Category Archives: Озаричи

Илья Френклах о советско-финской войне и многом другом

Илья Захарович Френклах: Я родился в 1921 году в поселке Озаричи Полесской (ныне Гомельской) области. Отец был портным. Нас было в семье трое детей – два брата и сестра.

В 1938 году я закончил белорусскую десятилетку и с тремя своими школьными товарищами, Рувимом Фуксоном, Абой Хапманом и Максом Шендеровичем, поехал поступать в Ленинградский текстильный институт. У нас не взяли документы в текстильный, сказали, что прием абитуриентов закончен, и посоветовали поступать в сельхозинститут.

Хапман решил поступать в кораблестроительный институт, а Макс, Рувим и я, после сдачи экзаменов, стали студентами сельскохозяйственного института, расположенного на улице Карповка, дом № 32. В Ленинграде ещё был институт сельскохозяйственной механизации.

Когда началась финская война, мы добровольно вступили в 65-й студенческий лыжный батальон. Я и на лыжах до того момента никогда не стоял. Выдали нам винтовки – «драгунки» без штыков, ножи, и стали обучать. У нас в институте была военная кафедра, так что и до ухода на финскую войну стрелять из винтовки и метать гранаты я уже умел довольно неплохо.

Получили «смертные медальоны» в виде капсулы, но красноармейские книжки нам почему-то не выписали. Вроде и есть мы, и нет нас. Форма красноармейская, а в рядах РККА не числимся. Про финнов мы ничего толком не знали. В газетах и по радио раздавалось сплошное «Ура!!! Победа!!!», а все больницы и госпиталя города были забиты ранеными и обмороженными с Карельского перешейка.

Правду о том, что творится на финском фронте, никто не говорил. Все молчали… Полный информационный вакуум. Только «Ура!» по репродуктору с утра до вечера… Но ходили разные дикие слухи по системе ОБС или ВОС («одна бабка сказала» или «вчера одна сволочь в трамвае рассказывала») о наших кровавых безуспешных атаках на финнов и жутких потерях на линии Маннергейма.

Но скажу честно, тогда нас не интересовала «темная сторона» войны. Патриотический порыв был настолько сильным, что мы не обращали внимания на какие-то трудности и не думали о том, что на войне нас, возможно, убьют.

Зима 1939-1940 гг. в Ленинграде была очень суровой и морозной. Город напоминал призрак. В домах полное затемнение. Все отопительные трубы полопались, люди замерзали. Вечером на улицы никто не выходил, разгул бандитизма в те зимние дни был просто неудержим. Этакая «тренировочная прелюдия» перед блокадой сорок первого года. Но я не помню, чтобы зимой сорокового года были перебои в снабжении продовольствием.

На Карельский перешеек добровольцев из нашего батальона отправляли небольшими группами. Сначала направили тех, кто имел опыт срочной службы в армии и на флоте. Из нашего института в первую группу попало десять человек. Девять из них вскоре погибли. Среди убитых были два моих близких друга: Ваня Шутарев и Коля Петров. Взвод лыжников вошел на какой-то хутор и попал в засаду. Уцелел только мой однокашник, белорус Матусевич. Он был ранен и притворился мертвым, когда финны добивали раненых. Он видел, как карелу Петрову – именно потому, что карел – финны отрезали уши, язык, а потом вырезали штыком на груди красную звезду…

Мало кто это знает, но и в начале Отечественной Войны финны очень часто ножами добивали наших раненых на поле боя. Именно ножами…

Батальон перевели в Озерки, и там мы еще две недели ждали приказа о выступлении на фронт. К линии фронта шли на лыжах. Пока до передовой дошли, война фактически закончилась. Я так и не успел по какому-нибудь финну выстрелить. Когда мы вернулись в Ленинград, то нас встречали как победителей. Цветы, оркестры. Летом сорокового я поехал на каникулы на родину. Тогда я в последний раз увидел своих родителей.

Где Вас застало известие о начале войны?

И. З. Ф.: В мае 1941 года, после окончания третьего курса, меня направили агрономом-полеводом на полугодовую производственную практику в учебное сельское хозяйство Каменка в Лужском районе. Знаменитое было место. Раньше в Каменке находилась сельскохозяйственная колония НКВД. Во время немецкой оккупации, в здании учхоза немцы устроили фронтовой публичный дом для своих офицеров. На работу туда немцы согнали попавших в неволю жён красных командиров.

В этом учхозе меня и застала война. Рядом находился военный аэродром, который немцы очень скоро разбомбили. Нас, студентов, послали на окопные работы, рыть противотанковые рвы на будущем Лужском оборонительном рубеже.

В начале июля до нас дошло постановление о создании дивизий народного ополчения (ДНО), и все мужчины-студенты вернулись в Питер, чтобы записаться в формирующиеся ополченческие части.

На Вашу долю выпали самые трудные годы войны. Вы провели на передовой, в пехоте и в полковой разведке, на одном из самых гибельных участков советско-германского фронта, очень тяжелый и кровавый период с августа 1941 до ноября 1942 года. С чего бы Вы хотели начать рассказ о своей войне?

Центральный архив министерства обороны (ЦАМО), ф. 33, оп. 7447809, ед. хр. 458. Из архивных материалов следует, что на военную службу И. Френклах поступил 15 июля 1941 г.

И. З. Ф.: А почему вы решили, что я вообще хочу рассказывать о войне? Вот вы хотите слышать солдатскую правду, но… Кому это сейчас нужно? Для меня это серьезная дилемма. Если говорить о войне всю правду, с предельной честностью и искренностью, то сразу десятки голосов «ура-патриотов» начнут орать – очерняет, клевещет, кощунствует, насмехается, заляпывает грязью, глумится над памятью и светлым образом, и так далее… Если рассказывать в стиле «политрук из ГлавПУРа», мол, «стойко и героически, малой кровью, могучим ударом, под руководством умных и подготовленных командиров…», то меня от таких лицемерных и фальшивых речей и от чванливого советского официоза всегда тошнило…

Ведь ваше интервью будут читать люди, войны не видевшие и незнакомые с реалиями того времени, и вообще не знающие подлинную цену войны. Я не хочу, чтобы кто-то, не имеющий малейшего понятия, какой на самом деле была война, заявил, что я рассказываю «байки» или излишне трагедизирую прошлое.

Вот вы с моим соседом по улице, бывшим «штрафником» Ефимом Гольбрайхом, опубликовали интервью. На днях посмотрел в Интернете обсуждение прочитанного текста. И меня взбесило следующее. Молодые люди обвиняют ветерана в том, что он честно рассказал, что в середине октября сорок первого в Москве была дикая паника и было немало таких, с позволения сказать, «граждан», которые со спокойной душой ждали немцев. Мол, как он смеет, и т. д. А откуда эти молодые люди могут знать, что там творилось на самом деле? Они там были? А Гольбрайх был и видел. Но когда начинают дискутировать, преувеличивает ветеран или нет… Гольбрайх своими руками в боях не одну сотню врагов нашей Родины на тот свет отправил, и имеет полное право на свою истину и свое видение войны.

У всех фронтовиков-окопников общее прошлое. Но это прошлое действительно было трагическим.

Вся моя война – это сплошной сгусток крови, грязи, это голод и злоба на судьбу, постоянное дыхание смерти и ощущение собственной обреченности… Я радости на войне не видел и в теплых штабных землянках пьяным на гармошке не наяривал. Большинство из той информации, которую я могу вам рассказать, попадает под определение «негативная»… И это не грязная изнанка войны, это её лицо… […]

Каким был национальный состав взвода?

И. З. Ф.: Почти все были русские ребята. Когда я прибыл во взвод, там уже было два еврея, в других отделениях – Хаим Фрумкин и Михаил, моряк, с типичной такой фамилией Гольдберг или Гольдман, сейчас точно не вспомню.

Наша дивизия считалась «славянской», и в ней служили в подавляющем большинстве русские, но было в ней, как и на всём Ленфронте, много евреев из добровольцев, а также из выживших после разгрома ополчения.

«Национальный вопрос» на передовой ощущался в какой-то степени?

И. З. Ф.: Отношение к евреям во взводе было хорошее. Я не помню особых стычек на почве антисемитизма в своей части, будучи на фронте. Разведчики – это семья, там нет «эллина или иудея». Там у всех была одна национальность – разведчик 952-го стрелкового полка. Тогда мне повезло. У нас публика была в основной городской и образованной, и никто антисемитскую херню вслух не смаковал и эти бредни не муссировал. Но в госпиталях, да и после войны, мне, к сожалению, с этой заразой пришлось слишком часто сталкиваться. На анекдоты я внимания уже не очень обращал.

В конце сорок второго лежал в госпитале в гостинице «Европейская» в Ленинграде. Палаты большие, на тридцать человек. Рядом со мной лежит Иосиф Гринберг и ещё один еврей, морской пехотинец с Дубровки с ампутированными ногами. Прибыли новички. Один из них начал выступать: «Жиды! По тылам суки ховаются! Иван в окопе, Абрам в рабкопе!» Я спросил: «Кто тут евреями недоволен?». Он и отозвался… На костылях до него допрыгали, по морде ему надавали. Я ему пообещал, что в следующее его «выступление с трибуны» – зарежу. И всё…Тишина на эту тему. Лежу в госпитале в Лысьве, потом в Перми – такая же история. Меня это поражало. Откуда? Почему? За что? В конце войны страна настолько провонялась антисемитизмом, что я устал с ним бороться.

Понимаете, после ранения одна нога стала короче другой на восемь сантиметров. До 1946 года ходил на костылях, потом мне сделали ортопедический ботинок весом полпуда для раненой ноги. Остеомиелит стал хроническим, свищи на раненой ноге не заживали. Всё время я работал агрономом в Тамбовской области, после – в Средней Азии. Пешком ходить по полям целыми днями было очень сложно и трудно. Дали лошадь, так я на ней ездил «по-цыгански», ботинок-протез в стремя не пролезал. Через несколько лет, совсем молодой, умерла моя жена, и я остался один, с двумя маленькими сыновьями. Очень голодное было время. Я, хоть все время по хлебным полям ходил, а хлеба досыта поесть не доводилось. Решил вернуться на родину, в Белоруссию.

Я искал работу в Мозыре, Ейске и в других местах, где были вакансии – меня нигде не брали на работу в сельхозотдел или даже простым агрономом в МТС. Желающим принять меня на работу при моём утверждении на должность в РайЗО в сельхозотделе райкома или обкома отвечали так – здесь ему не синагога, и вообще, почему вы себя евреями окружаете?..

– Кто-нибудь из Вашей семьи уцелел в годы войны?

И. З. Ф.: Брат Иосиф в возрасте 18 лет погиб в 1942 году в Сталинграде. Он был сержантом в пехоте. Сестра успела эвакуироваться и выжила.

А судьба моих родителей трагична. Когда немцы приближались к Озаричам, началось массовое бегство населения. Организованной эвакуации не было. Родители добежали до станции Холодники, это где-то в двадцати километрах от нашего дома. В это время прошел слух, что немцев отогнали (думали, совсем), и родители вернулись. Не всем было просто оставить дом, корову, да и просто родное местечко, у многих была обычная крестьянская психология.

Слухам, что немцы поголовно убивают евреев, верили не все. Мой отец, солдат Первой мировой войны, в 1916 году попал к немцам в плен, и немцы ему понравились, он говорил, что немцы – люди как люди, что никого они не трогали. Он не знал, что на германской земле выросло целое поколение нелюдей. Когда пришли немцы, то родители спрятались в деревне Хомичи. Там стояли мадьяры и местное население не трогали. Но весной сорок второго немцы устроили массовую облаву, выловили всех евреев и согнали в Озаричи на расстрел. Местный полицай Спичак, который до войны приятельствовал с моим отцом, (отец ему всегда шил), подошел к пойманным евреям, вывел моего отца и мать в сторону и сам лично хладнокровно расстрелял. Снял с отца пальто и ботинки, и сказал сельчанам: «Закопайте жидов…» Когда война повернулась на нашу победу, этот полицай кинулся к партизанам. И его приняли! Потом он куда-то сгинул.

В селе жила его многочисленная родня, которая угрожала свидетелям расстрела, если они посмеют дать показания на Спичака. И жила спокойно эта сволочь, этот изверг, под новой фамилией, где-то на бескрайних просторах страны. И сколько еще таких Спичаков избежали справедливой кары и возмездия…

Когда я вернулся в Белоруссию, то несколько раз ходил в «органы» и требовал, чтобы этого палача разыскали. Мне в грубой форме неоднократно советовали не указывать работникам МГБ, чем им заниматься в первую очередь. Сам я этого полицая так и не нашел, хотя искал его очень долго…

Когда в 1990 году я стал оформлять документы на выезд из СССР, в ОВИРе потребовали сведения о моих родителях. Я нашел свидетелей их гибели, многим очевидцам было уже за восемьдесят. Пошёл в горисполком, попросил выдать справку о том, что мои родители расстреляны. Мне ответили: «Таких справок не даём». Говорю им: «Корова сдохнет, так вы три акта составляете. А для людей, которых ваши же отцы и дядьки убивали, справки нет!» Подал на них в суд. Выдали мне справку, что родители расстреляны немцами, а не полицаем. Берегли своих Спичаков. Вдруг ещё пригодятся…

Илья Френклах на фото

Интервью брал Г. Койфман

* * *

От belisrael. Полностью интервью с И. З. Френклахом можно прочесть здесь. На той же странице сайта iremember.ru рассказано о печальной судьбе земляков Френклаха – Рувима Фуксона, Абы Хапмана и Макса Шендеровича. К сожалению, мы не знаем, жив ли Илья Френклах. Надеемся, что он сам или его родственники откликнутся на нашу публикацию.

Опубликовано 29.11.2019  21:54

Андрашникова Циля. Мои воспоминания (2)

Начало

Наступили черные дни войны. Утром, в воскресенье, мы были у дяди
Герсула. К ним приехала его старшая дочь Мария с маленькой хорошенькой
девочкой Асенькой. Муж Марии был кадровый офицер, орденоносец еще с
финской войны, служил он на границе. Зашла Соня Хасина и сказала, что через
десять минут по радио выступит Молотов с важным сообщением. Мы все
затаили дыхание и услышали страшную весть – Германия вероломно напала на
СССР.

Мария очень рыдала, мы, младшие дети, еще не очень понимали той
серьезности и опасности, которые несет нам война. Побежала я домой, а отец
мой уже готовится к мобилизации. Подумать только! Мама через месяц ждала
ребенка, седьмого, старший не успел приехать на каникулы, и мы 26 июня 1941
года провожали отца на фронт. Тогда мы не думали, что видим его в последний
раз. Он еще всех подбадривал, говорил, что все окончится хорошо. А каково
было семье, такой большой и беспомощной. Об эвакуации и мысли не было,
куда нам было с такой оравой. Настали мучительные, тревожные дни. Враг
приближался. Западная Белоруссия была уже оккупирована. В конце июля
мама родила мальчика. Его назвали Яшенькой. Мама только одну ночь
переночевала в роддоме и пришла домой к своей семье. Разговоры тогда были
одни и те же. Погибать, так всем вместе. То страшное утро 5 августа запомнили
не только мы, но и все Озаричские жители.

В пять часов утра началась бомбежка. Мы не понимали куда надо
прятаться. Сбежались к маме. У нас была темная спальная комната без окон, а в
остальных комнатах вылетели все стекла вместе с рамами. Печка так дрожала,
что мы боялись, что она рухнет и нас придавит. Через час, когда немного
утихла стрельба, мы высунулись на улицу. Наши войска вошли в Озаричи, но
чем они могли нам помочь? Говорили: “Спасайтесь, кто как может”.

