Tag Archives: Kalinkovichi

В. Лякин. Тайны старых названий

Каждый из нас, придя в этот мир, начинает познавать его. Однажды мы задаемся вопросом: что обозначают названия города, поселка, деревни, улицы, где ты появился на свет и живешь, почему они звучат так, а не иначе? Году, помнится, в 1957-м, когда я еще не ходил в школу, но уже умел немного читать по складам, мать взяла меня с собой на выходные в ее родную деревню Лесец, что на севере Калинковичского района. Старенький, переполненный пассажирами автобус, начав свой бег из райцентра по хорошему булыжному шоссе, уже не доезжая до железнодорожного переезда на его окраине, сбавил скорость, и, натужно гудя мотором, потащился по глубокой колее. И вот по такой дороге, где песчаной, где, несмотря на летнюю пору, сильно заболоченной, мы и проехали все сорок с лишним километров. Не раз и не два автобус намертво застревал, как говорится, почти «на брюхе». Тогда все мужчины и женщины помоложе выходили, и буквально на руках вытаскивали, вызволяли свое транспортное средство из плена. Во всех деревнях по дороге делались остановки, иной раз до получаса. Пока билетерша производила высадку-посадку пассажиров, а водитель подливал из ведра воду в дымящийся радиатор и озабоченно копался в моторе, я читал намалеванные большими буквами на фанерных дощечках придорожные указатели. Сначала были Дудичи. Название понятное, в одной из своих книжек был рисунок стада и пастуха,  наигрывавшего на дудочке. Потом проезжали Бобровичи. И бобра, даже живого, мне уже приходилось видеть. Про следующие Козловичи нечего и гадать – здоровенный козел с бубенчиком на шее недружелюбно поглядывал в нашу сторону с другой стороны дороги. А вот когда приехали в Тидов, разгадать его название я не смог, и обратился с вопросом к матери.

– До войны я работала учительницей в Замощанах, это недалеко отсюда, и старушка, хозяйка хаты, где я жила, рассказывала такую историю.  Давно это было, почти сто лет назад. Тогда отменили крепостное право и паны, прежние хозяева крестьян,  должны были дать им земельные наделы. Тут была земля пана Жудро, очень жадного и бессердечного. Он уступал крестьянам лишь пески да болото, а те  хотели получить плодородный, урожайный клин. Послали на переговоры с паном своего представителя и ждут с нетерпением его возвращения. Только тот показался и еще не успел рта открыть, как все его обступили с вопросами: «Ці даў, ці не даў?». От этого, говорят, и пошло название новой деревни на выселках. Так это было или не так, не знаю, вот вырастешь, может сам выяснишь…

Наука свидетельствует, что истинное значение старых названий со временем забывается. Пытаясь объяснить их тайны, местные жители слагали легенды и притчи, вроде рассказанной мне матерью. В Калинковичах появилось сказание о девушке Калинке, что пропала однажды в лесу, а ее убитые горем родители стали сажать в память о ней молодые деревья калины. В Кощичах старики рассказывали про легендарного князя Сербина, что побил тут множество врагов, от которых остались одни кости. В Крюковичах поведают о красавице Маланье, что утопилась, не желая быть панской любовницей, спрятав перед этим в лесу золотой клад. Другой клад якобы закопал в урочище Дуброва возле Золотухи какой-то шляхтич. Его дочь полюбила крестьянского парня, вот он и сжег свой двор, спрятал собранное ей в  приданное золото, да подался в другие края. От того клада вроде и пошло название деревни. По рассказам старожилов Пеницы первые поселенцы поставили свои дома на берегу полноводной тогда речи Дымарки. И в первую же весну, в половодье, она забурлила, запенилась, вышла из берегов и затопила селение. В д. Блажки существует предание, что когда-то в этих местах проезжала императрица Екатерина ІІ и здесь на берегу речки Обедовки для нее и свиты местная шляхта устроила праздничный обед. Наконец, в Више и Сыроде уверяют, что там останавливался на постой при следовании на Москву сам французский император Наполеон. Да и в других деревнях, даже самых маленьких, всегда найдется человек, что  расскажет вам услышанную когда-то от старших легенду, предание о происхождении и названии своего населенного пункта, прилегающих лесов, урочищ, озер. Наше сознание так устроено, что успешно трансформирует свои представления о минувшем в некие подобия реальности. Так что поиски исторических фактов, якобы лежащих в основе легенд, как правило, безрезультатны.  Хотя сказочные и былинные объяснения топонимов далеки от научных, они все же являются бесценной частью нашего общего духовного наследия, ярким образцом творчества давно ушедших поколений.

Выяснение давних загадок топонимики – дело непростое и увлекательное. Вот попадется, например, в архиве начинающему исследователю рукописный документ середины позапрошлого века с названием «Исповедальные ведомости Домановичской Свято-Михайловской церкви». Там перечислены имена прихожан по всем 12 приписанных к этому храму населенных пунктов. Видим Домановичи, Анисимовичи, Давыдовичи, среди прочих – Бобровичи-Мухи и Бобровичи-Кулыбы. Получается, что водились в этом месте когда-то бобры, потом здесь пекли кулыбы (род булки), и над всем этим летали еще мухи? Это предположение не имеет никакого отношения к истине. Учеными-лингвистами установлено, что окончание «овичи» было характерным для белорусских селений, возникших в 15-18 веках, и является показателем того, что поселение основано группой кровных родственников. Откроем уже известный нам документ 1552 года, перечень селений и их жителей, приписанных к Мозырскому замку, находим село Бобровичи, имена и фамилии (прозвища) глав 13 живших там семей. Бобров и производных от этого слова там нет, но таковых немало в соседних поселениях: Роман Бобровник в Мозыре, Мамец Бобруевич и Оксета Бобруянин в Калениковичах, Булько Бобрусник, Сисой Бобруянин в Козловичах и т.д. Кто-то из носителей подобных имен, и был, скорее всего, первопоселенцем в Бобровичах. К 19 веку большинство здешних жителей  составляли уже люди с фамилиями Муха и Кулыба: первые жили в северной части села, вторые – в южной. И лишь в начале 20 века оба топонима вновь объединились в одном слове.

По такой же схеме возникло и название соседних с Бобровичами  Козловичей. На момент записи основатель с именем или прозвищем Козел уже давно покоился на местном погосте, но в окрестных селах еще проживали Козел Каленикович, Козел Мишкевич, и Козел Филиппович. Топоним Домановичи тоже, скорее всего, связан с отмеченным в этих местах именем Даман (вариант церковнославянского имени Дамиан).  «Существует предание о том – пишет профессор А.Ф. Рогалев, – что Великие и Малые Автюки приобрели свое имя во время отделения от русской православной церкви части верующих, которые не признали церковных реформ патриарха Никона, которые проводились с 1654 года. В то время большое количество беглецов будто бы осело в местах, где теперь находятся названные деревни. Этих людей так и звали по количеству поселившихся – вялікія і малыя ўцёкі. От слова ўцёкі, в соответстви с преданием, и пошло название деревень. Однако история Автюков начинается задолго до середины 17 столетия. Как выяснил калинковичский краевед И. Гарист, наиболее раннее из известных сегодня сообщений об Автюках (первичным является населенный пункт Великие Автюки, а Малые Автюки появились как выселок из основной деревни) датируется 1552 годом, когда была составлена одна из описей Мозырского замка. В этом документе между прочим говорилось о приписанных к замку окрестных деревнях и о повинностях их жителей. Таким образом, истоки названия, которое нас интересует, нужно связывать вовсе не с беглецами из Руси-Московии, сторонниками старой веры. …В основе названия Аўцюцевічы лежит «коллективное прозвище» аўцюцевічы, которое касалось всех первых жителей – основателей деревни. Аўцюцевічы – это потомки или подданные какого-то Аўцюты или  Аўсюты. В свою очередь Аўцюта или  Аўсюта – это народный разговорный вариант мужского имени Яўціхій или  Яўсей».

Не менее сложную топонимическую головоломку удалось объяснить профессору А.Ф. Рогалеву. «Местные старожилы – пишет он – помнят имя лесника, основавшего поселение – Станислав Ипполитович Лоханский. Они же пересказывают предание о возникновения названия – Мутижар.  Первых  поселенцев эта местность вроде бы  встретила дымом с горевших сосен и торфяников. От едкого дыма и людей кружилась голова. У некоторых даже «замутилось» сознание, а воздух на многие километры вокруг был насыщен жаром. Слова муть и жар потому и стали, как уверены рассказчики, основой географического названия. …В названии Мутижар две части: «муть» и «жар», которые имеют финно-угорское происхождение. Вторая часть происходит от географического термина в значении «озеро», а первый корень отражает слово в значении «илистая, мутная вода, торф». Таким образом, первоначальное название Мутижар осмысливается как «илистое озеро».

За последние полвека появилось и несколько версий названия нашего райцентра. О девушке Калинке уже было сказано. В.Ф. Исаенко полагал, в основе этого топонима лежит одно из значений белорусского слова “калена” – расстояние от одного изгиба дороги до другого. Действительно, как видно на дорожной карте начала 19 века, селение в три десятка дворов и располагалось на таком “калене” протяженностью в полверсты (ныне отрезок ул.Советской от изгиба у магазина “Анри” до изгиба после кольцевой дорожной развязки). Писали, что название придумали переселившиеся сюда в давние времена евреи из немецкого города Кёльн. Или, что топоним является производным от названия протекавшей по окраине села речки, обозначенной на карте 19 века как Каленковка. Свою версию происхождения названия города выдвинула преподаватель нашей гимназии Е.А. Кохан. Она предположила, что основой для образования названия Калинковичи послужило имя  Николая (Каленика) Радзивила Черного, бывшего в 16 веке мозырским поветовым старостой. Точка в этих спорах, полагаю, была поставлена года три назад, когда районная газета поместила изображение страницы из не раз упомянутого документа 1552 года. И там четко читается – село КАЛЕНИКОВИЧИ. То есть первопоселенцами были потомки человека по имени Каленик (вариант церковнославянского имени Каллиник, что в переводе с греческого значит «славный победитель». Опять же, в списке учтенных там в середине 16 века нескольких семейств такое имя не встречается, но в соседнем Мозыре тогда проживал мещанин Козел Каленикович, в соседних селах – крестьяне Каленик Филиппович, Каленик Игнатьевич, Каленик Колотовчиц, Микита и Василь Калениковичи.

Калинковичи, 1904 г.

В письменных источниках 16-20 веков название последовательно трансформировалось от первоначального Калениковичи через Каленкавичи – Коленковичи в современные Калинковичи.  Топоним Калинковичи впервые приведен в рапорте командира 2-го резервного корпуса генерала Ф. Эртеля командующему 3-й Западной русской армией адмиралу П. Чичагову от 1.10.1812 года. Однако это был единичный случай вплоть до 80-х годов 19 века. Начиная с этого времени названия  Коленковичи и Калинковичи употреблялись какое-то время одновременно, причем первое относилось к местечку и селу, а второе к железнодорожной станции. Так, в документах дела 1883 года по выборам здешней мещанской управы уездный исправник Перковский пишет Каленковичи, в приговоре же местечкового еврейского общества  по выборам старосты значится Калинковичи. Существует даже запись, где оба варианта соседствуют в одном предложении. В метрической книге Свято-Никольской церкви 8 февраля 1895 года была сделана запись о том, что скончался «…станции Мозырь-Калинковичи житель, отставной рядовой Николай Петров Камаев, 65 лет, похоронен на кладбище м.Каленковичи». Как отметил ученый-лингвист В.А. Жучкевич, «…первоначальная форма Каленковичи была обычной в устном произношении до недавнего времени. Замена коренного е на и – результат переосмысления в поисках более благозвучных форм». Последний вариант топонима получил свое официальное закрепление в справочнике 1909 года “Список населенных мест Минской губернии”. В нем приведены три населенных пункта с таким названием: местечко Калинковичи (в 1,5 версты от станции “Мозырь” Полесской ж.д.), село Калинковичи – в 2-х верстах и фольварк Калинковичи – в 1 версте. С течением времени фольварк, село и местечко, а также одноименная железнодорожная станция слились в один населенный пункт.

Чтобы вникнуть в смысл иных названий, нужно отвлечься от стереотипного восприятия окружающего мира, расширить свои представления об истории и культуре региона. Вот, скажем, пахотное поле Чертежи на межевом плане местечка  Каленковичи 1842 года. Уж не привиделись ли тут нашим предкам какие-то черти с рогами? Вовсе нет, в названии отражен древний способ вспашки земли с помощью «чертала», «чертежа» (сошник в форме ножа для разрезания дерна). Название хутора Луток (ныне в черте г. Калинковичи) еще в довоенные времена райисполкомовские машинистки, явно не местные, в документах переиначили в понятный всем Лужок. А хутор стоял возле леса, где было много липовых деревьев, из молодого лыка которых (“лут”) местные крестьяне столетиями плели лапти и короба. Улица Липневская, названная по белорусскому месяцу ліпень, аналогу русского июля, в честь даты освобождения местечка от белополяков, затем по безграмотности пришлых чиновников стала улицей Липневского. Наверно по аналогии с соседней улицей Ю. Мархлевского. И сей неизвестный «поручик Киже» фигурировал в документах и даже газетных публикациях вплоть до присвоения улице в 1973 году имени героя Великой Отечественной войны И.И. Сомова. Столь же ленивы и нелюбопытны были за сотню лет до них некие царские письмоводители. Благодаря им старинная деревня Ланпекі (ныне в черте агрогородка Домановичи) была внесена в официальные реестры как Лампеки. Ну не знали они местного слова «лан» (старинная единица земельной меры, а также большой земельный участок), а слово «лампа» – знали.

деревня

Сохранившиеся с давних пор на территории нынешнего Калинковичского района названия селений Рудня Антоновская, Рудня Горбовичская, Есипова Рудня, Руденька, Рудница свидетельствуют о том, что здесь когда-то в маленьких домницах выплавляли железо из болотной руды. Лубное, Лут и Луток говорят о том, что местные жители когда-то драли тут кору молодой липы для плетения кошелей и лаптей. С лесными промыслами связаны топонимы Буда и Смолянка. Наши предки охотно использовали особенности местного ландшафта в названиях населенных пунктов. С течением времени окружающий ландшафт изменяется, а название сохранился и мы сейчас можем реконструировать местонахождение  былых дубрав, лесных массивов и полей (Березняки, Березовка, Вязовица, Деревище, Дубняки, Заполье и др.). До конца 19 века припятское Полесье было самой заболоченной частью во всей огромной Российской империи. Территорию нынешнего Калинковичского района во всех направлениях пронизывали многочисленные речки, ручьи, протоки, везде были открытые и заросшие болота, низины. Во время половодий и сильных дождей до трети всей территории скрывалось под водой. Все это отразилось и в названиях населенных пунктов (Виша, Вишар, Заболотье, Уболоть, Чистая Лужа).

деревня возле Калинковичей                                                   

Иногда верное объяснение топонима можно определить только хорошо зная местную историю и географию. Есть возле Калинковичей старинная деревня Гулевичи. С солидном научном труде оно объясняется производным от древнего индоевропейского слова «гульбия» (птица). И сейчас, спустя тысячелетия, после появления в этих местах первых индоевропейцев, что еще не скоро станут балтами, хозяйки подворий нараспев подзывают на корм своих гусей словами «гули-гули-гули». Но гораздо более вероятно, что топоним произошел от фамилии первого арендатора этого великокняжеского села, мозырского шляхтича Гулевича. (Его родственница Галшка Гулевичевна, по второму мужу Лозка, в начале 17 века подарила принадлежавший ей в Киеве земельный участок под строительство знаменитой впоследствии Киево-Могилянской академии). В той же монографии есть сомнительное утверждение, что названию озеру Одиноко возле д. Пеница дали в честь своего бога войны Одина проходившее тут 1,8 тысячи лет назад германское племя готов. Скорее всего, в те давние времена это маленькое озеро еще и не существовало. Ну, а как не предположить, что название  д. Водовичи, расположенной сравнительно недалеко от Припяти и Турьи, связано со словом «вода»? Между тем селение, как свидетельствуют некоторые источники, основали во второй половине 18 века потомки человека с польской фамилией или прозвищем Звада («сварливый, неуживчивый»).

Естественное развитие языка и топонимики нашего региона за последнее тысячелетие, подвергалось, как минимум четырежды, в большей или меньшей мере различным насильственным изменениям. Вначале, с приходом сюда христианства, исконные языческие личные имена поменялись на библейские, вначале чуждые и непонятные. Несколько веков спустя, после вхождения ВКЛ в состав Речи Посполитой и перевода всего делопроизводства на «латиницу», пошли процессы полонизации, особенно заметные в правящем сословии. На исходе 18 века тут появились иные хозяева, начавшие обустраивать все вокруг по-своему. Проезжавший тогда по восточному белорусскому Полесью академик из Санкт-Петербурга В.М. Севергин констатировал, что дворянство здесь изъясняется «польским языком чистым», простонародье – «польским языком испорченным» (местным диалектом белорусского), и особо отметил, что «по-русски здесь никто не разумеет». То, что мы имеем сейчас, является результатом массированной, повсеместной русификации, включая перевод делопроизводства на «кириллицу» и русскую грамматику, не всегда добровольное обращение католиков с униатами в православие. Одно из свойств русского языка – адаптировать иное иностранное слово, и лишь слегка изменив, выдавать за свое. На протяжении последних двух веков исконные местные топонимы постоянно «мутировали» под влиянием российской орфографии (в некоторых случаях до полной потери первоначального смысла), теряли свой национальный облик.  Последняя, не столь продолжительная по времени, но мощная и агрессивная атака на местный язык и топонимы последовала со стороны коммунистической идеологии и советского «новояза».

Бобровичи (Бабровічы) – деревня в 18 км севернее райцентра. По письменным источникам известна как село с середины 16 века. Основана потомками человека с именем или прозвищем Бобр.

***

От belisrael.info:

  1. Читайте также интересный материал об истории и современном состоянии бывшего военного авиагородка Бобровичи и людях, которые в нем живут, опубликованный 3 апреля здесь 
  2. Выше приведена одна из глав книги Калиновый край в именах и названиях калинковичского историка и краеведа Владимира Лякина, выпущенной на собственные средства небольшим тиражом в 2016. Публикую титульный лист, обложку и ряд страниц текста. 

 

Опубликовано 06.04.2019  13:46

***

Поддержите сайт , Вы также можете напрямую оказать помощь конкретным активным авторам, чего те безусловно заслуживают. Для этого пишите на amigosh4@gmail.com, после чего получите инфо как это сделать. 

Як у Гомелі «Рускую народную рэспубліку» ўстанаўлівалі

04-04-2019  Юрый Глушакоў

___________________________________________________________________________________________________

У сакавіку 1919 года на фронце пад Калінкавічамі ўзбунтаваліся два палкі Чырвонай Арміі. Ваенны мяцеж пад кіраўніцтвам былога штабс-капітана Стракапытава і яго наступствы былі адным з галоўных міфаў савецкай гісторыі Гомеля.

У памяць пра яго ахвяраў было названа 7 вуліц горада, ім былі ўсталяваныя помнік і мемарыяльная дошка. Аднак і цяпер у гісторыі гэтага выступу хапае «белых плямаў». А ў апошні час з’яўляюцца і новыя інтэрпрэтацыі тых падзей. Гавораць ужо, нібы паўстанцы былі абгавораныя бальшавікамі, і наспеў час перагледзець старыя ацэнкі.

Тульская брыгада ў Гомелі

Што ж адбылося ў Гомелі сто гадоў таму? Кім былі паўстанцы-стракапытаўцы і чаго яны хацелі? Ці можна іх параўнаць з удзельнікамі Слуцкага паўстання або махноўцамі?

67-ы і 68-ы палкі 8-й стралковай дывізіі былі ўкамплектаваныя найперш выхадцамі з Тульскай губерні і масквічамі. У Гомель яны прыбылі ў пачатку 1919 года і з цікаўнасцю разглядалі мясцовае асяроддзе. У горадзе пражывала шмат яўрэяў — з улікам побытавага антысемітызму, абвостранага грамадзянскай вайной, некаторых чырвонаармейцаў і былых царскіх афіцэраў гэта моцна раздражняла. Яшчэ большую незадаволенасць выклікала і тое, што гамяльчане, у параўнанні з цэнтральнымі расійскімі губернямі, жылі адносна нядрэнна. У Гомелі на рынку можна было набыць розныя прадукты, працавала мноства крам, кафэ і рэстаранаў. І згаладалым тулякам багацце ў крамах яўрэйскіх гандляроў было відавочна не па душы.

Размясцілі палкі на прыватных кватэрах — былыя казармы 160-га пяхотнага абхазскага палка нямецкія войскі прывялі ў непрыдатнасць. Многія чырвонаармейцы апынуліся на пастоі ў «Залініі» — раёне прыватнага сектара, некалі самавольна ўзведзенага гомельскімі чыгуначнікамі на пустках побач з лініяй Лібава-Роменскай дарогі. Раён гэты і ў «ліхія 90-я» карыстаўся крымінальнай славай. А ў 1919 годзе тут панавалі асаблівыя настроі. Паміж «Залініяй» і напалову яўрэйскім «горадам» здаўна тлела глухая варожасць.

У 1903 годзе чыгуначнікі, хоць і падбухтораныя тайнай паліцыяй, але ў цэлым самастойна, наладзілі ў Гомелі пагром. Пасля тут дзейнічаў Гомельскі аддзел «Саюза рускага народа», адзін з самых буйных у Расійскай імперыі. Праўда, рабочых у яго запісвалі ў «добраахвотна-прымусовым» парадку. Але з пачаткам Першай сусветнай вайны манархічныя ілюзіі хутка развеяліся. Рабочыя чыгункі прынялі актыўны ўдзел і ў Лютаўскай, і ў Кастрычніцкай рэвалюцыі. І ў 1918 годзе чыгуначнікі былі адной з вядучых сіл супраціву нямецка-гайдамацкай акупацыі. Але знаходзіліся пераважна пад уплывам левых эсэраў і, часткова, анархістаў.

Савецкая ўлада, якая вярнулася ў Гомель 14 студзеня 1919 года, была ўжо іншай. Гэта пасля Кастрычніцкай рэвалюцыі ў гомельскім Савеце засядалі і свабодна дыскутавалі дэлегаты ці не ўсіх сацыялістычных партый, а рабочыя праз свае органы самакіравання кантралявалі адміністрацыю і нават абіралі міліцыю. За год жорсткай і крывавай грамадзянскай вайны бальшавікі ўзмужнелі і адцяснілі ад улады сваіх ідэалістычна настроеных саюзнікаў.

У Гомелі была ўтворана Надзвычайная камісія (НК), якая хутка заторкнула рот нязгодным. А самае галоўнае — прадукты сталі вывозіцца ў цэнтральныя галадаючыя губерні. Забеспячэнне чыгуначнікаў пагоршылася, узмацніліся праблемы з заробкамі, і пры нямецка-гайдамацкім рэжыме не вельмі высокімі. Сярод працоўных хадзілі чуткі, што некаторыя савецкія служачыя, прыкрываючыся службовым становішчам, не грэбуюць і спекуляцыяй.

Традыцыйна больш пісьменныя яўрэі, якія пражывалі ў мяжы аселасці, займалі многія партыйныя і гаспадарчыя пасады, што давала глебу для росту антысемітызму.

Усёй гэтай незадаволенасцю шматлікія «залінейцы», па дамах якіх кватаравалі чырвонаармейцы, шчодра дзяліліся з пастаяльцамі. А мабілізаваныя тулякі, і асабліва рускія афіцэры, і самі ўжо даўно мелі зуб на Саветы. У выніку ў брыга­дзе стала неспакойна. Справы даходзілі да таго, што падчас праглядаў фільмаў у мясцовым сінематографе чырвонаармейцы пачыналі страляць у столь і крычаць: «Бі жыдоў!» Некаторыя вайскоўцы «Тульскай брыгады» былі арыштаваныя Надзвычайнай камісіяй. Але 18 сакавіка 1919 года гэты галаўны боль мясцовых уладаў і чальцоў Надзвычайнай каміссі нарэшце адбыў на фронт — пад Мазыр–Оўруч. Гэта быў Дзень Парыжскай Камуны, і напярэдадні рэдактар «Вестак Гомельскага рэўкама» Мікалай Білецкі напісаў артыкул пра камунараў. Ці адчуваў ён, што паўторыць іх лёс у хуткай будучыні?

Насенне змовы

З поўдня на Мазыр–Калінкавічы наступала Паўночная група войскаў УНР атамана Аскілкі, якая спрабавала зноў захапіць гэты раён. Па прыбыцці на пазіцыі чырвонаармейцы патрапілі пад артылерыйскі абстрэл і панеслі першыя страты. «Здрада!» — нібы разрад электрашоку пранеслася па палках. Замітынгаваўшы, чырвонаармейцы пагрузіліся ў эшалоны і рушылі назад. Камісар 68-га палка Фёдар Сундукоў (Мiхаiл Сундукоў – belisrael.info) паспрабаваў спыніць узбунтаваныя часткі, але быў лінчаваны мяцежнікамі. Ужо ў Калінкавічах бунтаўшчыкі паспрабавалі ўчыніць яўрэйскі пагром, але былі спыненыя таварышамі. 24 сакавіка паўстанцы прыбылі ў Гомель, 26 сакавіка — занялі Рэчыцу.

У фільме «Вяселле ў Малінаўцы» дзед Нічыпар пытае пана-атамана Грыцыяна-Таўрыцкага: «А ці ёсць у цябе хоць нейкая праграма?» Невядома, ці запытвала пра гэта паўстанцаў дэлегацыя гомельскай грамадскасці ў складзе святароў, чыноўнікаў і буржуа, што адразу ж падтрымалі мяцеж. Але праграма ў паўстанцаў была.

Пра яе раптам заявіў «Палескі паўстанцкі камітэт» (ППК), які з’явіўся невядома адкуль. Ён быў ананімны, і не ўсе асобы, што ўваходзілі ў яго, дакладна вядомыя да гэтага часу. ППК абвясціў у Гомелі «Рускую народную рэспубліку». Камітэт абяцаў таксама скліканне Устаноўчага сходу, свабоду гандлю і прыватнай ініцыятывы ў спалучэнні з дзяржаўным сектарам. Пры гэтым, зразумела, замоўчвалася, што «вярхоўны кіраўнік» Расіі «адмиралъ» Аляксандр Калчак нядаўна разагнаў Камітэт членаў Устаноўчага сходу, пры гэтым частка дэпутатаў была расстраляная. Важнае пытанне пра тое, каму будзе належаць зямля ў гомельскай «Рускай народнай рэспубліцы», таксама абыходзілася гранічна абстрактнай фразай: «Зямля — народу».

Камандуючым «1-й арміяй» РНР стаў начальнік забеспячэння 68-га палка, былы штабс-капітан царскай арміі Стракапытаў. Паводле ўспамінаў відавочцаў, гэта быў сярэдніх гадоў чалавек з паголенай галавой. Стракапытаў нарадзіўся ў сям’і заможных тульскіх купцоў. Мабыць, яго кар’ера і развівалася б па камерцыйнай частцы, калі б царская Расія не ўступіла ў Першую сусветную вайну. Зрэшты, афіцэр ваеннага часу, ён вялікай «вернасцю трону» не вылучаўся. І пасля лютага 1917 года далучыўся да РСДРП — праўда, меншавікоў. У Чырвоную Армію быў мабілізаваны разам са многімі іншымі афіцэрамі. У лістападзе 1918 года ўжо арыштоўваўся НК.

Нянавісць Стракапытава да Савецкай улады, якая пазбавіла яго і яго сваякоў «свабоды гандлю», зразумелая. Але хто ў цэлым стаяў за паўстаннем? Наяўнасць у паўстанцаў досыць хутка ўзніклай арганізацыі і якой-ніякой, а праграмы, кажа пра тое, што выступ не быў спантанным.

Насенне змовы маглі прывесці з сабою афіцэры, мабілізаваныя ў Туле і Маскве. Вось што казаў пра сітуацыю ў Туле дэлегат III з’езда партыі левых эсэраў Іосіф Краскоў летам 1918 года: «Сяляне да савецкай улады ставяцца добра… У Туле стан савецкай улады вельмі дрэнны, цяжкі, бо там моцныя правыя эсэры і меншавікі, ды і самі працоўныя, што абраслі дробнымі гаспадаркамі. Сацыялісты правага лагера правялі ў горадзе страйк. Да таго ж бальшавікі рабілі і працягваюць рабіць мноства бестактоўнасцяў. У шэрагі арміі прымаюць вельмі шмат афіцэраў старой загартоўкі, арыштоўваюць працоўных… Калі яны запрасілі на службу старога генерала, салдаты ўсе хацелі сысці да левых эсэраў».

Меншавікі ў Туле, да якіх належаў і Стракапытаў, былі мала падобныя да інтэлігентаў у пенснэ, якімі іх адлюстроўвала пасля савецкая прапаганда. Падчас згаданага страйку на зброевым заводзе рабочыя-меншавікі арыштавалі губернскага камісара і ўчынілі перастрэлку.

Другім цэнтрам змовы маглі быць гомельскія чыноўнікі і службоўцы ўсё той жа чыгункі. У ліку «прадстаўнікоў грамадскасці», запрошаных Стракапытавым да супрацоўніцтва, былі і гомельскія меншавікі, і цяпер вельмі папулярызаваны архітэктар Станіслаў Шабунеўскі.

Пра тое, што абвяшчэнне «Рускай народнай рэспублікі» ў Гомелі магло быць часткай шырокага плана, кажа і назва — «1-я армія РНР». Магчыма, дзесьці ў гэты час павінны былі паўстаць 2-я і 3-я «арміі». Пры гэтым тэксты заклікаў «Палескага паўстанцкага камітэта» нагадваюць ці пераймаюць стыль галоўнага антыбальшавіцкага змоўшчыка таго часу — Барыса Савінкава.

Больш за тое, у адным са зваротаў Стракапытава гаворыцца: «Цяпер не 1918 год, а Гомель — не Яраслаўль». Былы эсэр-тэрарыст і паляўнічы за царскімі міністрамі летам 1918 года паспрабаваў арганізаваць няўдалае паўстанне ў Яраслаўлі, Мураме і Рыбінску. А ў 1919 годзе «Саюз абароны Радзімы і свабоды» Савінкава, пры падтрымцы Калчака, рыхтаваў новую серыю выступаў па ўсёй Расіі.

Гомельская самаабарона

Савецкім кіраўнікам Гомеля тады было зусім не да таго, каб у дэталях высвятляць палітычныя прыхільнасці мяцежнікаў. Калі 23 сакавіка эшалоны з узбунтаванымі часткамі прыбылі на станцыю «Гомель», яны паспрабавалі арганізаваць абарону горада. У ноч на 24 сакавіка для гэтага быў створаны Ваенна-рэвалюцыйны камітэт (ВРК).

Улада ў Гомелі ў той час належала кіруючай партыі РКП(б). Супраць немцаў у 1918-м бальшавікі змагаліся разам з левымі эсэрамі і анархістамі. Але адразу ж пасля выхаду з падполля непатрэбныя зараз «ультралевыя» саюзнікі былі адкінутыя. Дый сама кіруючая РКП(б) дзялілася ў Гомелі на дзве арганізацыі — «Гарадскую» і «Залінейную». Пры гэтым камуністаў-чыгуначнікаў, якія адыгралі такую значную ролю ў 1917 годзе і барацьбе з акупантамі, у кіраўніцтве горада было не так шмат.

Пасады занялі маладыя гомельскія інтэлігенты, якія ўступілі ў партыю на хвалі рэвалюцыі. Старшынёй ВРК стаў 24-гадовы Сямён Камісараў (Гурэвіч). У складзе камітэта таксама былі Мікалай Білецкі-Язерскі, галоўны рэдактар гомельскіх «Известий» і сын царскага генерала, старшыня НК Іван Ланге, ураджэнец Прыбалтыкі, і Васіль Селіванаў — дэлегат Усебеларускага з’езда, былы левы эсэр, які раней арыштоўваўся НК. Ад чыгуначнікаў у ВРК уваходзілі бальшавікі Гуля і Валадзько.

Сілаў у ВРК было зусім мала. Ахоўны батальён Дзямідава фармальна заняў «нейтральную» пазіцыю, а на справе перайшоў на бок мяцежнікаў. У распараджэнні штаба абароны быў толькі невялікі Інтэрнацыянальны атрад НК з кітайцаў, немцаў і сербаў, і частка супрацоўнікаў міліцыі. З камуністычнай і беспартыйнай моладзі былі створаныя атрады, якія шмат у чым нагадвалі яўрэйскую самаабарону, якая ўжо не раз ратавала горад ад пагромаў. Пры гэтым сваю дапамогу ВРК прапанавалі як левыя эсэры, так і сацыялісты-сіяністы — але атрымалі адмову.

Падобна на тое, што першапачаткова ані гэты штаб абароны, ані самі паўстанцы не ведалі дакладна, што будуць рабіць. Большасць шараговых мяцежнікаў хацела толькі аднаго — ехаць на Бранск, а адтуль самастойна дабірацца дадому, у Тулу. Ні пра якую «Рускую народную рэспубліку» яны і не марылі. Стракапытаву давялося прыкласці нямала намаганняў, каб, запалохваючы паўстанцаў рэпрэсіямі Троцкага, схіліць іх да арганізаваных дзеянняў супраць бальшавікоў.

Першапачаткова чальцы ВРК нават спадзяваліся ўлагодзіць справу мірам. А потым прапаноўваліся розныя планы — разабраць шляхі і не даць мяцежным эшалонам ісці на Бранск і Маскву. Альбо наадварот — прапускаць мяцежнікаў па чыгунцы невялікімі партыямі, каб затым ізаляваць і раззброіць. У любым выпадку, сіл для падаўлення паўстання ў ВРК не было. На 300 чалавек спешна сабранай самаабароны было толькі 150 вінтовак розных сістэм, да часткі якіх бракавала патронаў. У раўкомаўцаў быў толькі адзін кулямёт. У стракапытаўцаў — 78 кулямётаў і 12 гармат. Але бой давялося прыняць усё роўна…

Трагедыя «Савоя»

Свае нешматлікія сілы штаб абароны засяродзіў у гасцініцы «Савой» (цяпер — ААТ «Стары Універмаг»), дзе змяшчаліся галоўныя ўстановы горада, на тэлеграфна-тэлефоннай станцыі, гарадской тэлефоннай станцыі і будынку НК (цяпер — «Паляўнічая хатка»). У бок вакзала былі высланы ўзброеныя патрулі, якіх мяцежнікі ў хуткім часе адціснулі да цэнтра горада. 24 сакавіка стракапытаўцы захапілі гарадскую турму і вызвалілі ўсіх арыштаваных — як крымінальных, так і палітычных. Адначасова ў Гомель сталі сцягвацца бандыты з навакольных вёсак. У горадзе пачаліся першыя рабаванні і пагромы. Увечары гэтага ж дня адбыўся штурм «Савоя».

Першая атака была адбітая, знішчаныя некалькіх мяцежнікаў. Тады паўстанцы абрынулі на гасцініцу агонь артылерыйскіх гармат і мінамётаў. Дарэмна «Руская народная рэспубліка» гарантавала недатыкальнасць прыватнай уласнасці — самы фешэнебельны гатэль Гомеля, на вяртанне якога так спадзяваўся яго ўладальнік купец Шановіч, рухнуў на вачах. Аднак яшчэ цэлую ноч і палову дня 25 сакавіка абарона «Савою» працягвалася.

Пры гэтым у штурме гасцініцы ўдзельнічала толькі меншасць мяцежнікаў. Большая частка працягвала сядзець у эшалонах на станцыі «Гомель-Гаспадарчы». У сілу гэтых ці іншых меркаванняў, але кола блакады вакол «Савою» цалкам закрытае не было, і шмат хто з удзельнікаў абароны сышоў з гатэлю. Да другой паловы дня 25 сакавіка колькасць абаронцаў скарацілася прыкладна ўдвая.

ВРК спадзяваўся затрымаць прасоўванне мяцежнікаў да падыходу Чырвонай Арміі. Але дапамогі не было — раўкамаўцы не ведалі, што стракапытаўцы ад іх імя разаслалі ілжывыя тэлеграмы аб хуткай «ліквідацыі» бунту. А артылерыя мяцежнікаў пагражала зраўняць гасцініцу з зямлёй. І тады кіраўнікі абароны вырашылі здацца — пад сумленнае слова паўстанцаў захаваць усім удзельнікам абароны жыццё. Частка абаронцаў змаглі вырвацца з «Савоя», не спадзеючыся на міласць пераможцаў.

Аднак большасць кіраўнікоў заставалася да канца — каб падзяліць лёс са сваімі байцамі. Паўстанцы, п’яныя і раз’юшаныя, сваё слова не стрымалі — адразу ж пасля выхаду з гасцініцы былі забітыя кітайскія добраахвотнікі. Аднаму з іх адсеклі галаву шабляй. Тых, хто здаўся, павялі па Румянцаўскай вуліцы (цяпер — Савецкая). Гэта была дарога на Галгофу — увесь час іх неміласэрна збівалі пад ухвальныя крыкі натоўпу, які сабраўся паглядзець на «прадстаўленне». Паводле ўспамінаў відавочцаў, вароты турмы здаліся ім выратавальным прыстанкам. Дарэчы, начальнік турмы пры «Рускай народнай рэспубліцы» застаўся той жа, што і пры Саветах.

Пасля таго, як супраціў у «Савоі» быў задушаны, стракапытаўцы пачалі ў Гомелі масавы пагром. Ротмістр дэ Маньян піша ў сваіх успамінах, што ў рабаваннях і вымаганнях у яўрэяў прыняў удзел амаль кожны паўстанец. Сёння частка даследчыкаў спрабуе падаць «Рускую народную рэспубліку» Стракапытава ў больш мяккім выглядзе. Некаторыя пішуць, што дзеянні паўстанцаў не суправаджаліся такой колькасцю забойстваў і гвалту, як вядомыя гомельскія пагромы 1903 і 1906 гадоў. Але, на нашу думку, — стракапытаўцы значна перасягнулі іх.

