Tag Archives: журнал “Шахматы в СССР”

В. Рубінчык. GAUDEAMUS?

Ізноў здароў! Другі свой тэкст у гэтым годзе пастараюся зрабіць як мага больш аптымістычным – таму і загаловак, які, паводле пэўных звестак, заклікае радавацца. Анягож: кнігі пішуцца, друкуюцца, некаторыя нават даходзяць да публікі (маю на ўвазе «Іудзейнасць» i не толькі). З асобнымі тэкстамі пазнаёміліся ў «цэлай Амерыцы» 😉

Урывак з матэрыяла М. Бароўскага, апублікаванага ў часопісе «Sovа» (май-чэрвень 2020), што выдаецца на Атлантшчыне, у штаце Джорджыя

Падобна, мы з Міхаілам Бароўскім разыходзімся ў поглядах на асобу паэта і рэдактара Арона Вяргеліса (1918–1999). Асабіста мне Арон Алтэравіч нічога кепскага не зрабіў, а наадварот, у 1995 г. стараўся дапамагчы, дый з Дзінай Харык шляхетна абыходзіўся… Ну, і я да яго стаўлюся больш спагадліва, чым «таямнічы незнаёмец» (які, безумоўна, мае права на ўласныя ацэнкі, пагатоў падмацаваныя аўтарытэтам ідышыста Гірша-Довіда Каца).

Чаму пан Бароўскі вылучыў слова «идишист», я не здукрыў: звыклая лексема, якая гучыць і ў рускай мове, і ў самім ідышы. У Шолам-Алейхема было сатырычнае апавяданнечка «Yidishistn un hebraistn», г. зн. «Ідышысты і гебраісты». Але, мабыць, аўтару кнігі «Адшчапенцы» (з выкрыццём не аднаго Вяргеліса, а і многіх іншых членаў «Антысіянісцкага камітэта савецкай грамадскасці», што дзейнічаў у 1980-х гг.), пачулася нешта дзіўнае… Пра зрухі ва ўспрыманні элементаў мовы сёння шчэ пойдзе гаворка.

Мінулым разам прагназаваў змену твараў на самым версе ў 2023 г. або нават у другой палове 2022 г. Прыемна было ўбачыць, што блогер Сяргей Лаўрыненка (мала пра яго ведаю, але, відаць, чалавек аўтарытэтны, раз цэлая «Салідарнасць» бярэ ў яго інтэрв’ю) 06.01.2021 выказаўся ў падобным ключы: 2021-ы – для адстаўкі ранавата, аднак і ўсю пяцігодку выседзець у «прэзідэнта» наўрад ці атрымаецца.

Між тым д-р Станіслаў Багданкевіч, былы старшыня Нацбанка і Аб’яднанай грамадзянскай партыі, чакае, што Лукашэнка сёлета ўцячэ з Беларусі (гл. udf.by, 01.01.2021). Па-мойму, заслужаны прафесар акунуўся ў бяскрайнее мора wishful thinking… А, напрыклад, «адзіны» кандыдат на выбарах-2001, партыйна-прафсаюзны дзеяч Уладзімір Ганчарык даўно ў тым моры плавае (29.10.2020 казаў «К Новаму году з’явяцца перадумовы, каб Лукашэнка пакінуў уладу»; ну, «Белсат» ведае, каго запрашаць :))

Калумніст «Новага часу» Сяргей Нікалюк – пра «пытанне пытанняў» (05.01.2021):

Што гэта было? Аптымісты сцвярджаюць, што ўсе мы сталі сведкамі, а многія і ўдзельнікамі, РЭ-ВА-ЛЮ-ЦЫІ. Для аптымістаў жа ў квадраце мінулы час у пытанні недарэчны. Чаму было? Рэвалюцыя працягваецца, бо яна — не падзея, а працэс, старт якому быў дадзены летам 2020 года.

Прыемна, канешне, звычайнаму грамадзяніну адчуць сябе сведкам (а месцамі нават удзельнікам :)) чагосьці вялікага і светлага. «Дойліды перабудовы і галоснасці» ў сярэдзіне 1980-х таксама гэта ведалі, таму на 70-годдзе кастрычніцкага перавароту 1917 г. запускалі ў інфапрастору жвавыя лозунгі кшталту «Перабудова: рэвалюцыя працягваецца!» Але застаюся пры сваіх думках: ні ў СССР-1987/88, ні ў Беларусі-2020 рэвалюцыі не адбылося.

У тым жа артыкуле С. Нікалюк суцяшае чытачоў (і сябе?):

Беларуская рэвалюцыя… не стала інструментам барацьбы за ўладу ў рэжыме «тут і цяпер». Аднак, у поўнай адпаведнасці з Вікіпедыяй, яе можна лічыць радыкальным, карэнным, глыбокім, якасным змяненнем, скачком у развіцці грамадства.

І тут жа фактычна абвяргае свой тэзіс:

Працэс пайшоў — працэс змены грамадства. Але не трэба цешыць сябе. Так званая «большасць», па замове якой вось ужо 26 гадоў будуецца беларуская мадэль, нікуды не знікла. Яна стаілася, яна сцішылася, але не больш за тое… Ні летам, ні восенню, ні ў пачатку зімы сур’ёзнай дэфармацыі беларускай дзяржавы не назіралася. Яна яшчэ не выпрацавала свой рэсурс — і таму выстаяла.

Дзе ж «радыкальнае, карэннае» і г. д. змяненне? Дзяржава (дакладней, адміністрацыя, што выступае ад яе імя) выстаяла, грамадства ўзбудзілася, але не ўсталявала новыя «правілы гульні», прынамсі ў жыццёва важных сферах. І не дало рады з абаронай сваіх заступнікаў… 🙁

Ну, хоць адвакатка Наталля Мацкевіч днямі прабілася да палітвязня Міколы Дзядка – упершыню з 18.12.2020. Кажа: «Стан здароўя ў яго нармальны, настрой бадзёры. За апошні тыдзень яму аддалі больш за 100 лістоў» (tut.by, 04.01.2021).

Адно з уразлівых месцаў «рэвалюцыі» намацаў Мікалай Халезін: «Калі ў бліжэйшы час вядучыя гульцы і іх структуры не пяройдуць у рэжым пошуку кансалідуючых крокаў і максімальнай прафесіяналізацыі дзейнасці, нас чакае радыкальны адток прафесіяналаў з пратэстнага руху, якіх у ім і так скрайне мала» (udf.by, 06.01.2021).

Кур’ёзны прыклад таго, як наватвор, што ўлетку здаваўся лозунгам бунтарак і бунтароў («У сацсетках беларусы запусцілі новы флэшмоб – пад эгідай хэштэга #евалюция. Так карыстальнікі выказваюць нездаволенасць тым, што адбываецца вакол Белгазпрамбанка і тым, як людзі ў пагонах пазбаўляюць нас мастацтва», kyky.org, 16.06.2020), «страціў імпэт» і ператварыўся ў нешта бяскрыўднае…

Рэкламу гэткай «Евалюцыі» бачыў і ў пераходзе пад пл. Прытыцкага – на самым пачатку 2021 г.

Семантычныя зрухі – паступовыя або раптоўныя змены значэння слоў – заўжды мяне інтрыгавалі. Да прыкладу, цяпер пра нейкае дасягненне почасту кажуць «прарыў», а 90 год таму ў беларускай мове «прарыў» значыў зусім адваротнае – няпоспех, правал (асабліва ў вытворчай ці навуковай сферах)… Дасягненні ж менаваліся «пераломамі» 😉

Выглядае, што мова ўсё болей становіцца інструментам улады; моўныя спрэчкі ўсё часцей набываюць палітычны характар… Ва ўмовах дыктатуры або гіпертрафаванай паліткарэктнасці «не так» вымаўленае/напісанае слова можа цягнуць за сабой сур’ёзныя санкцыі. Во прачытаў на «Трыбуне» (01.01.2021):

Нападаючы «Манчэстар Юнайтэд» Эдынсан Кавані адрэагаваў на рашэнне Футбольнай асацыяцыі (FA) дыскваліфікаваць і аштрафаваць яго за выкарыстанне слова «негрыта» ў працэсе зносін у інстаграме: «Усім прывітанне… Хачу данесці да вас, што я прымаю да ведама дысцыплінарныя захады, усведамляючы, што я чужы ў пытаннях размоўнай англійскай мовы, але не падзяляю такога пункту гледжання», – напісаў форвард зборнай Уругвая.

Слова «негрыта» ўжываецца ў іспанамоўных краінах Амерыкі ў значэнні «сябрук, прыяцель, дарагі чалавек».

Э. Кавані

Бадай што гісторыя з барысаўскай «Жыдовачкай»… Быў і працяг. Асацыяцыя футбола Уругвая падтрымала гульца, якога за «негрыта» дыскваліфікавалі на тры матчы. Уругвайцы, сярод іншага, заявілі наступнае:

У нашай іспанскай мове, што моцна адрозніваецца ад іспанскай, якой гавораць у іншых рэгіёнах свету, мянушкі negro/a або negrito/a («чорны») рэгулярна выкарыстоўваюцца як праява дружбы, сімпатыі, блізіні й даверу і не маюць ніякага дачынення да ўніжальнага або дыскрымінацыйнага ўспрымання расы або колеру скуры таго, пра каго вядзецца гаворка.

У тым жа духу мовіла Канфедэрацыя футбола Паўднёвай Амерыкі. Дапаможа гэта або не, не ведаю, і не абяцаю, што буду сачыць за ўсімі акалічнасцямі справы… Але ўразіла, што брытанская футбольная асацыяцыя пайшла тым самым шляхам «абароны меншасці без уліку меркавання меншасці», якім 70 год таму заклікаў ісці савецкі шахматны кампазітар Аляксандр Арэшын (1913–1978). У часопісе «Шахматы в СССР» № 8, 1951 таварыш з Рузаеўкі пісаў:

Варта спыніцца на тэрміне «піканіні» (негрыцяня). Так амерыканец Ф. Джэнет мянуе камбінацыю, у якой чорная пешка, што стаіць на сёмай гарызанталі, гуляе ў чатырох варыянтах на ўсе даступныя ёй палі.

Калі для праславутага амерыканскага ладу жыцця выкарыстанне гэтага тэрміна асвячона расісцкімі законамі, то для савецкіх шахматыстаў гэты тэрмін з’яўляецца абразай народу, які жорстка эксплуатуецца так званай «цывілізаванай» нацыяй.

«Pickaninny theme» дагэтуль існуе ў шахматнай кампазіцыі, аднак у нейкім сэнсе Арэшын апярэдзіў сваю эпоху. На гэта паказвае і папярэдні прыклад з negrito, і той факт, што нейкі англамоўны аматар шахаў гадоў 5 таму задаўся пытаннем: «Як можна замяніць “пікеніні”?» Падкрэсліўшы: «У сучасным свеце важна быць адчувальным да людзей, якіх можа абразіць гэткі тэрмін». Пільнаму чытачу шахматнага форуму параілі звярнуцца апеляваць да 59-га Сусветнага кангрэса шахматнай кампазіцыі (прайшоў улетку 2016 г.). Пакуль што высокі арэапаг з удзелам прадстаўнікоў трох дзясяткаў краін не адмовіўся ад «крамольнага» тэрміна, які Фрэнк Джэнет увёў ажно ў 1914 г., але як будзе далей?.. Пры цяперашніх трэндах-брэндах усё можа здарыцца. ¯\_(ツ)_/¯

* * *

Калі верыць тутэйшым СМІ, будынак старажытнай сінагогі ў Слоніме нарэшце прададзены (цана за паўгода знізілася ў некалькі разоў, і ў канцы снежня ледзь перавысіла 10 тыс. USD). Гаспадыняй масіўнай спаруды мае зрабіцца Ілона Караваева, мінчанка, якая піша казкі пад псеўданімам Іаана Рыўз.

І. Караваева, фота адсюль

З аднаго боку – добрая навіна; з другога – ёсць пэўныя сумневы, што малавядомая (будзьма шчырымі) пісьменніца «арганізуе» мільёны долараў, патрэбныя для паўнавартаснай рэстаўрацыі. Куды, між іншага, падзеўся лонданскі фонд яўрэйскай спадчыны, які доўгі час прэтэндаваў на будынак?.. Мажліва, Ілона будзе працаваць поруч з Фондам, а мо’ стане другім Сяргеем М-кам (той у 2008 г. выкупіў «дом Хаіма Вейцмана» на Піншчыне, як пазней выявілася, пераважна для ўласнага піяру). Паглядзім, сказаў сляпы…

Адназначны пазітыўчык: мастачка-блогерка Ніка Сандрас намалявала, а кампанія мабільнай сувязі выдала і распаўсюдзіла каляровыя паштоўкі з цытатамі ад Уладзіміра Караткевіча (1930–1984).

Узоры «караткевіцкіх» паштовак. Крыніца

Як убачыў, нарадзілася ідэйка: чаму б не выпусціць аналагічны набор да 125-годдзя Мойшэ Кульбака (1896–1937)? Юбілей слыннага яўрэйскага пісьменніка, ураджэнца Смаргоні, будзе адзначацца ў другой палове сакавіка 2021 г. – час яшчэ ёсць. І малюнкі-ілюстрацыі да «Зельманцаў», зробленыя Андрэем Дубініным, існуюць ужо даўно…

«Афіцыйна» пакуль што нічога не прапаную, бо крыху стаміўся ад прадонняў абыякавасці. Напрыклад, мінсувязі РБ праігнаравала прапановы 2019 г. ды не ўключыла канверт або марку з партрэтам Кульбака ў план выпуску паштовай прадукцыі гэтага года 🙁

Так, завяршыць тэкст выпадае на сумных нотах. Памёр адзін з тутэйшых «магікан» ідыш-культуры, ураджэнец Рагачова Анатоль Наліваеў, крыху не дажыўшы да 90… Апошнім часам ён любіў менаваць сябе Абрам Налівай. Цікавіўся незалежнай газетай «Анахну кан», і ў № 11, 2002 з’явіўся яго допіс, на які тут жа адрэагаваў «Авив», закінуўшы артысту несамастойнасць, удзел у «чорным піяры», etc. Ну, Б-г суддзя тым «разумнікам», а Наліваеву – светлая памяць. Тут (артыкул 2018 г.) ён распавёў пра сваё складанае, поўнае дзівосаў і парадоксаў жыццё…

Вольф Рубінчык, г. Мінск

07.01.2021

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 07.01.2021  16:42

Шахматный перфекционист Г. Вересов

Конец 1979 года запомнился белорусскому шахматному миру не только впервые проведённым в Минске чемпионатом СССР и «бонусным» визитом Анатолия Карпова. За несколько дней до открытия чемпионата в редакцию газеты «Физкультурник Белоруссии» поступили печальные вести: скончался «член КПСС с 1942 года» и т. д.

       

«ФБ», 20.11.1979.

Председатель московской шахфедерации проф. Константинов в журнале «Шахматы в СССР» (№ 2, 1980) почему-то указал, что Г. Вересов умер 12 ноября. Ошибся Константинов и с якобы выигранным Г. В. первенством БССР-1938 – в том году чемпионом стал Абрам Маневич. А словарь «Шахматы» (Москва, 1990) оплошал с датой рождения мастера Вересова: правильная – 28.7.1912, а не 8.7.1912…

Из автобиографии Г. В. (архив Национальной академии наук Беларуси)

В энциклопедическом издании отмечены три победы Вересова в чемпионатах БССР: 1939, 1941, 1958. На самом деле побед было шесть – ещё и в 1936, 1956, 1963 гг. В марте 1956 г. с результатом 12 из 15 финишировали двое: мм Гавриил Вересов и мс Борис Гольденов. 27.03.1956 в «Физкультурнике Белоруссии» анонсировался матч на звание чемпиона республики, но он не состоялся, т. е. чемпионами того года следует считать обоих мастеров.

Уже в нашем веке о Вересове были изданы минимум две книжки, пусть и малотиражные: в 2002 и 2012 гг. Время от времени о шахматисте пишут как специализированные, так и «нешахматные» издания (сам я посвятил Гавриилу Николаевичу ряд заметок, а в журнале «Роднае слова» провёл параллели между судьбами Г. Вересова и И. Мазеля). В общем, этот человек не забыт, но о нём ещё многое можно сказать.

Отчасти согласился бы с минским активистом Леонидом Элькиным aka Manowar (кмс 1977 г. р.), заметившим в 2018 г.: «Наши шахматисты… ценят всех, кто внес свой вклад в развитие шахмат Беларуси. Купрейчика и Капенгута больше, чем Вересова, если уж на то пошло, потому что с Вересовым уже не так много из ныне живущих было знакомо». Но лишь отчасти: всё-таки мемориалы Вересова в Минске, несмотря на не самый сильный их состав, подпитывают интерес и к биографии Гавриила Николаевича.

Мастеру Вересову был посвящён телефильм «Рыцарь истины» – немногие из белорусских шахматистов удостоились подобной чести:

Правда, ещё во время первого TV-показа ленты (январь 2004 г.) ощущалась в ней… несамобытность. Если сравнить вступительное слово из отнюдь не идеальной книжки «Г. Н. Вересов» (Минск, 2002; составители – мм Э. Колесник и мм Е. Мочалов под общей редакцией мг В. Купрейчика, 350 экз.) и «текстовку» из фильма (0:50-1:25), то напрашиваются грустные выводы…

Страницы книжки в кадрах мелькают, а об авторах умалчивается. Впрочем, у составителей были шансы высказать свои претензии – не буду отбивать сей «хлеб». Лучше оспорю версию сценариста, прокомментировавшего победу претендента Г. Вересова над мастером спорта СССР В. Пановым в матче 1937 г.: «Только так в то время можно было стать мастером» (3:00). Почему «только так»? Владислав Силич из Витебска, первый шахматный мастер БССР, стал им в 1929 г. без матчей, выступив в полуфинале первенства СССР. Второй по счёту мастер, минчанин Исаак Мазель, получил звание за успешный результат в финале первенства СССР-1931. В 1939 г. Абрам Маневич из Гомеля выполнил мастерскую норму во Всесоюзном турнире кандидатов в мастера…

Ложен и тезис одного из героев фильма, мм Н. Царенкова (12:46-13:12), о том, что Г. Вересов при встречах за доской с мг И. Болеславским в чемпионатах БССР чаще всего побеждал. «На республике» у Вересова с Болеславским вообще не было результативных партий, а встречались они в 1955 г. (Болеславский – 2-е место после Суэтина, Вересов – 3-е), 1957 г. (тройка призёров – в том же порядке), 1961 г. (Болеславский – 2-й, Вересов поделил 4-5-е места с мастером Гольденовым). Удивительно, что и другие доступные мне партии Исаака Ефремовича с Гавриилом Николаевичем – из чемпионатов СССР 1940 и 1944 гг., Мемориала Сокольского 1970/71 – завершились вничью, а ведь оба игрока были (особенно в молодости) заядлыми атакёрами. То ли «находила коса на камень», то ли примешивались внешние обстоятельства.

Таблица чемпионата БССР-1957. Среди участников «высшей лиги» в то время насчитывалось 50% перворазрядников (в ХХI в. попадание в неё не гарантировано и гроссмейстерам).

История от кандидата в мастера Дмитрия Ноя (1935 г. р., бывший минчанин, живёт в США). Она гуляет по сети, но впервые была опубликована в июне 2016 г. на belisrael.info:

Мне рассказывал по горячим следам гроссмейстер Алексей Суэтин. В 2 часа ночи, в самый разгар сна, у него в квартире раздался телефонный звонок. Звонил Гавриил Николаевич Вересов. В Академии наук, где он тогда работал, проходит шахматный турнир. Играют довольно сильные шахматисты. И он в своей партии провёл блестящую комбинацию. Попросил взять шахматы и расставить на доске фигуры. «Ты представляешь, я просто обалдел», – говорил Суэтин. Действительно, комбинация была оригинальной. Позднее Вересов опубликовал её в журнале «Шахматы в СССР», она вошла в учебники.

Cкорее всего, речь шла о партии Вересова с Кухаревым (1959 г.):

 

Фрагмент из книги «Г. Н. Вересов» (Минск, 2002)

О перфекционизме Вересова при поиске «шахматной истины» рассуждали мастер Абрам Ройзман в упомянутом фильме 2004 г. (11:15-11:30) и гроссмейстер Виктор Купрейчик в интервью Сергею Киму (2014): «С Вересовым стал общаться, когда попал в команду Белоруссии. Гаврила был интересный человек. Ему было важно доказать, что какой-то авторитет, например, Ботвинник или кто другой, в анализе не прав. Помню партию Фишера с Ларсеном, по-моему, из матча претендентов, целый год “мусолил” с целью доказать, что Фишер в оценках ошибался. В книжке его есть анализы… Тоже был заводной и въедливый, с хорошим шахматным самолюбием». Нет оснований им не верить.

Шашист Аркадий Рокитницкий, рассказывая о минском шахматно-шашечном клубе, которым заведовал до 1970-х гг., упоминал о том, что Вересов мог сидеть в клубе целые сутки (его, уважаемого человека, стеснялись выпроводить). Ночью засыпал, просыпался, снова садился за доску, что-то анализировал… Иван Конышко, о котором ниже: «Вересов – отрешённый аналитик, ценил капитальную основу, и его любимое слово было капитально. В семье его принципы жена даже не пыталась переиначить».

В конце 1960-х у Вересова, который приближался к пенсионному возрасту, «пошла игра», и он заявил молодым Купрейчику и Капенгуту: «Я ещё раньше вас гроссмейстером стану!» По мнению Юрия Тепера, пересказавшего эту историю, «скорее всего он верил в то, что говорил».

Напорист и цепок Вересов был в сеансах одновременной игры. Минскому любителю шахмат Михаилу Клизе участие в сеансе, данном Вересовым в начале 1970-х, запомнилось очень – куда сильнее, чем противостояние другому именитому сеансёру, Виктору Корчному, в Минске-1975.

Итак, Гавриилу Вересову была присуща не просто любовь к шахматам, а шахматный фанатизм… Не худший вид фанатизма, однако и в нём таится опасность. Вересову настолько хотелось видеть любимую игру незапятнанной, что порой он портил жизнь другим – к примеру, мастеру Евгению Рубану (1941–1997). О чемпионате БССР-1975 писал Генна Сосонко:

Рубан выиграл это первенство; вторым, отстав на пол-очка, был тоже гродненский мастер Владимир Веремейчик. Заседание федерации республики после победы Рубана было бурным. Многие склонялись к тому, чтобы присвоить ему звание чемпиона, но были и яростные противники. В конце концов, возобладало мнение мастера Вересова, заявившего: «Да вы что? Хотите, чтобы педераст был объявлен чемпионом республики? Да вы понимаете, как после этого будут смотреть на нас? И в Комитете, и вообще все? Нет, не бывать этому!» И чемпионом республики был объявлен Веремейчик.

В «полуофициальном» сборнике «Стратегия, тактика, стиль» (Минск, 1979, с. 168) тоже указано, что Рубан «играл вне конкурса». Возможно, признание заслуженной победы удержало бы игрока от дальнейшего сползания в пропасть… С другой стороны, можно ли всерьёз упрекать Вересова в том, что он относился к гомосексуализму так, как в то время предписывали советские законы? А если начинать серию упрёков, то с него ли, в 1975 г. – уже пенсионера?

Щекотливая тема – отношение Вересова к евреям вообще и, в частности, к его окружавшим. В 2012 г. на основе имевшихся разрозненных сведений я попытался приоткрыть тему, написав очерк «Камуніст Верасаў і “яўрэйскае пытанне”». Несмотря на несовершенство этого текста, приведу его перевод с белорусского с небольшими сокращениями и дополнениями (вставки в квадратных скобках относятся к 2019 г.).

Коммунист Вересов и «еврейский вопрос»

Гавриил Вересов возглавлял советскую шахматную делегацию в Нидерландах (турнир в Гронингене, 1946). Это дало некоторым современникам основания заподозрить его в работе на спецслужбы… Я же сомневаюсь, что Вересов был агентом госбезопасности. После войны случалось, что он открыто, насколько это было возможно в советских условиях, высказывал свои мысли, за что иногда и страдал.

Добрые слова о своём бывшем преподавателе из минского института иностранных языков нашёл филолог Пётр Садовский [1941 г. р.] – в книге «Мой шибболет» («Радыё Свабода», 2008, с. 171): «На занятиях по общественным наукам запомнился только один честный преподаватель… Его звали Вересов. Он был мастер спорта международного класса, член сборной Беларуси. Он не читал лекцию как полотно, а брал только некоторые проблемы и высказывал своё видение. Это был, по-моему, 1961 год… Вересов владел талантом сказать правду такими словами, что мы понимали абсурдность актуального момента, и в то же время это не звучало как антисоветчина».

Минский инженер Иван Конышко, ровесник П. Садовского, не вступал в КПСС и не имеет сантиментов к «коммунистической мрази». В 1970-х он, кандидат в мастера спорта по шахматам, активно занимался журналистикой, [судейством] и дружил с Гавриилом Вересовым. В марте 2012 г. И. Конышко утверждал, что взгляды коммуниста Вересова были далеки от ортодоксальных: его друг был прежде всего «гражданином своей земли, народным интеллигентом» и использовал членство в партии для «достижения высот в культуре, не только шахматной». В частности, без Вересова вряд ли состоялись бы матчи белорусских шахматистов с поляками и венграми в 1950-е гг. [о том же говорит А. Ройзман в вышеуказанном фильме 2004 г.; 9:40-10:40] Эти матчи, организованные посредством местных властей, раздражали московских чиновников. Вересов инициировал «Шахматы, шашки в БССР» – первый в Беларуси специализированный бюллетень по интеллектуальным играм, «пробитый» [в Москве] через Кирилла Мазурова при помощи Максима Танка.

В англоязычном издании книги «Ученик чародея» («The Sorcerer’s Apprentice», 1995), подготовленной совместно с Томом Фюрстенбергом, Давид Бронштейн высказывался о Гаврииле Вересове: «антисемит, заклятый враг Исаака Болеславского». Писал, что не хочет, чтобы атаку Левитского (1.d4 d5 2.Cg5) называли именем Вересова, хотя последний и играл её довольно часто. В русскоязычном издании книги (Москва, 2004, с. 161) этих пассажей нет, а о Вересове даются такие слова Бронштейна: «С белорусским мастером я впервые встретился за доской ещё в чемпионате СССР 1944 года (и проиграл – В. Р.). Это был сильный шахматист с оригинальной манерой игры, что проявилось и в его пристрастии к дебюту 1.d4 d5 2.Кс3. Хотя так играли и до Вересова, но именно он серьёзно проанализировал это начало, поэтому справедливо, что в современных дебютных справочниках дебют носит имя Вересова» [далее говорится о двух партиях, сыгранных Бронштейном и Вересовым в товарищеском матче «Белоруссия – Москва»]. Здесь уже нет следов антипатии. Тем не менее соавтор Бронштейна по книге «Давид против Голиафа» Сергей Воронков подтвердил [в 2012 г.], что Д. Бронштейн называл Г. Вересова антисемитом, а из перевода книги на русский язык резкие высказывания исключил, дабы «не дразнить гусей». [По-моему, такая «самоцензура» не говорит в пользу версии о вражде с Болеславским по антисемитским мотивам. Не исключаю, что Г. В. действительно, как утверждал А. Капенгут, жаловался на какие-то действия Болеславского в ЦК. Но ведь и на русского Суэтина жаловался тоже].

В феврале 2012 г. я обратился к [минчанке] Татьяне Болеславской, вдове Д. Бронштейна [и дочери И. Болеславского], не давшей однозначной оценки личности Вересова. Она не слышала, чтобы отец на него жаловался (вообще, со слов Татьяны Исааковны, гроссмейстер Болеславский жизнью в Минске был по большей части доволен), но «Вересов слыл антисемитом». Т. Болеславская припомнила эпизод на рубеже 1960-70-х гг., когда Г. Вересов разрушил намеченный брак своего сына с еврейкой Ириной Ш., дочерью известного музыканта. Ш. после этого начала утаивать свою принадлежность к еврейству.

И. Конышко подтвердил, что Г. Вересов мог сказать: «Я не антисемит, но процентная норма в шахматах должна быть». В 1960-70-х гг., по словам Конышко, его друг противостоял «группировке», в которой важную роль играли Кира Зворыкина, Альберт Капенгут (и их «ставленницы» Зоткова, Белкина)… Оппоненты не хотели включать Вересова в чемпионаты республики, что обижало гордого международного мастера. Кроме того, по мнению Вересова, указанная «группировка» тормозила рост способных молодых шахматистов, которые могли бы создать ей конкуренцию.

По Конышко, Вересов высмеивал корыстолюбие тех евреев, которые «и у церкви копейку поднимут». Таким образом, в своей деятельности он, похоже, опирался на некоторые антисемитские стереотипы, но расистом его никак назвать нельзя. К евреям, которые вписывались в его «картину мира», на протяжении всего своего творческого пути он относился толерантно.

До Великой Отечественной войны в [минском] Дворце пионеров самыми перспективными учениками Вересова-педагога были Роман Фрадкин, Эммануил Гринвальд, Морис Срагович, Юлий Ботвинник… После войны, как вспоминал А. Ройзман («Шахматы», № 1, 2004) в друзьях Вересова ходил Яков Каменецкий, которого Вересов хорошо знал с довоенных времён. По И. Конышко, Г. Вересов уважал Семёна Фурмана («без образования, но самобытный талант»), и, что интересно, высоко ценил аналитическую работу эмигранта Виктора Корчного [в 1978 г.]: «на две головы выше многих помощников Карпова». Способностью к аналитической работе Корчной был ему близок, а вот о «карповцах» Игоре Зайцеве и Юрии Балашове, которого «засушил Михаил Ботвинник», белорусский мастер отзывался более скептично. В «Шахматах, шашках в БССР» за 1987 г. печаталась тёплая статья Александра Любошица: Вересов и этот [минский] мастер заглядывали друг к другу, играли долгие матчи в блиц… [Уважительно относился Гавриил Николаевич к Лазарю Моисеевичу… но не Кагановичу, а Ангеловичу, инженеру «Промэнергопроекта», который вёл шахматную секцию в политехническом институте. Минчанин Ангелович занимался у Вересова во Дворце пионеров ещё до войны]. В 1970-е гг. Вересов вёл шахматный кружок в институте иностранных языков, где тогда учился Леонид Левит (ныне – известный психолог). Старший по возрасту и званию охотно консультировал Левита в игре по переписке. Наконец, в журнале «Шахматы в СССР» № 2, 1980 появился некролог от Михаила Юдовича (с Юдовичем Вересов в 1977 г. открывал смоленский шахматный клуб). «Живой, общительный человек, всегда был рад встречам с любителями шахмат», – писал о нём Юдович.

Мировоззрение Вересова сформировалось, очевидно, в детские и юношеские годы, когда лояльность к «трудящимся евреям» сопровождалась в БССР «коренизацией», т. е. позитивной дискриминацией этнических белорусов. Отпечаток на его личности оставило и обучение в московской Академии общественных наук при ЦК, где в конце 1940-х не могли не нападать на «безродных космополитов» и «буржуазных националистов»…

* * *

Мнение вышеупомянутого Дмитрия Ноя (10.06.2016), которое не обязательно принимать на веру, но оно заслуживает внимания:

Вересову и его жене, учительнице, было совершенно безразлично, какой человек национальности. Но он был продуктом своего времени. Мы все прошли через «Дело врачей»

Вересов был ответственным советским работником. Характер замкнутый, и в общении с шахматистами это чувствовалось. Нам надоел его метод руководства. Выступит и тут же покидает зал. Вот избрали новую федерацию. И он с бухты-барахты говорит: «В федерации много евреев». Потом поправляется: «У меня сын женат на еврейке». И ушёл. Так или иначе, мы это запомнили. На следующем пленуме Любошиц попросил меня побеседовать с В. Кабановым из Бреста, чтобы он не голосовал за переизбрание Вересова. Остальных Любошиц взял на себя. Вересова забаллотировали, но сняли его мы за советский метод руководства. Ни в коем случае у него в голове не вертелись национальные вопросы.

Можно ли величать Г. Вересова «патриархом» и «классиком» белорусских шахмат? Если очень хочется, то можно… До войны он активно развивал в БССР и шахматы как спорт, и шахматную педагогику с журналистикой; после войны – возрождал шахматную жизнь в разорённом крае. О том, как непросто «выбивалось» у высоких чиновников помещение под шахматно-шашечный клуб в послевоенном Минске, поведал А. Ройзман («олитературенная» запись – в журнале «Неман», № 4, 2012, с. 190). Разумеется, большие заслуги Вересова не отменяют того факта, что мастер позволял себе сомнительные поступки… или наоборот, сомнительные поступки не отменяют больших заслуг.

На закате СССР двое моих соотечественников дали юным шахматистам странный совет…

Из книги М. Каждана и И. Ботвинника «Урок ведёт тренер», Минск, 1992.

Не считаю нужным «творить кумира» из А. Алехина, равно как из Г. Вересова, Б. Гельфанда, В. Купрейчика или А. Суэтина. Импонирует мне «объективистский» взгляд современного российского гроссмейстера Дмитрия Кряквина: «Я не раз испытал жуткое чувство разочарования, когда начал серьёзно изучать историю царства черно-белых полей. Внезапно у божественных фигур, залитых в книгах и статьях ослепительным светом, под рукавом сутаны проскальзывала когтистая рука и наоборот – демонизированные и вымазанные черно-красной краской образы стремительно светлели без искажения субъективной линзой писателя». Разве что «разочарования» давно не чувствую, ибо никем из шахматистов особо и не очаровывался.

Вольф Рубинчик, г. Минск

wrubinchyk[at]gmail.com

26.12.2019

PS от В. Р. Обсудить статью можно на фб-страничке редактора belisrael.info. Там же прошу делиться мыслями, нужно ли продолжение (есть, например, копия листка по учёту кадров, заполненного Г. Вересовым, и мог бы воспроизвести её).

Опубликовано 26.12.2019  17:53

К юбилею Исаака Болеславского

Девятого июня 2019 г. исполнится 100 лет со дня рождения знаменитого гроссмейстера Исаака Ефремовича Болеславского (родился в украинском местечке Золотоноша, умер 15.02.1977 в Минске). По случаю юбилея предлагаем вниманию читателей статью, опубликованную в журнале «Шахматы в СССР» № 2, 1941. Если не ошибаемся, в сборниках автора, маэстро Саломона Флора (1908–1983), она не перепечатывалась, да и в интернете её до сих пор было не найти, хотя некоторые рассуждения Флора о творчестве Болеславского попали в известную книгу Алексея Суэтина «Гроссмейстер Болеславский» (Москва, 1981).

Благодарим за помощь при подготовке публикации минчанина Юрия Тепера.

Примерно так выглядел герой статьи незадолго до войны; шарж Ю. Гомбарга

С. Флор

О ТВОРЧЕСТВЕ БОЛЕСЛАВСКОГО

Одной из приятнейших неожиданностей ХII всесоюзного чемпионата был, несомненно, успех чемпиона Украины Болеславского. В этом серьезнейшем чемпионате Болеславский показал себя как большой мастер.

Молодой, хрупкий на вид, он отстал в первой половине турнира лишь по той причине, что проводил свои партии с исключительной быстротой, тратя особенно мало времени на обдумывание в дебюте.

Быстрая игра Болеславского доказывает, что у него есть талант. Давно известно, что лучшие шахматисты мира быстро ориентируются в положениях на доске, и превосходно проводят блитц-партии. Это умение особенно ярко проявилось у чемпионов мира и ведущих гроссмейстеров в молодые годы. Юный Капабланка был непобедим в блитц-партиях.

Даже сейчас, будучи уже в возрасте 52 лет, Капабланка изумительно быстро ориентируется в позициях. В начале своей шахматной карьеры Капабланка не был знаком со словом «цейтнот» и проводил дебюты так же молниеносно, как Болеславский. По-моему, наличие таланта проявляется и в том, насколько быстро шахматист оценивает позицию. Приятно смотреть, как летают по доске фигуры, когда партию анализируют гроссмейстеры. Есть, однако, и такие шахматисты, которые благодаря упорному изучению теории и выдержке в практической игре достигли мастерского класса. Однако, при совместном анализе с ними становится ясным, что настоящий талант у них отсутствует. Выдающийся шахматист как скрипач чувствует позицию «кончиками пальцев». И этим правильным чувством позиции, судя по всему, обладает Болеславский.

Однако, нужно ли использовать умение быстро охватывать позицию для того, чтобы без всякого обдумывания делать дебютные 15-20 ходов? Я не сторонник такого способа игры. Когда 15-20 ходов делаются без обдумывания, это означает, что игра ведется «по известным образцам». А в каждой партии нужно стараться мыслить самостоятельно.

Шахматная игра находится в настоящее время на высоком уровне. Важна каждая стадия партии, но самой важной является, пожалуй, дебют. Если в результате дебюта один из противников получает хорошее положение, у него есть надежда на выигрыш. Если же, наоборот, выходишь из дебюта, имея худшую позицию, то на успех мало шансов, хотя бы и оставалось много времени на обдумывание. Поэтому-то манеру Болеславского – проводить дебютную часть партии в темпе блитц – нельзя рекомендовать.

Во второй половине XII чемпионата Болеславский начал играть серьезнее и вдумчивее, и успех не заставил себя ждать.

Несомненно, что среди одаренных советских молодых мастеров Болеславский является одним из талантливейших. Несмотря на его юность, у него уже есть несколько крупных достижений. Когда молодой мастер добивается успехов, злые языки приписывают это, обычно, случаю. Когда же после нескольких успехов случается неудача, они утверждают, что этот результат и есть настоящее мерило его таланта. С подобными трудностями приходится бороться каждому мастеру на пути к признанию.

Успех Болеславского в XII чемпионате многие также расценивали как случайность. Но еще одна убедительная победа в чемпионате Украины 1940 г. подтвердила, что Болеславский является мастером большого класса. Украина, занимающая видное место в советском шахматном движении, может гордиться своим чемпионом.

Стиль Болеславского агрессивен, но это вообще свойственно молодым мастерам. Всё же Болеславский, пожалуй, слишком уж агрессивен. Как шахматист он еще не сформировался, но с годами его стиль, несомненно, стабилизируется. В игре Болеславского ясно чувствуются предприимчивость, энергия и остроумие, свойственные молодой гвардии советских мастеров. Болеславский прежде всего – прекрасный тактик, но как стратег он еще не вполне на высоте.

Однако, эти особенности его стиля, конечно, не постоянны. Юный мастер, обладающий таким большим шахматным талантом, будет, конечно, развиваться и усиливаться во всех стадиях партии. Знакомясь с партиями, игранными Болеславским в чемпионате, приходишь к убеждению, что он разбирается в современной позиционной игре, хотя еще и не вполне ею овладел. Например, в партии со Смысловым он перешел в эндшпиль, надеясь использовать пешечное преимущество на ферзевом фланге. Однако, его надежда не осуществилась, так как он не проявил достаточного знакомства с эндшпильной техникой и достиг лишь ничьей.

Болеславский – Смыслов

Преимущество позиции Болеславского совершенно ясно. Прежде всего у него перевес на ферзевом фланге. Это обстоятельство существенно особенно здесь, поскольку у черных имеется сдвоенная пешка. Она образовалась уже по дебюту (защита Каро-Канн: 1.е4 с6 2.d4 d5 3.Kc3 de 4.K:e4 Kf6 5.K:f6+ ef) и не представляет невыгоды до той поры, пока служит защитой для позиции короткой рокировки, обеспечивает опорные пункты для черных фигур и препятствует вторжению белых фигур (пункты е5 и g5!)

Однако, в эндшпиле наличие этой сдвоенной пешки может дать решающий перевес белым. В позиции диаграммы сдвоенная пешка представляет невыгоду еще и потому, что она продвинута уже до f4 и отнимает важное поле у черного коня. Помимо этого белые фигуры расположены активнее. Всё это должно было повести черных к проигрышу.

Без преувеличения можно сказать, что любой мастер должен был бы довести эту позицию до выигрыша. Достижение в подобном эндшпиле лишь ничьей должно быть отмечено как определенный неуспех.

Задача белых, логически рассуждая, довольно проста: они должны все свои фигуры расположить выгоднейшим образом. Кроме коня, остальные фигуры их расположены удачно. Так же оценивал позицию и Болеславский, сыграв 26.Кg5. Однако, этот ход позволил Смыслову после 26…Ле7 защитить 7-ю горизонталь, затем сыграть h7-h6, обеспечивая «форточку» для короля, и добиться защитимой позиции.

По моему мнению, правильным и отвечающим требованиям позиции было продолжение 26.Kd4! с централизацией коня. После 26.Kd4 грозит Kb5. Если черные сыграют 26…Се5, то все же последует 27.Kb5, и в ответ на 27…С:с3 белые могут продолжать 28.bс! Если же черные сыграют 26…а6, то белым следует лишь продвинуть пешки на а4 и b4, так как ход 26…а6 еще больше ухудшает позицию черных.

В партиях против Ботвинника и Рудаковского Болеславский добился многообещающих позиций, но вел атаку слишком стремительно.

Ботвинник – Болеславский

Напряженная и трудная для обеих сторон позиция. Положение черных производит более благоприятное впечатление, так как у белых ощутимая слабость на g3, и они ничего активного предпринять не могут. Черным следовало попытаться усилить нажим на пешку g3 и в нужные момент провести h5-h4.

Борьба должна была бы сейчас по-существу лишь начаться. Однако, после хода Ботвинника 30.а3 Болеславский решил, что должен предпринять энергичное контрнаступление на королевском фланге в ответ на планируемое белыми продвижение на ферзевом. Но ход 30…h4? оказался удавшейся попыткой самоубийства. Последовало 31.gh Фh6 32.Лg5! Ф:h4 33.Лfg2 Ce8 34.Л:f5 с выигранной позицией у Ботвинника.

Ход 30…h4 доказывает, что Болеславский переоценил свою позицию. Действительно, трудно одним ходом превратить положение на диаграмме в проигранное. Черным следовало лишь добиться наиболее активного расположения своих фигур. Заслуживало, например, внимания продолжение 30…Сf8 с идеей перевести слона на е7, где он расположен лучшим образом, так как защищает коня и может быть в нужный момент переброшен на ферзевый фланг. В дальнейшем черные могли сдвоить ладьи по линии g.

Наступление белых на ферзевом фланге было не столь уж опасным, так как у них связаны руки ввиду наличия слабости на g3. Кроме того, нельзя с уверенностью утверждать, что вскрытие игры на ферзевом фланге оказалось бы к выгоде белых. Ни один зрелый стратег не допустил бы на месте Болеславского, даже будучи в цейтноте, ошибки 30…h4, избавляющей белых от слабости на g3 и дающей им возможность сыграть Лg5.

Во встрече с [Владимиром] Макогоновым, как и в других партиях, молодой чемпион Украины показал, что ему не чужда алехинская техника ведения атаки. Он часто жертвует пешку в интересах быстрого развития, как это делает и Алехин. В возникающей напряженной борьбе искусство Болеславского в ведении атаки выявляется во всем блеске. Смелым принадлежит мир! Вот боевой лозунг Болеславского. Это подтверждает и его блестящая партия против Котова.

Болеславский – Котов

В позиции диаграммы чемпион Украины решился на жертву пешки посредством 17.е5. После 17…de 18.fe K:e5 19.Cf4 черные, по мнению Болеславского, попадают под неприятную связку. Правда, после 19…Cd6 ничего решающего не видно, но всё же не приходится порицать белых за эту жертву, так как это дело стиля. Один мастер жертвует в подобных позициях пешку, другой не так легко решается на это, если не может рассчитать до конца все последствия. Всё же следует заметить, что жертва на е5 основана не на точном расчете, а значительно больше на интуиции. Чутье Болеславского подсказывало ему, что в этой позиции что-нибудь обязательно должно найтись. Трудно предположить, что, играя 17.е5, он имел в виду что-либо неопределенное.