Моя добрая любимая бабушка, мамина мама, еще до бомбежки пришла
к нам подоить корову. Мама только родила, и бабушка жила у своего сына
Беньямина недалеко от нас. Только она начала доить, как началась бомбежка,
и корова чуть не выломала ворота. Когда немного утихло, мы стали одеваться.
Был жаркий летний день. Мы не знали куда и зачем идем. У большинства
людей были лошади, в семьях оставались мужчины, поэтому многие
собирались уходить из Озарич. Прибежал мамин брат Беньямин, он искал
бабушку. Он быстро увел бабушку к себе, уходя глянул на всех нас и говорит
маме: “Куда ты собираешься?” Мама заплакала и сказала, что мы пойдем в лес,
туда, где люди. Дядя Беньямин ушел, а мы, старшие дети, одевали маленьких.
В это время прибежала к нам Лиза Хасина, мамина племянница. Именно она
является нашей спасительницей. Она сказала: “Тетя, собирайтесь, мы вас на
погибель не оставим. Что будет с нами, то будет и с вами”,— и начала быстро
помогать одевать детей. Время не ждало, выстрелы и взрывы были слышны
недалеко. Мы покинули свой новый, еще не полностью достроенный дом, где
было пролито столько слез, пота, и вышли в белый свет. Ох, если бы это можно
было запечатлеть, как мы выходили со своего двора. Лиза нас поторапливала,
взяла на руки Фаньку, мама привязала простыней к груди маленького Яшку, а
к спине пару сухих пеленок. Я и Соня держали за руки шестилетнюю Хану, а
Арон вел на поводу нашу кормилицу – корову Лыску. Думали отсидимся в лесу
и еще вернемся, а будем доить корову – хоть какая-то поддержка. Но сколько
мы натерпелись от своих же земляков: “Прогоните эту корову, она белой масти,
немцы с самолета увидят и опять посыплются бомбы”. Кричали: “Броха,
замаскируй свою корову”.

И так мы двинулись в дальнюю дорогу. Без питания, без денег, без
вещей, пешком, не ведомо куда и зачем. Шли только ночью, днем было опасно.
Однажды ночью, возле деревни Липово, полил такой ливень, что на нас не
осталось сухой нитки. Мама полезла под чей то воз, чтобы перепеленать и
покормить новорожденного. Сколько надо было стойкости, чтобы сохранить
всех детей и двигаться только вперед. Пришли мы в поселок Василевичи. Мама
зашла в сельсовет со всей семьей и попросила помощи. Хотя в те дни было
таких как мы тысячи, но бюрократов тогда не было. Председатель сельсовета
распорядился, и тут же безо всяких бумаг и справок мама расписалась и
получила пару лошадей, запряженных в повозку. Имущества у нас не было. Все
сели в повозку, а кто же будет править? Подвернулась пожилая чета из Озарич
– Куша Паперный со своей старухой Сейне-Ривкой, и у нас появился кучер.
Двигаться вперед стало легче. Правда повозка была из военного обоза с очень
длинными оглоблями, которые все время упирались в чью-нибудь подводу с
имуществом, пока, наконец, не порвали кому-то перину. То-то было крику, и
во всем была виновата моя бедная мама. Днем мы всей семьей рвали траву для
корма лошадей. А старик был так наивен, что требовал, чтобы по возвращении
домой один конь достался ему. Мама говорила: “Дай Бог вернуться домой –
получишь обоих” . Позже, в Воронеже, когда сдали лошадей на фронт, он
оформил квитанции на себя и был доволен. Да, не написала, что в селе Липово
во время ливня мы потеряли свою кормилицу Лыску. Но оплакивать ее не
приходилось, лишь бы детей не растеряли в этой суматохе.

И так мы двигались дальше под дождями, под бомбежками. Проехали
Хойники, ночевали в Брагине и уже двигались по Украине. Надо сказать , что
нас, беженцев, во всех городах и селах государство обеспечивало питанием,
иногда даже горячим. Не могу сейчас описать населенные пункты Украины,
потому, что через большие города мы не проходили, а двигались в основном
через села. Сколько мы видели неубранного урожая, покинутых домов и
учреждений! Но город Льгов нам крепко запомнился. Началась такая страшная
бомбежка, нас загнали на болото в какой-то лесок. Бомбы сыпались как горох.
Не описать словами сколько страха мы натерпелись за несколько часов, как нас
искусали комары. После Льгова мы добрались до Курска. Там был организован
эвакопункт. Огромная фабрика-кухня кормила беженцев. Вдруг началась такая
бомбежка, что пришлось удирать голодными. Но наша тетя Хася достала ведро,
налила в него щей, взяла на раздаче 20 эмалированных мисочек и ложек,
бухнула их в щи, и мы поели в убежище, несмотря на бомбежку.

Очень хорошо была организована перепись эвакуированных: кто и куда
проследовал через Курск, чтобы родственники потом нашли друг друга. Нам
выдали документы, чтобы везде бесплатно кормили. Последняя стоянка была у
нас в г. Острожки Воронежской области. Хорошо накормили и с собой дали, и
обстоятельно объяснили, что нам надо доехать до Воронежа, сдать лошадей,
там нас посадят на поезда и повезут в глубь России и в Среднюю Азию.

Было уже 8 сентября, когда кончилось наше путешествие, начатое 5
августа. Нас посадили в товарный поезд, загруженный каким-то железом и
станками. Это был наспех демонтированный завод. Вот где начались муки:
остановится поезд, а на сколько – не известно, или загонят в тупик и стоим
неделю. Начались холода и с едой стало трудно. Когда отъехали от Тамбова, мы
решили сойти на следующей станции, а там – будь что будет. Доехали – это
быстро говорится, а был уже конец сентября – до станции Пенза и наши три
семьи: мамина, тети Хасина и тети Полина сошли с поезда. Эвакопункты были
во всех городах. Пенза считалась уже глубоким тылом и нас начали
распределять по районам. Вещей у нас не было, главное было сохранить детей.
Нас направили на станцию Белинская, оттуда в Головинщенский район в
деревню Кочелейко.

Наконец-то мы приехали туда, где прожили (если это можно назвать
жизнью) 4 военных года. В деревне пустовала одна крестьянская изба, и мы:
наша семья – 7 человек, тети Хасина – 6 человек, тети Полина – 4 человека,
стали обживаться в одной единственной комнате. Постелей не было, в колхозе
выдали сено, чтобы разместиться на полу, дали немного ячменя, проса,
гречихи. Натолкли мы крупу в ступе, затопили печь и “зажили”. Нас
предупредили, что завтра, 30 сентября, надо всем выходить на работу. Время
военное, все должны работать для фронта. Утром явились в правление колхоза
“2-я пятилетка”. Хата бабы Нюры была заполнена людьми, кроме нас было
еще несколько московских семей. Люди молча сидели на полу, на соломе.
Время было тревожное, одна женщина держала в руках свежую газету “Правда”
– там был крупный заголовок “Наша Родина в опасности”. Женщина сказала,
что ночью председатель колхоза ушел добровольцем на фронт, времени на
выборы нет и она, старая коммунистка Ковина, принимает на себя руководство.
Надо в тылу трудиться и сделать все возможное для скорейшей Победы, в которую все верили.

Дома должен был оставаться один человек, чтобы присмотреть за
самыми маленькими и приготовить нехитрую еду для большого семейства. Я в
свои 13 лет уже считалась взрослым человеком и дома и в колхозе. Меньшим
детям тоже находилась работа, а работать надо было, да еще как! Основная сила
была на фронте, в деревне оставались старики и женщины с детьми. Всем
находилась земледельческая работа. Копали картошку, сахарную свеклу,
молотили зерновые – рожь, пшеницу, просо, ячмень, сортировали, веяли и
каждый день была организована отправка убранного урожая. Все понимали,
что тыл должен работать для фронта. Школьники выходили в поле, чтобы
убрать после комбайна колоски. Выходили с лозунгом “Каждая горсть дорогого
зерна как пуля, как бомба фронту нужна”. Очень трудная была зима 1941—42
годов. Запасов хлеба и картофеля у нас не было. По карточкам нам выдавали
скудный паек. Вместо хлеба давали зерно, его следовало перебрать, смолоть,
иногда вручную, иногда на мельнице. Полученную муку использовали для
выпечки хлеба, блинов и для похлебки. Вот когда мы узнали цену куску хлеба.
Самая тяжелая работа доставалась Арону. Работал он как вол, поднимал и
переносил все самое тяжелое. И это при тогдашнем недоедании. Как-то раз
мама испекла ржаные лепешки, накрошила каждому, в мисочку налила молока.
Арон выпьет жидкое и просит: “Дергис” (долей), потом выест гущу и просит:
“Дерброк” (докроши). Мы все смеялись, но жалели его, так как он очень много
работал, несмотря на свою инвалидность.

Кроме колхозной очень много работы надо было сделать дома. Самой
трудной была заготовка дров. Все приходилось выносить на своих плечах.
Ходили всей семьей в лес, каждый по силе и через силу наваливал на плечи
вязанку дров и тащили домой за 2 км. Постепенно обживались, заводили
инструменты – топор, пилу, лопату и прочее. У нас в деревне стояли солдаты, и
один к нам часто заходил. Было видно, что парень деревенский,
хозяйственный. Он нам всем выстругал деревянные ложки. Видя, как мы
тащим на себе дрова, он предложил нам сделать санки. Выбрал специальные
дубовые поленья на полозья и за два дня санки были готовы. Хорошо
получилось – хоть коня запрягай. А запрягаться было кому. Поехали мы в лес,
недалеко, но на крутой и извилистой горе. Деревья рубить нельзя было,
разрешалось только собирать сухие ветки. Мы взобрались на гору и начали
собирать дрова, а Арон их укладывал. Нагрузили много сухих хороших дров и
довольные стали собираться домой. Нам следовало бы тихонько спуститься с
горы, но наш извозчик решил прокатиться с ветерком. Гора была неровная, и
когда он, сидя наверху, стремительно понесся вниз, сани налетели на пень и все
разлетелось, будто на мину наскочили. Мы – это я, Соня и Хана еле вытащили
со снега своего беднягу брата. Сани наши разлетелись в щепки. Вот было и
слез и смеху. Между прочим наш братец всегда отличался. Однажды летом мы
его взяли в лес. Так как он плохо видел, то мы оставили его в одном месте, а
сами разбрелись собирать грибы. Вдруг он так закричал, что мы сбежались
перепуганные. Оказывается он лег в муравейник, думая что это куча листьев.
То-то было нам работы раздеть его догола и собирать с него и с одежды
кусливых мурашек.

Я еще расскажу о трудностях первой зимы. Эвакуированных в деревне
было семей десять и им не привезли зерно на паек. А есть то надо, в магазине
не купишь. Собрались горемычные в сельсовет за помощью. Председатель
сказала, что в деревне и в районе зерна нет, но есть наряд на два мешка
пшеницы для эвакуированных на элеваторе в поселке Крюковка, более, чем в
60 км от нашей деревни. Доставить нечем, надо самим поехать на санках и
привезти. Нужны добровольцы. Во время войны хватало добровольцев – и на
фронте и в тылу. Снарядили 4 человека и двое санок – и в путь. В нашу
экспедицию вошли москвичка Надя Веселова со своим десятилетним сыном
Геной и я с мальчиком Вовкой Рязанцевым, младшим меня на год. Сборы
были недолгие и мы отправились в дальнюю дорогу. Было это в средине марта
1942 года. Когда выехали, погода была морозная солнечная, и мы даже по
дороге подвозили друг друга на санках. До вечера мы прошли более сорока
километров и в одной деревне попросились на ночлег. Хозяйка нам уступила
печь, мы все вчетвером там согрелись, обсушились. Хозяйка просила не
обижаться, что нечем нас накормить, но у нас была с собой печенная картошка
и мы перекусили. В пять часов утра мы двинулись в путь и часов в одиннадцать
были на месте, где и получили два мешка пшеницы. Поехали назад. Вдруг
стала портиться погода, снег стал рыхлый, идти становилось труднее. Ноги
стали проваливаться в мягком снегу, но надо было идти вперед.
Почему я так подробно пишу об этом? Мой напарник Вовка мне тогда
сказал: “Если будем мы живы, всегда будем помнить, как ездили в Крюковку за
зерном”. Где он сейчас этот весельчак и балагур?

Дорога становилась все хуже и хуже. Мы уже по пояс проваливались в
мокрый снег. Измученные, мы остановились переночевать в какой-то деревне.
Теперь мы уже были ответственны за груз и по очереди его охраняли.
Обсушиться мы не успели и пошли дальше в свой трудный путь. Третий день
пути был, пожалуй, самым тяжелым. Мы передвигались по грунтовой дороге,
чуть ли не по воде. Мокрые были выше пояса. Я была обута в бурки с галошами
и все время боялась потерять галоши. Вовка был в новых лаптях и молил бога,
чтобы они не развалились в этой жиже. Надя со своим сыном совсем поникли.
Жалкие, мы доехали до деревни Варваровка, от которой до нашей Кочелейки
было рукой подать – километров пять-шесть, но уже вечерело и весеннее
половодье вовсю бушевало. Мы остановились в этой Варваровке, чтобы утром
доползти домой. Сберегли свой драгоценный груз, и, когда стало рассветать и
вода немного спала, мы пошли “форсировать” свои последние километры. В
деревню мы вошли, когда еще все спали. Только моя мама стояла на краю деревни, ждала и упрекала себя, что отправила меня в эту дорогу. Мы вернулись с
чувством исполненного долга. По теперешним временам это можно было бы
назвать подвигом, но тогда это считалось нормальным явлением. Из груза,
который был нами сдан в магазин, наша семья получила 8 кг 400 гр пшеницы…
Вот так во время войны доставался кусок хлеба.

Когда я пришла домой и мама подала мне из печи миску супа из
чечевицы, то ничего в жизни вкусней я не ела. Чечевица – это бобовая
культура, сейчас такую не выращивают. В сыром виде напоминает клопов, а
когда сваришь, то юшка такая черная, что сейчас ни за что не стала бы есть.
А наша трудная жизнь не останавливалась. Отдохнули и работали
дальше. Подходила весна 1942 года. Нам всем отмеряли земельные участки,
чуть ли не целинные, и, кроме колхозной работы, нужно было вырастить свой
урожай, чтобы было легче жить. Деревня жила своей тревожной жизнью. Люди
ждали почтальона – старика Федора, который ежедневно привозил почту и
военные сводки. Были солдатские треугольники, многим старухам я читала
письма с фронта от их близких. Самое страшное, что не было того дня, чтобы
не приходили похоронки. У кого муж погиб, у кого брат, у кого отец. Сколько
эта война наделала вдов и сирот. В г. Бугуруслане Чкаловской области был
организован учет о местонахождении эвакуированных, и люди туда писали и
разыскивали своих родных. Даже мой отец, которого судьба забросила воевать
в партизаны, нашел нас. Когда партизаны установили связь с Большой землей,
он сделал запрос и ему сообщили, где мы находимся. И вот прибывает маме
листочек, напечатанный на машинке: “Уважаемая Хапман Броха Ароновна,
Ваш муж жив и здоров, шлет Вам партизанский привет. Вы можете ему написать письмо на такую-то полевую почту. Явитесь в райвоенкомат по месту
жительства и Вам назначат пособие на детей”. Стали приходить деньги по
аттестату. Письма мы отцу писали очень часто, но не дождались ни одного
ответа. На наши запросы войсковая часть отвечала, что отец воюет, а где
находится, сообщить не могут. И так четыре года томительных
ожиданий, но не дождались ни отца, ни весточки от него.

1942 год. Моя бабушка с внуками: Алик тети Полин, Фанька, Соня, Яша тети Полин, Хана.

1945 год. Мне 17 лет.

Эта беда касалась не только нашей семьи, это горе было всенародным. Но
жить надо было, и, чтобы выстоять, надо было трудиться. Нам предстояло
засеять свои огороды. Кто-то посоветовал, что лучше вспахать участок плугом.
Ну а если нет лошади (их и в колхозе не хватало), то можно самим запрячься.
Привязали к плугу веревку и вся семья стала тянуть этот плуг, а мама сзади
управляла. Если бы тогда был фотограф! Протянули мы, как бурлаки на Волге,
только две борозды и бросили. Лучше медленнее, но вскопали весь участок
лопатами и засеяли в основном картофель. Позже вручную бороновали,
окучивали, удаляли сорняки, но земля нам оплатила за наши труды. Была своя
картошка, свекла и на зиму хватало. Иногда наша мама взвалит на плечи пуд
картошки и в районе на рынке продаст, чтобы купить стакан соли или еще чтонибудь. Молоко мы зарабатывали у крестьян. Мы рвали траву для их коров и
взамен получали молоко. По военному времени вполне можно было жить. Мы
пекли хлеб раз в неделю, когда получали паек, но так как его было мало, то мы
в тесто натирали картошку. От этого хлеб становился тяжелым и невкусным,
зато его хватало надолго. А вкусный хлеб съедался очень быстро.