З успамінаў гамяльчанкі Марыі Раманавай: «Цэлы дзень мы баяліся выходзіць на вуліцу, назіралі за пагромамі з вокнаў. Добра памятаю, як салдаты разбілі вітрыннае шкло цырульні Боруха Мельніка і выцягнулі вялікія бутэлькі з адэкалонам. Адэкалон яны выпілі на вуліцы, а цырульню падпалілі. У той самы дзень пачалі лавіць на вуліцах яўрэяў. Некалькіх нашых суседзяў павесілі на ліхтарах каля вакзалу. На наступны дзень на галовах трупаў сядзелі вароны і дзяўблі вочы. Было страшна, але нам, дзецям, цікава. Мне хацелася на вуліцу, але бацькі не пускалі. За пагромам мы з братам Сашам (быў ён на два гады старэйшы за мяне, 10-гадовай) назіралі з вокнаў. Маці адганяла нас, каб не глядзелі на вісельнікаў… Салдаты выглядалі жудасна: брудныя, барадатыя, п’яныя дзядзькі ў доўгіх шынялях. Яны стралялі ў паветра і гучна мацюкаліся. Потым невядома адкуль узяўся святар з харугвай, які хадзіў разам з салдатамі і заклікаў «біць жыдоў».

Неўзабаве да нас прыбеглі яўрэі-суседзі — можа, чалавек дзесяць. Памятаю толькі дзве сям’і: Мельнікаў і Шэндаравых, бо з іх дзецьмі я сябравала. Яўрэі вельмі баяліся пагромшчыкаў. У гасцініцы «Залаты якар» быў шырокі склеп, дзе стаялі бочкі з-пад віна, селядцоў і салёных агуркоў. Мае бацькі схавалі яўрэяў у бочках, а зверху навалілі нейкія скрыні. У той жа дзень да нас прыйшлі пагромшчыкі. Я бачыла іх на ўласныя вочы. Запомнілася, што ўсе яны свярбелі, як свінні. Дэзерціры былі чымсьці ўзлаваныя і паводзілі сябе вельмі нахабна. Маці сустрэла іх з абразом у руках. Бацька падрыхтаваў самагонку. Пагромшчыкі з парога спыталі: «Дзе тут жыды хаваюцца? Пакажыце нам!» Мая маці пачала гаварыць, што яна сапраўдная праваслаўная і ўласнымі рукамі гатовая перадушыць усіх хрыстапрадаўцаў. Бацька выставіў пагромшчыкам усю самагонку, якая была ў доме. На шчасце, салдаты не ведалі пра вінны склеп. Выпілі, перахрысціліся на абраз і сышлі. Суседзі-яўрэі хаваліся ў бочках да канца пагромаў. Маці і бацька насілі ім ежу і пітво».

Паводле сведчання Марыі Раманавай, амаль палова дамоў у кварталах, прылеглых да вакзала, была разрабаваная або спаленая. На вуліцах ляжалі трупы, сярод якіх Марыя бачыла знаёмых. Так выглядалі рэаліі «белай барацьбы» за «адзіную і непадзельную Расію» не толькі ў Гомелі, але і ва Украіне, Сібіры і на Далёкім Усходзе.

Але сутыкнення з рэгулярнай Чырвонай Арміяй дэмаралізаваныя рабаваннямі і забойствамі паўстанцы не вытрымалі. 29 сакавіка Магілёўскія курсы чырвоных камандзіраў, часткі Бранскай дывізіі і фактычна атрады апалчэння, спехам сабраныя з сялян суседніх паветаў, лёгка выбілі стракапытаўскае «1-е войска РНР» з Гомеля. 1 красавіка была ўзятая Рэчыца. У падаўленні «Рускай народнай рэспублікі» прымаў удзел будучы кіраўнік урада БССР Іосіф Адамовіч.

Мая бабуля ўспамінала, як паўстанцы, якія збягалі, ні з чаго шпурнулі гранату ў іх двор. Цудам ніхто не пацярпеў. Пры адступленні мяцежнікі па-зверску забілі 12 захопленых кіраўнікоў абароны ў хляве на станцыі «Гомель-Гаспадарчы». Забівалі з нечалавечай жорсткасцю, халоднай зброяй і тупымі прадметамі. Івану Ланге размазжылі галаву. Яго грамадзянскай жонцы Песе Каганскай, адной з першых у Гомелі прыгажунь, наматалі доўгія чорныя валасы на палена і сарвалі з галавы скальп…

Мяцежнікі адышлі па жалезнай дарозе ў бок Мазыру і перайшлі там да войскаў УНР. Характэрна, што ў хуткім часе камандуючы Паўночнай групай войскаў Дырэкторыі атаман Аскілка таксама падняў мяцеж супраць свайго галаўнога атамана Пятлюры. У Роўна Аскілка падняў лозунг Устаноўчага сходу, арыштаваў урад УНР, але Сымона Пятлюру захапіць не змог. Пацярпеўшы паразу, Аскілка збег у Польшчу. Цікава, што ў 1917 годзе паручнік Аскілка быў губернскім камісарам Часовага ўрада ў Туле…

Ці магла цягнуцца адна з нітачак змовы тулякоў у Гомелі да гэтага ровенскага амбіцыйнага атамана? Начальнік штаба Паўночнай групы генерал-маёр Усевалад Агапееў у хуткім часе апынуўся ва «Узброеных сілах Поўдня Расіі» ў Дзянікіна.

«Руска-Тульскі атрад» Стракапытава таксама чакаў польскі канцэнтрацыйны лагер у Стшалкава. Пасля стракапытаўцы зноў ваявалі за «адзіную і непадзельную Расію» ў арміі Юдзеніча. І зноў былі інтэрнаваныя — гэтым разам у Эстоніі. Тут у 1940 годзе Стракапытаў і быў арыштаваны НКУС. Уладзімір Брант, галоўны ідэолаг стракапытаўшчыны, працаваў рэдактарам у варшаўскай газеце Савінкава «За свабоду» («Меч»). У 1930–1940-х гадах быў адным з дзеячаў «Народна-працоўнага саюза расійскіх салідарыстаў», што супрацоўнічаў з нацыстамі. Адначасова Брант быў супрацоўнікам Абвера. У 1941 годзе ўзначальваў ва ўправе акупаванага Смаленска бежанскі аддзел, памёр ад тыфу.

А загінулым гомельскім камунарам быў пастаўлены помнік — у скверы, які насіў імя «25 сакавіка». Дарэчы, «камунарамі» яны былі названыя ўжо пасмяротна — ніякай камуны ў Гомелі не было. Але аналогіяй паслужыла расправа над удзельнікамі Парыжскай Камуны. Адсюль і «Віленскія камунары» Максіма Гарэцкага. У 1929 годзе ў Гомелі пра тыя падзеі быў зняты адзін з першых беларускіх мастацкіх фільмаў — «Гатэль «Савой».

Арыгiнал

***

Читайте также опубликованный 23.02.2016  материал калинковичского историка и краеведа Владимира Лякина

Девять дней в марте 1919-го

Опубликовано 04.04.2019  15:14

“Размовы па-беларуску” у Мазыры / “Беседы на белорусском” в Мозыре

Другая сустрэча “Размовы па-беларуску” з Андрусем Горватам з поспехам адбылася на мазырскай культурнай платформе “Даліна анёлаў”.

Наш Мазыр, і праўда, жыве сваім жыццём, як “людзі на балоце”. Мы мала бачым нават творчай інтэлігенцыі з Менску. А каб яшчэ і акцёр быў… А тут такое… Пісьменнік і рэжысёр пастаноўкі па кнізе пісьменніка разам праводзяць сустрэчу. Неверагодна!
Холад, канешне, не памеха для нашага чалавека. Я ўяўляю сабе, як тут, у былым манастыры, жылі манахі ў зіму. Героі. Я мяркую, што яны таксама размаўлялі па-беларуску, ці, нават, па-польску. Не толькі паміж сабой, але і з Ўсявышнім…
Раман Падаляка справа
Наш госць Раман Падаляка мае карані пад Гомелем і пад Віцебскам. Яго спектакль “Радзіва Прудок” – першы рэжысёрскі вопыт. Атрымалася – бо вельмі жадалася. Бо нацыянальнае заўсёды кранае сэрца.
 Фармат сустрэчы размовы быў незвычайны для Мазыра. Андрусь і Раман падымалі цікавыя тэмы. Адна з іх – тэма нацыянальнага кіно.
Здымаць кіно на беларускай мове, з беларускімі акцёрамі і беларускай тэматыкай – такое сустрэнеш рэдка, асабліва зараз. Бо нацэлена ўсё на Замежжа. А там па-нашаму хто разумее?

https://www.youtube.com/watch?v=TNJkA-2JtU0&feature=youtu.be&fbclid=IwAR3rYQha6mypkrURcysgyy89_EVWfKmKiymt_fLQ-JzVcQN7g1TrcSPHY_E

Нават на “Лістападзе” у Мінску фільм “Ягор” (па кнізе Андруся) быў адзіны на мове. Гэта мінімум дзiўна.

Тэма беларускай мовы як ужывальнай у паўсядзённым жыцці – застаецца найактуальнейшай . Як прыклад, я асвятліла той факт, што Бэн-Йегуда, каб захаваць іўрыт, абмежаваў сваіх дзяцей асяроддзем іўрытаразмаўляючых людзей, каб іншую мову яны не чулі. Вынік дзейнасці выхадца з-пад Віцебска мы бачым сёння ў сучасным Ізраілю. Іўрыт з амаль што знішчанай мовы ўжываюць усеагульна ў Эрэц Ізраэль. Раман Падаляка выказаў думку, што мы павінны наконт беларускай мовы ісці шляхам персанальнай зацікаўленасці, а не пад якім бы та ні была націскам. Прывёў прыклад: зацікавіць кнігай ці спектаклем, нават такімі размовамі будзе значна лепш. Украіна праз націск на нацыянальнае заканадаўства таксама  надае сваеасаблівы прэстыж  і жаданне размаўляць па-украінску акцёрам, якія выязджаюць за мяжу.
Алёна Сідарава
Андрусь, як і на мінулай сустрэчы, патэлефанаваў за мяжу. На гэты раз – у штат Арэгон, да шаноўнай спадарыні Алёны Сідаравай, былой артысткі тэатра імя Янкі Купалы ў Мінску. Яна прызналася што ніколі не была ў Мазыры. Андрусь папрасіў яе, калі наведае Беларусь, усё ж такі завітаць да нас у Мазыршчыну. І зноў гучала цудоўная беларуская гаворка.
Андрусь Горват i Саша Баранаў
Размова была арганічнай. Людзі выказвалі свае думкі. Не заўсёды па-беларуску, але з падзякай да Рамана і Андруся, а таксама Сашы Баранава, стваральніка культурнай пляцоўкі.
Вялікі дзякуй за сустрэчу. Хацелася, каб такіх сустрэч было болей. Бо размаўляць на мове так і не навучыліся за жыццё.  Падстрайваемся, каб усе разумелі, каб было камфортна другім. Ёсць бар’ер і страх. Адна знаёмая мне пажадала “поспехаў у вывучэнні роднай мовы”. Гучыць жудасна. Родную мову не вывучылі. Замежныя нам патрэбней. Вывучаю цяпер родную, што зробіш?!!!
І ўсё дзякуючы абставінам: паглядзела спектакль “Радзіва Прудок” у Калінкавічах, затым з захапленнем прачытала кнігу Андруся, а цяпер трапіла на сустрэчу з майстрамі беларускага слова. Гэта і ёсць шчасце!!!
Спецыяльна для belisrael.info Света Іванова з Мазыра
________________________________________________________________________________________________

Вторая встреча “Разговоры на белорусском” с Андрусем Горватом с успехом состоялась на мозырской культурной платформе “Долина ангелов”.

Наш Мозырь, и правда, живет своей жизнью, как “люди на болоте”. Мы мало видим даже творческой интеллигенции из Минска. А чтобы еще и актер был … А тут такое … Писатель и режиссер постановки по книге писателя вместе проводят встречу. Невероятно!

Холод, конечно, не помеха для нашего человека. Я представляю себе, как здесь, в бывшем монастыре, жили монахи в зиму. Герои. Я полагаю, что они также говорили по-белорусски, или, даже, по-польски. Не только между собой, но и с всевышним …

Наш гость Роман Подоляко имеет корни под Гомелем и под Витебском. Его спектакль “Радива Прудок” – первый режиссерский опыт. Удалось – уж очень хотелось. Ведь национальное всегда трогает сердце.

Формат встречи разговора был необычный для Мозыря. Андрей и Роман поднимали интересные темы. Одна из них – тема национального кино.

Снимать кино на белорусском языке, с белорусскими актерами и белорусской тематикой – такое встретишь редко, особенно сейчас. Ведь нацелено все на Зарубежье. А там по-нашему кто понимает? Даже на “Листопаде” в Минске фильм “Егор” (по книге Андрея) был единственный на языке. Это минимум странно.

Тема белорусского языка как применяемого в повседневной жизни – остается актуальнейшей. Как пример, я осветила тот факт, что Бен-Йегуда, чтобы сохранить иврит, ограничил своих детей средой ивритоговорящих людей, чтобы другой язык они не слышали. Результат деятельности выходца из-под Витебска мы видим сегодня в современном Израиле. Иврит с почти уничтоженного языка применяют повсеместно в Эрец Исраэль. Роман Подоляко выразил мнение, что мы должны по поводу белорусского языка идти путем персональной заинтересованности, а не под каким бы то ни было нажимом. Привел пример: заинтересовать книгой или спектаклем, даже такими разговорами будет гораздо лучше. Украина через нажим на национальное законодательство также придает своеобразный престиж и желание говорить по-украински актерам, выезжающим за границу.

Андрусь, как и на прошлой встрече, позвонил за границу. На этот раз – в штат Орегон, почтенной госпоже Алене Сидоровой, бывшей артистке театра имени Янки Купалы в Минске. Она призналась что никогда не была в Мозыре. Андрей попросил ее, когда посетит Беларусь, все-таки заглянуть к нам в Мозырский район. И снова звучала прекрасная белорусская речь.

Разговор был органический. Люди выражали свои мысли. Не всегда по-белорусски, но с благодарностью к Роману и Андрею, а также Саше Баранову, создателю культурной площадки.

Большое спасибо за встречу. Хотелось, чтобы таких встреч было больше. Ведь говорить на языке так и не научились за жизнь. Подстраиваемся, чтобы все понимали, чтобы было комфортно другим. Есть барьер и страх. Одна знакомая мне пожелала “успехов в изучении родного языка”. Звучит ужасно. Родной язык не выучили. Иностранные нам нужнее. Изучаю сейчас родной, что поделаешь?!!!
И все благодаря обстоятельствам: посмотрела спектакль “Радива Прудок” в Калинковичах, затем с восторгом прочитала книгу Андруся, а теперь попала на встречу с мастерами белорусского слова. Это и есть счастье!!!

Специально для belisrael.info Света Иванова из Мозыря

Перевод на русский belisrael.info

Опубликовано 11.11.2018  10:00 

От редакции belisrael. Напоминаю о важности поддержки сайта. Это необходимо не только для оплаты расходов по его содержанию и развитию, но и даст возможность достойно поощрять тех, кто давно проявил себя, тратит немало времени на подготовку интересных публикаций, а также привлечь новых авторов. Еще одним из пунктов является помощь в издании ряда книг, на которые у авторов нет денег.

***

Отклики из фейсбука:

Хелена Кабат 11 ноября в 19:25 А мой папа всю жизнь был преподавателем белорусского языка и кахау родную мову?

Irina Narkevitch 11 ноября 20:39 Дело в том, что белорусский язык очень изменился за 20-е столетие. И не факт, что он вернется к нам… Моя мама проработала всю жизнь в переводчиком (белорусский-русский) в газете которая шла зарубеж для белорусской эммграции. Так вот она говорит, что когда к ним приезжали делегации беларусов первой волны иммиграции, то понимать их было оооочень сложно потому, что они говорили на белорусском конца 19 – начала 20 века.. Вот такие вот дела. А потом Беларусь это очень маленькое госсударство с засилием русской речи. Отматывать это кино назад надо. При этом никакой поддержки от власти не ожидается я так понимаю.

Rafael Grugman 12 ноября 12:24 Народ исчезает, то есть растворяется среди других народов, если забывает язык. Чтобы ослабить влияние русского языка, надо дублировать все фильмы на белорусский, сократить количество телеканалов российских и увеличить белорусских и т.д. Украина – хороший пример

Иван Климук 12 ноября 12:50 Где мы, а где Израиль и Украина по использованию национального языка.

Юрий Вайсман. Стихи и воспоминания о Калинковичах

ПОГОДА ДУШИ

BY ON

Удивительно — носило Юрия по шарику столь основательно: белорусское Полесье (родом он из Калинковичей), Омск, Абакан, Новосибирск, Рига, Париж, уже 21 год живёт в австралийском Мельбурне… А пишет — только по приметам чаще и догадаешься, где — о природе-погоде мира и природе-погоде души. Для которой погода за окном — это намёк, подсказка. Словно внешние приметы, дома, государства, даже собственный возраст — только рамка, но никак не суть земного путешествия.
Впрочем, и верно… Кто, как Ахматова, Брюсов, Мандельштам или Борхес, выражает душевное через предметы, кто — способом Тютчева, Цветаевой, Мицкевича — постигает предметы через ожившие в тебе чувства.
Ну, ладно, оставим эти тонкости психологам, они ужо ошельмуют, что-нибудь типа «тинкинг-сенсейшен» или «сенсейшен-тинкинг» ярлычками налепят. А я предположу, что стремление нашего гостя к языку прямых душевных переживаний и сопряжённость его души с настроениями природы оттого, что жена его — тоже поэтесса. Не нужно там, где поэзия — домашний язык, заглядываться на дома Монмартра, башенки Мельбурна или полесские леса. Муза и так обитает в домашнем воздухе, соприкасайся и подслушивай.
Хотя ещё одна ниточка: Юрий, пятидесятилетний инженер-строитель, много лет занят очисткой и переработкой воды. Не «тысяч тонн словесной руды», обратите внимание, а воды, вполне натуральной, питьевой. Быть может, естественная и правдивая эта вода и просит соразмерной себе поэзии — очищенной от внешних примет, чтобы душе было спокойно пить её?
Шлите нам стихи на e-mail: ayudasin@gmail.com.

Юрий Вайсман

Октябрь откровеннее марта,
Презрение к смерти,
Краплёные карты
На мокрых мольбертах
Монмартра.

***

Светает. Улицы пусты,
Кленовый лист в канале тонет,
И разведённые мосты —
Как разведённые ладони.

***

Блеклый свет фонаря
Над дырявым зонтом.
Пережить, переждать,
И остаться в живых,
И поведать о том,
Как в бреду сентября,
Бьют ладони дождя,
По щекам мостовых.

***

Октябрь. Закрыты кавычки,
Расставлены точки.
Дурацкая это привычка —
Страдать в одиночку.

***

Странно до боли, до странности больно,
То ли жестоко, то ли нелепо.
Сколько, доколе, постой, довольно —
К небу, на волю из этого склепа.

Скользки ступени, дай же мне руку,
Брось свой топор на забаву нищим!
Странный удел — истреблять друг друга
И возвращаться на пепелища.

Что же ты медлишь, друг мой, палач мой,
Иль недостаточно крови пролил?
Брось свой топор — здесь меня оплачут
Те, кто когда-то меня пороли!

Сердце не дышит, Б-же Всевышний,
Страшно упасть, да куда уж ниже —
Бледные призраки, серые мыши
Толпами тонут в болотной жиже.

Темень всё гуще, и нет просвета,
Кто мы такие, да кем ведомы?
Г-споди — Ты ли придумал этот
Путь от Эдема и до Содома?!

Может быть, ангел Твой златокрылый
Где-то уснул и не смог проснуться…
Г-споди, смилуйся — дай мне силы
Не оглянуться, не оглянуться, не оглянуться…

***

Эта странная мысль, эта чёрная дума,
Эта частая гостья в моём саду.
Ты опять пришла, я опять безумен,
Если ты не уйдёшь, значит, я уйду.

Навсегда туда, где конец дороги,
Где не будет многих, но все придут.
Я не ждал тебя — я молил о Б-ге,
Да, видать, у Б-га меня не ждут.

Так не всё ль равно, где себя растрачивать,
Что в моём бреду, что в твоём аду?..
Мне приснился сон, словно кто-то плачет,
Кто-то тихо плачет в моём саду.

***

Пал белый снег на белые цветы,
Внезапно. Наяву. Среди апреля.
Когда уже и птицы прилетели,
И как бокалы вспенились сады!
Пал белый снег на белые цветы.

***

Отшумев, растаяла в тумане
Буря, бушевавшая в стакане,
И душа по-прежнему чиста,
Трепетно внимающая звуку,
Как рука, сжимающая руку,
Как к устам прижатые уста.

Мы всё ищем зыбкую свободу,
Всё мутим измученную воду,
Но за штормом вновь приходит штиль,
Оставляя после урагана
Муть на самом донышке стакана
И в карманах ветер, соль и пыль.

***

Добро пожаловать, малыш,
В наш старый мир!
Твой первый вздох
И взгляд наивно-беззащитный
Уже занес недремлющий
Кассир
В текущий счет — пожизненно кредитный.

В ту ночь, когда
Созвездие Стрельца
Уступит путь
Созвездью Козерога,
Сорвется с неба
Звездная пыльца,
Подхватит душу твоего отца
И выбросит
На паперть перед Б-гом.

Раздуют угли старые грехи.
Зажгутся свечи и ударят плети!
Заплачет мальчик,
И осыплет ветер
Соленый пепел
На мои стихи.

***

Кто придумал, что осень — грусть,
Тот был просто обманут грустью.
Ты проснёшься — я улыбнусь,
И сентябрь глаза опустит.

На окошко набросит дождь,
Прикрывая чужую радость,
Он и сам испытает дрожь
Каждой клеточкой листопада.

И как юноша, покраснев,
От смущенья и от рассвета,
Приревнует тебя ко мне,
А потом нас обоих к лету.

Ты воскликнешь: «Какой смешной! —
И с улыбкой добавишь: — Милый,
Ты не помнишь, как я весной
По причудам твоим грустила?»

Кто скучает о лете, пусть
Плачет в колкую зелень сосен!
Кто придумал, что осень — грусть?
Кто так глупо обидел осень?..

***

Мгновение — и осень далека
Сопротивляться незачем и нечем.
Пусть не зима, а лишь её предтеча,
Не сам Г-сподь, но всё ж его рука.

Мгновение — и мы обречены
Дышать на пальцы и писать на стёклах.
И зябнут тополя. И мир застёгнут
До подбородка, то есть до весны.

***

Белый снег — это чья-то мечта,
Только чья?
Может, путника в жаркой пустыне
Полуденный бред.
Откопавшего клад,
Но в песках потерявшего след,
Тот единственный след,
Приводящий к прохладе ручья.
Белый снег — это чья-то мечта,
Только чья? Может, тех, кто устав от скитаний
и суетных бед,
Променяли свой клад
На пустой и обманчивый бред
И уснули, упав
В придорожный песок бытия.
Белый снег — это чья-то мечта,
Только чья?
Белый-белый,
Еще не испачканный
Алчностью рук,
Может, где-то в горячем песке
Задыхается друг,
Не нашедший того же,
Чего не дождался и я.
Белый снег — это чья-то мечта,
Только чья?
И твоя, и моя!
И твоя, и моя!

Я ЗДЕСЬ…

Душой не запасёшься впрок,
Поэзия — сестра побега!
Глаза, отвыкшие от снега,
Забила пыль чужих дорог.

Я здесь — за три материка,
За полвитка земного шара,
Где сны — как отблески пожара,
Не отгоревшего пока.

Где вырывается тоска,
Как погорелец к пепелищу,
Где не находит то, что ищет,
Её дрожащая рука.

Я здесь — и к вам издалека
Мой голос плачет и смеётся,
Я здесь, на самом дне колодца,
Считаю в небе облака.

Я здесь, я в глубине листа,
Я пью вино и корчу рожи
Тому, кто кажется моложе
Моих без малого полста.

Я здесь… на шпилях петухи,
И слякоть, и огни вокзала,
И зал, и я иду из зала
На сцену, к вам — читать стихи…

***

Всё меньше тех вещей
Среди которых — я,
Восторг моей души,
Её отображение,
Лишь в зеркалах холодных
Отражение
Текущей оболочки бытия.

***

Верно фортуны колесо
Всё данное взимая данью,
Как Минотавр мироздания,
Сходя с полотен Пикассо.

***

Гореть порывами благими,
Болеть судьбой,
Быть всеми, прочими, другими,
Самим собой.

***

Стекая тёплым молоком
В ночное небо,
Мир осязаем, мир знаком,
Как запах хлеба.

***

Забросить всё
И жить в глуши,
Где из окна видна дорога,
Где меньше нас и больше Б-га,
Где так закаты хороши.

***

Тридцать градусов в тени,
Пальмы профиль петушиный,
Одинокие огни
Проезжающей машины.

 

***

От редактора сайта belisrael.info. Отец Юры, мой хороший приятель, к сожалению, уже покойный, Саша Вайсман, коренной бобруйчанин, после женитьбы переехал в Калинковичи. Работал на мозырском заводе мелиомашин. Был большой любитель шашек, кандидат в мастера спорта. Ниже привожу давнее письмо Юры с воспоминаниями о Калинковичах.

  

Свадьба, август 1962 г.                                                                               КМС по шашкам

Мне 5 лет

Здравствуйте, Арон! Да, это мой отец Вайсман Александр. Мама в девичестве Сташевская Рая – она родилась и выросла в Калинковичах.

Жили на Калинина 36.

Когда мне исполнилось 7 лет, семья переехала в Бобруйск. Но часто наведывались назад – мы с братом Вовой почти все школьные каникулы проводили у дедушки и бабушки в Калинковичах. Родители и младший брат сейчас находятся в Израиле. А я в Австралии. Брат и мама живут в Кирьят-Моцкине под Хайфой. Папа в госпитале уже год после тяжёлого инсульта. Учится ходить снова. Сташевских осталось не так уж много – дед Матвей Иосифович умер пару лет после Чернобыля – его убедили переехать к сыновьям в столицу. Старший сын деда Израиль (Изя) Сташевский умер в Ленинграде ещё при живых родителях. Аркадий Сташевский умер в Сланцах под Ленинградом год назад.

 Мама (16 лет) и подруга, 1959 г.

Осталась Софья (Соня) – старшая сестра мамы – живёт в Рахье под Питером, а также Ефим Сташевский (живёт в Москве) и моя мама Рая Сташевская, проживающая в Израиле. У деда было пару братьев на Украине (Днепропетровск), но я о них ничего не знаю. Сейчас у меня часто спрашивают – где твоя Родина?

И я почему-то всегда вспоминаю Калинковичи и дом моего деда – где я родился. Также синагога (шул) за два дома от нас на Калинина, и также помню, как коровы вечером шли по улице по хозяйским домам, и я их очень боялся тогда. Я ведь был мальчишкой тогда – бегали, играли в войну. Потом, конечно, еврейских бабушек с их фледлахом и струдлом. В общем, спасибо за ваш ответ. Говорил с мамой по телефону – передал ей привет, я думаю, что маме будет очень приятно, если мы что-либо узнаем о её старых знакомых. Ей сейчас ой как нелегко. Пусть будет сюрприз. Надеюсь, приятный. С уважением. Юра  15.08.2008

И полученное совсем недавно:

Здравствуйте Арон,

Спасибо за всю ту работу что вы делали и делаете!  Это не каждому по силам,

Спасибо вам!

В январе был в Израиле у мамы и у друзей  – мама передавала вам огромный привет!

С огромным уважением к Вам и вашей огромной работе!

Юра Вайсман, Мельбурн  17.08.2017

Опубликовано 22.08.2017  14:14

  

Все снимки добавлены  31.08.2017  09:31

“Осталась Софья (Соня) – старшая сестра мамы – живёт в Рахье под Питером, а также Ефим Сташевский (живёт в Москве) и моя мама Рая Сташевская, проживающая в Израиле.” – 15.08.2008

К сожалению, и Соня и Ефим ушли от нас в прошлом году. (Ю.В. 31.08.2017)

***

Андрэй Федарэнка. Пеля / Андрей Федаренко. Пеля

(Ниже перевод на русский)

Апавяданне

Гадоў дваццаць назад здарыўся са мною выпадак, пра які доўгі час чамусьці нават успамінаць было сорамна.

Было гэта ў ліпені. Я толькі што здаў сесію за першы курс інстытута і праз некалькі дзён павінен быў ехаць у сельгасатрад, у Крым, а пакуль сядзеў у сваёй вёсцы і нудзіўся. Не ведаючы, куды сябе прыткнуць, я ці чытаў, ці ўключаў сярод белага дня тэлевізар, ці проста сноўдаўся па двары, пакурваючы, — і, далібог, не таму, што ў Мінску зрабіўся нейкім лодырам. У першы ж дзень я спрабаваў быў падступіцца да чаго-небудзь, хацеў перасыпаць стары плот, паднавіць паўразбураны куратнік, але ўсё аказалася такім спарахнелым, што відаць было — пацягні адно, паваліцца другое. Тут трэба было капітальнае абнаўленне, новыя шулы, жэрдкі, дошкі, трэба быў час — месяц, а то і болей, каб хоць трохі давесці ўсё да ладу, а інакш і зусім не брацца.

Хата недабудаваная – дабудавалi

Мяне цягнула ў Крым, дзе я ніколі не быў, да пальмаў, кіпарысаў, мора, на магілу Багдановіча, мне хацелася, каб і «мой цень лёг на гэтыя святыя камні»… А тут? Што я, не бачыў гэтага бульбоўніку, буракоў, гэтага лесу, які падлез пад самыя соткі і ў якім я, здавалася, ведаў кожнае дрэўца?..

I толькі калі надышоў доўгачаканы апошні дзень (сімферопальскі цягнік спыняўся на пару хвілін на станцыі каля самай вёскі), мне зрабілася неяк настальгічна, сумна; зусім новымі вачыма я аглядаў двор, загоны, куратнік, да якога так і яе дайшлі рукі, — глядзеў і шкадаваў, як жывое… Я вось паеду, шмат што ўбачу, а гэтае ўсё так і будзе тут. Мне захацелася расцягнуць гэты настрой развітання, прайсціся па знаёмых мясцінах, а калі ўдасца, дык і палавіць рыбкі.

На рыбалцы

Матка была ў ягадах, але я вырашыў не пакідаць ніякай запіскі. Навошта? Гадзін у дзевяць-дзесяць вечара вярнуся, хопіць часу сабрацца, пачытаю да ночы, а потым у цягніку буду адсыпацца. Я пераапрануўся ў сваё старое вайсковае адзенне, капануў чарвякоў, запінуў у кішэню скручаную вудку і пайшоў па любімым сваім маршруце — на Ткачовае балота, якое кіламетры за чатыры.

Было гадзін шэсць вечара. Грэла мяккае сонца, лёгка і прыемна ішлося лясной, не выбітай машынамі дарогай; я злавіў, нарэшце, свой рытм: час больш не скакаў, не цёгся да раздражнёнасці нудна, я плыў неяк суладна маім крокам. Пахі ляснога долу, верасу і чарнічніку былі ў суладдзі з птушыным шчэбетам, з нязыркім сонцам, з шорганнем кедаў па зямлі — і доўгачаканая гармонія прыходзіла і ў думкі. Я адчуваў сябе: вось я ёсць, я — жыву, усё цудоўна, я вучуся, а значыць, на некалькі гадоў ці нават назаўсёды выбраў сабе жыццёвую лінію; я прайдуся па гэтым цудоўным лесе, палаўлю карасёў, а потым цягнік паімчыць мяне да дзівосных берагоў, пра якія столькі наслухаўся і начытаўся…

Неўпрыкмет я дайшоў да таго месца, дзе трэба было паварочваць на балота, але нідзе не аказалася ні сцежкі, ні ходу, ні следу. Я чуў, што балота амаль высахла, але каб так, што нават дарогі да яго пазарасталі… Паўсюль быў самы звычайны лес, з ягаднікам, з высокімі кустамі буякоў. Не без страху — помню, колькі тут было гадзюк, — падзёрся я праз гэтыя буякі і неўзабаве набрыў на палянку, дзе мы колісь, малымі, калі ездзілі «лісапетамі» на рыбалку, палілі вогнішча і абедалі. Пазналі не вочы, а ногі, яны самі спыніліся. Вось тут некалі быў бераг, ад гэтай бярозы пачыналася вада, і мы закідвалі адсюль вуды… Цяпер толькі высахлы суцэльны мох пад нагамі паказваў, што я не заблудзіўся, што некалі тут было балотнае дно. Я пайшоў па гэтым імху далей, бярозкі пакрысе радзелі, трава гусцела, усё больш пачало трапляцца сухастояў, аж пакуль не ўбачыў авальную, дыяметрам у кіламетр, нізінку, усю ў купінах, парослую асакою і сям-там крывымі нізенькімі дрэўцамі. Ад такога вялікага некалі балота засталася, як у нас называюць, пеля. 3 усіх бакоў ціснуў на гэтую пелю лес, наступаў, займаў яе тэрыторыю, і было відаць — яшчэ некалькі гадоў, і пелі — хана.

Я выламаў дзве раўнейшыя алешынкі: адну пад вудзільна, другую каб апірацца, і па купінах, падмінаючы пад ногі асаку, хвілін за пятнаццаць дабраўся да вады. У самым цэнтры пелі была невялікая праваліна, мініяцюрнае, але, відаць, вельмі глыбокае возерка, у якага берагамі былі купіны. Але варта было мне спыніцца, пару разоў злёгку прытупнуць, як падманныя берагі гэтыя зачмокалі, расквасіліся, неяк аселі і ногі па костачкі аказаліся ў іржавай, халаднючай вадзе. Добра, што метраў за колькі, каля самай вады, расла цімалая алешынка з астраўком вакол каранёў. Дабраўшыся да яе, я гэты астравок абтупаў, падвесіў на галіну сетку пад рыбу, прытапіўшы палавіну ў вадзе, прывязаў да свае палкі вудку — і гатоў.

Вада была нават не цёмная, а чорная, як нафта, зацягнутая каля берагоў трохліснікам і жабурэннем, але ў цэнтры чыстая. Я начапіў чарвяка і кінуў, праўда, няўдала, у самае жабурэнне; да таго ж, відаць, грузік быў цяжкі, бо пацягнуў за сабою пярыну-паплавок. Я выцягваць… і ледзь не зляцеў сам, цудам паспеўшы неяк ухапіцца за алешынку… Сарвалася! I не абы-што!..

Папраўляючы чарвяка, я дрыжачым голасам мармытаў:

— Вось дык цяжкі грузік… Гэта ж зусім, аказваецца, і не грузік…

На гэты раз я закінуў з вывертам, далей, наколькі дазваляла палка, у прасвет паміж трохліснікамі. Пярына як падала, так і патанула. Я счакаў, падсек і па вадзе, не могучы падняць, падцягнуў да астраўка нешта чорнае, якое страшна было і цягнуць. Гэта быў балотны карась, нейкая помесь з лінём, — у іх чорная, дробненькая луска, самі доўгія, тоўстыя, з маленькімі чорнымі вочкамі. У нас іх толькі сушаць на таранку, бо балотны пах ад іх не высмажваецца і не выварваецца… Такіх я лавіў некалі, і багата, але такога вось таўстуна — упершыню.

Я зразумеў, што напароўся на неруш, на месца, дзе, можа, некалькі гадоў ніхто не рыбаліў. Карасі амаль не супраціўляліся. Хутка мне надакучыла механічна іх выцягваць, і я пачаў забаўляцца: знарок спазняўся падсякаць альбо несалідна, як чалавек, што ні разу ў жыцці вуды ў руках не трымаў, шморгаў, калі паплавок не паспяваў нават легчы на ваду… Бралася бездакорна. Неяк і не заўважалася, што сонца ўжо села, што ад купінаў падымаюцца камары і, самае галоўнае, што за туманам ужо не відаць нават узлеску. Але было яшчэ зусім светла.

Пасля кожнага закіду я казаў сабе — гэтая, і ўсё, і, злавіўшы, думаў — ат, колькі там ісці. А такі клёў не так часта ў жыцці выпадае.

I вось гэты азарт, які робіць чалавека глухім да ўсяго, ледзь не пагубіў мяне. Вядома, я чуў і камароў, і цмоканне рыбы ў сетцы, і крумканне жаб, і іншыя гукі вечаровага балота, але здуру не даваў ім вялікай увагі, не дужа прыслухоўваўся і быў расслаблены. Між тым ужо хвілін колькі за спінаю чуўся нейкі не балотны, чалавечы нейкі гук — быццам хтосьці набіраў у рот паветра і з сіпеннем выпускаў праз сціснутыя зубы.

3 купіны проста на мой астравок перапаўзала метровая чорная вяроўка — добра помню, што без усялякіх жоўтых вушак.

— Ц-с-сІ

Нас падзяляла паўметра.

Я цяпер веру, што ёсць у гэтых гадаў нейкі гіпноз, і я проста аказаўся паралізаваны, бо стаяў і не мог зварухнуцца; але потым — забіце, калі ведаю чаму! — зрабіў самае горшае, што можа зрабіць чалавек адзін на адзін з гадзюкаю — я тупнуў.

Відаць, проста яшчэ не прыйшоў той мой час. Край астраўка, які і так ледзь ліпеў, на маё шчасце раптам у адзін міг адламаўся, і я наўзнач боўтнуўся ў чорную, халодную прорву. Ногі не дасталі дна і блізка. Адразу ж і рукамі, і плячыма, і шчокамі я адчуў густую, вязкую мякаць. Агіда плюс халодная вада і памаглі мне скінуць гіпноз. Я схапіўся мокрымі пальцамі за пук травы, за мяккі бераг, які адрываўся, бы гліна, але вось намацаўся корань, па якім я досыць лёгка выкарабкаўся на свой корч. Ззаду булькала растрывожаная пеля, нясло балотным смуродам, на мне вісела жабурынне, карэньчыкі, камякі гразі, з парэзаных пальцаў цякла кроў, але тое, што я толькі цяпер убачыў, змусіла мяне забыць і на гэта, і нават на гадзюку, якая, можа, сядзела дзесьці побач.