Партия продолжалась следующим образом: 17.е5 Ке8 18.f5. Снова остроумная жертва пешки, корректность которой подтвердил и последующий анализ. 18…К:е5 19.fe fe 20.Cg5? Подтверждается, что жертва не была рассчитана до конца. Здесь Болеславский упускает изящное продолжение 20.Сd5!, оправдывавшее жертву пешки. Всё же белые красиво выиграли эту партию, правда, не без помощи противника.

Эта партия интересна тем, что показывает, как охотно Болеславский жертвует пешки. Однако, после остроумной жертвы, которая оказывается правильной и при последующем анализе, Болеславский иногда упускает правильное продолжение атаки. Это показывает, что он жертвует интуитивно, а затем лишь начинает искать правильное продолжение.

В партиях, например, такого мастера, как Ботвинник, это не могло бы быть. Если Ботвинник решается на жертву, то она всегда точно и далеко рассчитана. К стилю Болеславского гораздо ближе примыкает стиль Шпильмана. В партиях этого большого мастера атаки также частенько встречаются жертвы, основанные скорее на чувстве позиции, чем на расчете. При сегодняшней технике защиты жертвы Шпильмана не всегда оправдываются. В этих случаях он обычно жалуется, что в настоящее время нельзя больше жертвовать, что шахматы уже не доставляют ему удовольствия и т. д. Нет, мастер Шпильман, жертвовать можно, но нужно только, как вы сами назвали свою книгу, – «Правильно жертвовать!»

Я уверен, что Болеславскому обеспечены дальнейшие успехи. Однако, для этого ему следует побольше играть в шахматы. Выдвинуться в первые ряды мастеров можно только благодаря практической игре, трудолюбию и углубленному изучению теории. У Болеславского есть предпосылки для того, чтобы стать гроссмейстером.

Мне часто бросают справедливый упрек в том, что мой дебютный репертуар ограничен и несколько односторонен. Указывается, например, что я почти всегда начинаю партию ходом 1.d4. Некоторым оправданием может служить для меня то, что начало 1.d4 наиболее современно и что применяя его, на мой взгляд, легче добиться успеха.

Не меньший упрек может быть брошен и Болеславскому, который все партии в XII чемпионате начинал ходом 1.е4. Подобная односторонность заслуживает, конечно, порицания. Если Болеславский (аналогично другим мастерам его стиля) полагает, что начало 1.d4 не дает простора для фантазии и для проявления искусства в ведении атаки, то он ошибается. Приведу лишь один пример и напомню о знаменитой 6-й партии матч-реванша Алехин – Эйве, которую можно назвать своеобразным гамбитом Муцио в ферзевом дебюте (1.d4 d5 2.с4 с6 3.Кс3 dc 4.e4 e5 5.C:c4 ed 6.Kf3).

Поэтому я хочу посоветовать Болеславскому и другим шахматистам – убежденным сторонникам 1.е4 – всё же испытать ход 1.d4. Применение современных дебютов приведет к тому, что Болеславский и другие мастера атакующего стиля будут и в открытых партиях играть осторожнее. Болеславский не должен понимать меня превратно: я отнюдь не собираюсь давать ему совет вообще играть боязливо и осторожно. Нет, это означало бы перегнуть палку. Но больше осторожности и меньше азарта ему бы не повредили. Очень приятно, конечно, играть красиво, но, участвуя в турнире, не нужно забывать и о спортивной стороне и об ответственности за свои партии. Когда мастер играет 1.d4, то это еще не говорит о том, что он стремится к ничьей. И даже, избирая 1.е4, Болеславский не всегда мог избежать своеобразных «гроссмейстерских ничьих».

Кое-кто из молодых советских мастеров допускает ошибку, когда вообще стыдится ничьих. Чтобы избежать ничьих, зачастую предпочитают даже пускаться в авантюры, заканчивающиеся поражением. Конечно, это отрицательно сказывается на окончательном турнирном результате. Я, как опытный практик, нисколько не стыжусь ничьих. Две половинки составляют очко – вот мой принцип в любой турнирной борьбе.

Поскольку Болеславский почти исключительно играет 1.е4, он не овладевает очень важным для современных шахмат искусством доводить до победы даже маленькое преимущество, искусством создавать в неприятельском лагере слабые пункты и использовать их. Дело в том, что игра в открытых началах носит иной характер. Необходимо изучить также и искусство лавирования и перегруппировки фигур. И этим искусством, вытекающим исключительно из практики, труднее овладеть, применяя исключительно 1.е4.

В миттельшпиле Болеславский чувствует себя увереннее всего.

Трудно упрекать Болеславского в недостатке техники в эндшпиле, так как у него отсутствует достаточный опыт. Нужно дать молодому мастеру возможность померяться силами с признанными гроссмейстерами.

***

Об успешном выступлении И. Болеславского за белорусскую команду на Спартакиаде 1963 г. читайте здесь:

Опубликовано 04.06.2019  17:00

Поддержите сайт и его активных авторов

********************************************************************************

Геннадий Несис 5 июня, 23:14

Мой отец, Ефим Несис, также был первокатегорником, представителем знаменитой шахматной школы – украинской. В юности его партнером и другом был удивительный человек, и замечательный гроссмейстер Исаак Болеславский. Встречались они и после войны. В нашей семье существует легенда, что первый в жизни апельсин я получил из рук Исаака Ефремовича, вернувшегося в конце 40-х годов с какого-то крупного международного соревнования, и по дороге домой заглянувшего к своему старому другу в Ленинград.  

Борис Туров. Воспоминания (ч. 2)

Продолжение. Начало

Глава пятая

«ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА»

Я снова в Москве. Никаких салютов по этому поводу произведено не было. Я понимал, что на новом месте найти свою нишу, будет непросто. Журналистская братия столицы только спала и видела, чтобы их ряды пополнились еще одним международником.

Испытывало острый «недостаток» и общество «Знание», особенно в лекторах моего класса без званий и титулов. Аспирантура Института Востоковедения Академии Наук, куда я подал документы, тоже безумно «радовалась» каждому новому претенденту на единственное место по специальности экономика Турции. Если отбросить иронию, то можно смело сказать, что никто в Москве меня не ждал и никому я здесь не был нужен.

И все равно месяца полтора я по-честному готовился к экзаменам, пытаясь восстановить в памяти хотя бы часть того, что когда-то знал. Ведь прошло уже два года, как я окончил институт и все это время занимался чем угодно, только не учебой. Поэтому почти каждый день ходил в Ленинку. Кстати там я встретил Эдика Розенталя, который заканчивал кандидатскую диссертацию. Одна эта встреча с лихвой окупила в итоге мои бесполезные посещения храма науки. Именно с нее, этой встречи, началась наша дружба, которая ныне уже перевалила свой золотой юбилей – 55 лет!

Желающих посвятить себя экономике Турции набралось целых семь человек. Узнав об этом, я, как ни странно, успокоился – с аспирантурой не светит, следует заняться более земными делами: решать проблему с жильем, искать работу.

Наверное, с месяц я жил в Новогиреево у Люсиных родителей – добрых и милых людей. Но чувствовал себя оторванным от остального мира. Ни телефона, ни друзей поблизости…

Розалия Михайловна, конечно, меня снова приняла, моя студенческая келья все еще пустовала. Но особой радости по этому поводу не выказала, так как московской прописки у меня не было. А это грозила неприятностями, правда, небольшими, но все же.

Отправляясь Москву, я отнюдь не надеялся, что столица раскроет мне свои объятия. Какие-то мысли «а вдруг… » иногда мелькали, но скорее от врожденного оптимизма. Однако то, с чем пришлось столкнуться, могло повергнуть в уныние кого угодно: череда похожих друг на друга маловыразительных дней с трафаретными ответами вакансий нет, специалисты вашего профиля не нужны, позвоните через несколько месяцев… Словом, можно рехнуться. Но ведь устраиваются некоторые!

Когда я в Ленинке готовился к экзаменам, то чаще всего занимался в спецзале, куда доступ был по пропускам. Газеты здесь, в отличие от других залов, выдавались любые. Меня в первую очередь, интересовали турецкие, которые находились в закрытом фонде. Просматривая их, я почти в каждой находил сообщения о спорте, особенно футболе, к которому по-прежнему был неравнодушен.

И я подумал: а что если написать заметку о спорте в Турции и предложить ее газете «Советский спорт»? Что я теряю? В крайнем случае, не возьмут. И я написал, отнес в редакцию. Через несколько дней она была опубликована.

Потом я еще сделал пару материалов, после чего почувствовал, что пора оставить в покое бедную Турцию, которая, между нами говоря, большого интереса для читателей не представляла. Быть может, как экзотика, но не более.

Конечно, можно было попробовать подоить еще Францию (французский я знал тогда прилично), но она почему-то спортивных эмоций у меня не вызывала. Короче, моя деятельность на ниве спортивной журналистики в тот момент продолжения не получила, но, по странному обстоятельству, вскоре во многом изменила мою жизнь…

Вам не приходилось сталкиваться с таким парадоксом: помощь часто приходит оттуда, откуда меньше всего ожидаешь. С отчаяния я решил обратиться, куда бы вы думали, в райком партии. Советский райком, куда территориально входил Трехпрудный переулок, размещался в двухэтажном особняке напротив сада «Эрмитаж»

Отправился я туда во всеоружии, прихватив с собой диплом, военные реликвии, афишу, на которой значилось, что лекцию о международном положении читает действительный член общества «Знание» Гольденшлюгер Б.И., пару русскоязычных таджикских газет с моими статьями, «Советский спорт», где были опубликованы мои последние материалы .

Инструктор, который принял меня, оказался молодым человеком примерно тех же лет, что и я, с добрыми, понимающими глазами, что явилось для меня первой приятной неожиданностью. Чиновники, тем более из такого учреждения, всегда представлялись мне людьми угрюмыми, желчными, страдающими, как минимум, язвой желудка. А тут перед тобой нормальный человек, которому хочется поплакаться в жилетку, что я и сделал, подкрепляя каждый свой «всхлип» документально.

Больше всего инструктора заинтересовали результаты моей фронтовой деятельности. Прочитав все 13 благодарностей Верховного Главнокомандующего, он вытащил из ящика стола какой-то лист бумаги и стал водить по нему пальцем сверху вниз. Я понял, что то была сводка, каким организациям, кто на данный момент требуется. Почти в самом конце страницы его палец остановился.

– Издательству «Физкультура и спорт» нужен корректор… Ничего другого подходящего я не нашел.- сказал инструктор.- Сплошные инженеры, техники, токари…

– Согласен! – выпалил я.

Мне показалось, что только сейчас до него дошло, в каком отчаянном положении я нахожусь. Он тут же позвонил в издательство и сказал, что посылает человека для переговоров и просит сделать все, что возможно. Затем написал адрес и объяснил, где находится издательство и как к нему проехать. Прощаясь, сказал: «Если не получится, приходите. Что-нибудь придумаем…». Это был второй и самый главный сюрприз от моего посещения райкома. Оказывается, чиновники тоже бывают разные, а я до этого стриг их всех под одну гребенку.

Со смешанным чувством любопытства и недоверия постучался я в дверь, на которой висела табличка «Отдел кадров» и чуть ниже Ионова Валентина Ивановна. Услышав «Войдите!», я открыл дверь и очутился в маленькой комнатке. За письменным столом сидела обыкновенная женщина средних лет.

Снова пришлось повторить основные вехи своей биографии. По-моему, они произвели на кадровичку неплохое впечатление. Ее серостальные глаза оттаяли, и она начала рисовать передо мной довольно радужную перспективу, что корректором буду недолго, до первого освободившегося редакторского кресла. Тем более, что они собираются вот-вот открыть несколько вакансий, так как спрос на выпускаемую издательством литературу непрерывно растет…

Я, затаив дыхание, ждал вопроса, есть ли у меня московская прописка. И дождался. Пришлось немного приврать, что тетя, у которой живу, готова хоть завтра меня прописать, но, пока не устроюсь не работу, сделать это невозможно. Объяснение, по-видимому, удовлетворило Валентину Ивановну, так как она без комментариев перешла на другую тему.

Кстати, Валентина Ивановна свое слово сдержала. Когда для журнала «Шахматы в СССР» открыли новую должность литсотрудника, она тут же предложила ее мне. Причем, ей пришлось выдержать нелегкий бой, поскольку руководство журнала имело свои виды на это место. Но она твердо заявила, что редакция получит новую единицу только вместе со мной.

Беготня с футбольными программами рано или поздно должна была надоесть, тем более, что кое-кто стал косо посматривать на меня – ишь, устроился: в издательстве почти не появляется, гонорар сам себе выписывает (за текст к программке я получал аж 15 рублей), распоряжается билетами, которые на вес золота…

А кадровичка Валентина Ивановна, как назло, при встрече мило улыбается, интересуется, как дела, будто не знает. Спросить ее насчет редакторского места, считал неудобным. Это «удобно-неудобно» преследует меня постоянно…

В таком подвешенном состоянии я пребывал почти полтора года. Но вот однажды Валентина Ивановна вызывает меня и спрашивает, как я отношусь к тому, чтобы перейти на работу литсотрудником в журнал «Шахматы в СССР». Я сходу ответил, что готов хоть завтра приступить к исполнению обязанностей, хотя абсолютно не представлял, в чем они будут заключаться. Шахматы я любил с детства, в студенческие годы иногда гонял с ребятами блиц.

Я уже упомянул, что Валентине Ивановне пришлось выдержать бой за меня. Можно было понять и главного редактора журнала, который сопротивлялся, так как им нужен был человек, профессионально разбиравшийся в шахматах. Таких без дела слонялось сколько угодно. А тут дилетант, окончивший какое-то турецкое отделение института востоковедения…

Поэтому когда я появился в редакции, радушного приема, в первую очередь со стороны зам. главного редактора Михаила Михайловича Юдовича не встретил. В «наказание», хотя вины за собой не чувствовал, кроме одной, что не шахматист высокой квалификации, я был брошен на самую что ни на есть черновую работу – письма читателей. Справедливости ради, надо признать, что ничего другого в то время я не умел, но все равно было чуточку обидно…

Редакция журнала, когда я в ней появился, находилась в проезде Серова, на Дзержинке. Нашими соседями по невзрачному одноэтажному дому были журнал «Физкультура и спорт», а также стоматологическая поликлиника. Домик явно выпадал из окружаюшего ансамбля, поэтому вскоре его снесли. Правда, к тому времени редакция успела перебраться в особняк на Гоголевском бульваре, где открылся Центральный шахматный клуб СССР.

С поликлиникой на Дзержинской связан забавный эпизод. В журнале одно время работал талантливый мастер, вскоре ставший гроссмейстером Игорь Зайцев. Чудесный парень, остроумный, блестящий шахматный аналитик, эрудит. Не случайно его взял к себе тренером чемпион мира Анатолий Карпов.

У Игоря был недостаток – он никогда вовремя не приходил на работу, больше того, мог вообще не появиться. Но его все любили, и ему все прощалось. Как-то он не показывался в редакции подряд два дня. Приходит. Михаил Михайлович спрашивает:

-Игорь, где ты был?

-Зубами маялся…

-Хоть бы позвонил!

-Вы не представляете, какая была дикая боль. Пришлось поехать в поликлинику на Дзержинку и удалить…

К тому времени здание уже снесли. Юдович, по-видимому, знал об этом, а Игорь нет. Шеф, конечно, не мог пройти мимо, чтобы не подковернуть.

-Представляю, что это был за зуб, если здание рухнуло…

Никаких последствий прогул для Игоря не имел.

Михаил Михайлович Юдович был личностью неординарной. Талантливый шахматный мастер, которому в тридцатых – в начале сороковых годов прочили большое будущее. Однако дальше этого звания он так и не продвинулся, поскольку был реалистом и понимал, что если даже станет гроссмейстером, в элиту ему все равно не пробиться. Зачем тогда ломать копья? В шахматах немало других способов жить безбедно.

Когда я появился в журнале, он, помимо того, что руководил редакцией, вел еще передачу «Внимание, на старт!» на всесоюзном радио, редактировал шахматный отдел в журнале «Милиция», сотрудничал в зарубежных изданиях, писал книги, не отказывался от лекций и сеансов одновременной игры…

Кстати, гроссмейстером он таки стал, но когда ему уже было за шестьдесят и в другой категории – по переписке. Есть такая разновидность шахматной игры, которую остряки прозвали «играть в ящик», потому что ходы пересылаются по почте.

С «Вниманием, на старт» как-то вышел казус. Вообще Мих. Мих. (так мы называли его между собой и даже часто к нему так обращались ) в отпуск уходить не любил. Но однажды решил этим правом воспользоваться, чтобы съездить в Югославию, где у него были друзья, и наверняка гонорар тоже. Он попросил меня, заменить его на радио, подготовить пару передач.

Проходит несколько дней, в редакцию заваливается жена Мих. Миха. Александра Федоровна – дама решительная и, судя по всему, не любившая, когда ей изменяют. Вызывает меня в коридор. Каким-то образом она разузнала, что ее муженек «спутался с одной б…» – это ее выражение. Работает машинисткой на радио.

-Ты ее видел?

-Кого?

-Не строй из себя дурачка. Я же сказала (та-та-та) машинистку!

Александра Федоровна любила разбавлять свою речь ненормативной лексикой. Получалось у нее это, как бы, на одном дыхании. Помню, однажды она появилась в редакции в самый разгар рабочего дня, когда все были в сборе и, войдя в нашу комнату, при всем честном народе спросила: «Мой блядун у себя?» Услышав, что да, она как ни в чем ни бывало, продефилировала в его кабинет…

-Видел. Сидела какая-то мадам за машинкой, но я не обратил на нее внимания.

Отдал материал заведующему и сразу ушел, – продолжал я гнуть свою линию.

Я в самом деле не знал о связи Мих. Миха с машинисткой, кстати, миловидной женщиной, моложе Александры Федоровны. Но если бы даже знал, все равно не выдал бы – мужская солидарность.

-По глазам вижу, что врешь! Устроили на радио бардак. А вам, мужикам, только того и надо. Все вы одним дерьмом мазаны!

Можно лишь догадываться, какой скандал ожидал Мих.Миха. по возвращении…

Сколько я знал Михаила Михайловича, а это более тридцати лет, он всегда занимал должность зам. главного редактора, хотя фактически тащил на себе весь журнальный воз. Главные редакторы, а в мою бытность их было два, выполняли, в основном, представительские функции.

Вначале эту почетную должность занимал гроссмейстер Рагозин – добрейший человек, интеллигент с аристократическими замашками. Потом его сменил не менее известный гроссмейстер Авербах, которому тоже было не до журнала, поскольку постоянно вращался в высших сферах, одно время даже возглавлял Всесоюзную федерацию, а уж в замах и членах Президиума, по-моему, ходил всю жизнь.

К этой несправедливости Мих. Мих. привык, потому что «главные» предоставляли ему полную свободу действий, которой он умело пользовался. Из всех журнальных работников его ранга он единственный, кто ни разу не получал взысканий от начальства за «ошибочные и несвоевременные» публикации. Мих. Мих., как флюгер, безошибочно улавливал, куда дует ветер. Кроме того, придерживался правила – вычеркивать все, что может быть неверно истолковано.

Патологическую неприязнь испытывал он к первому абзацу, который часто, не читая, вымарывал, так как считал, что смысловой нагрузки он не несет. А ведь сколько мучительных минут, а порой часов тратят авторы, чтобы придумать именно первый абзац, который, по их мнению, должен, задать тон всей статье. Кстати, я над этим тоже многократно ломал голову.

Мы, сотрудники, как могли помогали Мих. Миху. создавать журнал. Отредактированный нами материал обязательно проходил через его руки и часто подвергался нещадной правке, а иногда возвращался на доработку. Мне не все нравилось, что он делал, но то была хорошая школа для молодого редактора…

За то короткое время, что журнал находился на Дзержинке, я успел найти свою будущую жену. Где? На этот раз можно сказать, в… капусте. Сейчас, по прошествии 50 лет с того исторического момента, а также принимая во внимание, чем все кончилось, мне не хотелось бы давать оценку случившемуся. Наверное, то была судьба, а с ней шутить не следует.

Написав слово «судьба», я подумал, а как ее увязать с бытующим мнением, что человек – сам кузнец своего счастья? Или оно придумано для того, чтобы снять подозрения в несправедливости того, кто занимается распределением судеб? И вообще, на каких весах взвешивается эта самая справедливость? Почему одним дарует все, а у других, наоборот, все отнимает? Причем, дарует часто тем, кто меньше всего этого заслуживает.

Еще хотелось бы услышать, по какому принципу происходит распределение судеб? Потому как если принципа нет, то решение порой может зависеть от того, с какой ноги утром встал Главный Распределитель.

А может, судьба – это только прелюдия, и каждому воздается по заслугам лишь тогда, когда все уже позади, и перед человеком открываются два пути – отправиться в ад или рай. Но кто, исходя из собственного опыта, может поручиться, что они на самом деле существуют? А если даже да, то стоит ли он того, чтобы всю жизнь вести праведный образ жизни? Словом, неясного с судьбой много…

Затеяв все эти рассуждения, я меньше всего хочу, чтобы они воспринимались, как жалоба на свою судьбу. Уже одно то, что мне удалось выбраться живым из Великой отечественной, достаточно, чтобы быть Ему благодарным. Правда, в дальнейшем, мне кажется, Он мог бы проявить ко мне чуть больше благосклонности. Но сверху, говорят, виднее…

Итак, с Анной Клейменовой – будущей моей супругой я познакомился при следующих обстоятельствах. После переезда на Студенческую, у меня возникла проблема, где обедать. Кто-то сказал, что на площади Ногина – недалеко от редакции – в Министерстве торговли есть отличная столовая, но посторонних туда пускают только по пропускам и в определенные часы, когда свои уже отобедали.

Первым делом мы, в редакции попытались найти лазейку в хозяйственное управление, ведавшее выдачей пропусков, но безуспешно. После чего на фирменном бланке было отправлено письмо с просьбой выдать пропуск очень ответственному сотруднику журнала, которого если регулярно не кормить обедом, то это может обернуться катастрофой для любимого в народе издания.

Короче, пропуск я, в конце концов, получил и начал посещать столовую, которая во многом оправдывала добрую молву, несмотря на то, что к приходу «чужих» «свои» успевали хорошенько подмести самое вкусное, но даже то, что оставалось, было вполне съедобным и, что не менее важно, недорогим.

«Профиздат», который тоже находился недалеко от злачного места, и где, как я потом узнал, работала Аня, каким-то образом сумел выколотить из Министерства изрядное количество пропусков, поэтому его сотрудники появлялись в столовой шумной стайкой, большинство – девчат.

Тот знаменательный день с утра не предвещал ничего из ряда вон выходящего. Как всегда, утром я появился в редакции и засел за письма читателей в надежде найти хоть одно, из которого можно было слепить заметку. «Глас народа – глас божий!» – любил говорить Юдович.

В обед я отправился в столовую. Занял очередь туда, где производилась раздача, в просторечье – разблюдовка. Не помню, что взял на первое, но когда подошел ко второму, из гарнира оставалась капуста и жареная картошка. Я, естественно, выбрал картошку, после чего раздатчица объявила, что она тоже закончилась. И тут за моей спиной женский голос прощебетал: «Везет же людям…» Я обернулся и увидел девушку лет двадцати пяти, симпатичную. Как истый джентльмен, я, не раздумывая, уступил ей картошку, себе взял капусту.

Аня пришла в столовую с подружкой по работе. Втроем мы сели за столик, познакомились. Затеялся разговор. Я, как всегда, пытался острить, рассказал какой-то анекдот. Закончив обед, мы вместе вышли на улицу. Дальше наши пути разошлись. Я еще успел украдкой посмотреть на фигуру новой знакомой и убедился, что очень даже ничего.

До этого в столовую я наведывался не каждый день. Но после знакомства с Аней зачастил. Мне кажется, мы оба были рады встречам, тем не менее, делать последующие шаги ни она, ни я не торопились.

С каждым разом я все больше убеждался, что первая оценка оказалась верной. Внешне Аня уступала многим из тех, кто был у меня раньше. В то же время в ней была какая-то изюминка, которая притягивала.

С Аней мы прожили почти двадцать всяких лет – счастливых и не очень, а под конец весьма сложных. Мог ли быть найден компромисс, чтобы в итоге семья не распалась? Скорее всего, нет. И вот почему.

Увы, как это не прискорбно, но мне кажется, что я не создан для семейной жизни. Беру на себя смелость предположить, что я неплохой любовник, могу, кажется, быть настоящим другом, бескорыстно помогать тем, кто нуждается. Но постоянно находиться в плену обязательств и условностей, которые невольно порождает брак, не по мне, рано или поздно это вызовет протест.

Это не эгоизм, как может показаться на первый взгляд. Потому что по большому счету, я никогда не жил только для себя, ради своих удовольствий. Наоборот, я всегда испытывал и испытываю радость, когда могу сделать другим что-то доброе, полезное, приятное. Но так уж я устроен, мне периодически нужна смена декораций и действующих лиц в спектакле, именуемом жизнь…

Не уверен, внесла ли ясность в этот сложный вопрос моя попытка себя препарировать. Но я считал своим долгом сказать правду, какой она мне представляется. А, может, все это плод моей фантазии? Не знаю, не знаю, не знаю…

Как проходил процесс ухаживания за Аней, увы, не помню. Наверное, потому, что особенно ярких событий в нем не было. Причем, получился этот процесс довольно затяжным – около двух лет. Встречались, ходили в кино, иногда Аня приходила ко мне на Студенческую.

Никогда не забуду шок, который я испытал, впервые появившись у Ани дома в Нижне-Таганском тупике. Настоящие трущобы! Контраст был тем более разительным после шикарной квартиры Розалии Михайловны в Трехпрудном. Да и на Студенческой все было по высокому разряду.

Аня со своей мамой Прасковьей Петровной занимали две комнатки в одноэтажном домике, который до революции явно выполнял иные функции, нежели жилье. Еще были две соседки. Кухонька общая. При входе со двора имелась небольшая деревянная пристройка, служившая, с одной стороны, для утепления, с другой, естественным холодильником в зимнее время. Через несколько лет после того, как мы поженились, одна из соседок выехала, и у нас стало на комнату больше.

В памяти больше всего сохранилось с того момента, как на свет появился Геннадий Борисович. Произошло это 14 мая 1959 года в родильном доме Грауэрмана, что на Арбате, рядом с рестораном «Прага». Мемориальную доску в честь этого события на здании повесить забыли, но мы с Гришей – мужем моей тети Полины – находившимся в то время в Москве по своим диссертационным делам, рождение нового человека отметили, как следует.

С первых же дней Генка был окружен сумасшедшей любовью – около его люльки постоянно кто-то дежурил, то и дело находя новые признаки сходства с близкими и дальними родственниками и даже со мной.

Когда же молодая мама снова пошла на работу, днем за малышом присматривала Прасковья Петровна, которой Аня оставляла всякие бутылочки – воду, сироп и т.д. И вот однажды бабушка вместо воды, дала крохе неразбавленный сироп. С ребенком начало твориться что-то невероятное: он задыхался, хрипел. Перепуганная насмерть теща бросилась к соседке, та позвонила на работу Ане, которая, как угорелая, примчалась. Я тоже моментально прилетел. Словом, Генку спасли.

А вот еще случай. Гена был весьма подвижным ребенком. Как-то Прасковья Петровна, уложив его на большую подушку посреди нашей с Аней кровати, отправилась на кухню готовить обед. Уверенная что ничего из ряда вон выходящего произойти не может, она, не торопясь, колдовала у плиты. Возвращается в комнату, а Гена лежит на полу, причем, на подушке и, как ни в чем ни бывало, дрыгает ножками. Бабуля на радостях тут же растрезвонила, что Боженька, подложил под ребенка подушку, чтобы, падая, тот не разбился…

А Генка, тем временем, рос. Первое вразумительное слово, которое он произнес в девять месяцев – «папа» – стоило мне трехколесного велосипеда. Правда, он продолжительное время стоял без движения, дожидаясь, когда владелец подрастет.

Примерно к году он начал передвигаться по комнате, хватаясь за попадавшиеся на пути предметы. Тогда же у него началась дружба с печкой: он отковыривал или отгрызал с нее известку и с удовольствием ее уплетал. По-видимому, в организме у него чего-то не хватало.

В детстве у него напрочь отсутствовало чувство опасности. Если бы его вовремя не останавливали, он мог шагнуть вниз с любой высоты. Став постарше, когда мы снимали летом дачу, он тоже любил устраивать всякие «представления» – залазить на заборы. Видя это, некоторые отворачивались, чтобы не оказаться свидетелями трагического финала. Но, как ни странно, все обходилось, и Генка снова принимался искать новые приключения.

Любой запрет вызывал в нем протестную реакцию. Так однажды он пообещал хозяйке дачи, не позволившей ему забраться на ветхую крышу сарая, поджечь ее хозяйство. В подтверждении того, что не шутит вынул из кармана помятый коробок спичек, который тут же был у него экспроприирован.

В букете Генкиных недостатков меня больше всего волновала его неприязнь к учебе. Всякими способами, часто недозволенными он боролся с учебным процессом. Его вольнолюбивой натуре никак не соответствовал школьный уклад. Ему хотелось делать только то, что доставляет удовольствие. Например, вместо уроков ходить в кино, причем для этого он отправлялся из Очаково (мы получили там трехкомнатную квартиру) аж на Арбат, в кинотеатр «Художественный», недалеко от моей работы, где в любую минуту могла произойти незапланированная встреча со мной. А это грозило скандальчиком.

Обеспокоенный таким поведением, я решил проконсультироваться у знакомого известного психолога, доктора наук, профессора, работавшего с космонавтами. Выслушав мой взволнованный рассказ, он заявил, что Генка – нормальный парень. Вот если бы он проявлял рвение в учебе, не старался облегчить себе жизнь, тогда, может быть, следовало бы обследовать…

В мои обязанности по дому входила доставка продуктов. Таганка в этом плане была местом благодатным – магазинов навалом. Я еще застал торговые ряды в центре площади. Походы по магазинам, которые я обычно совершал в нерабочие дни, занимали иногда часа полтора – очереди.

Нагруженный всякой-всячиной, я заваливался домой, где меня ждала соответствующая настроению Ани встреча. Сверкая очами, она, например, могла бросить мне: «Где ты шлялся так долго?» Чаще всего я мирно реагировал на подобные выпады, но иногда обида брала вверх, и я отвечал примерно в той же тональности, о чем после жалел.

Маленького Генку, а потом и большого Аня любила без ума. Помню, собрались мы с ней поехать в Югославию. Мои белградские друзья Сава и Вера Попржены пригласили нас провести пару недель на Адриатике, на экзотическом острове Брач. В Югославии до этого я уже бывал не единожды, и мне там все нравилось – и люди, и природа. Не последнюю роль, по-видимому, играло и то обстоятельство, что я неплохо болтал на сербско-хорватском языке.

Сава, военный пенсионер, полковник освободительной армии Тито, состоял членом какого-то общества, которое ежегодно организовывало летом поездки на остров. Жили в палатках, сами готовили, убирали. Подъем, завтрак, обед, ужин, дежурство на кухне – все по расписанию. Остальное время купайся, загорай, читай, играй в карты, шахматы.

Правда, была проблема с водой. На острове пресная вода отсутствовала. Местные жители пользовались дождевой. Для этого во дворах имелись специальные хранилища (бунары), куда собирали дождевую воду, перед употреблением ее кипятили, но некоторые, я видел, пили некипяченую. И та, и другая были невкусные, без минеральных солей. В магазинах продавалась кока-кола, пепси, всевозможные соки, но не по нашему карману.

Генка тогда уже ходил в школу. Время поездки совпало с его каникулами. Аня прощалась с ним так, словно уходила на фронт. Генка к нашему отъезду отнесся спокойно, мне кажется, был даже рад – меньше глаз, меньше запретов.

В Югославию поехали поездом: вещей набралось изрядно. Одна палатка занимала чуть ли не полкупе. Попржены просили привезти большую, кстати, мы ее им оставили. Из Белграда через день мы всем кагалом снова поездом отправились в Сплит.

И вот на набережной Сплита, перед погрузкой на паром, который должен был доставить нас в конечный пункт, Аня закатывает истерику: «Хочу домой! Что там с Генкой? Если что-нибудь с ним случится, я покончу с собой…» и т.д. и в том же духе…

Я ее успокаиваю – в Москве все в порядке, мы ведь день назад звонили Маре, сестре Ани, и она обещала не оставлять Генку с бабушкой одних. Что находимся мы не в Мытищах, откуда электричкой за полчаса добрались бы до Москвы, а за две с лишним тысячи километров. Не слушает, рыдает «Хочу домой!», и все. С большим трудом удалось ее уговорить прекратить стенания.

А на самом острове она тоже находила повод быть недовольной. То дождь пошел, то подул ветер, и море разволновалась. Но больше всего ее раздражало, что я со всеми свободно общаюсь, а она языка не понимает. Многое я ей переводил, но не мог же от первого и до последнего слова. Ей казалось, что я что-то утаиваю.

Совсем в норму Аня пришла, когда мы возвратились в Белград, и она начала совершать экскурсии по магазинам. Кстати, с «брошенным» Генкой во время нашего отсутствие ничего страшного не произошло.

Мне бы не хотелось, чтобы сложилось впечатление, будто Аня всегда брюзжала, была недовольна. Она умела веселиться, любила застолья, реагировала на шутку, неплохо танцевала (для меня немаловажно), когда хотела, вкусно готовила (правда, случалось это редко), особенно фаршированного карпа, которого научила ее делать моя мама. Иногда мне даже казалось, что ученица превзошла учителя.

В то же время Аня была человеком настроения, болезненно подозрительной. Больше всего на свете она боялась быть обманутой. Последние несколько лет нашей совместой жизни, когда у нее ко всему прочему прибавилась болезнь щитовидки, ее подозрительность достигла невероятных размеров. Скандалы следовали один за другим, и почти все на почве того, что я ей изменяю… Домашний Везувий!

Я дал себе слово писать только правду. Так вот: за два десятилетия, что мы были вместе, ни одного серьезного романа с другой женщиной я себе не позволил. Флиртовать случалось. Но флирт этот не представлял ни малейшей угрозы семейному благополучию.

Да и времени для измен у меня просто не было – работа, по вечерам писал статьи, книги. А домашние дела! Сколько раз, когда мне хотелось вкусно поесть, я брал с собой на кухню пишущую машинку, надевал фартук и становился к плите. Потому что шеф-повар Прасковья Петровна, кроме нескольких блюд – окрошки и кислых щей, ничего другого готовить хорошо не умела. Я же, говорят, делал неплохие борщи, плов, харчо, мог запечь баранью ножку, предварительно ее нашпиговав. Пока готовилось, садился за машинку и печатал свои «бессмертные произведения».

Моя единственная «измена» заключалась в том, что зимой в выходные дни мы с Эдиком часто отправлялись на дачу, чтобы покататься на лыжах, сыграть в шахматишки, поболтать о том, о сем. Амурные дела исключались хотя бы по той причине, что в любой момент с инспекцией могла нагрянуть моя или Эдика мадам, а то и обе вместе. Аня с Ниной перезванивались, причем, и та, и другая, правда, в разной степени, не верили, что мы ведем себя на даче образцово…

Не надо забывать, что, кроме непростой семейной жизни, у меня еще была непростая редакционная. Давайте пробежимся по этой дорожке.

Как шахматному непрофессионалу мне был поручен раздел в журнале «По Советскому Союзу». Через какое-то время к нему добавилась рубрика «За рубежом». Кроме того, в мои обязанности входило обеспечивать журнал иллюстративным материалом. И, наконец, за несколько лет до того, как моя чаша терпения наполнилась до краев, я еще выклеивал макет, то есть выполнял функции ответсекретаря – технического редактора.

Судя по тому, какой ворох обязанностей лежал на мне, свой вклад в издание журнала я все же вносил. Но должен честно сказать, что «взамен» получал значительно больше. Речь не о зарплате, а о том, что я имел возможность встречаться с очень интересными, неординарными, талантливыми людьми, беседовать с ними, брать интервью, с некоторыми даже сотрудничать…

Рассказать обо всем этом – заняло бы много места, тем более, что в 2008 году вышла моя книга «Им покорился Олимп», где многое из этого есть. И все же о двух таких встречах, оставивших яркий след, считаю нужным рассказать.

Появление романтика Таля на фоне захлестнувшего шахматы практицизма явилось той живительной струей, к сожалению, недолговременной в которой нуждается каждое искусство. Миша тоже не любил проигрывать. Но для него «его величество» очко было вторичным. На первом месте был сам процесс борьбы, творчество. Можно только догадываться, как нелегко было плыть ему против течения, но зато наверняка интересно. Кроме того, по-другому он просто не умел. Шахматная борьба его буквально захлестывала. В такие минуты он напоминал горьковского Буревестника, жаждавшего бури. Он столько энергии вкладывал в борьбу, что многие поверженные соперники всерьез считали, что Таль их гипнотизирует. Один из сторонников этой версии как-то сказал мне: «Посмотри на его взгляд! А профиль? Вылитый Мефистофель!»

Я вовсе не склонен идеализировать Таля. У него была своя собственная модель жизни, Можно спорить о ее достоинствах и недостатках, но только в ней он мог существовать, только она отвечала его натуре, образу мышления, смыслу жизни. Поэтому ему никогда не хватало времени на мелочи. Ему было безразлично, как и во что он одет, что ест и ест ли вообще, В пылу шахматного сражения он мог не заметить, что сорочка выбилась из брюк или сбился набок галстук. Пиджак обычно висел на нем мешком. Но даже самые тривиальные недостатки несли на себе печать его яркой индивидуальности, были окрашены в неповторимые талевские тона.

Мне довелось видеть разного Таля. Например, образца 60-года – красивого, жизнерадостного, с шевелюрой волос цвета вороньего крыла, расточавшего налево, направо улыбки, способного в любую минуту выдать очередной афоризм. Таля, который на вопрос, что он испытывает, став шахматным королем, не задумываясь, ответил словами песни Ива Монтана: «Солнцем полна голова!»

Видел я Таля спустя пару лет, не менее жизнерадостного и оптимистичного, несмотря на то, что к званию чемпиона мира уже добавилась приставка «экс», познавшего, что спортивная жизнь – довольно сложная штука и к тому же в полосочку.

Помню, как после одного из туров чемпионата страны он по памяти диктовал прямо на машинку комментарии ко всем сыгранным в тот день партиям. Я был буквально сражен – вот она, высочайшая вершина мастерства на грани ирреального. А спустя какое-то время я встретился с Талем, когда он больным играл в турнире (с ним это случалось довольно часто). Превозмогая недуг, он старался изо всех сил, но игра не шла. На мою просьбу рассказать о закончившейся партии Миша извиняющимся тоном ответил: «Сумбур в голове».

Наконец, я видел Таля незадолго до его кончины на блицтурнире в ЦДЖ. В нем едва теплилась жизнь, но талант был по-прежнему ярок, а воля неугасима. Он успешно боролся с полными сил и амбиций молодыми гроссмейстерами, побеждая их в игре, требующей молниеносной реакции и точного расчета. Такое было под силу только гению!

Наша первая встреча произошла через день после его коронации в звании чемпиона мира, на которой я присутствовал в качестве корреспондента журнала. В ту пору я еще увлекался фотографией и всюду таскал с собой «Лейку», стараясь запечатлеть наиболее интересные события. Мне было поручено взять интервью у нового обладателя шахматной короны, победившего не кого-нибудь, а самого Ботвинника.

Накануне утром по всесоюзному радио в передаче «Внимание, на старт!» прозвучала моя литературная зарисовка о молодом чемпионе, так что кое-что о нем мне было известно. Тем не менее, к встрече подготовился основательно

Миша предложил мне прийти в гостиницу «Юность», где жил во время матча. В назначенный час я, слегка волнуясь, стоял перед дверью его номера. Постучал. Женский голос пригласил войти. Очутившись внутри номера, я увидел полуодетого Мишу, лежащего на небрежно застланной кровати и мурлыкавшего какую-то мелодию, Рядом на стульях сидели актриса Нонна Мордюкова и молодой человек, явно не шахматист.

Нетрудно было догадаться, что Миша продолжал праздновать свою блестящую победу. Мне и в голову тогда не могло прийти, что в будущем я не раз еще буду видеть Таля в таком состоянии. Постояв для приличия минуту-другую, я откланялся. Но что самое поразительное, я не испытывал ни капельки обиды за несостоявшееся интервью…

Я не раз потом задумывался, почему Миша был неравнодушен к алкоголю, бесспорно ускорившего его смерть. Должен признаться, что однозначного ответа найти не мог. И все же мне кажется, что, будучи человеком физически не совсем здоровым (многие годы прожил с одной почкой), Миша пытался таким образом обмануть природу, организм. Алкоголь был для него своего рода допингом. И еще складывалось впечатление, что сам Миша об этом никогда всерьез не задумывался. Упорядоченная жизнь, когда все разложено по полочкам – «можно-нельзя» – была не для него. Жить с оглядкой он не умел, тем более, что издержки в шахматном плане были незначительны…

Одна страничка моих воспоминаний о Мише Тале связана с тем, как я более года пытался заполучить у него комментарии к партии со Смысловым, которую он считал одной из своих лучших. Нужна она была мне для книги «Жемчужины шахматного творчества», и когда я об этом его попросил, он сказал:

– Конечно, сделаю. Это была моя первая победа над Василь Василичем. Помнишь, я там пожертвовал ферзя на е2. Как-нибудь сядем, и я продиктую комментарии…

Названную партию, по правде говоря, я не помнил. Миша в те годы столько жертвовал, что все запомнить было невозможно. И я стал терпеливо ждать обещанного «как-нибудь».

Прошло изрядное количество времени. Книга постепенно начинала приобретать конкретные очертания. С Мишей за это время мы виделись не единожды, и всякий раз на мой вопрос «Когда же?», он виновато улыбался, извинялся, ссылаясь на страшный цейтнот, что в принципе соответствовало действительности. Меня это, естественно, огорчало, но не более того: сердиться на Мишу было невозможно, столько было в нем обаяния и непосредственности..

Тем временем срок сдачи рукописи неумолимо приближался. Я начал подумывать о том, чтобы вместо Смысловской партии включить в книгу какой-нибудь другой Мишин шедевр – у него их было предостаточно. И когда я окончательно созрел в своем решении, на горизонте в очередной раз замаячила фигура Миши, и я решил, как говорится, взять быка за рога, предложив поужинать в ресторане Центрального Дома журналистов. Помимо того, что было приятно провести с ним вечер, я еще надеялся между блюдами выудить многострадальные примечания. Для этого даже прихватил с собой карманные шахматы.

Не стану описывать наш ужин. Скажу только, что посидели мы здорово. К тому же Миша был великолепным рассказчиком, особенно когда бывал в разогретом состоянии. Ни о каких комментариях, понятно, не могло быть и речи. Под конец я все же нашел в себе силы спросить его, как он относится к тому, если я на свое усмотрение выберу другую партию? Он удивленно посмотрел на меня, на мгновение задумался и сказал:

-Зачем другую? Партия со Смысловым была опубликована в рижском журнале с моими примечаниями. Возьми ее оттуда!..

Наверняка, выражение моего лица в тот момент напоминало лицо городничего из заключительной сцены «Ревизора». Ну, что тут скажешь? Год гоняться за комментариями-призраком, а они давным-давно опубликованы. Да, такое возможно только с Талем. Немая сценка продолжалась недолго. Я расхохотался. Что еще оставалось делать?