Нашелся в деревне еще один отдельный домик для тети Хаси. В 42 году
ушел на войну ее муж (его сначала не взяли по болезни), забрали на фронт
Лизу и Соню. Они прошли краткосрочную подготовку в Ульяновске и стали
военными связистками. Мы жили в отдельном домике с тетей Полей. Мужа ее
взяли в трудармию и он работал на военном заводе в Куйбышеве. Так как ее
семья осталась из трех человек – тетя Поля, Алик и Яша, а готовили еду мы
вместе, то они всегда садились на кровать, а наша семья за стол. Алик всегда
кричал: “Что мы собаки, что нас не пускают за стол?“
Было уже лето 1943 года.

Я еще не рассказала про деревню, в которой мы прожили 4 года. Годы,
пожалуй, самые трудные и незабываемые в нашей жизни. Село Кочелейко
насчитывало около ста дворов. Половина населения – русские, вторая половина
– татары. Разграничивала их высокая аллея тополей, крестьяне их называли
ветлами. В конце деревенских огородов протекала красивая речка, и когда мы
сидели дома, то было слышно ее быстрое течение. Из реки мы носили воду, на
берегу стояла водяная мельница, там мы стирали и купались.

Однажды у нас произошло веселое событие, которое семья наша
вспоминает и сейчас. Я сидела дома с братиком Яшенькой, Арон только
притащил из лесу вязанку дров и отдыхал с дороги. Вдруг мы услышали со
стороны реки такой детский крик, что стали сбегаться люди. Я увидела, что
бежит моя сестричка Хана и держит обеими ручонками огромную живую
рыбину. Рыба барахталась, но она ее цепко держала, а сама была от испуга
белая, как полотно. Арон хотел подержать эту рыбину, но сразу уронил ее.
Хана рассказала, что они бегали вдоль берега, и она увидела что-то плывущее
по реке и решила, что это полено и надо принести его домой. Тогда в деревне
стояли солдаты, и они понемногу глушили рыбу. Так эта наша историческая
рыбина приплыла к берегу контуженная. Сбежалась вся деревня, всем
нравился улов. В те годы для голодающей семьи это был просто клад. По
соседству с нами жил татарин-единоличник, был он зажиточный и не хотел
вступать в колхоз. И вдруг все крестьяне увидели, как Абдурашит ходит по
берегу реки, надеясь, что и к нему приплывет золотая рыбка. Потом он пришел
к нам с внуком, который был у него переводчиком, так как он не умел говорить
по-русски. Уже мама прибежала с поля, и татарин предложил ей меру
картошки (примерно пуд) за эту рыбину. Мама ответила, что рыбу поймала ее
дочка и что продать ее (рыбу) будет просто предательством. Два дня у нас был
маленький праздник. Рыба оказалась сазаном. Одной икры был целый чугунок,
а уж сама рыба! Мама наша вообще вкусно готовила, но в те времена не из чего
было приготовить, а тут такое подспорье. Долго еще деревенские смотрели на
нашу худенькую восьмилетнюю девчонку, которая без удочки и без сети
поймала такое сокровище. Ночью она вздрагивала во сне, и мама водила ее к
бабке-шептухе. В конце концов все окончилось благополучно. Вот так среди
черных дней военного лихолетья это событие принесло нам короткую детскую
радость.

Хочу пару строк написать о женщинах той далекой русской деревни, в
которой мы жили во время войны и с которыми мы разделяли все тяготы
войны. Приняли эти жещины на свои плечи всю мужскую работу в поле. Если
бы можно было тогда снять документальный фильм, как бы красиво
смотрелось, как они с косами на плечах выходили косить сено, хлеба. Как они
стоговали, скирдовали. Вот когда я поняла смысл некрасовских стихов о
русских женщинах: “Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет…”. А как
они пели в часы привала! Не было среди них завистливых или жадных, а
может мне было не понять. Теперь смотришь: во многих коллективах при
такой хорошей жизни, за которую голову сложили наши отцы и братья, иные
готовы друг друга оклеветать. Если не открыто, то анонимками доведут до
инфаркта. Я сама знаю много фактов и в газетах много прочитала. Конечно, это
к моей теме не относится, но следовало бы помнить, какой ценой досталась нам
эта жизнь.

Хочу поведать историю про колхозную кобылу. Звали ее Тумба. Огромная была, но по старости лет ее не взяли на войну. Она верой и правдой
долго служила в колхозе, таская водовозную бочку. Обслуживал ее наш Арон,
и такая у них была дружба! Вот уж поистине два несчастных существа. У Арона
не хватало зрения, а у Тумбы уходили силы, но они работали. Если Арон не
видел дороги, Тумба знала куда ехать. Когда бочка полная, она ехала на
полевой стан, в кошару, чтобы всех напоить. Когда бочка пустая, она ехала к
реке. Но если Тумбе было тяжело тащить воз с бочкой, тогда Арон всей своей
могучей силой так толкал воз, что вместе с бочкой двигал и Тумбу. Однако с
каждым днем силы у нашей Тумбы становилось все меньше. В тот период в
наш колхоз прислали нового председателя – Найденова. Суровый был дядя, с
усами. То ли по брони не попал на фронт, то ли по болезни – не знаю. И вот наш
Арон пошел на прием к Найденову в сопровождении кого-то из младших.
Несмотря на занятость, председатель его принял. Говорит: “Знаю, Арон,
работаешь ты как вол, но что делать, если нет здоровых мужчин”. Арон сказал,
что пришел не за этим. “Разрешите Вам доложить, что вместо Тумбы я тяну
повозку с водой и при всем моем уважении к ней, надо ее отстранить от работы.
Она свое отработала”. Он был не лишен чувства юмора и сказал, что если
другого выхода нет, то он будет возить воду на себе. И председатель принял
решение. Было это в канун 25 годовщины Октября и решили сделать в деревне
маленький праздник и зарезать Тумбу на мясо (конское мясо там считалось
лучше говядины и свинины). Какая несправедливость, но жизнь есть жизнь. И
вот, вытащили из русской бани большой котел, в котором накаляли камни,
надраили его по солдатски. И устроили для колхозников пир. Мясо пахло на
все село. В дом тетки Параньки натаскали лавки, кое что еще нашлось у людей
и праздник получился на славу. Я уже была полноправной колхозницей и
сидела за столом как большая. Угощение шло на высадку, по очереди.
Председателя на этом пиру не было, но был колхозный бригадир Иван
Григорьевич – пожилой человек, очень серьезный. Дразнили его “Еж”, мы его
даже боялись. Должна сделать отступление и о нем рассказать. Если за 4 года
войны мы не видели пьяного человека, то слышали такую отборную
семиэтажную русскую брань, что уши вяли. Бывало этот “Еж” выпустит свои
колючки и пошлет такую длинную очередь в адрес Гитлера и его фашистской
матери, что мы прятались кто куда. И вот на праздник пришел “Еж”, которого
мы, дети, так боялись. Глупые ведь были, он был добрый и справедливый
человек, а ругаются в России все – от мала до велика. Речей не произносили, не
было тостов. О чем можно было тогда пожелать, когда еще шла война, никто не
мог знать, что ждет его впереди. “Еж” этот уже на двух сыновей получил
похоронки.

… В деревне была одна самодельная гармонь и много трехструнных
балалаек. Как пел наш бригадир! Старинные русские песни пели всей
деревней. Заунывные и веселые. Народная музыка и слова складывались на
ходу. Вспомнили, конечно, и Тумбу, которая всю жизнь всех поила, потом так
вкусно всех накормила. Потом ставили самовары и пили чай. Может кто
подумает, что чай был с заваркой, с сахаром и с вареньем? Ничего подобного.
Заварка была из ароматной травы, вкуснее нынешнего индийского чая, а
вместо сахара была тушенная сахарная свекла. Так мы и отпраздновали 25-ю
годовщину Октября.

Пишу я эти строки в канун 70-й годовщины, но теперь, когда народ стал
богаче, так сплоченно праздники не проходят, нет такой дружбы. Кстати, наш
бывший колхоз впоследствии стал называться “Дружба”, объединилась
русские с татарами. Откуда мне это известно? Спустя двадцать лет после
нашего отъезда оттуда моей тете Поле понадобилась справка для пенсии и она
решила туда написать. Прибыл ответ. Там уже работали другие люди, но мы
благодарны, что наш запрос не остался без внимания. В справке было
написано, что Голод Пелагея Ароновна с 1941 по 1945 годы работала в колхозе.
По словам старожилов она работала хорошо. Заверена была справка печатью
колхоза “Дружба” Головинщенского сельсовета. Приятно было, что в той
деревне нас помнят по труду.

Проходило время, мы привыкали к обстоятельствам. Есть пословица:
“Нет радости вечной и печали бесконечной”. Самое главное, что мы своим
трудом добились того, что перестали голодать. У нас появились продуктовые
запасы, выращенные своими силами. Жизнь постепенно налаживалась…
Но и в той далекой деревне не обошло нас большое горе. Был у меня
младший братишка Яшенька. Рос он настоящим вундеркиндом, в свои
неполные четыре года превосходя сверстников в умственном и физическом
развитии. Был он для всех всеобщим любимцем. Вместе со всеми переносил и
голод и холод и прочие невзгоды и ни разу не болел. Был очень привязан ко
всей родне. Как то раз Арона позвали попариться в баню – это снимало
усталость. Яшенька следил, чтобы с ним ничего не случилось. Подсмотрел, что
Арона хлещут вениками, и кричит ему в щелку: “Арон, ты там, пожалуйста, не
умирай”… Оба, бедняги, умерли не в свое время, безвременно ушли из жизни.
… Случилось однажды так, что Алик тети Полин должен был остаться с
Яшкой. Знали бы мы, чем это кончится! Но так случилось, не уберегли мы
своего любимца… Алик пошел с Яшкой на огороды. Ребенок попросился спать,
и Алик уложил его на сырую землю. После этого он заболел ревматизмом и
пришлось его везти в районную больницу. Он прощался с нами как взрослый.
Мы не знали, что видим его в последний раз, а он, бедняга, чувствовал. Трудно
об этом писать, но впереди еще много лишений. Где была справедливость?

Война продолжалась, внося в каждый дом очередное горе. Писем от отца
и брата мы до конца войны не дождались. После войны пришло извещение,
что брат пропал без вести в 1944 году. А на отца командир партизанского
соединения, в котором сражался мой отец, выдал лично матери извещение о
гибели его в 1944 году в Октябрьском районе. Подробностей он не знал, но
оставшиеся в живых рассказывали, что дело не обошлось без предательства.
В начале 1944 года наши войска уже освободили наши родные места.
Мы даже получили письмо от землячки Сары Матлюк, что она вернулась в
Озаричи и дышит родным воздухом. Пока шла война, мы не решались
трогаться с места. Весной 1945 года мы еще засеялись. Работали и жили в
томительном ожидании конца войны. Хотя наша деревня была не такая уж
глухая, но телефона и радио у нас не было. Только в сельсовет и в правление
колхоза привозили газеты. Военные сводки мы узнавали, но не ежедневно.
Никто ничего не предвидел. Недалеко от нашей деревни, километрах в шести
был расположен эвакуированный завод. В то время все заводы работали на
военные нужды. Деревенская молодежь, которая еще не подросла для фронта,
работала на этом заводе. От них мы узнавали фронтовые новости.

Было это ранним утром 9 мая 1945 года. Рабочие завода в 6 часов утра
ушли на работу. Не прошло и часа, как в деревне поднялся крик. Со всех
дворов сбегались люди. Я еще спала, когда прибежала моя мама и сказала, что
вернулись девчата с завода. Их отпустили по случаю дня Победы. Не знаю,
почему я так поступила, но я повернулась на другой бок и весь день
проплакала. Не вышла из дому, когда вся деревня веселилась, все пели и
плясали, радовались и плакали. Дождались светлого радостного праздника, но
не все. За время войны все – и взрослые и дети – прошли суровое испытание,
закалилась, научились преодолевать трудности, которых ох как еще много
было впереди! Жизнь мирную надо было начинать сначала. Пока шла война,
уже свыклись с обстановкой и существовали кто как может. Теперь стали
думать о возвращении, о мирной жизни, о новых трудностях.

Продолжение следует

Опубликовано 15.11.2019  00:55

Андрашникова Циля. Мои воспоминания (1)

 От редактора belisrael.

Недавно просматривая воспоминания, которые были опубликованы вскоре после появления сайта, обратил внимание, что их неудобно читать в том формате, в котором были присланы. А потому решил публикацию разделить на 4 части и чтоб не надо было  использовать дополнительные программы. 

                                                       Андрашниковой Цили Исааковны (урожденной Хапман).

Родилась я в 1928 году в местечке Озаричи, Домановичского района,
Полесской области. Теперь это Калинковичский район Гомельской области, а
родина моя – городской поселок Озаричи.
Пишу по просьбе моего младшего сына Леника, так как я уже на пенсии
и у меня образовалось много свободного времени.
За неграмотность простят меня мои потомки, жили в трудное время.
Все что пишу, сохранилось в моей памяти или же рассказано моими милыми
родителями.

Начну о своем отце. Хапман Исаак Абелевич, 1897 г. рождения.
Уроженец г. Калинковичи. Был он обыкновенный сапожник, но человек
необыкновенный: добрый, веселый, очень дружил с юмором. Пользовался
авторитетом не только среди своих родственников, но и во всех Озаричах. Не
потому я хвалю, что он мой отец. Если спросить наших земляков, а их еще
много в живых, помнят ли они семью Хапмана, то лица их светлеют в улыбке.
О! Хапман! Эта семья была примером, дети были гордостью школы. В большой
бедной семье было всегда весело и дружно. Ох, если бы побывал у нас Шолом-Алейхем, он мог бы написать много забавных и печальных историй о жизни
нашей семьи.

Мама моя – Хапман Броха Ароновна – добрая, любимая, мужественная
труженница родилась в 1900 году в местечке Озаричи. Сколько ей досталось за
свои прожитые 70 лет. Трудности, потери, голод, холод, война, хлопоты и
заботы о большом семействе. По тем временам родить 9 детей было не очень
много. Но самое страшное было – лишиться четырех сыновей и одной дочки.
Мой старший брат Аба, 1920 г. рождения, был светилом (о нем я напишу еще).
Он погиб на войне в 1944 году. Один мальчик Шоломка, 1926 г. рождения, умер
маленьким, братишка Яшка, 1941 г. рождения, умер в конце войны, в 1940 году
у нас умерла девочка Кларка. Брат Арон, 1924 г. рождения, умер в 1968 г.
(много есть о нем воспоминаний). Сколько нужно человеку мужества и сил,
чтобы все это выстрадать и выстоять. Овдовела моя мама в 41 год.

Однажды, было это в 1936 г. , сидела она с ребенком на руках и стала отцу
жаловаться о трудностях своей жизни. И детей растить, и накормить их,
обстирать, в доме убрать, и за хозяйством досмотреть, и огород, и корова, и
куры, и гуси и много других забот. Я в это время сидела и делала уроки и тут
услышала, как заговорил мой батя.