Туман — густы, сівы — уладна насунуўся на балота і схаваў не толькі ўзлесак, але і  бліжэйшыя кусты. Толькі пад нагамі нешта можна было яшчэ разгледзець. Дарыбачыўся!.. Я схапіў сетку з уловам — кілаграмаў восем — і злосна, рашуча ступіў на свой след. Я не паспеў ні спалохацца, ні адскочыць, як шухнуў па самыя пахі. Пад рукамі захадзіла ўжо знаёмая мяккая кашка. «А зоры тут ціхія… Спакойна, цяпер трэба толькі не ўтапіцца!..» Патрошку мне ўдалося выцягнуць палку, якая старчака ўвайшла ў твань амаль уся, і хоць, пакуль выцягваў, трохі ўсмактаўся глыбей, але ўдалося пакласці палку ўпоперак. Здаецца, лягла на купіны. Падцягваючыся рыўкамі, я неяк спіною вылузаўся аж да пояса, потым ірвануўся штосілы і аберуч ухапіўся за сваю алешынку. Выпаўз.

«Як жа я прайшоў?! Я ж сюдою прабіраўся! Спакойна, тут адно — не трэба панікі!»

Я, як мог, абчысціўся, абмыўся ржавай вадою і пачаў аглядацца. На тым шляху, якім я дабіраўся да астраўка, цяпер чарнела гразёю ямка, і ў гэтай гразі, нікуды не ўцякаючы, ляніва плюхалі мае карасі. Ну, нічога. Ісці, дзякуй Богу, ёсць кудою — на ўсе два бакі: злева — пеля, прама — ямка…

На гэты раз я пайшоў асцярожненька, прабуючы купіны, тыркаючы наперад палкаю. Раптам метры праз тры купіны зніклі і адкрылася роўная, зарослая зялёнай траўкаю, дарога. Палка лёгка прабіла гэтую дарогу і боўтнула.

Вось гэта было ўжо сур’ёзна.

Я ўявіў сабе план гэтай пасткі, і на лбе выступіў халодны пот. Я стаяў у самым цэнтры пелі. Вакол досыць шырокай паласою, дзе адкрытая, дзе закрытая зверху машком, была багна. Яна была ў форме падковы з вельмі вузенькім прасветам паміж краямі. Сюды мне неяк удалося прайсці гэтым прасветам, а цяпер ямка, з якой толькі што вылез, злучыла краі.

Магчыма, былі яшчэ хады, магчыма, было нейкае вузкае месца, якое можна было пераскочыць ці нават пераступіць — але калі б гэта было ўдзень! А цяпер, калі не бачыш далоні перад носам?..

Яшчэ пра гадзюку можна было падумаць, што так, выпадак… Але калі ўсё разам, адно на адно — гэта ўжо нешта больш сур’ёзнае, недаацэненае; быццам некаму не хочацца мяне адсюль адпускаць…

Ужо не было відаць ні вады, нічога. Я сядзеў пад алешынкаю, на астраўку, аб’едзены камарамі, атупелы, і мне здавалася, што гадзюка ззаду пракусіла мне спіну і смокча кроў. Я ўстаў — калі была б гадзюка, адчуў бы цяжар, — памацаў. Тоўстая п’яўка, як шына, скручаная ў шар, цёплая, рабрыстая… 3 нагі адарваў яшчэ дзвюх.

З’ездзіў у Крым, палавіў рыбкі, прайшоўся па лесе! Далёка ўжо мой цягнік.

Каб я так папаўся дзесь далёка, ды хоць бы дзе каля суседняй вёскі — быў бы адчай, была б агіда, але адчування нейкай трагедыі не было б. А гэтыя ж мясціны я ведаў з маленства, любіў іх і думаў заўсёды, што і яны мяне любяць, лічаць сваім. Не было тут сцежкі, па якой бы я не хадзіў — у грыбы, у ягады, ставіць сок з бярозаў; каля гэтых пеляў зімою і летам мы секлі дровы, ганялі сюды тавар… Я ніколі не чуў ніякіх страшных гісторый, з гэтым балотам звязаных, і не баяўся яго ніколі…

Стаяла ноч.

Час ад часу я ўсхопліваўся, хапаў палку, кідаўся то ў адзін бок, то ў другі. Палка лезла ў прорву. Твар распух ад камароў; ад іхняга звону, ад густога балотнага паху, ад укусаў п’явак і ад нерваў у мяне кружылася галава. Чужым, сіпатым голасам я пачаў гаварыць да балота:

— Ты хочаш, каб я тут здох… Але я выжыву, мне проста смешна!.. Я ж усё роўна за гэтую ноч не змянюся, ніяк яна на мне не адаб’ецца… Ты папсуеш матцы здароўя за гэтую ноч, паламаеш мне лета — вось і ўсё, самае большае… Нават і лета не паламаеш — я знайду занятак, хоць платы параблю! I я плюю на цябе, смурод, гадзючнік — мала вас паасушалі!.. У мяне яшчэ ўсё наперадзе, я ўбачу новыя гарады, новае жыццё, — я буду жыць, а ты — смярдзець тут, зарастаць, пакуль не высахнеш к чорту!..

У адказ мне толькі звінела, чмокала, булькала, і калыхаўся такі густы туман, што яго відаць было нават у цемры.

Раніца надышла надзіва хутка. Ужо ў сярэдзіне ночы без сонца пачало святлець, паменела камароў, зашчабятала птушка. Я змог разглядзець ваду, свае ногі, кусты. Пасярод пелі плавала вудка, ад якой разыходзіліся дробныя хвалі — карась тармасіў… Здранцвелымі нагамі, паўз саменькую ваду, каля ямкі, якая ўчора ледзь не стала маёй магілаю, я выбраўся на свой учарашні след і хутка быў ужо на сухім беразе. На пелю мне не хацелася нават азірацца…

  

Каля хаты                                                        Хата, у якой цяпер нiхто не жыве

Цяпер, праз пэўны час, ужо не сорамна ўспамінаць, як каля самай сваёй хаты ўмудрыўся заблудзіцца і ледзь ацалеў. Але і не смешна. Пажыў я за гэтыя гады «новым жыццём», пабачыў новыя гарады, нават у Крым з’ездзіў. А згадваюцца чамусьці не інтэрнатаўскія пракураныя скразнякі, не аднастайныя, на ноч, бязрадасныя п’янкі, не блуканні па чужых кватэрах, калі баішся прызнавацца гаспадарам, якія баяцца радыяцыі, што родам— з Гомельскай вобласці… Пеля згадваецца.

Можна сказаць — ну і што, дужа нам цікавая твая настальгія па нейкіх балотах.

А я скажу: тым летам атрад наш быў расфарміраваны, бо на другі дзень па прыездзе, у Крыму, аўтобус, які вёз студэнтаў на вінаграднік, урэзаўся ў скалу. Адзін чалавек загінуў і два засталіся калекамі. Мог я сярод іх апынуцца? I калі гэта выпадковасць, дык што ж тады — наканаванне?

 

Каля бульбы з мацi i братам                              Палескiя балоты

Радзіма мая — вёска, балота… Няўжо і цяпер я яшчэ нешта значу для цябе, няўжо і цяпер ты абараняеш мяне ад нечага? Нашто ж ты ўсё часцей і часцей прыходзіш у думкі, ва ўспаміны, у сны, і так упарта, кожнай травінкаю з пасохлых пеляў — не адпускаеш?…

Для belisrael.info даслана аўтарам

Апублiкавана 07.07.2017  21:58

***

Рассказ

Давно, лет двадцать тому назад, со мною приключилась история, которую долгое время даже вспоминать было стыдно.

Стояла середина лета. Я только что сдал сессию за первый курс института и через несколько дней должен был ехать в стройотряд, в Крым, а пока сидел в своей деревне и от скуки не находил себе места. То читал, то включал среди бела дня телевизор, то просто протирал лавочку у калитки, покуривая. И, ей-богу, не потому, что в Минске заделался таким уж лодырем. С первого же дня я предпринимал попытки подступиться к чему-либо: переделать забор, подновить полуразрушенный курятник. Но все оказалось таким заброшенным, трухлявым, что стало ясно: тронь одно — повалится другое. Тут требовалось капитальное обновление: новые столбы, жерди, доски, нужно было время — месяц, а то и до конца лета, иначе не стоило и начинать.

Недостроенный дом достроили

Меня тянуло в Крым, где я к своим двадцати годам еще ни разу не был,— к пальмам, кипарисам, к морю, на могилу Максима Богдановича, чтобы «и моя тень легла на эти святые камни»… А что здесь? Будто я не видел этой картофельной ботвы, этого леса, что подступил к самому огороду, к самой хате. Да там мне, казалось, было знакомо каждое деревцо.

И лишь когда наступил долгожданный день (ночной симферопольский поезд останавливался на минуту-другую на полустанке самой деревни), мне сделалось как-то тоскливо, ностальгично как-то; другими глазами я осматривал двор, грядки, курятник, до которого так и не дошли руки, — смотрел и жалел всё тут, как живое… Я вот уеду, много всякого разного увижу, а это все так и останется здесь. Мне захотелось продлить свое умиленно-тоскливое настроение, пройтись по лесу, по знакомым местам, а если удастся, то и половить на болотце карасей.

На рыбалке

Матери дома не было — пошла по ягоды, но я решил не оставлять никакой записки. Зачем? Часам к десяти вечера вернусь, хватит времени собраться, еще и почитаю, а потом, в поезде, буду отсыпаться. Натянул старые армейские брюки, гимнастерку, копанул по быстрому червей, сунул в карман смотанную удочку и пошел любимым своим маршрутом — на Ткачево болото, что километрах в четырех от деревни.

Было около шести, пригревало мягкое солнце, легко и приятно шагалось по лесной тропке; я поймал, наконец, свой ритм: время больше не летело вскачь, не плелось до раздражения медленно, а текло как-то в лад моему шагу. Запахи лесной подстилки, черничника настолько естественно вязались с птичьим щебетом, с неярким солнцем, с шорохом кедов на тропинке, что и в мысли приходила долгожданная и редкая гармония: вот я есть, я живу, все у меня отлично, я учусь в институте, а значит, на несколько лет, а то и навсегда определена моя «жизненная линия»; я пройдусь по знакомому чудесному лесу, порыбачу, а потом поезд понесет меня к удивительным берегам, о которых столько наслышался и начитался.

Незаметно дошел до поваленной старой березы, от которой нужно было сворачивать на болото, но нигде не обнаружил ни дорожки, ни тропки, ни следа. Я слышал, что болото пересохло, но чтобы даже дороги позарастали… Всюду был самый обыкновенный лес — с ягодником, с высокими кустами голубики. Не без страха — помню, сколько здесь водилось гадюк,— стал продираться сквозь кусты и скоро наткнулся на полянку, где мы когда-то, пацанами, приходя на рыбалку, жгли костер и пекли картошку. Узнали не глаза, а ноги — они сами остановились. Вот здесь когда-то был берег, от этой ольхи начиналась вода, и мы забрасывали отсюда удочки… Теперь только высохший сплошной мох под ногами давал знать, что я не сбился с пути, что когда-то здесь и впрямь было болотное дно. Я пошел по этому мху дальше, березки попадались все реже, все больше встречалось сухостоя, трава густела. Шел, пока не увидел овальную, диаметром примерно в километр низину, всю в кочках, поросшую осокой и кое-где кривыми низенькими деревцами. От огромного когда-то болота осталась, как у нас называют, пеля. Со всех сторон наступал на эту пелю лес, занимал ее территорию, и было видно — еще несколько лет и болоту конец…

Я выломал в молодом ольшанике два хлыста поровнее: один на удилище, другой в качестве посоха, и по кочкам, подминая ногами осоку, минут за пятнадцать добрался до воды. В самом центре пели была впадина — миниатюрное, но, видно, очень глубокое озерцо, берега которого обозначались все теми же кочками. Но стоило мне остановиться, чуть-чуть потоптаться на месте, как этот обманчивый берег зачавкал, стал зыбким, осел, и ноги по щиколотку оказались в холоднющей воде. Хорошо, что в нескольких метрах, у самой воды, росла карликовая, кривая, но довольно толстая в стволе ольха с островком около корней. Перебравшись к ней, я этот островок утоптал, повесил на нижнюю ветку садок для рыбы так, чтобы он наполовину был притоплен в воде, привязал к своему удилищу леску — и готово дело.

Вода, даже не темная, а черная, как нефть, ближе к берегу была сплошь затянута ряской и лягушечьей икрой, а к центру — с просветами. Я нацепил червя и забросил, но неудачно, в самую ряску, к тому же грузило, видимо, было тяжелое — потянуло за собою и перышко-поплавок. Ну-ка, что там? Стал подтаскивать, но тут удочку так рвануло, что я чуть не загремел в воду сам, благо успел схватиться за ольху. Сорвалось! И не какая-нибудь малявка…

Поправляя червя, я дрожащим голосом бормотал: — Вот тебе и грузило! Это же никакое, оказывается, и не грузило…

На этот раз я забросил через голову, подальше, насколько позволяло мое несовершенное удилище, в просвет среди ряски. Перо едва легло на воду, тут же и ушло в глубину. Я выждал, подсек и поверх воды — где тут было поднять в воздух? — подтащил к островку что-то черное и такое большое, что в пору было оробеть. Это был болотный карась, какая-то помесь с линем, — у них черная мелкая чешуя, сами длинные, толстые, с маленькими черными глазками. Правда, у нас их едят только вялеными: они пахнут болотом и запах этот не выжаривается и не вываривается. Таких я ловил и раньше, и много, но великана, как этот, — впервые.

Я понял, что нарвался на «неруш», как говорят грибники, — на место, где, может быть, несколько лет никто не рыбачил. Караси почти не сопротивлялись. Вскоре мне наскучило механически таскать их одного за другим, и я начал дурачиться — специально медлил с подсечкой или несолидно, как человек, ни разу не державший удочки в руках, дергал, когда поплавок еще не успевал лечь на воду… Клев был безотказным, и ни одного схода. Между тем солнце уже село, начали свой лёт комары и, главное, за легким туманом скрылась не такая уж и далекая опушка леса. Но было еще совсем светло.

После каждого заброса я говорил себе: ну, еще один и на этом всё! Где там! Поймав этого одного, думал: а-а, сколько там ходу, а такой клев в жизни не часто выпадает.

И вот этот азарт, делающий человека глухим ко всему, едва не погубил меня. Разумеется, я слышал и комаров, и чмоканье рыбы в садке, и кваканье лягушек, и другие звуки вечернего болота, но попросту не придавал им значения, позволил себе расслабиться. А между тем у меня за спиной уже несколько минут слышался какой-то не болотный, человеческий, что ли, звук: словно кто-то набирал в рот воздуха и с шипением выпускал его сквозь сжатые зубы.

Обернулся. С соседней кочки на мой островок переползала черная метровая веревка — хорошо помню, что без всяких желтых ушек. — Т-с-с-с!

Нас разделяли полметра.

Как не поверить, что присуща этим гадам какая-то гипнотическая сила! Я был просто в какой-то мере парализован, ибо стоял и не мог пошевелиться, но потом сделал самое нелепое, что может сделать человек один на один с гадюкой, — я топнул ногой.

Должно быть, просто не пробил еще тот мой час. И без того ненадежный край островка, на мое счастье, вдруг, в единый миг отломился вовсе, и я навзничь рухнул в черную холодную прорву. Дна под ногами и в помине не было. Одновременно и руками, и спиной, и щеками я ощутил густое липкое месиво. Омерзение плюс холодная вода и помогли мне сбросить гипноз. Хватаясь за траву, за податливый, как глина, берег, нащупал наконец толстый корень и сравнительно легко вскарабкался на свою корягу. Да, это уже был не островок, а всего-навсего коряга. Позади булькала, дыша болотным смрадом, растревоженная пеля, меня облепили тина, какие-то корешки, комки грязи, порезанные пальцы сочились кровью, но то, что я только сейчас увидел, заставило меня забыть и об этом, и даже о гадюке, которая, может быть, где-то рядом готовилась к нападению.

Туман — густой, белый — властно надвинулся на болото и скрыл от глаз не только опушку леса, но и ближайшие кусты. Лишь метрах в трех что-то еще можно было рассмотреть. Я схватил садок с уловом — килограммов восемь — и, подогреваемый злостью, решительно ступил на свой старый след. Дальнейшее произошло так быстро, что я не успел ни испугаться, ни что-либо предпринять: ухнул сразу по грудь. Под руками заходила уже знакомая мягкая кашица. «А зори здесь тихие… Спокойно, теперь надо не утонуть!..» Мало-помалу мне удалось вытащить мой посох, который торчком вошел в трясину почти на всю длину, и хотя, пока вытаскивал, немного погрузился сам, я как-то сумел положить его плашмя. Кажется, лег на кочки. Подтягиваясь рывками, спиною вперед, вызволился до пояса, потом рванулся изо всех сил и обеими руками вцепился в свою ольху. Выполз.

«Как же я прошел? Я же именно здесь пробирался! Спокойно, теперь главное — не спешить!»

Мало-мальски привел себя в порядок, смыл ржавой водой грязь и до боли в глазах стал осматриваться. В той стороне, откуда я пришел и где только что пытал счастья, чернела грязью разверстая яма и в этой грязи лениво плюхались мои караси. Они-то в своей стихии. Ну, ничего, податься, слава Богу, есть куда — на две стороны: слева — пеля, прямо — ямка…

На этот раз я пустился в путь с предосторожностями, ощупывая кочки, тыча впереди себя посохом. Внезапно, когда было пройдено метра три, кочки исчезли и открылась ровная, заросшая зеленой травкой дорога. Посох легко пробил эту дорогу и ушел вглубь.

Вот это было уже серьезно.

Я мысленно нарисовал себе план западни, в которую угодил, и на лбу выступил холодный пот. Я стоял в самом центре пели. Вокруг, где открытая, где затянутая поверху мхом, лежала трясина. Она огибала озерцо подковой с узеньким просветом между краями. По дороге сюда я каким-то чудом набрел на этот просвет, а теперь яма, из которой только что выбрался, соединила концы подковы.

Возможно, были и еще проходы, возможно, было где-нибудь узкое место, чтобы  перепрыгнуть или даже перешагнуть, — но если бы все это днем! А сейчас, когда не видишь дальше протянутой руки?..

Гадюку еще можно было отнести за счет случайности. Но когда все вместе, одно к одному — это уже нечто большее, недооцененное: как будто кому-то не хочется меня отсюда выпускать…

Уже не было видно ни воды, ничего. Я сидел под ольхой, на насесте-коряге, искусанный комарьем, отупевший, и мне казалось, что та самая гадюка, подкравшись сзади, прокусила мне спину и высасывает кровь. Я встал — если там гадюка, почувствую ее тяжесть. Нет, не похоже. Ощупал спину рукой: жирная пиявка, свернувшаяся шариком, теплая, ребристая… С ноги снял еще двух.

Съездил в Крым, прошелся по лесу, половил рыбки! Далеко уже мой поезд…

Случись все это не здесь, да хотя бы вблизи соседней деревни — была бы досада, было бы отчаянье, но уж никак не ощущение какой-то трагедии. Эти места я знал с малых лет, любил их и всегда думал, что и они меня любят, почитают своим. Не было тут тропки, по которой я не ходил бы; рядом с этими пелями зимой и летом мы рубили дрова, гоняли сюда стадо. И никогда я не слышал ни о каких страшных историях, которые были бы связаны с этим болотом…

Стояла ночь.

Время от времени я срывался с места, хватал посох, тыкал им то в одну сторону, то в другую… Посох нигде не встречал сопротивления. Мне казалось, что я весь распух от комариных укусов; от их звона, от густых болотных запахов, от ощущения пиявок на теле, и от игры нервов кружилась голова. Чужим, каким-то сиплым голосом я заговорил, обращаясь к болоту:

— Ты хочешь, чтоб я тут подох… Как бы не так, я выживу, мне даже смешно!.. И не переменюсь за эту ночь, никак она на мне не отразится… Все это будет стоить матери здоровья, у меня пойдет прахом лето — вот и все, чего ты добьешься. Но зато я плюю на тебя, смрадная лужа, гадючий питомник! Мало вас поосушивали! У меня еще все впереди, я увижу новые города, новую жизнь — я буду жить, а ты — задыхаться тут в собственном смраде, зарастать, пока к черту не высохнешь!..

В ответ мне только звенело, чавкало, булькало и колыхался такой густой туман, что его было видно даже в сплошной тьме.

Утро наступило на удивление быстро. Уже к середине ночи, без солнца, начало светать, поубавилось комарья, защебетала какая-то птаха. Немного погодя я уже мог различить воду, свои ноги, кусты. Посреди пели плавала моя удочка, от которой расходились мелкие волны, — видно, на крючке сидел карась… На онемевших ногах вдоль самого краешка ямы, едва не ставшей вчера моею могилой, я выбрался на свой вчерашний след и вскоре был уже на сухом берегу. На пелю мне не хотелось даже оглядываться…

  

Возле дома                                                     Дом, в котором сейчас никто не живет

Сейчас, спустя столько лет, уже не так стыдно вспоминать, как возле самой своей хаты умудрился заблудиться и едва остался в живых. И не смешно. Пожил я за эти годы новой жизнью, повидал новые города, даже в Крым съездил. А вспоминаются почему-то не прокуренные сквозняки общежитий, не однообразные — на всю ночь — безрадостные пьянки, не скитания по чужим квартирам, когда вынужден был таиться от хозяев, что приехал из-под Чернобыля… Вспоминается пеля.

Кто-нибудь скажет: ну и что, больно нам интересна твоя ностальгия по каким-то болотам!

А я скажу: тем летом отряд наш был расформирован, потому что на второй день по приезде, в Крыму, автобус, подвозивший студентов на работу, врезался в скалу. Один человек погиб, двое остались калеками. Мог я оказаться среди них? И если это случайность, то что же такое тогда судьба?

 

С матерью и братом возле картошки              Полесские болота

Родина моя — деревня, болото… Оказывается, ты любила меня и любишь. Разве не любовь стоит за тем, что ты все чаще и чаще приходишь в мои мысли, воспоминания, сны и, словно оберегая от чего-то, — не отпускаешь?

Перевод с белорусского автора

Андрей Федаренко, специально для belisrael.info 

Об авторе:

Андрей Михайлович Федаренко родился 17 января 1964 года в деревне Берёзовка Мозырского района Гомельской области.

Окончил Мозырский политехникум, служил в Советской Армии. Работал маляром в Микашевичах Лунинецкого района, на железной дороге в Калинковичах Гомельской области, старшим библиотекарем Березовской библиотеки № 2 Мозырского района, корректором еженедельника «7 дней». После окончания библиотечного факультета Минского института культуры (1985-1990), заведующим отделом науки и искусства журнала «Полымя», на киностудии «Беларусьфильм». В 2005-2011 годах — заведующий отделом прозы в журнале «Маладосць». В 2011-2012 годах сотрудник отдела прозы и поэзии газеты «Лiтаратура i мастацтва». Сейчас стиль-редактор журнала «Дзеяслоў». Живёт в Минске.

Автор книг прозы:

«Гісторыя хваробы» (1989)

«Смута» (1994)

«Шчарбаты талер» (1999)

«Афганская шкатулка» (2002)

«Нічые» (2009)

«Мяжа» (2011)

«Ланцуг» (2012) 

«Ціша» (2014)

Печатается с 1987 г. В повести «История болезни» (1989) социально-психологический портрет современной молодежи, в повести-фантасмагории «Смута, или XII фантазий на одну тему» ​​(1994), жизнь современного общества, которое потеряло нравственные ориентиры, в повести «Деревня» (1995), философские размышления над судьбой Беларуси и белорусов. Автор повестей «Такое короткое лето», «Цепь» (обе 1994), «Ничьи» (2001), посвящённая Слуцкому антибольшевистскому восстанию в контексте Гражданской войны, вышла из печати с задержкой, пьесы «Жених по переписке» (1993), публицистических статей и др. Детям и юношам адресованы приключенческие повести «Щербатый талер» (1999), «Афганская шкатулка» (2002). Андрей Федоренко часто в своём творчестве затрагивал тему экологической катастрофы в результате аварии на Чернобыльской АЭС. Рассказ «Бляха» признан лучшим на эту тему не только в творчестве автора, о чём свидетельствует участие в проекте «Литературный экспресс-2000». Его творчеству свойственны психологический анализ, гуманистический взгляд на человека, драматизм, элементы фантастики, художественной условности, эмоциональность, исповедальность.

В 2006 году на экраны вышел мини-сериал «Три талера», снятый по мотивам повести «Щербатый талер».

Лауреат Литературной премии имени Ивана Мележа. В 2015 получил премию «Гліняны Вялес» за книгу «Ціша». Премия «Гліняны Вялес» основана Товариществом свободных литераторов в 1993 году. Вручается ежегодно, но стать лауреатом можно только однажды.

Переводит с белорусского языка на русский.

Опубликовано 07.07.2017  21:58

Борис Туров. Воспоминания (ч. 1)

Предисловие редактора сайта.

Впервые имя Бориса Турова услышал более 50 лет назад. Прежде всего, как шахматного фотокорреспондента. Но особо запомнил его с весны 1967, когда в небольшом белорусском полесском городке Калинковичи проводился всесоюзный личный чемпионат общества “Урожай” среди мужчин и женщин. В 1964 г. там открылся новый шахматный клуб, что по тем временам было редким событием, и в течение 3-х лет ежегодно проводились республиканские командные урожаевские соревнования, не считая множества др. Сейчас сложно сказать, чья заслуга в том, что очередное всесоюзное первенство решили провести в Калинковичах. Вспоминаю, что незадолго до того из Москвы приехал судья всесоюзной категории Юрий Иванович Карахан. Вероятно, его откомандировал ЦС “Урожай”, чтоб проинспектировать место будущего соревнования. За исключением отложенных партий, которые должны были доигрываться в шахматном клубе, сам турнир проводился в зале киноклуба, на углу ул. Советской и Куйбышева, о котором немногие уже помнят. Хотя в те годы это было одно из центральных мест в городе. За стеной кинозала находилась библиотека, а также несколько музклассов, а со стороны ул. Куйбышева примыкало здание пожарки. Ю. Карахан привез несколько десятков своей книги “Судейство шахматных соревнований” [В помощь судье по шахматам], которую выпустил незадолго до того.

А уже на самом чемпионате в зале можно было видеть невысокого человека с фотоаппаратом. Это и был Борис Туров.

Из наиболее известных на то время, участвовали одна из сильнейших шахматисток Союза, Майя Раннику (1.3.1941 – 24.10.2004) из Эстонии, а также эстонец Хиллар Кярнер (1935 г.). ряд др. мастеров, кандидатов в мастера и перворазрядников. Из запомнившихся – в дальнейшем неоднократная участница чемпионатов Союза, Мари Саммуль (Кинсиго), (12.07.1946 – 10.5.2014), еще один эстонец Арне Хермлин, победитель мужского чемпионата Давид Берадзе из Цхалтубо, Г. Берсутский из Кишинева, бакинец Фаик Гасанов, в будущем один из известнейших шахматных арбитров, Алексей Жуков, работавший сельским врачом недалеко от Гомеля, Жанна Ярошевская из Минской обл, Любовь Попова (Туркмения), Н. Шевцова (Узбекистан), Любовь Шадура (Курск), Лали Корошинадзе из Грузии, Виктор Данов (Таджикистан), Г. Плунге (Литва), Е. Чембаев (Латвия), А. Адашев (Узбекистан), С. Мугдусян (Армения). Владимир Ревякин из Саратова и еще один россиянин Юрий Поляков (Волгоград?).

В один из свободных на чемпионате дней, его посетил международный гроссмейстер, знаменитый Исаак Ефремович Болеславский (8.8.1919 – 15.2.1977). Незадолго до того, в октябре-ноябре 1966 в Гаване состоялась 17-я всемирная шахматная олимпиада, на которой победила сборная Советского Союза, а И. Болеславский ехал как личный тренер чемпиона мира Тиграна Петросяна, с которым он сотрудничал в течение многих лет. В Гаване тот показал лучший результат на 1-й доске.  Исаак Ефремович выступил с лекцией, рассказал о прошедшей олимпиаде и провел сеанс одновременной игры.

Борис Туров сделал много фотоснимков, которые остались в шахматном клубе и находились там многие годы. А в 5-м номере журнала “Шахматы в СССР” за 1967 г. появилась его статья “Калинковичи принимают гостей” с рассказом о прошедшем первенстве. 

Вспоминая о тех фотографиях, которые в какой-то момент пропали, и думая у кого они, возможно, еще есть, на ум сразу приходило имя Бориса Турова, известного еще как автора книги “Жемчужины шахматного творчества” и ряда др., в том числе редактора капитального 4-х томного труда “Аналитические и критические работы” о творчестве Михаила Ботвинника. 

Возникла мысль, а вдруг у Б. Турова или его наследников, сохранились негативы снимков. 

Начав поиски в интернете, наткнулся на книгу воспоминаний “Разбушевавшаяся память“. Перечитав, выбрал наиболее интересное, куда, впрочем, вошло очень многое, отредактировал, убрав описки и мелкие ошибки, и все разделил на 3 части. В заключение последней будут также приведены воспоминания о самом Б. Турове (31.10.1924 – 1.08.2010). 

Борис Туров

Разбушевавшаяся память.

Хроника одной жизни

Москва, 2003

 

Всем, кого любил

и кто любил меня,

посвящаю эту повесть.

 

ОТ АВТОРА

Книгу эту я писал долго, можно сказать, всю жизнь, с тех пор, как помню себя. Постепенно в памяти накапливались люди, события, и рано или поздно должен был произойти “взрыв”. И он произошел. В итоге появилась эта повесть, еще более личная, нежели предыдущая книга “Среди людей наедине с собой”, куда, кстати, вошли из этой первая глава целиком и часть второй. Чтобы читателям было ясно, что их ждет впереди, я сделал подзаголовок “Хроника одной жизни”.

Поначалу я собирался вынести в эпиграф известные слова – “Правду, одну только правду”. Потом передумал: в автобиографической повести это само собой разумеется. Так что, все, что написано, было на самом деле. Придумать можно интереснее Самой трудной для написания оказалась глава “Возвращение блудного сына”.

Трудной потому, что еще слишком свежи в памяти события того времени, они не успели еще отлежаться. Кроме того, многие, с кем в ту пору пересекались мои пути-дорожки, все еще ведут активный образ жизни, и моя ирония, без которой, каюсь, не могу, может быть не всегда правильно понята. А я меньше всего хочу кого-либо обидеть.

Снова вынужден просить быть снисходительным к моим стихам. Но на сей раз это, слава богу, не лирика, а посвящения друзьям. Насколько мне известно, подобные сочинения критике не подлежат. Кстати, в главе “Сильнее страсти и больше, чем любовь…” многих не хватает, прежде всего Наташи Кулешовой и ее мужа Левушки, в доме которых я много раз бывал и где всегда было весело и непринужденно. Многолетняя дружба связывает меня и с Маргаритой Киченковой, личностью своеобразной, поэтому интересной.

И последнее. Воспоминания эти я писал, главным образом, для себя и для тех, кто мне близок. Но потом подумал: мое поколение уходит, и тем, кто идет на смену, возможно, захочется узнать, как жили и что пережили те, кто прошел страшную войну и нелегкие времена сталинского правления, кто, говоря словами поэта, «посетил сей мир в его минуты роковые…»

 

Глава первая

«И НАД ХОЛМАМИ ТУЛЬЧИНА»

-Бо-о-ренька, Бе-е-реле, просыпайся…

Сквозь пелену еще не пробудившегося сознания слышу голос моей любимой мамочки.

– Вставай, мой мальчик, а то в школу опоздаешь!

Вы уже догадались, что Боренька – это я, круглолицый, веснушчатый, с челкой

семилетний оболтус, несколькими днями раньше ставший первоклассником. Как

каждая еврейская мама, моя тоже считала, что второго такого красивого, умного и

талантливого ребенка на свете нет. Любопытно, что на фронте мои веснушки сами по себе исчезли. Это не означает, что я сторонник такого способа борьбы с ними…

Школа! Еще пару недель назад она казалась мне самым привлекательным местом. В голове мелькали самые радужные картинки: мальчишки, всевозможные игры, девчонки, за косички которых можно когда угодно дергать…

Увы, действительность оказалась не совсем такой, хотя мальчишек и девчонок хватало. Исчезло главное – романтика. Оказалось, что в школе надо учиться. А это скучно! Миллион запретов: этого нельзя, того не делай, именно то, чего больше всего хочется.

Но самое невыносимое – высидеть целых 45 минут на одном месте, тем более, если ты подвижный и, может быть, даже чересчур. И какая-то неведомая сила заставляет тебя вертеться, смотреть по сторонам в поисках более интересного занятия, чем хором произносить буквы и слоги, которые учительница каллиграфическим почерком выводит на доске. Тогда как еще год назад ты уже бойко разбирался в букваре со всякими “мама моет раму”, а “кот ест компот”.

Ну, а если ко всем этим неприятностям добавляется еще одна – ты левша, то совсем становится невмоготу. Потому что учительница, с ужасом обнаружив этот недостаток, старается тут же его ликвидировать, не понимая, что переход с левостороннего существования на правостороннее – процесс долгий и мучительный…

Теперь, надеюсь, понятно, почему я не торопился вставать, хотя понимал, что сделать это все равно придется.

Несколько слов о моем имени. Четверть века я и все, кто меня знал, были твердо уверены, что я Борис. Иногда, в зависимости от “тяжести” моих поступков, имя варьировалось – Боря, Боренька. Утром я, как правило, был Боренька. К вечеру, когда допоздна заигрывался или задерживался на пляже, становился Борей, но не менее любимым мамой и папой, которые в оценке моих детских проказ всегда были единодушны, кстати, как и во всем остальном. Я не припомню ни одного конфликта между ними. Если же они были, то весьма искусно скрывались от нас, детей.

И вдруг спустя четверть века неожиданно узнаю, что вовсе я не Борис, а…Для получения диплома об окончании института потребовалось свидетельство о рождении, которого в глаза никогда не видел. Я написал маме, чтобы она сходила в ЗАГС и, если сохранились архивы (в Тульчине два с лишним года хозяйничали немцы и румыны), взять копию свидетельства и выслать мне. Недели через две приходит заказное письмо. Открываю, в нем требуемый документ, в котором черным по белому написано, что я – Борух. Мало того, что фамилия не слишком ласкает слух – Гольденшлюгер, так впридачу еще Борух. Но самое любопытное было в письме мамы. Оказывается ни она, ни папа тоже этого не знали. Под таким именем меня записал дедушка.

Борух так Борух. Куда денешься? Правда, через десять лет я все же стал Борисом и моей фамилией стал мой литературный псевдоним – Туров. Но сделал я это (официально) не для себя: к тому времени я окончательно понял, что министром иностранных дел меня никогда не назначат, а ради сына, которому предстояло пойти в школу. Я не хотел, чтобы сознательную жизнь он начинал с такой неблагозвучной фамилией. Была и другая причина: мне тоже изрядно доставалось с настоящей фамилией. Как ее только не коверкали – и Гольденфлюгер, и Гольденшлюхер, и т.п.

Политика кнута и пряника моей первой учительницы Людмилы Романовны Кабак, окончившей когда-то гимназию и отличавшейся строгим нравом: ей ничего не стоило хлопнуть линейкой расшумевшегося мальчугана, а меня – по злополучной руке, когда по забывчивости в ней оказывалась ручка, принесла свои плоды. Вскоре я довольно сносно орудовал правой, вычерчивая вместо букв каракули.
Красиво писать я так и не научился, почерк у меня до сих пор отвратительный. Иногда сам с трудом разбираю то, что написал. Недавно где-то прочитал, что у многих великих людей почерк был тоже безобразный. Меня это немного успокоило…

– Боренька, хватит валяться, а то в самом деле опоздаешь! Услышав в голосе мамы твердые нотки, я решаю, что настало время открыть хотя бы один глаз, что должно было продемонстрировать мои благие намерения.

Маму и папу я никогда не боялся и не потому, что в воспитании они не прибегали к физическим мерам. По правде говоря, моим воспитанием в полном смысле этого слова они вообще не занимались, считая, что их взаимоотношения и климат в доме – достаточный пример для подражания. Редкие “нельзя”, “это некрасиво” или “как тебе не стыдно” – были тем необходимым дополнением, без которого не обходится детство…

За открывшимся одним глазом вскоре следовал и второй. Затем секундное размышление о непонятливости взрослых, как противно вставать в такую рань и тащиться в школу. И вообще, почему обязательно нужно начинать уроки чуть свет?!

Тем не менее я вскакиваю с кровати, бегу к умывальнику, делаю вид, что умываюсь. Для большей убедительности фыркаю. Натягиваю штанишки со шлейками накрест, чистую рубашку с короткими рукавами, приготовленную мамой еще с вечера, так как вчерашнюю после игры в футбол надо немедленно стирать. И направляюсь к столу. Все это я делаю в быстром темпе, чтобы действительно не опоздать.

Эта боязнь опоздать преследует меня всю жизнь, поэтому всегда стараюсь приходить вовремя, неважно куда, на работу или на свидание. Злюсь, когда другие этого не делают.

На столе меня ждет завтрак: нелюбимая сметана с творогом, обожаемая колбаса, чай и завернутые в салфетку бутерброды, пара яблок – с собой, в школу. Реакция на школьный завтрак резко отрицательная: “Что я, девочка, что ли?” Почему “девочка”, до сих пор понять не могу…

По тому немногому, что успел написать, не трудно догадаться, что главным действующим лицом в нашей семье была мама. В то же время назвать происходящее в доме матриархатом было бы несправедливо, поскольку папа добровольно отдал пальму первенства своей любимой Циличке, признавая за ней, во всяком случае, интеллектуальное превосходство. Мама когда-то окончила курсы счетоводов-бухгалтеров, что в Тульчине приравнивалось почти к Сорбонне. Папа никаких университетов не кончал, кроме жизненного, из которого почерпнул немало полезного и прежде всего честность, порядочность, благородство.