Конечно, у Таля и в мыслях не было водить меня за нос. Все обстояло проще: я попросил прокомментировать партию для книги, Мише неудобно было мне отказать (он вообще никому не отказывал). В тот момент он не удосужился вспомнить, что она уже была напечатана с его же примечаниями. Но в критической ситуации извлек из какого-то тайничка в голове необходимую информацию и выдал ее…

Несколько раз я встречал Мишу Таля в доме Иосифа Игина, известного художника-карикатуриста. Игин был большим поклонником шахмат и не меньшим любителем выпить. Жил он у метро «Кировская». Сейчас того домика, напоминавшего ильфо-петровскую «Воронью слободку», уже нет. На его месте выросло административное безликое здание из бетона и стекла. Но всякий раз, попадая в этот район, я вспоминаю квартиру Игина, похожую на голубятню, Чтобы попасть в нее, нужно было подняться по деревянной лестнице, которая жалобно скрипела, придавая жилищу неповторимый аромат андерсеновских сказок.

Игин был фигурой колоритной. Без аудитории не мог, поэтому в доме почти всегда были гости. Одни приходили, другие уходили, какие-то девицы убирали со стола грязную посуду, вновь готовили немудреную закуску, потому что, то и дело появлялась новая бутылка – словом, богема!

Любимым занятием Игина было коллекционировать знаменитостей – писателей, актеров, художников. Он был напичкан всякими байками о них, анекдотами, воспоминаниями, понятно, с немалой долей выдумки. Но слушать его рассказы об Утесове, Качалове, Вертинском, Олеше, Чуковском было интересно. Больше всего Игин гордился дружбой с Михаилом Светловым, которого считал эталоном остроумия. Наверное, так оно и было на самом деле.

В «Дом на Кировской» я попал, можно сказать, случайно. Как-то мы в журнале задумали сделать разворот об известных деятелях культуры и науки – любителях шахмат. Чтобы материал лучше «заиграл», главный редактор Юра Авербах предложил иллюстрировать его дружескими шаржами. Так появилось имя Игина.

Игин принимал меня всегда радушно. По части выпивки я для него интереса не представлял. У него хватало других, более достойных напарников. Но играть со мной в шахматы ему нравилось, так как я разрешал брать ходы обратно, подсказывал, на мой взгляд, лучшие продолжения.

Абсолютно трезвым я его не видел никогда, может быть, потому что приходил уже под вечер, после работы, По этому поводу у меня даже родился каламбур: «Художник часто путал палитру с поллитрой!» Игин, скептически относившийся ко всему, что в этом жанре не сказано Светловым, снисходительно хмыкнул: «Конечно, это не Светлов, но все же…»

Как попал в этот богемный дом Миша Таль, мне неизвестно. В те редкие часы, что я его там заставал, предо мной обычно открывалось такое зрелище: на столе пустая или недопитая бутылка, остатки неприхотливой закуски, тут же, на краю стола, шахматная доска с останками какой-то позиции и разбросанными возле фигурами. Сам хозяин дома либо дремал за столом, либо похрапывал в соседней комнате. И, наконец, мой любимый Миша Таль, естественно, под градусом, не скрывавший радости по поводу того, что появился знакомый человек, к тому же имеющий отношение к шахматам, которому можно показать комбинацию из только что сыгранного турнира, и он сможет по достоинству ее оценить.

Судя по состоянию шахматного хозяйства, нетрудно было догадаться, что Миша, чтобы доставить гостеприимному хозяину удовольствие, играл с ним. На каких условиях, можно только догадываться. Но уж меньше фору, чем ладью или даже ферзя, он ему давать никак не мог.

Однажды, взглянув мельком на взъерошенную шахматную доску, я обнаружил вполне игровую позицию. И тут черт меня дернул предложить Мише: «Доиграем?» Он кивнул головой, я быстро выбрал черный цвет, на стороне которых был явный материальный перевес. Правда, фигуры белых занимали более активные позиции, что в руках Таля было достаточной компенсацией.

Не буду подробно описывать ход нашего поединка. Попав под атаку, я оборонялся, аки лев. Все хитроумные попытки прорвать мою оборону кончались ничем (по-видимому, сказывался опыт полученный мною на фронте).

Исчерпав все возможности и видя, что я непоколебим в своей решимости «стоять насмерть», Миша предложил заключить перемирие, на что я тут же согласился – шутка ли, ничья с самим Талем! Увы, это была моя первая и последняя партия с великим шахматистом.

Миша был удивительно афористичен, с мгновенной реакцией. На любой вопрос или реплику у него сразу находился остроумный ответ. Однажды во время очередного приступа почечной колики врач скорой помощи спросил Таля, не морфинист ли он. «Нет, я – чигоринец!» – молниеносно отреагировал Таль. Для тех, кто не знает: Морфи и Чигорин были великими шахматистами прошлого.

Его самоирония, умение посмеяться не только над другими, но и над собой вызывали не меньшую симпатию. Проиграв Полугаевскому отборочный матч на первенство, Миша сказал: «Я теперь Полуталь». Как-то он заметил: «Жертвы делятся на две категории: первые – корректные, вторые – мои». Неудивительно, что в общении с Талем человек, хоть немного обладавший чувством юмора, сам непроизвольно настраивался на шутливую волну.

На межзональный турнир в Ленинграде 1973 года Миша пожаловал со своей новой супругой, которую я до той поры ни разу не видел. Я же приехал собирать материал для статьи о соревновании, и вечером позвонил ему в гостиницу, чтобы договориться о встрече – хотелось услышать его впечатления о турнире.

Дверь номера, где расположились молодожены, открыла миловидная женщина. Она протянула мне руку и сказала: «Геля». Появившийся тут же Миша добавил – «Моя жена». На что у меня совершенно неожиданно вырвалось: «Выходит, теперь ты уже на гелиоцентрической орбите…» Миша и Геля рассмеялись.

И еще один каламбур родился у меня тогда в городе на Неве: «Любители шахмат бывают двух видом: первые, поклонники Таля – тальцы, остальные – неандертальцы!»

Сегодня, когда Таля уже нет, особенно остро понимаешь, как неразрывно переплелись два понятия – Таль и шахматы. Это была удивительная гармония, во многом созданная самой природой, которая позволяет себе очень не часто…

Конечно, в окружавшем меня шахматном мире были не одни Тали. Встречались и другие характеры, порой диаметрально противоположные. Но все равно, все они были Личности, давали пищу для размышлений. Еще с одним представителем плеяды Великих я намерен познакомить читателей, но чуть ниже…

Генка школу все-таки одолел. Трудно сказать, добился бы он такого успеха, не будь Указа о всеобщем, обязательном среднем образовании, потому что то, что он вытворял в школе, не укладывалось в голове. Пропуски занятий были самыми безобидными шалостями.

Показываться в школе я боялся, так как знал, что ничего хорошего там меня не ждет. Но однажды Аня все же настояла, чтобы я сходил – «Отец ты или не отец?» Ребенок тогда «грыз» науку, а вместе с ней и учителей не то в пятом, не то в шестом классе. Первое, что я услышал, перешагнув порог школы, было заявление завуча после того, как он узнал, что я Туров-старший: «А вчера ваш Гена сломал дверь уборной!..» Что и говорить – приятное начало.

Произошло это так. Кто-то из мальчишек заперся в туалете, и на просьбы ребят открыть дверь шалун упрямо отвечал отказом. Позвали тяжеловеса Генку, и он так дернул дверь, что та слетела с петель.

Оценивать это происшествие можно, конечно, по-разному. По большому счету, Гена сделал общественно-полезное дело, открыв ребятам доступ в туалет. Мне оно было преподнесено, как хулиганство. Разубеждать завуча я не стал, поскольку Генка собственными руками вылепил свой образ.

Вместе с аттестатом об окончании десятилетки встал вопрос, что дальше? Я придерживался мнения, что Гена и учеба понятия несопоставимые. Куда денешься, встречаются и такие экземпляры. В конце концов, не обязательно всем иметь высшее образование. Специалистом можно стать и без него…

Все это я имел неосторожность высказать вечером за ужином, причем для большей убедительности добавил, что есть ребята, которым сам Бог велел продолжать учебу, и в качестве примера привел старшую дочь Эдика Иру, талантливую девчонку, но, увы, тоже бросившую университет после первого курса.

Мне казалось, что доводы мои неопровержимы. Но ошибся. Разгневанную речь в мой адрес Аня закончила словами: «Ты – изверг, а не отец!» Правда, после продолжительных дебатов компромисс все же был найден: Генка подаст документы в техникум, где готовят ассистентов оператора и фотографов для работы в кино.

Не знаю, каким образом, но в техникум он поступил. К сожалению, больше чем на два месяца учебы его не хватило. Перед тем, как оставить техникум, у нас с ним состоялся мужской разговор, без свидетелей. Решение Гены я встретил без энтузиазма, но, по правде говоря, и не очень огорчился, так как был готов к такому финалу. Единственное, что я ему посоветовал – заняться фотографией. Аня, заведовавшая фотолабораторией в издательстве «Прогресс», поможет.

Со своей стороны, я предложил ему сотрудничать в моем журнале. Предложение это он встретил без энтузиазма. Я иногда брал его с собой на соревнования, и он видел, что собой представляет шахматная игра. После нескольких минут разглядывания участников, безмолвно сидящих за столиками, он обычно интересовался: «А где здесь буфет?» и, взяв деньги, отправлялся туда.

Тем не менее, Генка постепенно приобщился к фотографии, но тематику избрал нешахматную. Его увлек другой мир – артистический. Он стал делать афиши известным певцам, эстрадным артистам. Среди них были Кобзон, Розенбаум, Винокур, Вески, музыкальные коллективы, которые размножались в ту пору, как кролики. И надо сказать, что получалось у него неплохо благодаря прежде всего богатой фантазии. Порой мне даже казалось, что она малость перехлестывает. Но заказчикам нравилось, а это – главное.

Звонит мне как-то Генка.

-Папа, давай сходим на концерт Винокура. У меня пригласительные билеты.

Приходим в Театр Эстрады. Гена ведет меня за кулисы знакомиться с Винокуром.

-Володя,- говорит он артисту,- это мой папа!- и добавляет на полном серьезе,- дважды Герой Советского Союза!

-О, очень приятно! – произносит Винокур, пожимая мне руку.

Я стою и не знаю, как реагировать: то ли опровергнуть шутку моего дорогого сынули, то ли пропустить ее мимо ушей. Из полушокового состояния меня вывел голос Винокура:

-Я сейчас переговорю, чтобы вас посадили в ложу…

Уже сидя в ложе, я подумал, что отсюда самый короткий путь очутиться в луже. Зная непредсказуемость эстрадных артистов, вдруг Винокуру взбредет на ум объявить, что на концерте присутствует дважды Герой Туров…

Можно догадываться, с каким нетерпением я ждал конца представления. Сакраментальную фразу артист так и не произнес. То ли не догадался, то ли хорошо знал Геннадия.

Другой раз Генка взял меня с собой на концерт Розенбаума. Знакомство с бардом почти полностью повторило предыдущее с той лишь разницей, что на этот раз я был представлен, как коллега легендарного разведчика Абеля. Не знаю, за кого еще выдавал меня Гена в мое отсутствие. Думаю, что на этом его фантазия не исчерпалась.

Но мир, куда попал Генка, был населен не одними звездами и звездочками. Немало в нем вертелось людей сомнительных, в том числе и любителей выпить. Иммунитет к последнему у Генки оказался слабым, и он стал выпивать. К этой больной теме, к счастью, завершившейся благополучным исходом, я еще вернусь. Но поскольку пытаюсь, по возможности, придерживаться хронологии, то расскажу сначала о некоторых событиях, произошедших немного раньше.

Я, наконец, развелся. Последний год совместной жизни был сущим адом и для меня, и для Ани. Каждый из нас понимал, что финиш близок, но она упорно не хотела давать развода, придумывая всякие аргументы: то Гена еще несовершеннолетний, то ей стыдно перед знакомыми и самое главное – что ждет нашу трехкомнатню квартиру?

По поводу квартиры я обещал, что претендовать на нее в любом случае не буду. Знакомым пусть скажет, что во всем виноват я. Генке, пока мы будем оформлять развод, исполнятся заветные 18. Кажется, были еще какие-то доводы. Короче говоря, с большим трудом удалось Аню уговорить.

Конечно, я мог просто уйти, поставив ее перед свершившимся фактом, но хотелось по-людски, прежде всего, чтобы не травмировать Гену, который, как мне казалось, был на моей стороне, потому что на его глазах иногда происходили шумные сцены, затеваемые его мамочкой. Я же всегда предпочитал худой мир доброй ссоре.

Аню я попросил только об одном: пока не решится мой квартирный вопрос, меня не выписывать. Когда это может произойти, понятия не имел. Но я дошел до такого состояния, что готов был бежать, куда глаза глядят. Собрав свои нехитрое имущество: пишущую машинку, шахматные книги, одеяло из верблюжьей шерсти – подарок мамы, подушку-думку, я ушел, можно сказать, в никуда. Несколько дней переночевал у знакомых, потом перебрался на дачу Эдика…

С Аней в дальнейшем у нас установились нормальные отношения. Мне кажется, что после того, как она убедилась, что в нашем деле не замешана другая женщина, она успокоилась, тем более, что с Геной я поддерживал постоянный контакт.

Приближался 25-летний юбилей моей работы в журнале. Если говорить честно, то не имеет права творческий человек, тем более, с характером, жаждущим новизны, так долго засиживаться на одном месте. Хочет он того или нет, его засасывает рутина, становится неинтересно ни тебе, ни другим.

Я и раньше не раз задумывался, куда бы податься. Даже подключил к этому Эдика. Он попытался перетащить меня в издательство АПН, где работал главным редактором. Но я почему-то настороженно относился к этой организации, к тому же должность, на которую он меня сватал, была технической. Правда, мой друг уверял – «Тебе бы только «внедриться», а там что-нибудь придумаем…». Потом вопрос о работе был отодвинут разводом на второй план, жилищным вопросом, и я, не слишком большой любитель кардинальных перемен (этот некий консерватизм я унаследовал от дорогого папочки) продолжал тянуть лямку.

У каждого человека есть, если нет, то должен быть, свой ангел-хранитель. В отношении меня эту роль однажды сыграл директор издательства Юра Метаев. В неофициальной обстановке я всегда называл его только по имени без отчества и не потому, что были однолетки, кстати, он тоже побывал на фронте, просто я давно его знал, когда он еще работал в отделе пропаганды Всесоюзного комитета физкультуры, курировал печать.

Красивый, стройный, не лишенный административных способностей, он медленно, но верно поднимался по иерархической лестнице. Спустя какое-то время стал ответственным секретарем журнала «Спортивные игры», потом его главным редактором и в конце директором издательства «Физкультура и спорт».

Мы друг другу симпатизировали, поэтому я счел возможным поделиться с ним своей жилищной проблемой. Он пообещал при первой возможности помочь. А такой вариант не исключался, так как издательство года два назад перечислило деньги на две однокомнатные квартиры, и дом вот-вот должен быть сдан в эксплуатацию.

Юра слово свое сдержал. Правда, ему пришлось преодолеть упорное сопротивление районной жилищной комиссии, заявившей, что много людей находятся в значительно худших, чем я, условиях. Ничего страшного не произойдет, если Туров с экс-супругой разменяют свою квартиру. Райисполком готов им в этом помочь…

На заседании жилищной комиссии Юра присутствовал не только, как заинтересованное лицо, но и как член райисполкома. У него были прекрасные отношения с самим председателем, который в тот день вел заседание. И тут мой ангел-хранитель произносит трогательную речь по поводу того, что я фронтовик, имею три ранения, много наград, известный журналист и т.д. Заканчивает он свое выступление обращением – «Я никогда ни за кого не просил, но это случай особый!» Председатель Юру поддержал. Ну, а раз Сам сказал «да», то и члены комиссии возражать не стали.

Полчаса, что я прохаживался перед зданием райисполкома на углу Столешникова переулка и Пушкинской улицы в ожидании решения, показались мне вечностью. Но вот, наконец, появляется улыбающийся Юра. «Поздравляю!» – говорит он.

В августе 79-го я въехал в новую однокомнатную квартиру и начал подумывать о новой работе. Был бы Юра Метаев жив (накануне Московской олимпиады его не стало буквально в считанные месяцы после того, как врачи обнаружили у него злокачественную опухоль), он наверняка и на этот раз что-то придумал бы. Об устройстве по полученной почти тридцать лет назад специальности речи вообще не могло быть – от турецкого остались рожки да ножки, французский я тоже прилично подзабыл.

Редакторская работа, положа руку на сердце, восторга у меня никогда не вызывала. Но худо-бедно, я в ней постепенно стал что-то соображать. Уйти на свободные хлеба не решался, хотя, уверен, с голоду бы не помер. Кроме того, приближался пенсионный возраст. Но самое главное, что меня удерживало – это шахматы и все, что было связано с ними. Это «все, что связано с ними» стало для меня таким близким, что я не представлял себя без него.

Все эти мотивы я выложил новому директору издательства Жильцову. Он отреагировал положительно, заявив, что Госкомиздат обещал открыть дополнительную ставку старшего научного редактора, и, если это случится, то я первый претендент на это место.

Через несколько месяцев все так и произошло…

Скажите, вам когда-нибудь доводилось видеть фильм «Голубые горы»? Если нет, то жаль: великолепный фильм в жанре комедии фарс, в неореалистической манере, который под силу было сделать только грузинам с их потрясающей самоиронией, талантливой игрой актеров, таких, как Софико Чаурели. Фильм этот о небольшом издательстве, его буднях, проблемах, с которыми сталкиваются сотрудники.

Я не хочу сказать, что в моем дорогом «ФиСе», которому в общей сложности я отдал сорок лет, происходило то же самое, но что-то до боли знакомое проглядывалось определенно. И прежде всего обстановка трудового подъема в конце каждого квартала, не говоря уже о конце года, когда план выпуска неизменно оказывался под угрозой срыва.

Сказать, что все стояли на ушах, все равно, что ничего не сказать. По коридорам туда сюда сновали сотрудники с озабоченно-трагическими лицами. Невероятный шум стоял в художественной редакции, поскольку к некоторым рукописям оформление еще не было готово. В технической редакции тоже творилось черт те что: кто-то болел, кто-то находился в декретном отпуске.

В производственном отделе вообще все пребывали в шоке от количества одновременно поступивших рукописей, которые нужно было в срочном порядке рассовать по типографиям. А их в Москве в ту пору насчитывалось единицы. И только в корректорской, как всегда, стояла тишина. Здесь вычитывали, сверяли, исправляли малограмотных авторов и полуграмотных редакторов (попадались и такие), не спеша, делали свое дело.

А потом, между авралами, словно по чьей-то команде, все возвращалось на круги своя и наступал штиль. Редакторы, за редким исключением, делали вид, что трудятся над очередной рукописью, пытаясь сделать из нее конфетку. Заведующие редакциями под предлогом поиска новых тем и авторов подолгу исчезали из поля зрения, а то и вовсе по несколько дней не появлялись в издательстве, восстанавливая затраченную во время штурма квартального плана энергию. Активисты-общественники с удвоенным энтузиазмом развивали свою кипучую деятельность. В эту сферу неожиданно попал я. На полную катушку развертывалась работа над очередным капустником, под руководством сценариста, режиссера и постановщика в одном лице – Эрлена Кияна.

Надо сказать, что издательские капустники всегда вызывали живейший интерес. Остроумные, веселые, изрядно приперченные, они привлекали не только своих сотрудников. В зал во время представления набивалось такое количество народу, что яблоку было негде упасть, стояли даже в коридоре. У Эрлена был особый дар на театрализованные представления. Кроме того, если уж он за что-то брался, что случалось нечасто, то делал это талантливо…

После квартальных и годового авралов, само собой, появлялся приказ директора с критикой недостатков, назывались имена виновников, выносились благодарности и выговоры, кто-то лишался премии, а кто-то, наоборот, получал надбавку. Заканчивался приказ призывом соблюдать график сдачи рукописей. Этот пункт неизменно фигурировал на всех производственных, партийных и профсоюзных собраниях…

И тем не менее, «ФиС» был издательством уникальным, хотя бы потому, что, по масштабам, во всяком случае, в Европе, аналогов ему не было. Какую-то конкуренцию пытался составить гедеэровский «Спортферлаг», но он явно уступал по количеству изданий, не говоря уже о тиражах. 50-тысячный тираж считался в нашем издательстве неудачей.

Еще несколько особенностей было у «ФиСа». Пожалуй, ни в одном другом московском издательстве не работало столько евреев и никто не мог сравниться с таким количеством красивых женщин и девушек на один квадратный метр полезной площади. Когда я впервые в отчетном докладе произнес эту шутку, раздался гром аплодисментов.

Издательскую тишь и благодать, не считая авралов, иногда сотрясали небольшие скандальчики. Однажды взбунтовались заведующие редакциями. Они направили в Госкомиздат коллективное письмо о творящихся в издательстве безобразиях, виновником которых, по их мнению, был директор и его ближайшее окружение. Началось разбирательство, не обошедшееся без перемывания грязного белья. Но бунт был организован из рук вон плохо, хуже, чем на броненосце «Потемкине». В итоге, как и ожидалось, враждующие стороны заключили перемирие, и жизнь в «ФиСе» потекла своим чередом…

«Крупным» общественным деятелем в масштабе издательства я стал совершенно случайно. Ничего не подозревая, я однажды вместе со всеми отправился на отчетно-выборное профсоюзное собрание, а по его окончании стал, кем вы думаете, председателем профкома.

Предыдущий профсоюзный босс (им была довольно энергичная женщина) подверглась острой критике, несмотря на то, что устраивала руководство. Досталось на орехи и некоторым членам комитета. Однако когда зачитали список кандидатов в новый профком, то выяснилось, что он почти в точности повторяет старый.

Оппозиция пройти мимо такого надругательства над демократией не могла. Поднялся страшный галдеж, в котором громче других звучали голоса моего зав. редакцией Виктора Чепижного, а также признанного борца за справедливость Эрлена Кияна и еще нескольких ребят, обладавших такими же мощными голосовыми аппаратами.

Оставшееся время до голосования уже проходило под лозунгом «Турова в профком!» Короче говоря, я и еще две-три новые фамилии были включены в бюллетени для тайного голосования. А когда счетная комиссия подвела итоги, то выяснилось, что я прошел. Больше всех, по-моему, радовались победе мои доверенные лица, мечтавшие, чтобы в профкоме был свой человек. Зачем он им там нужен был, я так и не понял.

Вновь избранный профком тут же удалился на первое заседание, чтобы избрать председателя и заместителя. Возникшую на первых минутах неловкость прервал появившийся в комнате секретарь партийной организации. Хорошо поставленным голосом он заявил, что дирекция и партбюро рекомендует на пост председателя Турова – фронтовика, опытного журналиста и т.д. Ну а коль скоро руководство рекомендует, то вопрос с повестки дня был автоматически снят.

Не могу сказать, что я сильно сопротивлялся этому назначению. С одной стороны, немного льстило самолюбию, с другой, хотелось проверить, справлюсь ли я с таким непростым поручением. Судя по тому, что после этого меня еще дважды избирали председателем что-то, по-видимому, получалось.

Из не слишком богатого наследства, которое досталось от старого профкома, был обмен профсоюзными делегациями со спортивными издательствами Берлина, Праги и Братиславы. Происходило это так: ежегодно мы принимали у себя одну из этих делегаций и соответственно посылали нашу. Так что на мою долю пришелся полный цикл – три туда, три обратно. Две наши делегации – в Прагу и Братиславу возглавлял я. В Берлин не поехал, так как неоднократно бывал там по приглашению журнала «Шах», в котором сотрудничал.

Обмен имел свою специфику: в гости хотели поехать многие, а мест было всего семь. Поэтому борьба велась нешуточная, списки то и дело перекраивались, утверждались, потом снова переписывались. Когда же нужно было принимать делегацию, желающих участвовать в этом мероприятии почти не находилось. И я, засучив рукава, не без помощи нескольких активистов, надеявшихся попасть в очередную поездку, принимался за дело – составлял программу, доставал билеты на спектакли, в Кремль, что было непросто, бронировал номера в гостинице.

Встречу и прощальный ужин мы всегда устраивали в издательстве, один раз даже у меня дома. Скажу без ложной скромности: организовать прием на достойном уровне я умел. И что любопытно, для меня это большого труда не составляло, потому что тоже было своего рода творчеством.

Особое место в жизни коллектива занимали избирательные кампании, и в первую очередь в Верховный Совет, которые, к счастью, проходили раз в четыре года. Меня они тоже не миновали. Но если раньше я был просто агитатором, в задачу которого входило обеспечить явку подопечных, то став профсоюзным боссом, резко пошел на повышение, был включен аж в Окружную избирательную комиссию, и я мог познакомиться с кухней этого спектакля.

О том, что за блок коммунистов и беспартийных обязательно должно быть отдано не менее 99 целых с десятыми процентами голосов, знали все, в том числе и я. А вот, как это достигается – немногие, остальные, наверняка, догадывались. Но одно дело догадываться, другое, когда это происходит на твоих глазах.

Надо сказать, что нерушимый блок на самом деле собирал высокий процент голосов. О том, что двигало избирателями, разговор особый. По большому счету, незачем было подбрасывать сотню-другую бюллетеней, чтобы достичь завораживающей цифры с тремя, а за Сталина с четырьмя девятками. Но на самом верху считали, что это не тот показатель единства партии и народа, которым можно поразить мир, для чего вся эта шумиха и устраивалась…

Каждый уважающий себя избирательный участок считал своим долгом найти в рядах своих избирателя, которому будет доверена честь открыть голосование. Высоко котировались для этого делегаты съездов РСДРП, члены редколлегии газеты «Искра», а также участники штурма Зимнего. Но все они не шли в сравнение с теми, кому посчастливилось таскать вместе с Владимиром Ильичем бревно на субботнике в Кремле.

Несмотря на то, что в этом историческом событии участвовало весьма ограниченный круг людей, с каждым годом соратников Ленина по бревну становилось все больше. В середине 70-х их уже насчитывалось более тридцати человек, и, судя по непрекращающемуся потоку воспоминаний старых большевиков, это еще был не предел.

Если же никого из названных людей найти не удавалось, то довольствовались знатной ткачихой или, на худой конец, заслуженной учительницей республики, желательно солидного возраста. Ее доставляли на участок к открытию. «Случайно» тут же оказывался фотограф, а иногда и корреспондент газеты или радио. Первооткрывательнице голосования вручались цветы, и она торжественно совершала дарованный сталинской конституцией акт о том, что каждый советский гражданин имеет право избирать и быть избранным. Что касается второго, то на этот счет были б-а-а-льшие сомнения.

Затем начинались томительные часы ожидания, потому что где-то к часам трем дня основной поток избирателей уже проголосовал, агитаторы, чьи подопечные исполнили свой гражданский долг, разбежались. Буфетчица продолжала сиротливо стоять за прилавком в надежде продать еще несколько бутербродов и пирожных, но и она то и дело начинала поглядывать на часы, мол, пора сворачиваться. Для членов избирательной комиссии в отдельной комнате был накрыт стол с бесплатными бутербродами и напитками, разумеется, безалкогольными.

Согласно положению, участок закрывался в десять вечера. Но уже в восемь председатель окружной комиссии и его заместитель начинали проявлять активность, хотя протокол был заранее отпечатан, и следовало только проставить цифры: проголосовало столько-то, «за», «против» столько, и главное – процент: 99 целых с десятыми.

За час до закрытия участка в райисполком, где размещался штаб районной избирательной комиссии, направлялся гонец, чтобы занять очередь. И в 22-00 по московскому времени занавес опускался, опечатанный сургучными печатями конверт с протоколом на дежурившей у подъезда машине отправлялся в конечный пункт.

Но если вы думаете, что на этом жизнь участка прекращалась, то ошибаетесь. Начиналось второе действие. Для членов избирательной комиссии накрывался роскошный стол. Из тайников доставался армянский коньяк, предназначенная на экспорт водка, икра, лососина, всякие шейки-карбонаты, и далеко за полночь звучали тосты в связи с успешным окончанием выборов. Затем нас, пьяненьких, на машине развозили по домам…

Работать книжным редактором, на мой взгляд, легче, чем редактором в журнале.

Прежде всего потому, что авторами книг, как правило, являются специалисты. В журнал пишут все, кому не лень, поэтому часто приходится переписывать от первой и до последней строчки.

Я не подсчитывал, сколько шахматных книг отредактировал. Думаю, десятка два а, может, больше. Среди них попадались хорошие рукописи, приходилось иметь дело и с посредственными. Но самой памятной для меня осталась работа над четырехтомником Михаила Моисевича Ботвинника «Аналитические и критические работы». Это был еще один подарок судьбы, позволивший мне в течение нескольких лет соприкасаться с удивительно многогранной и в то же время непростой и противоречивой личностью, еще больше утвердившей меня в мысли о многообразии шахматного мира…

Предложение стать редактором четырехтомника Ботвинника я, честно говоря, воспринял без особого энтузиазма: был наслышан о сложном характере автора, о том, что ему трудно угодить и т.д. и т.п. Но вместе с тем было интересно заглянуть в творческую лабораторию великого чемпиона, который во многом оставался для меня загадкой, несмотря на то, что в середине 60-х годов, случай уже однажды свел нас.

Работая в «Шахматы в СССР», я одновременно какое-то время редактировал «Бюллетень» Центрального шахматного клуба и содействовал появлению на свет программной статьи мэтра «Алгоритм шахматной игры». Статья была насыщена многоэтажными формулами (тогда это был ручной набор), и мне удалось уговорить начальника производственного отдела типографии набрать ее в обмен… на выступление чемпиона мира перед работниками типографии. Причем «сделку» эту я заключил без ведома Ботвинника и, помню, сообщил ему о ней с опаской и извиняющимся тоном, ожидая выговора. К моему удивлению, Михаил Моисеевич воспринял сообщение спокойно, попросив лишь согласовать удобное для обеих сторон время.

И вот спустя два десятилетия появилась возможность проверить на собственной шкуре, что такое Ботвинник на самом деле.

Пять лет совместной работы! Почти три тысячи страниц рукописи. Десятки встреч, большинство которых проходило у Ботвинника дома, сотни телефонных звонков. До сих пор у меня в ушах его голос, врастяжку произносящий: «Ба-а-рис Иса-а-кович, это Ботвинник», на что я неизменно отвечал, что представляться не нужно, поскольку «ваш голос мне снится уже по ночам…» Михаил Моисеевич не обижался, понимая, что это не более чем шутка. Звонил обычно он, я же старался без особой надобности не досаждать. Темой наших разговоров была не только рукопись, хотя она, естественно, занимала львиную долю времени. Нередко мы обсуждали различные события, происходившие в шахматном мире, и за его пределами.

Поначалу меня немного раздражала безапелляционность Ботвинника, но постепенно я привык к этому, поражаясь подчас глубине его видения сути события. Причем, он никогда не напоминал: «Вот видите, я же говорил…» Но и когда результат не совпадал с его прогнозами, случалось и такое, он о своей ошибке тоже не вспоминал.

Видел я его разным: разгневанным и веселым, ироничным и грустным, раздраженным и приветливым. Иногда мне начинало казаться, что он соткан из одних противоречий, и в такие минуты я клял судьбу, которая послала на мою голову такого автора. Но чувство это быстро проходило (как и настроение Ботвинника), и я снова благодарил обстоятельства, на время сблизившие нас. Еще я понял, что другим он просто быть не может. Другой – это уже не Ботвинник.

Было ли все безоблачно в наших отношениях? Если судить по дарственным надписям, которые он делал на каждом вышедшем томе, то – да: «Другу–редактору с благодарностью от друга-автора» и другие в таком же роде. Мы действительно работали дружно. Тем не менее порой случались стычки. Однажды больше месяца не разговаривали друг с другом, и только вмешательство Льва Яковлевича Абрамова, давнишнего приятеля Ботвинника, помогавшему ему в подборе материала для книги, положило конец конфликту. «Да не обижайтесь вы на него,- сказал он мне.- Если бы я всерьез воспринимал его упреки в свой адрес, я бы давно должен был порвать с ним всякие отношения. Вы его не переделаете…»

Вначале, когда возникали спорные моменты по рукописи, и Ботвинник голосом, в котором явно слышался металл, ни за что не хотел ни в чем уступать, мне казалось, что это от характера. Потом понял, что не совсем так. Знаток русского языка, отличный стилист с почти фотографической памятью на людей и события, он по-своему слышал слово, фразу. И это своего рода музыкальное восприятие он отстаивал со всей твердостью, на которую был способен. И должен признаться, что в большинстве случаев был прав. А когда все же шел на компромисс, было видно, как трудно ему это дается.

Однажды Ботвинник сказал о втором чемпионе мира Эммануиле Ласкере, что тот, когда не играл в шахматы, занимался тем, что думал (добавив, что, к сожалению, не все нынешние мастера на это способны). Эти слова можно в полной мере отнести к самому Ботвиннику. Его мозг постоянно был занят мыслями, решением каких-то задач. Поэтому, если уж он принимал решение, переубедить его было почти невозможно. Мне, грешным делом, тоже однажды показалось, что это от упрямства, и я спросил:

-Михаил Моисеевич, вы когда-нибудь меняете свое решение?

На что последовал ответ:

-Только в том случае, если я его еще не принял.

И я понял, что это не столько твердость характера, тем более не упрямство, а глубокая убежденность в своей правоте, свойственная тем, кто ставит перед собой большую цель. И еще одно веское основание было в этой убежденности – высокая степень нравственности, вообще присущая Ботвиннику, желание быть полезным людям. Не у многих так органически переплеталось личное с общественным. Несмотря на внешнюю неприступность, он всегда был готов прийти на помощь, если кто-то действительно в ней нуждался. В то же время он отнюдь не старался казаться лучше, чем был на самом деле.

Во время работы над четырехтомником мне довелось несколько раз «выпивать» с Ботвинником. Это наверняка сенсационное сообщение требует пояснения, поскольку Михаил Моисеевич всегда числился в «клубе трезвенников».

В июне 1984 года увидел свет первый том «Аналитических работ». Получив авторские экземпляры, Михаил Моисеевич, судя по всему, остался доволен первенцем и вечером позвонил мне домой.

-Ба-а-рис Иса-а-кович, у меня к вам просьба, – интригующе начал Ботвинник.

Наступила пауза. Он ждал моей реакции. Я же лихорадочно соображал, что ему еще от меня понадобилось, что я такое натворил…

-Как вы относитесь к тому, – продолжал Ботвинник, так и не дождавшись от меня вопроса, – чтобы отметить выход первого тома?

-Очень положительно!- облегченно выдохнул я, считая, что уже в самом предложении содержится некая оценка моей работы.

-В таком случае, не взяли бы вы на себя труд организовать ужин для тех, кто принимал участие в появление первого тома. Думаю, человек шесть-семь…

Я ответил, что попробую, но мне нужно пару дней на разведку. Для себя я уже решил, что лучше, чем Центральный Дом журналиста, места не найти. Я частенько бывал там, и меня многие знали, в том числе директор ресторана. Так что заполучить столик в привилегированном «закутке» или даже в отдельном кабинете будет несложно. Через день я доложил обо всем Ботвиннику. Идея была одобрена.

-Только постарайтесь, пожалуйста, чтобы еда была на соответствующем уровне, – добавил он.

-А выпивка? – спросил я игриво.

-На ваше усмотрение. Мне достаточно рюмки хорошего грузинского вина. Можно «Киндзмараули» или «Хванчкару».

Ужин прошел превосходно, в чем, прежде всего, была заслуга Ботвинника, который сразу же создал непринужденную обстановку, В тот вечер сидевшие за столом были равны. Все шутили, смеялись. Виновник торжества был на редкость раскован и остроумен. Такие же застолья сопровождали потом выход каждого следующего тома с той лишь разницей, что менялось место встречи. Появление третьего мы отметили в ресторане ВТО (ныне Дом актера), а подвели итог в Центральном Доме литератора. И неизменно на этих встречах царил дух доброжелательности…

Таким я знал Ботвинника. Наверняка, в моих заметках немало субъективного. Но тут уж ничего не поделаешь: каждый видит мир и оценивает людей и события через призму собственного восприятия.

Теперь, надеюсь, понятно, почему, когда мне надоело работать в журнале, я, тем не менее, совсем отойти от шахмат не смог. Ибо в нем встречались такие Личности, как Таль, Ботвинник, Смыслов, Петросян, Спасский и многие другие…

К своему 60-летию я неожиданно был обласкан властями. Указом Президиума Верховного Совета Российской Федерации меня удостоили звания «Заслуженный работник культуры» – выдали значок и Почетную грамоту.

Не запомнил, постановлением какого ведомства, я еще стал «Персональным пенсионером республиканского значения», что автоматически повышало мою пенсию на целых 10 рублей. Кроме того, ежегодно мне полагалась бесплатная путевка в санаторий и я был прикреплен к полузакрытой поликлинике, единственное достоинство которой заключалось в отсутствии очередей к врачам.

Думаю, что все это привалило мне не потому, что в то время я возглавлял профком. В моей биографии, при желании, можно было отыскать более весомые основания, не считая, конечно, пятого пункта. Видимо, они и сыграли главную роль, когда решался вопрос, давать или не давать звания.

Наверняка, кто-то в издательстве надеялся, что, получив столько «подарков», я тут же отправлюсь на пенсию. Мне это никто вслух не высказывал. Сам же проявить инициативу не хотел. Попросят – уйду…

Но началась перестройка, с карты мира исчез Союз нерушимый республик свободных, мучительно стала пробивать себе дорогу рыночная экономика. Все, что складывалось десятилетиями, как карточный домик, в одночасье рухнуло. Издательство «Физкультура и спорт» тоже очутилось под катком дикого капитализма и, как шагреневая кожа, стало сжиматься. Одних уволили, кто-то предпочел уйти сам в поисках лучшей доли – возможностей стало намного больше. В конце концов, пришел и мой черед. Вызывает меня новый директор:

-Боря, ты сам видишь, что творится. Конечно, ты, как работник, можешь еще дать сто очков вперед многим молодым. Но не могу же я уволить такую-то? Она одна, да еще с ребенком. У тебя хоть пенсия и ты действующий журналист…

Я тут же накатал заявление об уходе: доводы директора были убедительны.

Потом года полтора я еще проработал в Шахматной академии Каспарова. Подготовил к печати несколько книг, которые планировалось выпустить за рубежом. Но из этой затеи ничего толком не вышло – одна, кажется, книжонка для начинающих появилась в Испании.

Так завершилась моя трудовая деятельность, продолжавшаяся без малого пять десятков лет. Тешу себя мыслью, что что-то полезное за эти годы я все-таки сделал!…

Генка, в отличие от меня, оказался однолюбом. Поехав как-то по фотоделам в Кемерово, он познакомился там с красивой девушкой и влюбился. По возвращении в Москву объявил маме, что собирается жениться на Светлане – так звали кемеровчанку. Аня сообщение это встретила в штыки, мол, у Светы одно на уме – получить в Москве жилплощадь. Она даже позвонила мне и попросила, чтобы я повлиял на жениха. Попытка разубедить, что обвинять Светлану в нечестности, оснований нет, что в подобных ситуациях родители должны проявлять максимум такта и не навязывать своего мнения, успеха не имела. Она ответила: «Не тебе же с ними жить!..»

Если уж Генка что-то задумал, переубедить его невозможно. Видя, что с мамой найти общий язык не удается, он позвонил мне и сказал, что хочет прийти. Я, естественно, приготовил обед. Пока моя будущая невестка по его окончании мыла на кухне посуду, мы с Генкой уединились. Я ему сказал, если он действительно любит, то никого слушать не надо.

Вскоре они поженились. Две женщины, одна из которых с самого начала была настроена против другой, так и не смогли ужиться под одной крышей. Противостояние кончилось тем, что «мамочку» отселили, купив ей однокомнатную квартиру.

Детей, к сожалению, у Генки со Светой нет, зато есть домашний зверинец: обезьянка лемур, который по ночам свистит, большой красивый попугай, который вместо слов только охает и забавно играет с пустыми металлическими баночками, и собака Рекс с мощным лаем, светлокоричневая с большими серыми веснушками на лапах и на носу. Пес очаровательный. Генка его обожает, часто они спят рядом. Стоит Генке на минуту встать и отлучиться, как Рекс тут же занимает его место, причем, морду обязательно кладет на подушку.

Я уже упоминал, что Гена изрядно выпивал. Причем, стоило ему набраться, как он тут же звонил мне, неважно час это или два ночи, и объяснялся в любви. Нетрудно догадаться, какой была моя реакция на такое проявление чувств. Я его умолял, в таком состоянии не звонить. Бесполезно.

Но это были пустяки по сравнению с теми мыслями, которые не давали мне покоя – так недолго может стать и алкоголиком. Трудно представить себе сколько сил и энергии я потратил, чтобы убедить его бросить пить. В конце концов он это сделал. Не хочу приписывать заслугу в этом только себе. Без его доброй воли ничего бы не вышло. По-видимому, до него самого дошло, чем это грозит. Но свой вклад и немалый, мне кажется, я внес, и меня это радует.

С Генкой у нас после этого установились нормальные отношения. Я стараюсь не вмешиваться в его жизнь, хотя не все мне в ней нравится. Мы абсолютно независимы друг от друга, что тоже немаловажно для добрых отношений. Помню, когда он был еще мальчишкой, я объяснял ему, что главное в жизни – ни от кого не зависеть. Тогда мне казалось, что он пропускает эти слова мимо ушей. Но, судя по всему, они застряли в его голове. С тех пор, как он порвал с алкоголем, у меня к нему претензий нет. Если иногда возникают трения, то лишь потому, что мы разные.

С фотографией он, к сожалению расстался, как только открылся простор для бизнеса, что соответствует его характеру любителя острых ощущений…

Когда-то решение вернуться в Москву я считал своей самой большой авантюрой. Сейчас, спустя многие десятилетия, могу сказать: это был единственно разумный вариант. Пройдя через множество испытаний, я познал мир, раздвинул его рамки. Я жил интересной, полнокровной жизнью со всеми ее радостями и огорчениями, взлетами и падениями. Наверняка, мне было бы значительно труднее, не будь все эти годы рядом со мной тех, о ком пойдет речь в следующей главе.

Глава шестая

«СИЛЬНЕЕ СТРАСТИ И БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЛЮБОВЬ…»

Это из популярной в довоенные годы песенки о дружбе.

Сколько себя помню, я всегда с кем-то дружил. Приятелей, знакомых было много

но один или два занимали особое место в моей жизни. Они пользовались полным доверием, я делился с ними самым сокровенным, готов был сделать для них, как мне казалось, даже невозможное.

Поскольку по части дружбы у меня накоплен немалый опыт, то возьму на себя смелость утверждать, что дружба – это своего рода искусство, хотя больших жертв не требует. Для этого нужно: быть терпимым к недостаткам других, потому что и у тебя их, наверняка, не меньше, не навязывать своего мнения, не стараться сделать из друга себе подобного, не вмешиваться в семейные и любовные дела, тем более, не советовать, как поступать в конфликтных ситуациях, наконец, не участвовать в совместных финансовых операциях. Это на первый взгляд кажется, что слишком много «не», на самом деле все просто.

Дружбу цементирует не только общность взглядов, некоторых черт характера, но и увлечений. С тремя из четырех моих самых близких друзей, помимо всего, нас еще связывала любовь к шахматам, футболу, спорту вообще. Причем, случалось, что болели за разные команды, но это вносило дополнительную остроту в спортивные переживания.

В школьные годы моим другом, об этом я упоминал в первой главе, был Миша Крупник. Нас разлучила война, потом пути наши разошлись. О тех, кто пришел на смену, я попытаюсь рассказать.