“Моя жена, тебе надо еще немного потерпеть. Ты увидишь, какая жизнь
нас ждет впереди, прекрасная жизнь. Дети у нас способные и они быстро
вырастут и станут учеными (он в этом не сомневался), и они разъедутся по всей
стране, и я тебя повезу ко всем на побывку. Ты ведь кроме коня и воза не
видела другого транспорта. Я покажу тебе поезд. Нет, поездом мы долго будем
объезжать. Я тебя повезу на самолете. А еще я куплю шифкарты (билеты на
пароход) и покажу тебе много замечательного”, — и его фантазия рисовала нам
самые светлые картины, и нам всем было очень весело. Но не дожил он до этих
светлых дней. Проклятая война распорядилась иначе – сколько несбывшихся
желаний, сколько недоученых, сколько погибших, умерших. Но живые продолжают жить, и, как говорил мой отец: “Надо жить как набежит”.

Рассказывали мои родители о начале своей семейной жизни.
Поженились они в 1920 году. У моей мамы была сестра – тетя Хася. Она тоже
тогда вышла замуж. Муж ее, Мотл, был тоже сапожником, и они всегда с моим
отцом вместе работали. Мотл был гордый. Во-первых, потому, что он шил
обувь лучше моего отца, модельнее. Во-вторых, когда у обоих пошли дети, у
Мотла родились две красивые девочки – Лиза и Соня. Он очень ими гордился. У
нас были мальчики – Аба и Арон. Жили почти всегда вместе и, если наварят
большой чугун картошки для всех, то Лиза всегда не пускала, боялась, что ей
достанется мало, а если напекут баранки, всем по паре, то она требовала, чтобы
у нее висел баранок на каждом из десяти пальцев. Аба наш ей всегда уступал и
Мотл говорил что он лэмах (глупый). Мой отец говорил: “Поживем – увидим”.

Когда дети пошли в школу и наш “лэмах” приносил одни пятерки, а Лиза
никогда не могла управиться с учебой и всегда кричала, что ей задали 70 задач,
тогда Мотл вынужден был согласиться, что наш мальчик очень способный.
Другой эпизод, когда я уже сама стала школьницей, и учеба давалась очень
легко, пришел черед моему отцу подтрунивать над Мотлом. В то время
взрослые собирались по вечерам к тете Хасе на чай. Раздували самовар на
древесных углях, каждый приходил со своим кусочком сахара и гоняли чаи.
Посуды тогда тоже не было и пили из чего придется: из кружки, из котелка, из
банки, но было весело, сидели при керосиновой лампе и долго не смолкал смех.

И вот, в один из вечеров, одна девочка со 2 или 3 класса (они жили на квартире
у тети Хаси) попросила решить задачу. Хотя мой отец неплохо решал задачи,
но почему-то у него не получалось. Не могли решить ее Лиза и Соня. Тогда отец
нашел выход:  ”Я сейчас приведу кого-нибудь из своих соплячек и все будет в
порядке”. Прибежал он домой – жили мы через дорогу. Дети уже спали, он
меня разбудил. Мама стала кричать, что он совсем сдурел. Но отец одел на
меня свою фуфайку, взвалил на плечи сонную и понес в гости. Задачка
оказалась для меня легкой, я ее решила, и отец отнес меня домой и вернулся,
чтобы еще долго подтрунивать над Мотлом. “Вспомнишь мои слова,— говорил
он, — как мои соплячки вырастут и вытрут сопли и утрут нос твоим
красавицам” … Не дожили ни один, ни другой до радостных светлых дней, о
которых вместе мечтали.

Я себя помню с 1933 года. Тогда наша семья жила в Калинковичах, в
домике отцовых родителей. Детей нас было четверо. Год был очень трудный,
голодный. В Белоруссии и на Украине не было урожая, и люди в тот период
переезжали с места на место в поисках лучшей жизни. Наша семья тоже
переехала в Озаричи и мы стали жить среди маминых родственников. Трудно
было. Не было у нас жилья, не хватало еды. Я еще была ребенком, но
запомнила те тяжелые годы. Однажды мой брат Аба повел меня с собой. Мы
пришли куда-то, там толпилось много народу. Я не понимала, что это очередь
в магазин. Когда дверь открылась, все хлынули к прилавку. Брат потащил
меня за собой, я перепугалась, что стряслось. Позже он мне объяснил, что мы
постарались и купили для семьи по 1 кг ржаного хлеба. С тех пор я узнала, что
такое хлеб.

Так как у нашей семьи не было еще жилья, то мои родители приняли
такое решение. Жила в Озаричах одинокая старушка – Пашковская Хавка, 1834
г. рождения в своем старом доме. Дом я хорошо помню, жить в нем еще можно
было и бабушка Хавка пригласила нас к себе. Детей у нее не было, муж и
родственники умерли еще в ХIХ веке, некоторые выехали в США, и она жила
тем, что племянники присылали ей в посылках из Америки. Старушка была
очень интересная. Когда мы к ней переехали, ей было 99 лет, но она была в
здравом уме, при полном зрении и слухе. Она ходила сама на базар, чтобы
каждую неделю была свежая курица. Она сама предложила, чтобы мы у нее
пожили, потому что знала мою добрую маму. Мама ей отдельно готовила,
стирала. Дети наши ее уважали, и мы жили одной семьей. Ее очень устраивало,
что к такой глубокой старости она будет под опекой моих родителей, а у нас
пока была крыша над головой.

Запомнила я выборы в Верховный Совет в 1936 году. Бабушку Хавку, как
старейшую избирательницу, возили в клуб и она с трибуны сказала, что
голосует за Сталина.

Прошло еще несколько лет, семья наша увеличивалась и старый дом стал
тесен. В 1937 году отец решил строить новый дом. Я только теперь понимаю,
сколько потребовалось труда, энергии, сил, каких это стоило мук. Тогда не
было состоятельных родителей, чтобы помочь, но надо было и строили. Весь
1937 год длилась стройка и концу года без штукатурки и прочей отделки мы
уже имели новый дом.

Бабушка Хавка, как член нашей семьи, имела свою комнату. Однажды
отец сказал в шутку: “Бабушка, я с Вами обманулся”. На что она ему ответила:
“Я ведь не нарушила договор о том, что буду с вами до конца своих дней.
Правда мне перевалило за сто лет и в этом мое нарушение, что я живу лишние
годы”.

Запомнила я со всеми подробностями тот январьский вечер 1938 г. Аба
наш учился тогда в 10 классе, я – в третьем, Соня и Хана были малышами,
Фанечка только родилась. У отца гостил его приятель и он собирался уходить.
Отец хотел его проводить, но мама с ребенком на руках остановила его и
говорит: “Не уходи, что-то бабушка сегодня долго лежит.” Отец остался.
Бабушка была при полном сознании. Попросила маму покормить ее в постели.
Мама ее покормила. Потом бабушка попросила взбить ей подушки. Только
мама хотела ее приподнять, как она вздохнула и вытянулась. Мама испугалась,
а отец взял зеркало, приподнес к бабушкиному лицу, но она уже не дышала.

Позвали людей, уложили бабушку на лавку, отец сел у изголовья, и я
подсмотрела, что он пишет: “Бабушка Хавка умерла 26 января 1938 года в
возврасте 104 года”. Подсмотрела я, когда ее одевали. Женщины говорили, что
очень чистенькая старушка и ее рубашку рвали на лоскутки по 2—3 сантиметра,
чтобы пришить у себя и прожить такой же век.

В нашей семье весело вспоминали, как мой отец впервые попробовал
изюм. По-еврейски изюм называют “рожинки”. У отца по этому поводу даже
был анекдот. Один еврей фотографировался и сказал фотографу: “Сделай так,
чтобы у меня не был такой широкий рот”. Фотограф сказал: “Когда я буду
снимать, ты скажи “изюм”, и твой рот сузится”. Пока фотограф готовился, тот
забыл, как по-русски изюм и сказал по-еврейски – ”рожинки”, при этом еще
больше расширил свой рот.

Но дело не в этом. Бабушка Хавка регулярно получала из Америки
деликатесы, в том числе и изюм. Для нее одной хватало, и никто из нас не смел
даже подумать, что будет время, когда мы узнаем этот райский вкус. Когда
бабушка скончалась, отец сказал маме: “Никто из нас не проживет такую жизнь
и пока я жив, хочу изюм попробовать”. У бабушки был горшочек как кулачок,
с компотом, и отец сказал, что так как ей уже не надо, то он попробует. Так он
впервые в жизни попробовал компот из изюма.

О своем отце хотелось бы рассказывать бесконечно. Он слишком рано
ушел из жизни. Как я проклинаю эту проклятую войну, которая нас лишила
всего. Я иногда думаю, что никто из нас не унаследовал от отца веселость и
находчивость. Виной всему этому – война. Даже облика отца у нас не осталось,
так как фотографии тогда были роскошью.

Теперь о себе до войны. В 1936 году мой брат Аба повел меня в школу.
Была у нас в Озаричах еврейская семилетка. Я стала ученицей. Первой моей
учительницей была Гельфанд Ида Марковна. Мне очень нравилось в школе,
радость приносила успешная учеба. Мои родители никогда нас не
контролировали, они были уверены, что уроки всегда сделаны. Зато на
школьных родительских собраниях их сажали в президиум, особенно за
воспитание такого сына, как Аба. Он отлично закончил десятилетку, проучился
три курса в Ленинградском кораблестроительном институте, и грянула война.

Мы, младшие, хорошо учились, но очень мало. В 1938 г. закрыли
еврейскую школу, и меня после трех классов перевели в 4-й класс белорусской
школы. Сначала мы даже струсили. Нас, 10-летних детей, знавших только
еврейский язык, посадили рядом с белорусскими детьми. Но освоились мы
быстро, благодаря дисциплине, и продолжали отлично учиться. Но недолги
были наши радости. Проучилась я еще три класса, и, после шестого класса,
кончились мои “университеты”.

Пишу свои воспоминания и думаю, что до войны жить было проще и
веселее. Или это моя детская наивность, но мне казалось, что не было никаких
сложностей. Природа меня наделила хорошей памятью, и я до мельчайших
подробностей могу описать забавные и печальные истории пятидесятилетней
давности.

Лето 1939 года. Я окончила 4 класса и прохажавалась с подружками по
улице. Возле райкома комсомола я увидела, что готовят к отправке детей в
пионерский лагерь. Я пришла домой и говорю своей маме, что я бы тоже хотела
поехать в лагерь. Мама моя решила попросить, чтобы меня тоже взяли. С
полуторагодовалой Фанькой на руках и со мной пошла она в райком. Там во
дворе стояли подводы, на которых отправляли детей. Когда мы зашли, там
было много народу. Комплектовали воспитателей, пионервожатых. Мама
попросила, чтобы меня тоже взяли. Ей ответили что уже поздно, тетенька, где
вы раньше были. Тогда мама говорит: “Ты, товарищ начальник, посмотри. У
меня на руках шестой ребенок и как можно везде успеть, если нужно всех детей
вырастить достойными?”. Один из сотрудников сказал: “Это мать Хапмана
Абы”. И тогда все с большим уважением посмотрели на мою маму. Я
обрадовалась, так как все сказали, что меня надо записать в списки. Вот радость-то какая! Я еду в лагерь! По теперешним временам отправка ребенка в лагерь –
это такие приготовления и хлопоты. А тогда мама принесла мне только майку и
трусы, посадила на подводу и все сборы. Через полчаса мы выехали.
Лагерь был расположен в деревне Хомичи, в 8 км от Озарич. Мы больше
шли пешком, чтобы лошадям было легче. К обеду мы были на месте. Мне тогда
казалось, что счастливее меня нет на свете. Лагерь располагался в старой
школе. Рядом протекала речка. Нам выдали на 10 человек кусок мыла и по
полотенцу. Мы пошли купаться. Пляжных костюмов тогда не было, и мы
одевали длинную майку, застегивали снизу булавкой и получался великолепный купальник. Во дворе школы был большой навес – наша столовая.
Как вкусно нас кормили! 4 раза в день! Как все было интересно! Мы играли в
разные игры, жгли пионерские костры. Ходили мы всегда босиком, шоссе и
асфальта тогда не было. Утром через зеленый луг – все было рядом – бежали на
речку умываться. Освежились – и на линейку, потом зарядка и строем в
столовую.

К некоторым детям приходили и приезжали родители. Я на это никогда
не рассчитывала, потому, что моим родителям на такие нежности не хватало
времени. Но однажды я своим глазам не поверила. Ко мне шли гости – мой
брат Аба с маленькой Фанечкой на руках и моя мама. Они пришли меня
навестить, пройдя пешком 18 км. Как я была счастлива! Аба встретился со
своими учителями. Один учитель – Бровка – сказал: “Дети, к нам приехал на
каникулы выпускник нашей школы. Он был круглый отличник, а теперь он –
ленинградский студент. Берите с него пример, он будет хороший инженер”. Не
сбылись предсказания учителя и мечты ученика. Обоих унесла проклятая
война. Сколько жизней оборвалось, сколько судеб искалечено, сколько
осталось сирот и вдов. Говорят время лечит раны. Но память о тех страшных
годах так держится в сознании, что нет такого дня, чтобы я не вспоминала те
ужасы и страдания. Прошло уже больше 40 лет после Победы, но об этом не
следует забывать. Нет кажется такой семьи, которая бы не понесла тяжелых
утрат. Откуда тогда брались силы вынести все невзгоды, которые на нас
обрушились. Голодные были, полураздетые, но никто не болел, не до этого
было. За 4 года войны мы и врача ни разу не видели.

Не хотелось тогда верить, что больше не придется учиться, а ведь было
такое желание. Бывало во время войны я так плакала и кляла Гитлера,
который отнял у меня самые лучшие и счастливые годы – школьные.
Запомнился мне последний мирный день – 21 июня 1941 года. Мы
гуляли у речки. Подошла ко мне школьная подруга и сказала, что меня
спрашивал директор школы. Тогда были каникулы и школа пустовала. Я еще
зашла в 10-й класс. Выпускники написали на доске, не зная, что будет завтра:

Прощай ты, школьная скамья,
Где плодотворно годы протекали.
Прими меня, родная ты страна,
Чтоб углубиться в жизненные дали”

Не сбылись мечты десятиклассиков, они окунулись в страшное
лихолетье, многих приняла земля…

Подошла я к директору школы и спросила зачем он меня искал. ( Он у
нас был новый, фамилия его была Гулло). Он спросил мою фамилию, я
сказала: “Хапман”. Он поискал в своих бумагах и спросил: “Тебя Соней зовут?“
Я говорю: “Нет, это моя младшая сестра”. Он сказал, что мне и моей сестре есть
похвальные грамоты за шестой и за второй классы. ”Молодцы, у вас славная и
способная семья, я много слышал от учителей о вашем старшем брате”. С
радостью шла я домой, но в тот день я даже не успела похвалиться родителям,
а назавтра 22 июня 1941 года вся радость померкла, все это было уже ни к чему.

Озаричская участковая больница. Построена в 1906, снесена в 1994 году. Фото из архива Владимира Лякина

Продолжение следует

Опубликовано 11.11.2019  21:13

Трагедия и героизм евреев Калинковичского р-на в 1941-45 гг.

УЧЕНЫЕ ИССЛЕДУЮТ ПРОШЛОЕ РАЙОНА

До начала 1990-х годов в СССР и БССР тема Холокоста на официальном уровне фактически не изучалась. Об этом свидетельствует анализ всех томов «Беларускай Савецкай Энцыклапедыі», которая вышла в 1970-х годах, и другой официальной литературы. Жертвы Холокоста официально именовались “мирными советскими гражданами” без указания национальности.

В качестве примера можно назвать статью “Калінкавіцкі раён” в пятом томе “Беларускай Савецкай Энцыклапедыі”, (Мн., 1972), где отсутствует даже слово “яўрэі”.

Путаница допущена и в книге “Памяць: Гісторыка-дакументальная хроніка Калінкавіцкага раёна” (Мн., 1999).

Так, на стр. 232 утверждается, что Эля Хаимович Атлас расстрелян 25 июня 1941 года – на четвёртый день войны – задолго до того, как город Калинковичи был оккупирован нацистами, десятилетний Леонид Павлович Беленький погиб 28 мая 1944 года, то есть через несколько месяцев после освобождения города, а 70-летний Тэвель Янкелевич Пейсахович расстрелян еще позже, после освобождения Беларуси – 21 сентября 1944 года.