Папа был заядлым трудоголиком, настоящим профессионалом. Не считая мамы и нас, двоих детей, он больше всего на свете любил свою работу, в которой присутствовали элементы творчества, иногда даже искусства. Он был прекрасным портным – закройщиком. А разве это не искусство, когда из бесформенного куска ткани создаешь элегантную вещь, которая делает человека краше, привлекательнее? Тем более, когда имеешь дело с женщинами.

В Тульчине папа считался одним из лучших дамских портных. Его даже приглашали на работу в Одессу, славившуюся своими мастерами. И только врожденный консерватизм, боязнь риска не позволили ему бросить вызов судьбе.

То же самое повторилось и в Ленинграде, когда под напором мамы он сделал робкую попытку сбросить провинциальные оковы. Успешно пройдя испытательный срок в одном из лучших ателье города, на последний шаг он так и не решился. Правда, значительно позже краем уха я слышал, что на то была более серьезная, нежели консерватизм, причина: в городе на Неве у мамы наметился роман. А так как мамочка была натурой увлекающейся, то папа побоялся, что увлечение, чего доброго, может перерасти в нечто большее и тогда…

Можно представить, какие страшные картинки мелькали в его голове. Чтобы не искушать судьбу, он увез свое сокровище от греха подальше обратно в Тульчин.

Об этой истории, если она действительно имела место, в чем я до сих пор не уверен, никто никогда не вспоминал. Широкой огласки она не получила, и репутация образцово-показательной семьи оставались за мамой и папой до конца.

Но, чтобы брачный узел стал еще крепче, они решили завести второго ребенка. И 29 апреля 1935 года на свет появилось очаровательное создание, нареченное именем Элла…

Попытка хоть как-то сохранить хронологию в воспоминаниях, к сожалению, часто наталкивается на нежелание памяти этому следовать – то уводит вперед, то возвращает назад. Сейчас она настойчиво требует перенестись сразу на несколько десятилетий вперед и досказать историю любви моих родителей, которых я однажды назвал тульчинскими Ромео и Джульеттой.

Последние годы своей жизни мама тяжело болела. Арена ее деятельности постепенно сузилась до кухни. По магазинам, на рынок, не говоря уже о кино, она уже не ходила. Правда, в доме появился телевизор, но он включался редко – мама от него быстро уставала. Продукты в дом приносил папа, квартиру два раза в неделю убирала приходящая женщина, она же стирала белье.

Еду продолжала готовить мама и то потому, что доверить это кому-либо другому не могла, так как знала, что папа есть не станет. Его брезгливость в отношении еды была патологической. Особенно трудно приходилось ему, когда попадал на торжества – дни рождения, свадьбы, юбилеи. В таких случаях он призывал на помощь все свои артистические способности, а они у него определенно были, и делал вид, что в восторге от кулинарного искусства хозяйки дома, хотя сам почти ни к чему не притрагивался.

Надо сказать, что мама вообще была кулинаром отменным. Ее торты, карбонаты и прочие деликатессы пользовались славой даже в Москве. Говорят, что я тоже неплохо готовлю, по-видимому, сказались гены мамы. От папы, его профессионального мастерства я тоже кое-что позаимствовал – могу пришить оторвавшуюся пуговицу. Но зато от обоих я унаследовал неизмеримо больше: честность, трудолюбие, любовь к людям. За это им великое спасибо…

Трудно найти слова, чтобы передать, как папа последние годы ухаживал за мамой оберегал ее. Во дворе нашего дома был небольшой скверик, где росло несколько фруктовых деревьев. Весной дворик покрывался зеленой травой. В этот маленький оазис папа в хорошую погоду выводил маму, усаживал ее в удобное кресло, укрывал колени пледом – мама дышала свежим воздухом, грелась на солнышке. Бывало, что после дождя трава не успевала еще высохнуть, тогда путь от дома к креслу папа устилал газетами, чтобы Циличка, не дай Бог, не промочила ноги.

А вереница лучших врачей, которых он приглашал, дорогостоящие лекарства… И в это же самое время – ни дня без работы.

8 декабря 1979 года мамы не стало. Я приехал накануне, когда она второй день уже находилась в коме после инсульта. Она лежала на диване в гостиной (на этом же месте спустя три месяца смерть настигла и папу) красивая, молодая. Прерывистое дыхание и неосознанные движения пальцев левой руки – единственное, что свидетельствовало, что в маме еще теплилась жизнь.

Никогда раньше я не видел папу таким растерянным, хотя ему уже не раз доводилось провожать в мир иной близких людей. Он передвигался по дому, словно сомнамбула, бессильный помочь самому дорогому существу, в тот момент еще не сознавая, что самое трудное впереди, когда один за другим потянутся дни одиночества.

Из Одессы приехали мамины сестры – Фаина и Полина с мужем. Мы установили дежурство, поскольку врачи не могли сказать, сколь долго продлится коматозное состояние мамы. Ночное дежурство досталось мне. Я сидел рядом с диваном и, не отрываясь, смотрел на родное, беспредельно близкое мне лицо любимой мамочки. И вдруг мне показалось, что она что-то произнесла. Я наклонился к ней. Но это был ее последний вздох, а, быть может, на какой-то миг к ней вернулось сознание, и она действительно, что-то сказала. Я поднес зеркальце к маминым губам – следов дыхания на нем не осталось. Разбудив всех, я сообщил трагическую весть.

Нежная, с белоснежно-матовым лицом, на котором почти не было морщинок, она лежала умиротворенная тем, что хоть напоследок собрала вокруг себя самых дорогих людей. Не было только Эллочки с семьей: они полгода, как уехали в Америку.

Казалось, что мама спит и вот-вот должна проснуться, потому что на этой земле у нее остаются самые любимые люди, ради которых она жила и которым дала жизнь. Но такое случается только в сказках…

После похорон я еще несколько дней оставался в Тульчине, пытаясь уговорить папу поехать со мной в Москву. Я старался убедить его, что у меня ему будет хорошо, ни в чем нуждаться не будет. Он верил мне, но так сразу покинуть место, где в какой-то необыкновенной любви прожил целую жизнь, не мог. И я его понимал.

-Боренька, у меня здесь много всяких дел. Ты поезжай, у тебя ведь работа. А я приеду, – успокаивал он меня. – Я же не могу оставить маму одну…

Да, он не мог оставить маму одну. Это было выше его человеческих сил. И я уехал, взяв с него слово, что будет отвечать на мои письма. Бог свидетель, я очень хотел, чтобы он был со мной рядом, чтобы я мог в меру своих возможностей скрасить его последние годы. Ведь самое страшное в старости – это одиночество. А папе как-никак шел уже 81-й…

21 марта 1980 года, как и день смерти мамы, я тоже никогда не забуду. Возвращаясь вечером после работы домой, я издали увидел освещенное окно в моей квартире. Неужели, уходя, забыл погасить свет? Маловероятно. Меня сразу охватило чувство чего-то недоброго. Вторые ключи от квартиры были только у двоюродного брата Сени – сына Полины. Открываю входную дверь, в передней стоит Сеня.

– Боря…- успел он произнести.

– Папа умер?- спросил я.

– Да!

Утром следующего дня мы втроем, к нам присоединился еще мой сын Генка, вылетели самолетом в Винницу, оттуда на машине добрались до Тульчина, где снова собралась вся родня.

Вообще, со здоровьем у папы особых проблем не было. За всю свою жизнь, насколько я знаю, он болел считанные разы, и то простудой. Причем, это выливалось в трагедию, потому что болеть он не умел, лекарства, даже самые безобидные, не принимал.

Тем не менее, в таких экстраординарных случаях в доме, естественно, тут же появлялся лучший врач, который, как и ожидалось, ничего опасного не находил. Советовал пару дней посидеть дома, попить чайку с молоком и малиновым вареньем, чтобы пропотеть. “И не мешало бы, чтобы Исаак утром и вечером принимал по таблетке аспирина…”,- напутствовал доктор, получая соответствующее вознаграждение, которое мама незаметно опускала в карман его халата. На прощание он обещал через денек заглянуть, но папу дома не заставал, так как тот сбежал на работу…

И вот, организм, не имевший опыта борьбы с болезнями, неожиданно получает мощнейший удар в виде обширного инфаркта. И он не выдержал. Без сомнения, удар бы спровоцирован смертью мамы. Жить без нее он просто не мог.

После того, как папа остался один в большом доме, где каждый уголок напоминал о прошлом, он пустил к себе студентку техникума. Денег за проживание не брал, но в знак благодарности она убирала квартиру. Она-то мне потом рассказала, как папа страдал. Каждое утро подушка, на которой спал, была мокрой от слез. Его жизнь превратилась в сплошное ожидание того момента, когда он снова увидится со своей Циличкой. А то, что такая встреча произойдет, он ни на минуту не сомневался…

Папу похоронили рядом с мамой – они снова вместе. Теперь уж навсегда. Трагизм подобных потерь невозможно сразу осмыслить. Должно пройти какое-то время, чтобы в полной мере осознать их несоизмеримость…

Пушкинская строка из “Евгения Онегина” – “И над холмами Тульчина”, вынесенная в заголовок этой главы, обязывает хоть немного рассказать о небольшом, провинциальном городке, где я родился и где прошло мое детство.

Согласно данным местного краеведческого музея, возник он в начале 17 века. До определенного возраста Тульчин был для меня столицей вселенной, потому что других мест я просто не видел, и мне не с чем было сравнить.

В Тульчине своих достопримечательностей хватало. Чего, например, стоил замок графа Потоцкого – громадный архитектурный ансамбль, где до и после войны размещались воинские части. Или большой католический храм, по слухам, тоже выстроенный щедрым графом. Чуть уступала по размерам и православная церковь с голубыми куполами. Имелся еще небольшой, с красивыми витражами костел, превращенный впоследствии в студенческое общежитие. Правда, мы, мальчишки успели до этого в полной мере насладиться разноцветными стеклышками. На окраине города гордо возвышалась пожарная каланча. Внушительно на фоне небольших одноэтажных домиков и изредка двухэтажных выглядел Дом Советов, где размещались партийные и советские органы власти.

Но вот однажды, когда мне было не то пять, не то шесть лет, мама с папой, прихватив меня с собой, отправились на майские праздники в Одессу, которая находилась от нас километрах в 250. От увиденного я вначале даже растерялся: улицы, за- строенные сплошь большими домами, трамвай, море. Но еще большее впечатление произвели на меня колонны демонстрантов с флагами, транспорантами, впереди которых ехала кавалькада юных велосипедистов. Такое обилие детских велосипедов в голове не укладывалось. В Тульчине их было один, максимум два, да и то не у меня…

Мое удивление, что, оказывается, есть города куда больше Тульчина было мимолетным и прошло буквально на следующий день после того, как мы вернулись, и я снова увидел знакомые улочки и переулки, мощенную булыжником дорогу, по которой с грохотом катились телеги, запряженные лошадьми, на ходу справлявшие нужду, поэтому, пересекая дорогу, нужно было в оба смотреть под ноги, чтобы не вляпаться. А еще через несколько дней, после встреч с ребятами из памяти вообще выветрились одесские картинки, за исключением юных велосипедистов.

Став постарше и рассказывая о месте, где родился, я не забывал сообщить также, что в Тульчине бывал Пушкин, что здесь находился центр Южного общества декабристов во главе с Пестелем. Соблаговолил посетить город и фельдмаршал Суворов, которому на центральной площади установлен памятник – великий полководец восседает на коне. Всю эту и другую информацию я с гордостью обрушивал на слушателей, которые, к моему удивлению, почему-то бурного восторга по этому поводу не высказывали. Но я не обижался.

К сожалению, ни тогда, ни сейчас мне не хватает слов, чтобы передать красоту природы тех мест. Это нужно самому видеть: тульчинский пруд, обрамленный садами, “пушкинские холмы”, полукольцом опоясывающие город, покрытые кустарником и фруктовыми деревьями. А внизу утопающий в зелени Тульчин, немного сонный, со своим неторопливым ритмом жизни. Какая-то необыкновенная умиротворенность исходила от этого пейзажа.

Таким я видел Тульчин в десять лет, таким он был в двадцать пять, когда я приезжал домой на студенческие каникулы, таким оставался и в тридцать пять, когда проводил с маленьким Генкой свой отпуск у родителей. Сейчас он другой. Трудно сказать – хуже или лучше, но другой.

В этом я убедился, побывав в 1999 и 2000 годах, а затем спустя восемь лет на могилках мамы и папы. Они покоятся как раз на «пушкинских» холмах, где находится еврейское кладбище. Я смотрел вниз, на город. Он по-прежнему утопал в зелени. Еще ярче блестели купола церквей. Но значительно больше стало современных многоэтажных домов. Они подобрались почти вплотную к холмам, а наиболее состоятельные жители начали осваивать и их: воздух здесь чище. К сожалению, эхо чернобыльской трагедии докатилось и до Тульчина.

И мне стало жаль этих холмов. Не только потому, что здесь получили последний приют мои любимые родители, здесь также покоится один из самых близких друзей детства – добрый, веселый, отзывчивый Саша Тепер, нелепо погибший с сыном в автомобильной катастрофе. Проводить их в последний путь вышел весь город, такой любовью он пользовался в городе. К его памятнику я тоже всегда кладу цветы.

На тульчинских холмах ранней весной 1979 года моя сестричка Эллочка сообщила мне, что собирается эмигрировать, и спросила, как я к этому отношусь. Ведь это может отрицательно сказаться на моей профессии журналиста.

Я был ошарашен новостью и меньше всего в тот момент думал о своей карьере, которая и так складывалась не лучшим образом. Меня поразила сама возможность того, что я никогда больше не увижу любимую сестричку, ее дочь – мою племянницу Жанночку. На миг я представил себе реакцию папы и мамы…

С другой стороны, я знал, что Эллочкина семья влачит жалкое существование. Павлик – второй муж Эллочки – инженер, большую часть времени проводил в колхозе, помогая убирать урожай. Сестра с племянницей были музыкальными работниками. Первая получала 80 рублей в месяц, вторая – и того меньше – 60. На круг, включая гроши Павлика, получалось чуть больше 250 рублей, и, если бы не регулярные продуктовые посылки родителей, неизвестно, как бы они сводили концы с концами. Зная все это, что я мог ответить? Не более минуты стоял я в нерешительности.

-Поступайте, как считаете нужным,- сказал я.- У вас на это есть все основания.

Павлик тоже присутствовал при разговоре.

-Но у тебя же могут быть неприятности…

Я усмехнулся:

-В крайнем случае, меня не пошлют послом в Турцию!..

В то время я работал литературным редактором в журнале “Шахматы в СССР” и

давно уже перестал мечтать о дипломатической карьере, которая могла бы (?!) явиться при определенных, разумеется, обстоятельствах, логическим продолжением моего институтского образования – в 1951-м я с отличием окончил турецкое отделение московского института Востоковедения.

Мама с папой очень болезненно восприняли сообщение Эллочки. Были растерянность, слезы. Я, как мог, защищал позицию сестры, стараясь убедить их, хотя они и сами прекрасно понимали, что так, как живет ее семья, долго продолжаться не может, и если появился шанс, то как им не воспользоваться.

В конце концов, папа с мамой смирились, во всяком случае, внешне. Но до последних дней это оставалось их непроходящей болью. И хотя от Эллочки приходили хорошие письма, успокоиться, что ее нет рядом, они так и не смогли. Эллочка, чтобы оградить меня от возможных неприятностей, в анкете не указала, что у нее есть родной брат.

Сейчас она с семьей живет в Калифорнии. Они с Павликом уже на пенсии. Жанночка закончила университет и четырехгодичную медицинскую школу, стала врачом. К сожалению, у нее нет детей. Нерастраченные материнские чувства она теперь отдает стареньким родителям, которые, увы, с каждым годом все больше нуждаюсь в ее помощи…

И снова память возвращает меня к событиям более ранним, где особняком стоит арест папы. Особняком потому, что был он совершен в отношении человека (это я понял, когда подрос) кристально честного перед людьми, законом, страной. Напрочь аполитичным, никогда не участвовавшим ни в каких движениях ни “за”, ни “против”. Круг его интересов, я уже говорил, замыкался на семье и работе. И вот его арестовывают.

Что творилось в доме, передать трудно. Все были в шоке. Семейное вече с участием ближайших родственников ни на минуту не прекращало работу. Меня, отметившего шестой год рождения, старались от всего этого отгородить, но не слишком настойчиво: маме, бабушкам и дедушкам было не до меня – надо спасать папу.

Пока взрослые тщетно пытались отгадать, в чем причина ареста, у меня было готово свое объяснение, не лишенной детской логики и замешанное на сыновьей любви. Вот примерный ход моих мыслей: просто так не арестовывают, значит, папа что-то совершил. Плохое он сделать не мог – в этом я был абсолютно убежден. Значит, совершил что-то героическое, и я могу еще больше им гордиться…

В необъявленных героях папа проходил до самого вечера, пока не стала известна настоящая причина ареста. Оказывается, пришла разнарядка потрясти зажиточных евреев на предмет золотишка и других драгметаллов, поскольку страна испытывает острый недостаток в финансах в связи со строительством светлого будущего. В число зажиточных попал и папа – не может быть, чтобы человек, у которого первая половина фамилии “Гольден”, в переводе золотой, не имел бы презренного металла.

Не уверен, что именно так рассуждал чиновник, подписавший ордер на арест, но совсем исключить подобную версию тоже нельзя. Да, семья наша жила небедно, но больших денег, тем более драгоценностей, у нас никогда не было. Мама, например, обручальное кольцо получила от папы в день серебряной свадьбы. Еще через несколько лет он подарил ей золотые часики с браслетиком.

После того, как стала известна причина ареста папы, возникла проблема, где достать злополучные царские червонцы и где взять деньги, чтобы их купить? Очередной день был посвящен решению этой непростой задачи. Несмотря на то, что моя версия по части героизма оказалась несостоятельной, папа, тем не менее. еще долго продолжал ходить у меня в героях-мучениках.

Требуемый выкуп был найден. С самой лучшей стороны в этот трудный час показали себя родные и друзья. Через три дня небритый, осунувшийся, с виноватой полуулыбкой в доме появился папа. Все были счастливы и прежде всего он, для которого расставание с близкими было равносильно смерти.

В связи с этими событиями мне вспомнился анекдот, по-видимому, появившийся

в ту далекую пору.

Еврея вызывают в соответствующие органы.

– Рабинович, у нас нет времени на болтовню, поэтому сразу – к делу. Нам известно, что у вас есть деньги и золото тоже. Так вот, и то, и другое нам очень нужны!

– Гражданин начальник, разрешите поинтересоваться, для чего?

– И вы еще спрашиваете?! Разве вы не знаете, что мы строим социализм?

– Боже мой, как я мог забыть такое? Но если вы позволите, я бы хотел переговори ть на этот счет со своей Саррочкой. Она ждет меня в коридоре.

– Но не долго…

Через пару минут Рабинович возвращается.

– Ну, что?- спрашивает уполномоченный по строительству бесклассового и процветающего общества.

– Саррочка сказала, что когда нет денег, то не строят социализм…

Можете не сомневаться, Рабинович деньги принес, причем, как мечтал незабвенный Остап Бендер, “на тарелочке с голубой каемочкой”.

Один из самых остроумных писателей второй половины ХХ века Станислав Ежи

Лец так объяснял, почему рождаются слухи о несметных богатствах евреев: “Евреи

платят за все!” Добавлю: и прежде всего потому, что евреи…

Тут самое время рассказать о тех, кто в детстве тоже был всегда рядом со мной – бабушках и дедушках, о маминых сестрах, ее брате. Сестер у мамы, как я уже говорил, были две – Фаина и Полина. Вторая была чуть постарше меня, и мы, можно сказать, вместе росли. С Фаиной в детстве я общался мало, так как она рано выпорхнула из родительского гнезда и начала самостоятельную жизнь. Дядя Яша тоже пошел по ее пути. Но поскольку он рано покинул сей мир, то начну с него.

Круглолицый, всегда улыбчивый, невероятно добрый дядя Яша, помимо всего прочего, в моих глазах был еще отважным воином, отнюдь не меньшим, чем Чинганьчгук. Воинскую службу проходил на Халкин–Голе – самой тогда горячей точке страны, где то и дело возникали конфликты. Отслужив положенный срок, он демобилизовался и уехал в Ленинград. Работал в обкоме профсоюзов. А спустя какое-то время появился в Тульчине в качестве жениха.

Родители невесты, несмотря на то, что дядя Яша был госслужащим, пожелали, чтобы свадьба была по полной еврейской программе – с хупой, раввином и, конечно, с клезмер, мини-оркестром, состоявшем, как сейчас помню, из скрипки, кларнета, трубы, контрабаса и ударника. Несмотря на малочисленность состава, оркестр так громко играл, что поглазеть на зрелище собрались люди со всех близлежащих улиц.

Надо сказать, что жених и невеста в самый ответственный момент, находясь под хупой (наподобие балдахина), выглядели весьма торжественно. Это я успел заметить, несмотря на то, что моим вниманием полностью завладел оркестр. Наверное, потому, что к двум из пяти инструментов я имел некоторое отношение: на скрипке учился играть, а с барабаном, конечно, не таким, как у клезмер, я, можно сказать, вообще был на “ты”, так как в пионерском отряде выполнял роль барабанщика. Ребята даже дразнили меня: “Боря – барабанщик, Боря – барабанщик крепко спал. Он проснулся, перевернулся, три копейки потерял!” Дразнилка большим остроумием не отличалась, но по ритму была близка к тому, что я выстукивал двумя деревянными палочками на барабане, вышагивая впереди отряда.

Из той первой и последней еврейской свадьбы, где мне довелось присутствовать, еще запомнилось, как один из музыкантов, обладавший самым зычным голосом, периодически провозглашал здравицу в честь кого-то из гостей и его семьи. За это удостоенный такой почести человек обязан был раскошелиться. Деньги шли в общую копилку музыкантов.

Через несколько дней после свадьбы молодожены уехали в Ленинград. Потом родилась у них дочь. Спустя какое-то время началась Великая отечественная. А когда немцы вплотную подошли к городу на Неве, дядя Яша записался в ополчение, хотя мог этого не делать: у него была бронь. В одном из первых боев он погиб. Так не стало моего единственного родного дяди…

Маленьким я бегал за Полиной, как хвостик, чем не доставлял ей большой радости, так как интересы наши чаще не совпадали. Кроме того, как старшая, она несла некую ответственность за меня, и вину за каждое мое разбитое колено, синяк или царапину мы делили пополам. Поэтому понятно ее желание побыстрее избавиться от такой хлопотной нагрузки.

Помню, Полина как-то заболела свинкой. Ее, естественно, изолировали. Что со мной творилось, передать трудно. Белугой ревел я перед ее дверью, причитая: “Хочу к Полине, хочу к Полине…”

Худенька, бледненькая, она в старших классах незаметно превратилась в интересную девушку с отличной фигурой. Такая метаморфоза не могла остаться незамеченной ребятами, которые тоже, по закону природы, взрослели. Число вздыхателей стало расти в геометрической прогрессии.

Не могу сказать, что Полину слишком расстраивали знаки внимания поклонников, но кому-то одному, по моим наблюдениям, явного предпочтения она не отдавала. Знаю это не понаслышке, а как свидетель, на глазах которого происходила игра в так называемую “любовь”.

На вечеринках, так тогда назывались домашние тусовки по поводу дня рождения или Нового года у Полины всегда собирались ее одноклассники, подруги. После застолья и танцев обязательно играли в “почту” – писали друг другу записки. Так вот, роль почтальона, как вы уже догадались, обычно выполнял я… Уж мне-то было известно, кто больше всех получал записок, – Полина, и не потому, что была хозяйкой “бала”.

К почтальонским обязанностям я относился со всей серьезностью, на которую был способен. За сроком давности могу признаться, что иногда использовал их в корыстных целях. Зная о моих родственных связях с объектом “охов и вздохов”, ребята старались меня задобрить. Чтобы еще больше поднять себе цену, я делал вид, что не только пользуюсь доверием Полины, но имею даже некоторое влияние на нее, что на самом деле, как вы понимаете, не соответствовало действительности. Но любовь слепа…

“Взятки” я брал, в основном, конфетами, предпочитая леденцы, которых на сто грамм шло изрядное количество, и их можно было долго сосать.

Когда появлялись первые фрукты и ребята-старшеклассники устраивали набеги на сады, иногда они брали меня с собой, особенно если в этих вылазках участвовал мой двоюродный брат Саша, по уши влюбленный в Полину. Мне вменялось “стоять на стреме” – своевременно оповещать о приближающейся опасности, но не исполнением “Боже царя храни”, как напутствовал Остап Бендер Кису Воробьянинова, а свистом, что я делал весьма искусно, засунув в рот по два пальца каждой руки

Большинство сорванных в темноте яблок были несъедобны. Но не ради них затевался весь сыр-бор: через неделю созревших фруктов на рынке было завались. Волновал сам процесс…

О другой маминой сестре – Фаине еще представится возможность сказать много добрых слов. А сейчас о бабушках и дедушках, которые тоже внесли свою лепту в мое воспитание, сами об этом не догадываясь. Их жизнь была самой лучшей школой….

Сколько себя помню, мы всегда жили с бабушкой Хайкой и дедушкой Симхой (по маминой линии) в одном доме. Иногда квартиры были рядом, иногда на втором этаже – мы, дедушка с бабушкой – на первом. Так что на дню я бывал у них множество раз.

Бабушка была моей палочкой-выручалочкой. Стоило мне что-то натворить – допоздна задержаться на пляже, или до темноты заиграться с ребятами, забыв про обед, первым делом я заходил к ней. У бабушки происходила генеральная репетиция того, что меня ожидает, поэтому она всегда сопровождала меня на место “казни”: вдвоем все-таки не так страшно, хотя родительского гнева я не очень боялся. В крайнем случае, получу шлепок по попе. Но даже эта мера наказания применялась крайне редко и не являлась орудием воспитания, а скорее нервной реакцией на мое появление.

Бабушка, увидев меня, считала своим долгом отчитать: “Ты же знаешь, как мама с папой волнуются…” Я тут же давал клятвенное обещание, что подобное никогда не повторится. Она уголком рта улыбалась, понимая, что слова эти ничего не стоят. Дедушка в нравоучительных беседах участия не принимал, полностью полагаясь на воспитательный талант бабушки, вырастившей пятерых детей, в том числе и мою маму. Кроме того, он всегда работал: днем в сапожной мастерской, вечером – дома.

До сих пор помню специфический запах от кожи, кстати, мне нравившийся, которым была пропитана комната, где он шил сапоги, изготовлял на заказ туфли, полуботинки. Все, что выходило из его рук, мне казалось шедевром. Неописуемый восторг вызвали сапожки из красной кожи, которые он сделал мне ко дню рождения, на каблучках, с рантом. Увы, им была уготована не лучшая судьба. Катаясь в них с ледяной горки я не заметил проволоки и сильно поцарапал один сапожок. Слез было море, пока дедушка не пришел с работы и, минут двадцать поколдовав над ним, вернул мне сапожок в первозданной красе.

В нашей родне все мужчины были трудоголиками. Дедушки тоже. Жены, как правило, не работали. Они занимались хозяйством, рожали и воспитывали детей, словом, были хранительницами домашнего очага. Правда, в критические моменты они тоже подключались к добыванию средств существования. Когда однажды дедушка на время выбыл из строя, на трудовую вахту стала бабушка, занявшись изготовлением дамских париков, шиньонов, накладок для местных красавиц. Вахта это была непродолжительной, но еще долго после этого мне на глаза попадалась щетка-скребок, которой бабушка расчесывала волосы для будущего парика.

Кстати, мама моя тоже какое-то время поработала бухгалтером в детском саду. Не по материальным соображением, а скорее, чтобы самоутвердиться, показать, что и она тоже не лыком шита, хотя нужды в подобной демонстрации не было – ее и так все любили и ценили…

Когда я, в сопровождении бабушки, появлялся перед мамой, мне всегда задавался один и тот же вопрос: “Где ты был?” Конечно, она знала, где – на пляже, на стадионе, иногда в городском саду подсматривал в щелочку, что происходит на сцене театра…

Я не успевал открыть рта, чтобы ответить, как встревала бабушка.

-Циличка, не ругай его. Я ему уже все высказала. Он полчаса, как у меня, и боится идти домой, потому что ты будешь его ругать. Боренька дал мне честное пионерское, что больше этого делать не будет. Правда, Боренька?

Я бодро кивал головой. Бабушка уходила только тогда, когда видела, что мама, сменив гнев на милость, собирается меня кормить. Обещание “больше этого не делать” я честно выдерживал несколько дней. Потом следовал очередной срыв, и снова на авансцене появлялась моя палочка-выручалочка – любимая бабушка.

Бабушка Хайка несомненно была женщиной героической. Несмотря на то, что на ее долю выпало много всего: две мировые войны, революция, погромы, голод, преждевременная смерть мужа, гибель сына, эвакуация и т.п., она никогда не жаловалась. Больше того, когда на старости лет, живя в Одессе вначале у Полины, а потом у Фаины, она могла вести праздный образ жизни, в ней все равно срабатывал комплекс вечной труженицы – хлопотала на кухне, помогала воспитывать внуков.

Бабушка была ярким подтверждением того, что образование и ум не всегда ходят в одной упряжке. Читать она умела, писать тоже, в свое время посещала ликбез, но то, что выходила из-под ее пера, разобрать было трудно. Последние годы, приезжая в гости к нашим одесситам, обычно с Генкой, я часто заставал ее сидящей в кресле с газетой в руках. Ее интересовало все, что происходит в мире. Что касается ума, то этим Бог не поскупился. Она сохранила его буквально до последних дней.

Не боюсь показаться нескромным, но из всех внуков и внучек бабушка больше всего любила меня, наверное, потому, что я был первым. Я ей платил тем же.

Последняя наша встреча состоялась зимой 1974 года. Ей уже было 86 лет. Бедненькая, она страдала астмой. В каждом письме из Тульчина мама писала, что я дол жен торопиться повидаться с бабушкой, которая не переставала спрашивать, почему не приезжает Боря.

У меня оставалась неделя от отпуска, и я решил съездить в Одессу, а на обратном пути заглянуть в Тульчин. Бабушка тогда жила с Фаиной, которая о ней очень заботилась. Зная, что я люблю фаршированного карпа, бабушка решила приготовить его собственными руками.

Вечером, в день моего приезда за богато накрытым столом (Фаина это умела) собралась вся наша одесская родня. В центре стола красовалось большое блюдо с фаршированной рыбой. Я взял кусок, откусил, и вот тебе на – бабушка забыла вынуть кости. Сестра моя Эллочка последовала моему примеру и тоже, удивилась. Мы молча переглянулись. Чтобы доставить бабушке удовольствие, я рыбу съел, больше того, взял второй кусок.

А через день бабушке стало совсем плохо, у нее начались галлюцинации. Мы с Гришей (мужем Полины) то и дело бегали за кислородными подушками. А тут, как назло, закрутила метель, что в этих краях редкость. Казалось, сама природа скорбит о том, что мир покидает еще один чудесный человек.

Состояние бабушки с каждым днем ухудшалось, Мой отпуск таял, а ведь я обещал маме заглянуть к ним. И я решил поехать в Тульчин.

Вечером следующего дня, когда я уже был у мамы, пришла телеграмма о том, что бабушка скончалась. Утром мы все отправились в Одессу, чтобы проводить ее в последний путь. Иногда мне начинает казаться, что она не умирала, дожидаясь нашей встречи…

Дедушка Симха был добрейшим человеком, абсолютно бесконфликтным. По-моему, за всю жизнь и мухи не обидел. Не помню случая, чтобы он на кого-нибудь повысил голос, если даже на то имелась причина.

Среднего роста, правильные черты лица, небольшая бородка клинышком – в его облике было врожденное благородство, я бы даже сказал, аристократизм. Дедушку любили все. Среди сапожников он слыл белой вороной: не пил, не курил, не ругался.

Как завороженный, часами я мог сидеть рядом с ним и смотреть, как ловко он орудует сапожными инструментами. На моих глазах бесформенная кожа постепенно начинала приобретать красивые формы.

Помню, однажды он взял меня с собой на базар, где продавалась всякая всячина – инструменты, скобяные изделия. Это был первый год, когда я пошел в школу. Купил ли он то, что ему было нужно, не помню, а вот мне – маленький рубанок, врезалось в память на всю жизнь. Я его долго берег этот подарок.

Ни дедушка Симха, ни бабушка Хайка верующими не были. Возможно, до революции они в синагогу наведывались, но молящимся дедушку я, например, ни разу не видел Однако главные еврейские праздники исправно справляли. Бабушка вкусно готовила, в такие дни стол ломился от яств.

Лично я больше всего любил праздник Ханука, так как становился обладателем несметного богатства в виде рубля, а то и двух… “Ханука-гелт” я находил под подушкой утром в день праздника. Деньги туда клал дедушка. Недели две я наслаждался мороженым, порция которого стоила пять копеек, семечками и леденцами…

Навсегда остался в моей памяти день, когда дедушки не стало. Май 1941 года выдался особенно жарким. Я сидел на уроке и предавался мыслям о предстоящих каникулах. Вдруг классная дверь приоткрылась, и дежурная, подозвав к себе преподавателя, что-то ему сказала. Тот кивнул головой, потом подошел ко мне.

-Боря, тебе нужно срочно идти домой…

Уже издали я заметил необычное скопление народа. Во дворе нашего дома людей

было еще больше. Кто-то, увидев меня, сказал: “Это – его внук”.

Не успел я перешагнуть порог, как ко мне с плачем бросилась бабушка.

-Боренька, наш дедушка умер!

Как умер?! Еще вчера вечером я с ним разговаривал. Он сидел на своем низком стульчике, сидение которого было сделано из перекрещивающихся полос кожи, и мастерил очередную пару обуви. И вдруг… умер. Это неправильно! Так не должно быть. Мозг отказывался принимать такую вопиющую несправедливость.

Через несколько минут я узнал, как все произошло. В обеденный перерыв дедушка, как обычно, пришел домой. Бабушка пошла на кухню разогреть еду. Вдруг слышит, ее зовет дедушка.

-Хайка, мне что-то нехорошо, сердце…

Она усадила его на диван, принесла подушку.

-Отдохни, пока я накрою стол.

– Пожалуйста, помоги мне снять сапоги…

“И в этот момент,- продолжала рассказ бабушка,- я увидела, как смертельная маска накрывает лицо дедушки. Он откинулся на спинку дивана. Я стала кричать

“Помогите!” Из груди дедушки вырвался хрип, и он умер”.

Неожиданная смерть дедушки вызвала множество проблем. Нужно было сообщить в Ленинград, где жили дядя Яша, Фаина и Полина, два года назад поступившая в тамошний институт иностранных языков. Всем им я отправил телеграммы.

Вечером пришел ответ: немедленно выезжаем. Несложные подсчеты показали, что похороны могут пройти только на третий день. Морга в Тульчине не было. Жара, как назло, стояла невыносимая. Гроб с телом дедушки находился дома. Мне было поручено доставать лед. Установки, которые производили бы лед, в городе тоже отсутствовали. Его заготовляли с зимы и хранили в погребах под толстым слоем соломы. Мы с Мишей Крупником сумками таскали лед и раскладывали его вокруг гроба. Потом поехали встречать на железнодорожную станцию ленинградцев.

Проститься с дедушкой пришло много народу. Он лежал в гробу красивый и молодой. Ведь ему еще не было шестидесяти…

Дедушка Вигдор и бабушка Шифра по папиной линии, сколько я их помню, всегда были старенькими, аккуратненькими и тихонькими. Жили в покосившемся домике из двух комнат и кухни с русской печкой и погребом, который заменял еще неведомый Тульчину, холодильник. Полы в комнатах были почему-то покатые, наверное, тоже от старости.

Дедушка, будучи портным, никогда ни в каких ателье, мастерских, артелях не работал. Поэтому в советское время он постоянно жил под страхом, что нагрянет фининспектор, и его обложат налогом. Все в доме было приспособлено к тому, что если, не дай Бог, это случится, никаких следов работы на поверхности быть не должно. По этой причине входная дверь всегда была на запоре и открывалась она лишь после того, как хозяева убеждались, что опасности нет.

Бабушку Шифру и дедушку Вигдора я по-своему любил, хотя в доме у них появлялся не часто, и то после многократных напоминаний папы и мамы, что нужно их проведать: “ведь они такие старенькие…”

Меня бабушка и дедушка встречали радостно: “Ой, Боренька пришел!” – восклицала бабушка, увидев через окно двери мою круглую, веснушчатую физиономию. Затем раздавался голос дедушки.

-Шифра, ты закрыла погреб?

Дедушка опасался, что я могу туда нырнуть, что неоднократно случалось по забывчивости с бабушкой, каким-то чудом ни разу ничего себе не сломавшей. Далее неизменно следовал вопрос, хочу ли я кушать. Услышав отрицательный ответ, мне предлагалось отведать хотя бы коржиков, которые всегда стояли в вазочке на столе. Бабушка Шифра была неплохим кулинаром, что, кстати, в еврейских семьях не редкость.

Свой визит я старался подгадать к тому часу, когда дедушка совершал молитву. Сама молитва, ни одного слова которой я не понимал, меня интересовала мало, а вот подготовка к ней нравилась: как дедушка не спеша надевает на себя черный балахон (тфилин), такого же цвета широкой лентой прикрепляет ко лбу деревянный кубик. Во всей этой операции была какая-то особая торжественность. Затем в его руках появлялся молитвенник, он открывал его на нужной странице и, покачиваясь взад-вперед, нараспев читал молитву.

Бабушка Шифра и дедушка Вигдор произвели на свет четырех сыновей и одну дочь. У всех судьба сложилась по-разному. Заметную карьеру никто не сделал. Все были тружениками, прекрасными семьянинами, Тульчина не покидали. Когда началась война, все, кроме дедушки и бабушки, решили эвакуироваться. Никакие уговоры и доводы уехать с ними не помогли. “Мы – старенькие,- аргументировал свой отказ ехать дедушка,- никто нас не тронет. Кому мы нужны?”