Леня Розенберг

Когда мы познакомились, он носил двойную фамилию: Розенберг-Гельбергер. И это при том, что букву «р» он почти не выговаривал. У него получалось нечто среднее между «р» и «г». Правда, спустя какое-то время на вполне законных основаниях он вторую половину фамилии «потерял», однако и в первой осталось достаточно рыкающих звуков.

Парень Леня был потрясающий. Немного пижон – любил наряжаться, чистюля, добрый, отзывчивый, обожал компании. Занимался в юридическом, копья в учебе не ломал, но благодаря способностям благополучно перебирался с одного курса на другой, пока не получил диплом, с которым долго не знал, что делать. Одно время был даже директором мебельного магазина, но скоро понял, что торговля – не его призвание. Устроился юристконсультом, но поскольку платили гроши, то вкалывал на двух работах. Насчет «вкалывал» я, конечно, преувеличиваю, так как для любимых увлечений он всегда находил время, даже средь бела дня…

Надо сказать, что Игроком он был с большой буквы. Играл самозабвенно, безразлично во что – будь то в шахматы или карты. А сколько эмоций выплескивал, когда болел за футбольную команду ЦСКА?!

Жил Ленька с родителями и с сестрой около Зубовской площади в трехкомнатной квартире, в нескольких троллейбусных остановках от меня. Так что виделись мы часто, особенно, когда были студентами.

В ту пору в его увлечениях ярко выраженного фаворита еще не было: он в равной степени делил себя между шахматами, преферансом, футболом и девушками. Но постепенно преферанс стал вытеснять все остальное. А так как у меня была комнатка, то, если не находилось более подходящего места, Ленька с приятелями-преферансистами заваливался ко мне. Когда приходили втроем, я ненавязчиво предлагал себя четвертым. Но, зная «класс» моей игры, Леня деликатно (ему вообще это было свойственно) говорил:

-Боря, преферанс – не твоя игра. Если тебе очень хочется, давай на пару. Будешь смотреть, советовать…

Я соглашался, потому что даже смотреть, как ребята жонглируют картами, ловят соперника в сомнительном мизере, было страшно интересно. Должен признаться, что не всегда я поспевал за ходом мыслей и действиями играющих, когда они, едва заглянув на карты, объявляли, что такой-то сел без двух взяток или не набрал положенного количества вистов…

Имея такой пример, я, тем не менее, прилично играть не научился. Леня был абсолютно прав, когда говорил, что карты – не моя стихия. Причина, как мне кажется, кроется в том, что я недостаточно азартен, не очень люблю рисковать. Даже попав как-то в известное казино в Монте-Карло, я этому правилу не изменил.

Совсем остаться бесстрастным наблюдателем я, конечно, не смог: сама обстановка располагала к тому, чтобы пощекотать нервы. Взвесив свои финансовые возможности, я пришел к выводу, что потеря десяти франков меня не нокаутирует, а вот попытаться обанкротить казино стоит. Из всевозможных игр, которые были к услугам посетителей, я выбрал рулетку, в надежде, что Его Величество Случай отнесется ко мне благосклонно. Тем более, новичкам, говорят, везет…

О том, что можно ставить на «чет» или «нечет», «красное» или «черное», я сообразил сразу. Еще можно было сыграть на какую-то цифру или несколько, но это – высший пилотаж. Я решил пойти по примитивному пути: «красное – черное».

Тут мое внимание привлек мужчина лет 40, перед которым лежала груда фишек

и тетрадь, в которую он после каждой ставки что-то записывал. Нетрудно было догадаться, что это бывалый игрок. И я пристроился к нему. Как только он клал кучку фишек на какой-то цвет, я тут же повторял его маневр, но с одной фишкой, чтобы продлить удовольствие и повысить шансы на выигрыш.

Я всегда испытываю удовлетворение, наблюдая профессиональную работу, особенно, когда результаты налицо. С легкой руки «напарника» капитал мой вскоре удвоился и, наверняка, стал бы расти дальше, не отлучись он минут на десять. Этого времени как раз хватило на то, чтобы большую часть выигрыша я благополучно спустил, хотя по моим соображениям, должен был выиграть.

Окончательно убедившись, что в этот раз обанкротить казино не удастся, я покинул зал в стиле «Ампир», как говорится, при своих. Но перед самым выходом на улицу меня ждал очередной соблазн – комната с игровыми автоматами – «однорукими бандитами». Бросаешь в щель франк, дергаешь рычаг, внутри что-то приходит в движение и… дальше, кому как повезет.

Я уже намеривался пройти мимо, как вдруг мой взгляд задержался на человеке, который с отрешенным видом опускал франк за франком, дергал рычаг, и через какое-то время раздавалась ласкающая слух металлическая дробь падающих в специальное углубление монет.

Поскольку в ту пору мои извилины работали быстро, то я решил, что упустить такой шанс обогатиться было бы глупо. Главное – определить, с какой силой надо дернуть рычаг, чтобы послышалась ласкающая слух дробь.

Чтобы не затягивать рассказ, скажу только: бандит он всегда бандит. Десять франков, которые с самого начала выделил, я быстро проиграл. Но меня это не расстроило, так как знал, что тем, кому не везет в азартных играх, везет в любви…

Остался верен я себе даже тогда, когда спустя много лет побывал в общепризнанной ныне игорной столице мира – Лас-Вегасе. Меня не столько поразили игровые залы, размером в футбольное поле, напичканные самыми современными электронными автоматами и прочими «орудиями производства», сколько сам облик города, выросшего посреди пустыни, человеческая фантазия, потрясающая архитектура казино.

Вот уголок Венеции. На голубом небе плывут облачка, сквозь которые пробиваются золотистые лучи солнца. Канал с нависшими над ним домами и плавающими по нему гондолами с гондольерами, распевающими неополитанские песни.

Напротив другое казино – «Париж» с Эйфелевой башней, на которую можно, при желании взобраться, и некоторые другие достопримечательности французской столицы – фасад оперного театра, вокзал. Чуть левее – казино в виде египетских пирамид и так далее в том же духе.

А музыкальный фонтан, длиной в несколько сот метров, с извивающимися и танцующими в такт музыки струями разного калибра. Или лазерное шоу из 3 миллионов лампочек. Мелькающие в вышине диковинные животные – динозавры, ихтиозавры и им подобные в сопровождении шумовых эффектов производят такое впечатление, словно присутствуешь при рождении мира…

Передать словами неповторимость Лас-Вегаса невозможно. Это нужно видеть. И хотя этот сказочный мир был создан не самыми благородными целями, нельзя не восторгаться искусством тех, кто его создавал. Поэтому проигрыш каких-то пятидесяти долларов на этом фоне никак не воспринимался…

Леньке всегда были нужны острые ощущения. Если они отсутствовали, он их придумывал. Звонит как-то:

-Борька, я на углу Малой Бронной. Купил два больших арбуза, а положить их некуда. Бери авоськи и беги сюда!

Типично для Леньки – сначала купит, а потом подумает, что с ними делать. Я схватил большую сумку, помчался выручать друга, в голове которого за это время уже созрел план дальнейших действий.

-Поедем ко мне. Поедим арбуза, сыграем в шахматы…

Дома у Леньки первоначальная программа несколько изменилась. После шахмат и арбуза мы, по инициативе хозяина, затеяли необычное соревнование – метание ножей в оставшийся арбуз. Для этого он был установлен на полу кухни, а мы из прилегавшей к ней комнаты через открытую дверь бросали по очереди ножи. Очко присуждалось тому, чей нож острием втыкался в цель.

Не помню, кто из нас победил, и сколько раз нож попадал в арбуз. А вот то, что Ленькина мама, вернувшись с работы, никак не могла понять, отчего пол на кухне истыкан каким-то острым предметом, а Леня, как разведчик, попавший в плен, молчал и только удивленно пожимал плечами, память сохранила.

Еще отчетливо помню, как мы пробирались на стадион «Динамо» на финальные матчи Кубка страны. Они почему-то всегда проходили накануне ноябрьских праздников, когда погода преподносила самые неожиданные сюрпризы, вплоть до снега. Но нас это не останавливало, как и то, что о сидячих местах мы даже не мечтали – лишь бы попасть на стадион.

Ходили обычно группой, человек пять-шесть, без билетов, потому что достать их было невозможно. Собирали с каждого по несколько рублей, делали солидную «куклу» и кто-то из самых смелых незаметно вручал ее контролеру, который нас пропускал. Для согрева брали с собой бутылку водки, пару батонов хлеба и килограмма два горячих сарделек, продававшихся тут же, у метро. Забирались на самую верхотуру стадиона, где на ветру полоскались флаги спортивных обществ, и вовсю переживали происходящее на футбольном поле…

Ленька был трижды женат. На первой свадьбе – с его однокурсницей я присутствовал. Не уверен, что в ту пору он уже созрел для такого шага. Я имею ввиду не материально. Мне кажется, он считал, что это тоже своего рода игра, и она не изменит его образа жизни. Поэтому брак оказался непродолжительным, и Леня снова стал вольной пташкой.

Вторая женитьба почти в точности повторила первую с той лишь разницей, что новой спутницей стала балерина Большого театра. Общности интересов у них оказалось еще меньше, и спустя два года союз этот также распался.

Правду говорят, что Бог троицу любит. Со своей третьей женой Ирой Леня тоже был знаком со студенческой скамьи. Предыдущие попытки, по-видимому, его чему-то научили, и он по-другому стал смотреть на семейную жизнь. К тому же у Иры оказался очень мягкий характер, она многое старалась не замечать, Леню боготворила. Союз их, я считаю, был счастливым но, увы, непродолжительным…

На всю жизнь врезалось в память лето 1972 года. До этого Леня с Ирой были у нас частыми гостями, особенно, когда мы жили на Таганке. Могли даже заявиться, не предупредив – оказались рядом и зашли. Тут же накрывался стол. Да и ребята никогда не приходили с пустыми руками – у Леньки была широкая натура.

Когда мы переехали на новую квартиру в Очаково, Леня с Ирой стали появляться у нас реже. Во-первых, можно было пообщаться по телефону. Во-вторых, добираться до Очаково было значительно сложнее, чем до Таганки.

В середине августа звонит Ленька и сообщает, что они достали две путевки в санаторий в Сочи и через пару дней улетают. А когда вернутся, сразу увидимся. Обещал из Сочи звонить.

Слово свое он сдержал – пару раз звонил. Когда остались считанные дни до возвращения, Ленька снова объявился и сказал, что никогда они еще так здорово не отдыхали – погода великолепная, санаторий отличный. Им удалось продлить путевки еще на несколько дней. «Приедем, тут же дадим о себе знать!» – это были его последние слова.

И я стал ждать звонка. По моим подсчетам они должны были уже приехать. Но Ленька имел обыкновение иногда пропадать на неделю-другую. Звоню им домой, телефон не отвечает. Еще несколько дней промаялся, не зная, что думать. Наконец решил связаться с Ленькиной сестрой Люсей. Та совершенно упавшим голосом спрашивает:

-Ты что не слышал о трагедии с самолетом из Адлера?

-Конечно, слышал…

У меня по телу побежали мурашки. Неужели Леня с Ирой были в том самолете, который через несколько минут после взлета нырнул в море и все находившиеся в нем люди погибли?

-Леня с Ирой были в том самолете, – сквозь рыдания услышал я.

Такая нелепая смерть в расцвете сил. Ведь каждому из них было чуть более сорока…

Так не стало чудесного парня, настоящего друга Лени Розенберга. Иногда мне хочется спросить его словами популярной песенки: «Ленька, Ленька, где твоя улыбка, полная задора и огня?» Но знаю, ответа не будет. И только слезы кап, кап, кап…

Виталий и Милочка

Первоначально моя дружба с Виталием Гордоном напоминала цепочку случайностей. Как я попал в его холостяцкую обитель в коммунальной квартире у Никитских ворот, не помню. Кто-то, наверное, привел. Первое, что меня поразило, это кавардак. Виталька жил один, родители умерли рано. Дяди-тети пытались наставить его на путь истинный, в первую очередь, женить, но Виталька упорно сопротивлялся: ему нравился свободный образ жизни, когда дверь можно сказать, ни на мину- ту не закрывалась для друзей и подруг. Виталий внешне был весьма привлекательным, чуть выше среднего роста, спортивного вида, веселый, компанейский – девушки таких любят.

Знакомство не оставило у меня яркого впечатления. Парень, как парень. Но то, что увидел в его обители, меня смутило. Я привык к порядку и дома, в Тульчине, и у Розалии Михайловны, словом всюду, где жил. А тут…

Через довольно продолжительное время мы снова случайно встретились в Центральном доме журналиста. Виталий был одет с иголочки, рядом с ним стояла красотка еще более расфуфыренная. Увидев меня, он сразу перешел в атаку: «Где так долго пропадал?» и, не дожидаясь ответа, представил меня своей даме – «Это – Боря! А это моя жена…» Красотка протянула руку и назвалась «Людмила». С языка едва не сорвалось, что «ради такой Людмилы так и хочется стать Русланом…», но сдержался, так как не знал ее реакции на каламбуры.

Продолжения эта встреча не имела, и только через много лет мы столкнулись с Виталькой нос к носу на Арбате, и он затащил меня к себе домой. Жили они с Милой (она сохранила девичью фамилию Краузова) в маленькой двухкомнатной квартире на улице Двинцев, рядом с Сущевским валом. В этот раз я без сопротивления был взят в «плен» на целых 20 лет…

Милочка тогда в «Березке» уже не танцевала, работала в Доме актера. Мы с Виталькой иногда ходили туда на вечера, капустники, где собирался артистический бомонд столицы. Своеобразная публика, скажу вам!

За двадцать лет дружбы с Виталькой и Милочкой в их доме я бывал, наверное, не менее тысячи раз. Несмотря на такие близкие отношения, Виталий знал, что, как друг, он проходит под № 2. Пальма первенства безоговорочно принадлежит Эдику, чей авторитет для него тоже много значил. Когда мы, например, обменивались мнениями о каком-нибудь событии, он непременно спрашивал, а что по этому поводу думает Эдик?»

Мила, кстати, тоже увлекалась политикой и на самые животрепещущие проблемы у нее всегда имелась своя точка зрения, но она с легкостью с ней расставалась, если аргументы другой стороны казались более убедительными.

Виталька не переносил одиночества. Ему обязательно нужен был собеседник или партнер по шахматам, или, на худой конец, собутыльник. Он считал, что почти всем этим требованиям, я отвечаю. Как собутыльник – на троечку. Когда я отказывался от очередной рюмки, он говорил: «Как хочешь, мне больше останется…»

Мила до вечера была занята на работе. Виталий тоже трудился режиссером на студии документальных фильмов, но весьма своеобразно.

На то, чтобы отснять ленту минут на двадцать (за точность цифр не ручаюсь) отпускалось, кажется, месяца три. Так вот два из них Виталька валял дурака. В лучшем случае, пару раз наведывался к заказчикам для знакомства с предметом будущих съемок. Оттуда приволакивал кучу брошюр. Если фильм касался, например, новой автоматической линии на обувной фабрике, то приносил еще (за деньги) пару обуви, которую в открытой продаже было не достать. Так что свободного времени у него хватало. Вот и звонит мне:

-Борька, кончай делать вид, что работаешь!

-Ты с ума сошел, сейчас только час дня!

-Ну и что? Сыграем в шахматишки. Я кое-что тебе расскажу…

Последнее, чтобы заинтриговать, хотя иногда в самом деле сообщал довольно любопытные подробности, которые успел почерпнуть из брошюр. Вообще, Виталька был очень любознательным и мог интересно рассказывать о самых разных вещах. Напоследок он оставлял самый важный аргумент, почему я должен немедленно мчаться к нему:

-Я получил сценарий и хочу, чтобы ты его прочитал…

Он знал, что в этом я ему никогда не откажу так же, как и в редактировании этого сценария. И я, в зависимости от обстановки в редакции, тут же или немного погодя отправлялся на встречу. Но не успевал уйти, как следовал второй звонок

-Не забудь по дороге купить батон хлеба!

С хлебом у него почему-то всегда была проблема…

Когда я стал завсегдатаем их дома, отношения между Виталькой и Милочкой были, мягко говоря, натянутыми. Виталий увлекся какой-то девицей, и многое в Миле ему перестало нравиться: то она не так сказала, то не так сделала. Причем, свое недовольство он часто высказывал в резкой форме в моем присутствии.

Хотя он и был, как бы, крестным отцом нашей дружбы, а, значит, мне ближе, мои симпатии во время ссор были на стороне Милы. Я считал, что разговаривать в таком тоне с женщиной непозволительно. Во время одной из таких сцен терпение мое лопнуло, и я заявил, что если подобное повторится, ноги моей в этом доме больше не будет.

Между прочим, с той девицей-разлучницей, оказавшейся малопривлекательной худой дылдой, он меня познакомил. И когда поинтересовался, какое впечатление она произвела, я ответил, что «Милу на шилу» я бы ни за что не променял.

Думаю, что моя угроза плюс шутка сыграли определенную роль. Виталька постепенно успокоился, и в доме воцарилась нормальная обстановка. Правда, «нормальная обстановка» применительно к дому Виталия с Милочкой – понятие весьма относительное. Вот небольшая зарисовка, многократно повторявшаяся.

Вечереет. Мы с Виталькой сражаемся в шахматы – блиц с часами. Просто так он играть не любил, непременно на ставку – пусть хоть двадцать копеек за партию. Ему обязательно нужен был элемент азарта, так как по натуре был игрок. Это качество, кстати, ему пригодилось, когда, он, уйдя из кино, занялся посредническим бизнесом. И надо признать, что получалось у него неплохо. Успеху способствовало и то, что он с невероятной легкостью завязывал знакомства, мог запросто, как говорится, открыть ногой любую дверь.

Мне кажется, что Виталий мог бы стать неплохим бизнесменом, если бы не один минус: он всегда хотел получить максимум при самых минимальных затратах, а то и вовсе без них. Как-то во время одного из моих приходов Виталька радостно сообщил:

-Нашел обалденный банк! Дает такие проценты, закачаешься!.

Когда разговор заходил о процентах, я всегда скептически улыбался, что должно было означать примерно следующее: «Ну, и дурак ты! Кто в наши дни верит обещаниям?..

-Ну, что ты улыбаешься? – Возмущался Виталий. – Ты же ни черта не понимаешь в финансах!

Он был абсолютно прав. Но мой скепсис строился на том, что каким бы диким и непредсказуемым ни был рынок, такие запредельные проценты (доходило до 1000) противоречили здравому смыслу. Больше того, он уговорил Милу тоже вложить деньги в какую-то сногшибательную строительную компанию, которая обещала акционерам золотые горы. Конец этих авантюр предсказать было несложно – деньги они потеряли…

Итак, играем в шахматы. Звонит Мила:

-Я собираюсь домой. Ничего не нужно купить?

Дом Актера тогда находился рядом с «Елисеевским».

-По-моему, нет,- отвечает Виталька.- У нас Борис.

-Пусть не уходит, вместе поужинаем. Начистите картошки.

Чищу, конечно, я, потому что Виталий к кухонным делам не прикасался, хотя любил вкусно поесть и выпить. Кстати в последнем он находил поддержку у своей дорогой супруги.

Мила была отличным кулинаром, делала все быстро. Пока мы доигрывали матч,

она успевала приготовить ужин. Сидим, кушаем, болтаем. Раздается телефонный звонок. Трубку берет Виталий.

-Кто это?

-Николай из Саратова.

-Вот так сюрприз! Где находишься?

-На Комсомольской площади.

-Бери такси и валяй сюда! Мы тебя ждем…

Виталий объясняет, как найти их дом. Мила многозначительно смотрит на меня:

куда, сюда? Хоть спросил бы, есть ли чем кормить гостя. А Виталий уже рассказывает, что когда года два назад был в командировке в Саратове, то познакомился там с во мужиком. Зовут Николаем. Занимает какой-то пост в рыбном управлении. Увидите, он вам понравится.

Через полчаса заявляется Николай – нормальный мужик, с бутылкой коньяка и с соленой рыбиной. И все начинается по-новому – закуска, тосты, рассказы за жизнь. В полночь я с трудом вырываюсь из объятий захмелевшей тройки – надо успеть на метро. Николай, естественно, остается ночевать у гостеприимных хозяев.

Такое происходило не каждый день, но часто. Поэтому спокойная обстановка в доме у Виталия с Милой, как говорил Райкин, была весьма «спесифицкой».

Но весело было всегда. До сих пор не могу понять, каким образом в небольшую гостиную набивалось человек пятнадцать, а то и двадцать, когда встречали Новый год. Мы с Виталькой вели парный конферанс. Но он имел обыкновение быстро до- ходить до определенной кондиции, выпив «положенные» несколько сот граммов водки, и отключаться: либо сам незаметно уходил баиньки, либо его укладывали. И я оставался один развлекать народ. Иногда к новогоднему вечеру я готовил миниатюру. Если был год «Быка», то главным действующим лицом в ней был бык, в год «Тигра» – тигр. и т.д..

Дни рождения, а тем более юбилеи отмечались еще более торжественно и весело.

К ним я тоже иногда что-то сочинял. По просьбе Милы, приходил пораньше, помогал ей накрыть стол Она считала, что у меня неплохо получается..

Если накануне меня посещало вдохновение, то свои чувства-пожелания я излагал

в рифмованной форме. Однажды в связи с Милочкиным юбилеем разразился целой «поэмой». Разумеется, не смог удержаться , чтобы не проехаться и по Виталию.

В бывшем нашем государстве,

Государстве, но не царстве

Родилась одна девица,

Будущая танцовщица.

Нарекли ее Людмилой,

Была нежной и красивой.

Школу кончила с медалью,

Но ее манили дали…

И в «Березку» поступила

Танцовщица наша Мила.

Континенты обскакала,

Взоры зрителей ласкала,

Выходила на поклон,

«Бис» неслось со всех сторон.

Словом, девушка, что надо,

Божий дар, одна награда.

Все мужчины восторгались,

Ее дружбы добивались.

Но увел один пижон

По фамилии Гордон.

И головка закружилась,

Что-то сладкое приснилось.

Очутилась под венцом

С нашим добрым молодцом.

Потекли потом недели,

Началися канители.

Мила день-деньской хлопочет,

Ей никто помочь не хочет.

Любит рюмку? То ли грех

Веселиться, слышать смех.

А как вкусно-то готовит,

Словно кайф на кухне ловит.

И работает, как ловко…

Но беда – муж полукровка:

Полурусак, полуеврей,

Глянешь в морду – иудей,

Демократ и сионист

И немножечко садист.

Никакого политесса,

Сразу видно, что Одесса.

Милка смотрит сериал,

А Гордон в кино удрал

И другой есть диссонас,

Скажем прямо, мезальянс:

Милка – дочь КПСС,

А Виталий ни бельмес.

Говорит, что ленинизм

Все равно, что онанизм.

Но и это не беда,

Мила чашу пьет до дна.

Здесь трагедия в другом,

Он не только скопидом,

Нынче муж ее Виталий

Годен только для деталей.

И тепла уж не хранит,

Ванька-встанька чуть стоит.

А женуля очень хочет,

Жар внутри у ней клокочет,

Пар бы выпустить пора,

И тогда бы с плеч гора…

Так живут герои наши,

Водку пьют, не любят каши.

Поострей им подавай –

Хрен, сациви, деваляй,

Словом, пир стоит горой,

Залихватский, удалой.

И тому своя причина:

Их свела любовь-кручина.

Значит, жить должны счастливо.

Мила – чудо, Мила –диво!

 

И снова, увы, приходится менять тональность повествования. За двадцать лет нашей дружбы Виталька редко жаловался на самочувствие. Но как каждый уважающий себя мужчина был не в меру мнительным. Однажды звонит и просит, чтобы я немедленно приехал – у него инфаркт. Я как угорелый примчался, усадил его в машину, отвез к врачу. На Витальке лица нет.

Наблюдавший его терапевт тоже сначала перепугался, послал Виталия на электрокардиограмму. Сижу в коридоре, а в голове проносятся всякие мысли: а что, если в самом деле инфаркт?! Наконец, появляется Виталька. На лице смертельной бледности уже нет, но все равно видно, что продолжает находиться под стрессом.

-Ну, что сказал врач? – спрашиваю.

-Он считает, что сегодняшняя электрокардиограмма лучше предыдущей…

Дома Виталька окончательно пришел в себя, и то после того, как мы на радостях изрядно приложились к бутылке.

И вот Виталька, в принципе, здоровый человек, по-настоящему заболевает. У него обнаруживают злокачественную опухоль, и он на глазах начинает таять. Наташа Кулешова – наш общий друг, работавшая в онкоцентре, после того, как специалисты его осмотрели, сказала Миле и мне, что Витальке осталось жить максимум полгода. Она ошиблась на месяц.

Но нужно было видеть, как мужественно вел он себя в эти последние дни. Я, как мог помогал: доставал лекарства (это тоже была проблема), по первому зову и без него приходил к нему. В шахматы играть ему уже было трудно, но я рассказывал о том, что происходит в мире. Когда он лежал в онкоцентре на Каширке, часто к нему наведывался, приносил, что заказывал.

4 июля 1998 года Витальки не стало. Чуть больше месяца он не дожил до своего 67-летия. Чтобы Миле было легче перенести одиночество первых, самых трудных, дней, я постоянно звонил ей, помогал улаживать дела. Мы вместе ходили заказывать новый памятник, так как на старой мраморной доске, где были выбиты имена родителей Виталия, еще для одной надписи места не оставалось.

А 11 августа 2001 года ему исполнилось бы 70. В тот день в Москве меня не было, но уверен, что на его могилке на Новодевичьем цветов было много. Это сделать есть кому – он оставил о себе добрую память.

Розентали

Вот о ком я мог бы написать целую книгу. У Розенталей я всегда чувствовал себя, как дома. Старшие напоминали мне родителей, остальные были моими братьями, которых мне не доставало, и сестричкой.

Они тоже считали меня родным. Месяцами я жил у них на даче, не сосчитать, сколько раз, до моей женитьбы, звонит мне Эдик по телефону: «Боря, мы ждем тебя с обедом. Мама велела, чтобы ты немедленно ехал!» И я, как послушный «старший сын», раз мама велела, отправлялся в путь, потому что не хотелось получать от Розы Абрамовны, несмотря на ее доброту, выговор.

После каждой командировки за рубеж Марк Моисеевич привозил всем, в том числе и мне, какие-то сувениры. Но самым дорогим для меня было их соучастие в моих проблемах, желание облегчить мне жизнь вдали от родительского дома.

Итак, действующие лица и исполнители семьи Розенталей.

Папа – Марк Моисеевич, один из ведущих философов страны, доктор наук, профессор. Имей более благозвучную фамилию, как ученый и по вкладу в философскую науку, он наверняка был бы членкором, а то и академиком. Кстати, его дважды выдвигали в академики и столько же на Ленинскую премию, но… Вообще ко всяким титулам и званиям он относился с иронией, не переживал, поскольку был настоящим ученым, беспредельно преданным избранному делу.

Тем не менее, это не помешало тем, кто развязал постыдную борьбу с космополитизмом, назвать Марка Моисеевича идейным вождем космополитов в философии. Правда, справедливость (а может, чудо), в конце концов, восторжествовала. Во время заседания в райкоме партии, когда стоял вопрос об его исключении из рядов КПСС, какими это последствиями грозило, ясно без слов, в последний момент неожиданно раздался звонок «сверху», и позорное решение принято не было.

Но можно себе представить, сколько было попорчено ему крови. Наверняка, в душе остался глубокий шрам, хотя Марк Моисеевич об этом вспоминать не любил.

К сожалению, он рано ушел из жизни, не дожив до 7О, сохранив до последнего дня большой творческий потенциал. За месяц до кончины закончил две книги, одна – о диалектическом материализме, где авторитет его был непререкаем.

Доброжелательный, немногословный, прекрасный семьянин, он жил, никому не мешая. Роза Абрамовна старалась оградить его от мирской суеты. Марку Моисеевичу пришлось пройти непростой путь. Без родителей остался, когда ему было 12. В 16 он токарь на заводе. Но его тянуло к знаниям. В 1929-м по конкурсу был принят в Институт Красной профессуры. Окончив его, какое-то время работал замом, а потом главным редактором журнала «Литературное обозрение». Затем был назначен главным редактором «Партиздата».

Во время войны судьба забросила Марка Моисеевича в Свердловск в качестве зама. первого секретаря обкома по идеологии. Вернувшись в 1943-м в Москву, вначале преподавал в ВПШ, а потом до конца дней своих – в Академии общественных наук, писал книги, статьи, был ярким примером того, как благодаря таланту и трудолюбию можно достичь высот в науке.

Мама – Роза Абрамовна. Родители ее тоже рано умерли. Я любил слушать ее рассказы о трудном детстве, о погромах, свидетельницей которых была. Рассказчиком Роза Абрамовна была великолепным. Я постоянно твердил Эдику, давай запишем на диктофон. Он соглашался, но дальше разговоров дело не дошло, а теперь, когда мамы нет, жалеем, что не сделали этого.

Как и Марк Моисеевич, Роза Абрамовна сама выбилась в люди: работала в совхозе, потом на сахарном заводе, где познакомилась с будущим мужем. В Москве одно время трудилась на электроламповом. Закончила пединститут, пару лет преподавала русский язык. Учителем была врожденным. Но появились дети, и она целиком посвятила себя их воспитанию.

Роза Абрамовна очень хорошо пела. В детстве едва не попала в Одесскую консерваторию, но родители побоялись отпустить одну в большой город. Так и осталась самодеятельной певицей. Музыкальные способности мамы унаследовали все трое детей.

Роза Абрамовна намного пережила мужа. Последние годы она часто болела, читала с лупой. Жила вместе со Светой и внучкой Милочкой. Мы с Эдиком часто наведывались к ней, особенно днем, когда она оставалсь одна.

Роза Абрамовна знала, что я люблю тыквенную кашу – популярное на Украине блюдо. Приготовит и звонит: «Боренька, приходите кушать кашу» А у меня, как назло, какие-то дела. Но Розе Абрамовне я отказать не мог, не из-за каши, конечно. Мой приход доставлял ей удовольствие: я рассказывал о своей работе, она вспоминала эпизоды из своей жизни, читала остроумные письма Олега, который ежегодно уезжал в экспедиции. На 89-м году жизни Розы Абрамовны не стало.

Сыновья – Эдуард (старший) и Олег. О первом разговор будет особый, поскольку с его легкой руки, я вошел в их семью, и нашей дружбе, как я уже упоминал, полвека, причем, дружбе необыкновенной, настолько нас сблизившей, что мы стали братьями…

Олег, пожалуй, был самым талантливым из нас. Натура ищущая, независимая, гордая и сложная. Только он один знал, что у него на уме, поэтому в любой момент можно было ожидать от него самых неординарных решений.

После университета немного поучительствовал, но быстро понял, что это не его стихия. Решил попробовать себя в журналистике, для чего отправился на Сахалин. Уверен, из него мог бы получиться первоклассный журналист: для этого он обладал всем необходимым – эрудицией, юмором, тонко чувствовал слово.

Но и это занятие ему тоже не понравилось. Потом он пробовал себя в разных качествах. Одно время даже разгружал хлеб в булочной, причем, вспоминал это время не без удовольствия – никаких забот, разгрузил, и свободен, читай, сколько душе угодно. А читал Олег много и самые разные книги.

В конце концов он нашел себя в археологии. Не менее пяти месяцев в году в составе экспедиции он проводил в степях Туркменистана, раскапывая древние поселения, курганы. Даже когда стал руководителем экспедиции, все равно не выпускал из рук лопаты.

Условия, в которых жил, – без чистой питьевой воды, на одних консервах – наверняка, сказались на здоровье. Но он был романтиком: ему нравилась степь с неповторимыми красками, закаты, ночное небо, усеянное звездами, возможность остаться наедине со своими мыслями…

Тяжелейшая работа в нечеловеческих условиях явилась одной из причин того, что он заболел. За два месяца до своего 60-летия его не стало.

Уже будучи неизлечимо больным (он об этом знал), Олег написал потрясающую поэму о Коктебеле, куда ежегодно ездил со своей женой Наташей. Это был одновременно гимн и прощание с тем, что он больше всего любил – природой. Эдик опубликовал поэму в своей книге о Максимилиане Волошине.

Дочь – Светлана. Девочкой она запомнилась мне по Коктебелю. Было ей тогда лет двенадцать. Худенькая, бледненькая она напоминала цветок, к которому опасно прикоснуться – может сломаться.

В тот год Роза Абрамовна и Марк Моисеевич, прихватив двоих детей, поехали отдыхать в Коктебель, а мы с Эдиком занимались покупкой дачи в Новых Горках. Успешно проведя операцию, Эдик сообщил об этом маме с папой. Те сказали, что бы мы приехали, так как комнату они сняли до конца сезона. И мы тут же махнули в Крым.

С неделю жили все вместе у хозяйки-переселенки с Украины. Земля в Крыму особая, нужно уметь с ней обращаться. У местного населения – татар, которых после войны Сталин выселил, якобы, за сотрудничество с немцами, получалось великолепно – все росло и давало урожаи. А у переселенцев – нет. Хозяйка все время со слезами на глазах жаловалась: «Та хиба ж то земля? Ничого не расте!»

Завтракали и ужинали мы дома, обедать ходили в забегаловку под названием «Идальня». Со Светкой обязательно что-то приключалось. Я ее называл «аристократка». Не припомню случая, чтобы в ее тарелку не попала муха или какое-то другое насекомое. Тут же на всю идальню раздавался вопль:

-Мама, муха!

Первым реагировал Эдик.

-Ну что ты орешь? Подумаешь, муха. Выбрось ее и ешь.

-Не могу-у-у.

-Хочешь, поменяемся тарелками?

Не дожидаясь ответа, Эдик забирал у Светы тарелку и отдавал ей свою. Инцидент был исчерпан, и мы снова, отобедав, отправлялись на пляж, загорали, купались, а Роза Абрамовна дефилировала вдоль берега и собирала отточенные морем камешки. Тогда еще попадались сердолики удивительной красоты, которые, казалось, вобрали в себя и голубизну неба, и синеву моря, и золотистые лучи солнца…

Многое еще потом было в жизни Светы – институт, замужество, рождение ребенка, развод, потеря близких людей. Но она сумела сохранить доброту, мягкость. Она удивительно женственна, в ней столько обаяния, что не любить ее нельзя. К Светлане я всегда испытывал самые нежные чувства. Мне кажется, она ко мне тоже.

Эдик! Если о ком-то воспоминаний у меня не хватает, то о нем они перехлестывают через край. Так что, Эдька, держись, я о тебе такое расскажу…

Познакомил нас в году 49-м мой сокурсник по институту, уже знакомый читателям Леня Цейтлин. Леня часто ностальгировал по тем временам, когда учился в военно-морском училище и всегда при этом упоминал Эдика Розенталя – парня «своего в доску», несмотря на то, что сын известного философа, профессора. Чинопочитание у Леньки было в крови.

Однажды, после лекций Леня уговорил меня поехать с ним на метро до станции «Парк культуры», где у него была назначена встреча с Эдиком: «Буквально на несколько минут, мне нужно ему что-то сказать…». Даже самое пустяшное дело Ленька любил «завертывать» в интригующую обертку.

Рядом со станцией «Парк культуры» находился институт Международных отношений, где занимался Эдик. Мы встретились. Леня нас познакомил. Я увидел круглолицего, с серо-голубыми глазами, спортивного вида парня, ростом чуть выше меня. Вот, пожалуй, все, что бросилось мне в глаза с первого раза.

Еще я заметил некоторую суетливость, что, как потом выяснилось, ему несвойственную. По-видимому, Эдик куда-то торопился: может, на футбол – он играл за сборную института – а может, на свидание. Ленька говорил, что Эдик пользуется успехом у девчонок.

Еще бы! Симпатяга с хорошим характером, к тому же еще с легковым автомобилем, что в ту пору было редкостью. Машина, разумеется, была не его, а папина, которого, когда появлялась необходимость, возил шофер. Когда же Эдик сдал на права, то машиной стал пользоваться он и тоже при надобности обслуживал Марка Моисеевича.

Какое впечатление произвел я на Эдика в ту первую встречу, не знаю и никогда об этом не спрашивал, потому что следующий раз мы увиделись спустя четыре года в Ленинке. Об этом я уже рассказывал.

Многие годы нашей дружбы связаны с дачей в Новых Горках. Летом, когда не

были еще женаты, вообще перебирались туда. Года два Эдик после того, как расстался со своей женой Ниной, постоянно жил на даче, и я старался, почаще к нему наведываться, чтобы ему не было скучно одному.

Потом я тоже имел удовольствие какое-то время в одиночку там куковать, разведясь с Аней. Но даже когда на семейном фронте у нас было более или менее спокойно, все равно старались сбежать на дачу.

У нас с Эдиком была своя программа: летом – речка, футбол, пинг-понг, шахматы, зимой – лыжи, шахматы, по вечерам иногда телевизор. Конечно, читали, обсуждали события, происходящие в мире, Под руководством Розы Абрамовны весной пытались даже что-то посадить. Петрушка, укроп и морковь, к удивлению, давали всходы.

Случалось, что по несколько часов каждый занимался своим делом – редактировал, писал, слушал музыку, не мешая друг другу. На мне еще лежали поварские обязанности, так как я считался в этой области авторитетом. Но посуду после еды безропотно, я бы даже сказал, с некоторым воодушевлением, мыл Эдик, внося свой вклад в наше маленькое хозяйство.

Когда зимой в выходные дни выезжали всей семьей, Эдику дома вручалась сумка с едой. Я захватывал с собой карманные шахматы. Встречались на Ярославском вокзале. Как только прибывала электричка, я стремглав влетал в вагон, чтобы занять места. Родители с Олешкой и Светкой обычно приезжали позже.

Народу в вагон всегда набивалось уйма, проходы были забиты. Сумку с едой мы забрасывали на багажную полку, и как только электричка трогалась, начиналось шахматное сражение. Езды-то всего было минут 40 (потом автобусом еще 15), но мы так увлекались игрой, что едва успевали выскочить из вагона на нашей остановке. Один раз выскочили, но без сумки, купленной Розой Абрамовной за день до этого, новенькой, приятно пахнущей, хрустящей.

Не помню, как мы с Эдиком выкрутились из этой истории. Кажется, у родителей изменились планы, и они не приехали. Себе покушать купили в магазине. Но любопытно другое: Роза Абрамовна ни разу потом не вспомнила о новой сумке, будто ее не было вовсе. По-видимому, она не успела к ней привыкнуть.

Приехав на дачу, мы первым делом разводили огонь в печках. Поселок еще не был газифицирован, поэтому отоплялись по старинке. На самой даче печка была сложена так, что обогревала сразу три комнаты. Обогревала, конечно, сказано громко, но все же было теплее, чем на улице. Зато в, так называемом, зимнем домике, где имелась печка-плита, сложенная известным во всей округе мастером-печником, можно было устраивать баню. В этом домике мы с Эдиком ночевали, кипятили на плите чай, подогревали обед, а в духовке после лыжных прогулок сушили ботинки.

Делали мы это десятки раз, и все кончалось благополучно. Но однажды, поместив туда ботинки, покушав чем Роза Абрамовна послала, мы, как обычно, засели за шахматы. Должен заметить, что нос у меня на запахи, как у собаки. Чую, что-то не то. Спрашиваю Эдика:

-Тебе не кажется, что пахнет паленным?:

-По-моему, нет,- отвечает он.

Дай, думаю, все же загляну в духовку. И точно – ботинки наши начали обугливаться. Пришлось покупать новые.

А один раз Эдик едва не угорел. Поехал в субботу без меня, я почему-то не смог и обещал приехать на следующий день. Заявляюсь, а он все еще не может прийти в себя. Рассказывает, что проснулся ночью от странного звона в ушах. Голова тяжеленная, перед глазами все плывет. К счастью, форточка оказалась полуоткрытой. С трудом добрался до двери, открыл ее настежь. Постепенно начал отходить. А произошло все это потому, что рано закрыл задвижку дымохода, хотел сохранить побольше тепла: утром должен был приехать я.

Сейчас того домика нет. Его сожгли какие-то пьянчужки то ли случайно, но, скорее всего, нарочно. Остались две обуглившие стенки, напоминающие, что здесь когда-то был приют для двух неразлучных друзей.

Все Розентали, особенно Роза Абрамовна, Эдик и Олег, были влюблены в Коктебель Официально поселок назывался «Планерское», но старожилы, а это были, в основном, писатели, художники, поэты, приезжавшие сюда за вдохновением, и некоторые, надо сказать, его здесь находили, так вот, старожилы иначе, как Коктебель поселок не называли.

Благодаря Эдику я тоже еще успел захватить кусочек старого Коктебеля, когда Дом Волошина был самым высоким зданием. Я не буду рассказывать об этой достопримечательности, тем более, об ее хозяине – замечательном поэте, художнике, мыслителе Максимилиане Волошине. За меня это сделал в двух своих книгах Эдик, который часто бывал в Доме, хорошо знал супругу поэта Марию Степановну и даже обещал ей, что когда-нибудь обязательно напишет о ее Великом муже. Что он, на мой взгляд, талантливо сделал.

В Коктебеле я вместе с Эдиком был раз пять. И каждый приезд открывал мне что-то новое, привлекательное. Однажды в Коктебель отправились на машине, прихватив с собой его старшую дочь Ирочку. Было ей тогда лет пятнадцать. В Коктебеле за ней, симпатягой, постоянно увивался хвост ребят, но она всех игнорировала, предпочитая наше с Эдькой общество.

По дороге в Крым накупили по дешевке овощей. Из Москвы привезли сухую колбасу, консервы, печенье, конфеты – все из буфета Академии общественных наук, где Марк Моисеевич преподавал. Продукты там были высшего качества. Подстать им была и столовая, куда мы с Эдиком частенько заглядывали.

Академический буфет я использовал на полную катушку, покупая по заказу Генки колбасы и прочую снедь. До сих пор помню вкус «Докторской», «Любительской». Их вырабатывал известный в Москве Микояновский мясокомбинат, но в спеццехе, сами понимаете, из чего и для кого. Неслучайно, мой продуктовый портфель вскоре из плоского превратился в круглый…

В тот наш приезд хранителем Дома-музея Волошина был знакомый Эдика Володя Купченко. Он нам выделил а самом низу крохотную комнатку, в которой стояла железная кровать. Ее по праву занял командор пробега. Я спал на надувном матрасе, Ирочка – тоже, но на веранде второго этажа, откуда открывался потрясающий вид, не раз вдохновлявший Волошина-художника и поэта.

После великолепного моря с множеством бухточек, заливами коктебельские горы – явление не менее привлекательное. Чего стоит один Карадаг! Тогда он еще был открыт для простых смертных, и мы имели возможность любоваться его красотами, растительностью. И, конечно же, феноменом, когда в лучах заходящего солнца на Карадаге вырисовывался профиль Волошина… Надо же, такая символическая игра природы.

Вообще горы вокруг Коктебеля не бог весть какие, но попадаются крутые спуски, подъемы, иногда приходится передвигаться по узенькой тропинке в затылок друг другу, так как слева и справа обрывы. Но достигнув высшей точки, ты уже не можешь оторвать глаз от величественной картины бескрайней водной глади от голубого до темносинего цвета, рыжевато-серого безмолвия гор, холмов и холмиков, наверняка хранящих в себе какие-то тайны. Тебя окутывает пьянящий запах горного воздуха, смешанного с морским, и ты с жадностью его вдыхаешь, вдыхаешь и никак не можешь насытиться. В такие минуты начинаешь понимать, почему те, кто заболел горной «болезнью», не хотят от нее избавляться…

Однажды мы с Эдиком поехали в Коктебель не дикарем, а по путевкам в Дом творчества Литфонда. Как член союза писателей, Марк Моисеевич помог достать их на апрель, когда писательская братия еще отсиживалась в своих теплых городских квартирах. Летом, особенно в бархатный сезон, туда было не пробиться.