В годы Великой Отечественной войны погибло более 3 млн. жителей Беларуси – каждый третий житель БССР. В 1941-1944 годах жертвами Холокоста стали около 715 тысяч белорусских евреев и около 90 тысяч иностранных евреев из 7 стран Европы.

Среди них были сотни евреев города Калинковичи и Калинковичского района. Хотя по этой теме имеется несколько публикаций, до сих пор в ней существуют «белые пятна» и неизвестные страницы. Главными источниками остаются фонды Национального архива Республики Беларусь, Зонального государственного архива в Мозыре, Государственного архива Российской Федерации, израильского Национального института памяти жертв Шоа (Катастрофы) и героизма Яд ва-Шем, свидетельства очевидцев, материалы периодической печати, не говоря уже об энциклопедиях и справочниках.

Трудно поверить, но по всероссийской переписи 1897 года в Калинковичах проживал 1341 еврей, что составляло 100% населения. В 1923 году число евреев составляло 2612, в 1926-м – 3102 (50,4%), в 1939- м – 3386 (34,6% населения).

21 августа (по другим данным, 22 августа) 1941 года части вермахта оккупировали Калинковичи. Есть основания полагать, что более половины евреев города были призваны в Красную Армию, эвакуировались или стали беженцами. По подсчетам израильского историка Г. Р. Винницы, количество евреев, входящих в число беженцев, мобилизованных и эвакуированных, составило в городе Калинковичи 79,3%. Одиночные убийства евреев начались уже в начале сентября 1941 года. Так, 9 сентября 1941 года был убит 21-летний Мотэль Борохович Капелян, а 14 сентября – 55-летние Ошер Абрамович Иткин и Борис Евсеевич Шендерович. 21 сентября 1941 года были расстреляны Цэдик (правильно Цодик – А. Ш.) Карасик, Борис Кофман, Двося Лившиц, Мария Миневич-Айзенштат, Хана Миневич, Гинда Урецкая, Гита и Марат Фрейлахман, Песя Шейкман, 75-летние Вячеслав и Давид Шапиро, Залман Шейкман.

Накануне массового расстрела еврейского населения Калинковичского района оно было занято непосильным трудом. Чудом выжившая Вера Гехтман вспоминала, что трудоспособных евреев из Доманович и Озарич отправили в концлагерь № 1 около поселка Октябрьский, где они занимались лесоразработкой.

В публикациях о Холокосте в городе отмечалось, что ровно через месяц – 22 сентября 1941 года евреи Калинкович в количестве нескольких сотен человек были вывезены к Дудичскому железнодорожному переезду и расстреляны. Об этом расстреле автор этих строк слышал разные слухи и версии порой противоречивые.

Публикуя показания свидетелей о нацистском геноциде против жителей Калинковичского района, официальные издательства “забывали” указать, что в первую очередь жертвами этого геноцида стали евреи.

Так, в 1963 году в Госиздате БССР вышел в свет сборник документов и материалов “Преступления немецко-фашистских оккупантов в Белоруссии. 1941-1944”. В нем отмечалось:

“Свидетельница Шаповалова Мария Поликарповна показала: “23 сентября 1941 г., находясь около железнодорожного переезда стн. Калинковичи, я видела, как к железнодорожному тупику прибыли 4 грузовые машины полные людей. Среди них были старики, женщины и дети. Немецкие солдаты вытаскивали из машин детей, волокли к яме, ложили вниз лицом и очередью из автомата расстреливали. Среди привезенных поднялся крик, плач и стоны. Одна женщина, схватив 3 детей, кричала: “Скорее стреляйте. Не пугайте детей”. Ее тут же немец застрелил вместе с детьми. Мужчина лет 30 перед тем, как его расстреляли, заявил: “Вы убьете нас, но будет жить Советская власть”… (из акта комиссии Калинковичского района).

Этот акт не был опубликован.

В распоряжении гебитскомиссара Полесского округа бургомистру города Калинковичи от 20 сентября 1941 года требовалось безотлагательно создать в этом городе “квартал, где должны проживать только евреи”.

В данном распоряжении указывалось, что этот еврейский район необходимо оцепить и охранять. Из приказа гебитскомиссара следовало, что в создаваемое гетто “должны быть помещены и полукровки (мешанцы), а само еврейское «переселение произвести немедленно вместе с их имуществом».

Четверть века назад – в 1990-м году – мне удалось найти Акт Полесской областной комиссии о преступлениях оккупантов в городе Калинковичи от 15 декабря 1944 года. Передо мной возникла страшная картина Холокоста в городе Калинковичи. Приведу фрагменты из этого документа:

“20 сентября 1941 г. немецкое командование вывесило объявление в городе, в котором указывалось, что все еврейское население должно переселиться на Дачную улицу города, которая отделена от жительства последних. Когда еврейское население переселилось на указанную улицу, последовало второе распоряжение, что все население от стара до млада должно прибыть на станцию Калинковичи на собрание, на котором будут обсуждаться вопросы об улучшении их материального положения. Все население обязывалось этим распоряжением одеться в хорошую одежду Собравшихся оцепили вооруженные автоматами немецкие солдаты и загнали в лагерь за колючую проволоку, а на рассвете 22 сентября 1941 г. все еврейское население на грузовых машинах было перевезено к Дудичскому железнодорожному переезду, расположенному в 1,5 км северо-восточнее города и зверски расстреляно немецкими автоматчиками при участии изменников родины, полицейских Тарасевича Григория Яковлевича, Кицука Ильи Петровича и Гайдука Николая Иосифовича. Трупы были свалены в овраг железнодорожного тупика и присыпаны землёй…

Факт зверского расстрела немцами еврейского населения г.Калинковичи в сентябре 1941 г. подтвердили граждане г.Калинковичи Прокопенков Платон Емельянович, проживающий на станции Калинковичи, Польская казарма 100-й км, Змушко Мария Леонтьевна, Шевцова Дарья Семёновна, учительница школы животноводов из г.Калинковичи (Дора Шевцова-Псахина, выжившая благодаря тому, что сожительствовала с полицаем Гайдуком. После войны жила по ул. Загородная через 2 дома после пересечения с ул. Куйбышева. Далее до леса шел забор райпромкомбината, в дальнейшем мебельного комбината – А. Ш), Белашова Елизавета Карповна, учительница белорусской школы… Как установлено комиссией (показаниями свидетелей) организаторами массового расстрела еврейского населения являлись заместитель начальника жандармерии г.Калинковичи немец Кляузе, немцы-хозяйственники Вик и Кирке…”.

Ну, а что же с показаниями М.П.Шаповаловой?

Оказывается, составители книги “Преступления немецко-фашистских оккупантов в Белоруссии 1941-1944” и ее редакторы П.П.Липило и В.Ф. Романовский неточно и неполно передали содержание ее показаний, не сопоставили акт комиссии Калинковичского района с Актом Полесской областной комиссии.

Оказывается, она говорила, что расстрел евреев города Калинковичи произошел 22 сентября 1941 года, а не 23 сентября, как указано в книге. Кроме того, в Акте Полесской областной комиссии о преступлениях оккупантов в городе Калинковичи есть такие строки:

“…Я видела, как у железнодорожного тупика остановилась легковая машина, из машины вышли четыре офицера с повязками на рукаве, на которой была обозначена эмблема “мёртвая голова”. Офицеры осмотрели выемку железнодорожного тупика и уехали. Вскоре к этому месту прибыли четыре больших грузовых машины, набитых людьми. Среди них были глубокие старики, женщины и дети. Немецкие солдаты стаскивали с машины людей, волокли к яме, клали вниз лицом и очередями из автоматов расстреливали. Среди привезенных поднялся плач, стоны и просьбы пощадить, но никого не щадили…Девушка лет 17 падала в ноги немцу, упрашивала его не расстреливать, но от удара сапогом немца в лицо она, залитая кровью, упала. Мужчина лет 30 перед тем, как его расстреляли, заявил: “Вы убьёте нас, но будет жить Советская власть”. С возгласом: “Да здравствует товарищ Сталин!” он был застрелен. Всего, я видела, было привезено 12 грузовых машин, в которых помещалось не менее 50-60 человек”.

Кроме этого, составители и редакторы вышеназванной книги умолчали об активной роли в расстреле евреев местных коллаборационистов и не назвали их имена.

Что еще достоверно известно о гибели калинковичских евреев? Поиски оставшихся евреев продолжались. 23 сентября нацисты и их пособники убили 72-летнего Гирша Карасика. 24 сентября 1941 года был убит 18-летний Шолом Герцман, 5 октября – 65-летний Нохим Хазановский. 10 октября 1941 года стало последним днем жизни 73-летнего Захара Шейкмана, а 21 октября 1941 года жертвами Холокоста стали Марат и Гита Фрейлахман. 5 декабря 1941 года была убита 60-летняя Фрейда Хазановская, 2 ноября – Софья Ягуткина, а 30 декабря – Хана Карасик.

6 января 1942 года был расстрелян Нохим Бухман, 18 января – 11-летняя Броня Зеленко и 14-летняя Хая Шульман, а 10 июня 1942 года – Абрам Кацман.

В Акте Чрезвычайной Государственной комиссиии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков и их сообщников по городу Калинковичи Полесской области констатируется, что свидетель З.В.Дмитриевич показала:

“…Летом 1942 г. немец, поймав в городе пастуха по имени Исаак, завёл его в погреб и застрелил. Пытали немецкие захватчики и престарелых людей. Они спалили бороду старику еврею Пейсаховичу, обожгли волосы и после надругательств пристрелили на глазах у населения”.

6 декабря 1944 года советскими экспертами проводилась эксгумация могил, которая показала, что калинковичские евреи не только расстреливались, но и жестоко избивались и закапывались живьем. Некоторые были убиты ударами тяжелых предметов по голове. Члены Калинковичской районной комиссии предположили, что в овраге могло находиться до 700 трупов евреев, уничтоженных нацистами и их пособниками.

По новейшим данным, количество жертв Холокоста в городе Калинковичи определяется в 816 человек (НА РБ. Ф4п. Оп.33а. Д.63; ЗГА в г. Мозыре. Ф.310. Оп.1. Д.10, Л.193, Л.2).

В одном из актов Чрезвычайной Государственной Комиссии по расследованию преступлений на территории Калинковичского района от 6 декабря 1944 года отмечается:

“Мы, нижеподписавшиеся, председатель по расследованию злодеяний фашистских захватчиков и их пособников по г.Калинковичи Шульга Мария Гавриловна, члены: уполномоченный райкомиссии А.Г.Скоков, священник Протоиерей Григорий Захожий, врач Л.Е.Кабанова составили настоящий акт в том, что сего числа была вскрыта яма – могила жертв немецко-фашистского террора по г.Калинковичи.

Яма-могила находится у Дудичского переезда в пятидесяти метрах севернее полотна железной дороги, идущей на Гомель, и в тридцати метрах восточнее тракта на Жлобин. Могила для замученных жертв специально не рылась, а был использован овраг, идущий параллельно полотну железной дороги. Жертвы были поставлены у края оврага и очередями из автоматов, ударами тяжелых предметов по голове, о чем свидетельствуют проломы черепов у многих трупов, были умерщвлены.

Есть трупы, по которым установлено, что многие жертвы, сброшенные в яму, были живые. Труп одной женщины окаменел в сидячем положении. Есть скелеты, по которым можно определить, что жертвы пытались встать, но были засыпаны землей и их скелеты остались в полусогнутом положении.

Врачом Кабановой был установлен возраст мужчин пятидесяти лет, двадцати пяти лет, женщин тридцати лет и детей 5-10 лет. Многие трупы разложились настолько,что определить пол и возраст можно только по одежде и обуви. Среди обуви имеется большое количество детской и женской…”

В Акте Полесской областной комиссии о преступлениях оккупантов в городе Калинковичи констатируется, что произведенными раскопками могилы жертв фашистского террора за Дудичским переездом полностью подтверждаются показания свидетелей о зверском характере этого массового расстрела еврейского населения. В яме длиной 150 м шириной 2,5 м, глубиной 1,5 м обнаружены трупы граждан, среди которых старики 50-60 лет, женщины разных возрастов, дети от 5 лет и старше. Жертвы бросались в яму в разном положении, у некоторых обнаружены проломы черепов, не- которые трупы в приподнятом вверх положении туловища и головы, что свидетельствует о том, что они были зарыты живыми.

В 1953 году на братской могиле расстрелянных евреев Калинкович был установлен памятный знак.

После 1945 года часть евреев вернулась в Калинковичи. В 1947 в городе насчитывалось 1460 евреев, а в 1995-м – около 300.

Памятник жертвам фашизма в Озаричах

Жертвами Холокоста стали сотни евреев Калинковичского района.Так, 5 августа 1941 года нацисты и полицаи вывели из гетто местечка Озаричи 262 его узника, в большинстве стариков, женщин и детей. Все они были зверски убиты. Их могилы находятся в 500 метрах от еврейского кладбища.

26 октября 1943 года заключенные тюрем по приказу оккупационных властей откопали трупы из трех могил и сожгли их. Дело в том, что у нацистов имелись топографические карты, на которых были обозначены могилы. Всех заключенных после окончания этой работы уничтожили.

Памятник жертвам фашизма в Ситне

В сентябре 1941 года из Калинкович в деревню Ситня Дудичского сельсовета приехали 4 немца. Вместе со старостой деревни они собрали 18 евреев, в основном стариков, женщин и детей. Под конвоем их вывели за деревню и на опушке леса их расстреляли. Имущество евреев было разграблено местными жителями. На братской могиле этих евреев установлена мемориальная доска.

Всего в сентябре 1941 года за деревней Ситня было расстреляно 30 семей (около 120 человек).

Накануне еврейских погромов в местечке Юровичи проводилось насилие над женщинами. Так, солдаты прибывшего карательного отряда в середине сентября 1941 года изнасиловали двух евреек.

В первых числах ноября 1941 года по распоряжению начальника полиции местечка Юровичи Кожемяко и его заместителя Емельянова население еврейской национальности было размещено на улице Подгорной по несколько семейств в каждом доме. При переселении евреев из собственных домов полиция по распоряжению немецких властей совместно с немцами грабила имущество, в том числе и скот, принадлежащий местным евреям

После переселения евреям не разрешалось уходить с этой улицы, а тех, кто уходил, расстреливали. Евреи на левом рукаве должны были носить повязки из желтого материала.

18 ноября 1941 года из Калинкович в Юровичи на автомашинах прибыло 20 полицаев, которые совместно с юровичской полицией 19 ноября 1941 года рано утром выгнали на базарную площадь около 200 человек разных возрастов. Затем командой под угрозой оружия их выгнали на окраину местечка Юровичи, где на берегу р.Припять все были расстреляны. Для расстрела ни в чем не повинных людей немцы применили станковый пулемет и другое оружие. Трупы убитых были брошены на растерзание зверям и не хоронились на протяжении 7 дней.

27 ноября 1941 года и затем в начале декабря 1941 года таким же образом немцами были совершены второй и третий погромы еврейского населения в этом местечке. Людей также выгоняли на базарную площадь, а затем уводили во рвы на окраину Юрович и расстреливали. По мнению членов комиссии по расследованию злодеяний немецких оккупантов в Юровичском сельсовете и уполномоченного Калинковичской районной комиссии, зафиксированном в акте от 9 декабря 1944 года, “немецкими извергами, их сообщниками и исполнителями было убито свыше 400 человек, в том числе детей 207, стариков – 128, из них больных более 100 человек”.

В интерпретации В. Ф. Григорьева, но без всяких ссылок на источники, расстрел евреев местечка Юровичи выглядит таким образом:

“…Ужо ў пачатку зімы 1941 г. пачалося масавае знішчэнне яўрэяў. З Калінкавіч прыбыў спецыяльны атрад, які складаўся з немцаў і паліцаяў, усяго больш 50 чалавек. На скрыжаваннях вуліц і на выхадзе з мястэчка ўстанавілі кулямёты. Яўрэяў сагналі ў адну калону, каля паўтысячы чалавек, і пагналі па Мазырскай вуліцы да Прыпяці.