И дедушка с бабушкой остались в Тульчине. Как и других евреев, их отправили в лагерь, где они и погибли. Они жили тихо, незаметно и также незаметно и тихо ушли в мир иной…

А теперь о более веселых воспоминаниях. В Тульчине начались мои первые спортивные увлечения. Центральное место, разумеется, занимал футбол. Моя любовь к этому виду спорта многие годы оставалось неизменной. Менялись только мячи. Вначале были тряпичные и резиновые. Последние доставляли немало хлопот: стоило появиться маленькой дырочке, как тут же при ударе они сплющивались, и приходилось какое-то время ждать, когда соблаговолят самоокруглиться. С тряпичными было проще, потому что они вообще не имели формы, и им нечего было терять.

Потом появились мячи надувные, с которыми тоже было немало мороки, так как камеры быстро приходили в негодность. Кроме того, их надо было зашнуровывать, и если шнуровка попадала в голову, как минимум, синяк обеспечен.

Но все эти мелочи меркли на фоне азарта спортивной борьбы, который охватывал нас, ребят, собравшихся на каком-нибудь пустыре или на школьном стадионе, не очень отличавшемся от того же пустыря.

У нашего футбола были свои неписаные правила. Желающие играть делились на две команды. Происходило это на демократической основе. Два лидера, чей футбольный авторитет сомнения не вызывал, устраивали “аукцион”:

-Я беру Вову!- говорил один.

-А я Сему!- говорил второй.

-Я Гришу!

-А я Борю!

И так далее. “Лишний”, при нечетном числе футболистов, становился судьей. При комплектовании команд не обходилось и без конфликтов, вызванных расхождением в оценках игроков. Но они быстро улаживались, потому что всем не терпелось скорее начать игру.

Затем разыгрывались ворота – никто не хотел играть против солнца. Воротами, как правило, служили булыжники, кучка камней, либо школьные сумки, ранцы, если дело происходило после уроков.

Играли в чем попало, но в ботинках запрещалось, чтобы не нанести травму сопернику. Чаще всего играли босиком, поэтому подошвы ног мало чем отличались от той же части ботинок. Особенно доставалось большому пальцу ударной ноги, в моем случае, как у левши, – левой. Если палец втыкался в ногу противника, то это полбеды, а вот, когда в землю – без кровоточащей ссадины дело не обходилось. Но на этот случай у нас имелось весьма эффективное средство в виде замазки из слюны и… пыли. Замазку мы накладывали на ранку и снова устремлялись в бой.

Пишу это, и самому не верится, было ли такое на самом деле. Ведь могли заработать столбняк или другую заразу. Но, во-первых, над этим никто не задумывался. А, во-вторых, если бы даже знали о грозящей опасности, то не поверили бы, потому что никто из мальчишек ни разу не пострадал – значит, это – очередная утка взрослых. Возможно, у этого феномена и есть другие объяснения: пыль и слюна тогда были стерильными, но я их не знаю.

Футбольный опыт, полученный в Тульчине, пригодился спустя много лет, когда я уже учился в институте, где больше был известен как волейболист. Что я делал в волейболе с моим ростом? Говорят, неплохо играл в защите, иногда даже вытягивал “мертвые” мячи, точно распасовывал. Наверное, по этим же причинам, работая после окончания института в Таджикистане, я выступал за команду “Динамо”, неоднократного чемпиона республики, и даже за сборную Таджикистана, участвуя в зональных соревнованиях на первенство страны, за что получил первый разряд.

Моя футбольная карьера кончилась неожиданно. После четвертого курса нас, ребят, отправили на военную переподготовку в Рязанское пехотное училище. И хотя за плечами у меня был более, чем трехлетний опыт войны, я вместе со всеми вынужден был заниматься строевой подготовкой, изучать Устав, выполнять приказы сержанта – командира отделения, изо всех сил старавшегося показать “интеллигентам” из Москвы, почем фунт солдатского лиха. До сих пор слышу его, полные злорадства команды: “Встать!”, “Ложись!”, “Вперед, по-пластунски!”, “За-а-певай!”

Беспросветные армейские будни иногда окрашивались в светлые тона. Правда, получить удовлетворение от праздника мне не довелось.

Вместе с нами в училище военную подготовку проходили студенты из других институтов, кажется, МГИМО и Внешторга. И вот, в один из воскресных дней, по инициативе сопровождавших нас зав. военными кафедрами, был устроен футбольный матч, по слухам, на дюжину коньяка.

Я тоже был включен в команду, и, как левша, отправлен на левый край. Первый тайм, к неудовольствию начальства, закончился нулевой ничьей. В перерыве с командами была проведена соответствующая политико-воспитательная работа, и на вторую половину игры соперники вышли с желанием “победить или умереть”.

Дальнейшие события развивались для меня следующим образом: в один из острых моментов я получил отличный пас и, набрав скорость, стал приближаться к воротам противника. В самый решающий момент, когда я отвел ногу, чтобы нанести победный удар (достиг бы он цели или нет, сказать не берусь), я получил сзади удар по ноге. Ойкнув, сел на траву. С поля меня уже увели. В санчасти определили небольшой разрыв мышцы. Признаться честно, меня это сильно расстроило, так как недели две не ходил на строевые занятия.

Но если думаете, что после случившегося я с футболом расстался, то ошибаетесь. Судьбе угодно было распорядиться так, что где-то в середине 50-х, работая в издательстве “Физкультура и спорт”, я был назначен редактором футбольных программ. Это было время, когда в Москву все чаще стали наведываться зарубежные команды.

В мои обязанности входило не только редактировать, но и писать программки, поддерживать связь с типографией, следить за тем, чтобы они вовремя попадали на стадион “Динамо” (“Лужников” тогда еще не было), где проходили международные встречи. Несмотря на то, что объем работы был достаточно велик, мне нравилась вся эта круговерть.

Немаловажным плюсом было и то, что накануне матча в моем распоряжении оказывалось два десятка билетов на стадион, что по тогдашним меркам считалось несметным богатством, потому как достать билетик на международный матч было почти невозможно. А мне их давал “для дела” сам директор стадиона Тимофеев, личность любопытнейшая, бывший кадровый работник органов. Рыжеватый, невысокого роста, он был грозой для служащих стадиона – хозяйства непростого. Но зато на главной арене, благодаря его жесткой дисциплине, царил образцовый порядок.

Большую часть билетов я отдавал друзьям, но перепадало и типографским работникам, от которых зависел своевременный выпуск программ, а также издательскому начальству, у которых были свои нужные люди.

Поскольку писать программки приходилось самому, а сведения о приезжающих командах были скудны, болельщикам же хотелось сообщить что-то новенькое, интересное, то приходилось встречать зарубежных гостей и, по возможности, тут же брать интервью у руководителей делегаций, тренеров. Если по горячим следам это не удавалось, то делал я это во время приемов, которые устраивались вечером в дни приезда обычно в ресторане “Москва”.

Приемы эти мне запомнились прежде всего столами, которые ломились от обилия и разнообразия блюд – икра, всевозможная рыба, колбасы и прочие деликатесы. О напитках и говорить нечего.

Гости ели мало, пили еще меньше, чего нельзя сказать о гостеприимных хозяевах в лице работников отдела футбола, представителей судейской коллегии и вашего покорного слуги. Правда, в силу природной застенчивости, я старался держать себя в цивилизованных рамках.

Комитетские работники, побывавшие не на одном таком приеме, хорошо усвоили ресторанное правило: в счет, кстати, он был открытым – трать сколько нужно – включались только откупоренные бутылки, закрытые в конце приема уносились официантами обратно. Поэтому наши старались как можно больше откупорить с тем, чтобы потом прихватить их с собой.

Итогом моего тесного общения с футболом явились две небольшие книжонки, написанные мною в соавторстве (так значилось на титульных листах, хотя писал я их один) с ответственными сотрудниками отдела футбола. Директор издательства считал, что одного моего имени недостаточно. Первая брошюра называлась “Соревнования по футболу 1954 и 1955 г.г.”, вторая, более солидная – “256 международных матчей 1957 года”.

Любовь к футболу у меня осталась на всю жизнь, но сегодня я выступаю только в роли болельщика. Не отрываясь от телевизора, до поздней ночи смотрел я почти все матчи чемпионата “Евро-2000”. Огорчался, что там нет представителей отечественного футбола, который последние годы, к сожалению, не слишком радует. Пока мне больше других нравится английский футбол с его высочайшим профессионализмом и самоотдачей. Особенно люблю команду “Манчестер Юнайтед”…

Но вернемся к моим первым спортивным увлечениям. Зимой на передний план выходили коньки и лыжи, несмотря на то, что тульчинский климат не очень располагал для этого.

В коньках, как это было в футболе, я тоже постепенно эволюционировал. Начинал на самодельных – деревянный брусок, внизу посреди толстый провод. Иногда это устройство делало вид, что скользит. Потом появились настоящие “снегурки”, их сменили “нурмасы”, а когда приехал в столицу, то стал на “гаги”. Не пробовал кататься лишь на беговых.

В Москве вначале ходил на каток “Динамо”, что на Петровке, недалеко от дома.

Но он был больно элитарным. В Центральном парке имени Горького было куда веселее и свободнее, особенно на “Люксе”. Иногда мы с Эдиком Розенталем – моим самым близким другом, речь о нем впереди, отправлялись туда и выкаблучивались перед девчонками. Центральный парк находился напротив Эдькиного дома, через Москва-реку. Так что после катания мы заходили к нему, чтобы восполнить затраченные калории во время конькобежного шоу…

В лыжах до самоделок я не опускался, а сразу встал на настоящие. В лыжи влюблен по сей день. Много лет подряд мы с Эдиком, у которого дача в подмосковном Болшево, почти каждую субботу и воскресенье совершали лыжные вылазки в лес, получая от этого огромное удовольствие.

Увлекался я в детстве и гимнастикой. В школе работала гимнастическая секция. Но заметных успехов в этом виде спорта не добился. Больше других снарядов я любил брусья, наверное, потому, что на них у меня получалось лучше, особенно стойки. Впрочем, стойки я умел делать и до этого на земле, запросто ходил на руках, делал кульбиты и даже сальто. Это неудивительно, так как мечтал стать… клоуном.

Гимнастику сменил бокс. Здесь была строгая дисциплина. Прошло несколько месяцев, пока мы перешли от, так называемого, боя с тенью – воображаемым противником – к тренировкам со спарринг-партнером. Нас разбили на пары. Моим партнером, нетрудно догадаться, стал Миша Крупник, у которого, кстати, от рождения нос был чуточку свернут набок. Я ему пообещал, что если он будет хорошо вести себя, нос выпрямить.

Вообще Мишка был очень веселым, остроумным и талантливым парнем. Писал стихи, пользовался успехом у девчонок. Во время войны ему многое пришлось пережить: и лагерь, и нелепую смерть младшей сестры. В дальнейшем жизнь его тоже не слишком баловала. Для него в других главах тоже найдется место…

Но вот наступил долгожданный день, когда тренер решил, наконец, показать, чего добились его ученики в боксе. Были устроены показательные бои, на которые разрешалось пригласить родителей, знакомых. Мама тоже решила посмотреть, на что ее любимый сыночек тратит столько времени и сил, потому что после тренировок я, к удовольствию мамы, не только сметал со стола все, что она подавала, но и мгновенно засыпал, причем, без книги, что со мной случалось крайне редко.

К удивлению организаторов спортивного праздника, посмотреть на то, как ребята будут колотить друг друга, собралось немало народу, что еще больше поднимало воинственный дух юных боксеров. Перед выходом каждой новой пары на импровизированный ринг, сооруженный в спортивном зале школы, тренер напоминал, что ни в коем случае нельзя наносить удары, а только имитировать их. Бой – показательный, хотя и в настоящих боксерских перчатках.

Наказ этот соблюдался, в лучшем случае, минуту. Потом, откуда не возьмись, появлялась агрессивность, жажда победы и, словно петухи, ребята набрасывались друг на друга. Тренер, одновременно выполнявший и роль судьи, только успевал разводить дерущихся. Тем не менее, некоторые все же успевали нанести противнику парочку чувствительных ударов и столько же получить в ответ.

Сценарий моего поединка с Мишей был таким же. Я, как и обещал, умудрился расквасить ему нос. У меня под глазом все рельефнее стал вырисовываться синяк. Наш бой, несмотря на одобрительные крики жаждущих крови мальчишек из числа зрителей, был досрочно остановлен. “Боксеров” помощник судьи увел в раздевалку.

От увиденного мама, разумеется, была в шоке. Можно лишь предполагать, какие страсти-мордасти рисовало ее воображение – я без глаза, без носа… По дороге домой она, не переставая, возмущалась: “Куда смотрит директор и учителя?!” Этот же вопрос она задала дома папе, но ответа тоже не получила. Я-то знал – никуда! – но молчал, не желая еще больше накалять и без того напряженную обстановку.

Несмотря на то, что на моем лице и так все было красноречиво написано – синяк к тому времени успел окончательно оформиться, – мама не пожалела красок на описание зрелища, свидетелем которого она имела “удовольствие” быть. Ее возмущению не было предела. Папа молча слушал, изредка с укором поглядывая на мой синяк. К концу он имел неосторожность промолвить:

-М-мда!

-И это все, что ты можешь сказать?- спросила мама. – Ведь он мог остаться без глаза!

-Циличка, а что я должен сказать?

-Чтобы его ноги больше не было в боксе.

-Боря, ты слышишь, чтобы твоей ноги больше не было в боксе…

Этим заявлением его воспитательский порыв не закончился.

-Между прочим, что-то давно я не видел, чтобы ты брал скрипку в руки?!

Вот тебе и мужская солидарность! Такого «предательства» я от папы никак не ожидал. При слове”скрипка” мама оживилась.

-Вот-вот! Вместо того, чтобы учиться играть, как все порядочные мальчики, он

занялся идиотским боксом. С ума можно сойти!

Противоборствующие стороны тогда не знали точку зрения выдающегося итальянского композитора Россини, что нет пытки мучительней, чем обучение музыке!..

Папа, не меньше мамы, любил меня и Эллочку, но никогда об этом вслух не высказывал, не обнимал нас, не целовал. Однако любое событие, имевшее к нам хоть какое-то отношение, его волновало. При этом он умудрялся внешне сохранять видимость спокойствия.

Мама, наоборот, в себе никогда ничего не могла удержать: ей обязательно нужно было обо всем, что касалось ее детей, с кем-то поделиться – и хорошим, и плохим. Хотя последнего она в нас почти не находила, так, детские шалости. Зато хорошего – вагон и маленькая тележка: и самые красивые, и самые талантливые, и самые, добрые, словом, все “самые”. Она явно страдала распространенной во многих еврейских семьях, родительской слепотой…

Папа был совершенно прав, когда заметил, что я давно не соприкасался со скрипкой. Не соприкасался по двум причинам. Первая – мне осточертело пиликать всякие гаммы, этюды. Вторая – нижняя дека инструмента, на котором я музицировал (не Страдивари и даже не Амати), дала трещину после того, как я попытался балансировать скрипкой на указательном пальце. Выполняя этот номер на только что вымытом, скользком полу, я, при всей своей ловкости, не удержался и вместе со скрипкой шлепнулся.

Трещинка получилась небольшой, и при желании можно было продолжить учебу. Но на то должно было быть желание, и я с легким сердцем спрятал скрипку в футляр, стараясь о ней не вспоминать. Для мамы с папой я, конечно, придумал легенду, мол, скрипка нечаянно выскользнула из рук.

В Тульчине во многих интеллигентных семьях считалось хорошим тоном учить детей музыке, если им даже слон на уши наступил. Мальчиков – на скрипке, девочек – на рояле. Кажется, я уже упоминал, что Эллочка вообще избрала профессию музыкального педагога, а ее дочь Жанночка пошла еще дальше: с отличием окончила музучилище по классу фортепиано при Московской консерватории, и только чудо спасло ее от того, что она не продолжила карьеру музыканта, в итоге пополнив бы собой ряды не очень нужных пианистов.

Но первой жертвой “хорошего тона” в нашей семье стал я. Лет в шесть мне купили скрипку-четвертушку, и я стал брать уроки у… бывшего попа, один глаз которого был прикрыт черной повязкой, от чего он больше походил на пирата, хотя на самом деле был весьма обходительным и на редкость мягким человеком. Ходил он всегда в одних и тех же сапогах, которые, по всей видимости, остались еще со времен службы в царской армии. Нотную азбуку знал хорошо, а так как слух у меня был неплохой и схватывал я все быстро, то вскоре появились первые успехи. Это позволило маме сделать вывод, что в доме растет новый Ойстрах.

Мои занятия со священнослужителем, который, наверняка, не по своей воле переключился на преподавание музыки, продолжались более года. Потом у меня появился новый педагог, можно сказать, полупрофессионал, с неоконченным консерваторским образованием. Поговаривали, что он занимался в Одессе у самого Столярского – педагога выдающегося, который к себе в класс абы кого не брал.

Мой новый музыкальный наставник работал бухгалтером в банке, что автоматически включало его в число наиболее уважаемых людей города. Как он появился в нашем доме и узнал, что в нем проживает будущая скрипичная звезда, догадаться не трудно. Наверняка, пришел с женой, чтобы заказать пальто или костюм. На глаза ему попалась скрипка, и он поинтересовался, кто на ней играет. Мама не без гордости указала на меня и в подтверждение своих слов заставила сыграть какой-то этюд, по окончании которого Эммануил Григорьевич, скрипач-бухгалтер, заметил:

-У мальчика определенно есть способности…

Этого было достаточно, чтобы мама с несвойственной ей настойчивостью стала упрашивать гостя позаниматься со мной. Напор был столь велик, а сопротивляемость будущего моего учителя столь низкой, что «сделка» тут же состоялась, и два раза в неделю я стал ходить к Эммануилу Григорьевичу домой.

Мой новый музыкальный наставник, в отличие от предыдущего, был невысокого роста, кругленький, с мягким, добродушным лицом. Говорил всегда тихо, не припомню случая, чтобы хоть раз он вышел из себя, хотя поводов для этого я доставлял достаточно.

Считается, что у хороших музыкантов пальцы, как правило, длинные и тонкие. У Эммануила Григорьевича были пальчики-сардельки. Но то, что они вытворяли на скрипке, передать трудно: бегали, как ошалелые по струнам, заставляя инструмент то плакать, то смеяться, то нежно ворковать. Дома я пытался проделать то же самое но куда там…

Это “но” плюс слабохарактерность учителя, помноженные на мое нежелание осваивать музыкальную науку, сделали свое черное дело. К тому же я имел глупость обещать не меньше часа ежедневно упражняться. Ну, скажите, мог ли я сдержать слово, если ребята в это время гоняли на дворе мяч или загорали на пруду? Конечно, нет. Потом произошел казус со скрипкой, к которому Эммануил Григорьевич отнесся философски:

-По-моему, есть смысл купить Боре другую скрипку, тем более, старая ему уже мала.

Дальше еще больше.

-Я готов заниматься с ним бесплатно,- совсем разошелся мой учитель. – Мне кажется, из него может получиться неплохой скрипач…

Я моментально представил себя в составе клезмер, который играл на дяди Яшиной свадьбе, и мне стало невероятно грустно.

Трудно сказать, чем закончилась бы моя музыкальная эпопея, не заболей я скарлатиной. Болезнь отодвинула все на задний план. Мама почти не отходила от моей постели, навещала даже ночью.

Когда кризис миновал, меня стали доводить до кондиции. И довели. Видя мое упорное безразличие к музыкальной карьере, мама с папой, по-видимому, решили не мучить ребенка, но новую скрипку, на всякий случай, купили, а вдруг я воспылаю к ней любовью. Любовь во мне так и не вспыхнула, но время от времени я вынимал скрипку из футляра и подбирал популярные мелодии. Мама была в восторге. Она не раз вспоминали слова Эммануила Григорьевича о том, что из меня мог бы выйти скрипач. Иногда мама еще добавляла, если бы я не был таким лентяем…

Но к музыке равнодушным не остался. Сколько себя помню, она всегда была со мной. Неважно, какая – классическая или эстрадная, главное, чтобы хорошая.

Сегодня, когда я слушаю великих музыкантов, певцов, я испытываю ни с чем не сравнимое удовольствие. Меня охватывает какое-то внутреннее волнение. Я вместе с исполнителями поднимаюсь в заоблачные высоты удивительного мира звуков, которые сливаются то в грохочущий океан, то в журчащую речушку, меняя все время краски, тона и полутона.

Часто, сидя перед телевизором и слушая серьезную музыку, я аплодирую композитору, дирижеру и оркестру за то, что хоть на короткое время они вознесли меня над повседневностью, приобщили к настоящему Искусству. Паваротти, Архипова, Доминго, Хворостовский, Гвердцители, Басков, Кобзон, Пугачева – вот только несколько имен, которые первыми пришли на ум…

Знаю, мое объяснение в любви к музыке звучит пафосно, но я пишу то, что чувствую…

Как и все дети, я любил кино. Кинотеатр в Тульчине несомненно относился к городским достопримечательностям прежде всего потому, что был специально построен для этой цели. Каждые три дня в нем показывали новый фильм. Мы, мальчишки, считали своим долгом увидеть его непременно в первый день. Почему в первый, объяснить не могу.

Примерно за час до открытия билетной кассы, перед кинотеатром выстраивалась очередь. За несколько минут до начала продажи возбужденная толпа втискивалась внутрь здания, и начинался заключительный акт трагикомедии.

-Балбес, куда ты лезешь без очереди?

-Сам без очереди. Слышь, отпусти рукав, а то врежу!

-Сопляк, ты что не читал афишу, что детям до 16 лет вход строго запрещен? А у тебя еще молоко на губах не обсохло.

-Ой, не жмите так – здесь беременная…

-Как вам это нравится? Ей еще кино нужно!

Последующие два дня людей у кассы почти не было, покупай хоть сто билетов.

У ребят были свои, сугубо личные, взаимоотношения с кинематографом. Они строились на том, что не всегда удавалось выпросить у родителей денег на билет. Кроме того, старшее поколение свято соблюдало правило: раз написано, что детям до 16 лет фильм смотреть нельзя, значит нельзя. Нам же особенно хотелось посмотреть именно запретные фильмы, хотя, перебирая их в памяти, не могу припомнить хоть одного, который действительно нельзя было детям показывать. Тем более, что у подавляющего большинства юных кинозрителей откровенные кадры вызывали своеобразную реакцию: “Мура собачья. Все время целуются. Вот “Чапаев” – это да!”

Поскольку противоречия между обеими сторонами – родителями и детьми – не всегда удавалось мирно решить, то вторые иногда прибегали к испытанному временем и не одним поколением способу – попытаться проникнуть в зал зайцем. План безбилетного прохода оригинальностью не отличался. Несколько мальчишек, сложив свои финансовые ресурсы, покупали пару билетов. Вручались они тем, чей вклад был весомее.

Счастливчики на законных основаниях проходили в фойе, потом с первым же звонком, возвещавшим о начале сеанса, входили в зрительный зал. А когда гас свет, незаметно открывали одну из выходных дверей. Через нее и просачивались остальные участники операции.

От “зайцев”, в свою очередь, тоже требовалась незаурядная сноровка, потому как за ними охотились билетерши. Не обходилось и без проколов. Наказание обычно выражалось в пинке с малокультурным напутствием “Пошел вон, хулиган!”

Я очень редко участвовал в подобных операциях: боялся, узнают родители, а еще хуже, если свидетелями позора станут знакомые…

Еще одна тульчинская достопримечательность – пруд, с которым у меня связано немало воспоминаний. Рядом с прудом жила моя первая любовь Валя Кравчук. Здесь же находился пляж, где мы, ребята, проводили большую часть дня, купаясь до посинения, загорая до такой черноты, за которой следует обугливание…

Словно не прошло с тех пор много десятилетий, перед глазами деревянная купальня, напоминавшая однокрылый самолет. Правое крыло – женская раздевалка, левое – мужская. Фюзеляжем был мостик, соединяющий сооружение с берегом.

Сейчас всего этого нет в помине, точно так же, как и голопузой детворы, когда-то заполнявшей пляж. В такие дни он напоминал улей. Разноцветные пледы, одеяла, подстилки, уставленные баночками, скляночками, термосами, бутылочками. Это молодые мамы вывозили на природу свои чада, которые, в зависимости от возраста, либо спали в тени, либо играли в песочек, либо гоняли мяч.

Летом население Тульчина увеличивалось минимум вдвое за счет приезжих из Москвы, Ленинграда, Киева и других городов. Отдыхающих привлекали не только низкие цены на продукты, но и их качество – расслаивающийся крестьянский творог, сметана, в которой ложка стояла, как солдат на посту, ароматное сливочное масло, продававшееся почему-то на листьях лопуха, якобы, сохранявших вкусовые качества и предохранявших от солнца.

А мясо, куры – все парное. Если в доме готовилась курица, то аппетитный запах от нее разносился в радиусе полукилометра. О фруктах и овощах вообще не шла речь. Проблема заключалась в другом – куда их девать. Соответственно и цены были символические – не раздавать же их даром.

Привезет в базарный день крестьянин из близлежащего села возок яблок и мается целый день на рынке, потому что еще с десяток таких же возов прибыло из других мест. Большой удачей считалось, если продал половину.

А что делать с оставшимися яблоками? Везти обратно нет смысла: дома этого добра навалом. Да и лошадь жалко. И ищет наш незадачливый продавец укромное местечко, чтобы незаметно вывалить непроданный товар, а то, если увидят, могут оштрафовать или, чего доброго в милицию спроводить. Освободившись от яблок, крестьянин что есть мочи гонит лошадь от греха подальше.

Привлекала отдыхающих и природа. Стоило чуточку отойти от пляжа, в любую сторону, как открывалась необычайно красивая картина: деревья, склонившиеся над водой, заросшие камышом берега, бархатистые палочки, белые водяные лилии, словно звезды, рассыпанные по небу, а рядом большие зеленые листья. И все это на фоне первозданной тишины, нарушаемой только стрекотом кузнечиков и едва слышным жужжанием стрекоз…

Здесь я малышом научился плавать. Двоюродный брат Саша, который был старше на несколько лет, отводил меня подальше от берега, где поглубже, и отпускал. По законам физики я тут же отправлялся на дно. Но тогда срабатывал инстинкт самосохранения, и я выныривал, изрядно наглотавшись воды. Затем медленно под надзором тренера-самоучки брал курс на купальню. Там имелись спасительные перила, за которые можно было ухватиться.

Всего этого, как понимаете, ни мама, ни папа не видели, а то бы всем досталось на орехи. Точно так же никто из них не знал, что однажды, было это в классе пятом, я, почти как Остап Бендер, попал под лошадь. Но тот потребовал у газеты, сообщившей об этом факте, опровержения, что не он, а лошадь отделалась легким испугом. Я же этого делать не стал, так как на самом деле пострадал я сам и никому, кроме Миши Крупника, эту тайну не доверил, и то потому, что нуждался в помощи.

Произошло это так. Утром я отправился на речку дорогой, которой до этого ходил, может быть, сотни раз и ничего со мной не случалось. Когда до конечной цели оставалось свернуть лишь проход, ведущий прямо к пляжу, рядом оказалась телега, совершавшая точно такой же маневр, что и я.

Как любитель животных, я решил пропустить лошадь первой и встал на бугорок на самом углу поворота. Когда телега поравнялась со мной, я неожиданно соскользнул с бугорка и очутился под задним колесом, которое проехало по моему животу, оставив на нем широкий и глубокий след.

Спасло меня от тяжких последствий, я считаю, два обстоятельства. Первое – подвода была не груженной, и второе – я инстинктивно, что есть силы напряг мышцы живота, и колесо по касательной соскользнуло. Брюшной пресс был у меня тогда что надо!

Рана долгое время гноилась, я как мог, обрабатывал ее, перебинтовывал. Мишка доставал необходимые для этого йод и бинт. Трудно вообразить, какой поднялся бы переполох, если бы я посвятил домашних в случившееся. Определенно на какое-то время мне было бы категорически запрещено ходить на озеро. Кстати, мама с папой об этом происшествии так и не узнали…

Спустя много лет наступила пора познакомиться с тульчинским прудом и моему сыну Генке. Мы часто приезжали к бабушке с дедушкой на отдых, подгадывая под разгар фруктово-овощного сезона. Купальню он уже не застал. Несколько столбиков, сиротливо выглядывавших из воды, свидетельствовали, что когда-то здесь стояло сооружение.

Так как других развлечений у нас не было, то в жаркие дни мы отправлялись на пруд. Гнетущее впечатление производила заброшенность этих мест, где еще недавно жизнь била ключом. Только акробатические прыжки рыб, выскакивающих на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, потому что под водой от перенаселенности его не хватало, нарушали неестественный покой. Потом я узнал, что пруд передан рыбхозу, который стал разводить в нем карпа. Естественно, чиновники были довольны: нет пляжа, купальни, нет и отдыхающих – меньше мороки. Но поскольку наверняка, найдутся желающие полакомиться свежей дармовой рыбкой, то вдоль окружности пруда красовались объявления, предупреждавшие, что ловить рыбу категорически запрещено под угрозой штрафа.

Не раз мы с Генкой наблюдали, как в том месте, куда мы бросали кусочки хлеба, через минуту-другую вода начинала словно закипать от огромного количества рыб. Иногда имели мы удовольствие видеть и тех, кому поручено было охранять это богатство. Мне рассказывали, что именно они, стражи порядка, как раз и занимались браконьерством, предлагая рыбу по цене вдвое ниже магазинной.

В остальном прилегавшие к пруду места изменились мало: тот же камыш, белоснежные лилии, склонившиеся над водой плакучие ивы, фруктовые сады, но не такие ухоженные, как раньше. Уж я-то хорошо знал, какими они были. Мы с ребятами излазили их вдоль и поперек, “воруя” яблоки, груши, сливы. Слово “воруя” я сознательно взял в кавычки, потому что подобные набеги воровством не считались – большая часть фруктов все равно пропадала…

Генка не по годам рано стал проявлять самостоятельность. Он прекрасно ориентировался в лабиринте переулков и улочек, которых в Москве на Таганке, где мы тогда жили, было великое множество, демонстрируя при этом незаурядную зрительную память. Она осталась у него до сих пор, несмотря на то, что отметил свое 50-летие.

Поэтому, когда однажды в Тульчине он попросил меня отпустить его одного на пруд, в тот день мама чем-то меня загрузила, возражать я не стал, взяв с него слово, не купаться и не ловить рыбу. Я знал за ним эту слабость: дома он не раз говорил, что когда вырастет, обязательно купит спиннинг. “Угрозу” он свою не выполнил, а вот охотничье ружье купил.

Мама с папой всегда радовались нашему приезду, но очень не любили, когда мы куда-то уходили, хотели, чтобы все время были рядом. “Ведь вы приехали на несколько дней! Потом целый год жди…”- аргументировала мама свою нелюбовь даже к коротким расставаниям.

Самостоятельность Генки вообще не укладывалась в ее голове: “Как ты можешь отпускать его одного?!” Я старался маму успокоить. Но спокойной она становилась только тогда, когда на пороге появлялся ее внук целым и невредимым…

Прошло, наверное, больше часа, как Генка отправился на пруд. У меня постепенно тоже начали скрести кошки на душе – правильно ли я поступил, отпустив его одного. Наконец, смотрю, в конце двора появляется знакомая фигура. Рубашонка спереди оттопырена. Что-то там наверняка запрятано.

– Гена, а что у тебя за пазухой?

– Рыба.

– Какая рыба?

– Карп.

– Ты же обещал, что не будешь ловить. Тебя могли поймать, хорошенько отлупить и отвести в милицию. Ты это понимаешь?

– А я запрятался в камышах…

– Где ты взял удочку, пограничник? – Я начал постепенно оттаивать.

– Сам сделал. Крючок привез из Москвы, толстую нитку взял у дедушки, а палочку нашел на дороге.

– А на крючок, что нацепил?

– Кусочек хлеба…

Генка вытащил из пазухи килограммового карпа. Дальнейшее расследование смысла не имело. В его возрасте, с его авантюрным, непредсказуемым характером трудно было удержаться, чтобы не совершить что-то остросюжетное.

Мама, которая тоже не одобрила поступок Гены, карпа, тем не менее, зажарила, и мы за милую душу его съели, кроме рыболова, который вообще рыбу не ел, так как боялся костей…

О Тульчине и о том, что с ним связано, я мог бы еще многое рассказать. И не потому, что здесь прошли мое детство, я узнал, что такое любовь, дружба. В родительском доме был заложен фундамент моих нравственных принципов, моя жизненная философия. И хотя процесс этот был во многом стихийным, он, мне кажется, дал не очень плохие результаты. Но об этом судить не мне…

Какой смысл вкладывал великий Пушкин в слова “И над холмами Тульчина…”- знал он один. Возможно, он имел в виду дух свободы, который витал над этими холмами, неповторимую красоту тех мест.

Для меня же холмы эти священны. Они освещены не только радостью бытия, любовью, яркими впечатлениями, а тем, что здесь нашли свой покой самые дорогие мне люди – мама и папа.

Их нет, но они всегда со мной.

 

Глава вторая

НА ВОЙНЕ КАК НА ВОЙНЕ

… Судьбе было угодно распорядиться так, что за свою жизнь я побывал во многих странах. В каждой находил что-то интересное, привлекательное. Но когда меня спрашивают, где мне больше всего понравилось, я неизменно называю Австрию, Югославию и Швейцарию.

К Югославии и Швейцарии мы еще вернемся, поскольку воспоминания о них относятся к более позднему периоду. А сейчас снова об Австрии, где я прожил целых полгода, и которая стала для меня после окончания войны, пусть на непродолжительное время, очень близкой.

Так получилось, что у меня была возможность довольно хорошо познакомиться с этой удивительной альпийской страной, вернее с ее частью, которая временно находилась под нашей юрисдикцией. Оккупационный режим в Австрии четырех союзных держав СССР, США, Великобритании и Франции был отменен лишь в 1955-м

Знакомству способствовало то обстоятельство, что за несколько месяцев до Победы меня взяли в армейскую художественную самодеятельность, и мы часто выступали с выездными концертами в воинских частях и перед населением.

Как попал я в самодеятельность, убей Бог, не помню. Скорее всего, произошло это так: искали подходящих людей, и художественному руководителю, младшему лейтенанту Виктору Яковлевичу Мееровскому кто-то, по-видимому, сказал, что у минометчиков есть парень, который подражает Чарли Чаплину, ходит на руках и вообще веселый…

Виктор Яковлевич – профессиональный режиссер, окончивший Московский театральный институт, был человеком сугубо гражданским, рафинированным интеллигентом. Военное обмундирование шло ему, как корове седло. Посмотрев, что я умею, он, судя по всему, остался удовлетворен. Кстати, и в дальнейшем он относился ко мне очень доброжелательно, я бы даже сказал, опекал.

Со своей стороны, я ему платил тем, стараясь как можно лучше выполнять свои обязанности. А их у меня было достаточно: в акробатическом этюде, как верхний я завершал пирамиды, танцевал в массовках. Но лучше всего, мне кажется, удавался Чарли Чаплин, Это было сугубо индивидуальное творчество, поэтому доставляло особую радость.

Чудом сохранилась у меня вырезка из фронтовой газеты: “Веселым смехом встречают бойцы похождения Чарли Чаплина, исполненные старшим сержантом Гольденшлюгером.” А вот строка из программки театрализованного концерта, представленного на фронтовой смотр: “Акробатическая эксцентриада – исполнители гв. рядовые Пляцок, Неклеса, Гольденшлюгер”. Автор программки то ли по ошибке, а может, нарочно уровнял всех нас троих в звании, меня понизив.

Виктор Яковлевич, несомненно, был человеком талантливым. Говорил скороговоркой, сердился, когда его не понимали с полуслова. Как натура художественная и впечатлительная был импульсивен, но злобы не таил. Вспыхнет и тут же отойдет. Смеялся редко. Должно было произойти нечто из ряда вон выходящее, чтобы он дал волю смеху. Таким я его видел буквально считанные разы, в том числе, когда…

В тот день наш ансамбль, насчитывавший всего дюжину артистов, кстати, были среди них и профессионалы, проходил санобработку. Это – баня с выдачей чистого белья. Когда подошла моя очередь получать белье, выяснилось, что моего размера нет, и мне всунули первый попавшийся комплект, на несколько размеров больше, чем я носил. Вечером, только я улегся в кровать, раздается стук в дверь. Спрашиваю, кто там?

-Это я, Виктор Яковлевич.

Открываю. Увидев меня, он сказал “Ой!” и, ухватившись за живот, начал громко хохотать, периодически выпрямляясь для того, чтобы еще раз взглянуть на меня и снова ойкнуть.

Наверное, я действительно выглядел смешно: в кальсонах, которые доходили до подмышек, и я локтями поддерживал их на этом уровне, чтобы не свалились, в рубашке, свисавшей почти до пола. Чтобы доставить гостю максимум удовольствия, я еще немного подыгрывал. Словом, спектакль получился…

В 70-х годах я несколько раз встречал Виктора Яковлевича на Арбате. По-моему, мы оба были рады этим встречам. Фамилия Мееровский в ту пору часто попадалась в титрах Центрального телевидения, как режиссера постановок. С середины 80-х она исчезла…

В Австрии нашей театральной штаб-квартирой долгое время был небольшой городишко Мельк, километрах в 70 от Вены. Самым примечательным и посещаемым зданием в Мельке была церковь – кирхе.

Как и все провинциальные городки, Мельк вел полусонный образ жизни, что после трехлетнего военного кошмара поначалу не вписывался в привычное сознание. Некоторое оживление вносили разместившийся в здании школы медсанбат, наша художественная самодеятельность, а также рота связи и разведрота – ребята на подбор.

Судя по внешнему виду домов, мощеным дорогам и выложенным плиткой тротуарам, местное население до нашего прихода жило неплохо. За счет чего, сказать трудно, так как никакой промышленности в Мельке не было.

Среди более или менее приметных зданий выделялись еще муниципалитет, кинотеатр, на сцене которого мы выступали. Кстати, здесь я впервые посмотрел несколько фильмов с участием великолепной Марики Рокк “Девушка моей мечты” и “Кора – Терри”.