Вместе с нами тогда отдыхали шахтеры из Донецка – Литфонд всегда нуждался в деньгах. Пили донецкие ребята по-черному: ну, какой же это отдых без водки! А в пьяном виде они себе кое-что позволяли. Это «кое-что» падало пятном на писательский Дом.

В этой малоприятной ситуации дирекция Дома приняла весьма «оригинальное» решение: провести среди отдыхающих разъяснительную работу о вреде алкоголя. И вот во время одного из обедов перед присутствующими с трогательной речью самолично выступил директор. Свое выступление он завершил призывом: «Дорогие гости, друзья, администрация убедительно просит вас, когда пьете, пожалуйста, закусывайте!» Слез раскаяния и желания откликнуться на этот призыв в глазах шахтеров я не приметил. Мы с Эдиком с трудом сдерживали себя, чтобы не расхохотаться.

Последний наш приезд в Коктебель меня немного огорчил. Недалеко от берега выросли дома – башни для отдыхающих, административные здания, в Литфонде появились новые кирпичные корпуса. Поселок во многом потерял свою неповторимость.

Как и раньше, остались южные чернильные ночи с шумным дыханием моря. Как и раньше при виде гор, бухточек, заливов, комок восхищения подкатывал к горлу. Поразительная тишина и разлитый всюду покой действовал убаюкивающе. Так и хотелось воскликнуть: «Как прекрасен этот мир!»

По-прежнему, на пляже было много детишек с мамашами, но никто не искал сердоликов. Наверное, большинство даже не слышало о них. Словом, Коктебель изменился, но чужим не стал. Слишком много воспоминаний было связано с ним…

Благодаря Эдику я познакомился еще с одним прелестным уголком на земле – Швейцарией, разумеется, не со всей, а с частью, и всего за двенадцать дней. Но этого оказалось достаточно, чтобы впечатления не выветрились до сих пор.

В начале 70-х Эдик работал зав. корпунктом АПН в Женеве. Как он со своей фамилией туда попал, отдельная история. Кстати, его папа был тут ни причем. И вообще, я знаю точно, Марк Моисеевич никогда не использовал своих связей и имя, чтобы как можно лучше устроить своих детей. Эдик – прекрасный публицист, великолепный редактор, не говоря уже о его способности легко сходиться с людьми. На мой взгляд, он заслуживал больше, нежели то, что ему преподносила судьба. Но он никогда не жаловался – это уж от характера.

Эдик довольно часто звонил мне из Женевы. Каждый наш разговор кончался одним и тем же: «Ну, Борька, приезжай!» Каким образом, ни он, ни я не знали. Даже в соцстрану тогда было непросто выбраться, а тут Швейцария…

И вот я случайно узнаю, что на чемпионат мира по хоккею, который должен был пройти в Женеве, организуется тургруппа из спортивных журналистов. Хоккей я любил смотреть иногда по телевизору, но не более того. Начал искать ходы, куда там – претендентов на поездку уйма, а мест мало. Все это я выложил Эдику во время очередного телефонного звонка. «Постарайся узнать, от кого зависит, а я здесь тоже подсуечусь…», – сказал он.

Когда я выяснил, что зависит от всемогущего председателя «Интуриста», мне стало не по себе – на кой черт я втянул Эдьку в эту авантюру. Но колесо завертелось, и, не знаю уж, с чьей помощью, он организовал мне встречу с председателем «Интуриста». Тот, выслушав мою просьбу, сказал, чтобы я через несколько дней позвонил. Короче, в группу я был включен. Потом оказалось, что освещать чемпионат поехали не только журналисты, но и такие известные артисты, как Игорь Ильинский, Алла Демидова, а также представители некоторых других профессий, весьма далеких от хоккея…

Кроме руководителя и переводчика, в группе были еще два человека явно выполнявшие функции недремлющего ока, которых потом я прозвал «невидимками», потому что на следующий день после приезда в Женеву они «исчезли». Руку к этому приложил Эдик.

Увидев, что я не горю желанием присутствовать на матчах, он задался целью заполучить меня полностью в свое распоряжение, для чего требовалось «добро» загадочного тандема. И он обратился к ним, заверив, что в назначенный день и час я буду в целости и сохранности доставлен в аэропорт. Молодые люди пошептались между собой. Потом один спрашивает:

-Говорят, у вас в посольстве есть хороший магазин?

-Вам что-то нужно купить?- поинтересовался Эдик. На «авантюрное» реакция у него была мгновенной.

-Да,- выдавил из себя второй.

-Да не стесняйтесь, ребята, говорите, что надо.

-Нам бы водки… Которая на экспорт.

-Нет проблем.

Через час Эдик привез им ящик водки. После этого они уже почти не показывались на людях, а я был отпущен на все четыре стороны с условием, что ночевать буду в гостинице.

Раза два на хоккей я все же сходил, так как ответственные игры проходили вечером. Оказывается, для журналистов работал бесплатный бар. Там я встретил двух наших популярных телекомментаторов Яна Спарре и Николая Озерова. Первый все время прикладывался к коньяку, второй в огромных количествах поглощал бутерброды.

Иногда мне удавалось вместе с группой пообедать. За одним столом со мной сидела бледненькая Алла Демидова, которая почти ничего не ела, так как чувствовала себя неважно. Все ее жалели, отчего настроение у нее отнюдь не улучшалось.

Однажды к нашему столу подходит официант и спрашивает, кто здесь Борис Туров? Узнав, что я, берет с подноса какое-то письмо и вручает его мне. Вот это да! Кому я в Швейцарии понадобился? Неужели Клейменова и здесь меня достала?

Открываю конверт, а оттуда с треском выскакивает маленький чертик на резинке и начинает прыгать по столу. От неожиданности я опешил. В себя я пришел от общего смеха. Даже Алла Демидова и та улыбнулась. Это Эдик так пошутил.

А вот Игоря Ильинского в ресторане я ни разу не встречал. По-видимому, ему, как мэтру, еду приносили в номер. Но как-то он подошел ко мне в вестибюле и сказал, что очень хотел бы посмотреть один фильм, но не знает французского. По рекламке, которую держал в руках, я понял, что это, скорее всего, порно, Ему посоветовали обратиться ко мне.

Сами понимаете, если просит Игорь Ильинский, то какие могут быть отговорки. И мы пошли. По дороге он открылся, что ему еще не приходилось видеть подобные фильмы, поэтому его снедает любопытство. В отличие от него, я кое-что в этом жанре успел повидать, но на меня большого впечатления они не произвели. Игорь Ильинский извиняющимся тоном добавил, что жена, правда, заказала кофточку, но он скажет, что не нашел подходящей. Денег нам обменяли – гроши.

Фильм оказался нудным и глупым. Но Игорь Ильинский, которому тогда уже перевалило за 60, как мне показалось, смотрел с интересом. Я шепотом переводил все, что успевал уловить. Главная интрига фильма состояла в том, что голые мужчина и женщина гонялись друг за другом, а потом занимались любовью. Переводчик для этого вряд ли требовался.

Как руководитель корпункта, Эдик своим временем распоряжался сам. У него была машина, и мы разъезжали по окрестностям Женевы. Один раз забрались довольно далеко, остановились у какого-то леса. Вышли погулять. Прошли метров двести, и Эдик объявляет: «Мы во Франции!» Этого мне еще не хватало.

Другой раз он устроил для корреспондента «Комсомольской правды», Аллы Демидовой и меня встречу с Жоржем Сименоном, который жил в Лозанне. Всемирно известный писатель обитал в двухэтажном замке в форме карэ. В комнатах на стенах висели полотна выдающихся художников – Пикассо, Дали, подаренные хозяину.

Сименон не без гордости продемонстрировал свою внушительную библиотеку, не забыв упомянуть, что после Ленина он самый издаваемый в мире автор. Потом повел нас к красавцу-бассейну высотой в трехэтажный дом, одна стена которого, с солнечной стороны, полностью открывалась.

Голубое зеркало воды в бассейне так и манило к себе. Сименон уверял, что воду можно, не опасаясь, пить, так как она все время фильтруется. Мы делать этого не стали, так как еще раньше нам был предложен целый набор всевозможных прохладительных напитков.

По дороге в бассейн я еще обнаружил необычную траву, которая росла вокруг. Нога в ней, словно в пушистом ковре, утопала. Стоило ногу убрать, как она сразу выпрямлялась. Я даже подумал, не искусственная ли? Сорвал, нет.

Все увиденное, разумеется, впечатляло, чего нельзя сказать о самом Сименоне. Ничего выдающегося я в нем не обнаружил. Во время интервью он тоже не показал себя остроумным, эрудированным собеседником. Чувствовалась какая-то зацикленность на собственной персоне.

Кстати, Сименон рассказал нам, как он работает. На роман у него уходило в общей сложности месяца четыре. Творил стоя, не зная заранее, как будут дальше развиваться события. Месяца через три рукопись вчерне была готова. Еще месяц уходил на редактирование, после чего он отдавал ее издателю.

Невольно вспоминалось, как некоторые классики годами трудились над одним произведением. Что ж, не всем, видно, дано быть классиком…

Познакомил меня Эдик и с вечерней Женевой – повел на стриптиз. До этого стриптиз я представлял себе, как нечто из ряда вон выходящее, необыкновенно волнующее. Несмотря на то, что в программке стояло, что предстоит лицезреть представление с участием победительниц международных конкурсов, на самом деле все оказалась довольно примитивно. Здоровенные кобылицы, сменяя друг друга, под музыку постепенно снимали с себя различные части туалета, пока не оставались с фиговым листочком на соответствующем месте. После чего, по-балетному, выбрасывая вперед ноги, удалялись.

Во всем этом действе меня больше всего заинтриговало, каким образом держатся фиговые листочки. Перебрав в уме возможные варианты, я остановился на том, что их, по-видимому, приклеивают. Не прибивают же!

Этажом ниже с закончившими выступление стриптизершами можно было договориться о дальнейшем времяпрепровождении, разумеется, за плату…

Один раз мы с Эдиком поехали поглазеть на ночных «бабочек». Вообще, где-то после десяти вечера Женева вымирает, на улицах ни души, только туда-сюда снуют машины, и то количество их резко уменьшается. Это – самое время, когда на охоту выходят представительницы первой древнейшей профессии.

В каждом большом городе есть улицы, где они обитают. Не доезжая до одной из них, Эдик оставил машину, и мы, не спеша, прогулочным шагом направились к маячившей невдалеке фигурке. Приблизившись, я увидел весьма симпатичную девицу в короткой юбчонке, с точеными ножками, которая на указательном пальчике вертела связку ключей, как объяснил Эдик, от своей квартиры.

Зайдя за угол, мы остановились в надежде увидеть продолжение «охоты». Минут через пять напротив девушки останавилась шикарная машина, и из нее вышел молодой человек. Переговоры были недолгими, после чего девица села в автомобиль, и парочка укатила. Эдик сказал, что все удовольствие, продолжительностью в одну ночь, обойдется любителю острых ощущений франков двести, а мне обменяли всего двадцать…

Этот эпизод спустя какое-то время имел продолжение, но уже в Париже. Побывать в столице Франции и не заглянуть на Пляс Пигаль, откуда произошли «пигалицы», такого я упустить не мог. Поэтому познакомившись сначала, как положено, с главными достопримечательностями – Лувром, Эйфелевой башней, Собором Парижской богоматери, Домом Инвалидов, где покоятся останки Наполеона, Елисейскими полями, я на закуску оставил сексуальное чрево Парижа – так назвал я Пляс Пигаль после его посещения.

Те, кто побывал там раньше, советовали не замедлять шага перед увеселительными заведениями, а мимо знаменитого «Мулен руж» вообще пройти строевым, ибо чрезмерное любопытство здесь наказуемо – не успеешь оглянуться, как окажешься внутри, а это немалые деньги, которых у меня, как понимаете, было в обрез. Тем более, что накануне я приметил потрясающую надувную лодку с веслами, и с каждым часом решимость ее купить во мне крепла, хотя понимал, что за подобное приобретение дома я буду подвергнут остракизму. Кстати, лодка не на шутку удивила также таможенную службу аэропорта «Орли», привыкшую к тому, что русские обычно везут на родину всякий ширпотреб.

Проституция во Франции в то время была официально запрещена, но не на Пляс

Пигаль, где стайки представительниц древнейшей профессии, а иногда и в одиночку, встречались на каждом шагу, особенно около небольших ресторанчиков, кафе. Иногда они выстраивались в шеренгу, демонстрируя себя – смотри и выбирай

И вот, проходя мимо одной такой живой рекламы, я увидел совершенно очаровательное создание, лет 20, темнокожую африканку, настоящую статуэтку. Заметив мой восторженный взгляд, она тут же вышла из строя и приблизилась ко мне.

-Же сюи а вотр диспозисион. (Я к вашим услугам),- сказала она по-французски, который я в ту пору еще прилично знал.

-Комбьен? (Сколько?)

-100 франков!

Из предпрогулочного инструктажа я еще знал, что, прежде, чем заняться основным делом, партнершу необходимо угостить, причем, в том кафе, номерами которого она пользуется. А это еще франков 25-30. Таким образом, все удовольствие обойдется в 130 франков. А у меня только 120. Можно было, конечно, поторговаться. Девица наверняка уступила бы, узнав, что я из России…

Все мои подсчеты и сомнения – лодка или статуэтка – заняли не более минуты.

Пробормотав извиняющимся тоном: «Это дорого», ничего другого придумать не смог, я быстро удалился.

Лодку я на следующий день купил. Она до сих пор у меня. Когда плаваю на ней, что случается крайне редко, у меня всегда мелькает мысль, правильно ли я тогда поступил, отдав предпочтение лодке…

Но покинуть Пляс Пигаль, совсем не солоно хлебавши, было обидно. Свою нерешительность и безденежье я компенсировал в «секс-шопах», специальных магазинах, куда вход был свободный и где продавалась эротическая литература, красочно оформленные буклеты, всевозможные аксессуары, в том числе и мазохистские – скребки, плетки, цепи, искусственные фаллосы, надувные резиновые женщины и т.п.

Книги и журналы можно было бесплатно рассматривать сколько угодно. Новинки были целлофанированы. Хочешь познакомиться с внутренним содержанием, купи. Но сделать это мне не позволили остатаки коммунистической морали и боязнь осложнений на нашей таможне…

Втиснуть пятьдестя лет моей дружбы с Эдиком в несколько страничек – задача непосильная. Не знаю, удалось ли мне хоть немного раскрыть сущность моего «альтер эго» – второго я. А я так этого хотел…

Галочка

В конце 70-х я не без труда достал путевку в Дом творчества журналистов и кинематографистов в Пицунде. Пицунда – место сказочное, и в последующие годы я не раз еще здесь бывал, так как рядом, в Гаграх жил мой приятель, Котэ Мивака, чудесный мужик, настоящий грузин с присущей этой нации гостеприимством.

О наших с ним встречах я мог бы рассказать немало занимательного, хотя бы о том, как однажды пьяным он вез меня на своей машине в Пицунду и мы едва не врезались в корову, имевшую неосторожность переходить дорогу, и многое другое в том же духе. Но у меня другая задача …

Итак, Пицунда. Лето. Погода великолепная, пляж чудесный, отдыхающих немного. Вообще, в Пицунде я никогда не видел толпы, как, например, в Сочи или в тех же Гаграх.

Чем обычно занимаются на отдыхе мужчины, если рядом нет того, кто считает своим долгом заботиться о твоей нравственности, то бишь, жены? Правильно, «сортируют» и оценивают окружающих представительниц слабого пола. И если находится такая, что приглянулась, начинают фантазировать, строить воздушные замки…

Примерно такое произошло со мной в то лето. Я увидел женщину, интересную, с отличной фигурой, улыбчивую, веселую. Где бы она ни находилась, вокруг нее тот час же собиралась группка поклонников, и оттуда доносился ее переливчатый смех

Мне очень захотелось с ней познакомиться, стать участником их игр, но никак не решался. Взять и подойти без повода – не в моем стиле. Оставалось наблюдать за происходящим со стороны.

Не знаю, может быть, в конце концов, я что-нибудь придумал бы, но пока раскачивался, она взяла и уехала. Осталось только имя Галочка – так ее называло окружение.

У администратора Дома творчества я узнал, что она из Москвы, фамилия – Поповян. На армянку похожа никак не была, типичная – русачка. Наверное, фамилия мужа, – решил я. При желании, конечно, мог бы еще достать адрес, но подумал, а что буду с ним делать?

Прошло, наверное, больше года. Я стал забывать таинственную незнакомку с Пицунды, тем более, что в издательстве у меня наметился роман. Но вот звонит мне как-то на работу Виталий:

-Боря, бегом сюда. Я познакомлю тебя с очаровательной женщиной. Она сидит напротив и улыбается!

Мою издательскую пассию, не знаю, уж почему, Виталька недолюбливал, называл ее, в шутку, «эсесовкой».

Прихожу на Двинцев и застаю такую картину: на кухне сидят и пьют чай мой дорогой друг и… Галочка, та самая Галочка, с которой я мечтал тогда в Пицунде познакомиться. Я так и застыл в дверях, потом говорю:

-А я вас знаю. Вас зовут Галочка…

Наступила ее очередь удивиться. Пришлось рассказать о моих пицундских «страданиях», и мы вместе посмеялись. Потом выяснилось, что Виталий знаком с Галкой чуть ли не с юных лет, когда жил рядом с Арбатом. Красивую, разбитную девчонку по имени Галочка знали многие в округе, так как была коренной жительницей Арбата. Ребята ее даже называли «Галочка арбатская». Потом она одно время сотрудничала в кино, к которому Виталька имел отношение.

Не присматриваясь, не взвешивая все за и против, мы с Галкой сразу потянулись друг к другу. Что-то неуловимое нас сближало. В этом «что-то» были и оптимизм, и доброта, и открытость. Она излучала столько положительной энергии, жизнелюбия, что невольно сам этим заряжался, хотя во мне этого добра тоже хватало.

С Галочкой всегда было легко. Она никогда не требовала больше, чем я мог дать. Я тоже не претендовал на невозможное. Может быть, поэтому мы так бережно до сих пор относимся друг к другу. Ей я тоже посвятил стихи «Зеленые глаза».

Я видел в жизни много глаз,

И часто проходил я мимо.

Но те, что встретил в этот раз

Навек меня пленили.

 

Глубокие, бездонные,

Такие непонятные,

В них ноченьки бессонные

С тоскою необъятною.

Они чуть-чуть раскосые,

Зеленые-зеленые,

Умытые все росами

И страстью опаленные.

 

Из моря появилась ты,

Окутанная пеною,

Но были то мои мечты

Такие сокровенные.

С тех пор прошло немало лет,

Но не могу забыть я чуда:

Сиянье глаз, их лунный свет,

Они со мной всегда и всюду.

 

Глубокие, бездонные,

Такие непонятные,

В них ноченьки бессонные

С тоскою необъятною.

Они чуть-чуть раскосые,

Зеленые-зеленые,

Умытые все росами

И страстью опаленные.

 

Галочка сейчас одна из самых близких мне людей. Мы часто вместе, но бываем и порознь. Мне кажется, что оба чуточку боимся нарушить гармонию проверенных двумя десятилетиями отношений, строящихся на полном доверии. Она давно мне простила грехи моей молодости. Со своей стороны, я никогда не интересовался, есть ли у нее нечто такое, что нужно замаливать…

Одному я не нахожу объяснений, почему нашу дружбу я так долго от многих скрывал, за исключением, конечно, Эдика. Даже Виталий, который нас познакомил и тот не знал. Наверное, я понимал, что, как замужней женщине, ей трудно будет участвовать в наших встречах-посиделках. Но почему, когда муж у Галочки умер (остался сын Андрюша – талантливый парень с непростым характером), я не ввел ее в нашу компанию? По-видимому, по инерции. Но ни единого слова упрека я от нее не слышал. Она слишком горда для этого…

Пожалуй, здесь можно было бы закончить повествование, не произойди в моей жизни еще одно немаловажное событие. О нем в заключительной главе.

Опубликовано 22.11.2016  11:58

Борис Туров. Воспоминания (ч. 1)

Предисловие редактора сайта.

Впервые имя Бориса Турова услышал более 50 лет назад. Прежде всего, как шахматного фотокорреспондента. Но особо запомнил его с весны 1967, когда в небольшом белорусском полесском городке Калинковичи проводился всесоюзный личный чемпионат общества “Урожай” среди мужчин и женщин. В 1964 г. там открылся новый шахматный клуб, что по тем временам было редким событием, и в течение 3-х лет ежегодно проводились республиканские командные урожаевские соревнования, не считая множества др. Сейчас сложно сказать, чья заслуга в том, что очередное всесоюзное первенство решили провести в Калинковичах. Вспоминаю, что незадолго до того из Москвы приехал судья всесоюзной категории Юрий Иванович Карахан. Вероятно, его откомандировал ЦС “Урожай”, чтоб проинспектировать место будущего соревнования. За исключением отложенных партий, которые должны были доигрываться в шахматном клубе, сам турнир проводился в зале киноклуба, на углу ул. Советской и Куйбышева, о котором немногие уже помнят. Хотя в те годы это было одно из центральных мест в городе. За стеной кинозала находилась библиотека, а также несколько музклассов, а со стороны ул. Куйбышева примыкало здание пожарки. Ю. Карахан привез несколько десятков своей книги “Судейство шахматных соревнований” [В помощь судье по шахматам], которую выпустил незадолго до того.

А уже на самом чемпионате в зале можно было видеть невысокого человека с фотоаппаратом. Это и был Борис Туров.

Из наиболее известных на то время, участвовали одна из сильнейших шахматисток Союза, Майя Раннику (1.3.1941 – 24.10.2004) из Эстонии, а также эстонец Хиллар Кярнер (1935 г.). ряд др. мастеров, кандидатов в мастера и перворазрядников. Из запомнившихся – в дальнейшем неоднократная участница чемпионатов Союза, Мари Саммуль (Кинсиго), (12.07.1946 – 10.5.2014), еще один эстонец Арне Хермлин, победитель мужского чемпионата Давид Берадзе из Цхалтубо, Г. Берсутский из Кишинева, бакинец Фаик Гасанов, в будущем один из известнейших шахматных арбитров, Алексей Жуков, работавший сельским врачом недалеко от Гомеля, Жанна Ярошевская из Минской обл, Любовь Попова (Туркмения), Н. Шевцова (Узбекистан), Любовь Шадура (Курск), Лали Корошинадзе из Грузии, Виктор Данов (Таджикистан), Г. Плунге (Литва), Е. Чембаев (Латвия), А. Адашев (Узбекистан), С. Мугдусян (Армения). Владимир Ревякин из Саратова и еще один россиянин Юрий Поляков (Волгоград?).

В один из свободных на чемпионате дней, его посетил международный гроссмейстер, знаменитый Исаак Ефремович Болеславский (8.8.1919 – 15.2.1977). Незадолго до того, в октябре-ноябре 1966 в Гаване состоялась 17-я всемирная шахматная олимпиада, на которой победила сборная Советского Союза, а И. Болеславский ехал как личный тренер чемпиона мира Тиграна Петросяна, с которым он сотрудничал в течение многих лет. В Гаване тот показал лучший результат на 1-й доске.  Исаак Ефремович выступил с лекцией, рассказал о прошедшей олимпиаде и провел сеанс одновременной игры.

Борис Туров сделал много фотоснимков, которые остались в шахматном клубе и находились там многие годы. А в 5-м номере журнала “Шахматы в СССР” за 1967 г. появилась его статья “Калинковичи принимают гостей” с рассказом о прошедшем первенстве. 

Вспоминая о тех фотографиях, которые в какой-то момент пропали, и думая у кого они, возможно, еще есть, на ум сразу приходило имя Бориса Турова, известного еще как автора книги “Жемчужины шахматного творчества” и ряда др., в том числе редактора капитального 4-х томного труда “Аналитические и критические работы” о творчестве Михаила Ботвинника. 

Возникла мысль, а вдруг у Б. Турова или его наследников, сохранились негативы снимков. 

Начав поиски в интернете, наткнулся на книгу воспоминаний “Разбушевавшаяся память“. Перечитав, выбрал наиболее интересное, куда, впрочем, вошло очень многое, отредактировал, убрав описки и мелкие ошибки, и все разделил на 3 части. В заключение последней будут также приведены воспоминания о самом Б. Турове (31.10.1924 – 1.08.2010). 

Борис Туров

Разбушевавшаяся память.

Хроника одной жизни

Москва, 2003

 

Всем, кого любил

и кто любил меня,

посвящаю эту повесть.

 

ОТ АВТОРА

Книгу эту я писал долго, можно сказать, всю жизнь, с тех пор, как помню себя. Постепенно в памяти накапливались люди, события, и рано или поздно должен был произойти “взрыв”. И он произошел. В итоге появилась эта повесть, еще более личная, нежели предыдущая книга “Среди людей наедине с собой”, куда, кстати, вошли из этой первая глава целиком и часть второй. Чтобы читателям было ясно, что их ждет впереди, я сделал подзаголовок “Хроника одной жизни”.

Поначалу я собирался вынести в эпиграф известные слова – “Правду, одну только правду”. Потом передумал: в автобиографической повести это само собой разумеется. Так что, все, что написано, было на самом деле. Придумать можно интереснее Самой трудной для написания оказалась глава “Возвращение блудного сына”.

Трудной потому, что еще слишком свежи в памяти события того времени, они не успели еще отлежаться. Кроме того, многие, с кем в ту пору пересекались мои пути-дорожки, все еще ведут активный образ жизни, и моя ирония, без которой, каюсь, не могу, может быть не всегда правильно понята. А я меньше всего хочу кого-либо обидеть.

Снова вынужден просить быть снисходительным к моим стихам. Но на сей раз это, слава богу, не лирика, а посвящения друзьям. Насколько мне известно, подобные сочинения критике не подлежат. Кстати, в главе “Сильнее страсти и больше, чем любовь…” многих не хватает, прежде всего Наташи Кулешовой и ее мужа Левушки, в доме которых я много раз бывал и где всегда было весело и непринужденно. Многолетняя дружба связывает меня и с Маргаритой Киченковой, личностью своеобразной, поэтому интересной.

И последнее. Воспоминания эти я писал, главным образом, для себя и для тех, кто мне близок. Но потом подумал: мое поколение уходит, и тем, кто идет на смену, возможно, захочется узнать, как жили и что пережили те, кто прошел страшную войну и нелегкие времена сталинского правления, кто, говоря словами поэта, «посетил сей мир в его минуты роковые…»

 

Глава первая

«И НАД ХОЛМАМИ ТУЛЬЧИНА»

-Бо-о-ренька, Бе-е-реле, просыпайся…

Сквозь пелену еще не пробудившегося сознания слышу голос моей любимой мамочки.

– Вставай, мой мальчик, а то в школу опоздаешь!

Вы уже догадались, что Боренька – это я, круглолицый, веснушчатый, с челкой

семилетний оболтус, несколькими днями раньше ставший первоклассником. Как

каждая еврейская мама, моя тоже считала, что второго такого красивого, умного и

талантливого ребенка на свете нет. Любопытно, что на фронте мои веснушки сами по себе исчезли. Это не означает, что я сторонник такого способа борьбы с ними…

Школа! Еще пару недель назад она казалась мне самым привлекательным местом. В голове мелькали самые радужные картинки: мальчишки, всевозможные игры, девчонки, за косички которых можно когда угодно дергать…

Увы, действительность оказалась не совсем такой, хотя мальчишек и девчонок хватало. Исчезло главное – романтика. Оказалось, что в школе надо учиться. А это скучно! Миллион запретов: этого нельзя, того не делай, именно то, чего больше всего хочется.

Но самое невыносимое – высидеть целых 45 минут на одном месте, тем более, если ты подвижный и, может быть, даже чересчур. И какая-то неведомая сила заставляет тебя вертеться, смотреть по сторонам в поисках более интересного занятия, чем хором произносить буквы и слоги, которые учительница каллиграфическим почерком выводит на доске. Тогда как еще год назад ты уже бойко разбирался в букваре со всякими “мама моет раму”, а “кот ест компот”.

Ну, а если ко всем этим неприятностям добавляется еще одна – ты левша, то совсем становится невмоготу. Потому что учительница, с ужасом обнаружив этот недостаток, старается тут же его ликвидировать, не понимая, что переход с левостороннего существования на правостороннее – процесс долгий и мучительный…

Теперь, надеюсь, понятно, почему я не торопился вставать, хотя понимал, что сделать это все равно придется.

Несколько слов о моем имени. Четверть века я и все, кто меня знал, были твердо уверены, что я Борис. Иногда, в зависимости от “тяжести” моих поступков, имя варьировалось – Боря, Боренька. Утром я, как правило, был Боренька. К вечеру, когда допоздна заигрывался или задерживался на пляже, становился Борей, но не менее любимым мамой и папой, которые в оценке моих детских проказ всегда были единодушны, кстати, как и во всем остальном. Я не припомню ни одного конфликта между ними. Если же они были, то весьма искусно скрывались от нас, детей.

И вдруг спустя четверть века неожиданно узнаю, что вовсе я не Борис, а…Для получения диплома об окончании института потребовалось свидетельство о рождении, которого в глаза никогда не видел. Я написал маме, чтобы она сходила в ЗАГС и, если сохранились архивы (в Тульчине два с лишним года хозяйничали немцы и румыны), взять копию свидетельства и выслать мне. Недели через две приходит заказное письмо. Открываю, в нем требуемый документ, в котором черным по белому написано, что я – Борух. Мало того, что фамилия не слишком ласкает слух – Гольденшлюгер, так впридачу еще Борух. Но самое любопытное было в письме мамы. Оказывается ни она, ни папа тоже этого не знали. Под таким именем меня записал дедушка.

Борух так Борух. Куда денешься? Правда, через десять лет я все же стал Борисом и моей фамилией стал мой литературный псевдоним – Туров. Но сделал я это (официально) не для себя: к тому времени я окончательно понял, что министром иностранных дел меня никогда не назначат, а ради сына, которому предстояло пойти в школу. Я не хотел, чтобы сознательную жизнь он начинал с такой неблагозвучной фамилией. Была и другая причина: мне тоже изрядно доставалось с настоящей фамилией. Как ее только не коверкали – и Гольденфлюгер, и Гольденшлюхер, и т.п.

Политика кнута и пряника моей первой учительницы Людмилы Романовны Кабак, окончившей когда-то гимназию и отличавшейся строгим нравом: ей ничего не стоило хлопнуть линейкой расшумевшегося мальчугана, а меня – по злополучной руке, когда по забывчивости в ней оказывалась ручка, принесла свои плоды. Вскоре я довольно сносно орудовал правой, вычерчивая вместо букв каракули.
Красиво писать я так и не научился, почерк у меня до сих пор отвратительный. Иногда сам с трудом разбираю то, что написал. Недавно где-то прочитал, что у многих великих людей почерк был тоже безобразный. Меня это немного успокоило…

– Боренька, хватит валяться, а то в самом деле опоздаешь! Услышав в голосе мамы твердые нотки, я решаю, что настало время открыть хотя бы один глаз, что должно было продемонстрировать мои благие намерения.

Маму и папу я никогда не боялся и не потому, что в воспитании они не прибегали к физическим мерам. По правде говоря, моим воспитанием в полном смысле этого слова они вообще не занимались, считая, что их взаимоотношения и климат в доме – достаточный пример для подражания. Редкие “нельзя”, “это некрасиво” или “как тебе не стыдно” – были тем необходимым дополнением, без которого не обходится детство…

За открывшимся одним глазом вскоре следовал и второй. Затем секундное размышление о непонятливости взрослых, как противно вставать в такую рань и тащиться в школу. И вообще, почему обязательно нужно начинать уроки чуть свет?!

Тем не менее я вскакиваю с кровати, бегу к умывальнику, делаю вид, что умываюсь. Для большей убедительности фыркаю. Натягиваю штанишки со шлейками накрест, чистую рубашку с короткими рукавами, приготовленную мамой еще с вечера, так как вчерашнюю после игры в футбол надо немедленно стирать. И направляюсь к столу. Все это я делаю в быстром темпе, чтобы действительно не опоздать.

Эта боязнь опоздать преследует меня всю жизнь, поэтому всегда стараюсь приходить вовремя, неважно куда, на работу или на свидание. Злюсь, когда другие этого не делают.

На столе меня ждет завтрак: нелюбимая сметана с творогом, обожаемая колбаса, чай и завернутые в салфетку бутерброды, пара яблок – с собой, в школу. Реакция на школьный завтрак резко отрицательная: “Что я, девочка, что ли?” Почему “девочка”, до сих пор понять не могу…

По тому немногому, что успел написать, не трудно догадаться, что главным действующим лицом в нашей семье была мама. В то же время назвать происходящее в доме матриархатом было бы несправедливо, поскольку папа добровольно отдал пальму первенства своей любимой Циличке, признавая за ней, во всяком случае, интеллектуальное превосходство. Мама когда-то окончила курсы счетоводов-бухгалтеров, что в Тульчине приравнивалось почти к Сорбонне. Папа никаких университетов не кончал, кроме жизненного, из которого почерпнул немало полезного и прежде всего честность, порядочность, благородство.

Папа был заядлым трудоголиком, настоящим профессионалом. Не считая мамы и нас, двоих детей, он больше всего на свете любил свою работу, в которой присутствовали элементы творчества, иногда даже искусства. Он был прекрасным портным – закройщиком. А разве это не искусство, когда из бесформенного куска ткани создаешь элегантную вещь, которая делает человека краше, привлекательнее? Тем более, когда имеешь дело с женщинами.

В Тульчине папа считался одним из лучших дамских портных. Его даже приглашали на работу в Одессу, славившуюся своими мастерами. И только врожденный консерватизм, боязнь риска не позволили ему бросить вызов судьбе.

То же самое повторилось и в Ленинграде, когда под напором мамы он сделал робкую попытку сбросить провинциальные оковы. Успешно пройдя испытательный срок в одном из лучших ателье города, на последний шаг он так и не решился. Правда, значительно позже краем уха я слышал, что на то была более серьезная, нежели консерватизм, причина: в городе на Неве у мамы наметился роман. А так как мамочка была натурой увлекающейся, то папа побоялся, что увлечение, чего доброго, может перерасти в нечто большее и тогда…

Можно представить, какие страшные картинки мелькали в его голове. Чтобы не искушать судьбу, он увез свое сокровище от греха подальше обратно в Тульчин.

Об этой истории, если она действительно имела место, в чем я до сих пор не уверен, никто никогда не вспоминал. Широкой огласки она не получила, и репутация образцово-показательной семьи оставались за мамой и папой до конца.

Но, чтобы брачный узел стал еще крепче, они решили завести второго ребенка. И 29 апреля 1935 года на свет появилось очаровательное создание, нареченное именем Элла…

Попытка хоть как-то сохранить хронологию в воспоминаниях, к сожалению, часто наталкивается на нежелание памяти этому следовать – то уводит вперед, то возвращает назад. Сейчас она настойчиво требует перенестись сразу на несколько десятилетий вперед и досказать историю любви моих родителей, которых я однажды назвал тульчинскими Ромео и Джульеттой.

Последние годы своей жизни мама тяжело болела. Арена ее деятельности постепенно сузилась до кухни. По магазинам, на рынок, не говоря уже о кино, она уже не ходила. Правда, в доме появился телевизор, но он включался редко – мама от него быстро уставала. Продукты в дом приносил папа, квартиру два раза в неделю убирала приходящая женщина, она же стирала белье.

Еду продолжала готовить мама и то потому, что доверить это кому-либо другому не могла, так как знала, что папа есть не станет. Его брезгливость в отношении еды была патологической. Особенно трудно приходилось ему, когда попадал на торжества – дни рождения, свадьбы, юбилеи. В таких случаях он призывал на помощь все свои артистические способности, а они у него определенно были, и делал вид, что в восторге от кулинарного искусства хозяйки дома, хотя сам почти ни к чему не притрагивался.

Надо сказать, что мама вообще была кулинаром отменным. Ее торты, карбонаты и прочие деликатессы пользовались славой даже в Москве. Говорят, что я тоже неплохо готовлю, по-видимому, сказались гены мамы. От папы, его профессионального мастерства я тоже кое-что позаимствовал – могу пришить оторвавшуюся пуговицу. Но зато от обоих я унаследовал неизмеримо больше: честность, трудолюбие, любовь к людям. За это им великое спасибо…

Трудно найти слова, чтобы передать, как папа последние годы ухаживал за мамой оберегал ее. Во дворе нашего дома был небольшой скверик, где росло несколько фруктовых деревьев. Весной дворик покрывался зеленой травой. В этот маленький оазис папа в хорошую погоду выводил маму, усаживал ее в удобное кресло, укрывал колени пледом – мама дышала свежим воздухом, грелась на солнышке. Бывало, что после дождя трава не успевала еще высохнуть, тогда путь от дома к креслу папа устилал газетами, чтобы Циличка, не дай Бог, не промочила ноги.

А вереница лучших врачей, которых он приглашал, дорогостоящие лекарства… И в это же самое время – ни дня без работы.

8 декабря 1979 года мамы не стало. Я приехал накануне, когда она второй день уже находилась в коме после инсульта. Она лежала на диване в гостиной (на этом же месте спустя три месяца смерть настигла и папу) красивая, молодая. Прерывистое дыхание и неосознанные движения пальцев левой руки – единственное, что свидетельствовало, что в маме еще теплилась жизнь.

Никогда раньше я не видел папу таким растерянным, хотя ему уже не раз доводилось провожать в мир иной близких людей. Он передвигался по дому, словно сомнамбула, бессильный помочь самому дорогому существу, в тот момент еще не сознавая, что самое трудное впереди, когда один за другим потянутся дни одиночества.

Из Одессы приехали мамины сестры – Фаина и Полина с мужем. Мы установили дежурство, поскольку врачи не могли сказать, сколь долго продлится коматозное состояние мамы. Ночное дежурство досталось мне. Я сидел рядом с диваном и, не отрываясь, смотрел на родное, беспредельно близкое мне лицо любимой мамочки. И вдруг мне показалось, что она что-то произнесла. Я наклонился к ней. Но это был ее последний вздох, а, быть может, на какой-то миг к ней вернулось сознание, и она действительно, что-то сказала. Я поднес зеркальце к маминым губам – следов дыхания на нем не осталось. Разбудив всех, я сообщил трагическую весть.

Нежная, с белоснежно-матовым лицом, на котором почти не было морщинок, она лежала умиротворенная тем, что хоть напоследок собрала вокруг себя самых дорогих людей. Не было только Эллочки с семьей: они полгода, как уехали в Америку.

Казалось, что мама спит и вот-вот должна проснуться, потому что на этой земле у нее остаются самые любимые люди, ради которых она жила и которым дала жизнь. Но такое случается только в сказках…

После похорон я еще несколько дней оставался в Тульчине, пытаясь уговорить папу поехать со мной в Москву. Я старался убедить его, что у меня ему будет хорошо, ни в чем нуждаться не будет. Он верил мне, но так сразу покинуть место, где в какой-то необыкновенной любви прожил целую жизнь, не мог. И я его понимал.

-Боренька, у меня здесь много всяких дел. Ты поезжай, у тебя ведь работа. А я приеду, – успокаивал он меня. – Я же не могу оставить маму одну…

Да, он не мог оставить маму одну. Это было выше его человеческих сил. И я уехал, взяв с него слово, что будет отвечать на мои письма. Бог свидетель, я очень хотел, чтобы он был со мной рядом, чтобы я мог в меру своих возможностей скрасить его последние годы. Ведь самое страшное в старости – это одиночество. А папе как-никак шел уже 81-й…

21 марта 1980 года, как и день смерти мамы, я тоже никогда не забуду. Возвращаясь вечером после работы домой, я издали увидел освещенное окно в моей квартире. Неужели, уходя, забыл погасить свет? Маловероятно. Меня сразу охватило чувство чего-то недоброго. Вторые ключи от квартиры были только у двоюродного брата Сени – сына Полины. Открываю входную дверь, в передней стоит Сеня.

– Боря…- успел он произнести.

– Папа умер?- спросил я.

– Да!

Утром следующего дня мы втроем, к нам присоединился еще мой сын Генка, вылетели самолетом в Винницу, оттуда на машине добрались до Тульчина, где снова собралась вся родня.

Вообще, со здоровьем у папы особых проблем не было. За всю свою жизнь, насколько я знаю, он болел считанные разы, и то простудой. Причем, это выливалось в трагедию, потому что болеть он не умел, лекарства, даже самые безобидные, не принимал.

Тем не менее, в таких экстраординарных случаях в доме, естественно, тут же появлялся лучший врач, который, как и ожидалось, ничего опасного не находил. Советовал пару дней посидеть дома, попить чайку с молоком и малиновым вареньем, чтобы пропотеть. “И не мешало бы, чтобы Исаак утром и вечером принимал по таблетке аспирина…”,- напутствовал доктор, получая соответствующее вознаграждение, которое мама незаметно опускала в карман его халата. На прощание он обещал через денек заглянуть, но папу дома не заставал, так как тот сбежал на работу…

И вот, организм, не имевший опыта борьбы с болезнями, неожиданно получает мощнейший удар в виде обширного инфаркта. И он не выдержал. Без сомнения, удар бы спровоцирован смертью мамы. Жить без нее он просто не мог.

После того, как папа остался один в большом доме, где каждый уголок напоминал о прошлом, он пустил к себе студентку техникума. Денег за проживание не брал, но в знак благодарности она убирала квартиру. Она-то мне потом рассказала, как папа страдал. Каждое утро подушка, на которой спал, была мокрой от слез. Его жизнь превратилась в сплошное ожидание того момента, когда он снова увидится со своей Циличкой. А то, что такая встреча произойдет, он ни на минуту не сомневался…

Папу похоронили рядом с мамой – они снова вместе. Теперь уж навсегда. Трагизм подобных потерь невозможно сразу осмыслить. Должно пройти какое-то время, чтобы в полной мере осознать их несоизмеримость…

Пушкинская строка из “Евгения Онегина” – “И над холмами Тульчина”, вынесенная в заголовок этой главы, обязывает хоть немного рассказать о небольшом, провинциальном городке, где я родился и где прошло мое детство.

Согласно данным местного краеведческого музея, возник он в начале 17 века. До определенного возраста Тульчин был для меня столицей вселенной, потому что других мест я просто не видел, и мне не с чем было сравнить.

В Тульчине своих достопримечательностей хватало. Чего, например, стоил замок графа Потоцкого – громадный архитектурный ансамбль, где до и после войны размещались воинские части. Или большой католический храм, по слухам, тоже выстроенный щедрым графом. Чуть уступала по размерам и православная церковь с голубыми куполами. Имелся еще небольшой, с красивыми витражами костел, превращенный впоследствии в студенческое общежитие. Правда, мы, мальчишки успели до этого в полной мере насладиться разноцветными стеклышками. На окраине города гордо возвышалась пожарная каланча. Внушительно на фоне небольших одноэтажных домиков и изредка двухэтажных выглядел Дом Советов, где размещались партийные и советские органы власти.

Но вот однажды, когда мне было не то пять, не то шесть лет, мама с папой, прихватив меня с собой, отправились на майские праздники в Одессу, которая находилась от нас километрах в 250. От увиденного я вначале даже растерялся: улицы, за- строенные сплошь большими домами, трамвай, море. Но еще большее впечатление произвели на меня колонны демонстрантов с флагами, транспорантами, впереди которых ехала кавалькада юных велосипедистов. Такое обилие детских велосипедов в голове не укладывалось. В Тульчине их было один, максимум два, да и то не у меня…

Мое удивление, что, оказывается, есть города куда больше Тульчина было мимолетным и прошло буквально на следующий день после того, как мы вернулись, и я снова увидел знакомые улочки и переулки, мощенную булыжником дорогу, по которой с грохотом катились телеги, запряженные лошадьми, на ходу справлявшие нужду, поэтому, пересекая дорогу, нужно было в оба смотреть под ноги, чтобы не вляпаться. А еще через несколько дней, после встреч с ребятами из памяти вообще выветрились одесские картинки, за исключением юных велосипедистов.