Каля ракі людзей расстрэльвалі з кулямётаў і вінтовак, трупы скідвалі ў ваду. Некалькім з іх, якія кінуліся ў раку, пашанцавала застацца жывымі.

Усіх, хто спрабаваў схавацца ў мястэчку, знайшлі і таксама забілі. Стрэлы чуліся на схілах гары па вуліцы Савецкай, каля возера Ліцвін…А каля Прыпяці людская кроў у той дзень сцякала да ракі ручаямі. Такога жаху не перажывалі людзі, магчыма. яшчэ з часоў татара-мангольскага нашэсця…”.

По новейшим данным, число жертв Холокоста в местечке Юровичи составило 444 человека (Свидетельствуют палачи. Уничтожение евреев на оккупированной территории Беларуси в 1941 – 1944 гг.: документы и материалы / Сост. Адамушко В.И., Герасимова И.П., Селеменев В.Д. – Минск, НАРБ. 2009. – С.161).

Памятник жертвам фашизма в Юровичах

Авторитетный белорусский историк, кандидат исторических наук М.Б.Ботвинник в результате самостоятельного исследования установил, что 19, 27 ноября и в начале декабря 1941 года полицаи деревни Юровичи Калинковичского района сами провели три еврейских погрома. Они собрали евреев на базарной площади, а затем вывели на берег реки Припять, где расстреляли стариков, женщин и детей. Всего замучили 540 человек, которых похоронили в 4-х ямах-могилах.

 

Памятник жертвам фашизма в Огородниках

В декабре 1941 г. полицаи из д.Юровичи ворвались в деревню Огородники Березовского сельсовета, схватили 30 евреев, в основном женщин и детей, вывезли за деревню и расстреляли у дороги на деревню Крышичи. Братская могила этих евреев находится в 150 метрах от деревни.

Осенью 1941 года в деревне Дудичи были расстреляны 119 евреев этой деревни и близлежащих деревень.

В 1990-х годах в Калинковичском районе были установлены 3 памятника жертвам Холокоста, в том числе в 1996 году – в городе Калинковичи.

Ну, а какие цифры дают новейшие официальные издания? Энциклопедия “Гарады і вёскі Беларусі. Гомельская вобласць” (кн.I, с.529; Мн., 2004) сообщает, что “в городе Калинковичи 27 сентября 1941 года оккупанты расстреляли 300 узников (стариков, женщин и детей, которые похоронены в могиле жертв фашизма по ул.Советской, возле железнодорожного переезда. За время оккупации загублено 455 жителей”.

Энциклопедия “Республика Беларусь” (т.3., Мн., 2006. С.843) отмечает, что за время оккупации немецко-фашистские захватчики уничтожили в Калинковичах и районе 1550 человек.

По нашим подсчетам, жертвами Холокоста в Калинковичском районе стали не менее 1691 еврея, в том числе 816 евреев города Калинковичи.

Избежавшие Холокоста евреи города Калинковичи и Калинковичского района мужественнно сражались с нацистами на фронтах Великой Отечественной войны и в составе белорусских партизан.

Осенью 1941 года в оккупированные районы БССР по линии ЦК Компартии Беларуси были направлены 293 диверсионные группы. В 15 группах командирами были назначены евреи. Так, например, диверсионная группа, направленная в Калинковичский район Полесской области, насчитывала 35 человек, в том числе 6 евреев. Командиром этой группы был назначен Абрам Яковлевич Миндлин.

Калинковичские евреи входили в состав 99-й Калинковичской, 101-й Домановичской и 2-й Калинковичской партизанских бригад Полесской области.

Сотни калинковичских евреев погибли смертью храбрых на различных фронтах Великой Отечественной войны, в рядах белорусских партизан за свободу и независимость нашей Родины.

В тяжелых оборонительных боях 1941 года погибли Евсей Воскобойник, Ефим Веко, Ефим Горелик (в боях у города Ельня), Наум Гомон, Михаим Коробка (правильно Михил Коробко – А. Ш.) (в Смоленской области), Рувим Левин, Ихися (правильно Ихиел – А. Ш.) Маркман, Шмеер (правильно Шлема – А. Ш.) Мирович, Григорий Пикман, Евсей Росовский, Моня Столяров, Хаим Сухаренко, Ефим Турок, Иосиф Фиалковский, Давид Фиалков, Яков Френклах, Абрам Хачинский, Григорий Шульман и другие.

В 1942 году в сражениях с нацистами пали смертью храбрых Яков Бирфас, Лев Бухман, Хаим Герцман (в Смоленской области), Арон Кац, Исаак Кветный, Рафаил Рабинович, Моисей Факторович, сержант Макс Факторович (в Кременчуге), Илья Шапиро, Давид Эпштейн, лейтенанты Лев Фейгельман и Лейвик (Левик – А. Ш.) Фишкин.

Среди погибших в 1943 году были Мордух Биберман (в Ростовской области), Борис Бухман, Бениамин Горелик (в Запорожской области), Захар Гизенбург (правильно Захар (Зусь) Гинзбург – А. Ш.), Григорий Гарбар и Вольф Гительман (в Орловской области), Наум Голод, Абрам Зеленко, Абрам Карасик (в Полтавской области), Наум Комиссарчик, Борис Кацман ( в Дрогобычской области), старший лейтенант Давид Комиссарчик (в Тульской области), Евсей Кац (в Псковской области), Виталий Кацман (в Могилевской области). Наум Ланда (в Краснодарском крае), Ефим Лиокумович (в Харьковской области), Мотель Паперный, старший лейтенант Хацкель Пикман, Давид Френкель, Фалк Хазановский (в Харьковской области), Ефим Хайтман (в Воронежской области), Михаил Центнер (правильно Центер – А. Ш.) (в Могилевской области), Яков Шульман, Нохим Шлейфер.

Активное участие в обороне Ленинграда и прорыве блокады этого города приняли Мотэль Кацнельсон, Исаак Бененсон, Хаим Пикман, сержант Яков Шнитман, Матвей Дреер, Григорий Лойхман.

Во время контрудара Красной Армии под Москвой 9 декабря 1941 года смертью храбрых погиб Григорий Рахмалевич (Рахмилевич – А. Ш.)

В наступательных боях 1944 года отдали свою жизнь за Родину рядовые Михаил Осовский, Мовша Голод, Павел Голод, Гилер Журавель, сержант Геннадий Голод, Мордух Биберман, Матвей Брегман, Арон Брискин, Михаил Бухман, Михаил Векслер, Фима Горелик, Наум Голод, Самуил Гольберг, Эля Гонкин (Ганкин – А.Ш.), Бенцион Дубровский, Моисей Зельманов, Иосиф Каганович, Самуил Каган, Завель Каждан, Мордух Комиссарчик, техник-лейтенант Нисель Комиссарчик (в Харьковской области), Семён Комиссарчик, Фроим Комиссарчик, Наум Коробка (Коробко – А. Ш.), Соломон Ланда, Гирш Лахман, Абрам Либман, Самуил Либман (в Днепропетровской области). Мулик Лис, Хаим Марголин, Зусь Москалик, Ефим Пиковский, Михаил Пинский, Семен Пресман, Григорий Рахмелевич (Рахмилевич – А. Ш.), Яков Рахельсон, Исаак Рощинский (в Карелии), Моисей Рывкин, Эля Сегалович, Борис Спивак (Спевак), Абрам Урецкий, Лев Израилевич Урецкий, Лев Викторович Урецкий, Моисей Факторович, Ефим Факторович, Абрам Фельдман, Гаврил Фельдман (Герц Фельдман – А. Ш.), Шлема Фельдман, Иосиф Фрадлин, Лев Фрайман, Иосиф Фрайман, Ошер Френклах, Яков Шапиро (в Чаусском районе Могилевской области), Озир (Азир – А. Ш.) Шнитман, Хаим Шерман, Израиль Эйдельман, Абрам Эльгудин (Эльгудзин), Абрам Юнкер.

В боях за освобождение Латвии в августе 1944-го – январе 1945 года погибли Матвей Ланда, лейтенант Абрам Медведник, Самуил Зарецкий, за освобождение Эстонии в сентябре 1944-го – рядовой Фруим Гайфман (Фроим Гойфман – А. Ш.), за освобождение Литвы в октябре 1944-го – сержант Яков Коробка (Коробко – А. Ш).

Калинковичские евреи приняли не только активное участие в освобождении Польши, Венгрии и в разгроме нацизма на территории Германии, но и отдали за это свою жизнь. Речь идет о сержанте Льве Голубицком, старшем лейтенанте Анатолии Фельдмане, старшине Романе Факторовиче, старшем лейтенанте Давиде Комиссарчике, Якове Северном.

Сержант Михаил Лиокумович погиб во время операции “Багратион” 30 июня 1944 года, освобождая город Бобруйск, а Исаак Зельцер – в деревне Хомичи Калинковичского района.

Десятки калинковичских евреев – воинов Красной Армии и партизан пропали без вести.

В Калинковичском районе похоронены десятки евреев – участников освобождения этого района и других населенных пунктов Беларуси в 1943-1944 годах. Это рядовые Борис Полмазан, Владимир Мордухович, Леонид Шапиро, Александр Гольд, Валериан Кварцхман, Радолей Фальт, И.Ш.Коримберг, О.Е.Ройтман, Аркадий Лахтер, Ефим Соловей, Борис Рейштат, Владимир Шлейдер, Евсей Берзон, Давид Борд, Ефим Борисов. Илья Мульман, младший лейтенант М.Г.Вальдман, сержант Семен Карасик, лейтенант Исаак Брайнис, капитан Борис Калинер, ефрейтор Александр Шур и другие.

В освобождении Калинкович 14 января 1944 года отличились 20-я Сталинградско-Речицкая противотанковая артиллерийская бригада под командованием полковника Арона Исааковича Копелева и 41-я отдельная истребительно-противотанковая артиллерийская бригада полковника Георгия Яковлевича Кагана. Приказом Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина 41-й бригаде было присвоено наименование “Калинковичская”.

Для разминирования переднего края обороны противника и инженерного обеспечения операции по освобождению города Калинковичи в район боев были переброшены части 1-й гвардейской отдельной инженерно-саперной бригады генерал-майора инженерных войск Михаила Фадеевича Иоффе.

Заместитель командира полка по политчасти подполковник Рафаил Исаевич Мильнер отличился при форсировании Днепра в Брагинском районе Полесской области. 6 октября 1943 года на захваченнном плацдарме он поднял бойцов в атаку, в результате которой полк занял удобные позиции. В январе 1944 года в боях за города Калинковичи и Мозырь Рафаил Мильнер заменил в бою раненого командира. За мужество и героизм 15 января 1944 года ему было присвоено звание Героя Советского Союза.

Среди отличившихся в боях за освобождение деревни Холодники Калинковичского района был и командир пулеметной роты 498-го полка И. А. Эпштейн.

Калинковичские евреи внесли достойный вклад в Великую Победу над германским нацизмом.

Трагедия и героизм евреев Калинкович и Калинковичского района в годы Великой Отечественной войны – это составная часть истории Беларуси, истории всего нашего народа.

Изучение трагических и героических страниц нашей истории в те огненные годы вдохновляет нас неустанно бороться с неонацизмом и экстремизмом, бороться за мир во всем мире.

Эммануил Иоффе, профессор БГПУ им. М. Танка, доктор исторических наук.

Публикуется по knews.by. Размещено с внесенными поправками 4 января 2016.

Дополнено снимками и обновлено 28.07.2018  12:50

Другие материалы по теме:

К 70-летию Победы

Список погибших евреев Калинкович в ВОВ

Расстрел оставшихся евреев города

Список погибших евреев, проживавших в районе

Список расстрелянных по району – Озаричи

Список расстрелянных по району – Юровичи

Наум Рошаль (Мериленд, США) – книга “Мои воспоминания”

Циля Андрашникова (Нацрат – Элит, Израиль) – “Воспоминания ” 

Борис Комиссарчик ( Гомель )

Ефим Фарберов (Калифорния) – “КОМИССАРЫ”

Кацевман Петр Маркович – военный летчик

 

Яков Голодец-Красильщиков. Четыре жизни

 

Небольшое предисловие.
В конце апреля прошлого года, читая статью на одном из сайтов, обратил внимание на небольшой комментарий, в котором автор упоминал Озаричский лагерь смерти, где были расстреляны его близкие родственники. Поскольку автор комментария указал свою фамилию, то решил попробовать найти его. И вскоре уже знал, что Яков Соломонович Красильщиков (Яков Голодец-Красильщиков) родился в 1922 г. в г. Москве. Участник Великой Отечественной войны с 1943 г., участвовал в боях на Курской дуге, по освобождению Киева. Был трижды ранен и контужен. Награжден орденами «Отечественная война» 1 и 2 степени, рядом медалей, в том числе стран СНГ и Израиля, как борец с нацизмом. Учился в Военно-Морском авиационном училище связи (1947-49), окончил с отличием Нижнетагильский горнометаллургический техникум (1955), Московский геологоразведочный институт им. С. Орджоникидзе (1962), кандидат геолого-минералогических наук. Работал и преподавал в Московских Геологоразведочном и Горном институтах, в Московском областном геологоразведочном техникуме. Под его руководством подготовлено и защищено более тридцати дипломных проектов. Автор более 80 печатных работ, двух учебников (медаль ВДНХ).
Автор биографической повести-хроники “Жизнь как она есть…”
У нас завязалась небольшая переписка, но жизненные обстоятельства прервали ее. Яков живет между Израилем и Москвой. Недавно мне удалось разыскать его и вновь связаться, а также немного пообщаться по телефону. После этого он прислал мне ту часть из последнего издания книги, где немало страниц посвящены Озаричам и приведены много фотографий.

Четыре жизни (Для прочтения, кликните на ссылку. Необходимо, чтоб в компьютере была установлена программа Acrobat reader)

В дополнение Яков прислал одно свое стихотворение, не вошедшее в эту часть книги.

ИДИШ

Я часто “идиш” вспоминаю –
Дед говорил со мною в детстве.
Его я просто принимаю,
Как дар судьбы, свое наследство.

Мой дед в местечке похоронен,
Убит фашистским негодяем.
Я деда часто вспоминаю –
Ведь он во мне, незабываем.

И бабушку с моей сестрою
Их тоже часто вспоминаю,
Что полегли от рук фашистов,
Свою свободу защищая.

Я часто “идиш” вспоминаю,
В том языке всё мое детство,
Ведь сам я ясно понимаю:
Родной язык – мое наследство.

31 марта 2008 г.
Хайфа

11.02.2011

 

Семен Лиокумович. О семейном древе

ВЕТВИСТОЕ ДРЕВО РОДА МОЕГО
Семен ЛИОКУМОВИЧ
Мои предки из белорусского Полесья были каменщиками и плотогонами, столярами и портными, гончарами и балагулами, меламедами (учителями), а женщины – хорошими хозяйками, воспитателями многочисленных детей.
К сожалению, о них сохранилось мало сведений. Родословные записи в простых семьях не велись. В моем семейном архиве осталось несколько довоенных фотографий, которые родители захватили с собой, когда 8 августа 1941 года бежали из горящего местечка Озаричи.