Моим временным жилищем стал флигель во дворе дома профессора, так здесь величали преподавателей школы, человека скромного, обходительного, лет 55. В его часть дома я старался заходить как можно реже, чтобы не нарушать покой. Мне кажется, он тоже ценил мою деликатность: при встрече всегда улыбался и называл меня “Герр Борис”. Я, в свою очередь, не забывал высказывать восторг по поводу его “диснейленда”, который он, задолго до появления в Америке настоящего, собственноручно соорудил в своем дворе: причудливо извивающаяся речушка с берегами, усыпанными светлой галькой, пороги, водопад, ветряная мельница, мостики, переброшенные с одного берега на другой, рядом – старинный замок, охотничий домик. В центре двора небольшой действующий фонтан. И все это вперемежку с экзотической карликовой растительностью, составлявшей единый ансамбль с миниатюрными сооружениями. А вечером, когда еще зажигались подсветки, трудно было оторвать глаз от этого фантастического зрелища…

По утрам нужно было видеть, с каким усердием мой профессор убирал прилегавший к его дому участок улицы, собирал на проезжей части конский каштан и другой мусор. Вначале меня это удивляло, но потом привык, и я тоже иногда принимал участие в непрекращаюшемся субботнике…

Возможно, кому-то покажется, что выступать в художественной самодеятельности – одно удовольствие. Как бы не так. Приходилось изрядно вкалывать. Если, исполняя роль Чарли Чаплина, я позволял себе импровизацию, кроме, разумеется, фирменной чаплинской походки, специфических ужимок, то акробатический этюд требовал каждодневных тренировок. Но даже это не гарантировало от неудач: то плохо зафиксировал стойку, то не четко выполнял сальто, а то и вовсе конфуз – пирамида в последний момент разваливается, и приходится на глазах притихшего зала – получится или нет? – начинать заново ее строить. Танцевальные па в массовках, хотя и не отличались особой сложностью, но тоже требовали регулярных занятий.

Обязанности нижнего в нашей акробатической тройке выполнял Федя Пляцок, здоровяк, состоявший из одних мышц, требовавших, как вы понимаете, усиленного питания. Поэтому Федя всегда получал двойные порции, но мог съесть еще больше. Оставшаяся от физических нагрузок энергия уходила у него на девчонок, до которых был весьма охоч и которые, насколько мне известно, отвечали ему взаимностью. По-видимому, он знал какой-то секрет, потому что собеседником был никаким, остроумием не отличался, эрудицией тем более.

Наш средний Ваня Неклеса был фигурой менее колоритной – парень, как парень, ничего примечательного, если бы не хобби: почти ежедневно писал письма родителям, родственникам, знакомым.

Наша тройка между собой жила мирно. Федя и Ваня были по возрасту старше меня, но к моему мнению часто прислушивались, считая, что могу дать полезный совет.

Такой случай не заставил себя долго ждать. Приходит как-то вечером Федя, морда постная, невооруженным глазом видно, что не на шутку чем-то встревожен. Я знал, что если не взять инициативу в свои руки, то он еще долго будет переминаться с ноги на ногу и сопеть.

-Ладно, выкладывай, что случилось? – спрашиваю.

Федя еще больше нахмурился и, вобрав в свои мощные легкие воздуха, выпалил:

-Вот падлюка, наградила!

-Какая падлюка, чем наградила?

Я уже понял, что бедный Федя влип. Неужто сюрприз преподнесла его Мимика? У него была постоянная зазноба с таким экзотическим именем. Кстати, у Вани тоже была девушка.

– Понимаешь, пошел я за околицу прогуляться, – начал свой печальный рассказ Федя.– Смотрю здоровенная деваха лет 18 с двухпудовыми сиськами. Сено сгребает. Подхожу ближе. “Гутен таг” говорю (еще два слова: “Данке” и “Битте” он знал назубок и выговаривал без украинского акцента). А она в ответ: хи-хи да ха-ха. Заигрывает. Ну, думаю, молодуха, держись. Я ее за талию и к себе. Не сопротивляется, все хихикает. Короче…

Федя умолк. Я не помнил случая, чтобы он когда-нибудь произносил такую длинную тираду. Видно, накопилось, и нужно было кому-то излить душу.

– Короче, дохихикался. Так чем же она тебя наградила?

– Трипаком!

Так солдаты между собой называли гонорею.

– Скажи спасибо. Мог поймать и похлеще. Какого черта ты бросаешься на каждую встречную? Мимики тебе мало, что ли? Пока не вылечишься, ты уж ее не трогай…

Федя снова стал разглядывать носок своего ботинка, от чего я заключил, что он уже успел переспать и с Мимикой.

-Ну, ты даешь! Ты же ее наверняка заразил. Ладно, тебе медсанбатские девчонки. помогут. А ей каково?

Сестрички из медсанбата, у которых был накоплен немалый опыт по борьбе с подобными заболеваниями, в короткий срок отремонтировали Федю, и на лице его вновь появилась улыбка.

Так продолжалось, наверное, с неделю. Потом он снова появляется у меня с той же кислой физиономией что и раньше, но уже в сопровождении Вани, для храбрости.

-Что на этот раз произошло? – спрашиваю, потому что по вечерам он просто так не приходил.

-Хотел проверить, здорова ли Мимика, – ответил за Федю Ваня.

– Ишь ты какой заботливый! Ну, на этот раз хоть не так обидно. Поймал свой собственный. Иди в медсанбат и кланяйся девчонкам в ножки, чтобы они еще раз тебя вылечили.

-Мне стыдно смотреть им в глаза, – пробурчал Федя.

-А ты не смотри. Думаешь, они с первого раза не поняли, с кем имеют дело?

На совсем сникшего Федю было жалко смотреть.

-Черт с тобой, я их попрошу, чтобы они … отрезали!

На солдатский юмор мои акробаты реагировали нормально…

У меня в Мельке тоже была девушка по имени Лотта. Случайно познакомившись с ней, я не представлял, что в одном человеке может быть столько нежности и страсти, и что через короткое время меня тоже захлестнет волна всевозможных чувств.

Лотте было 16 лет. Тоненькая, стройная с красивым личиком она напоминала березку и выглядела совсем девочкой, правда, физически вполне сформировавшейся. После одного из концертов она подошла ко мне, позже призналась, что давно наблюдала за мной, не пропускала ни одного выступления и мечтала познакомиться, но не знала, как это сделать. И вот, решилась, потому что больше не может…

Элементарный немецкий я знал, и если даже в ее сбивчивой от волнения речи не все понял, основной смысл уловил.

У Лотты были правильные черты лица, большие голубые глаза, как у Мальвины из “Золотого ключика”, каштановая копна волос. Особую пикантность придавал чуть остренький носик. Подкупающая непосредственность и готовность во имя любви бросить вызов всем условностям вначале настораживали, но потом я понял, что она такая, причем способна зажечь любого, тем более меня, легко воспламеняющегося. Короче говоря, устоять перед ее чарами я не смог и не хотел…

Меня Лотта называла “Майн либе шаушпиллер” (мой любимый артист). Ко мне пришла не искушенной в любовных делах девушкой. Своим опытом я тоже не мог похвастаться, поэтому пришлось вместе по ускоренной программе постигать искусство любви.

Лотта оказалась ученицей способной, хотя трудно сказать, кто из нас был больше учеником, а кто учителем. В любом случае, могу сказать, что физиологически мы очень подходили друг другу…

Наши отношения мы старались не афишировать, опасаясь, что кто-то может вмешаться и разрушить их. Наверняка, о них знал Виктор Яковлевич, но он ни разу на эту тему со мной не заговорил, по-видимому, уверенный в моем благоразумии. Но он ошибался, потому что не берусь сказать, чем бы закончился мой с Лоттой роман, случись он в другое время. В любви я – интернационалист!

Но судьбе было угодно распорядиться по-другому. Штаб, а вместе с ним нашу художественную самодеятельность и медсанбат перевели в другой городишко, недалеко от Мелька. Лотта последовала за мной. Жили мы в небольшой комнатке, где она по существу вела затворнический образ жизни, стараясь меньше показываться на людях.

Я понимал и Лотта, наверное, тоже, что долго так продолжаться не может, хотя нас все еще безудержно тянуло друг к другу. А тут еще прошел слух, что тех, кто имеет три ранения, скоро демобилизуют. И Лотта со слезами на глазах вынуждена была вернуться домой, взяв с меня слово, что когда приеду в Тульчин, сразу же ей напишу. И кто знает, может быть, дороги наши еще пересекутся…

Обещания своего я не сдержал. Реализм оказался сильнее любви. Совсем недавно переполнявшие меня чувства постепенно стали расплывчатыми, далекими, пока не превратились в нежные воспоминания.

Как память об очаровательной австрийской девушке по имени Лотта у меня еще сохранилась ее фотография, где она стоит, прищурив глаз, чуть наклонив набок голову – неповторимая любовь моей далекой юности…

На этом, пожалуй, можно было бы поставить заключительную точку в главе, если бы не одно обстоятельство. Иногда по ночам, когда не спится и, казалось бы, ничто не напоминает о той ужасной бойне, вдруг одна за другой в голове всплывают картинки разрушенных городов, сожженных сел, толпы неизвестно куда бредущих людей, и среди них безрукие и безногие, и много, много безымянных могил.

И среди этого апокалипсиса – ты, чудом уцелевший то ли благодаря слезам мамы (мне рассказывали, что она все время плакала, не зная жив ли я), то ли на роду так написано – получить в подарок еще одну жизнь…

Наверняка, многие знают о войне по книгам, кинофильмам намного больше, чем я рассказал. Но то, что вы прочитали, до сих пор было известно мне одному….

Владимир Высоцкий как-то очень художественно сказал что “Лучше гор могут быть только горы!..” Перефразируя великого барда, скажу: “Страшнее войны может быть только война!”

Глава третья

ЗА СИНЕЙ ПТИЦЕЙ-УДАЧЕЙ

Итак, я еду поступать в институт в Москву. Почему не в Винницу, которая всего-то в каких-нибудь ста километрах, и там есть пара-тройка вузов, в том числе медицинский – мамина мечта? Почему, наконец, не в Одессу, которая тоже не за горами и туда раз в неделю ходит из Тульчина автобус, а институтов еще больше?

Но меня эти варианты не устраивали. Хотелось в Москву. В моем сознании она была центром вселенной, где есть все, о чем только может мечтать человек, перед ним открываются такие необозримые возможности… О том, что в этом городе-мире можно легко затеряться, особенно провинциалу, у меня и в мыслях не было.

Уже позже, когда я познакомился с московской действительностью, стало ясно, что мероприятие это изрядно попахивало авантюрой. Ладно, жили бы в Москве родственники или знакомые, а то нет.

Правда, в том же 46-м младшая мамина сестра Полина заканчивала столичный иняз, но тоже жила на птичьих правах, снимая комнатку. В письме она сообщила, что договорилась с мамой институтской подруги, что та меня приютит на время, пока буду пытаться поступить в институт. Все это сыграло не последнюю роль в том, что мои любимые родители, правда, без видимого энтузиазма, согласились отпустить свое любимое дитя одного в неизведанные края…

Накануне отъезда в Москву папа сказал:

-Боря, у нас есть хороший отрез на костюм, возьми его с собой, мало ли что…

Будь на месте папы кто-то другой, я наверняка бы вспылил. Подумать только, это я, фронтовик, прошагавший с боями от Волги до Дуная, по полной программе испытавший, что такое война, обладатель аттестата зрелости, где одни пятерки, буду давать кому-то взятку? Нет, дудки!

Маму с папой можно было понять: они очень хотели мне помочь, но не знали как.

Я заявил, что отрез не возьму, в институт буду поступать честно, как все. О, юношеская к тому же провинциальная наивность! Откуда я мог знать, что способов оказаться в институте более чем достаточно…

Квартира в Трехпрудном переулке, в самом центре Москвы, между Маяковской и Пушкинской площадью, произвела на меня сногсшибательное впечатление. Не количеством комнат, в Тульчине у нас тоже было три, а их внутренним содержанием: полная энциклопедия Брокгауза и Ефрона, Мережковский, весь Толстой, Чехов, кабинетный рояль, на котором позднее я подбирал всякие мелодии, горка из красного дерева, заполненная хрусталем, не простым, а бакаррой, бронзовые статуэтки французской работы, на стенах в гостиной картины. Всего этого, кроме книг, я в Тульчине никогда не видел. Было от чего растеряться.

Мне в этом музее была отведена небольшая комнатка с маленьким окошком, выходившим на кухню. В ней какое-то время жила Полина. Какие функции первоначально должна была выпонять комнатушке: то ли она предназначалась для домработницы, то ли как подсобка для вещей, осталось таки невыясненным. Впрочем, меня это никогда не интересовало – я был счастлив, что попал в такой дом.

Забегая вперед, скажу, что дом в Трехпрудном стал для меня в полном смысле родным. Здесь я не только провел институтские годы, а потом прожил еще какое-то время, когда вернулся из Сталинабада. Здесь я встретил во многих отношениях неординарных людей, ярких, одаренных, распахнувших передо мной новый мир, лишенный предрассудков, мир, живущий в своем ритме, кстати, во многом созвучным моему представлению. Я смотрел и впитывал в себя только то, что мне нравилось. Избранное старался переварить, постепенно выдавливая из себя провинциала.

В то же время пытался не выплеснуть вместе «с водой и ребенка», потому что многое из того, что я получил в детстве, в первую очередь, в плане нравственном, вполне годилось и здесь. Шаг за шагом постигал я новые правила «игры» («что наша жизнь? – игра!»), и, кажется, немного в этом преуспел…

В моей келье стоял диван, небольшой столик, одностворчатый видавший виды шкаф и стул. Вместить она могла двух, от силы трех человек, при условии, что все сразу сядут и не будут перемещаться. Бывали случаи, что набивалось четверо, когда расписывали пульку в преферанс. Но тогда мебель переставлялась, и я просил гостей по возможности не делать лишних телодвижений.

О, моя видавшая виды студенческая обитель, куда проникали все запахи кухни, возбуждая и без того неплохой аппетит. Свидетельницей чего она только ни была. Видела, как я влюбленный, а по этой причине страдавший бессонницей, изливал свои чувства на бумаге в стихотворной форме, присутствовала она, когда я в бешенном темпе готовился к экзаменам, потому что конспект был дан всего на один день, а самому записывать лекции не хотелось. Наконец, предоставляла мне жилплощадь для амурных дел. Вообще-то я старался выяснять «отношения» с прекрасным полом на чужой территории, дабы не давать повода для разговоров: «Боря привел очередную…»

Сейчас этой исторической комнатки нет. Квартира в Трехпрудном усилиями Наташи и ее дочери Ирочки приняла ультрасовременный вид. Но память о ней жива. Когда я прихожу к ним, мы непременно вспоминаем то безмятежно-счастливое время и некоторые эпизоды, связанные со студенческой обителью…

Мое появление в Москве ознаменовалось сразу двумя свадьбами-женитьбами.

Полина вышла замуж за старшего лейтенанта с итальянской фамилией Турий, на самом деле – чистокровного еврея. Гриша – так звали будущего мужа моей тетушки – служил в Германии в Советской военной администрации и приехал в Москву, чтобы повидаться со своими родственниками, а затем проследовать дальше на Украину, откуда был родом и где жила сестра мамы, погибшей во время войны в немецком лагере.

Московские родственники, увидев перед собой интересного молодого человека, к тому же материально обеспеченного, решили, что «товар» ни в коем случае пропадать не должен и устроили смотр невест. Первые претендентки должного впечатления на потенциального жениха не произвели. И когда начало казаться, что он так и уедет, не солоно хлебавши, на горизонте появилась Полина, которая сразу и безоговорочно понравилась привередливому невестоискателю.

Судя по всему, Гриша тоже приглянулся будущей жене, и они, не откладывая дела в долгий ящик, заключили союз, который сегодня приближается к своему бриллиантовому юбилею.

Замужество Наташи было еще более романтичным, так как жених был найден в…очереди при следующих обстоятельствах. Розалия Михайловна – мама Наташи, в магазине познакомилась с женщиной, пришедшей, как и она, отоварить продовольственные карточки. Разговорились. Татьяна Антоновна, так звали новую знакомую, рассказала, что у нее есть сын-красавец, инженер, прекрасно поет и не женат. Розалия Михайловна, со своей стороны, похвалилась, что и у нее имеется чудесная дочь, только что с отличием окончившая институт иностранных языков и, между прочим, тоже не замужем. Тут же договорились познакомить детей.

Как ни странно, но обе мамы, рассказывая о своих «сокровищах», не слишком преувеличивали. Анатолий действительно оказался весьма привлекательным молодым человеком, выше среднего роста, с великолепной шевелюрой, за которой он ухаживал до последних дней. К сожалению, несколько лет назад его не стало. Что до вокальных данных, то и в этом Татьяна Антоновна была недалека от истины. У Толи был неплохой тенорок с одним недостатком – часто забывал слова песни.

По натуре Толя был игрок и немного везунчик. Так за пару дней до денежной реформы он умудрился по облигации какого-то госзайма выиграть 10 тысяч рублей – по тем временем деньги немалые. Правда, начались проблемы: на что их потратить – в магазинах хоть шаром покати. Однажды мы забрели с ним даже в аптеку, но и там в продаже оказалось только гинекологическое кресло. Посовещавшись, мы решили, что оно нам ни к чему.

Характеристика Наташи, на мой взгляд, была ее мамой явно занижена. На редкость талантливая, интеллектуалка в широком смысле этого слова, она была достойна самой лучшей партии. Наташа Кроль после замужества взяла фамилию мужа – Бонк, долгое время преподавала в Академии Внешторга, получила профессорское звание, написала несколько прекрасных учебников английского языка, завоевавших большую популярность и выдержавших множество переизданий. В последние годы соавтором ее стала дочь Ирочка. Дуэт тоже получился плодотворным.

Так двумя браками салютовала столица мой приезд, и оба оказались счастливыми…

Верховодила в доме Розалия Михайловна Кроль-Боярская. Такая двойная фамилия стояла на афише, рекламировавшей ее как эстрадную певицу. Одесситка, красивая, знающая себе цену, она имела непростой характер.

Одесский «бриллиант» прошел соответствующую московскую огранку и засверкал всеми своими гранями. В результате получилась светская женщина, вращавшаяся в довольно высоких кругах и принимавшая у себя известных артистов, ученых, чиновников.

Муж Розалии Михайловны – Александр Ефимович Кроль, еще до революции окончил Петербургский горный институт (еврею непросто было туда попасть), считался крупным специалистом по лакам и краскам. Одно время был даже директором авиационного завода. Когда я появился в Трехпрудном, отношения между мужем и женой были натянутыми, но внешне декорум соблюдался, и непосвященному человеку было трудно догадаться, что пробежала черная кошка.

Что за «кошка», я узнал через какое-то время, когда стал в доме своим человеком. Виной тому, как рассказывала Розалия Михайловна, был ее тихоня-муженек, который вскоре после женитьбы умудрился ей – юной, очаровательной – изменить. И с кем бы вы думали?! Со своей секретаршей. Такое в Одессе не прощают.

-Я бы еще могла понять, – возмущалась Розалия Михайловна, – если бы с красоткой, а то ведь настоящая кикимора… Это больше всего ее ранило, и она продолжала:

-Можешь не сомневаться, он у меня тоже ходил с развесистыми рогами!

В этом я нисколько не сомневался. Розалия Михайловна пользовалась большим успехом у мужчин, к тому же была без предрассудков. Но для этого нужно было ей очень понравиться. Такого удостаивались немногие, потому что требования предъявлялись самые высокие.

Особенно тепло вспоминала она о своем любовнике, ответственном работнике НКВД, которого в годы сталинских репрессий не миновала участь многих его коллег. Розалия Михайловна уверяла, что всем своим существом чувствовала, когда его расстреливали. «В тот день я не могла найти себе места …»

Привыкшая к мужскому почитанию Розалия Михайловна любила, когда я сопровождал ее в Большой зал консерватории на выступления известных дирижеров, исполнителей. Достать билетик на такой концерт было трудно, но в кассах Большого зала работала ее знакомая, очень милая женщина. Симфоническая музыка доставляла Розалии Михайловне огромное удовольствие, я же невольно приобщался к музыкальной культуре.

Еще она часто брала меня с собой, когда совершала вылазки в магазин за продуктами, особенно в Елисеевский, где от обилия вкусных запахов я буквально балдел. Мне доверялась хозяйственная сумка. Многие продавцы старшего поколения не только знали ее в лицо, но и по имени отчеству. Я не раз был свидетелем такого диалога:

-Здравствуйте, Розалия Михайловна! Как поживаете? Что-то давненько вы к нам не заглядывали…

-Спасибо, Петр Николаевич. Все как-то не досуг. Мне бы сыра, не очень острого.

-Рекомендую вот этот. Не желаете попробовать?

Продавец отрезал тоненький, как папиросная бумага, кусочек сыра и на бумажке протягивал его Розалии Михайловне. Та брала, откусывала чуть-чуть и, не спеша, разжевывала. Глядя на нее, складывалось впечатление, будто она к чему-то прислушивается, стараясь уловить весь вкусовой букет предложенного сыра.

-Да, пожалуй. Нарежьте, пожалуйста, грамм 150…

Одна из таких сценок послужила мне темой для миниатюры.

В Елисеевский магазин входит интеллигент, разумеется, в шляпе, очках, с зонтиком и обращается к продавцу колбасного отдела.

-Будьте добгы ггам 50 доктогской…

Покупатель, как не трудно догадаться, был не в ладах с буквой «р».

-Вам нарезать? – спрашивает продавец.

-Нет. Можно большим куском!

Одно время в мои обязанности входило забирать Розалию Михайловну домой после ее вечерних выступлений в кинотеатре «Москва», что на площади Маяковского. И хотя отсюда до Трехпрудного было рукой подать, она просила зайти за ней минут за двадцать до начала последнего сеанса. Билетерши знали меня и беспрепятственно пропускали в фойе, где на сцене в длинном вечернем платье пела песни и арии из оперетт все еще эффектная, хотя немного и располневшая Розалия Михайловна. Публика хорошо принимала ее…

Вскоре самым близким для меня человеком в доме стала Наташа. Во-первых, мы были однолетки, что немаловажно. Во-вторых, при всей, как бы точнее сказать, ее отгороженности от окружавшего мира, она нуждалась в настоящем друге, подчеркиваю, друге. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ей, что я подхожу для такой роли. Помню, первые годы, когда к ней приходили знакомые, она всегда представляла меня так: «Это – Боря, племянник Полины, мой самый лучший подруг!»

Наташа часто производила впечатление человека, всецело погруженного в собственные мысли. Ее способность отключаться была поразительной. Когда момент самопогружения в себя заставал ее, например, за праздничным столом, она могла машинально съесть половину всего салата. И только напоминание мамы, что возможно еще кто-то захочет попробовать, останавливало ее. В то же время она была общительна, любила застолья, обладала великолепным музыкальным слухом, была интересной собеседницей.

Маленькой с ней часто происходили забавные истории. Однажды Розалия Михайловна, ожидавшая телефонного звонка от своего энкаведешника, на минуту отлучилась, пардон, в туалет. По закону подлости, тут же зазвонил телефон. Трубку сняла Наташка.

-Наташенька, – раздался знакомый мужской голос на другом конце провода, –

здравствуй, деточка. А где мама?

-Здгасьте, – маленькая Наташа немного грассировала. – Мама в уборной делает

себе клизму!

Можно представить себе реакцию Розалии Михайловны, хотя ребенок сделал то, чему его всегда учили, – сказал правду.

Как-то Наташу повели в детский театр. Показывали пьесу, по ходу действия которой разбойник пытается похитить маленькую девочку. Возмущенная Наташка вырывается из маминых рук, подбегает к рампе и во весь голос кричит «злодею»:

-Не смей тгогать маленьких девочков!

И самый забавный случай, который Розалия Михайловна вспоминала чаще других. Как-то в гости пришла ее подруга, артистка Большого театра Бася Ароновна Амборская – женщина необыкновенной красоты, величественная. В театре ей поручались роли империатриц, цариц. Думаю, что главным образом за это ее держали в Большом, так как голос у нее ничем особенным не выделялся.

Сели в гостиной пить чай. Александр Ефимович на привычном месте – во главе стола, женщины по бокам. Наташке, по-видимому, надоело одной играть в своей комнате, и она пришла в гостиную, откуда время от времени доносился смех: рассказывали анекдоты. Взобравшись сзади на папин стул и держась за его спинку, малышка после небольшой паузы, которая, по-видимому, понадобилась ей, чтобы сообразить, сколько всего людей за столом, выдала следующий перл:

-Один председатель и две председутки!

Маленькая Наташа никак не могла понять, почему ее слова вызвали дружный хохот и многозначительные переглядывания.

Дом в Трехпрудном был открытым. Часто устраивались вечера. Одних только дней рождений, включая мой, было пять. А всякие праздники! Розалия Михайловна, в чьем введении находились наши продовольственные карточки, умело ими распоряжалась, часто меняя хлеб на другие продукты, в том числе на водку и вино. Так что по части выпивки дефицита не было.

Заключительным номером застолья непременно был концерт. Толя пел неаполитанские песни, забывая иногда слова. На помощь приходила Наташа, которая знала на память весь репертуар мамы и мужа. Наташа также выступала как чтец-декламатор. У нее это здорово получалось: «О, Магадео, о, мой великий Бог!»

Гвоздем программы был домашний джаз бэнд в составе: Розалия Михайловна – рояль, я – скрипка, Толя – первый ударник (бубен), Александр Ефимович – второй ударник на двух крышках от кастрюль, Наташа – дирижер.

Надо сказать, что все «музыканты» отличались хорошим слухом, кроме Александра Ефимовича. Правда, он уверял, что у него внутренний слух. Но попытки воспроизвести с помощью свиста какую-нибудь мелодию всегда заканчивались тем, что никто не мог определить, что он намеревался высвистеть. О том, чтобы спеть, вообще не могло быть и речи.

Конечно, самый большой репертуар был у Розалии Михайловны. Как-никак, профессиональная певица. Тем не менее, она любила, когда ее упрашивали. В узком кругу иногда с огоньком исполняла песенки популярной в 20-е годы кафешантанной одесской певицы Изы Крамер. В доме был сборник ее песен. Вот одна из них, не знаю почему, застрявшая у меня в памяти.

Я служила в магазине продавщицей,

Продавщицей тубероз и орхидей.

И зашел ко мне однажды бледнолицый

В золотом пенсне хорошенький еврей.

 

Был еврей со мной любезен больше года,

Больше года открывал мне свой карман.

Но меня влекла к себе сама природа,

И увлек меня аристократ-улан.

 

Через день мы с ним в авто катались вместе,

Через два пришлось поднять вопрос о чести.

И хоть я хранила верность Пенелопы,

Все же с боем были заняты окопы.

 

Я военной стала в полном смысле слова,

И была бы на учете до сих пор.

Но шальное сердце жаждало иного,

И увлек меня талантливый актер.

 

Через день его встретила с актрисой,

Через два была побита за кулисой.

В общем мы решили мирно распроститься,

И теперь я снова честная девица.

После этого следовал фортепианный рефрен: тирямта, тирямта, тирям, тирям, тата.

Одно время бывал у нас Лева Горелик, тогда еще молодой эстрадник. Талант так и пер из него. Приехал он из Саратова, и как начинающий артист испытывал трудности, в первую очередь, с репертуаром. За хорошую миниатюру нужно было платить приличные деньги, которых у него не было К тому же он был ужасно прижимистым, если не сказать, скупым. Это противоречие между желаниями и возможностями обернулось однажды для него небольшим скандалом.

Достать площадку для выступления в Москве, Ленинграде и других крупных городах эстраднику тогдашнего Левиного ранга было практически безнадежно. Поэтому отправлялась артистическая молодежь на периферию – Урал, Сибирь. Туда свои стопы направил и Лева Горелик.

Месяца полтора его не было в Москве. Появился довольный – гастроли прошли успешно. Подработал и стал задумываться о настоящей программе, которую с ним подготовил бы опытный режиссер. Поиски режиссера вскоре увенчались успехом, так как однажды он, весь сияя, объявил, что сам Валентин Плучек согласился с ним поработать…

Проходит всего несколько дней, и Левка приходит к нам темнее тучи. Оказывается, после него в хлебосольную Сибирь с концертами наведался не кто-нибудь, а сам мэтр советской эстрады Аркадий Райкин. Уже первые выступления насторожили привыкшего к шумному успеху артиста. Публика, конечно, реагировала, Райкин есть Райкин, но без присущего энтузиазма. Номера, которые обычно проходили на «ура», собирали жидкие аплодисменты. Непродолжительное расследование, предпринятое народным артистом, показало, что с этими же миниатюрами недавно здесь выступал некто Лев Горелик, и, между прочим, неплохо…

Разъяренный Райкин по возвращении в Москву пожаловался в Министерство культуры, требуя наказать плагиатора. В высоком учреждении, куда Леву незамедлительно вызвали, ему пришлось писать объяснительную. Он полностью признавал неэтичность своего поступка, но пояснил, что сделал это не от хорошей жизни, так как ему, молодому эстраднику, никто не помогает. У Райкина он одолжил только старые миниатюры… «Так что режьте меня на части и кушайте меня с маслом!» Леву хорошенько пожурили. Он дал слово, что больше такое не повторится.

Леву я снова встретил спустя много лет. Он уже имел звание Народного артиста республики, сильно располнел и при его невысоком росте напоминал шарик. Он пригласил меня на свой концерт, который должен был состояться вечером на открытой площадке в Центральном парке имени Горького. Не помню почему, но приглашением я не воспользовался.

А через некоторое время я случайно набрел на заметку в газете, рассказывавшей о картинной галерее известного эстрадного артиста Льва Горелика и о том, как она возникла. Многие молодые художники – поклонники Левиного таланта, зная, что он неравнодушен к живописи, дарили ему свои работы, которые в ту пору большой ценности не представляли. Некоторые из этих художников впоследствии получили громкую известность, и Лева стал обладателем уникальных полотен.

Я не случайно так подробно описываю мои первые московские встречи, чтобы было понятно, куда я попал, кто меня окружал, какой была среда, откуда я черпал немало поучительного…

Я уже упоминал, что после того, как обещал маме и папе не поступать в кинотеатральные вузы, мне было безразлично, куда пойти учиться. Тем не менее, такие институты, как педагогический, торфяной, нефтяной и т.п., от одних названий которых веяло скукой, я отвергал с порога. В школе мне больше удавались предметы с математическим уклоном, но технические вузы восторга у меня почему-то тоже не вызывали. Хотелось чего-то оригинального.

И вот, возвращаясь как-то в свой Трехпрудный переулок, на улице Горького, на том месте, где через несколько лет открылся фирменный магазин «Грузия», я увидел большой деревянный щит с объявлением о наборе студентов на первый курс Московского института востоковедения. Далее следовал перечень отделений: китайское, японское, индийское, монгольское, корейское, арабское, турецкое… Глаза разбегались от названий, но взгляд мой почему-то задержался на турецком.

Далее в афише сообщалось, что институт готовит референтов, страноведов по Ближнему и Дальнему востоку, а также Азии. Звучало интригующе. Но самое приятное стояло в конце: стипендия на первом курсе – 450 рублей, тогда как в других вузах, об этом я еще знал в Тульчине, почти вдвое меньше. Вот это стипендия!

Своим открытием я тут же поделился с домочадцами, которые встретили его весьма скептически. Кто-то даже высказал предположение, принимают ли вообще туда евреев? Наверняка, огромный конкурс. А раз так, то без блата нечего соваться. И только Наташа сказала: «Я бы на его месте все-таки попробовала, чем черт не шутит!»

В приемной комиссии института мне сказали, что, так как у меня аттестат отличника, то надо будет сдать только один экзамен по иностранному языку. Я выбрал немецкий, который «изучал» в школе и на котором почти полгода в Австрии общался с Лоттой.

Наслышавшись всяких страстей об институте Востоковедения, я для подстраховки решил подать документы и в другой институт. В ту пору на двойное поступление смотрели сквозь пальцы, тем более, когда дело касалось участника Великой отечественной. Вторым институтом я выбрал финансово-экономический, где мне предстояло сдать математику, что я и сделал. В Востоковедении я тоже благополучно преодолел немецкий барьер и собеседование.

И потекли томительные дни ожидания – принят, не принят. А мне, в случае благоприятного исхода, предстояло еще съездить домой за вещичками, так как приехал налегке.

И вдруг в Москву, на несколько дней в командировку приезжает из Берлина Гришин начальник майор Мусиенко, украинец внушительных габаритов, напористый, самоуверенный, насквозь пропитанный синдромом победителя, для которого слова «нет», «не могу» не существовали. На вопрос, «Как дела?» я рассказал о ситуации, в которую попал: принят – не принят, ехать – не ехать. Выслушав, Мусиенко пообещал, что в один из дней обязательно сходит к директору и все уладит.

-Не унывай, Боря! Где наша не пропадала!

На завтра Мусиенко выкроил время и для моего института, откуда вернулся в плохом настроении:

-Ну, и говно твой директор! Попался бы он мне на фронте!..

Я понял, что номер не удался. Немного успокоившись, борец за права студентов в лицах рассказал, что произошло. Почти дословно передаю его рассказ с незначительными сокращениями не вполне литературных выражений, хотя в устах майора они звучали весьма образно…

– Сначала все шло хорошо: приехал в институт, поднялся на второй этаж. В приемной директора симпатичная секретарша, с которой… Спрашиваю:

– Главком у себя?

– А вы по какому делу?

-По срочному, из Берлина…

– Сейчас доложу. Как вас представить?

– Майор Мусиенко.

Через минуту секретарша возвращается.

– Директор просит подождать. У него заместитель председателя приемной комиссии…

– Он-то как раз мне и нужен!

Девица не успела среагировать, как я уже был в кабинете.

– Здрасьте, – говорю. – Вы уж извините за вторжение! Приехал из Берлина всего на пару дней, времени в обрез, а дело, по которому пришел, не стоит выеденного яйца…

И я объяснил немного оторопевшим двум хмырям, что хочу узнать, принят ли в институт Борис Гольденшлюгер. Ну и фамилия у тебя. Пока ехал в трамвае, все повторял, чтобы правильно ее выговорить.

– А Борис, между прочим, – продолжаю я, – фронтовик с тремя ранениями и до сих пор не знает, принят он или нет, хотя экзамены сдал. А ему еще за вещичками домой, на Украину надо съездить…

Все это я выложил. Тот, что из приемной комиссии, очкарик, не сводит глаз с начальника, как, мол, тот реагирует. Директор спрашивает.

– Как, вы говорите, фамилия?

– Борис Гольденшлюгер!

– А кем он вам приходится?

– Брат жены, – не моргнув глазом, выпалил я. Не на того напали. Я заранее предвидел, что могут задать такой вопрос.

– К сожалению, товарищ майор, помочь вам не можем, – выдавил из себя директор. – У нас такой порядок: сообщать абитуриентам о результатах только за несколько дней до начала занятий после детального обсуждения каждой кандидатуры…

– Но у него ж особый случай – за вещичками надо ехать…

– Это его личное дело, – вставил очкарик.

– Ну, и порядки у вас! – сказал я напоследок, увидев, что директор поднимается с кресла, давая понять, что аудиенция окончена…

Наверняка, мой ходатай на прощанье прилично хлопнул дверью, но об этом он предпочел умолчать.

Думаете, история эта не имела продолжения? Директор оказался человеком с хорошей памятью на фамилии.

Так получилось, что уже будучи в институте, зачет по марксизму-ленинизму, с которым, как мне казалось, проблем у меня не должно было быть, потому что активно выступал на семинарах чудесной преподавательницы Альтерман, разрешавшей нам иногда даже сомневаться в некоторых марксистско-ленинских постулатах, так вот зачет, мне предстояло сдавать самому директору, который тоже вел этот предмет..

Вопросы попались несложные, и я бойко оттарабанил ответы. Выслушав их, мой визави недовольно поморщился и выдавил из себя: «придете еще раз осенью», что автоматически лишало меня стипендии на лето. Большой трагедии в этом не было, так как каникулы я обычно проводил у мамы с папой в Тульчине, но было очень обидно, так как впустую, выходит, законспектировал одну из ленинских работ…

Осенью я снова вынужден был встретиться с директором, чтобы пересдать зачет. Пойти к другому преподавателю не разрешалась, так как действовало правило: у кого завалился, тому обязан снова сдавать. Директор, не поднимая головы, взял мою зачетку, что-то в ней написал и возвратил со словами: «Это послужит вам хорошим уроком…» Не трудно было догадаться, что он имел ввиду.

Вскоре после неудачной вылазки Мусиенко, в Тульчин за вещичками я все же поехал. Была какая-то уверенность, что в один из двух институтов меня все-таки должны принять. Возвращаюсь в Москву за несколько дней до начала занятий, а у меня на столике лежат извещения из обоих институтов о том, что принят на первый курс. «Семейный» совет продолжался, может быть, минуту. Вердикт был один – институт востоковедения.

Говорят, что каждый должен пройти через те ошибки, которые ему суждено совершить. Сейчас, когда прошло более шестидесяти лет с того знаменательного для меня дня, когда многое в жизни изменилось, произошла переоценка ценностей, можно сомневаться в правильности сделанного выбора. Но кто мог предположить, что наступит время, когда экономика выйдет на первый план, а я, как «турок», все эти годы так и останусь невостребованным?

Но с другой стороны, кто берется сказать, как сложилась бы моя жизнь, выбери я

финансово-экономический институт. Стал бы я журналистом? Побывал бы я во многих странах? Встречался бы я с удивительными людьми? Однозначного ответа на эти вопросы нет, так как предвидеть будущее невозможно…

Студенческую пору принято идеализировать. Наверное, не без оснований.

Во-первых, ты молод и впереди видится длиннющая дорога почти вся розового цвета, и ты твердо веришь, что рано или поздно твоя звезда обязательно зажжется…

Как вы думаете, что я сделал первым, став студентом? Правильно, влюбился. Влюбился в яркую, обаятельную, жизнерадостную студентку второго курса персидского отделения Юлю Некрасову.