Став постарше и рассказывая о месте, где родился, я не забывал сообщить также, что в Тульчине бывал Пушкин, что здесь находился центр Южного общества декабристов во главе с Пестелем. Соблаговолил посетить город и фельдмаршал Суворов, которому на центральной площади установлен памятник – великий полководец восседает на коне. Всю эту и другую информацию я с гордостью обрушивал на слушателей, которые, к моему удивлению, почему-то бурного восторга по этому поводу не высказывали. Но я не обижался.

К сожалению, ни тогда, ни сейчас мне не хватает слов, чтобы передать красоту природы тех мест. Это нужно самому видеть: тульчинский пруд, обрамленный садами, “пушкинские холмы”, полукольцом опоясывающие город, покрытые кустарником и фруктовыми деревьями. А внизу утопающий в зелени Тульчин, немного сонный, со своим неторопливым ритмом жизни. Какая-то необыкновенная умиротворенность исходила от этого пейзажа.

Таким я видел Тульчин в десять лет, таким он был в двадцать пять, когда я приезжал домой на студенческие каникулы, таким оставался и в тридцать пять, когда проводил с маленьким Генкой свой отпуск у родителей. Сейчас он другой. Трудно сказать – хуже или лучше, но другой.

В этом я убедился, побывав в 1999 и 2000 годах, а затем спустя восемь лет на могилках мамы и папы. Они покоятся как раз на «пушкинских» холмах, где находится еврейское кладбище. Я смотрел вниз, на город. Он по-прежнему утопал в зелени. Еще ярче блестели купола церквей. Но значительно больше стало современных многоэтажных домов. Они подобрались почти вплотную к холмам, а наиболее состоятельные жители начали осваивать и их: воздух здесь чище. К сожалению, эхо чернобыльской трагедии докатилось и до Тульчина.

И мне стало жаль этих холмов. Не только потому, что здесь получили последний приют мои любимые родители, здесь также покоится один из самых близких друзей детства – добрый, веселый, отзывчивый Саша Тепер, нелепо погибший с сыном в автомобильной катастрофе. Проводить их в последний путь вышел весь город, такой любовью он пользовался в городе. К его памятнику я тоже всегда кладу цветы.

На тульчинских холмах ранней весной 1979 года моя сестричка Эллочка сообщила мне, что собирается эмигрировать, и спросила, как я к этому отношусь. Ведь это может отрицательно сказаться на моей профессии журналиста.

Я был ошарашен новостью и меньше всего в тот момент думал о своей карьере, которая и так складывалась не лучшим образом. Меня поразила сама возможность того, что я никогда больше не увижу любимую сестричку, ее дочь – мою племянницу Жанночку. На миг я представил себе реакцию папы и мамы…

С другой стороны, я знал, что Эллочкина семья влачит жалкое существование. Павлик – второй муж Эллочки – инженер, большую часть времени проводил в колхозе, помогая убирать урожай. Сестра с племянницей были музыкальными работниками. Первая получала 80 рублей в месяц, вторая – и того меньше – 60. На круг, включая гроши Павлика, получалось чуть больше 250 рублей, и, если бы не регулярные продуктовые посылки родителей, неизвестно, как бы они сводили концы с концами. Зная все это, что я мог ответить? Не более минуты стоял я в нерешительности.

-Поступайте, как считаете нужным,- сказал я.- У вас на это есть все основания.

Павлик тоже присутствовал при разговоре.

-Но у тебя же могут быть неприятности…

Я усмехнулся:

-В крайнем случае, меня не пошлют послом в Турцию!..

В то время я работал литературным редактором в журнале “Шахматы в СССР” и

давно уже перестал мечтать о дипломатической карьере, которая могла бы (?!) явиться при определенных, разумеется, обстоятельствах, логическим продолжением моего институтского образования – в 1951-м я с отличием окончил турецкое отделение московского института Востоковедения.

Мама с папой очень болезненно восприняли сообщение Эллочки. Были растерянность, слезы. Я, как мог, защищал позицию сестры, стараясь убедить их, хотя они и сами прекрасно понимали, что так, как живет ее семья, долго продолжаться не может, и если появился шанс, то как им не воспользоваться.

В конце концов, папа с мамой смирились, во всяком случае, внешне. Но до последних дней это оставалось их непроходящей болью. И хотя от Эллочки приходили хорошие письма, успокоиться, что ее нет рядом, они так и не смогли. Эллочка, чтобы оградить меня от возможных неприятностей, в анкете не указала, что у нее есть родной брат.

Сейчас она с семьей живет в Калифорнии. Они с Павликом уже на пенсии. Жанночка закончила университет и четырехгодичную медицинскую школу, стала врачом. К сожалению, у нее нет детей. Нерастраченные материнские чувства она теперь отдает стареньким родителям, которые, увы, с каждым годом все больше нуждаюсь в ее помощи…

И снова память возвращает меня к событиям более ранним, где особняком стоит арест папы. Особняком потому, что был он совершен в отношении человека (это я понял, когда подрос) кристально честного перед людьми, законом, страной. Напрочь аполитичным, никогда не участвовавшим ни в каких движениях ни “за”, ни “против”. Круг его интересов, я уже говорил, замыкался на семье и работе. И вот его арестовывают.

Что творилось в доме, передать трудно. Все были в шоке. Семейное вече с участием ближайших родственников ни на минуту не прекращало работу. Меня, отметившего шестой год рождения, старались от всего этого отгородить, но не слишком настойчиво: маме, бабушкам и дедушкам было не до меня – надо спасать папу.

Пока взрослые тщетно пытались отгадать, в чем причина ареста, у меня было готово свое объяснение, не лишенной детской логики и замешанное на сыновьей любви. Вот примерный ход моих мыслей: просто так не арестовывают, значит, папа что-то совершил. Плохое он сделать не мог – в этом я был абсолютно убежден. Значит, совершил что-то героическое, и я могу еще больше им гордиться…

В необъявленных героях папа проходил до самого вечера, пока не стала известна настоящая причина ареста. Оказывается, пришла разнарядка потрясти зажиточных евреев на предмет золотишка и других драгметаллов, поскольку страна испытывает острый недостаток в финансах в связи со строительством светлого будущего. В число зажиточных попал и папа – не может быть, чтобы человек, у которого первая половина фамилии “Гольден”, в переводе золотой, не имел бы презренного металла.

Не уверен, что именно так рассуждал чиновник, подписавший ордер на арест, но совсем исключить подобную версию тоже нельзя. Да, семья наша жила небедно, но больших денег, тем более драгоценностей, у нас никогда не было. Мама, например, обручальное кольцо получила от папы в день серебряной свадьбы. Еще через несколько лет он подарил ей золотые часики с браслетиком.

После того, как стала известна причина ареста папы, возникла проблема, где достать злополучные царские червонцы и где взять деньги, чтобы их купить? Очередной день был посвящен решению этой непростой задачи. Несмотря на то, что моя версия по части героизма оказалась несостоятельной, папа, тем не менее. еще долго продолжал ходить у меня в героях-мучениках.

Требуемый выкуп был найден. С самой лучшей стороны в этот трудный час показали себя родные и друзья. Через три дня небритый, осунувшийся, с виноватой полуулыбкой в доме появился папа. Все были счастливы и прежде всего он, для которого расставание с близкими было равносильно смерти.

В связи с этими событиями мне вспомнился анекдот, по-видимому, появившийся

в ту далекую пору.

Еврея вызывают в соответствующие органы.

– Рабинович, у нас нет времени на болтовню, поэтому сразу – к делу. Нам известно, что у вас есть деньги и золото тоже. Так вот, и то, и другое нам очень нужны!

– Гражданин начальник, разрешите поинтересоваться, для чего?

– И вы еще спрашиваете?! Разве вы не знаете, что мы строим социализм?

– Боже мой, как я мог забыть такое? Но если вы позволите, я бы хотел переговори ть на этот счет со своей Саррочкой. Она ждет меня в коридоре.

– Но не долго…

Через пару минут Рабинович возвращается.

– Ну, что?- спрашивает уполномоченный по строительству бесклассового и процветающего общества.

– Саррочка сказала, что когда нет денег, то не строят социализм…

Можете не сомневаться, Рабинович деньги принес, причем, как мечтал незабвенный Остап Бендер, “на тарелочке с голубой каемочкой”.

Один из самых остроумных писателей второй половины ХХ века Станислав Ежи

Лец так объяснял, почему рождаются слухи о несметных богатствах евреев: “Евреи

платят за все!” Добавлю: и прежде всего потому, что евреи…

Тут самое время рассказать о тех, кто в детстве тоже был всегда рядом со мной – бабушках и дедушках, о маминых сестрах, ее брате. Сестер у мамы, как я уже говорил, были две – Фаина и Полина. Вторая была чуть постарше меня, и мы, можно сказать, вместе росли. С Фаиной в детстве я общался мало, так как она рано выпорхнула из родительского гнезда и начала самостоятельную жизнь. Дядя Яша тоже пошел по ее пути. Но поскольку он рано покинул сей мир, то начну с него.

Круглолицый, всегда улыбчивый, невероятно добрый дядя Яша, помимо всего прочего, в моих глазах был еще отважным воином, отнюдь не меньшим, чем Чинганьчгук. Воинскую службу проходил на Халкин–Голе – самой тогда горячей точке страны, где то и дело возникали конфликты. Отслужив положенный срок, он демобилизовался и уехал в Ленинград. Работал в обкоме профсоюзов. А спустя какое-то время появился в Тульчине в качестве жениха.

Родители невесты, несмотря на то, что дядя Яша был госслужащим, пожелали, чтобы свадьба была по полной еврейской программе – с хупой, раввином и, конечно, с клезмер, мини-оркестром, состоявшем, как сейчас помню, из скрипки, кларнета, трубы, контрабаса и ударника. Несмотря на малочисленность состава, оркестр так громко играл, что поглазеть на зрелище собрались люди со всех близлежащих улиц.

Надо сказать, что жених и невеста в самый ответственный момент, находясь под хупой (наподобие балдахина), выглядели весьма торжественно. Это я успел заметить, несмотря на то, что моим вниманием полностью завладел оркестр. Наверное, потому, что к двум из пяти инструментов я имел некоторое отношение: на скрипке учился играть, а с барабаном, конечно, не таким, как у клезмер, я, можно сказать, вообще был на “ты”, так как в пионерском отряде выполнял роль барабанщика. Ребята даже дразнили меня: “Боря – барабанщик, Боря – барабанщик крепко спал. Он проснулся, перевернулся, три копейки потерял!” Дразнилка большим остроумием не отличалась, но по ритму была близка к тому, что я выстукивал двумя деревянными палочками на барабане, вышагивая впереди отряда.

Из той первой и последней еврейской свадьбы, где мне довелось присутствовать, еще запомнилось, как один из музыкантов, обладавший самым зычным голосом, периодически провозглашал здравицу в честь кого-то из гостей и его семьи. За это удостоенный такой почести человек обязан был раскошелиться. Деньги шли в общую копилку музыкантов.

Через несколько дней после свадьбы молодожены уехали в Ленинград. Потом родилась у них дочь. Спустя какое-то время началась Великая отечественная. А когда немцы вплотную подошли к городу на Неве, дядя Яша записался в ополчение, хотя мог этого не делать: у него была бронь. В одном из первых боев он погиб. Так не стало моего единственного родного дяди…

Маленьким я бегал за Полиной, как хвостик, чем не доставлял ей большой радости, так как интересы наши чаще не совпадали. Кроме того, как старшая, она несла некую ответственность за меня, и вину за каждое мое разбитое колено, синяк или царапину мы делили пополам. Поэтому понятно ее желание побыстрее избавиться от такой хлопотной нагрузки.

Помню, Полина как-то заболела свинкой. Ее, естественно, изолировали. Что со мной творилось, передать трудно. Белугой ревел я перед ее дверью, причитая: “Хочу к Полине, хочу к Полине…”

Худенька, бледненькая, она в старших классах незаметно превратилась в интересную девушку с отличной фигурой. Такая метаморфоза не могла остаться незамеченной ребятами, которые тоже, по закону природы, взрослели. Число вздыхателей стало расти в геометрической прогрессии.

Не могу сказать, что Полину слишком расстраивали знаки внимания поклонников, но кому-то одному, по моим наблюдениям, явного предпочтения она не отдавала. Знаю это не понаслышке, а как свидетель, на глазах которого происходила игра в так называемую “любовь”.

На вечеринках, так тогда назывались домашние тусовки по поводу дня рождения или Нового года у Полины всегда собирались ее одноклассники, подруги. После застолья и танцев обязательно играли в “почту” – писали друг другу записки. Так вот, роль почтальона, как вы уже догадались, обычно выполнял я… Уж мне-то было известно, кто больше всех получал записок, – Полина, и не потому, что была хозяйкой “бала”.

К почтальонским обязанностям я относился со всей серьезностью, на которую был способен. За сроком давности могу признаться, что иногда использовал их в корыстных целях. Зная о моих родственных связях с объектом “охов и вздохов”, ребята старались меня задобрить. Чтобы еще больше поднять себе цену, я делал вид, что не только пользуюсь доверием Полины, но имею даже некоторое влияние на нее, что на самом деле, как вы понимаете, не соответствовало действительности. Но любовь слепа…

“Взятки” я брал, в основном, конфетами, предпочитая леденцы, которых на сто грамм шло изрядное количество, и их можно было долго сосать.

Когда появлялись первые фрукты и ребята-старшеклассники устраивали набеги на сады, иногда они брали меня с собой, особенно если в этих вылазках участвовал мой двоюродный брат Саша, по уши влюбленный в Полину. Мне вменялось “стоять на стреме” – своевременно оповещать о приближающейся опасности, но не исполнением “Боже царя храни”, как напутствовал Остап Бендер Кису Воробьянинова, а свистом, что я делал весьма искусно, засунув в рот по два пальца каждой руки

Большинство сорванных в темноте яблок были несъедобны. Но не ради них затевался весь сыр-бор: через неделю созревших фруктов на рынке было завались. Волновал сам процесс…

О другой маминой сестре – Фаине еще представится возможность сказать много добрых слов. А сейчас о бабушках и дедушках, которые тоже внесли свою лепту в мое воспитание, сами об этом не догадываясь. Их жизнь была самой лучшей школой….

Сколько себя помню, мы всегда жили с бабушкой Хайкой и дедушкой Симхой (по маминой линии) в одном доме. Иногда квартиры были рядом, иногда на втором этаже – мы, дедушка с бабушкой – на первом. Так что на дню я бывал у них множество раз.

Бабушка была моей палочкой-выручалочкой. Стоило мне что-то натворить – допоздна задержаться на пляже, или до темноты заиграться с ребятами, забыв про обед, первым делом я заходил к ней. У бабушки происходила генеральная репетиция того, что меня ожидает, поэтому она всегда сопровождала меня на место “казни”: вдвоем все-таки не так страшно, хотя родительского гнева я не очень боялся. В крайнем случае, получу шлепок по попе. Но даже эта мера наказания применялась крайне редко и не являлась орудием воспитания, а скорее нервной реакцией на мое появление.

Бабушка, увидев меня, считала своим долгом отчитать: “Ты же знаешь, как мама с папой волнуются…” Я тут же давал клятвенное обещание, что подобное никогда не повторится. Она уголком рта улыбалась, понимая, что слова эти ничего не стоят. Дедушка в нравоучительных беседах участия не принимал, полностью полагаясь на воспитательный талант бабушки, вырастившей пятерых детей, в том числе и мою маму. Кроме того, он всегда работал: днем в сапожной мастерской, вечером – дома.

До сих пор помню специфический запах от кожи, кстати, мне нравившийся, которым была пропитана комната, где он шил сапоги, изготовлял на заказ туфли, полуботинки. Все, что выходило из его рук, мне казалось шедевром. Неописуемый восторг вызвали сапожки из красной кожи, которые он сделал мне ко дню рождения, на каблучках, с рантом. Увы, им была уготована не лучшая судьба. Катаясь в них с ледяной горки я не заметил проволоки и сильно поцарапал один сапожок. Слез было море, пока дедушка не пришел с работы и, минут двадцать поколдовав над ним, вернул мне сапожок в первозданной красе.

В нашей родне все мужчины были трудоголиками. Дедушки тоже. Жены, как правило, не работали. Они занимались хозяйством, рожали и воспитывали детей, словом, были хранительницами домашнего очага. Правда, в критические моменты они тоже подключались к добыванию средств существования. Когда однажды дедушка на время выбыл из строя, на трудовую вахту стала бабушка, занявшись изготовлением дамских париков, шиньонов, накладок для местных красавиц. Вахта это была непродолжительной, но еще долго после этого мне на глаза попадалась щетка-скребок, которой бабушка расчесывала волосы для будущего парика.

Кстати, мама моя тоже какое-то время поработала бухгалтером в детском саду. Не по материальным соображением, а скорее, чтобы самоутвердиться, показать, что и она тоже не лыком шита, хотя нужды в подобной демонстрации не было – ее и так все любили и ценили…

Когда я, в сопровождении бабушки, появлялся перед мамой, мне всегда задавался один и тот же вопрос: “Где ты был?” Конечно, она знала, где – на пляже, на стадионе, иногда в городском саду подсматривал в щелочку, что происходит на сцене театра…

Я не успевал открыть рта, чтобы ответить, как встревала бабушка.

-Циличка, не ругай его. Я ему уже все высказала. Он полчаса, как у меня, и боится идти домой, потому что ты будешь его ругать. Боренька дал мне честное пионерское, что больше этого делать не будет. Правда, Боренька?

Я бодро кивал головой. Бабушка уходила только тогда, когда видела, что мама, сменив гнев на милость, собирается меня кормить. Обещание “больше этого не делать” я честно выдерживал несколько дней. Потом следовал очередной срыв, и снова на авансцене появлялась моя палочка-выручалочка – любимая бабушка.

Бабушка Хайка несомненно была женщиной героической. Несмотря на то, что на ее долю выпало много всего: две мировые войны, революция, погромы, голод, преждевременная смерть мужа, гибель сына, эвакуация и т.п., она никогда не жаловалась. Больше того, когда на старости лет, живя в Одессе вначале у Полины, а потом у Фаины, она могла вести праздный образ жизни, в ней все равно срабатывал комплекс вечной труженицы – хлопотала на кухне, помогала воспитывать внуков.

Бабушка была ярким подтверждением того, что образование и ум не всегда ходят в одной упряжке. Читать она умела, писать тоже, в свое время посещала ликбез, но то, что выходила из-под ее пера, разобрать было трудно. Последние годы, приезжая в гости к нашим одесситам, обычно с Генкой, я часто заставал ее сидящей в кресле с газетой в руках. Ее интересовало все, что происходит в мире. Что касается ума, то этим Бог не поскупился. Она сохранила его буквально до последних дней.

Не боюсь показаться нескромным, но из всех внуков и внучек бабушка больше всего любила меня, наверное, потому, что я был первым. Я ей платил тем же.

Последняя наша встреча состоялась зимой 1974 года. Ей уже было 86 лет. Бедненькая, она страдала астмой. В каждом письме из Тульчина мама писала, что я дол жен торопиться повидаться с бабушкой, которая не переставала спрашивать, почему не приезжает Боря.

У меня оставалась неделя от отпуска, и я решил съездить в Одессу, а на обратном пути заглянуть в Тульчин. Бабушка тогда жила с Фаиной, которая о ней очень заботилась. Зная, что я люблю фаршированного карпа, бабушка решила приготовить его собственными руками.

Вечером, в день моего приезда за богато накрытым столом (Фаина это умела) собралась вся наша одесская родня. В центре стола красовалось большое блюдо с фаршированной рыбой. Я взял кусок, откусил, и вот тебе на – бабушка забыла вынуть кости. Сестра моя Эллочка последовала моему примеру и тоже, удивилась. Мы молча переглянулись. Чтобы доставить бабушке удовольствие, я рыбу съел, больше того, взял второй кусок.

А через день бабушке стало совсем плохо, у нее начались галлюцинации. Мы с Гришей (мужем Полины) то и дело бегали за кислородными подушками. А тут, как назло, закрутила метель, что в этих краях редкость. Казалось, сама природа скорбит о том, что мир покидает еще один чудесный человек.

Состояние бабушки с каждым днем ухудшалось, Мой отпуск таял, а ведь я обещал маме заглянуть к ним. И я решил поехать в Тульчин.

Вечером следующего дня, когда я уже был у мамы, пришла телеграмма о том, что бабушка скончалась. Утром мы все отправились в Одессу, чтобы проводить ее в последний путь. Иногда мне начинает казаться, что она не умирала, дожидаясь нашей встречи…

Дедушка Симха был добрейшим человеком, абсолютно бесконфликтным. По-моему, за всю жизнь и мухи не обидел. Не помню случая, чтобы он на кого-нибудь повысил голос, если даже на то имелась причина.

Среднего роста, правильные черты лица, небольшая бородка клинышком – в его облике было врожденное благородство, я бы даже сказал, аристократизм. Дедушку любили все. Среди сапожников он слыл белой вороной: не пил, не курил, не ругался.

Как завороженный, часами я мог сидеть рядом с ним и смотреть, как ловко он орудует сапожными инструментами. На моих глазах бесформенная кожа постепенно начинала приобретать красивые формы.

Помню, однажды он взял меня с собой на базар, где продавалась всякая всячина – инструменты, скобяные изделия. Это был первый год, когда я пошел в школу. Купил ли он то, что ему было нужно, не помню, а вот мне – маленький рубанок, врезалось в память на всю жизнь. Я его долго берег этот подарок.

Ни дедушка Симха, ни бабушка Хайка верующими не были. Возможно, до революции они в синагогу наведывались, но молящимся дедушку я, например, ни разу не видел Однако главные еврейские праздники исправно справляли. Бабушка вкусно готовила, в такие дни стол ломился от яств.

Лично я больше всего любил праздник Ханука, так как становился обладателем несметного богатства в виде рубля, а то и двух… “Ханука-гелт” я находил под подушкой утром в день праздника. Деньги туда клал дедушка. Недели две я наслаждался мороженым, порция которого стоила пять копеек, семечками и леденцами…

Навсегда остался в моей памяти день, когда дедушки не стало. Май 1941 года выдался особенно жарким. Я сидел на уроке и предавался мыслям о предстоящих каникулах. Вдруг классная дверь приоткрылась, и дежурная, подозвав к себе преподавателя, что-то ему сказала. Тот кивнул головой, потом подошел ко мне.

-Боря, тебе нужно срочно идти домой…

Уже издали я заметил необычное скопление народа. Во дворе нашего дома людей

было еще больше. Кто-то, увидев меня, сказал: “Это – его внук”.

Не успел я перешагнуть порог, как ко мне с плачем бросилась бабушка.

-Боренька, наш дедушка умер!

Как умер?! Еще вчера вечером я с ним разговаривал. Он сидел на своем низком стульчике, сидение которого было сделано из перекрещивающихся полос кожи, и мастерил очередную пару обуви. И вдруг… умер. Это неправильно! Так не должно быть. Мозг отказывался принимать такую вопиющую несправедливость.

Через несколько минут я узнал, как все произошло. В обеденный перерыв дедушка, как обычно, пришел домой. Бабушка пошла на кухню разогреть еду. Вдруг слышит, ее зовет дедушка.

-Хайка, мне что-то нехорошо, сердце…

Она усадила его на диван, принесла подушку.

-Отдохни, пока я накрою стол.

– Пожалуйста, помоги мне снять сапоги…

“И в этот момент,- продолжала рассказ бабушка,- я увидела, как смертельная маска накрывает лицо дедушки. Он откинулся на спинку дивана. Я стала кричать

“Помогите!” Из груди дедушки вырвался хрип, и он умер”.

Неожиданная смерть дедушки вызвала множество проблем. Нужно было сообщить в Ленинград, где жили дядя Яша, Фаина и Полина, два года назад поступившая в тамошний институт иностранных языков. Всем им я отправил телеграммы.

Вечером пришел ответ: немедленно выезжаем. Несложные подсчеты показали, что похороны могут пройти только на третий день. Морга в Тульчине не было. Жара, как назло, стояла невыносимая. Гроб с телом дедушки находился дома. Мне было поручено доставать лед. Установки, которые производили бы лед, в городе тоже отсутствовали. Его заготовляли с зимы и хранили в погребах под толстым слоем соломы. Мы с Мишей Крупником сумками таскали лед и раскладывали его вокруг гроба. Потом поехали встречать на железнодорожную станцию ленинградцев.

Проститься с дедушкой пришло много народу. Он лежал в гробу красивый и молодой. Ведь ему еще не было шестидесяти…

Дедушка Вигдор и бабушка Шифра по папиной линии, сколько я их помню, всегда были старенькими, аккуратненькими и тихонькими. Жили в покосившемся домике из двух комнат и кухни с русской печкой и погребом, который заменял еще неведомый Тульчину, холодильник. Полы в комнатах были почему-то покатые, наверное, тоже от старости.

Дедушка, будучи портным, никогда ни в каких ателье, мастерских, артелях не работал. Поэтому в советское время он постоянно жил под страхом, что нагрянет фининспектор, и его обложат налогом. Все в доме было приспособлено к тому, что если, не дай Бог, это случится, никаких следов работы на поверхности быть не должно. По этой причине входная дверь всегда была на запоре и открывалась она лишь после того, как хозяева убеждались, что опасности нет.

Бабушку Шифру и дедушку Вигдора я по-своему любил, хотя в доме у них появлялся не часто, и то после многократных напоминаний папы и мамы, что нужно их проведать: “ведь они такие старенькие…”

Меня бабушка и дедушка встречали радостно: “Ой, Боренька пришел!” – восклицала бабушка, увидев через окно двери мою круглую, веснушчатую физиономию. Затем раздавался голос дедушки.

-Шифра, ты закрыла погреб?

Дедушка опасался, что я могу туда нырнуть, что неоднократно случалось по забывчивости с бабушкой, каким-то чудом ни разу ничего себе не сломавшей. Далее неизменно следовал вопрос, хочу ли я кушать. Услышав отрицательный ответ, мне предлагалось отведать хотя бы коржиков, которые всегда стояли в вазочке на столе. Бабушка Шифра была неплохим кулинаром, что, кстати, в еврейских семьях не редкость.

Свой визит я старался подгадать к тому часу, когда дедушка совершал молитву. Сама молитва, ни одного слова которой я не понимал, меня интересовала мало, а вот подготовка к ней нравилась: как дедушка не спеша надевает на себя черный балахон (тфилин), такого же цвета широкой лентой прикрепляет ко лбу деревянный кубик. Во всей этой операции была какая-то особая торжественность. Затем в его руках появлялся молитвенник, он открывал его на нужной странице и, покачиваясь взад-вперед, нараспев читал молитву.

Бабушка Шифра и дедушка Вигдор произвели на свет четырех сыновей и одну дочь. У всех судьба сложилась по-разному. Заметную карьеру никто не сделал. Все были тружениками, прекрасными семьянинами, Тульчина не покидали. Когда началась война, все, кроме дедушки и бабушки, решили эвакуироваться. Никакие уговоры и доводы уехать с ними не помогли. “Мы – старенькие,- аргументировал свой отказ ехать дедушка,- никто нас не тронет. Кому мы нужны?”

И дедушка с бабушкой остались в Тульчине. Как и других евреев, их отправили в лагерь, где они и погибли. Они жили тихо, незаметно и также незаметно и тихо ушли в мир иной…

А теперь о более веселых воспоминаниях. В Тульчине начались мои первые спортивные увлечения. Центральное место, разумеется, занимал футбол. Моя любовь к этому виду спорта многие годы оставалось неизменной. Менялись только мячи. Вначале были тряпичные и резиновые. Последние доставляли немало хлопот: стоило появиться маленькой дырочке, как тут же при ударе они сплющивались, и приходилось какое-то время ждать, когда соблаговолят самоокруглиться. С тряпичными было проще, потому что они вообще не имели формы, и им нечего было терять.

Потом появились мячи надувные, с которыми тоже было немало мороки, так как камеры быстро приходили в негодность. Кроме того, их надо было зашнуровывать, и если шнуровка попадала в голову, как минимум, синяк обеспечен.

Но все эти мелочи меркли на фоне азарта спортивной борьбы, который охватывал нас, ребят, собравшихся на каком-нибудь пустыре или на школьном стадионе, не очень отличавшемся от того же пустыря.

У нашего футбола были свои неписаные правила. Желающие играть делились на две команды. Происходило это на демократической основе. Два лидера, чей футбольный авторитет сомнения не вызывал, устраивали “аукцион”:

-Я беру Вову!- говорил один.

-А я Сему!- говорил второй.

-Я Гришу!

-А я Борю!

И так далее. “Лишний”, при нечетном числе футболистов, становился судьей. При комплектовании команд не обходилось и без конфликтов, вызванных расхождением в оценках игроков. Но они быстро улаживались, потому что всем не терпелось скорее начать игру.

Затем разыгрывались ворота – никто не хотел играть против солнца. Воротами, как правило, служили булыжники, кучка камней, либо школьные сумки, ранцы, если дело происходило после уроков.

Играли в чем попало, но в ботинках запрещалось, чтобы не нанести травму сопернику. Чаще всего играли босиком, поэтому подошвы ног мало чем отличались от той же части ботинок. Особенно доставалось большому пальцу ударной ноги, в моем случае, как у левши, – левой. Если палец втыкался в ногу противника, то это полбеды, а вот, когда в землю – без кровоточащей ссадины дело не обходилось. Но на этот случай у нас имелось весьма эффективное средство в виде замазки из слюны и… пыли. Замазку мы накладывали на ранку и снова устремлялись в бой.

Пишу это, и самому не верится, было ли такое на самом деле. Ведь могли заработать столбняк или другую заразу. Но, во-первых, над этим никто не задумывался. А, во-вторых, если бы даже знали о грозящей опасности, то не поверили бы, потому что никто из мальчишек ни разу не пострадал – значит, это – очередная утка взрослых. Возможно, у этого феномена и есть другие объяснения: пыль и слюна тогда были стерильными, но я их не знаю.

Футбольный опыт, полученный в Тульчине, пригодился спустя много лет, когда я уже учился в институте, где больше был известен как волейболист. Что я делал в волейболе с моим ростом? Говорят, неплохо играл в защите, иногда даже вытягивал “мертвые” мячи, точно распасовывал. Наверное, по этим же причинам, работая после окончания института в Таджикистане, я выступал за команду “Динамо”, неоднократного чемпиона республики, и даже за сборную Таджикистана, участвуя в зональных соревнованиях на первенство страны, за что получил первый разряд.

Моя футбольная карьера кончилась неожиданно. После четвертого курса нас, ребят, отправили на военную переподготовку в Рязанское пехотное училище. И хотя за плечами у меня был более, чем трехлетний опыт войны, я вместе со всеми вынужден был заниматься строевой подготовкой, изучать Устав, выполнять приказы сержанта – командира отделения, изо всех сил старавшегося показать “интеллигентам” из Москвы, почем фунт солдатского лиха. До сих пор слышу его, полные злорадства команды: “Встать!”, “Ложись!”, “Вперед, по-пластунски!”, “За-а-певай!”

Беспросветные армейские будни иногда окрашивались в светлые тона. Правда, получить удовлетворение от праздника мне не довелось.

Вместе с нами в училище военную подготовку проходили студенты из других институтов, кажется, МГИМО и Внешторга. И вот, в один из воскресных дней, по инициативе сопровождавших нас зав. военными кафедрами, был устроен футбольный матч, по слухам, на дюжину коньяка.

Я тоже был включен в команду, и, как левша, отправлен на левый край. Первый тайм, к неудовольствию начальства, закончился нулевой ничьей. В перерыве с командами была проведена соответствующая политико-воспитательная работа, и на вторую половину игры соперники вышли с желанием “победить или умереть”.

Дальнейшие события развивались для меня следующим образом: в один из острых моментов я получил отличный пас и, набрав скорость, стал приближаться к воротам противника. В самый решающий момент, когда я отвел ногу, чтобы нанести победный удар (достиг бы он цели или нет, сказать не берусь), я получил сзади удар по ноге. Ойкнув, сел на траву. С поля меня уже увели. В санчасти определили небольшой разрыв мышцы. Признаться честно, меня это сильно расстроило, так как недели две не ходил на строевые занятия.

Но если думаете, что после случившегося я с футболом расстался, то ошибаетесь. Судьбе угодно было распорядиться так, что где-то в середине 50-х, работая в издательстве “Физкультура и спорт”, я был назначен редактором футбольных программ. Это было время, когда в Москву все чаще стали наведываться зарубежные команды.

В мои обязанности входило не только редактировать, но и писать программки, поддерживать связь с типографией, следить за тем, чтобы они вовремя попадали на стадион “Динамо” (“Лужников” тогда еще не было), где проходили международные встречи. Несмотря на то, что объем работы был достаточно велик, мне нравилась вся эта круговерть.

Немаловажным плюсом было и то, что накануне матча в моем распоряжении оказывалось два десятка билетов на стадион, что по тогдашним меркам считалось несметным богатством, потому как достать билетик на международный матч было почти невозможно. А мне их давал “для дела” сам директор стадиона Тимофеев, личность любопытнейшая, бывший кадровый работник органов. Рыжеватый, невысокого роста, он был грозой для служащих стадиона – хозяйства непростого. Но зато на главной арене, благодаря его жесткой дисциплине, царил образцовый порядок.

Большую часть билетов я отдавал друзьям, но перепадало и типографским работникам, от которых зависел своевременный выпуск программ, а также издательскому начальству, у которых были свои нужные люди.

Поскольку писать программки приходилось самому, а сведения о приезжающих командах были скудны, болельщикам же хотелось сообщить что-то новенькое, интересное, то приходилось встречать зарубежных гостей и, по возможности, тут же брать интервью у руководителей делегаций, тренеров. Если по горячим следам это не удавалось, то делал я это во время приемов, которые устраивались вечером в дни приезда обычно в ресторане “Москва”.

Приемы эти мне запомнились прежде всего столами, которые ломились от обилия и разнообразия блюд – икра, всевозможная рыба, колбасы и прочие деликатесы. О напитках и говорить нечего.

Гости ели мало, пили еще меньше, чего нельзя сказать о гостеприимных хозяевах в лице работников отдела футбола, представителей судейской коллегии и вашего покорного слуги. Правда, в силу природной застенчивости, я старался держать себя в цивилизованных рамках.

Комитетские работники, побывавшие не на одном таком приеме, хорошо усвоили ресторанное правило: в счет, кстати, он был открытым – трать сколько нужно – включались только откупоренные бутылки, закрытые в конце приема уносились официантами обратно. Поэтому наши старались как можно больше откупорить с тем, чтобы потом прихватить их с собой.

Итогом моего тесного общения с футболом явились две небольшие книжонки, написанные мною в соавторстве (так значилось на титульных листах, хотя писал я их один) с ответственными сотрудниками отдела футбола. Директор издательства считал, что одного моего имени недостаточно. Первая брошюра называлась “Соревнования по футболу 1954 и 1955 г.г.”, вторая, более солидная – “256 международных матчей 1957 года”.

Любовь к футболу у меня осталась на всю жизнь, но сегодня я выступаю только в роли болельщика. Не отрываясь от телевизора, до поздней ночи смотрел я почти все матчи чемпионата “Евро-2000”. Огорчался, что там нет представителей отечественного футбола, который последние годы, к сожалению, не слишком радует. Пока мне больше других нравится английский футбол с его высочайшим профессионализмом и самоотдачей. Особенно люблю команду “Манчестер Юнайтед”…

Но вернемся к моим первым спортивным увлечениям. Зимой на передний план выходили коньки и лыжи, несмотря на то, что тульчинский климат не очень располагал для этого.

В коньках, как это было в футболе, я тоже постепенно эволюционировал. Начинал на самодельных – деревянный брусок, внизу посреди толстый провод. Иногда это устройство делало вид, что скользит. Потом появились настоящие “снегурки”, их сменили “нурмасы”, а когда приехал в столицу, то стал на “гаги”. Не пробовал кататься лишь на беговых.

В Москве вначале ходил на каток “Динамо”, что на Петровке, недалеко от дома.

Но он был больно элитарным. В Центральном парке имени Горького было куда веселее и свободнее, особенно на “Люксе”. Иногда мы с Эдиком Розенталем – моим самым близким другом, речь о нем впереди, отправлялись туда и выкаблучивались перед девчонками. Центральный парк находился напротив Эдькиного дома, через Москва-реку. Так что после катания мы заходили к нему, чтобы восполнить затраченные калории во время конькобежного шоу…

В лыжах до самоделок я не опускался, а сразу встал на настоящие. В лыжи влюблен по сей день. Много лет подряд мы с Эдиком, у которого дача в подмосковном Болшево, почти каждую субботу и воскресенье совершали лыжные вылазки в лес, получая от этого огромное удовольствие.

Увлекался я в детстве и гимнастикой. В школе работала гимнастическая секция. Но заметных успехов в этом виде спорта не добился. Больше других снарядов я любил брусья, наверное, потому, что на них у меня получалось лучше, особенно стойки. Впрочем, стойки я умел делать и до этого на земле, запросто ходил на руках, делал кульбиты и даже сальто. Это неудивительно, так как мечтал стать… клоуном.

Гимнастику сменил бокс. Здесь была строгая дисциплина. Прошло несколько месяцев, пока мы перешли от, так называемого, боя с тенью – воображаемым противником – к тренировкам со спарринг-партнером. Нас разбили на пары. Моим партнером, нетрудно догадаться, стал Миша Крупник, у которого, кстати, от рождения нос был чуточку свернут набок. Я ему пообещал, что если он будет хорошо вести себя, нос выпрямить.

Вообще Мишка был очень веселым, остроумным и талантливым парнем. Писал стихи, пользовался успехом у девчонок. Во время войны ему многое пришлось пережить: и лагерь, и нелепую смерть младшей сестры. В дальнейшем жизнь его тоже не слишком баловала. Для него в других главах тоже найдется место…

Но вот наступил долгожданный день, когда тренер решил, наконец, показать, чего добились его ученики в боксе. Были устроены показательные бои, на которые разрешалось пригласить родителей, знакомых. Мама тоже решила посмотреть, на что ее любимый сыночек тратит столько времени и сил, потому что после тренировок я, к удовольствию мамы, не только сметал со стола все, что она подавала, но и мгновенно засыпал, причем, без книги, что со мной случалось крайне редко.

К удивлению организаторов спортивного праздника, посмотреть на то, как ребята будут колотить друг друга, собралось немало народу, что еще больше поднимало воинственный дух юных боксеров. Перед выходом каждой новой пары на импровизированный ринг, сооруженный в спортивном зале школы, тренер напоминал, что ни в коем случае нельзя наносить удары, а только имитировать их. Бой – показательный, хотя и в настоящих боксерских перчатках.

Наказ этот соблюдался, в лучшем случае, минуту. Потом, откуда не возьмись, появлялась агрессивность, жажда победы и, словно петухи, ребята набрасывались друг на друга. Тренер, одновременно выполнявший и роль судьи, только успевал разводить дерущихся. Тем не менее, некоторые все же успевали нанести противнику парочку чувствительных ударов и столько же получить в ответ.

Сценарий моего поединка с Мишей был таким же. Я, как и обещал, умудрился расквасить ему нос. У меня под глазом все рельефнее стал вырисовываться синяк. Наш бой, несмотря на одобрительные крики жаждущих крови мальчишек из числа зрителей, был досрочно остановлен. “Боксеров” помощник судьи увел в раздевалку.

От увиденного мама, разумеется, была в шоке. Можно лишь предполагать, какие страсти-мордасти рисовало ее воображение – я без глаза, без носа… По дороге домой она, не переставая, возмущалась: “Куда смотрит директор и учителя?!” Этот же вопрос она задала дома папе, но ответа тоже не получила. Я-то знал – никуда! – но молчал, не желая еще больше накалять и без того напряженную обстановку.

Несмотря на то, что на моем лице и так все было красноречиво написано – синяк к тому времени успел окончательно оформиться, – мама не пожалела красок на описание зрелища, свидетелем которого она имела “удовольствие” быть. Ее возмущению не было предела. Папа молча слушал, изредка с укором поглядывая на мой синяк. К концу он имел неосторожность промолвить:

-М-мда!

-И это все, что ты можешь сказать?- спросила мама. – Ведь он мог остаться без глаза!

-Циличка, а что я должен сказать?

-Чтобы его ноги больше не было в боксе.

-Боря, ты слышишь, чтобы твоей ноги больше не было в боксе…

Этим заявлением его воспитательский порыв не закончился.

-Между прочим, что-то давно я не видел, чтобы ты брал скрипку в руки?!

Вот тебе и мужская солидарность! Такого «предательства» я от папы никак не ожидал. При слове”скрипка” мама оживилась.

-Вот-вот! Вместо того, чтобы учиться играть, как все порядочные мальчики, он

занялся идиотским боксом. С ума можно сойти!

Противоборствующие стороны тогда не знали точку зрения выдающегося итальянского композитора Россини, что нет пытки мучительней, чем обучение музыке!..

Папа, не меньше мамы, любил меня и Эллочку, но никогда об этом вслух не высказывал, не обнимал нас, не целовал. Однако любое событие, имевшее к нам хоть какое-то отношение, его волновало. При этом он умудрялся внешне сохранять видимость спокойствия.

Мама, наоборот, в себе никогда ничего не могла удержать: ей обязательно нужно было обо всем, что касалось ее детей, с кем-то поделиться – и хорошим, и плохим. Хотя последнего она в нас почти не находила, так, детские шалости. Зато хорошего – вагон и маленькая тележка: и самые красивые, и самые талантливые, и самые, добрые, словом, все “самые”. Она явно страдала распространенной во многих еврейских семьях, родительской слепотой…

Папа был совершенно прав, когда заметил, что я давно не соприкасался со скрипкой. Не соприкасался по двум причинам. Первая – мне осточертело пиликать всякие гаммы, этюды. Вторая – нижняя дека инструмента, на котором я музицировал (не Страдивари и даже не Амати), дала трещину после того, как я попытался балансировать скрипкой на указательном пальце. Выполняя этот номер на только что вымытом, скользком полу, я, при всей своей ловкости, не удержался и вместе со скрипкой шлепнулся.

Трещинка получилась небольшой, и при желании можно было продолжить учебу. Но на то должно было быть желание, и я с легким сердцем спрятал скрипку в футляр, стараясь о ней не вспоминать. Для мамы с папой я, конечно, придумал легенду, мол, скрипка нечаянно выскользнула из рук.

В Тульчине во многих интеллигентных семьях считалось хорошим тоном учить детей музыке, если им даже слон на уши наступил. Мальчиков – на скрипке, девочек – на рояле. Кажется, я уже упоминал, что Эллочка вообще избрала профессию музыкального педагога, а ее дочь Жанночка пошла еще дальше: с отличием окончила музучилище по классу фортепиано при Московской консерватории, и только чудо спасло ее от того, что она не продолжила карьеру музыканта, в итоге пополнив бы собой ряды не очень нужных пианистов.

Но первой жертвой “хорошего тона” в нашей семье стал я. Лет в шесть мне купили скрипку-четвертушку, и я стал брать уроки у… бывшего попа, один глаз которого был прикрыт черной повязкой, от чего он больше походил на пирата, хотя на самом деле был весьма обходительным и на редкость мягким человеком. Ходил он всегда в одних и тех же сапогах, которые, по всей видимости, остались еще со времен службы в царской армии. Нотную азбуку знал хорошо, а так как слух у меня был неплохой и схватывал я все быстро, то вскоре появились первые успехи. Это позволило маме сделать вывод, что в доме растет новый Ойстрах.