Веточки большого древа…

На снимке, сделанном в местечке Озаричи в 1915 году мои предки. Справа, бабушка Малка (1870 – 1939 гг.). Было у нее шестеро детей. Три сына: Авраам (до войны сапожничал в Озаричах, воевал, был ранен, умер в 1943 году в Узбекистане), Лейба (уехал в 20-х годах в США и прожил там почти 60 лет) и Мендель, который стал известным еврейским поэтом, писавшим на идиш. О нем я расскажу подробней.
И три дочери: Рива (умерла после войны в Минске), Фейгл (прожила в Канаде более 60 лет) и моя мама Рахиль (1891 – 1959 гг.).
На снимке (слева) – сестра моей бабушки Хава и их братья: Давид (слева) был меламедом, а Моисей – ремесленником, мастером на все руки. Были у всех многочисленные семьи. Может быть, родным, живущим в дальнем зарубежье, удастся дополнить мой рассказ.
Еврейский поэт Мендель Лифшиц
Он родился в 1907 году в Нестановичах. Рано остался сиротой. Его отец, мой дед Нохем-Мотл, служил приказчиком на пристани на реке Припять. До 13 лет Мендель жил в Озаричах (ныне Калинковичский район), а затем несколько лет – в Минском детдоме. В 17 лет поступил в профтехучилище металлистов, одновременно учился на рабфаке.
Первое стихотворение Мендель опубликовал в газете “Юнгер арбайтер” (“Молодой рабочий”). Через два года поступил в Минский университет на еврейское отделение филологического факультета. Первая книга стихов Менделя “Мои и ваши песни” вышла в 1930 году: в год окончания университета. С той поры печатался в газетах, журналах, занимался переводами. Почти ежегодно выходили сборники его стихов. В 1934 году он вместе с группой ведущих литераторов Беларуси стал членом Союза советских писателей. Было ему 27 лет. Я видел членский билет дяди Менделя, подписанный Максимом Горьким. У каждого поэта свой язык. Истоки творчества Менделя Лифшица – народная песенность.
Юный Мендл, подобно птахе,
Пел, не ведая забот:
“Вышей пчел мне на рубахе,
У меня на сердце мед”.
Трудную жизнь прожил поэт. В конце июня 1941 года он с женой и двумя детьми пешком ушел из Минска. Дошли до местечка Березино, где жили родители жены. Мендель с ее братом (потом он погиб на фронте) пошел пешком дальше, а родные должны были догнать их на телеге. К сожалению, им это не удалось. Все погибли.
Мендель из-за тяжелой болезни на фронт не попал. После войны он жил в Москве. В 1947 году вышел на идиш сборник его стихов “Ибер тойзнтер верстн” (“За тысячи верст”). В годы государственного антисемитизма его не публиковали. Только с 1967 года стали регулярно выходить сборники его стихов. На идиш: “Ба зих ин дер hейм” (“У себя дома”), “А зун ун а речн” (“Солнце и дождь”), на русском: “Из родника”, “На дне неба”, “Песня о Барсах”, “Я слушаю лес” и другие.
Несмотря на все жизненные испытания, Мендель оставался оптимистом. Это подчеркивали его друзья и знакомые: Гирш Релес, Янка Брыль, Юдифь Арончик.
Умер Мендель в 1983 году.
Высокую оценку его творчеству дал известный русский поэт Лев Озеров, написавший предисловие к нескольким сборникам стихов. В письме поэту есть строки: “Надеюсь, что Вы напишете еще много строк, в которых выразится Ваша поющая душа, воплотится Ваша доброта к миру и людям…”.
В журнале “Дружба народов” (№4, 1983 г.) Илья Абель в статье “Поэзия осенних прогулок” говорит о книге М. Лифшица “Солнце и дождь” (Издательство “Советский писатель”, 1981 г.): “Она радует целостностью и соразмерностью частей. По существу новый сборник известного поэта – оптимистическая поэма о жизни, где каждое стихотворение, каждая глава – результат осенних размышлений о добре и зле, о боли военных лет и ушедшей молодости, о любви и поэзии. Поэтическое повествование Менделя Лифшица отличается отточеностью, пластичностью и драматизмом…”.


Песня
Меня ожидали спокойно и просто                      
И были вперед благодарны судьбе,
Когда я пришел к своим братьям и сестрам
И криком своим заявил о себе.
Отец мой был счастлив, и слабая мама
Смеялась у жизни почти на краю,
А я, надрываясь, проплакал упрямо
Капризную первую песню мою.
Наверное, я не в рубашке родился
И, помнится, с детства иду тяжело.
Любил до конца. Высочайше трудился.
И падал, увы, через раз на крыло.
И в поисках правды стоптал эти ноги.
О, жизнь, не твои ли подъемы круты?
А сколько случалось, когда у дороги
Встречала порожними ведрами ты?
Мне горько до слез, если малым не сладко,
А старым не спится – и бодрствовал я.
И сердце свое отдавал без остатка –
И это походная песня моя.                             
Вранья ненавидел лукавые сети,
Сердца, что скользили, как жабы в горсти.
Отец мой во мне это с детства заметил
И с грустной улыбкой оставил расти.
Когда завещал мне и вечер лиловый,
И солнце, и ливни, и липкую грязь.
И чтобы последним, как заповедь, словом
Последняя песня моя пролилась.

Из сборника “Из родника”
Есть надписи, которым я не верю,
Пускай они застыли, как завет:
“Входя, повсюду закрывайте двери,
Повсюду, уходя, гасите свет”.
А я иной завет оставлю в мире,
Как ни были бы надписи строги:
“Когда ты входишь, дверь открой пошире,
Уходишь – пламя за собой зажги”.
(перевод автора)


Еще одна грань творчества Менделя Лифшица – эпиграммы. Они нигде не публиковались. Многие мне рассказал Гирш Релес.
Во второй половине 30-х годов от советских поэтов требовали, чтобы они писали в духе Демьяна Бедного. Известный литературный критик Яков Бронштейн, расстрелянный в 1937 году, сказал как-то: “Мендл, ми дарф дох одемьянивен”. (“Мендл, ты должен одемьяниться”). На это Лифшиц ответил: “Их вил нит зайн Демьян, их вил зайн Мендл (Я не хочу быть Демьяном, я хочу быть Мендл).
***
В 1938 году арестовали и объявили “врагом народа” редактора еврейской газеты “Октобер” Илью Ошеровича, которого в том же году расстреляли.
Редактором газеты назначили партийного работника по фамилии Эренгрос (в переводе с идиш – знатная трава). Он плохо знал идиш, всю работу выполнял заместитель, но новый руководитель любил выступать. Говорил он примерно так:
– Аф дер сегодняшнер заседание велн мир разбираем дем вопрос вегн нашер дисциплин. Вер желает высказывенцах?
Мендель сочинил эпиграмму:
“Афн кейвер фун дер идишер литератур из ойсгевоксн а Эренгроз”. (На кладбище (могиле) еврейской литературы выросла знатная трава).
В 1962 году в издательстве “Молодая Гвардия” вышла автобиографическая поэма Лифшица “Песня о Барсах” (перевод Юрия Шавырина).
Несколько отрывков из поэмы:

Ветвисто древо рода моего.
Могучи были все: и млад, и стар.
Один за всех и все за одного.
Жить в дружестве
Семьи – бесценный дар.
Они от века “Барсами” звались.
Дядья и тетки, братья и сыны.
Глаза сияли. Волосы – вились.
Красивы были люди и сильны.
Был среди них столяр и плотогон,
Купец, извозчик, плотник и портной.
В местечке жили века испокон.
Как все – народ спокойный и простой.
И если Барсов волновал не очень
Порядок, заведенный на земле,
Зато родства они держались прочно.
Всегда в семейном старились тепле.
Как глыбы старики – не сдвинешь с места.
Родятся дети, не один, не два.
Там подрастают девушки – невесты,
Они нежней, чем майская трава.
Меняются с годами поколенья,
И с каждым годом вширь семья растет,
Со всех сторон приходят поздравленья:
Пусть счастье принесет вам Новый год!
А Барсам на чужой земле слышны
Напевы их любимой стороны.
Поэт рассказывает далее о нелегкой судьбе своих предков, потомки которых рассеялись по многим странам.
Первая семья Менделя Лифшица погибла в начале войны. В 1946 году он женился в Москве на Циле Ляткер, муж которой погиб на фронте. Их общий сын Володя родился в 1947 году. Закончил Московский энергетический институт. Работал инженером, увлекся пушкинской темой, возил экскурсии по пушкинским местам. Незадолго до развала СССР эмигрировал в США, живет в городе Плимут.

Публикуется в русскоязычной прессе. Выпустил книгу “Приметы и религия в жизни А. С. Пушкина”. Публикуется под псевдонимом Владмели (Владимир Менделевич Лифшиц).
Письма Давида и Михаила
На другой семейной фотографии, сделанной в тех же Озаричах, но спустя четверть века после первого снимка – в 1939 году, семья Лиокумович. Рахиль – моя мама, дочь бабушки Малки, ее муж, мой отец, Лейба, между ними я (Лиокумович Семен) в возрасте 7 лет. Братья Давид, Михаил и сестра Лиза. Все мы родились в Озаричах. Сестра окончила Минский пединститут, преподавала русский язык и литературу, умерла в США в 1980 году. Давид (1921 – 1942 гг.) после окончания Минского еврейского педтехникума год преподавал немецкий язык в Дзержинске Минской области. В 1940 году был призван на действительную военную службу. Больше мы его не видели, так как с первых дней войны он был в действующей армии. Остались только его солдатские треугольники.
Давид прислал нам 14 писем. Жили мы тогда в Кзыл-Ординской области. Служил он на Карельском фронте. Вот фрагменты нескольких писем.
26 февраля 1942 года.
Здравствуйте, дорогой отец, дорогая мама, любимые братья и сестра! Я жив-здоров, что в данный момент самое главное. Никакие трудности, невзгоды, опасности войны на меня не повлияли. Я нынче занимаюсь в школе младших командиров, скоро ее окончу. О дальнейшей моей службе трудно предугадать.
Ваш сын, брат Давид.
18 марта 1942 года.
 Здравствуйте, дорогие родители, братья, Лиза! Я окончил школу младших командиров, сдал все испытания на отлично. Отныне я уже командир. Я силен физически и крепок духом.
23 марта 1942 года.
Здравствуйте, мои дорогие! Пишу Вам с передовой линии, на которой я уже 4 дня со дня окончания школы младших командиров (в качестве пом.ком.взвода). Сначала, знаете, трудненько привыкнуть к командирскому голосу, но привыкну, и все будет в порядке. Я жив, здоров. Ваш Давид.

Последнее письмо брата написано карандашом на бланке боевого листка.
11 апреля 1942 года.
Карельский фронт.
Дорогие мои! Новости старые (в военном смысле). Моя новость – вступил в кандидаты партии. О чести коммуниста вы сами знаете. Веду себя, как подобает патриоту Родины. Надеюсь, скоро услышим о больших победах нашей армии. Вот где радость!
Ваш Давид.
Получили мы это письмо 26 мая, а через несколько дней пришел солдатский треугольник, написанный незнакомым почерком.
…Пламенный привет родителям Давида от лейтенанта ЛатышеваС.Н. Сообщаю Вам, что Ваш сын Давид погиб смертью храбрых при выполнении боевого задания. Тов. Давид, бывший мой боец, честно и добросовестно относился к воинской службе. Мы его направили в школу младших командиров. Как отличник окончил он эти курсы, ему присвоили звание старшего сержанта и назначили пом.ком.взвода.
 Мне лично очень жаль Давида. Но ничего не сделаешь: он погиб за Родину в борьбе с немецко-финскими захватчиками.
Я прошу Вас особенно не расстраиваться, ибо я вполне уверен, что Ваш сын и брат Миша, идущий на смену брата Давида, будет мстить проклятым извергам…
Из Центрального архива Министерства Обороны СССР нам сообщили, что Давид погиб 14 апреля 1942 года и похоронен в 40 км северо-восточнее Онежского озера.
Давид прожил немногим больше 20 лет.
В 1943 году ушел на фронт мой брат Михаил. К сожалению, от него осталось только два письма. Последнее мы получили из Белоруссии, а адрес стоял: Действующая Красная Армия, Полевая почта 02299 “Х”.
16 июня 1944 года.
Здравствуйте, дорогие родители, Лиза и Семка! …Сегодня у нас банный день. Баня бывает у нас часто. Близко речка, мыло есть. Насчет пищи тоже хорошо. Письма получаю от Вас часто. Каждый день читаем газеты. Вы можете удивиться: нахожусь на фронте и так провожу время. Но теперь время другое – немцы не чувствуют себя хозяевами, как в начале войны, а наоборот, сами дрожат при появлении наших орлят…
Погиб Миша через две недели после этого письма. Из Центрального архива Министерства Обороны СССР нам сообщили, что сержант 438-го стрелкового полка Лиокумович Михаил Львович, 1924 года рождения, уроженец м.Озаричи Полесской области погиб 30 июня 1944 года. Похоронен: д. Шатково Бобруйского района Могилевской области.
Я с женой и сыном несколько раз был на месте гибели брата. Там, на берегу реки Березина, стоит стела, где указано, что здесь покоятся воины, погибшие при форсировании реки 30 июня 1944 года.
Я часто перечитываю письма братьев, знакомы они моим сыновьям и внукам.
О моем отце писал Маяковский
Отец Лейба (1890 – 1964 гг.) с мамой Рахилью и четырьмя детьми поехал в 1925 году в Крым, где создавались еврейские сельскохозяйственные поселения. Жили возле Джанкоя. О труде этих людей В. В. Маяковский писал в стихотворении “Еврей” (1926 г.):
…ни моря нет,
ни куста,
ни селеньица,
худшее из худших мест на Руси –
место,
куда пришли поселенцы…
Кто смерит
каторгу их труда?!.

Землю освоили, пришел достаток, а затем коллективизация и страшный голод. В 1932 году семья вернулась в местечко Озаричи.
После войны отец работал мастером на грибоконсервном заводе в Калинковичах. Мама была домохозяйкой.
Семен ЛИОКУМОВИЧ

 Я в 1955 году закончил Ленинградский горный институт. Двадцать семь лет работал на угольных шахтах Мосбасса (в Тульской области). Был горным мастером, начальником участка.
Окончил с отличием заочное отделение истфака Московского педагогического института, преподавал историю. Более тридцати лет был внештатным корреспондентом журнала “Советский шахтер”. С 1990 года живу в Минске. Публикуюсь в журнале “Мишпоха”, газете “Авив”. Выступаю с лекциями о евреях – деятелях культуры.
Жена Алла тридцать лет преподавала физику в средних школах.
У нас двое детей и трое внуков.

© Мишпоха-А. 2005 г. Историко-публицистический журнал.  № 16

 

Макс Гинденбург. Двося


 «Октябрь» 2004, №11

Моя дружба с Двосей завязалась, можно сказать, при криминальных обстоятельствах. Было это очень давно, еще в начале 20-х годов прошлого столетия, когда я жил в еврейском местечке Озаричи, в Белоруссии, у своей бабушки, вдовы местечкового раввина. После смерти деда бабушка обзавелась лавчонкой, торговала мелкой домашней утварью. И однажды среди прочих товаров ей доставили из Бобруйска ящик необыкновенных спичек: чиркнешь такую – и она вспыхивает со страшным треском, будто выстрелило ружье. Ну, сами понимаете, как это разбередило мое мальчишеское воображение. Тем более что стрельба сопутствовала мне едва ли не с пеленок. Ведь на моей памяти были уже и первая мировая война, разбросавшая евреев-беженцев по всей России, и гражданская война в донских степях, куда ненароком занесло нашу семью, и, наконец, бандитские стычки в белорусских лесах уже в то время, когда мы с мамой вернулись к бабушке, в Озаричи, спасаясь от голода в России. Короче говоря, воинственный дух еще не выветрился из моей души, желание завладеть “стреляющими” спичками было неодолимо, и я поддался греховному искушению – выкрал из бабушкиного сундука заветный коробок. А как только стал его обладателем, сразу же побежал на улицу и покричал через забор соседской девочке Двосе, чтобы скорее пришла, есть дело.

Не знаю почему, но меня всегда радовали встречи с Двосей – круглолицей улыбчивой девочкой с мелкими веснушками на носу и постоянным выражением любопытства в карих живых глазках. В общем, я покричал через забор, Двося не заставила себя ждать, и мы тотчас же укрылись тайком в кладовке и начали жечь эти чудо-спички одну за другой.

Выстрелы получались громкие, как у охотников в лесу. А нам хотелось еще громче, и мы стали прибавлять, чиркали уже сразу двумя спичками, потом тремя, и кончилось это бедой. От искры на Двосе вдруг загорелся передничек. Она испуганно закричала и, беспомощно размахивая руками, завертелась, будто огненный волчок. Я быстро сорвал с нее пылающую одежку и затоптал пламя. Когда на наши крики прибежали мама и бабушка, в кладовке уже не было огня, стоял только густой синий дым. И обошлось все почти благополучно, если не считать ярко-красного кровавого ожога на Двосином подбородке, ее опаленных бровей и нескольких волдырей на моих пальцах.