Натуральная блондинка с большими карими глазами, Юля была чертовски хороша, Когда улыбалась, на щечках появлялись ямочки. Я не помню случая, чтобы она была в плохом настроении, всегда радовалась жизни.

Юля, естественно, пользовалась повышенным вниманием ребят, что еще больше заставляло меня страдать, пока я не монополизировал это право. Но до этого месяца полтора ходил сам не свой, не зная, как познакомиться. Другой на моем месте, наверняка, решил бы проблему просто: подошел бы и заговорил, не на улице же, в одном институте учимся. Но я приехал из провинции, к тому же был застенчивым, понятия «удобно – неудобно» толковал по-своему.

Думаю, что страдания молодого Вертера не шли в сравнение с моими. Появилась бессонница, по ночам стал писать стихи, что до сих пор со мной не случалось. К сожалению, из написанного в тот период ничего не сохранилось, но думаю, потеря небольшая, так как чувства меня прямо-таки переполнялили, а сочи- нить что-то путное в таком перевозбужденном состоянии трудно.

А вот в борьбе с бессонницей я, можно сказать, одержал убедительную победу, причем, случайно. Каким-то образом в моей комнатке оказался первый том «Капитала» Маркса. Однажды ночью, чтобы отвлечься от мыслей о Юльке, я открыл гениальное произведение основоположника и стал читать не просто, как, например, читаешь «12 стульев», а, пытаясь вникнуть в суть. Больше чем на полстраницы меня не хватило, и я уснул сном праведника. После этого «Капитал» был взят мною на вооружение в борьбе с бессонницей. Знал бы об этом Маркс!

В одной группе со мной занимался Гриша Александров. Приехал он из Баку, по-русски говорил с акцентом. Великолепно знал азербайджанский, который как и татарский, узбекский и ряд других языков относится к группе тюркским. Поэтому учиться ему было легко, к тому же человеком он был несомненно способным. Кстати, и младший его брат тоже не был бесталанным, но в музыкальном плане: много лет играл на скрипке во всемирно известном квартете имени Бородина.

Не знаю уж почему, но своими любовными переживаниями я поделился именно с Гришей.

– Боря-джан, не волнуйся, все будет в порядке…

– Но ты понимаешь, не могу же я просто так подойти и познакомиться?

– И не надо, дорогой. Я с ней познакомлюсь…

Через день он доложил мне, что первая часть плана успешно выполнена.

– Очень веселая, хорошая и простая девушка, – заявил Гриша.

– Надеюсь, обо мне ты ей ничего не сказал?

– Почему не сказал? Все сказал. Что ты умный, честный, но боишься девушек. Что по ночам не спишь, и если с тобой не познакомится, то может умереть. Правильно сказал?

Гриша, конечно, преувеличивал. Но то, что он запросто мог многое из этого выложить, я не сомневался. А когда на следующий день в коридоре Гриша остановил пробегавшую Юльку и что-то ей сказал, а та громко рассмеялась, я подумал, что, может быть, и не преувеличивал. Он тут же подозвал меня.

– Боря-джан, иди к нам. Познакомься с твоей любимой девушкой! Я был готов провалиться сквозь землю. Пунцовый, заикаясь от волнения, я с трудом произнес свое имя. Посчитав свою миссию оконченной, Гриша напоследок добавил:

– Мавр сделал свое дело, мавр может уходить!

Мы с Юлей обменялись телефонами, и началось…

Спустя какое-то время она призналась, что из нового пополнения, я ей тоже приглянулся. Но откуда могла знать, что она тоже понравится мне, тем более, что никаких намеков на это не делал.

Юля была единственной дочкой у родителей. Долгое время семья жила в Киеве, где отец занимал высокий пост в Министерстве железнодорожного транспорта, но рано умер. Юля с матерью переехали в Москву, в двухкомнатную квартиру недалеко от Курского вокзала.

Не сосчитать, сколько раз топал я по ночной Москве от Курского до Маяковской, потому что, когда уходил от Юльки, то ли мы болтали дома, то ли в подъезде до одури целовались, общественный транспорт уже не работал, а денег на такси, естественно, не было, а если бы даже были, все равно предпочел бы добираться пешком, чтобы как можно дольше сохранить в себе впечатления от встречи, дать себе время успокоиться от переполнявших чувств…

Удивительная вещь: в моих взаимоотношениях с любимыми женщинами, до и после Юльки, через короткое время на одно из первых мест выходила физиология. С Юлей я долгое время об этом даже не думал. Мне она просто была нужна, без нее я не мог. Мне нравилось находиться рядом с ней, разговаривать о пустяках, фантазировать, строить воздушные замки, думать о ней. Наши ласки, не переходившие на первых порах определенную границу, были как бы логическим продолжением чистой любви. Мы, конечно, понимали, что, «то самое», произойдет. Но нам и без него было очень хорошо.

По натуре я человек – ревнивый, если, конечно, по-настоящему влюблен. Но то, что происходило со мной, когда был с Юлей, переходило всякие границы. Ревновал к нашим ребятам, которые приглашали ее на танец на институтских вечерах. Кстати, танцевала она превосходно. Говорили, что у нас с ней здорово получается. Наверное потому, что мы остро чувствовали друг друга. Она мгновенно улавливала самые неординарные решения партнера. Если устанавливались призы за лучший танец, один из них непременно доставался нам.

Мог я и на улице приревновать ее к незнакомому мужчине, на котором она, как мне казалось, дольше обычного задержала взгляд или улыбнулась ему ничем незначащей улыбкой. Я понимал, что это глупо, тем более, Юля никогда не давала повода обвинить ее в неверности, но ничего не мог с собой поделать. Словом, Отелло, и только!

К счастью, Юлька никогда не делала трагедии из моей ревности. Когда я ее в чем-то упрекал, она пожимала плечами, улыбалась своими ямочками на щеках и говорила: «Успокойся, любовь моя, кроме тебя, мне никто не нужен!» И я успокаивался.

Четыре феерических года. Это была какая-то волшебная ода любви. Я уповался Юлькой, боготворил ее. Она, как мне кажется, отвечала тем же. Такая безумная любовь обычно кончается либо браком, либо, как в моем случае, ничем.

Я иногда спрашиваю себя, почему ни разу не предложил Юле стать моей женой, ведь мы подходили друг другу по всем статьям – темпераменту, оптимизму, доброте, преданности и т. д.? Она наверняка согласилась бы, уверен, ждала такого предложения.

До сих пор не могу найти ответа, что меня останавливало, что в итоге послужило непреодолимой преградой, через которую не смог переступить? Наваждение какое-то. Единственное, что меня успокаивает: Юля после того, как я отбыл в Таджикистан, встретила достойного человека, вышла за него замуж, у них родился чудесный сын.

Все эти годы я Юлю часто вспоминал. Наши общие знакомые рассказывали, что когда она приходила к ним, то первым делом интересовалась, как я, говорила, что хотела бы увидеться.

Но я от встречи уклонялся, хотя мне тоже было любопытно взглянуть на нее. Но я не хотел разрушить образ той Юльки, которую безумно любил и с которой связан самый яркий отрезок моего жизненного пути. Да, Любовь – это великое счастье!..

У меня все время вертятся в голове слова из популярной песенки «Мишка, Мишка, где твоя улыбка…», но с другим, более близким мне именем:

Юлька, Юлька, где твоя улыбка,

Полная задора и огня.

Самая нелепая ошибка –

То, что мы расстались навсегда…

В любви нужно быть немного сумасшедшим, тогда эта любовь не забывается никогда!

О том, как я «грыз» гранит науки в институте, ничего примечательного вспомнить не могу. Ходил на лекции, играл в сборной по волейболу. Много читал. По-видимому, снова выручала способность быстро схватывать и запоминать.

Учителя были разные. Одни нравились, другие нет, но занятия пропускал редко. Можно сказать, что в целом к учебе относился более или менее серьезно, но без напряжения. Не хотелось огорчать родителей, которые помогали мне всем, чем могли – деньгами, посылками.

Посылкам радовался не только я, но и друзья, так как в них всегда были вкусные изделия: домашнее печенье, копченая филейка, перетопленный мед со сливочным маслом и какао. Все это быстро уничтожалось, и дней за десять до очередной посылки я уже переходил скромный образ жизни, потому что с деньгами всегда было туго, несмотря на повышенную стипендию. Так, на пятом курсе я получал 787 рублей в месяц, почти столько, сколько молодой специалист, окончивший, например, сельхозинститут.

И все же отдельные эпизоды, связанные со студенческой порой, как видите, капризная дама-память все же сохранила. Некоторый интерес, на мой взгляд, представляет языковая практика в Чадыр-Лунге (Молдавия) у гагаузов, язык которых весьма близок к турецкому.

Министерство Высшего образования с подачи института решило проверить на нас эффективность нового метода, и в один прекрасный день двадцать студентов четвертого курса в разгар летних каникул во главе с преподавателем турецкого языка Кямиль Кямилевичем Кямилевым были отправлены в захолустную Чадыр-Лунгу и расселены по частным квартирам для того, чтобы как можно больше находиться в языковой среде, то есть, общаться с местным населением, что должно было способствовать лучшему усвоению турецкого

Идея сама по себе заслуживала внимания, если бы подопытные ею прониклись. Но их интересовало другое – по возможности ничего не делать и, с учетом местных условий, получать максимум удовольствий. Первое место среди удовольствий удерживало виноградное вино, которое мы покупали ведрами, так как магазинное в бутылках стоило вдвое дороже. И еще: другой вместительной посуды у нас просто не было.

Хотя карточная система к тому времени уже была отменена, продукты в Чадыр-Лунге и цены на них не шли в сравнение с московскими и были значительно ниже. Поэтому они тоже пользовались повышенным спросом, особенно парное мясо, молоко, не говоря уже об овощах и фруктах.

Наш руководитель, которого мы между собой называли просто Кямиль, больше всего в жизни ценил спокойствие, поэтому все рассматривал с позиции, как бы чего не вышло. Ко мне, не знаю уж почему, относился с особым доверием. Возможно, потому, что в институт я пришел не со школьной скамьи, а успел побывать на фронте. Иногда он даже советовался со мной. Себе в выгоду такие отношения я не использовал, а вот попросить за других изредка позволял себе.

Институт наш находился рядом с парком «Сокольники». Весной, когда устанавливались теплые дни и зеленая травка так и манила к себе, что, отнюдь, не настраивало на учебный лад, я, по просьбе ребят, обращался к Кямиль Кямилевичу с предложением пойти на природу и там наглядно изучать турецкий. Он, прищурив глаза, с хитринкой смотрел на меня, но было видно, что ему тоже не хочется сидеть в душной комнате. К тому же он был не намного старше нас, и в нем тоже по весне усиливалось бурление в кровь.

-А если узнают? – спрашивал он, показывая пальцев наверх.

-Ну и что? Мы же не гулять идем, а изучать язык…

Минуту-другую он еще колебался, но, по-видимому, моя уверенность, что ничего серьезного не произойдет, передавалось ему, и он соглашался.

-Только тихо, чтобы никто не слышал.

И мы на цыпочках выходили. В парке ни о каких занятиях, разумеется, не могло быть и речи. Мы полностью оказывались во власти дурманящих запахов и красок весны.

В Чадыр-Лунге, вдали от начальствующего ока, демократизм Кямиль Кямилевича становился еще шире. Он охотно участвовал в наших посиделках, пил вино, с аппетитом уплетал жареную баранину. Результаты практики, мне кажется, его мало волновали, тем более, что оценивать их предстояло ему самому.

Поселились мы в гагаузской семье втроем – Леня Цейтлин, Валя Еременко и я. В комнате стояли две раскладушки и одна кровать, которую тут же занял наиболее разумный из нас Ленька, обладавший способностью хорошо устраиваться в любых условиях. В институте он тоже появился спустя месяц-полтора после начала занятий, и был зачислен без экзаменов, поговаривали, что по записке от самого Булганина, занимавшего тогда высокий пост в правительстве. Думаю, то была заслуга Ленькиного папы – известного в Москве юриста.

Жили мы втроем дружно. Не последнюю роль играло то, что у всех были разные вкусы, особенно, в еде. Например, когда за обедом дело доходило до второго, Валька как щирый украинец любил жирный кусочек, я обожал кости, которые обрабатывал так, что собакам после меня делать было нечего. «Бедный» же Ленька вынужден был довольствоваться одной мякотью. Судя по тому, что он ни разу не высказал по этому поводу недовольства и за милую душу уплетал филейные части, подобный расклад его явно устраивал.

Вообще, Ленька был фигурой любопытной. Как студент ничем не выделялся, с нетерпением ждал момента, когда получит диплом, чтобы забыть то немногое, что дал ему институт, и осуществить свою мечту – стать морским офицером. Что его привлекало в военной профессии, не знаю, но думаю, что прежде всего форма и приличная зарплата при сравнительно небольшой мозговой нагрузке.

Проблему со слабым зрением он решал так: когда нужно было пройти медосмотр, к глазному отправлялся я под его фамилией. Причем, мне предстояло решить непростую задачу – видеть на 0,8 и ни в коем случае на 1,0, поскольку в его медицинском досье стояла именно первая цифра. Между нами говоря, видел он на 0,6. Как мне удавалось останавливаться на нужной отметке, остается загадкой.

Свою мечту стать морским офицером Ленька осуществил. Морская форма ему в самом деле шла. Лет пять он прослужил на флоте, потом из-за злополучного пятого пункта, так он рассказывал, его уволили. Безработным ходил недолго, устроился в радиокомитет на иновещание, одно время был даже ответственным секретарем какой-то редакции. Не уверен, что как журналист он представлял собой большую ценность, а вот как администратор – да.

Когда же началась перестройка и потребовались люди с административно-хозяйственной хваткой, Ленька, достигший пенсионного возраста, быстро распрощался с радиокомитетом и подключился к бизнесу, с которым сих пор, несмотря на то, что разменял уже девятый десяток, расстаться не может, продолжает суетиться, что-то организовывать…

Я уже упоминал, что занятия в институте я, по возможности, старался не пропускать, но еще больше не любил опаздывать. Но однажды произошел такой казус. Накануне экзамена по истории Турции у моей знакомой, очень милой, замужней женщины, которой я симпатизировал, но не более того, был день рождения. Именинница с семьей проживала в доме напротив. Вечером собралась веселая компания. Пили, танцевали. Поскольку торжество могло затянуться, я, на всякий случай, захватил с собой ключи от квартиры. Они оказались весьма кстати – в свою келью я ввалился далеко за полночь в разобранном виде. Пьяненький, а помнил, что утром экзамен. Чтобы не проспать, решил завести будильник. Пошарил на столе – будильника нет. Искать по дому в такой поздний час не решился.

Спал я в ту ночь неспокойно, то и дело просыпался. Но видя, что на дворе еще темно, снова залезал под одеяло. Последний раз, когда открыл глаза, за окном уже светило солнце, стоял день. Ну, думаю, опоздал. Посмотрел на ручные часы, а они, как назло, стоят, забыл завести. Подбегаю к телефону, который находился на кухне, судорожно набираю цифру «100» – автоответчик «Время». Что-то невразумительное скороговоркой проверещало на другом конце провода. Так и есть, опоздал!

Начал быстро собираться, надевать на себя все, что под руками. Попил воды и стремглав выскочил на улицу, чтобы продолжить путь к метро «Маяковская». Что за чертовщина?- кругом тишина. В Благовещенском переулке, который переходит в Трехпрудный, дворник подметает тротуар. Значит, рано…

В Благовещенском я впервые обратил внимание на то, что испытываю какой-то дискомфорт при ходьбе. Вначале я отнес это за счет булыжников, которым был вымощен переулок. Но до этого я здесь ходил сотни раз, и ничего подобного не чувствовал.

На улице Горького я, наконец, соизволил взглянуть на ботинки: вот это да!… один коричневый, другой черный. Высота каблуков разная. Что делать? Не могу сказать, что я чересчур суеверный, но возвращаться назад не любил. А тут еще экзамен. Бог с ними, как-нибудь дотопаю в разных ботинках. Приезжаю в институт, а входная дверь еще заперта. Сел на скамейку и размышляю о превратностях судьбы, какие только фортеля она не выкидывает.

Постепенно стали появляться наиболее дисциплинированные студенты. Когда собралась небольшая группа, я спросил ребят, что на мне сегодня новое? Большинство заявило, что рубашка, кто-то назвал курточку. Ни у кого не хватило фантазии посмотреть вниз, на ноги, Правда, брюки тогда носили длинные и широченные, ботинки они закрывали. Пришлось продемонстрировать новый вариант обуви. Взрыв смеха разорвал утреннюю тишину.

Как и многие приезжие студенты, я периодически находился на грани банкротства, несмотря на регулярную помощь родителей. Но посылки, как я уже говорил, быстро, не без помощи друзей, исчезали. Если без деликатесов обойтись было можно, то финансовую пропасть, куда я регулярно попадал, засыпать было значительно сложней.

Но у меня имелась прекрасная «касса взаимопомощи» в лице тети Фаины – средней маминой сестры, которая жила в Серпухове, в часе езды от Москвы электричкой. Работала она одно время директором продовольственного магазина, потом заместителем директора, словом, не нуждалась.

Фаина была человеком удивительной доброты, хотя на ее долю выпало много всяких испытаний. Другой на ее месте мог бы сломаться. Покинув рано родительский дом и начав самостоятельную жизнь, ей пришлось пройти через все круги дантова ада. Чего только стоит трагедия с единственным пятилетним сыном…

Малыша, к сожалению, мне видеть не довелось, но рассказывают, что это был не по годам смышленый мальчишка с большущими серыми глазами, кудрявой головкой, напоминавшей юного Пушкина. Фаина и все, кто знал Леничку, не чаяли в нем души.

И вот неожиданно приходит беда: малыш во время игры нечаянно проглатывает металлический шарик. Начинается токсикоз. Местные врачи в Абдулино Оренбургской области, куда во время войны эвакуировалась почти наша родня, как ни старались, ничего сделать не смогли, и Леничка умер.

Со смертью сына жизнь для Фаины во многом потеряла смысл. Кроме одного – потребности еще больше о ком-то заботиться, кого-то любить. Перестал существовать для нее муж, отец Лени, к которому с самого начала не испытывала особой нежности. На «дно» Фаина, конечно, не опустилась, она продолжала с еще большей неистовостью трудиться, многим помогала, но боль от тяжелой утраты сына никогда ее не покидала.

В молодости Фаина была в полном смысле слова красоткой. Время и события, разумеется, наложили отпечаток, но к тому времени, когда она встретила серпуховского бонвивана Володю Графкина, все еще была хороша и могла рассчитывать на лучшую долю, нежели ту, что сотворила собственными руками. Но ее всегда отличала самостоятельность и в такой же мере непредсказуемость.

Высокий, стройный, с правильными, типично русскими чертами лица Володя Графкин, как бы оправдывая свою фамилию, ко всему прочему был еще сибаритом. К работе относился, как к неприятной обязанности, зато любил выпить. В пору нашего знакомства до алкоголика он еще не опустился, но к этому уверенно приближался. Фаина всячески старалась его перевоспитать, но…

Логическим завершением бесполезной борьбы явилось то, что в один прекрасный день (я грузил вещи сначала в машину, а потом в железнодорожный вагон) она Володю. оставила и переехала в Одессу, чтобы быть рядом со своей любимой сестрой, с которой она уже не расставалась до конца…

И вот, когда у меня наступал финансовый крах, я отправлялся к Фаине в Серпухов, обычно в субботу, чтобы остаться у нее на ночь и получить андулясьон по полной программе: накушаться, хорошенько отмыться и выспаться.

Фаина всегда радовалась моему приезду не только в силу своего природного гостеприимства и доброты, а еще и потому, что в моем присутствии Володя держал себя в рамках, не напивался, был подчеркнуто внимательным.

Перед отъездом Фаина неизменно спрашивала меня: «У тебя, наверное, нет денег?» Я многозначительно молчал, после чего она доставала 100, а иногда 150 рублей и вручала их мне. Я снова чувствовал себя Ротшильдом…

Увы, всему приходит конец. Быстро пробежали пять бурных и в то же время безмятежных студенческих лет. На финише пришлось немного подналечь, но зато результат оказался неплохим. Дипломная работа «Освобождение Боснии и Герцоговины от турецкого ига» была отмечена, как одна из лучших на факультете и рекомендована к печати в сборнике.

Во время защиты оппонент отметил, что читал мое сочинение с удовольствием, Больше всего его поразила образность языка. «Впрочем, это неудивительно, – добавил он, – так как «дипломант до института работал журналистом». Откуда он это взял, не знаю. Возможно, перепутал журналиста с… минометчиком. Вот так порой случайно оброненная фраза или слово могут стать пророческими…

Госэкзамены тоже прошли успешно, тем не менее, я был удивлен, когда узнал, что заработал диплом с отличием. Правда, это мало помогло, если не считать ощущения выполненного перед родителями долга. Я представлял себе, как они рады. Уж мама обязательно растрезвонит об этом всем знакомым и родным.

Дипломы и направления на работу выдавала специальная комиссия, возглавляемая моим давнишним «другом», директором института. Еще в комиссию входили пара преподавателей с громкими званиями и титулами и несколько незнакомых, очень деловых и серьезных, я бы даже сказал, угрюмых людей. Это были покупатели студенческих душ. Перед распределением они вызывали некоторых на собеседование. Я этой чести не удостоился, что было не очень хорошей

Длинный стол, за которым восседали вершители наших судеб, как положено, был накрыт зеленым сукном, что должно было означать торжественность момента. Не знаю, как встречали других выпускников, но когда появился я, на какое-то мгновенье установилась неестественная тишина, большинство членов комиссии с преувеличенным вниманием изучали лежащие перед ними бумаги и на меня даже не взглянули. Было ясно, что все заранее расписано, а вызов «на ковер» – не более как формальность.

У каждого молчания есть свой предел. За пять лет учебы директор института, насколько мне было известно, ни разу не дал повода заподозрить его в сентиментальности. Но мне показалось, что когда он предложил мне работу преподавателя французского языка в школе, он испытывал некоторую неловкость, смотрел не на меня, а как бы сквозь.

Французский был у нас вторым языком, и хотя изучал я его, так же как турецкий, все пять лет, на школьного учителя явно не тянул, тем более, что в подобной роли даже мысленно я себя не представлял. И меня вырвалась сакраментальная фраза, мгновенно облетевшая институт и долго гулявшая по его коридорам:

-А почему не преподавателем физкультуры? Я по утрам делаю зарядку!..

Ни один мускул не дрогнул на лицах членов комиссии, ни одной полуулыбки.

-К сожалению, ничего другого мы вам предложить не можем. Можете взять свободный диплом, – подвел итог беседы председатель комиссии.

Свободный диплом означал катись на все четыре стороны, устраивайся сам. О таком варианте мечтали многие выпускники других вузов, так как обязаны были, как молодые специалисты, отработать три года там, куда их пошлют – своеобразная дань за бесплатное обучение. Но специальность страноведа по Турции – весьма специфическая, потребность в ней ограничена. Попробуй устройся сам, если, конечно, нет «сильной руки». Такой руки у меня, увы, не было, но свободный диплом пришлось все-таки взять.

Не надо забывать время, когда все это происходило. 1951 год. Борьба с космополитами, слава богу, бесславно почила в бозе, но во властных коридорах уже готовилась другая, еще более антисемитская кампания – «дело врачей». Воздух до предела был накален. А тут еще какой-то Гольденшлюгер усложняет и без того нелегкую жизнь.

Можно понять и мое состояние. Ладно бы, в чем-то провинился. Так, нет же. Диплом с отличием, бывший вояка, награжден орденами и медалями, другие анкетные данные тоже вроде в порядке, не считая… Но в этом моей вины нет…

Я представил себе реакцию мамы и папы, узнай они в каком положении я оказался. Но я написал, что буду пытаться поступить в аспирантуру. Правду я рассказал много лет спустя, когда она потеряла свою актуальность.

Поскольку я обещал говорить все, как было, считаю необходимым сказать несколько добрых слов в адрес директора института, который после знаменательного распределения старался хоть немного загладить свою вину. Ученый совет под его руководством дал мне аж три рекомендации в разные аспирантуры – МГУ, пединститут и в Институт Востоковедения Академии Наук. Правда, из этого ничего не получилось: везде были свои кандидаты, соображения. Мои документы под разными предлогами даже не рассматривались.

И вот тут-то во весь свой исполинский рост встал вопрос «Что делать?». Но поскольку тех, кто в свое время пытался на него ответить – Чернышевского, Ленина и им подобных, в живых уже не было, то никто не мог дать мне дельный совет. И я ринулся искать работу. Как слепой щенок тыкался в различные учреждения, получая всюду от ворот поворот. Никаких громких слов при этом не произносилось, наоборот, все обставлялось в самой вежливой форме, но суть от этого не менялась. Отказы были удивительно похожи друг на друга, поэтому расскажу лишь об одном.

Кто-то мне сказал, что в Комитете радиовещания при Совете Министров СССР требуется специалист по Турции, и дал телефон. Я позвонил.

-Здравствуйте, мне сказали, что вам нужен человек, знающий турецкий язык?

-Да, нужен. А где вы до этого работали?

-Еще не успел. Только что окончил институт Востоковедения.

-Прекрасно. Когда бы вы могли к нам зайти на переговоры?

-Хоть завтра!

-На кого выписать пропуск?

Я медленно диктую непростую свою фамилию, имя и отчество, чтобы собеседник успел записать. После этого наступает пауза, которой, по моим подсчетам, хватило бы на то, чтобы заполнить еще треть анкеты. Но, по-видимому, попался малоопытный кадровик, и он никак не мог сообразить, как выкрутиться из возникшей ситуации. В конце концов находит:

-Борис Исаакович, завтра перед выходом вы нам обязательно позвоните, мало ли что…

Не надо обладать дедуктивными способностями Шерлока Холмса, чтобы догадаться, чем закончится спектакль. Тем не мене было интересно узнать его концовку. С нетерпением дождался я утра следующего дня. Звоню.

-Борис Исаакович, вы уж нас извините. Произошла накладка. Оказывается, мы еще накануне взяли на работу опытного тюрколога…

Мой собеседник был явно неискушенным кадровиком, потому что поднаторевшие на таких делах его коллеги из других ведомств первым делом интересовались фамилией и, услышав ответ, тут же заявляли, что вакансий нет и в ближайшее время не предвидится.

Раз за разом я все больше убеждался, что устроиться по специальности не удастся. Начал подумывать о любой работе, например, администратора в каком-нибудь захудалом театра или осветителем. Все-таки, рядом с искусством.

И вдруг, когда все вокруг окрасилось в безысходно-темные тона, пришло спасение из Центрального государственно архива СССР, куда я, не помню, с чьей уже подачи, тоже позвонил на авось. Им требовался молодой специалист для работы в Таджикистане. Моя неблагозвучная фамилия их не смутила. По всей вероятности, они не могли найти человека, согласного оставить Москву и отправиться к черту на рога за тридевять земель. Но меня устраивал любой вариант, лишь бы работать.

О турецком языке во время собеседования даже не упоминалось. Я знал, что таджикский относится к группе «фарси», то есть родственный с персидским, но свои лингвистические познания демонстрировать не стал, а также интересоваться, чем мне предстоит в Таджикистане заниматься. Не до жиру быть хоть как-то живым…

А закончить главу хочу вот чем. Я очень рад, что пройдя через толщу обид и несправедливостей я не озлобился, сумел сохранить веру в людей и оптимизм. Что ж, на этот раз поймать птицу-призрак – птицу удачи мне не удалось. Посмотрим, «что день грядущий мне готовит?». С таким настроением я отправился в далекий, неведомый Таджикистан…

Продолжение следует.

Опубликовано 20.11.2016 23:37

О Калинковичах в книге проф. Я. Ю. Комиссарчика

Интересная автобиографическая книга профессора Яна Юделевича Комиссарчика, родившегося в Калинковичах в 1927 г. Немалая часть посвящена городу детства, подробному рассказу о большой семье и родственниках, жизни в эвакуации, о том что творилось в Советском Союзе в годы “победившего социализма”, о государственном антисемитизме, учебе в Новосибирском летном училище, научной деятельности, рассказам о многих людях, в том числе очень известных, с которыми довелось работать или встречаться,

Для ряда калинковичан в книге можно встретить знакомые имена, такие как Сара Иосифовна Гутман, в 50-е годы главврач райбольницы, заслуженный врач БССР. Думаю, что некоторые, прежде всего из живших в Калинковичах и Мозыре, среди упомянутых в книге смогут обнаружить и родственников. 

Для прочтения всей книги “Жизнь в эпоху тоталитаризма и на заре перестройки”, изданной в Санкт-Петербурге в 2013, 321 стр. вместе с многочисленными фото после текста, кликнуть здесь

А это статья из журнала Цитология, 2012 г. к 85-летию Я.Ю.Комиссарчика. 
Помещено на сайте 13 марта 2015

Израиль Серебряный – литературный критик и библиограф

24 декабря 1900 года в Калинковичах, Речицкого уезда, Минской губернии, родился еврейский литературный критик и библиограф Израиль Серебряный. Участник гражданской войны. Сотрудничал в типографии газеты “Дер коммунистишер вег” (коммунистический путь) в Гомеле. Учился в Еврейском педагогическом техникуме. Избран секретарем литературной группы “Октябер-дор”. С 1925 г. – в Минске, работал наборщиком газеты “Октябер”, член литературного кружка “Юнгер арбетер” (юный рабочий). В 1930 Израиль Айзикович Серебряный окончил педагогический факультет Белорусского университета. Работал в Институте еврейской культуры при Академии наук Белоруссии. Печататься начал в 1924-м. Писал статьи для научных изданий газет на идише, русском и белорусском о классической и современной еврейской литературе. Он – автор серьезных исследований о жизни и творчестве Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема. В 1939 в Минске на языке идиш вышла книга И. Серебряного «Шолэм Алейхем ун фолклор», а в 1948-м в Москве (тоже на идиш) – «Менделэ Мойхер Сфорим» (на эту книгу обстоятельной рецензией «Цвэй бихэр вэгн Менделен» откликнулся еврейский писатель Ирма Друкер в газете «Эйникайт» за 26 августа 1948). Занимался составлением библиографии произведений еврейских писателей: “Переводы с идиша на русский в 1941- 48 гг.” (“Паризер цайтшрифт”, 1956-57, № 15 (16); “Хроника еврейской советской литературы” (“Советиш геймланд”, 1966-67). Израиль Серебряный также перевел на идиш романы «Накануне», «Отцы и дети» И. С. Тургенева, «Герой нашего времени» М. Ю. Лермонтова. В 1959 на русском издана книга “Шолом-Алейхем и народное творчество”. В 1971 в издательстве «Советском писателе» вышла в переводе на русский язык его книга «Современники и классики» – о творчестве тех же Менделе и Шолом-Алейхема, а также Давида Бергельсона, Изи Харика, Мойше Тейфа, Шмуэла Галкина, Натана Забары, Мойше Кульбака, Иосифа Рабина. В середине 70-х И. Серебряный по командировке журнала «Советиш геймланд» побывал в Биробиджане, несколько дней провел в редакции «Биробиджанер штерн», встречался с местными писателями и журналистами, посетил ряд предприятий областного центра, и по возвращении с Дальнего Востока написал и опубликовал в «Советиш геймланд» большой очерк о своей поездке. Умер Израиль Серебряный 8 августа 1978 года в Москве.

23 декабря 2013  10:19

Другие материалы об известных еврейских выходцах из Беларуси, здесь: Писатели, поэты, музыканты

Обновлено 27.03.2017  09:15

В. Лякин. “Три жизни Змитро Виталина”

Те, кто внимательно читают материалы, публикуемые на сайте, должно быть помнят, что Владимир Лякин как-то писал, что мечтает собрать материалы и издать книгу к 100-летию земляка, писателя Дмитрия Сергиевича. И вот получил от него новое письмо:

Привет, Арон! Молодец, сайт развиваешь, много интересного. В значительной степени благодаря твоей помощи мне удалось-таки издать книжку (Людмирские помогли – семья дочери писателя, проживающие в США – А.Ш), маленьким тиражом в сто экземпляров. Книжка на белорусском языке, называется “Три жизни Змитро Виталина”, там о его жизни и творчестве и его произведения на белорусском и про Калинковичи.  Отправил им неделю назад несколько книжек, что-то раздам здешним их родственникам, остальное – по школам и библиотекам. И тебе книжку отложил, кто от вас тут будет, пусть меня найдет, передам. Прилагаю маленький фрагмент из книжки про его минского друга Юлия Таубина. Еврей, писал на белорусском, известный поэт, про него в интернете много найдешь. Стихотворение Д. Сергиевича о нем было написано в 1994 году и никогда не публиковалось. Мне его дал в Одессе один из его друзей, который сохранил. Текст из книжки тебе перевел на русский, а стихотворение переведешь сам, надеюсь, белорусский еще не забыл. Сильное стихотворение. Желаю тебе доброго здоровья и успехов. Владимир”.

Благодарю Владимира и хочу сказать, что, в нынешнее непростое во всех отношениях время, своей деятельностью он показывает пример, достойный всяческого уважения и похвал.

9 июня 2012

В январе 1938 года на месте упраздненной Мозырской округи БССР была создана Полесская область с центром в г. Мозыре. Начала выходить большим тиражом в 20 000 экземпляров областная газета «Бальшавік Палесся», ее редакция размешалась в Мозыре на улице Ленинской, дом 1. Можно только догадываться, какие чувства испытывал поэт по призванию и бывший литсотрудник, держа в руках эту большую (размером вдвое больше современной «Советской Белоруссии»), на четырех, а то и шести страницах, газету. Кроме обязательных передовиц и перепечаток из «Правды» здесь был богато представлен местный материал, помещались очерки, стихи и рассказы знакомых и незнакомых ему корреспондентов Я. Кочана, В. Кравченко, Г. Юнчица, Д. Либмана, Г. Френклаха, В. Саботаша, Д. Стаховского, Б. Гликина, А. Савченко-Бельского, Д. Слободчикова, Ю. Поляка. На последней странице размещались различные объявления и реклама. Только что открытый Полесский облдрамтеатр приглашал на пьесу «Кочубей» в исполнении артистов украинского государственного театра им. Т. Шевченко, и на гастроли Киевского государственного еврейского театра им. Ш. Алейхема. Внизу последней газетной страницы помещались телефоны ответственного редактора, секретариата и отделов редакции: общий, партийной жизни, писем и рабселькоровского движения, культурного строительства и информации, приема объявлений. И он решился. «После демобилизации я, как писал в своей автобиографии Кузьма Чорны, “стаў шукаць лягчэйшага хлеба”. К тому времени (1938 год) у нас на Полесье стала выходить большим, форматом “Правды”, ежедневная газета “Бальшавік Палесся”. В редакции этой газеты работал молодой писатель Всеволод Кравченко. Вот к нему-то я и пошел – насчет работы. Терять мне было нечего, а выиграть я мог многое. Я думал так: писатель все-таки, родственная душа, поймет, поможет. И, забегая вперед, скажу, что в том я не ошибся. Я рассказал Всеволоду Игнатьевичу все как было и все как есть – кто я и что я. Показал в удостоверение моей личности книжечку «Будзем жыць». Он внимательно выслушал меня, полистал мой сборничек. Долго думал. Потом сказал:

– Хорошо, что ты пришел ко мне. Обо всем этом – никому ни слова. Забудь, что ты – Виталин. Ставь на этом точку. А работать у нас ты будешь. Я похлопочу. Тем более, что у тебя уже есть опыт газетной работы.

Промолчал немного, и, не обращая внимания на мое благодарение, сказал почти сурово:

– Ежели что – ты мне ничего не говорил, и я тебя знать не знаю. И – сочини легенду, не для меня, для начальства.

Это было не лишнее предупреждение в то страшное время. Легенду я сочинил. И стал работать в газете. (Письмо П.Прудникову 27.08.1992)».

Он сильно рисковал. За указание в анкетах неверных данных грозил тюремный срок, а то и с жизнью можно было распрощаться, попав в лапы ретивого следователя. Но властно, подавляя инстинкт самосахранения, влекли к себе творчество, литература, журналистика, ставшие уже смыслом его жизни. И не стало Змитро Виталина – как и не было. …Как и обещал В.Кравченко, отдел кадров не стал дотошно копаться в биографии кандидата, и назначение состоялась. Молодая семья снимала комнату в Мозыре. Мальвина устроилась работать продавцом в магазине, а затем, окончив соответствующие курсы, стала помощником бухгалтера.

Редакционное начальство вскоре по достоинству оценило добросовестного и талантливого работника, а с В. Кравченко у него со временем установились откровенные и доверительные взаимоотношения. Они были почти ровесниками, оба страстно любили литературу и в чем-то дополняли друг друга: рассудительный, вдумчивый Дмитрий и очень эмоциональный, с мягкой и ранимой душой Всеволод.  Однажды, после очередной поездки в Минск на какое-то совещание в ЦК ЛКСМБ он сообщил по секрету Дмитрию, что недавно был расстрелян поэт Юлий Таубин. Известие о гибели друга ошеломило, обдало душу несказанной горечью. Эх, Юлька, Юлька – прирожденный талант, святая, простецкая душа… Вспомнилось, как лет десять назад их маленький поэтический кружок радостно приветствовал выход в свет сборника звонких стихов товарища, с таким же звонким названием – “Каб жыць, спяваць і не старэць”. Вот и не постарел, тебе уже никогда не исполнится и тридцати… Может быть, в тот самый день и появились посвященные памяти друга пронзительные стихи, которые Дмитрий положит на бумагу лишь полвека спустя:

 

Юлі Таўбін

 

Яго саслалі да Цюмені –

Такі злачынец, ліхадзей!

Не, не да цёшчы на пяльмені,

А жыць у скрусе і бядзе.

 

Над горадам тады вісела

Тугі паўночнае імгла.

Душа ад адзіноты ныла,

Журба на сэрцы налягла

 

Вядома, тут ён быў не першы.

Вядома, й тут была зямля…

Пісаў ён правільныя вершы

І “пяцігодку” ўвасхваляў.

 

Не паглядзелі, не уніклі,

Што за Савецкі ён Саюз

Затое вышчарылі іклы,

Бо “выявілі” – ён жа хлус!