Мои занятия со священнослужителем, который, наверняка, не по своей воле переключился на преподавание музыки, продолжались более года. Потом у меня появился новый педагог, можно сказать, полупрофессионал, с неоконченным консерваторским образованием. Поговаривали, что он занимался в Одессе у самого Столярского – педагога выдающегося, который к себе в класс абы кого не брал.

Мой новый музыкальный наставник работал бухгалтером в банке, что автоматически включало его в число наиболее уважаемых людей города. Как он появился в нашем доме и узнал, что в нем проживает будущая скрипичная звезда, догадаться не трудно. Наверняка, пришел с женой, чтобы заказать пальто или костюм. На глаза ему попалась скрипка, и он поинтересовался, кто на ней играет. Мама не без гордости указала на меня и в подтверждение своих слов заставила сыграть какой-то этюд, по окончании которого Эммануил Григорьевич, скрипач-бухгалтер, заметил:

-У мальчика определенно есть способности…

Этого было достаточно, чтобы мама с несвойственной ей настойчивостью стала упрашивать гостя позаниматься со мной. Напор был столь велик, а сопротивляемость будущего моего учителя столь низкой, что «сделка» тут же состоялась, и два раза в неделю я стал ходить к Эммануилу Григорьевичу домой.

Мой новый музыкальный наставник, в отличие от предыдущего, был невысокого роста, кругленький, с мягким, добродушным лицом. Говорил всегда тихо, не припомню случая, чтобы хоть раз он вышел из себя, хотя поводов для этого я доставлял достаточно.

Считается, что у хороших музыкантов пальцы, как правило, длинные и тонкие. У Эммануила Григорьевича были пальчики-сардельки. Но то, что они вытворяли на скрипке, передать трудно: бегали, как ошалелые по струнам, заставляя инструмент то плакать, то смеяться, то нежно ворковать. Дома я пытался проделать то же самое но куда там…

Это “но” плюс слабохарактерность учителя, помноженные на мое нежелание осваивать музыкальную науку, сделали свое черное дело. К тому же я имел глупость обещать не меньше часа ежедневно упражняться. Ну, скажите, мог ли я сдержать слово, если ребята в это время гоняли на дворе мяч или загорали на пруду? Конечно, нет. Потом произошел казус со скрипкой, к которому Эммануил Григорьевич отнесся философски:

-По-моему, есть смысл купить Боре другую скрипку, тем более, старая ему уже мала.

Дальше еще больше.

-Я готов заниматься с ним бесплатно,- совсем разошелся мой учитель. – Мне кажется, из него может получиться неплохой скрипач…

Я моментально представил себя в составе клезмер, который играл на дяди Яшиной свадьбе, и мне стало невероятно грустно.

Трудно сказать, чем закончилась бы моя музыкальная эпопея, не заболей я скарлатиной. Болезнь отодвинула все на задний план. Мама почти не отходила от моей постели, навещала даже ночью.

Когда кризис миновал, меня стали доводить до кондиции. И довели. Видя мое упорное безразличие к музыкальной карьере, мама с папой, по-видимому, решили не мучить ребенка, но новую скрипку, на всякий случай, купили, а вдруг я воспылаю к ней любовью. Любовь во мне так и не вспыхнула, но время от времени я вынимал скрипку из футляра и подбирал популярные мелодии. Мама была в восторге. Она не раз вспоминали слова Эммануила Григорьевича о том, что из меня мог бы выйти скрипач. Иногда мама еще добавляла, если бы я не был таким лентяем…

Но к музыке равнодушным не остался. Сколько себя помню, она всегда была со мной. Неважно, какая – классическая или эстрадная, главное, чтобы хорошая.

Сегодня, когда я слушаю великих музыкантов, певцов, я испытываю ни с чем не сравнимое удовольствие. Меня охватывает какое-то внутреннее волнение. Я вместе с исполнителями поднимаюсь в заоблачные высоты удивительного мира звуков, которые сливаются то в грохочущий океан, то в журчащую речушку, меняя все время краски, тона и полутона.

Часто, сидя перед телевизором и слушая серьезную музыку, я аплодирую композитору, дирижеру и оркестру за то, что хоть на короткое время они вознесли меня над повседневностью, приобщили к настоящему Искусству. Паваротти, Архипова, Доминго, Хворостовский, Гвердцители, Басков, Кобзон, Пугачева – вот только несколько имен, которые первыми пришли на ум…

Знаю, мое объяснение в любви к музыке звучит пафосно, но я пишу то, что чувствую…

Как и все дети, я любил кино. Кинотеатр в Тульчине несомненно относился к городским достопримечательностям прежде всего потому, что был специально построен для этой цели. Каждые три дня в нем показывали новый фильм. Мы, мальчишки, считали своим долгом увидеть его непременно в первый день. Почему в первый, объяснить не могу.

Примерно за час до открытия билетной кассы, перед кинотеатром выстраивалась очередь. За несколько минут до начала продажи возбужденная толпа втискивалась внутрь здания, и начинался заключительный акт трагикомедии.

-Балбес, куда ты лезешь без очереди?

-Сам без очереди. Слышь, отпусти рукав, а то врежу!

-Сопляк, ты что не читал афишу, что детям до 16 лет вход строго запрещен? А у тебя еще молоко на губах не обсохло.

-Ой, не жмите так – здесь беременная…

-Как вам это нравится? Ей еще кино нужно!

Последующие два дня людей у кассы почти не было, покупай хоть сто билетов.

У ребят были свои, сугубо личные, взаимоотношения с кинематографом. Они строились на том, что не всегда удавалось выпросить у родителей денег на билет. Кроме того, старшее поколение свято соблюдало правило: раз написано, что детям до 16 лет фильм смотреть нельзя, значит нельзя. Нам же особенно хотелось посмотреть именно запретные фильмы, хотя, перебирая их в памяти, не могу припомнить хоть одного, который действительно нельзя было детям показывать. Тем более, что у подавляющего большинства юных кинозрителей откровенные кадры вызывали своеобразную реакцию: “Мура собачья. Все время целуются. Вот “Чапаев” – это да!”

Поскольку противоречия между обеими сторонами – родителями и детьми – не всегда удавалось мирно решить, то вторые иногда прибегали к испытанному временем и не одним поколением способу – попытаться проникнуть в зал зайцем. План безбилетного прохода оригинальностью не отличался. Несколько мальчишек, сложив свои финансовые ресурсы, покупали пару билетов. Вручались они тем, чей вклад был весомее.

Счастливчики на законных основаниях проходили в фойе, потом с первым же звонком, возвещавшим о начале сеанса, входили в зрительный зал. А когда гас свет, незаметно открывали одну из выходных дверей. Через нее и просачивались остальные участники операции.

От “зайцев”, в свою очередь, тоже требовалась незаурядная сноровка, потому как за ними охотились билетерши. Не обходилось и без проколов. Наказание обычно выражалось в пинке с малокультурным напутствием “Пошел вон, хулиган!”

Я очень редко участвовал в подобных операциях: боялся, узнают родители, а еще хуже, если свидетелями позора станут знакомые…

Еще одна тульчинская достопримечательность – пруд, с которым у меня связано немало воспоминаний. Рядом с прудом жила моя первая любовь Валя Кравчук. Здесь же находился пляж, где мы, ребята, проводили большую часть дня, купаясь до посинения, загорая до такой черноты, за которой следует обугливание…

Словно не прошло с тех пор много десятилетий, перед глазами деревянная купальня, напоминавшая однокрылый самолет. Правое крыло – женская раздевалка, левое – мужская. Фюзеляжем был мостик, соединяющий сооружение с берегом.

Сейчас всего этого нет в помине, точно так же, как и голопузой детворы, когда-то заполнявшей пляж. В такие дни он напоминал улей. Разноцветные пледы, одеяла, подстилки, уставленные баночками, скляночками, термосами, бутылочками. Это молодые мамы вывозили на природу свои чада, которые, в зависимости от возраста, либо спали в тени, либо играли в песочек, либо гоняли мяч.

Летом население Тульчина увеличивалось минимум вдвое за счет приезжих из Москвы, Ленинграда, Киева и других городов. Отдыхающих привлекали не только низкие цены на продукты, но и их качество – расслаивающийся крестьянский творог, сметана, в которой ложка стояла, как солдат на посту, ароматное сливочное масло, продававшееся почему-то на листьях лопуха, якобы, сохранявших вкусовые качества и предохранявших от солнца.

А мясо, куры – все парное. Если в доме готовилась курица, то аппетитный запах от нее разносился в радиусе полукилометра. О фруктах и овощах вообще не шла речь. Проблема заключалась в другом – куда их девать. Соответственно и цены были символические – не раздавать же их даром.

Привезет в базарный день крестьянин из близлежащего села возок яблок и мается целый день на рынке, потому что еще с десяток таких же возов прибыло из других мест. Большой удачей считалось, если продал половину.

А что делать с оставшимися яблоками? Везти обратно нет смысла: дома этого добра навалом. Да и лошадь жалко. И ищет наш незадачливый продавец укромное местечко, чтобы незаметно вывалить непроданный товар, а то, если увидят, могут оштрафовать или, чего доброго в милицию спроводить. Освободившись от яблок, крестьянин что есть мочи гонит лошадь от греха подальше.

Привлекала отдыхающих и природа. Стоило чуточку отойти от пляжа, в любую сторону, как открывалась необычайно красивая картина: деревья, склонившиеся над водой, заросшие камышом берега, бархатистые палочки, белые водяные лилии, словно звезды, рассыпанные по небу, а рядом большие зеленые листья. И все это на фоне первозданной тишины, нарушаемой только стрекотом кузнечиков и едва слышным жужжанием стрекоз…

Здесь я малышом научился плавать. Двоюродный брат Саша, который был старше на несколько лет, отводил меня подальше от берега, где поглубже, и отпускал. По законам физики я тут же отправлялся на дно. Но тогда срабатывал инстинкт самосохранения, и я выныривал, изрядно наглотавшись воды. Затем медленно под надзором тренера-самоучки брал курс на купальню. Там имелись спасительные перила, за которые можно было ухватиться.

Всего этого, как понимаете, ни мама, ни папа не видели, а то бы всем досталось на орехи. Точно так же никто из них не знал, что однажды, было это в классе пятом, я, почти как Остап Бендер, попал под лошадь. Но тот потребовал у газеты, сообщившей об этом факте, опровержения, что не он, а лошадь отделалась легким испугом. Я же этого делать не стал, так как на самом деле пострадал я сам и никому, кроме Миши Крупника, эту тайну не доверил, и то потому, что нуждался в помощи.

Произошло это так. Утром я отправился на речку дорогой, которой до этого ходил, может быть, сотни раз и ничего со мной не случалось. Когда до конечной цели оставалось свернуть лишь проход, ведущий прямо к пляжу, рядом оказалась телега, совершавшая точно такой же маневр, что и я.

Как любитель животных, я решил пропустить лошадь первой и встал на бугорок на самом углу поворота. Когда телега поравнялась со мной, я неожиданно соскользнул с бугорка и очутился под задним колесом, которое проехало по моему животу, оставив на нем широкий и глубокий след.

Спасло меня от тяжких последствий, я считаю, два обстоятельства. Первое – подвода была не груженной, и второе – я инстинктивно, что есть силы напряг мышцы живота, и колесо по касательной соскользнуло. Брюшной пресс был у меня тогда что надо!

Рана долгое время гноилась, я как мог, обрабатывал ее, перебинтовывал. Мишка доставал необходимые для этого йод и бинт. Трудно вообразить, какой поднялся бы переполох, если бы я посвятил домашних в случившееся. Определенно на какое-то время мне было бы категорически запрещено ходить на озеро. Кстати, мама с папой об этом происшествии так и не узнали…

Спустя много лет наступила пора познакомиться с тульчинским прудом и моему сыну Генке. Мы часто приезжали к бабушке с дедушкой на отдых, подгадывая под разгар фруктово-овощного сезона. Купальню он уже не застал. Несколько столбиков, сиротливо выглядывавших из воды, свидетельствовали, что когда-то здесь стояло сооружение.

Так как других развлечений у нас не было, то в жаркие дни мы отправлялись на пруд. Гнетущее впечатление производила заброшенность этих мест, где еще недавно жизнь била ключом. Только акробатические прыжки рыб, выскакивающих на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, потому что под водой от перенаселенности его не хватало, нарушали неестественный покой. Потом я узнал, что пруд передан рыбхозу, который стал разводить в нем карпа. Естественно, чиновники были довольны: нет пляжа, купальни, нет и отдыхающих – меньше мороки. Но поскольку наверняка, найдутся желающие полакомиться свежей дармовой рыбкой, то вдоль окружности пруда красовались объявления, предупреждавшие, что ловить рыбу категорически запрещено под угрозой штрафа.

Не раз мы с Генкой наблюдали, как в том месте, куда мы бросали кусочки хлеба, через минуту-другую вода начинала словно закипать от огромного количества рыб. Иногда имели мы удовольствие видеть и тех, кому поручено было охранять это богатство. Мне рассказывали, что именно они, стражи порядка, как раз и занимались браконьерством, предлагая рыбу по цене вдвое ниже магазинной.

В остальном прилегавшие к пруду места изменились мало: тот же камыш, белоснежные лилии, склонившиеся над водой плакучие ивы, фруктовые сады, но не такие ухоженные, как раньше. Уж я-то хорошо знал, какими они были. Мы с ребятами излазили их вдоль и поперек, “воруя” яблоки, груши, сливы. Слово “воруя” я сознательно взял в кавычки, потому что подобные набеги воровством не считались – большая часть фруктов все равно пропадала…

Генка не по годам рано стал проявлять самостоятельность. Он прекрасно ориентировался в лабиринте переулков и улочек, которых в Москве на Таганке, где мы тогда жили, было великое множество, демонстрируя при этом незаурядную зрительную память. Она осталась у него до сих пор, несмотря на то, что отметил свое 50-летие.

Поэтому, когда однажды в Тульчине он попросил меня отпустить его одного на пруд, в тот день мама чем-то меня загрузила, возражать я не стал, взяв с него слово, не купаться и не ловить рыбу. Я знал за ним эту слабость: дома он не раз говорил, что когда вырастет, обязательно купит спиннинг. “Угрозу” он свою не выполнил, а вот охотничье ружье купил.

Мама с папой всегда радовались нашему приезду, но очень не любили, когда мы куда-то уходили, хотели, чтобы все время были рядом. “Ведь вы приехали на несколько дней! Потом целый год жди…”- аргументировала мама свою нелюбовь даже к коротким расставаниям.

Самостоятельность Генки вообще не укладывалась в ее голове: “Как ты можешь отпускать его одного?!” Я старался маму успокоить. Но спокойной она становилась только тогда, когда на пороге появлялся ее внук целым и невредимым…

Прошло, наверное, больше часа, как Генка отправился на пруд. У меня постепенно тоже начали скрести кошки на душе – правильно ли я поступил, отпустив его одного. Наконец, смотрю, в конце двора появляется знакомая фигура. Рубашонка спереди оттопырена. Что-то там наверняка запрятано.

– Гена, а что у тебя за пазухой?

– Рыба.

– Какая рыба?

– Карп.

– Ты же обещал, что не будешь ловить. Тебя могли поймать, хорошенько отлупить и отвести в милицию. Ты это понимаешь?

– А я запрятался в камышах…

– Где ты взял удочку, пограничник? – Я начал постепенно оттаивать.

– Сам сделал. Крючок привез из Москвы, толстую нитку взял у дедушки, а палочку нашел на дороге.

– А на крючок, что нацепил?

– Кусочек хлеба…

Генка вытащил из пазухи килограммового карпа. Дальнейшее расследование смысла не имело. В его возрасте, с его авантюрным, непредсказуемым характером трудно было удержаться, чтобы не совершить что-то остросюжетное.

Мама, которая тоже не одобрила поступок Гены, карпа, тем не менее, зажарила, и мы за милую душу его съели, кроме рыболова, который вообще рыбу не ел, так как боялся костей…

О Тульчине и о том, что с ним связано, я мог бы еще многое рассказать. И не потому, что здесь прошли мое детство, я узнал, что такое любовь, дружба. В родительском доме был заложен фундамент моих нравственных принципов, моя жизненная философия. И хотя процесс этот был во многом стихийным, он, мне кажется, дал не очень плохие результаты. Но об этом судить не мне…

Какой смысл вкладывал великий Пушкин в слова “И над холмами Тульчина…”- знал он один. Возможно, он имел в виду дух свободы, который витал над этими холмами, неповторимую красоту тех мест.

Для меня же холмы эти священны. Они освещены не только радостью бытия, любовью, яркими впечатлениями, а тем, что здесь нашли свой покой самые дорогие мне люди – мама и папа.

Их нет, но они всегда со мной.

 

Глава вторая

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

… Судьбе было угодно распорядиться так, что за свою жизнь я побывал во многих странах. В каждой находил что-то интересное, привлекательное. Но когда меня спрашивают, где мне больше всего понравилось, я неизменно называю Австрию, Югославию и Швейцарию.

К Югославии и Швейцарии мы еще вернемся, поскольку воспоминания о них относятся к более позднему периоду. А сейчас снова об Австрии, где я прожил целых полгода, и которая стала для меня после окончания войны, пусть на непродолжительное время, очень близкой.

Так получилось, что у меня была возможность довольно хорошо познакомиться с этой удивительной альпийской страной, вернее с ее частью, которая временно находилась под нашей юрисдикцией. Оккупационный режим в Австрии четырех союзных держав СССР, США, Великобритании и Франции был отменен лишь в 1955-м

Знакомству способствовало то обстоятельство, что за несколько месяцев до Победы меня взяли в армейскую художественную самодеятельность, и мы часто выступали с выездными концертами в воинских частях и перед населением.

Как попал я в самодеятельность, убей Бог, не помню. Скорее всего, произошло это так: искали подходящих людей, и художественному руководителю, младшему лейтенанту Виктору Яковлевичу Мееровскому кто-то, по-видимому, сказал, что у минометчиков есть парень, который подражает Чарли Чаплину, ходит на руках и вообще веселый…

Виктор Яковлевич – профессиональный режиссер, окончивший Московский театральный институт, был человеком сугубо гражданским, рафинированным интеллигентом. Военное обмундирование шло ему, как корове седло. Посмотрев, что я умею, он, судя по всему, остался удовлетворен. Кстати, и в дальнейшем он относился ко мне очень доброжелательно, я бы даже сказал, опекал.

Со своей стороны, я ему платил тем, стараясь как можно лучше выполнять свои обязанности. А их у меня было достаточно: в акробатическом этюде, как верхний я завершал пирамиды, танцевал в массовках. Но лучше всего, мне кажется, удавался Чарли Чаплин, Это было сугубо индивидуальное творчество, поэтому доставляло особую радость.

Чудом сохранилась у меня вырезка из фронтовой газеты: “Веселым смехом встречают бойцы похождения Чарли Чаплина, исполненные старшим сержантом Гольденшлюгером.” А вот строка из программки театрализованного концерта, представленного на фронтовой смотр: “Акробатическая эксцентриада – исполнители гв. рядовые Пляцок, Неклеса, Гольденшлюгер”. Автор программки то ли по ошибке, а может, нарочно уровнял всех нас троих в звании, меня понизив.

Виктор Яковлевич, несомненно, был человеком талантливым. Говорил скороговоркой, сердился, когда его не понимали с полуслова. Как натура художественная и впечатлительная был импульсивен, но злобы не таил. Вспыхнет и тут же отойдет. Смеялся редко. Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы он дал волю смеху. Таким я его видел буквально считанные разы, в том числе, когда…

В тот день наш ансамбль, насчитывавший всего дюжину артистов, кстати, были среди них и профессионалы, проходил санобработку. Это – баня с выдачей чистого белья. Когда подошла моя очередь получать белье, выяснилось, что моего размера нет, и мне всунули первый попавшийся комплект, на несколько размеров больше, чем я носил. Вечером, только я улегся в кровать, раздается стук в дверь. Спрашиваю, кто там?

-Это я, Виктор Яковлевич.

Открываю. Увидев меня, он сказал “Ой!” и, ухватившись за живот, начал громко хохотать, периодически выпрямляясь для того, чтобы еще раз взглянуть на меня и снова ойкнуть.

Наверное, я действительно выглядел смешно: в кальсонах, которые доходили до подмышек, и я локтями поддерживал их на этом уровне, чтобы не свалились, в рубашке, свисавшей почти до пола. Чтобы доставить гостю максимум удовольствия, я еще немного подыгрывал. Словом, спектакль получился…

В 70-х годах я несколько раз встречал Виктора Яковлевича на Арбате. По-моему, мы оба были рады этим встречам. Фамилия Мееровский в ту пору часто попадалась в титрах Центрального телевидения, как режиссера постановок. С середины 80-х она исчезла…

В Австрии нашей театральной штаб-квартирой долгое время был небольшой городишко Мельк, километрах в 70 от Вены. Самым примечательным и посещаемым зданием в Мельке была церковь – кирхе.

Как и все провинциальные городки, Мельк вел полусонный образ жизни, что после трехлетнего военного кошмара поначалу не вписывался в привычное сознание. Некоторое оживление вносили разместившийся в здании школы медсанбат, наша художественная самодеятельность, а также рота связи и разведрота – ребята на подбор.

Судя по внешнему виду домов, мощеным дорогам и выложенным плиткой тротуарам, местное население до нашего прихода жило неплохо. За счет чего, сказать трудно, так как никакой промышленности в Мельке не было.

Среди более или менее приметных зданий выделялись еще муниципалитет, кинотеатр, на сцене которого мы выступали. Кстати, здесь я впервые посмотрел несколько фильмов с участием великолепной Марики Рокк “Девушка моей мечты” и “Кора – Терри”.

Моим временным жилищем стал флигель во дворе дома профессора, так здесь величали преподавателей школы, человека скромного, обходительного, лет 55. В его часть дома я старался заходить как можно реже, чтобы не нарушать покой. Мне кажется, он тоже ценил мою деликатность: при встрече всегда улыбался и называл меня “Герр Борис”. Я, в свою очередь, не забывал высказывать восторг по поводу его “диснейленда”, который он, задолго до появления в Америке настоящего, собственноручно соорудил в своем дворе: причудливо извивающаяся речушка с берегами, усыпанными светлой галькой, пороги, водопад, ветряная мельница, мостики, переброшенные с одного берега на другой, рядом – старинный замок, охотничий домик. В центре двора небольшой действующий фонтан. И все это вперемежку с экзотической карликовой растительностью, составлявшей единый ансамбль с миниатюрными сооружениями. А вечером, когда еще зажигались подсветки, трудно было оторвать глаз от этого фантастического зрелища…

По утрам нужно было видеть, с каким усердием мой профессор убирал прилегавший к его дому участок улицы, собирал на проезжей части конский каштан и другой мусор. Вначале меня это удивляло, но потом привык, и я тоже иногда принимал участие в непрекращаюшемся субботнике…

Возможно, кому-то покажется, что выступать в художественной самодеятельности – одно удовольствие. Как бы не так. Приходилось изрядно вкалывать. Если, исполняя роль Чарли Чаплина, я позволял себе импровизацию, кроме, разумеется, фирменной чаплинской походки, специфических ужимок, то акробатический этюд требовал каждодневных тренировок. Но даже это не гарантировало от неудач: то плохо зафиксировал стойку, то не четко выполнял сальто, а то и вовсе конфуз – пирамида в последний момент разваливается, и приходится на глазах притихшего зала – получится или нет? – начинать заново ее строить. Танцевальные па в массовках, хотя и не отличались особой сложностью, но тоже требовали регулярных занятий.

Обязанности нижнего в нашей акробатической тройке выполнял Федя Пляцок, здоровяк, состоявший из одних мышц, требовавших, как вы понимаете, усиленного питания. Поэтому Федя всегда получал двойные порции, но мог съесть еще больше. Оставшаяся от физических нагрузок энергия уходила у него на девчонок, до которых был весьма охоч и которые, насколько мне известно, отвечали ему взаимностью. По-видимому, он знал какой-то секрет, потому что собеседником был никаким, остроумием не отличался, эрудицией тем более.

Наш средний Ваня Неклеса был фигурой менее колоритной – парень, как парень, ничего примечательного, если бы не хобби: почти ежедневно писал письма родителям, родственникам, знакомым.

Наша тройка между собой жила мирно. Федя и Ваня были по возрасту старше меня, но к моему мнению часто прислушивались, считая, что могу дать полезный совет.

Такой случай не заставил себя долго ждать. Приходит как-то вечером Федя, морда постная, невооруженным глазом видно, что не на шутку чем-то встревожен. Я знал, что если не взять инициативу в свои руки, то он еще долго будет переминаться с ноги на ногу и сопеть.

-Ладно, выкладывай, что случилось? – спрашиваю.

Федя еще больше нахмурился и, вобрав в свои мощные легкие воздуха, выпалил:

-Вот падлюка, наградила!

-Какая падлюка, чем наградила?

Я уже понял, что бедный Федя влип. Неужто сюрприз преподнесла его Мимика? У него была постоянная зазноба с таким экзотическим именем. Кстати, у Вани тоже была девушка.

– Понимаешь, пошел я за околицу прогуляться, – начал свой печальный рассказ Федя.– Смотрю здоровенная деваха лет 18 с двухпудовыми сиськами. Сено сгребает. Подхожу ближе. “Гутен таг” говорю (еще два слова: “Данке” и “Битте” он знал назубок и выговаривал без украинского акцента). А она в ответ: хи-хи да ха-ха. Заигрывает. Ну, думаю, молодуха, держись. Я ее за талию и к себе. Не сопротивляется, все хихикает. Короче…

Федя умолк. Я не помнил случая, чтобы он когда-нибудь произносил такую длинную тираду. Видно, накопилось, и нужно было кому-то излить душу.

– Короче, дохихикался. Так чем же она тебя наградила?

– Трипаком!

Так солдаты между собой называли гонорею.

– Скажи спасибо. Мог поймать и похлеще. Какого черта ты бросаешься на каждую встречную? Мимики тебе мало, что ли? Пока не вылечишься, ты уж ее не трогай…

Федя снова стал разглядывать носок своего ботинка, от чего я заключил, что он уже успел переспать и с Мимикой.

-Ну, ты даешь! Ты же ее наверняка заразил. Ладно, тебе медсанбатские девчонки. помогут. А ей каково?

Сестрички из медсанбата, у которых был накоплен немалый опыт по борьбе с подобными заболеваниями, в короткий срок отремонтировали Федю, и на лице его вновь появилась улыбка.

Так продолжалось, наверное, с неделю. Потом он снова появляется у меня с той же кислой физиономией что и раньше, но уже в сопровождении Вани, для храбрости.

-Что на этот раз произошло? – спрашиваю, потому что по вечерам он просто так не приходил.

-Хотел проверить, здорова ли Мимика, – ответил за Федю Ваня.

– Ишь ты какой заботливый! Ну, на этот раз хоть не так обидно. Поймал свой собственный. Иди в медсанбат и кланяйся девчонкам в ножки, чтобы они еще раз тебя вылечили.

-Мне стыдно смотреть им в глаза, – пробурчал Федя.

-А ты не смотри. Думаешь, они с первого раза не поняли, с кем имеют дело?

На совсем сникшего Федю было жалко смотреть.

-Черт с тобой, я их попрошу, чтобы они … отрезали!

На солдатский юмор мои акробаты реагировали нормально…

У меня в Мельке тоже была девушка по имени Лотта. Случайно познакомившись с ней, я не представлял, что в одном человеке может быть столько нежности и страсти, и что через короткое время меня тоже захлестнет волна всевозможных чувств.

Лотте было 16 лет. Тоненькая, стройная с красивым личиком она напоминала березку и выглядела совсем девочкой, правда, физически вполне сформировавшейся. После одного из концертов она подошла ко мне, позже призналась, что давно наблюдала за мной, не пропускала ни одного выступления и мечтала познакомиться, но не знала, как это сделать. И вот, решилась, потому что больше не может…

Элементарный немецкий я знал, и если даже в ее сбивчивой от волнения речи не все понял, основной смысл уловил.

У Лотты были правильные черты лица, большие голубые глаза, как у Мальвины из “Золотого ключика”, каштановая копна волос. Особую пикантность придавал чуть остренький носик. Подкупающая непосредственность и готовность во имя любви бросить вызов всем условностям вначале настораживали, но потом я понял, что она такая, причем способна зажечь любого, тем более меня, легко воспламеняющегося. Короче говоря, устоять перед ее чарами я не смог и не хотел…

Меня Лотта называла “Майн либе шаушпиллер” (мой любимый артист). Ко мне пришла не искушенной в любовных делах девушкой. Своим опытом я тоже не мог похвастаться, поэтому пришлось вместе по ускоренной программе постигать искусство любви.

Лотта оказалась ученицей способной, хотя трудно сказать, кто из нас был больше учеником, а кто учителем. В любом случае, могу сказать, что физиологически мы очень подходили друг другу…

Наши отношения мы старались не афишировать, опасаясь, что кто-то может вмешаться и разрушить их. Наверняка, о них знал Виктор Яковлевич, но он ни разу на эту тему со мной не заговорил, по-видимому, уверенный в моем благоразумии. Но он ошибался, потому что не берусь сказать, чем бы закончился мой с Лоттой роман, случись он в другое время. В любви я – интернационалист!

Но судьбе было угодно распорядиться по-другому. Штаб, а вместе с ним нашу художественную самодеятельность и медсанбат перевели в другой городишко, недалеко от Мелька. Лотта последовала за мной. Жили мы в небольшой комнатке, где она по существу вела затворнический образ жизни, стараясь меньше показываться на людях.

Я понимал и Лотта, наверное, тоже, что долго так продолжаться не может, хотя нас все еще безудержно тянуло друг к другу. А тут еще прошел слух, что тех, кто имеет три ранения, скоро демобилизуют. И Лотта со слезами на глазах вынуждена была вернуться домой, взяв с меня слово, что когда приеду в Тульчин, сразу же ей напишу. И кто знает, может быть, дороги наши еще пересекутся…

Обещания своего я не сдержал. Реализм оказался сильнее любви. Совсем недавно переполнявшие меня чувства постепенно стали расплывчатыми, далекими, пока не превратились в нежные воспоминания.

Как память об очаровательной австрийской девушке по имени Лотта у меня еще сохранилась ее фотография, где она стоит, прищурив глаз, чуть наклонив набок голову – неповторимая любовь моей далекой юности…

На этом, пожалуй, можно было бы поставить заключительную точку в главе, если бы не одно обстоятельство. Иногда по ночам, когда не спится и, казалось бы, ничто не напоминает о той ужасной бойне, вдруг одна за другой в голове всплывают картинки разрушенных городов, сожженных сел, толпы неизвестно куда бредущих людей, и среди них безрукие и безногие, и много, много безымянных могил.

И среди этого апокалипсиса – ты, чудом уцелевший то ли благодаря слезам мамы (мне рассказывали, что она все время плакала, не зная жив ли я), то ли на роду так написано – получить в подарок еще одну жизнь…

Наверняка, многие знают о войне по книгам, кинофильмам намного больше, чем я рассказал. Но то, что вы прочитали, до сих пор было известно мне одному….

Владимир Высоцкий как-то очень художественно сказал что “Лучше гор могут быть только горы!..” Перефразируя великого барда, скажу: “Страшнее войны может быть только война!”

Глава третья

ЗА СИНЕЙ ПТИЦЕЙ-УДАЧЕЙ

Итак, я еду поступать в институт в Москву. Почему не в Винницу, которая всего-то в каких-нибудь ста километрах, и там есть пара-тройка вузов, в том числе медицинский – мамина мечта? Почему, наконец, не в Одессу, которая тоже не за горами и туда раз в неделю ходит из Тульчина автобус, а институтов еще больше?

Но меня эти варианты не устраивали. Хотелось в Москву. В моем сознании она была центром вселенной, где есть все, о чем только может мечтать человек, перед ним открываются такие необозримые возможности… О том, что в этом городе-мире можно легко затеряться, особенно провинциалу, у меня и в мыслях не было.

Уже позже, когда я познакомился с московской действительностью, стало ясно, что мероприятие это изрядно попахивало авантюрой. Ладно, жили бы в Москве родственники или знакомые, а то нет.

Правда, в том же 46-м младшая мамина сестра Полина заканчивала столичный иняз, но тоже жила на птичьих правах, снимая комнатку. В письме она сообщила, что договорилась с мамой институтской подруги, что та меня приютит на время, пока буду пытаться поступить в институт. Все это сыграло не последнюю роль в том, что мои любимые родители, правда, без видимого энтузиазма, согласились отпустить свое любимое дитя одного в неизведанные края…

Накануне отъезда в Москву папа сказал:

-Боря, у нас есть хороший отрез на костюм, возьми его с собой, мало ли что…

Будь на месте папы кто-то другой, я наверняка бы вспылил. Подумать только, это я, фронтовик, прошагавший с боями от Волги до Дуная, по полной программе испытавший, что такое война, обладатель аттестата зрелости, где одни пятерки, буду давать кому-то взятку? Нет, дудки!

Маму с папой можно было понять: они очень хотели мне помочь, но не знали как.

Я заявил, что отрез не возьму, в институт буду поступать честно, как все. О, юношеская к тому же провинциальная наивность! Откуда я мог знать, что способов оказаться в институте более чем достаточно…

Квартира в Трехпрудном переулке, в самом центре Москвы, между Маяковской и Пушкинской площадью, произвела на меня сногсшибательное впечатление. Не количеством комнат, в Тульчине у нас тоже было три, а их внутренним содержанием: полная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, Мережковский, весь Толстой, Чехов, кабинетный рояль, на котором позднее я подбирал всякие мелодии, горка из красного дерева, заполненная хрусталем, не простым, а бакаррой, бронзовые статуэтки французской работы, на стенах в гостиной картины. Всего этого, кроме книг, я в Тульчине никогда не видел. Было от чего растеряться.

Мне в этом музее была отведена небольшая комнатка с маленьким окошком, выходившим на кухню. В ней какое-то время жила Полина. Какие функции первоначально должна была выпонять комнатушке: то ли она предназначалась для домработницы, то ли как подсобка для вещей, осталось таки невыясненным. Впрочем, меня это никогда не интересовало – я был счастлив, что попал в такой дом.

Забегая вперед, скажу, что дом в Трехпрудном стал для меня в полном смысле родным. Здесь я не только провел институтские годы, а потом прожил еще какое-то время, когда вернулся из Сталинабада. Здесь я встретил во многих отношениях неординарных людей, ярких, одаренных, распахнувших передо мной новый мир, лишенный предрассудков, мир, живущий в своем ритме, кстати, во многом созвучным моему представлению. Я смотрел и впитывал в себя только то, что мне нравилось. Избранное старался переварить, постепенно выдавливая из себя провинциала.

В то же время пытался не выплеснуть вместе «с водой и ребенка», потому что многое из того, что я получил в детстве, в первую очередь, в плане нравственном, вполне годилось и здесь. Шаг за шагом постигал я новые правила «игры» («что наша жизнь? – игра!»), и, кажется, немного в этом преуспел…

В моей келье стоял диван, небольшой столик, одностворчатый видавший виды шкаф и стул. Вместить она могла двух, от силы трех человек, при условии, что все сразу сядут и не будут перемещаться. Бывали случаи, что набивалось четверо, когда расписывали пульку в преферанс. Но тогда мебель переставлялась, и я просил гостей по возможности не делать лишних телодвижений.

О, моя видавшая виды студенческая обитель, куда проникали все запахи кухни, возбуждая и без того неплохой аппетит. Свидетельницей чего она только ни была. Видела, как я влюбленный, а по этой причине страдавший бессонницей, изливал свои чувства на бумаге в стихотворной форме, присутствовала она, когда я в бешенном темпе готовился к экзаменам, потому что конспект был дан всего на один день, а самому записывать лекции не хотелось. Наконец, предоставляла мне жилплощадь для амурных дел. Вообще-то я старался выяснять «отношения» с прекрасным полом на чужой территории, дабы не давать повода для разговоров: «Боря привел очередную…»

Сейчас этой исторической комнатки нет. Квартира в Трехпрудном усилиями Наташи и ее дочери Ирочки приняла ультрасовременный вид. Но память о ней жива. Когда я прихожу к ним, мы непременно вспоминаем то безмятежно-счастливое время и некоторые эпизоды, связанные со студенческой обителью…

Мое появление в Москве ознаменовалось сразу двумя свадьбами-женитьбами.

Полина вышла замуж за старшего лейтенанта с итальянской фамилией Турий, на самом деле – чистокровного еврея. Гриша – так звали будущего мужа моей тетушки – служил в Германии в Советской военной администрации и приехал в Москву, чтобы повидаться со своими родственниками, а затем проследовать дальше на Украину, откуда был родом и где жила сестра мамы, погибшей во время войны в немецком лагере.

Московские родственники, увидев перед собой интересного молодого человека, к тому же материально обеспеченного, решили, что «товар» ни в коем случае пропадать не должен и устроили смотр невест. Первые претендентки должного впечатления на потенциального жениха не произвели. И когда начало казаться, что он так и уедет, не солоно хлебавши, на горизонте появилась Полина, которая сразу и безоговорочно понравилась привередливому невестоискателю.

Судя по всему, Гриша тоже приглянулся будущей жене, и они, не откладывая дела в долгий ящик, заключили союз, который сегодня приближается к своему бриллиантовому юбилею.

Замужество Наташи было еще более романтичным, так как жених был найден в…очереди при следующих обстоятельствах. Розалия Михайловна – мама Наташи, в магазине познакомилась с женщиной, пришедшей, как и она, отоварить продовольственные карточки. Разговорились. Татьяна Антоновна, так звали новую знакомую, рассказала, что у нее есть сын-красавец, инженер, прекрасно поет и не женат. Розалия Михайловна, со своей стороны, похвалилась, что и у нее имеется чудесная дочь, только что с отличием окончившая институт иностранных языков и, между прочим, тоже не замужем. Тут же договорились познакомить детей.

Как ни странно, но обе мамы, рассказывая о своих «сокровищах», не слишком преувеличивали. Анатолий действительно оказался весьма привлекательным молодым человеком, выше среднего роста, с великолепной шевелюрой, за которой он ухаживал до последних дней. К сожалению, несколько лет назад его не стало. Что до вокальных данных, то и в этом Татьяна Антоновна была недалека от истины. У Толи был неплохой тенорок с одним недостатком – часто забывал слова песни.

По натуре Толя был игрок и немного везунчик. Так за пару дней до денежной реформы он умудрился по облигации какого-то госзайма выиграть 10 тысяч рублей – по тем временем деньги немалые. Правда, начались проблемы: на что их потратить – в магазинах хоть шаром покати. Однажды мы забрели с ним даже в аптеку, но и там в продаже оказалось только гинекологическое кресло. Посовещавшись, мы решили, что оно нам ни к чему.

Характеристика Наташи, на мой взгляд, была ее мамой явно занижена. На редкость талантливая, интеллектуалка в широком смысле этого слова, она была достойна самой лучшей партии. Наташа Кроль после замужества взяла фамилию мужа – Бонк, долгое время преподавала в Академии Внешторга, получила профессорское звание, написала несколько прекрасных учебников английского языка, завоевавших большую популярность и выдержавших множество переизданий. В последние годы соавтором ее стала дочь Ирочка. Дуэт тоже получился плодотворным.

Так двумя браками салютовала столица мой приезд, и оба оказались счастливыми…

Верховодила в доме Розалия Михайловна Кроль-Боярская. Такая двойная фамилия стояла на афише, рекламировавшей ее как эстрадную певицу. Одесситка, красивая, знающая себе цену, она имела непростой характер.

Одесский «бриллиант» прошел соответствующую московскую огранку и засверкал всеми своими гранями. В результате получилась светская женщина, вращавшаяся в довольно высоких кругах и принимавшая у себя известных артистов, ученых, чиновников.

Муж Розалии Михайловны – Александр Ефимович Кроль, еще до революции окончил Петербургский горный институт (еврею непросто было туда попасть), считался крупным специалистом по лакам и краскам. Одно время был даже директором авиационного завода. Когда я появился в Трехпрудном, отношения между мужем и женой были натянутыми, но внешне декорум соблюдался, и непосвященному человеку было трудно догадаться, что пробежала черная кошка.

Что за «кошка», я узнал через какое-то время, когда стал в доме своим человеком. Виной тому, как рассказывала Розалия Михайловна, был ее тихоня-муженек, который вскоре после женитьбы умудрился ей – юной, очаровательной – изменить. И с кем бы вы думали?! Со своей секретаршей. Такое в Одессе не прощают.

-Я бы еще могла понять, – возмущалась Розалия Михайловна, – если бы с красоткой, а то ведь настоящая кикимора… Это больше всего ее ранило, и она продолжала:

-Можешь не сомневаться, он у меня тоже ходил с развесистыми рогами!

В этом я нисколько не сомневался. Розалия Михайловна пользовалась большим успехом у мужчин, к тому же была без предрассудков. Но для этого нужно было ей очень понравиться. Такого удостаивались немногие, потому что требования предъявлялись самые высокие.

Особенно тепло вспоминала она о своем любовнике, ответственном работнике НКВД, которого в годы сталинских репрессий не миновала участь многих его коллег. Розалия Михайловна уверяла, что всем своим существом чувствовала, когда его расстреливали. «В тот день я не могла найти себе места …»

Привыкшая к мужскому почитанию Розалия Михайловна любила, когда я сопровождал ее в Большой зал консерватории на выступления известных дирижеров, исполнителей. Достать билетик на такой концерт было трудно, но в кассах Большого зала работала ее знакомая, очень милая женщина. Симфоническая музыка доставляла Розалии Михайловне огромное удовольствие, я же невольно приобщался к музыкальной культуре.

Еще она часто брала меня с собой, когда совершала вылазки в магазин за продуктами, особенно в Елисеевский, где от обилия вкусных запахов я буквально балдел. Мне доверялась хозяйственная сумка. Многие продавцы старшего поколения не только знали ее в лицо, но и по имени отчеству. Я не раз был свидетелем такого диалога:

-Здравствуйте, Розалия Михайловна! Как поживаете? Что-то давненько вы к нам не заглядывали…

-Спасибо, Петр Николаевич. Все как-то не досуг. Мне бы сыра, не очень острого.

-Рекомендую вот этот. Не желаете попробовать?

Продавец отрезал тоненький, как папиросная бумага, кусочек сыра и на бумажке протягивал его Розалии Михайловне. Та брала, откусывала чуть-чуть и, не спеша, разжевывала. Глядя на нее, складывалось впечатление, будто она к чему-то прислушивается, стараясь уловить весь вкусовой букет предложенного сыра.

-Да, пожалуй. Нарежьте, пожалуйста, грамм 150…

Одна из таких сценок послужила мне темой для миниатюры.

В Елисеевский магазин входит интеллигент, разумеется, в шляпе, очках, с зонтиком и обращается к продавцу колбасного отдела.

-Будьте добгы ггам 50 доктогской…

Покупатель, как не трудно догадаться, был не в ладах с буквой «р».

-Вам нарезать? – спрашивает продавец.

-Нет. Можно большим куском!