– Хорошенькое дело! – сказала бабушка, обмазывая наши ожоги гусиным жиром. – Еще не хватает, чтобы в Озаричах пошли разговоры о пожаре в моем доме.

Не скрою, что при этих словах я посмотрел на бабушку не самым добрым взглядом. Опять эта вечная песня: “Что скажут люди?.. Что могут о нас подумать?..” Но на этот раз бабушкины страхи оказались не напрасными. Едва только отвели Двосю домой, как наша прихожая оказалась полна людей. Почему-то всем сразу и именно в этот час понадобилось что-то купить в бабушкиной лавке. Пришла, конечно, и мадам Фусман, самая толстая и самая словоохотливая женщина во всем местечке, жившая напротив нас через улицу. Еще не отдышавшись, она с порога заговорила резким высоким голосом, чтобы все услышали и поняли причину ее визита:

– Подумать только, ни одной спички в доме не осталось, ну прямо-таки ни одной, совсем ни одной спички! – Последние слова мадам Фусман повторила несколько раз, продолжая при этом всей своей массой и тяжелыми круглыми локтями пробиваться к бабушкиному прилавку.

– Как это, ни одной спички? – встрепенулась бабушка. – Вы же два дня назад взяли целую упаковку, десять коробок!

– Ну и что? – флегматично возразила мадам Фусман. – Если в вашем доме спички хорошо горят, то чем наш дом хуже? У нас, слава Богу, не один ребенок, а четверо.

– Так это же замечательно! – обрадовалась бабушка. – Значит, вы имеете шанс сгореть раньше нас!

Все в прихожей рассмеялись, а мадам Фусман, поджав губы, замолчала. Но ненадолго.

– Бедная Двося, бедная девочка, – плаксиво запричитала толстуха. – Это же надо – погубить огнем такое красивое личико! Ведь шрамы от ожогов остаются на всю жизнь. А мужчинам нужны только красавицы, не иначе. Кто же на бедняжках женится? – И, помолчав, веско добавила, бросив уничтожающий взгляд в мою сторону: – Если произойдет чудо, и ты вырастешь порядочным человеком, то жениться на Двосе должен только ты, и никто другой.

При этих словах мама крепко схватила меня за рукав и утащила на кухню. А там, ни слова не говоря, влепила такую пощечину, что даже сама испугалась.

– О, Господи! – запричитала она. – Покарай лучше меня, чем этого балбеса, ему все равно ничто не пойдет впрок. Умоляю, Господи, вразуми его, а я искуплю его вину, клянусь!

Что мне оставалось делать в столь драматичных обстоятельствах? Я стоял смиренно, тайком поглаживая пылающую от оплеухи щеку, и с тревогой думал о Двосе: что с ней теперь будет, правда ли, что у нее на всю жизнь останутся следы от ожогов? Мамины заклинания меня ничуть не трогали. Но в какой-то момент, заметив, как она картинно возносит руки к воображаемым небесам, я хихикнул. И в тот же миг получил еще одну затрещину. Тут уж мама дала себе волю, не забыв, правда, при этом поплотнее прикрыть кухонную дверь. Она разразилась таким каскадом ругательств, каких я еще ни разу от нее не слышал.

Вообще-то, надо сказать, неистребимая местечковая манера выражать гнев посредством брани и проклятий не была чужда моей маме. Этим оружием она владела сполна. Но одно дело – проклинать постороннего, а другое – собственного сына. Суеверный страх за любимое чадо (а вдруг сбудется?) придавал ее ругательствам поразительную изощренность. Даже в минуты самой дикой ярости она не забывала обезвреживать свои проклятья, добавляя к каждому из них элемент отрицания, частицу “не”. И получалось очень забавно.

– Чтоб ты НЕ погиб от собственной глупости! – выкрикивала мама в гневе. – Чтоб ты НЕ околел от болячек!.. Чтоб твоя могила НЕ заросла бурьяном!.. Чтоб ты НЕ мучился в аду!..

Вот таким образом мама утоляла жажду мести, а я оставался цел и невредим. Точно так же произошло и на этот раз.

На следующий день Двосю отвезли на подводе в ближайший город Мозыр. Там она пробыла, наверное, не больше месяца, но мне это время показалось вечностью. А когда она вернулась… Эх, жалко, вы этого не видели! Вдруг в дверях задребезжал колокольчик. Бегу, открываю и вижу Двосю. Наступила уже зима, на Двосе была шубка с заячьим воротничком. А из-под него почти до самого подбородка виднелась марлевая повязка. Но личико у моей подружки было чистое, румяное от морозца и очень веселое. Рядом, держа Двосю за руку, стояла ее мама и тоже улыбалась.

– Здравствуй! – сказала она чуть насмешливо. – Мы приехали, принимай свою невесту.

Уже одного этого мне было достаточно, чтобы счастливо обалдеть. А тут еще Двося, продолжая радостно улыбаться, вдруг обняла меня и чмокнула в щеку. От этого я совсем потерял дар речи. К счастью, вовремя подоспели из кухни мама и бабушка.

– Ой, кого мы видим! – заговорили они наперебой. – Заходите, заходите, что же вы стоите на пороге?!

Гости вошли, и тут же в прихожей я получил второй поцелуй, на этот раз от Двосиной мамы.

Когда заходит речь о сходстве людей в семье, то обычно имеется в виду, какие черты унаследовали дети от родителей. Мне же показалось, наоборот, что тетя Ида очень похожа на Двосю. У нее были такое же приветливое лицо, такая же простодушная доверчивая улыбка и такой же вопрошающий взгляд с искорками любопытства в карих глазах. И, главное, Двосина мама была единственным человеком в местечке, кто после злосчастного пожара не сказал мне ни единого бранного слова. Даже в ту страшную минуту, когда она увидела обожженное лицо своей дочки.

Говорят, беда сближает людей. Так получилось и у меня с Двосей. После пожара мы стали просто неразлучны. И в школу начали ходить вместе. А по дороге к нам присоединялся мой наипервейший друг Нохим Гольдин.

– Ур-р-ра! Три мушкетера идут! – театрально воскликнул однажды наш школьный острослов Левка Лурье, приметив нас втроем у крыльца.

– Девочка не может быть мушкетером, – назидательно возразил Нохим. – Начитался книжек, а не впрок.

– Пожалуй, ты прав, – неожиданно легко согласился Левка. – Но раз ты все знаешь, то скажи: могут ли быть у девочки сразу два кавалера?

– Они не кавалеры, а друзья! – отпарировала вместо Нохима Двося. – И не приставай к нам, я с тобой все равно дружить не стану. Можешь не таращить на меня свои рыбьи глаза!

Никогда еще я не видел Двосю такой рассерженной. При ее словах Левка густо покраснел, и мне даже стало его жалко. А Нохим, тоже заметно смущенный, явно обрадовался, когда кто-то его окликнул. Однако позже, на первой же перемене, он почему-то сам вернулся к этой сцене, но уже с другого конца.

– А как ты думаешь, – спросил он, пытливо заглянув мне в глаза, – что сильнее – любовь к девочке или мужская дружба?

– Наверное, сильнее то, что сильнее, – ответил я дипломатично, еще не понимая, куда он клонит.

– Вот я и спрашиваю: что сильнее? – настаивал Нохим.

– А ты как думаешь?

– Я думаю, что с Двосей должен остаться кто-то один из нас. Не станем же мы ссориться из-за девчонки.

– Ссориться, конечно, не надо, – сказал я раздумчиво, поняв, наконец, что беспокоит Нохима. – Но кто же, по-твоему, должен с нею остаться?

Нохим засопел, набычился.

– Не остаться, а уступить, – пояснил он. – Я знаю, ты раньше начал с нею дружить. Но еще неизвестно, кто больше ее любит. И потом, ты же все равно скоро уедешь с мамой обратно в свой Ростов, к отцу и сестрам, говорят, что голод в России уже кончился.

– Причем тут это? – возразил я, озадаченный не столько признанием Нохима, сколько ходом его мыслей. – Если ты тоже любишь Двосю, давай спросим у нее, кого она выберет?

– Только не это, – запротестовал Нохим, – она ничего не должна знать.

После этого разговора Нохим перестал встречать нас по дороге в школу. И, как только Левка заметил меня и Двосю вдвоем, без Нохима, он не преминул съехидничать:

– А где же второй мушкетер? Погиб на дуэли?

Но этот вопрос как бы растаял в воздухе. И Левка не стал к нам больше цепляться.

Сейчас, вспоминая эти давние Левкины выходки, я не могу уверенно сказать, что подогревало его интерес ко мне и Двосе – ревность ли, зависть или просто недоумение, дескать, что это они всегда и всюду ходят вместе? При каждой встрече хватаются за руки, обнимаются и, оглядываясь по сторонам, целуются. И бабушкину кладовку облюбовали для этой цели. Нередко Двося сама меня туда зазывала. И после каждого такого уединения я все отчетливей угадывал, что к моему мальчишескому дружескому чувству примешивается еще какое-то, незнакомое и тревожное. Часто Двося виделась мне во сне. И каждый раз почему-то в голубой блузочке с большим вырезом, за которым угадывалась легкая припухлость зарождающейся груди. И мне очень хотелось прикоснуться к ней, бережно погладить.

Вот так и шли день за днем. Казалось, ничто никогда нас не разлучит. А разлука уже была на пороге. Пророчества Нохима насчет того, что я скоро уеду в “свой Ростов”, неожиданно быстро сбылись. Едва начались летние каникулы, как пришло письмо из Ростова. Отец и сестры звали нас домой. Отец при этом живописно обрисовал все виды снеди, появившейся на базарных прилавках, и привел даже цены.

– Пора возвращаться, сыночек, – сказала, наконец, мама, перечитав письмо несколько раз подряд. И почему-то заплакала.

И я тоже разревелся. Но у меня была своя причина – я не хотел расставаться с Двосей.

В день нашего отъезда, когда к бабушкиному дому подкатила телега и мы начали укладывать в нее свои пожитки, проводить нас пришло едва ли не полместечка. Явились и все мальчишки из моего класса. Мы по-мужски коротко обнялись и похлопали друг друга по плечам. А Двосе я чинно протянул руку, стараясь при этом незаметно для других покрепче стиснуть ее пальцы. Но Двося глядела куда-то мимо меня, и, хотя был жаркий летний день, рука у нее оказалась холодной и пальцы дрожали. Когда кучер прикрикнул: “По коням!”, я даже обрадовался и поспешил забраться на телегу. Но, как только наша колымага отъехала от бабушкиного дома и повернула на тракт, мне стало невмоготу. Понимая, что так поступать нельзя, я все-таки соскочил с телеги, бросился бегом к Двосе и при всем честном народе крепко поцеловал ее.

– Нет, вы только посмотрите, что делает этот байстрюк! – послышался из толпы визгливый женский голос. – Ну совсем стыд потерял, форменный гой!

Но меня эти слова не тронули. Я уже не принадлежал Озаричам…

Происходило все это, как я уже говорил, в самом начале 20-х годов минувшего столетия, когда только-только отгремела гражданская война. А по прошествии нескольких десятилетий, когда была уже далеко позади и Великая Отечественная война, когда мое поколение не только повзрослело, но и начало стариться, произошла у меня в Москве неожиданная встреча. На Выставке достижений народного хозяйства журналистские интересы свели меня с одним из администраторов павильона Белоруссии. И не только по фамилии Лурье, но и по запомнившейся мне с детства кривой улыбочке и насмешливому прищуру глаз, я сразу угадал в этом человеке нашего школьного острослова Левку. Ну, понятно, мы очень обрадовались, узнав друг друга, и пошли пить пиво.

От Левки я узнал о судьбе Нохима Гольдина. Он был майором танковых войск, погиб при штурме Берлина за два дня до окончания войны. А вот Левка, хотя и в пехоте воевал, оказался удачливее – со своим разведвзводом прошел военными дорогами до самых Карпат и ни разу не был ранен.

Вспомнил Левка и свои предвоенные годы. Был он совхозным агрономом, увлекался селекцией картофеля, но начальство не поддержало.

– Почему-то сорт “Лорх” может существовать, – усмехнулся Левка, – а сорт “Лурье” – ни в коем случае. Так по крайней мере дал понять директор совхоза, сославшись на мнение обкома.

А после войны тот же обком определил демобилизованного офицера Лурье на административную работу в Управление сельского хозяйства.

– Вот этим и занимаюсь, – посетовал Левка, – перекладываю с места на место бумажки на столе и пишу никому не нужные докладные записки. А здесь, на выставке, демонстрирую новые сорта картофеля, только не свои.

– Ну, а в личном плане как? – спросил я.

– И в личном похвастать нечем. Маруся не дождалась меня с войны, нашла себе другого мужа. Но не беда! Ведь я еще не совсем старый. И есть на примете отличная бабенка. Правда, с дочкой, но зато еврейка. Это, пожалуй, надежней.

Левка начал рассказывать, как хороша собой его избранница и какая у нее золотая душа, но вдруг осекся.

– Да ты же ее знаешь! – почти выкрикнул он. – Это же дочка жестянщика Двося Симановская, твоя соседка и подружка в Озаричах! Помнишь?

Я кивнул.

– Передать ей от тебя привет?

– Обязательно.

А через год я получил письмо из Минска, написанное почти детскими округлыми буквами. Вернее, даже не письмо, а записку. Вот ее полный текст:

“Ваш адрес я нашла в одной из Левиных записных книжек. Он часто вспоминал вас, не раз собирался написать вам, но не успел, нелепо погиб на своем опытном поле, наступив на старую немецкую мину. Лева рассказывал мне о вашей неожиданной встрече в Москве и очень хотел вам показать свою “плантацию”, где он выращивал собственный картофельный гибрид “Белполь” (Белоруссия-Польша). Эта делянка была, пожалуй, единственным местом, где он по-настоящему жил. И там он нашел свою смерть. Будем помнить о нем. Двося Лурье”.

Об авторе: 

Последний из могикан советской радиожурналистики.

Макс Ефремович Гинденбург родился 12 мая 1912 года в Бобруйске в семье конторского служащего. После окончания школы работал фрезеровщиком на заводе. Молодым рабочим 3ИЛа стал печататься в заводской многотиражке. Потом работал корреспондентом “Комсомольской правды” в Ростове-на-Дону.

В 1943 году был призван в армию и направлен на краткосрочную учебу в Высший педагогический институт Красной Армии, по окончании которого в 1944 году ушёл на фронт. Воевал парторгом стрелкового батальона. Был ранен. После госпиталя снова ушёл на фронт – секретарём, редактором дивизионной газеты. Войну закончил в Восточной Пруссии.

После фронта Макс Ефремович вернулся в “Комсомольскую правду”. Однако вскоре затем в 1945 году пришёл на радио в редакцию “Последних известий”. Там в дальнейшем прошла вся его творческая жизнь редактором, корреспондентом, комментатором.

Выезжая в командировки, он исколесил весь Советский Союз, слал и привозил корреспонденции из самих отдалённых уголков страны: из Алтайского края, из республик Средней Азии, разъездным корреспондентом работал на Целине, на Запсибе, на строительстве Ферганского и Вахшского каналов.

В 1981 году Макс Ефремович ушёл на заслуженный отдых. Однако еще около десяти лет продолжал работать в редакции “Маяка” вне штата. Последнее его выступление в эфире Всесоюзного радио прозвучало в 1990 году.

Находясь на пенсии, ветеран до сих пор продолжает писать, выступает в печати. Его рассказы из фронтовой жизни периодически публикуются в журналах, газетах, в сборниках журналистов-фронтовиков.

За участие в Великой Отечественной войне Макс Гинденбург награжден орденом Красной звезды, двумя орденами Отечественной войны, медалями.

  

М.Гинденбург на чествовании ветеранов войны в редакции «Маяка», 8 мая 2005 года