Одно время в мои обязанности входило забирать Розалию Михайловну домой после ее вечерних выступлений в кинотеатре «Москва», что на площади Маяковского. И хотя отсюда до Трехпрудного было рукой подать, она просила зайти за ней минут за двадцать до начала последнего сеанса. Билетерши знали меня и беспрепятственно пропускали в фойе, где на сцене в длинном вечернем платье пела песни и арии из оперетт все еще эффектная, хотя немного и располневшая Розалия Михайловна. Публика хорошо принимала ее…

Вскоре самым близким для меня человеком в доме стала Наташа. Во-первых, мы были однолетки, что немаловажно. Во-вторых, при всей, как бы точнее сказать, ее отгороженности от окружавшего мира, она нуждалась в настоящем друге, подчеркиваю, друге. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что я подхожу для такой роли. Помню, первые годы, когда к ней приходили знакомые, она всегда представляла меня так: «Это – Боря, племянник Полины, мой самый лучший подруг!»

Наташа часто производила впечатление человека, всецело погруженного в собственные мысли. Ее способность отключаться была поразительной. Когда момент самопогружения в себя заставал ее, например, за праздничным столом, она могла машинально съесть половину всего салата. И только напоминание мамы, что возможно еще кто-то захочет попробовать, останавливало ее. В то же время она была общительна, любила застолья, обладала великолепным музыкальным слухом, была интересной собеседницей.

Маленькой с ней часто происходили забавные истории. Однажды Розалия Михайловна, ожидавшая телефонного звонка от своего энкаведешника, на минуту отлучилась, пардон, в туалет. По закону подлости, тут же зазвонил телефон. Трубку сняла Наташка.

-Наташенька, – раздался знакомый мужской голос на другом конце провода, –

здравствуй, деточка. А где мама?

-Здгасьте, – маленькая Наташа немного грассировала. – Мама в уборной делает

себе клизму!

Можно представить себе реакцию Розалии Михайловны, хотя ребенок сделал то, чему его всегда учили, – сказал правду.

Как-то Наташу повели в детский театр. Показывали пьесу, по ходу действия которой разбойник пытается похитить маленькую девочку. Возмущенная Наташка вырывается из маминых рук, подбегает к рампе и во весь голос кричит «злодею»:

-Не смей тгогать маленьких девочков!

И самый забавный случай, который Розалия Михайловна вспоминала чаще других. Как-то в гости пришла ее подруга, артистка Большого театра Бася Ароновна Амборская – женщина необыкновенной красоты, величественная. В театре ей поручались роли империатриц, цариц. Думаю, что главным образом за это ее держали в Большом, так как голос у нее ничем особенным не выделялся.

Сели в гостиной пить чай. Александр Ефимович на привычном месте – во главе стола, женщины по бокам. Наташке, по-видимому, надоело одной играть в своей комнате, и она пришла в гостиную, откуда время от времени доносился смех: рассказывали анекдоты. Взобравшись сзади на папин стул и держась за его спинку, малышка после небольшой паузы, которая, по-видимому, понадобилась ей, чтобы сообразить, сколько всего людей за столом, выдала следующий перл:

-Один председатель и две председутки!

Маленькая Наташа никак не могла понять, почему ее слова вызвали дружный хохот и многозначительные переглядывания.

Дом в Трехпрудном был открытым. Часто устраивались вечера. Одних только дней рождений, включая мой, было пять. А всякие праздники! Розалия Михайловна, в чьем введении находились наши продовольственные карточки, умело ими распоряжалась, часто меняя хлеб на другие продукты, в том числе на водку и вино. Так что по части выпивки дефицита не было.

Заключительным номером застолья непременно был концерт. Толя пел неаполитанские песни, забывая иногда слова. На помощь приходила Наташа, которая знала на память весь репертуар мамы и мужа. Наташа также выступала как чтец-декламатор. У нее это здорово получалось: «О, Магадео, о, мой великий Бог!»

Гвоздем программы был домашний джаз бэнд в составе: Розалия Михайловна – рояль, я – скрипка, Толя – первый ударник (бубен), Александр Ефимович – второй ударник на двух крышках от кастрюль, Наташа – дирижер.

Надо сказать, что все «музыканты» отличались хорошим слухом, кроме Александра Ефимовича. Правда, он уверял, что у него внутренний слух. Но попытки воспроизвести с помощью свиста какую-нибудь мелодию всегда заканчивались тем, что никто не мог определить, что он намеревался высвистеть. О том, чтобы спеть, вообще не могло быть и речи.

Конечно, самый большой репертуар был у Розалии Михайловны. Как-никак, профессиональная певица. Тем не менее, она любила, когда ее упрашивали. В узком кругу иногда с огоньком исполняла песенки популярной в 20-е годы кафешантанной одесской певицы Изы Крамер. В доме был сборник ее песен. Вот одна из них, не знаю почему, застрявшая у меня в памяти.

Я служила в магазине продавщицей,

Продавщицей тубероз и орхидей.

И зашел ко мне однажды бледнолицый

В золотом пенсне хорошенький еврей.

 

Был еврей со мной любезен больше года,

Больше года открывал мне свой карман.

Но меня влекла к себе сама природа,

И увлек меня аристократ-улан.

 

Через день мы с ним в авто катались вместе,

Через два пришлось поднять вопрос о чести.

И хоть я хранила верность Пенелопы,

Все же с боем были заняты окопы.

 

Я военной стала в полном смысле слова,

И была бы на учете до сих пор.

Но шальное сердце жаждало иного,

И увлек меня талантливый актер.

 

Через день его встретила с актрисой,

Через два была побита за кулисой.

В общем мы решили мирно распроститься,

И теперь я снова честная девица.

После этого следовал фортепианный рефрен: тирямта, тирямта, тирям, тирям, тата.

Одно время бывал у нас Лева Горелик, тогда еще молодой эстрадник. Талант так и пер из него. Приехал он из Саратова, и как начинающий артист испытывал трудности, в первую очередь, с репертуаром. За хорошую миниатюру нужно было платить приличные деньги, которых у него не было К тому же он был ужасно прижимистым, если не сказать, скупым. Это противоречие между желаниями и возможностями обернулось однажды для него небольшим скандалом.

Достать площадку для выступления в Москве, Ленинграде и других крупных городах эстраднику тогдашнего Левиного ранга было практически безнадежно. Поэтому отправлялась артистическая молодежь на периферию – Урал, Сибирь. Туда свои стопы направил и Лева Горелик.

Месяца полтора его не было в Москве. Появился довольный – гастроли прошли успешно. Подработал и стал задумываться о настоящей программе, которую с ним подготовил бы опытный режиссер. Поиски режиссера вскоре увенчались успехом, так как однажды он, весь сияя, объявил, что сам Валентин Плучек согласился с ним поработать…

Проходит всего несколько дней, и Левка приходит к нам темнее тучи. Оказывается, после него в хлебосольную Сибирь с концертами наведался не кто-нибудь, а сам мэтр советской эстрады Аркадий Райкин. Уже первые выступления насторожили привыкшего к шумному успеху артиста. Публика, конечно, реагировала, Райкин есть Райкин, но без присущего энтузиазма. Номера, которые обычно проходили на «ура», собирали жидкие аплодисменты. Непродолжительное расследование, предпринятое народным артистом, показало, что с этими же миниатюрами недавно здесь выступал некто Лев Горелик, и, между прочим, неплохо…

Разъяренный Райкин по возвращении в Москву пожаловался в Министерство культуры, требуя наказать плагиатора. В высоком учреждении, куда Леву незамедлительно вызвали, ему пришлось писать объяснительную. Он полностью признавал неэтичность своего поступка, но пояснил, что сделал это не от хорошей жизни, так как ему, молодому эстраднику, никто не помогает. У Райкина он одолжил только старые миниатюры… «Так что режьте меня на части и кушайте меня с маслом!» Леву хорошенько пожурили. Он дал слово, что больше такое не повторится.

Леву я снова встретил спустя много лет. Он уже имел звание Народного артиста республики, сильно располнел и при его невысоком росте напоминал шарик. Он пригласил меня на свой концерт, который должен был состояться вечером на открытой площадке в Центральном парке имени Горького. Не помню почему, но приглашением я не воспользовался.

А через некоторое время я случайно набрел на заметку в газете, рассказывавшей о картинной галерее известного эстрадного артиста Льва Горелика и о том, как она возникла. Многие молодые художники – поклонники Левиного таланта, зная, что он неравнодушен к живописи, дарили ему свои работы, которые в ту пору большой ценности не представляли. Некоторые из этих художников впоследствии получили громкую известность, и Лева стал обладателем уникальных полотен.

Я не случайно так подробно описываю мои первые московские встречи, чтобы было понятно, куда я попал, кто меня окружал, какой была среда, откуда я черпал немало поучительного…

Я уже упоминал, что после того, как обещал маме и папе не поступать в кинотеатральные вузы, мне было безразлично, куда пойти учиться. Тем не менее, такие институты, как педагогический, торфяной, нефтяной и т.п., от одних названий которых веяло скукой, я отвергал с порога. В школе мне больше удавались предметы с математическим уклоном, но технические вузы восторга у меня почему-то тоже не вызывали. Хотелось чего-то оригинального.

И вот, возвращаясь как-то в свой Трехпрудный переулок, на улице Горького, на том месте, где через несколько лет открылся фирменный магазин «Грузия», я увидел большой деревянный щит с объявлением о наборе студентов на первый курс Московского института востоковедения. Далее следовал перечень отделений: китайское, японское, индийское, монгольское, корейское, арабское, турецкое… Глаза разбегались от названий, но взгляд мой почему-то задержался на турецком.

Далее в афише сообщалось, что институт готовит референтов, страноведов по Ближнему и Дальнему востоку, а также Азии. Звучало интригующе. Но самое приятное стояло в конце: стипендия на первом курсе – 450 рублей, тогда как в других вузах, об этом я еще знал в Тульчине, почти вдвое меньше. Вот это стипендия!

Своим открытием я тут же поделился с домочадцами, которые встретили его весьма скептически. Кто-то даже высказал предположение, принимают ли вообще туда евреев? Наверняка, огромный конкурс. А раз так, то без блата нечего соваться. И только Наташа сказала: «Я бы на его месте все-таки попробовала, чем черт не шутит!»

В приемной комиссии института мне сказали, что, так как у меня аттестат отличника, то надо будет сдать только один экзамен по иностранному языку. Я выбрал немецкий, который «изучал» в школе и на котором почти полгода в Австрии общался с Лоттой.

Наслышавшись всяких страстей об институте Востоковедения, я для подстраховки решил подать документы и в другой институт. В ту пору на двойное поступление смотрели сквозь пальцы, тем более, когда дело касалось участника Великой отечественной. Вторым институтом я выбрал финансово-экономический, где мне предстояло сдать математику, что я и сделал. В Востоковедении я тоже благополучно преодолел немецкий барьер и собеседование.

И потекли томительные дни ожидания – принят, не принят. А мне, в случае благоприятного исхода, предстояло еще съездить домой за вещичками, так как приехал налегке.

И вдруг в Москву, на несколько дней в командировку приезжает из Берлина Гришин начальник майор Мусиенко, украинец внушительных габаритов, напористый, самоуверенный, насквозь пропитанный синдромом победителя, для которого слова «нет», «не могу» не существовали. На вопрос, «Как дела?» я рассказал о ситуации, в которую попал: принят – не принят, ехать – не ехать. Выслушав, Мусиенко пообещал, что в один из дней обязательно сходит к директору и все уладит.

-Не унывай, Боря! Где наша не пропадала!

На завтра Мусиенко выкроил время и для моего института, откуда вернулся в плохом настроении:

-Ну, и говно твой директор! Попался бы он мне на фронте!..

Я понял, что номер не удался. Немного успокоившись, борец за права студентов в лицах рассказал, что произошло. Почти дословно передаю его рассказ с незначительными сокращениями не вполне литературных выражений, хотя в устах майора они звучали весьма образно…

– Сначала все шло хорошо: приехал в институт, поднялся на второй этаж. В приемной директора симпатичная секретарша, с которой… Спрашиваю:

– Главком у себя?

– А вы по какому делу?

-По срочному, из Берлина…

– Сейчас доложу. Как вас представить?

– Майор Мусиенко.

Через минуту секретарша возвращается.

– Директор просит подождать. У него заместитель председателя приемной комиссии…

– Он-то как раз мне и нужен!

Девица не успела среагировать, как я уже был в кабинете.

– Здрасьте, – говорю. – Вы уж извините за вторжение! Приехал из Берлина всего на пару дней, времени в обрез, а дело, по которому пришел, не стоит выеденного яйца…

И я объяснил немного оторопевшим двум хмырям, что хочу узнать, принят ли в институт Борис Гольденшлюгер. Ну и фамилия у тебя. Пока ехал в трамвае, все повторял, чтобы правильно ее выговорить.

– А Борис, между прочим, – продолжаю я, – фронтовик с тремя ранениями и до сих пор не знает, принят он или нет, хотя экзамены сдал. А ему еще за вещичками домой, на Украину надо съездить…

Все это я выложил. Тот, что из приемной комиссии, очкарик, не сводит глаз с начальника, как, мол, тот реагирует. Директор спрашивает.

– Как, вы говорите, фамилия?

– Борис Гольденшлюгер!

– А кем он вам приходится?

– Брат жены, – не моргнув глазом, выпалил я. Не на того напали. Я заранее предвидел, что могут задать такой вопрос.

– К сожалению, товарищ майор, помочь вам не можем, – выдавил из себя директор. – У нас такой порядок: сообщать абитуриентам о результатах только за несколько дней до начала занятий после детального обсуждения каждой кандидатуры…

– Но у него ж особый случай – за вещичками надо ехать…

– Это его личное дело, – вставил очкарик.

– Ну, и порядки у вас! – сказал я напоследок, увидев, что директор поднимается с кресла, давая понять, что аудиенция окончена…

Наверняка, мой ходатай на прощанье прилично хлопнул дверью, но об этом он предпочел умолчать.

Думаете, история эта не имела продолжения? Директор оказался человеком с хорошей памятью на фамилии.

Так получилось, что уже будучи в институте, зачет по марксизму-ленинизму, с которым, как мне казалось, проблем у меня не должно было быть, потому что активно выступал на семинарах чудесной преподавательницы Альтерман, разрешавшей нам иногда даже сомневаться в некоторых марксистско-ленинских постулатах, так вот зачет, мне предстояло сдавать самому директору, который тоже вел этот предмет..

Вопросы попались несложные, и я бойко оттарабанил ответы. Выслушав их, мой визави недовольно поморщился и выдавил из себя: «придете еще раз осенью», что автоматически лишало меня стипендии на лето. Большой трагедии в этом не было, так как каникулы я обычно проводил у мамы с папой в Тульчине, но было очень обидно, так как впустую, выходит, законспектировал одну из ленинских работ…

Осенью я снова вынужден был встретиться с директором, чтобы пересдать зачет. Пойти к другому преподавателю не разрешалась, так как действовало правило: у кого завалился, тому обязан снова сдавать. Директор, не поднимая головы, взял мою зачетку, что-то в ней написал и возвратил со словами: «Это послужит вам хорошим уроком…» Не трудно было догадаться, что он имел ввиду.

Вскоре после неудачной вылазки Мусиенко, в Тульчин за вещичками я все же поехал. Была какая-то уверенность, что в один из двух институтов меня все-таки должны принять. Возвращаюсь в Москву за несколько дней до начала занятий, а у меня на столике лежат извещения из обоих институтов о том, что принят на первый курс. «Семейный» совет продолжался, может быть, минуту. Вердикт был один – институт востоковедения.

Говорят, что каждый должен пройти через те ошибки, которые ему суждено совершить. Сейчас, когда прошло более шестидесяти лет с того знаменательного для меня дня, когда многое в жизни изменилось, произошла переоценка ценностей, можно сомневаться в правильности сделанного выбора. Но кто мог предположить, что наступит время, когда экономика выйдет на первый план, а я, как «турок», все эти годы так и останусь невостребованным?

Но с другой стороны, кто берется сказать, как сложилась бы моя жизнь, выбери я

финансово-экономический институт. Стал бы я журналистом? Побывал бы я во многих странах? Встречался бы я с удивительными людьми? Однозначного ответа на эти вопросы нет, так как предвидеть будущее невозможно…

Студенческую пору принято идеализировать. Наверное, не без оснований.

Во-первых, ты молод и впереди видится длиннющая дорога почти вся розового цвета, и ты твердо веришь, что рано или поздно твоя звезда обязательно зажжется…

Как вы думаете, что я сделал первым, став студентом? Правильно, влюбился. Влюбился в яркую, обаятельную, жизнерадостную студентку второго курса персидского отделения Юлю Некрасову.

Натуральная блондинка с большими карими глазами, Юля была чертовски хороша, Когда улыбалась, на щечках появлялись ямочки. Я не помню случая, чтобы она была в плохом настроении, всегда радовалась жизни.

Юля, естественно, пользовалась повышенным вниманием ребят, что еще больше заставляло меня страдать, пока я не монополизировал это право. Но до этого месяца полтора ходил сам не свой, не зная, как познакомиться. Другой на моем месте, наверняка, решил бы проблему просто: подошел бы и заговорил, не на улице же, в одном институте учимся. Но я приехал из провинции, к тому же был застенчивым, понятия «удобно – неудобно» толковал по-своему.

Думаю, что страдания молодого Вертера не шли в сравнение с моими. Появилась бессонница, по ночам стал писать стихи, что до сих пор со мной не случалось. К сожалению, из написанного в тот период ничего не сохранилось, но думаю, потеря небольшая, так как чувства меня прямо-таки переполнялили, а сочи- нить что-то путное в таком перевозбужденном состоянии трудно.

А вот в борьбе с бессонницей я, можно сказать, одержал убедительную победу, причем, случайно. Каким-то образом в моей комнатке оказался первый том «Капитала» Маркса. Однажды ночью, чтобы отвлечься от мыслей о Юльке, я открыл гениальное произведение основоположника и стал читать не просто, как, например, читаешь «12 стульев», а, пытаясь вникнуть в суть. Больше чем на полстраницы меня не хватило, и я уснул сном праведника. После этого «Капитал» был взят мною на вооружение в борьбе с бессонницей. Знал бы об этом Маркс!

В одной группе со мной занимался Гриша Александров. Приехал он из Баку, по-русски говорил с акцентом. Великолепно знал азербайджанский, который как и татарский, узбекский и ряд других языков относится к группе тюркским. Поэтому учиться ему было легко, к тому же человеком он был несомненно способным. Кстати, и младший его брат тоже не был бесталанным, но в музыкальном плане: много лет играл на скрипке во всемирно известном квартете имени Бородина.

Не знаю уж почему, но своими любовными переживаниями я поделился именно с Гришей.

– Боря-джан, не волнуйся, все будет в порядке…

– Но ты понимаешь, не могу же я просто так подойти и познакомиться?

– И не надо, дорогой. Я с ней познакомлюсь…

Через день он доложил мне, что первая часть плана успешно выполнена.

– Очень веселая, хорошая и простая девушка, – заявил Гриша.

– Надеюсь, обо мне ты ей ничего не сказал?

– Почему не сказал? Все сказал. Что ты умный, честный, но боишься девушек. Что по ночам не спишь, и если с тобой не познакомится, то может умереть. Правильно сказал?

Гриша, конечно, преувеличивал. Но то, что он запросто мог многое из этого выложить, я не сомневался. А когда на следующий день в коридоре Гриша остановил пробегавшую Юльку и что-то ей сказал, а та громко рассмеялась, я подумал, что, может быть, и не преувеличивал. Он тут же подозвал меня.

– Боря-джан, иди к нам. Познакомься с твоей любимой девушкой! Я был готов провалиться сквозь землю. Пунцовый, заикаясь от волнения, я с трудом произнес свое имя. Посчитав свою миссию оконченной, Гриша напоследок добавил:

– Мавр сделал свое дело, мавр может уходить!

Мы с Юлей обменялись телефонами, и началось…

Спустя какое-то время она призналась, что из нового пополнения, я ей тоже приглянулся. Но откуда могла знать, что она тоже понравится мне, тем более, что никаких намеков на это не делал.

Юля была единственной дочкой у родителей. Долгое время семья жила в Киеве, где отец занимал высокий пост в Министерстве железнодорожного транспорта, но рано умер. Юля с матерью переехали в Москву, в двухкомнатную квартиру недалеко от Курского вокзала.

Не сосчитать, сколько раз топал я по ночной Москве от Курского до Маяковской, потому что, когда уходил от Юльки, то ли мы болтали дома, то ли в подъезде до одури целовались, общественный транспорт уже не работал, а денег на такси, естественно, не было, а если бы даже были, все равно предпочел бы добираться пешком, чтобы как можно дольше сохранить в себе впечатления от встречи, дать себе время успокоиться от переполнявших чувств…

Удивительная вещь: в моих взаимоотношениях с любимыми женщинами, до и после Юльки, через короткое время на одно из первых мест выходила физиология. С Юлей я долгое время об этом даже не думал. Мне она просто была нужна, без нее я не мог. Мне нравилось находиться рядом с ней, разговаривать о пустяках, фантазировать, строить воздушные замки, думать о ней. Наши ласки, не переходившие на первых порах определенную границу, были как бы логическим продолжением чистой любви. Мы, конечно, понимали, что, «то самое», произойдет. Но нам и без него было очень хорошо.

По натуре я человек – ревнивый, если, конечно, по-настоящему влюблен. Но то, что происходило со мной, когда был с Юлей, переходило всякие границы. Ревновал к нашим ребятам, которые приглашали ее на танец на институтских вечерах. Кстати, танцевала она превосходно. Говорили, что у нас с ней здорово получается. Наверное потому, что мы остро чувствовали друг друга. Она мгновенно улавливала самые неординарные решения партнера. Если устанавливались призы за лучший танец, один из них непременно доставался нам.

Мог я и на улице приревновать ее к незнакомому мужчине, на котором она, как мне казалось, дольше обычного задержала взгляд или улыбнулась ему ничем незначащей улыбкой. Я понимал, что это глупо, тем более, Юля никогда не давала повода обвинить ее в неверности, но ничего не мог с собой поделать. Словом, Отелло, и только!

К счастью, Юлька никогда не делала трагедии из моей ревности. Когда я ее в чем-то упрекал, она пожимала плечами, улыбалась своими ямочками на щеках и говорила: «Успокойся, любовь моя, кроме тебя, мне никто не нужен!» И я успокаивался.

Четыре феерических года. Это была какая-то волшебная ода любви. Я уповался Юлькой, боготворил ее. Она, как мне кажется, отвечала тем же. Такая безумная любовь обычно кончается либо браком, либо, как в моем случае, ничем.

Я иногда спрашиваю себя, почему ни разу не предложил Юле стать моей женой, ведь мы подходили друг другу по всем статьям – темпераменту, оптимизму, доброте, преданности и т. д.? Она наверняка согласилась бы, уверен, ждала такого предложения.

До сих пор не могу найти ответа, что меня останавливало, что в итоге послужило непреодолимой преградой, через которую не смог переступить? Наваждение какое-то. Единственное, что меня успокаивает: Юля после того, как я отбыл в Таджикистан, встретила достойного человека, вышла за него замуж, у них родился чудесный сын.

Все эти годы я Юлю часто вспоминал. Наши общие знакомые рассказывали, что когда она приходила к ним, то первым делом интересовалась, как я, говорила, что хотела бы увидеться.

Но я от встречи уклонялся, хотя мне тоже было любопытно взглянуть на нее. Но я не хотел разрушить образ той Юльки, которую безумно любил и с которой связан самый яркий отрезок моего жизненного пути. Да, Любовь – это великое счастье!..

У меня все время вертятся в голове слова из популярной песенки «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…», но с другим, более близким мне именем:

Юлька, Юлька, где твоя улыбка,

Полная задора и огня.

Самая нелепая ошибка –

То, что мы расстались навсегда…

В любви нужно быть немного сумасшедшим, тогда эта любовь не забывается никогда!

О том, как я «грыз» гранит науки в институте, ничего примечательного вспомнить не могу. Ходил на лекции, играл в сборной по волейболу. Много читал. По-видимому, снова выручала способность быстро схватывать и запоминать.

Учителя были разные. Одни нравились, другие нет, но занятия пропускал редко. Можно сказать, что в целом к учебе относился более или менее серьезно, но без напряжения. Не хотелось огорчать родителей, которые помогали мне всем, чем могли – деньгами, посылками.

Посылкам радовался не только я, но и друзья, так как в них всегда были вкусные изделия: домашнее печенье, копченая филейка, перетопленный мед со сливочным маслом и какао. Все это быстро уничтожалось, и дней за десять до очередной посылки я уже переходил скромный образ жизни, потому что с деньгами всегда было туго, несмотря на повышенную стипендию. Так, на пятом курсе я получал 787 рублей в месяц, почти столько, сколько молодой специалист, окончивший, например, сельхозинститут.

И все же отдельные эпизоды, связанные со студенческой порой, как видите, капризная дама-память все же сохранила. Некоторый интерес, на мой взгляд, представляет языковая практика в Чадыр-Лунге (Молдавия) у гагаузов, язык которых весьма близок к турецкому.

Министерство Высшего образования с подачи института решило проверить на нас эффективность нового метода, и в один прекрасный день двадцать студентов четвертого курса в разгар летних каникул во главе с преподавателем турецкого языка Кямиль Кямилевичем Кямилевым были отправлены в захолустную Чадыр-Лунгу и расселены по частным квартирам для того, чтобы как можно больше находиться в языковой среде, то есть, общаться с местным населением, что должно было способствовать лучшему усвоению турецкого

Идея сама по себе заслуживала внимания, если бы подопытные ею прониклись. Но их интересовало другое – по возможности ничего не делать и, с учетом местных условий, получать максимум удовольствий. Первое место среди удовольствий удерживало виноградное вино, которое мы покупали ведрами, так как магазинное в бутылках стоило вдвое дороже. И еще: другой вместительной посуды у нас просто не было.

Хотя карточная система к тому времени уже была отменена, продукты в Чадыр-Лунге и цены на них не шли в сравнение с московскими и были значительно ниже. Поэтому они тоже пользовались повышенным спросом, особенно парное мясо, молоко, не говоря уже об овощах и фруктах.

Наш руководитель, которого мы между собой называли просто Кямиль, больше всего в жизни ценил спокойствие, поэтому все рассматривал с позиции, как бы чего не вышло. Ко мне, не знаю уж почему, относился с особым доверием. Возможно, потому, что в институт я пришел не со школьной скамьи, а успел побывать на фронте. Иногда он даже советовался со мной. Себе в выгоду такие отношения я не использовал, а вот попросить за других изредка позволял себе.

Институт наш находился рядом с парком «Сокольники». Весной, когда устанавливались теплые дни и зеленая травка так и манила к себе, что, отнюдь, не настраивало на учебный лад, я, по просьбе ребят, обращался к Кямиль Кямилевичу с предложением пойти на природу и там наглядно изучать турецкий. Он, прищурив глаза, с хитринкой смотрел на меня, но было видно, что ему тоже не хочется сидеть в душной комнате. К тому же он был не намного старше нас, и в нем тоже по весне усиливалось бурление в кровь.

-А если узнают? – спрашивал он, показывая пальцев наверх.

-Ну и что? Мы же не гулять идем, а изучать язык…

Минуту-другую он еще колебался, но, по-видимому, моя уверенность, что ничего серьезного не произойдет, передавалось ему, и он соглашался.

-Только тихо, чтобы никто не слышал.

И мы на цыпочках выходили. В парке ни о каких занятиях, разумеется, не могло быть и речи. Мы полностью оказывались во власти дурманящих запахов и красок весны.

В Чадыр-Лунге, вдали от начальствующего ока, демократизм Кямиль Кямилевича становился еще шире. Он охотно участвовал в наших посиделках, пил вино, с аппетитом уплетал жареную баранину. Результаты практики, мне кажется, его мало волновали, тем более, что оценивать их предстояло ему самому.

Поселились мы в гагаузской семье втроем – Леня Цейтлин, Валя Еременко и я. В комнате стояли две раскладушки и одна кровать, которую тут же занял наиболее разумный из нас Ленька, обладавший способностью хорошо устраиваться в любых условиях. В институте он тоже появился спустя месяц-полтора после начала занятий, и был зачислен без экзаменов, поговаривали, что по записке от самого Булганина, занимавшего тогда высокий пост в правительстве. Думаю, то была заслуга Ленькиного папы – известного в Москве юриста.

Жили мы втроем дружно. Не последнюю роль играло то, что у всех были разные вкусы, особенно, в еде. Например, когда за обедом дело доходило до второго, Валька как щирый украинец любил жирный кусочек, я обожал кости, которые обрабатывал так, что собакам после меня делать было нечего. «Бедный» же Ленька вынужден был довольствоваться одной мякотью. Судя по тому, что он ни разу не высказал по этому поводу недовольства и за милую душу уплетал филейные части, подобный расклад его явно устраивал.

Вообще, Ленька был фигурой любопытной. Как студент ничем не выделялся, с нетерпением ждал момента, когда получит диплом, чтобы забыть то немногое, что дал ему институт, и осуществить свою мечту – стать морским офицером. Что его привлекало в военной профессии, не знаю, но думаю, что прежде всего форма и приличная зарплата при сравнительно небольшой мозговой нагрузке.

Проблему со слабым зрением он решал так: когда нужно было пройти медосмотр, к глазному отправлялся я под его фамилией. Причем, мне предстояло решить непростую задачу – видеть на 0,8 и ни в коем случае на 1,0, поскольку в его медицинском досье стояла именно первая цифра. Между нами говоря, видел он на 0,6. Как мне удавалось останавливаться на нужной отметке, остается загадкой.

Свою мечту стать морским офицером Ленька осуществил. Морская форма ему в самом деле шла. Лет пять он прослужил на флоте, потом из-за злополучного пятого пункта, так он рассказывал, его уволили. Безработным ходил недолго, устроился в радиокомитет на иновещание, одно время был даже ответственным секретарем какой-то редакции. Не уверен, что как журналист он представлял собой большую ценность, а вот как администратор – да.

Когда же началась перестройка и потребовались люди с административно-хозяйственной хваткой, Ленька, достигший пенсионного возраста, быстро распрощался с радиокомитетом и подключился к бизнесу, с которым сих пор, несмотря на то, что разменял уже девятый десяток, расстаться не может, продолжает суетиться, что-то организовывать…

Я уже упоминал, что занятия в институте я, по возможности, старался не пропускать, но еще больше не любил опаздывать. Но однажды произошел такой казус. Накануне экзамена по истории Турции у моей знакомой, очень милой, замужней женщины, которой я симпатизировал, но не более того, был день рождения. Именинница с семьей проживала в доме напротив. Вечером собралась веселая компания. Пили, танцевали. Поскольку торжество могло затянуться, я, на всякий случай, захватил с собой ключи от квартиры. Они оказались весьма кстати – в свою келью я ввалился далеко за полночь в разобранном виде. Пьяненький, а помнил, что утром экзамен. Чтобы не проспать, решил завести будильник. Пошарил на столе – будильника нет. Искать по дому в такой поздний час не решился.

Спал я в ту ночь неспокойно, то и дело просыпался. Но видя, что на дворе еще темно, снова залезал под одеяло. Последний раз, когда открыл глаза, за окном уже светило солнце, стоял день. Ну, думаю, опоздал. Посмотрел на ручные часы, а они, как назло, стоят, забыл завести. Подбегаю к телефону, который находился на кухне, судорожно набираю цифру «100» – автоответчик «Время». Что-то невразумительное скороговоркой проверещало на другом конце провода. Так и есть, опоздал!

Начал быстро собираться, надевать на себя все, что под руками. Попил воды и стремглав выскочил на улицу, чтобы продолжить путь к метро «Маяковская». Что за чертовщина?- кругом тишина. В Благовещенском переулке, который переходит в Трехпрудный, дворник подметает тротуар. Значит, рано…

В Благовещенском я впервые обратил внимание на то, что испытываю какой-то дискомфорт при ходьбе. Вначале я отнес это за счет булыжников, которым был вымощен переулок. Но до этого я здесь ходил сотни раз, и ничего подобного не чувствовал.

На улице Горького я, наконец, соизволил взглянуть на ботинки: вот это да!… один коричневый, другой черный. Высота каблуков разная. Что делать? Не могу сказать, что я чересчур суеверный, но возвращаться назад не любил. А тут еще экзамен. Бог с ними, как-нибудь дотопаю в разных ботинках. Приезжаю в институт, а входная дверь еще заперта. Сел на скамейку и размышляю о превратностях судьбы, какие только фортеля она не выкидывает.

Постепенно стали появляться наиболее дисциплинированные студенты. Когда собралась небольшая группа, я спросил ребят, что на мне сегодня новое? Большинство заявило, что рубашка, кто-то назвал курточку. Ни у кого не хватило фантазии посмотреть вниз, на ноги, Правда, брюки тогда носили длинные и широченные, ботинки они закрывали. Пришлось продемонстрировать новый вариант обуви. Взрыв смеха разорвал утреннюю тишину.

Как и многие приезжие студенты, я периодически находился на грани банкротства, несмотря на регулярную помощь родителей. Но посылки, как я уже говорил, быстро, не без помощи друзей, исчезали. Если без деликатесов обойтись было можно, то финансовую пропасть, куда я регулярно попадал, засыпать было значительно сложней.

Но у меня имелась прекрасная «касса взаимопомощи» в лице тети Фаины – средней маминой сестры, которая жила в Серпухове, в часе езды от Москвы электричкой. Работала она одно время директором продовольственного магазина, потом заместителем директора, словом, не нуждалась.

Фаина была человеком удивительной доброты, хотя на ее долю выпало много всяких испытаний. Другой на ее месте мог бы сломаться. Покинув рано родительский дом и начав самостоятельную жизнь, ей пришлось пройти через все круги дантова ада. Чего только стоит трагедия с единственным пятилетним сыном…

Малыша, к сожалению, мне видеть не довелось, но рассказывают, что это был не по годам смышленый мальчишка с большущими серыми глазами, кудрявой головкой, напоминавшей юного Пушкина. Фаина и все, кто знал Леничку, не чаяли в нем души.

И вот неожиданно приходит беда: малыш во время игры нечаянно проглатывает металлический шарик. Начинается токсикоз. Местные врачи в Абдулино Оренбургской области, куда во время войны эвакуировалась почти наша родня, как ни старались, ничего сделать не смогли, и Леничка умер.

Со смертью сына жизнь для Фаины во многом потеряла смысл. Кроме одного – потребности еще больше о ком-то заботиться, кого-то любить. Перестал существовать для нее муж, отец Лени, к которому с самого начала не испытывала особой нежности. На «дно» Фаина, конечно, не опустилась, она продолжала с еще большей неистовостью трудиться, многим помогала, но боль от тяжелой утраты сына никогда ее не покидала.

В молодости Фаина была в полном смысле слова красоткой. Время и события, разумеется, наложили отпечаток, но к тому времени, когда она встретила серпуховского бонвивана Володю Графкина, все еще была хороша и могла рассчитывать на лучшую долю, нежели ту, что сотворила собственными руками. Но ее всегда отличала самостоятельность и в такой же мере непредсказуемость.

Высокий, стройный, с правильными, типично русскими чертами лица Володя Графкин, как бы оправдывая свою фамилию, ко всему прочему был еще сибаритом. К работе относился, как к неприятной обязанности, зато любил выпить. В пору нашего знакомства до алкоголика он еще не опустился, но к этому уверенно приближался. Фаина всячески старалась его перевоспитать, но…

Логическим завершением бесполезной борьбы явилось то, что в один прекрасный день (я грузил вещи сначала в машину, а потом в железнодорожный вагон) она Володю. оставила и переехала в Одессу, чтобы быть рядом со своей любимой сестрой, с которой она уже не расставалась до конца…

И вот, когда у меня наступал финансовый крах, я отправлялся к Фаине в Серпухов, обычно в субботу, чтобы остаться у нее на ночь и получить андулясьон по полной программе: накушаться, хорошенько отмыться и выспаться.

Фаина всегда радовалась моему приезду не только в силу своего природного гостеприимства и доброты, а еще и потому, что в моем присутствии Володя держал себя в рамках, не напивался, был подчеркнуто внимательным.

Перед отъездом Фаина неизменно спрашивала меня: «У тебя, наверное, нет денег?» Я многозначительно молчал, после чего она доставала 100, а иногда 150 рублей и вручала их мне. Я снова чувствовал себя Ротшильдом…

Увы, всему приходит конец. Быстро пробежали пять бурных и в то же время безмятежных студенческих лет. На финише пришлось немного подналечь, но зато результат оказался неплохим. Дипломная работа «Освобождение Боснии и Герцоговины от турецкого ига» была отмечена, как одна из лучших на факультете и рекомендована к печати в сборнике.

Во время защиты оппонент отметил, что читал мое сочинение с удовольствием, Больше всего его поразила образность языка. «Впрочем, это неудивительно, – добавил он, – так как «дипломант до института работал журналистом». Откуда он это взял, не знаю. Возможно, перепутал журналиста с… минометчиком. Вот так порой случайно оброненная фраза или слово могут стать пророческими…

Госэкзамены тоже прошли успешно, тем не менее, я был удивлен, когда узнал, что заработал диплом с отличием. Правда, это мало помогло, если не считать ощущения выполненного перед родителями долга. Я представлял себе, как они рады. Уж мама обязательно растрезвонит об этом всем знакомым и родным.

Дипломы и направления на работу выдавала специальная комиссия, возглавляемая моим давнишним «другом», директором института. Еще в комиссию входили пара преподавателей с громкими званиями и титулами и несколько незнакомых, очень деловых и серьезных, я бы даже сказал, угрюмых людей. Это были покупатели студенческих душ. Перед распределением они вызывали некоторых на собеседование. Я этой чести не удостоился, что было не очень хорошей

Длинный стол, за которым восседали вершители наших судеб, как положено, был накрыт зеленым сукном, что должно было означать торжественность момента. Не знаю, как встречали других выпускников, но когда появился я, на какое-то мгновенье установилась неестественная тишина, большинство членов комиссии с преувеличенным вниманием изучали лежащие перед ними бумаги и на меня даже не взглянули. Было ясно, что все заранее расписано, а вызов «на ковер» – не более как формальность.

У каждого молчания есть свой предел. За пять лет учебы директор института, насколько мне было известно, ни разу не дал повода заподозрить его в сентиментальности. Но мне показалось, что когда он предложил мне работу преподавателя французского языка в школе, он испытывал некоторую неловкость, смотрел не на меня, а как бы сквозь.

Французский был у нас вторым языком, и хотя изучал я его, так же как турецкий, все пять лет, на школьного учителя явно не тянул, тем более, что в подобной роли даже мысленно я себя не представлял. И меня вырвалась сакраментальная фраза, мгновенно облетевшая институт и долго гулявшая по его коридорам:

-А почему не преподавателем физкультуры? Я по утрам делаю зарядку!..

Ни один мускул не дрогнул на лицах членов комиссии, ни одной полуулыбки.

-К сожалению, ничего другого мы вам предложить не можем. Можете взять свободный диплом, – подвел итог беседы председатель комиссии.

Свободный диплом означал катись на все четыре стороны, устраивайся сам. О таком варианте мечтали многие выпускники других вузов, так как обязаны были, как молодые специалисты, отработать три года там, куда их пошлют – своеобразная дань за бесплатное обучение. Но специальность страноведа по Турции – весьма специфическая, потребность в ней ограничена. Попробуй устройся сам, если, конечно, нет «сильной руки». Такой руки у меня, увы, не было, но свободный диплом пришлось все-таки взять.

Не надо забывать время, когда все это происходило. 1951 год. Борьба с космополитами, слава богу, бесславно почила в бозе, но во властных коридорах уже готовилась другая, еще более антисемитская кампания – «дело врачей». Воздух до предела был накален. А тут еще какой-то Гольденшлюгер усложняет и без того нелегкую жизнь.

Можно понять и мое состояние. Ладно бы, в чем-то провинился. Так, нет же. Диплом с отличием, бывший вояка, награжден орденами и медалями, другие анкетные данные тоже вроде в порядке, не считая… Но в этом моей вины нет…

Я представил себе реакцию мамы и папы, узнай они в каком положении я оказался. Но я написал, что буду пытаться поступить в аспирантуру. Правду я рассказал много лет спустя, когда она потеряла свою актуальность.

Поскольку я обещал говорить все, как было, считаю необходимым сказать несколько добрых слов в адрес директора института, который после знаменательного распределения старался хоть немного загладить свою вину. Ученый совет под его руководством дал мне аж три рекомендации в разные аспирантуры – МГУ, пединститут и в Институт Востоковедения Академии Наук. Правда, из этого ничего не получилось: везде были свои кандидаты, соображения. Мои документы под разными предлогами даже не рассматривались.

И вот тут-то во весь свой исполинский рост встал вопрос «Что делать?». Но поскольку тех, кто в свое время пытался на него ответить – Чернышевского, Ленина и им подобных, в живых уже не было, то никто не мог дать мне дельный совет. И я ринулся искать работу. Как слепой щенок тыкался в различные учреждения, получая всюду от ворот поворот. Никаких громких слов при этом не произносилось, наоборот, все обставлялось в самой вежливой форме, но суть от этого не менялась. Отказы были удивительно похожи друг на друга, поэтому расскажу лишь об одном.

Кто-то мне сказал, что в Комитете радиовещания при Совете Министров СССР требуется специалист по Турции, и дал телефон. Я позвонил.

-Здравствуйте, мне сказали, что вам нужен человек, знающий турецкий язык?

-Да, нужен. А где вы до этого работали?

-Еще не успел. Только что окончил институт Востоковедения.

-Прекрасно. Когда бы вы могли к нам зайти на переговоры?

-Хоть завтра!

-На кого выписать пропуск?

Я медленно диктую непростую свою фамилию, имя и отчество, чтобы собеседник успел записать. После этого наступает пауза, которой, по моим подсчетам, хватило бы на то, чтобы заполнить еще треть анкеты. Но, по-видимому, попался малоопытный кадровик, и он никак не мог сообразить, как выкрутиться из возникшей ситуации. В конце концов находит:

-Борис Исаакович, завтра перед выходом вы нам обязательно позвоните, мало ли что…

Не надо обладать дедуктивными способностями Шерлока Холмса, чтобы догадаться, чем закончится спектакль. Тем не мене было интересно узнать его концовку. С нетерпением дождался я утра следующего дня. Звоню.

-Борис Исаакович, вы уж нас извините. Произошла накладка. Оказывается, мы еще накануне взяли на работу опытного тюрколога…

Мой собеседник был явно неискушенным кадровиком, потому что поднаторевшие на таких делах его коллеги из других ведомств первым делом интересовались фамилией и, услышав ответ, тут же заявляли, что вакансий нет и в ближайшее время не предвидится.

Раз за разом я все больше убеждался, что устроиться по специальности не удастся. Начал подумывать о любой работе, например, администратора в каком-нибудь захудалом театра или осветителем. Все-таки, рядом с искусством.

И вдруг, когда все вокруг окрасилось в безысходно-темные тона, пришло спасение из Центрального государственно архива СССР, куда я, не помню, с чьей уже подачи, тоже позвонил на авось. Им требовался молодой специалист для работы в Таджикистане. Моя неблагозвучная фамилия их не смутила. По всей вероятности, они не могли найти человека, согласного оставить Москву и отправиться к черту на рога за тридевять земель. Но меня устраивал любой вариант, лишь бы работать.

О турецком языке во время собеседования даже не упоминалось. Я знал, что таджикский относится к группе «фарси», то есть родственный с персидским, но свои лингвистические познания демонстрировать не стал, а также интересоваться, чем мне предстоит в Таджикистане заниматься. Не до жиру быть хоть как-то живым…

А закончить главу хочу вот чем. Я очень рад, что пройдя через толщу обид и несправедливостей я не озлобился, сумел сохранить веру в людей и оптимизм. Что ж, на этот раз поймать птицу-призрак – птицу удачи мне не удалось. Посмотрим, «что день грядущий мне готовит?». С таким настроением я отправился в далекий, неведомый Таджикистан…

Продолжение следует.

Опубликовано 20.11.2016 23:37