 

Што быццам бы пісаў адное,

А думаў жа наадварот.

Пісьменнікі – племя ліхое –

Усіх пусьціць бы у “расход”!

 

Каб ані духу, ані звання

Каб думка ў думку (страшна аж!)

Навокал партыі – яднанне,

І вокліч: “Сталін – бацька наш!”

І от – Цюмень. Замоўк зацяты

У той сібірскае цішы.

І хоць няма на вокнах кратаў –

Палеглі краты на душы.

 

Душа, што рвалася ў прасторы

Любіць увесь вялікі свет…

Душа ў няволі…

Гора – гора!

Але паэт заўжды паэт.

 

Не чуючы жывога слова

Радзімы-матухны сваёй

Пачаў пісаць на рускай мове –

Дзівосных думак сумны строй.

 

Ды друкавацца – як жа можна?

Аб гэтым думаць – ані – ні

У той пахмурнай, асцярожнай

І цемені, і цішыні.

 

Прынес у друк…

Спыталі: хто вы?

Ён адказаў, як мае быць.

–          Ваш верш па думцы свежы, новы,

Ды вершы трэба вам забыць…

 

Вось так адкрыта і сказалі.

–          За шчырасць дзякуй!..

І замоўк.

Не аднаго яго саслалі.

Саслалі й вершы – пад замок.

Цюмень і цемень кат вусаты

Яму на векі прыпісаў

Далёка ад радзімай хаты.

Застаўся з сумам сам-на-сам.

 

Той сум вялікі, непрасветны

Па родным краі, па сябрам…

У час другі, у час прыветны

Ягоны сум не дай Бог нам.

 

Ён жыў заўжды з душой наросхрыст,

Што думаў – тое і казаў.

Ілжывасць заклікаў каросных

Здалёку ён распазнаваў.

 

Смяюся з выдумкі жартоўнай

(А ці жартоўнай, як сказаць?)

Што вывучаў ангельску мову,

Каб цягу ў Альбіён задаць.

 

Сябры яго любілі:

–          Юлька!

І ён умеў сяброў любіць.

А той, ў Крамлі, пасмоктваў люльку

І думаў, як яго забіць.

 

Чаго ж яшчэ! Гатовы каты

Выконываць загад любы

І двойчы кінуты за краты

“Злачынец” той вялікі быў.

 

І ўжо не выйшаў з сутарэння –

Там і пагібель ён сустрэў.

Такое звыклае здарэнне…

Адзіны прыгавор – расстрэл.

 

Шыбала гора там высока,

Люцеў крамлёўскі уладар.

Клянуся я:

–          За вока – вока! –

Яму ў паміну лепшы дар.

 

Інакш не вытрусіць той  плоймы,

Што ўсюды абсядае нас.

Дзяржы патрон сухі ў абойме,

Адкласці зброю шчэ не час.

 

(1994 г.)

P.S. О Юлии Таубине 

Обновлено 06.05.2017  16:10

Письма посетителей сайта (2)

Продолжение материала Письма посетителей сайта (1)

Здравствуйте!

Я нашел на Вашем сайте данные и фотографию!!! своего дедушки – Фейгельмана Исаака. В день его памяти решил поискать в интернете, без особых надежд, и вдруг такая находка. Он был очень хороший человек. В начале двадцатых пошел добровольцем на войну с Польшей, после того как стал свидетелем преступлений балаковцев. Попал в плен, прошел концлагеря, чудом выжил несмотря на голод, болезни и издевательства. А в 1939 – когда через Житковичи везли из Западной Белоруссии поляков (чуждых советской власти элементов ) – ходил на станцию с ведром молока и раздавал его людям, которых везли в Сибирь.

Огромное спасибо. Евгений Коберман, бывший пинчанин и уже многолетний москвич.   13 марта 2011
(Примечание. Кликнув на
Поселок “Новые Калинковичи” и др. материалы, можно увидеть фото Фейгельмана Исаака. А.Ш.)

Здравствуйте, Арон!
Меня зовут Изабелла Перцовская. Живу в Минске.
Совершенно случайно наткнулась на Ваш сайт, даже не знала, что есть такой. Сразу отправила письмо на адрес сайта, но, видимо, оно не дошло. Ответ тоже я не могла получить, т. к. указала е-мейл, который почему-то сервер заблокировал. Так что теперь пишу второе письмо, с нового почтового ящика.
Дело в том, что в Калинковичах жили и впоследствии погибли во время войны мои прадед и прабабка – Лейб Шейнин (1875 г.р.)  и Бася Шейнина (1876 г.р., в девичестве – Шапиро). Я о них мало что знаю по рассказам бабушки. Прадед (ее отец) был сапожником и кантором в синагоге. У них было много детей, жили они в большом доме – на какой улице, не знаю. После революции сначала их, что называется, «уплотнили», а затем и вовсе забрали дом под Народный суд.
Во время войны бабушка со своей семьей  (мужем и детьми)  эвакуировались в Россию. Родители пытались эвакуироваться позднее, но не успели, и были расстреляны в 1941 году.
Больше ничего о них не знаю, к сожалению. Остались их фото. Еще знаю, что Владимир Винокур – наш родственник. Сама я в Калинковичах никогда не была. Так что не так уж неправа та тетка из Минска, о которой Вы пишете (И. Герасимова). Действительно, многие из нас ведут себя по отношению к своим предкам как «Иваны, родства не помнящие». И позор нам.
Посылаю вам фото Лейба и Баси Шейниных для размещения на сайте. Может, остались еще люди в Калинковичах, которые могут что-то помнить о них или об их детях.
Заранее благодарна.
P.S. У меня имеются письменные воспоминания моей недавно умершей тетки (она тоже родилась в Калинковичах, это сестра моего отца, внучка Лейба и Баси Шейниных – Клара Перцовская).  После ее смерти мне прислал эти записки ее сын – Вадим Френкель, мой двоюродный брат. В них много интересного можно прочитать о жителях Калинкович довоенного времени, и о некоторых наших родственниках, проживавших там. Если Вас это интересует, могу выслать текстовый файл в следующем письме.
До свидания. Успехов Вам.
Изабелла Перцовская.
15.03.2011

Shapiro-Basja
Ба
ся Шейнина

sheinin-leib
Лейб Шейнин

Здравствуйте, Арон!
Быстро же Вы ответили, а я-то раскачивалась сто лет после первого моего
неудачного письма!
Моя тетя после войны не вернулась в Калинковичи, жила в Минске со своими
родителями, затем вышла замуж за военного (своего троюродного брата
Михаила Френкеля), ездила с ним по гарнизонам, потом надолго осела в
Лиепае, затем перебралась в Ригу, что бы быть ближе к младшему сыну
Марку. Совсем недавно, 10 февраля 2011 года, она умерла, не дожив одного
месяца до своего 80-летия. Через некоторое время я связалась с ее
старшим сыном Вадимом Френкелем, который с 80-ых годов проживает в
Америке, и он мне выслал ее воспоминания.
Мы вообще-то первоначально, лет сто назад, носили фамилию Перец, затем –
Перцовичи, а уж потом переименовались в Перцовские. Вроде так красивее,
на польский лад. Тетя Клара пишет, что некоторые наши родственники до
сих пор носят фамилию Перцовичи. Может, где-то есть и Перцы.
Посылаю вам ее воспоминания. Они состоят из писем ее сыну Вадиму,
который с некоторых пор интересуется нашей родословной, даже составил
наше генеалогическое дерево.
До свидания.
Изабелла.   16 марта

Интересный материал, написанный Кларой Перцовской можно прочесть здесь:

После полученных писем от Изабеллы, за которые очень благодарен, хочу сказать несколько слов. Я, конечно, уже не удивляюсь тому, что в нынешнее время большинство живут сами по себе и человека мало что волнует. И все-таки, казалось бы, чего проще, зная о существовании сайта, тем более, что появился он не вчера, а скоро будет 3 года, рассказать о нем другим, хотя бы всем своим родственникам и знакомым. И тогда не было бы такого, что живущая в Минске Изабелла случайным образом сама наткнулась на него. И, в отличие от многих других, сразу прислала интересный материал. Это тот самый пример, достойный всяческого уважения и подражания!       16 марта 

 

Добрый день!
Через поиск нашел Ваш сайт – очень интересный!
Моя бабушка и мой дедушка жили в Давыдовке и в Калинковичах, и если вам нужна какая-то информация, возможно, я мог бы помочь.

Сам я живу в Петербурге.

Дмитрий 22 марта

Добрый день!
Прежде всего хочу поблагодарить Вас за столь информативный и интересный сайт!!!! А пишу Вам с такой целью. У меня есть очень хорошая знакомая, которая всю жизнь со мной рядышком. Зовут ее Лиля Иосифовна Миневич, я бы очень хотела ей помочь, а именно, она ничего не знает о своем отце Миневиче Иосифе Абрамовиче 1907 года рождения. Судя по той информации, что имеется, семья Миневич проживала в Калинковичах Гомельской области, где – то до 1910, а потом переехала в Украину, Киев. Я буду очень благодарна за любого рода информацию, очень хочется помочь этой милой женщине, спасибо…
Наталья 25 марта

 

Здравствуйте. Меня зовут Михаил Александрович Зарецкий. Если можно, помогите пожалуйста узнать о событиях в городе Ельске. Родители моего отца Зарецкого Александра Евсеевича проживали в Ельске. Мой отец еще до войны покинул семью, уехав в Ленинград. Воевал добровольцем на Невском пятачке под Ленинградом. Умер в 2001 году. Никогда ничего не знал о своей семье. Возможно, что все они были уничтожены фашистами. Может есть список жителей Ельска или список погибших. Если можно помогите мне пожалуйста. С уважением МИХАИЛ ЗАРЕЦКИЙ.       8 апреля

В ответ на письмо Михаила, обращаюсь к нынешним и бывшим жителям Ельска, Калинкович и др. мест. Не будьте просто пассивными читателями материалов. Ведь остаются еще возможности узнать о давних трагических событиях, восстановить имена людей, погибших в те страшные годы. Спрашивайте у родственников, знакомых, ищите архивные материалы. Не упускайте время! 

Уважаемые дамы и господа,

я родилась в Киеве, так же как и мой отец. После смерти деда (1989 года в Киеве), которого звали Равинский Леонид Михайлович, родился в Гомеле 25 декабря 1927 года, мы решили отыскать наши еврейские корни, о которых во времена Совесткого Союза никогда не говорили.

Я не знаю, с чего мне начать поиски, и поэтому обращаюсь к Вам. Есть ли какие-то регистры-архивы по поиску еврейской истории семьи?

Практически никаких документов про моего деда у нас не осталось. Известно только, что вырос он в семье Равинских, ходил в школу в Гомеле – предположительно до 1943 года, а потом уехал учиться в Москву, позже стал гидромеханизатором, разработал много патентов, живя уже в Киеве.

Меня интересуют имена его родителей, свидетельство о рождении, родственники – двоюродные, троюродные. Слышали мы, что у него была сестра по имени Белла, Белла Равинская, 1924 года рождения – предположительно.

Я не знаю, правильно ли я к Вам обратилась, но буду очень рада Вашему ответу в любом случае.

 

С уважением,
Алина С.   10.04.11

Обращаюсь в бывшим и нынешним гомельчанам. Наверняка есть возможность помочь Алине и отыскать корни семьи Равинских.
Давайте помогать друг другу! Рекомендуйте сайт другим и просите продолжить по цепочке. Чем больше будут знать о его существовании, тем более вероятность восстановления, казалось бы, уже утерянных корней. 

Хочу найти своих предков. Знаю что корни надо искать в Беларуси, так как прабабка Ковгард приехала из Беларуси с 5 детьми вначале 20 века. Знаю что прадеда звали Ковгард Михаил. То ли из Гомельской области, то ли из Могилевской.

Епифанова Наталья (Ковгард) 14 апреля

Изредка, но получаю письма с дополнением данных родственников или знакомых, которые не были указаны в материалах Сохраним в памяти дом и его обитателей. Сейчас интернет есть у многих, независимо от того где живут. Хочу обратиться ко всем. Зайдите по ссылке и, пересмотрев материалы по улицам, не поленитесь как можно полнее дополнить и прислать на мэйл. Займет это совсем немного времени. И тогда спустя некоторое время я допечатаю данные не отдельных семей, а большинства, что поможет заполнить немало ныне существующих пустот.  

Поздравляю читателей сайта с приближающимися Пасхальными иудейскими и православными праздниками!
Доброго здоровья, личного и семейного счастья, удачи, благополучия!  16 апреля 2011 г.

 

Я внук Кацмана Михаила Борисовича (Мойша Бенционовича), проживавшего в г. Калинковичи, ул. Красноармейская, д. 56. О нем у Вас неполные данные на Вашем сайте. Он был сапожником, у него было 2 сына: Валентин и Марат, дочь Ася и еще одна дочь Ида, которя давно погибла. В живых только Марат остался. Есть их дети – мои двоюродные братья. У деда были две сестры, проживали на Белова и Куйбышева. Если Вас интересуют данные о нем или об евреях из г. Калинковичи, то я смогу немного помочь. Могу также связать Вас с моим дядей Кацман Марат Михайлович, который постоянно живет в Калинковичах, думаю он много может рассказать, так как знает очень многих.

Спасибо Вам за память об евреях из Калинковичей, особенно с улицы Красноармейской (Красноеврейской, как ее называли). Я постоянно проживаю в Санкт-Петербурге. Кацман Юрий

После начавшейся переписки Юрий прислал еще несколько писем.

Добрый день, Арон! Я сам 1955 г.р. Родился в г. Боровске под Москвой, где после военного училища служил мой отец. Мать моя русская из Парфеньево Костромской области. Они познакомились в г. Пушкин под Ленинградом, где оба учились. Так что Калинковичи это не моя родина, а место где проводились все мои летние каникулы. Сначала семья моего деда жила в Наровле, но после смерти его младшей дочери Иды они переехали в Калинковичи. Мой отец дружил с Додиком Симановичем, белорусским поэтом, он живет в Витебске. Мой дядя Марат простой слесарь-сантехник и вечно кому-то делал водопровод в Калинковичах и по деревням. Кстати, я нашел его фото на Вашем сайте о современной жизни евреев в Калинковичах. Он живет на ул. Советской рядом с рестораном. Я прекрасно знал многих с ул. Красноармейской: Гутмана Додика, машиниста и его сыновей Мишу и Женю, из Френкелей переписывался с Аликом.
Да, еще дед мой был сапожником и одним из лучших в Калинковичах, работал в основном на дому, а заготовки брал на комбинате в Калинковичах, а потом помню, почему-то за ними ездили в Мозырь, и еще он играл на трубе. Фамилия бабушки Неменман. Ее брат жил где-то у площади круглой, но его помню плохо. Другой брат жил в Мозыре. Его звали Сема. По поводу всех остальных постараюсь написать, но быстро не получится, так как времени прошло действительно много. Постараюсь выстроить более или менее стройную картинку и отправить Вам. Будут вопросы, пишите. Фото тоже отсканирую и пришлю. Еще раз спасибо Вам за память. Юрий

Дополнительно. По Советской 116 у Вас значится Кацман М.М. Скорее всего это мой дядя Кацман Марат Михайлович. По ул. Куйбышева жила сестра моего деда, звали ее Сима, а ее дочку звали Маня, она была учитель, жила и умерла в г. Тосно Ленинградской области (мы жили долгое время в г. Любань, Ленобласти – это рядом). (Маня Гинзбург работала учителем русского языка в сельской школе. В 60-е годы она была женой Палицкого Якова Ханоновича, зав. шахматного клуба (1964-68 гг.). Поскольку он часто болел, то в то время Мария открывала клуб и до закрытия проверяла тетради учеников. Жели они по ул. Пушкина. Сына Марии звать Борис Гинзбург, 1951 г. Закончил ЛИТМО. Дальнейшая жизненная судьба Бориса мне неизвестна. – А. Ш.) Другую сестру деда звали Галя, она жила по ул.Белова. Ее мужа звали Хаим (главный по базару), дети Боря и Алик. Еще по ул. Красноармейской по нечетной стороне, ближе к Советской жили родители Марата Шульмана, который в свою очередь был женат на двоюродной сестре моего отца – Броне. Они жили в г. Пушкин, сейчас живут в США. Отец Марика был болен ногами и ходил с костылями или с палочкой, не помню точно. В переулке по четной стороне жили родители папиного друга Газмана Изи.
Я нашел записи о родственниках моих по еврейской линии, их со слов моего дяди Марата несколько лет назад сделала моя мама. Вот разберу их, напечатаю и пришлю. Я вот считаю, что основная задача – это память о людях, событиях, жизни и смерти, и пр… А настоящее – это совсем другое дело. Тех, кто не хочет ничего помнить и знать, не заставишь. Может когда-нибудь и кто-нибудь захочет что-то узнать о своих корнях, то пусть им будет где это прочитать. Юрий
16-18 апреля

Здравствуйте уважаемый Арон!

Сегодня случайно попал на Ваш сайт.

Был приятно удивлен, так как увидел своё родовое древо, которое собираю с 2000 г. Начал его собирать, когда жил в Израиле.

Сейчас живу в России, в Липецке. Ныне у меня в родовом древе 735 человек. Благодаря Вашему сайту добавится еще, так как линия Журавель тоже в моей родословной присутстствует.

Хотелось бы узнать, кто Вам дал моё родовое дерево. И если можно Ваш телефон. Я бы Вам позвонил, хотелось бы пообщаться.

ОГРОМНОЕ ВАМ СПАСИБО за ВАШ титанический труд и НИЗКИЙ ПОКЛОН!!!!!!!!

С нетерпением жду от Вас ответа!!!

Борис Аронович Вольфсон 23 апреля

 

Хочу добавить в список медработников свою мать, Цехмейстер (Миневич) Роза Борисовна. Работала в детской поликлиннике участковой медсестрой. Стаж около 40 лет. Живёт в Калинковичах. Спасибо.
Борис 10 мая 2011
(Просьба активнее присылать дополнения в различные разделы сайта: проживания по улицам города, учителей, медработников и т.д. В дальнейшем все данные будут размещены на своих местах)

Сайт очень интересный. Можно ли оттуда брать в свою газету “Ами”? Мой отец родом из Гомеля и прожил там до 15 лет, его отец был меламедом, он умер от испанки в 1918 году. Шабат шалом, Яков Цукерман, 65 лет,
Санкт-Петербург 6 мая

Гут шабес! Насколько я знаю, мой прадед, Абрам Сыркин, жил в Гомеле. Насколько я знаю, он был каким-то чиновником от лесозаготовки. Все 9 его детей (в том числе и мой дед) уехали оттуда еще до войны, кто в Москву, кто – в Питер. Где-то есть адрес дома, где они жили, но сам дом, как выяснили, уже не существует. Что удалось узнать Вам? Спасибо. Надеюсь, получится еще побывать на “доисторической родине”. 🙂 Удачи! Гут шабес!  Дмитрий Сыркин, 30 лет, Санкт-Петербург 13 мая 2011

Арон, я посмотрел Ваш сайт и убедился какую огромную работу Вы проделали по изучению истории и различных аспектов жизни евреев Белоруссии. Кстати, обнаружился еще один связывающий фактор – мои родители Григорий ( Гирш ) Бабицкий и Софья Яхнина – из Речицы. С уважением, Анатолий Бабицкий, 73 года, Мангейм, Германия

Отличный сайт! Тарас Прокопенко, 25 лет, Гомель

Очень интересный сайт. Будут идеи – напишу обязательно. Мария Яблочник, 25 лет, Бат-Ям, Израиль
25 мая

Арон, здравствуй! Давно не писала и не заходила на твой сайт. Растёшь, молодец! Прочитала в письмах про тётю Зину Доленко. Они с моей мамой дружили со школы, тётя Зина постоянно бывала у нас, любила посидеть на лавочке, приходила с внуком, по-моему, сыном Эдика. А с Эдиком мы вместе в музыкалке учились. Тётя Зина и теперь с мамой связи не теряют, она обычно передаёт письма, маленькие подарки. Вообще, их 4 или 5 подружек-учителей, они всю жизнь общаются, встречаются на дни рождения, хотя уже довольно пожилые.      Ирина Карымова, Пружаны, Брестская обл. 2 июня

 Я не еврей и не из Гомеля, но за такой сайт Вам низкий поклон!!! Это огромная работа! Александр Лешков, 34 г., Минск 2 июня 2011

 

Здравствуйте! Помогите пожалуйста связаться с синагогой г. Речица Гомельской обл. Дело всё в том, что мы с женой хотим уехать в Израиль, а документов, подтверждающих еврейские корни, на руках нет, они у родственников в Ашдоде. А последние по непонятным нам причинам видеть нас в Израиле не желают, – вот последний шанс на то, что в синагоге остались записи о рождении прабабушки (Соркина Роза Григорьевна 1913 г.р. г. Речица, Гомельской обл.) Если возможно, может быть Вы нам чем-то поможете, мы из Евпатории, поэтому сами не можем. Заранее огромное спасибо! Николай 5 июня

Не знаю, существует ли сейчас синагога в Речице, в которой находятся документы, но я обращаюсь как к нынешним речичанам, так и гомельчанам, постараться помочь Николаю в поиске копий необходимых документов – А.Ш.

 

Журналистка Элеонора Хризман из Челябинска, ныне проживающая в Израиле, интересуется своими предками на уровне прадеда Изакова Якова, родившегося в 1906 году в Бобруйске. Отец его, Исаак Изаков, был фельдшер в местной больнице. И особенно она хочет узнать побольше об одном из Изаковых, организовавшем цирк шапито, а позже уехавшем, скорее всего, на Дальний Восток. И, кажется, его заведение называлось Русский цирк профессора Изако. Он был братом Исаака.   6 июня

Элеонора печатается в израильской газете “Вести”, ведет свой блог. Ее материалы на тему еврейских корней можно прочитать на сайте в материале: Элеонора Хризман. Фамилии «по прейскуранту» – А.Ш.

 

Shalom, Aaron! Dazhe tolko odno interview s Taimanovym nastoyashaya zhemchuzhina, eshe raz spasibo! Миша Шварцман, 51 год, бывший москвич, ныне Сент-Пол, США.

 

Шалом, Аарон! Меня материалы сайта интересуют как пресс-секретаря белорусского землячества в Грузии. Сам я никаким боком к Белоруссии отношения не имею, если не считать того, что мой папа освобождал Белоруссию в годы войны… Спасибо! Готовы к сотрудничеству!

Филипп Улановский, 56 лет, Тбилиси

Чрезвычайно интересные материалы. Большое спасибо Вам, Aaron. 🙂 С нетерпением жду публикации о евреях Ветки и Добруша.

Александр Погарцев, Минск, бывший житель Добруша.    7 июня

Это очень интересно. Любовь Лунева, журналистка, Минск.   13 июня

Дзякуй, Арон. Вельмі прыемна. Малайцы! Тое, што вы робіце, важна – для ўмацаваньня беларуска-ізраільскіх сувязяў. Усяго найлепшага і плёну. Як будуць нейкія ідэі ці мерапрыемствы, запрашайце. Як змагу дапамагчы – зьвяртайцеся!  Франак Вячорка, 23 года, менеджер независимого спутникового теканала на белорусском языке БелСат, Минск   16 июня

Спасибо, Арон! Очень информационный портал. Ефим Френкель, 63 года, преподаватель ВУЗа, Вольск, Саратовская обл. 17 июня

 

Добрый день, зовут меня Светлана. В настояще время проживаю в Москве, но мой дедушка жил (по крайней мере после войны) в Петриковском районе, деревне Бринев. зовут его Комисарчик Борис Ефимович, умер он после войны. точную дату рождения я так и не узнала. мои родственники делали запрос в местные органы, но нам ответили, что все данные утеряны. хотелось бы узнать хоть какую-то информацию о дедушке и, быть может, найти родственников. быть может, у Вас имеются какие-то данные.
заранее благодарна,
С уважением, Светлана

Обращаюсь ко всем Комиссарчикам. Возможно кто-то что-то знает о Борисе Ефимовиче  и поможет Свете в ее поисках.

Здравствуйте. Я интересуюсь своей родословной. Прочитала на вашем сайте документ с сообщениями от Клары Перцовской. Она там пишет и о моих родных. Скажите, она жива? или тот её сын, которому она пишет? С ними как-то можно связаться?

Элина Лемберская, Курск. 2 августа

Перечитал письмо от Изабеллы Перцовской, в котором она написала, что Клара умерла 10 февраля нынешнего года. Для Элины пересылаю адрес Изабеллы.

 

Андрей Сложеникин, окончивший школу в г. Полярный, Мурманской обл. в 1976 г, и с 1977 постоянно проживающий в Бресте, прислал следующее письмо:

С 1968 по 1972 я учился в калинковичской школе №2, где была преподавателем математики и нашим классным руководителем Ида Борисовна (фамилию не помню), очень хороший учитель. В вашем списке преподавателей ее нет – надо востановить, ее тоже помнят.

А был завучем и преподовал историю Феликс Захарович. Это был великолепный преподаватель, лучших учителей я не встречал. Мой отец был офицером, его переводили служить в разные города Союза. За 10 лет обучения я учился в 6 школах, так что у меня есть с кем сравнить. Горелик Феликс Захарович – лучший учитель СССР, я его запомнил на всю жизнь. Вечная ему память.

Из одноклассников в своем письме Андрей вспомнил Алика Герчикова и Володю Креймана.

В дальнейшем Андрей продолжил: Практически везде, где я учился, были евреи, но самые настоящие всеже были в Калинковичах. К сожалению, восточноевропейские евреи практически исчезли. Был в мае в Израиле, паломнический тур. Понравилось многое, конечно, есть и недостатки. Но самое страшное впечатление на меня оставило следующее: не арабы живут среди евреев, а евреи среди арабов. И второе, из – за высокой рождаемости среди арабов – судьба государства Израиль очень туманна. Я желаю Израилю и евреям Израиля всего самого наилучшего!

Хочется выразить Андрею огромное спасибо за это письмо. Думаю, что он вспомнил Иду Борисовну Бененсон, которая вскоре уехала в Кишинев. А уже оттуда, вероятно, в году 91-м переехала в Израиль. Знаю, что она поселилась в Бат-Яме.

Присылайте фамилии врачей, учителей и всех других калинковичан, кого можно дополнить в соответствующие списки.

27 августа

 

Здравствуйте! Нашла на Вашем сайте в списке солдат, уроженцев г. Калинковичи, Петлах Михаил Бенцианович и Петлах Мордух Борисович. Мой дедушка – папин папа – пропал без вести в 1942 г. где-то в районе Ладожского озера. Оттуда бабушка получила последнее его письмо. Папа говорил, что дедушку звали Петлах Мордух Бенцианович и дата рождения 1910 г. похожа (я не знаю точной). Дедушка был женат на Славе Израилевне Петлах ( Лифшиц (Лившиц) в девичестве).  У них родилось до войны 3 сына – Эдуард (мой папа, умер в 2002 г.), Лев (живет в Германии) и Анатолий – жил все время в г. Калинковичи, умер в 2001 году. Бабушка после войны тоже жила в Калинковичи. Очень хотелось бы знать: кто-то из Вашего списка – мой дедушка? – я не видела его даже на фотографии, ничего не сохранилось. У Вас есть какая-то информация для меня? Я живу в Израиле. Спасибо за то, чем Вы занимаетесь. Элла Петлах

По Калинковичам я вспоминаю Марата Петлаха, одного из первых мастеров спорта по борьбе. Прошу откликнуться всех, кто знает и может что-то вспомнить о всех калинковичских Петлахах, и постараться помочь в просьбе Эллы. 23 сентября

 

С ума сойти! На этом сайте столько ценной информации. Думаю, они провели большую работу. Еще раз спасибо за ссылку! … Оказывается, Вы создали его. Суперский сайт! Карина Кринко, 22 года, из Пинска, ныне в Фрейберге, Германия.  28 октября

 

На ранее поступившее письмо от Эллы Петлах с просьбой о поиске, получил следующее сообщение:

Добрый день!
Фамилия моей бабушки Петлах, она родилась в д. Давыдовке, потом была в Калинковичах, а во время войны оказалась в Петербурге.

Так вот, в поиске на сайте http://www.obd-memorial.ru/ если написать “Петлах” то среди результатов есть некий Мордук Бенцианович (и другие):

Номер записи     67151142
Фамилия    Петлах
Имя    Мордук (наверняка, последняя буква была “х”…А.Ш.)
Отчество    Бенцианович
Дата рождения    __.__.1910
Место рождения    Белорусская ССР, Гомельская обл., г. Калинковичи
Последнее место службы    135 отд. Мот. Строит. Бат.
Воинское звание    сержант
Причина выбытия    пропал без вести
Дата выбытия    __.03.1942
Название источника информации    ЦАМО
Номер фонда источника информации    58
Номер описи источника информации    977536
Номер дела источника информации    10

Возможно это и есть прадедушка Эллы.
Пожалуйста, передайте ей эту информацию и мой контакт – вдруг мы сами тоже родственники?
Дмитрий

Благодарю Дмитрия и пересылаю Элле его эл. адрес.  1 ноября

В продолжение предыдущего письма, получил следующее:
Теперь немного про мою семью, можно для сайта:
Меня зовут Дмитрий Красильщиков, 25 лет, женат, живу в Санкт-Петербурге. Не очень давно стал строить свое генеалогическое дерево, искать родственников со всех стороон. И нашел belisrael через яндекс поиск по фамилии бабушки. Моя мама Татьяна родилась в 1960 г в Ленинграде, ее мама Клара (Кейля) Исааковна (Ицковна) Петлах родилась в Домановическом районе Белоруссии в 1923 году, в местечке Давыдовка. В семье моей бабушки было 7 детей: Генрих, Галина, Семен, Яков, Хая, Гриша, Клара. Генрих самый старший. Клара, моя бабушка, самая младшая. Во время войны они эвакуировались кто куда – в Москву, в Пермь, в Ленинград. Их родители, мои прадедушка и прабабушка, Исаак Петлах и Фрида Петлах, по некоторой информации эвакуировались в Алмаату. Также, вероятно, папу моего прадедушки Исаака звали Нотке. Я ищу информацию об Исааке Петлах и Фриде, об их родителях, братьях/сестрах.

14 ноября

 

Арон, дорогой, здравствуй!

Мы сердечно поздравляем тебя, наших дорогих калинковичан, с самым дорогим для нас праздником –

67 годовщиной ПОБЕДЫ!

Желаем Вам счастья, успехов и здоровья!

Пусть для нас всех будет мир и надежда на лучшую спокойную жизнь.

Мила, Наум Рошаль, наши дети и внуки.

Вашингтон                                                  5 мая 2012 года.

 

Майя Пеккер прислала следующее письмо: моя мама Бейдик Софья Абрамовна работала в Юревичах в еврейской школе. Разыскиваю материалы об истории этой школы, а также бывших учеников.

17.05.12

 

Публикую следующее письмо с надеждой, что, возможно, кто-нибудь отыщет в архивах ответ на поставленный вопрос.

Уважаемые господа!
Пожалуйста, подскажите, если возможно, к кому имело бы  смысл  мне обратиться по поводу поиска каких-либо следов в архивах относительно происхождения композитора Якова Богорада ( 1879-1941), автора марша “Прощание Славянки”.
По всей видимости, семья эта происходила из Гомеля, или какого-либо населенного пункта вблизи. Отец Богорада работал меламедом в местном хедере.
Сам Яков Богорад некоторое время, после окончания Варшавской консерватории, примерно в 1900-1903гг служил капельмейстером полкового оркестра 161-го Абхазского полка, расквартированного в Гомеле.

Буду весьма признательна за консультацию.

С уважением,
Ирина Румшицкая

P.S. К письму приложен масштабный материал из ЖЖ http://www.rebeka-r.livejournal.com/147190.html

20.08.12

 

Zdrasti,

gde mojno poluchit ZAKS informatziu ili genealogicheskuu ili lubuu podobnuu informatziu o evreyah Belorusii.
Ia strou derevo semii, i u menia vse iz belarusii

spasibo!  Roman Dreyer 10 сентября 2012

В ответ на такое письмо я связался с Романом, который жил в Курске, а ныне в Израиле, а вот его дедушка, как оказалось, был из Калинкович. Затем мы начали общаться ч-з скайп, в результате чего он узнал немало о своих  родственниках и еще смог также наладить хороший контакт с Фирой (Эсфирь Левина (Дреер).

 

Получил письмо от Елены, которая пишет:

Здравствуйте, уважаемые создатели сайта!
Случайно наткнулась на эти строки из подборки писем:

“Фамилия бабушки Неменман. Ее брат жил где-то у площади круглой, но его помню плохо. Другой брат жил в Мозыре. Его звали Сема. По поводу всех остальных постараюсь написать, но быстро не получится, так как времени прошло действительно много. Постараюсь выстроить более или менее стройную картинку и отправить Вам. Будут вопросы, пишите. Фото тоже отсканирую и пришлю. Еще раз спасибо Вам за память. Юрий”

(Я просмотрел все письма и обнаружил, что это была часть сообщения

Юрия Кацмана из С. Петербурга от 16-18 апреля 2011).

Далее Елена продолжает:
Девичья фамилия моей мамы Неменман, а в Наровле у этой бабушки – ее звали Эсфирь – я была в возрасте 6 лет в 1963 или 1964 году.Эту мдадшую дочку, которая погибла (утонула) звали Идочка, и я ее тоже помню. Отца моей мамы звали Давид, он был репрессирован в 1937 году, в 1938 расстрелян. Если Юрий или кто-то из родственников сможет отозваться, буду очень рада. Я с семьей живу в Израиле.
Заранее благодарю.

Не знаю, обратит ли внимание Юрий на данное письмо, но я с ним свяжусь и передам адрес Елены. Хочу также заметить, что свои письма Юрий присылал еще полтора года назад и вот сейчас оно нашло своего адресата.

В связи с этим прошу всех почаще заходить на сайт и еще передавать адрес и информацию о нем другим. А. Ш.

9 октября 2012

 

Арон, дорогой, здравствуй!

Мы сердечно поздравляем тебя, наших дорогих калинковичан с наступающим Новым 2013 годом.
Желаем всем счастья и здоровья, пусть Новый год станет годом мира и спокойствия для наших калинковичан, живущих в Израиле.
Пусть сбудутся мечты и стремления там, где живут наши земляки.

Твоё письмо от 8 декабря мы получили. Я рад, что ты начинаешь новый проект. Конечно,  мне есть о чем рассказать о нашем городе, об улицах, на которых мы жили. 32 года я принимал непосредственное участие в строительстве города. В третьей книге моих воспоминаний я хоть и кратко, но старался об этом рассказать.
Так как мы жили на улице Аллея Маркса, то о ней я постараюсь рассказать.

Новогодний привет от наших детей и внуков.

С уважением, Мила и Наум Рошаль.        27 Декабря 2012 года.

 

Получил следующее письмо:

В интернете только здесь я нашла упоминание о Самуиле Вольфсоне и Инессе Красяковой. Ищу эту Семью давно. Какие данные для связи с ними я могла бы получить у вас. Прошу мне помочь. Спасибо.

Тамара Вайсман 6.01.13

 

От себя добавлю сведения, которые размещены на сайте:

1.3.1.1 САМУИЛ АБРАМОВИЧ ВОЛЬФСОН 03.08.1947, Мозырь – 18.05.2006, Москва + ИННЕСА ПАВЛОВНА КРАСЯКОВА 13.07.1947,  Лида, Гродненской обл. – 11.01.2002, Москва

 

1.3.1.1.1. ОЛЬГА САМУИЛОВНА ВОЛЬФСОН 05.06.1974, Мозырь + ТАРАЩЕНКО ТИМУР ВЛАДИМИРОВИЧ 08.06.1973

1.3.1.1.1.1.ВОЛЬФСОН ДАН ТИМУРОВИЧ 20.05.2005, Москва

1.3.1.1.2. ЕЛЕНА САМУИЛОВНА ВОЛЬФСОН 27.05.1978,
Павлодар, Казахстан + МИХАИЛ ПЕТРОВИЧ БАРИНСКИЙ.

 

1.3.1.1.2.1. ИНЕССА МИХАЙЛОВНА БАРИНСКАЯ 24.06.2003,  Москва
1.3.1.1.2.2 ЕЛИЗАВЕТА МИХАЙЛОВНА БАРИНСКАЯ 21.05.
2006,  Москва
1.3.1.1.2.3. ЭММА МИХАЙЛОВНА БАРИНСКАЯ 16.05.2008,
Москва

 

Вчера написал Тамаре, чтоб узнать немного подробностей и о ней самой. И вскоре получил ответ, который привожу:

Здравствуйте, Арон. Благодаря Вам я узнала , что моя институтская подруга живет в Москве, что я представить совсем не могла. В справочнике Москвы есть их телефон. Если они еще там, я свяжусь с ними. Странно, что их нет нигде: ни в скайпе, ни в одноклассниках, ни в фейсбуке. Спасибо, что ответили, если Вам удастся узнать что-то, свяжитесь со мной, пожалуйста. Вольфсон тоже учился со мной и мне хочется их найти. К Гомельщине я отношения не имею, мой отец из Варшавы. Узнать бы что-то о нем, это моя мечта и боль. Спасибо за неравнодушие и пользу за вашу работу. До свидания.      7 января 2013

Ищу информацию о родном брате моей бабушки, Шерайзине Григорие. На начало ВОВ служил на границе в Гродненской области.

Леонид Лившиц, Нацрат-Элит, Израиль   10 февраля

Обращаюсь к Вам с просьбой. Если у Вас есть данные о Комиссарчик Борухе Натановиче и Комиссарчик (Лившиц) Зелде Цодиковне, проживавших до и после войны в Калинковичах, а также их родственниках.

С огромным уважением Лившиц Юрий Ефимович, г. Чита      16 февраля

Фамилии Комиссарчик и Лившиц были достаточно распространенными в Калинковичах. Надеюсь, кто-то сможет откликнуться на это письмо.

 

Прошу Вас помочь мне вастановить мои корни. Моя бабушка Будник Анна Иосифовна проживала в Калинковичах. Мне известно, что она зарегистрировала сына в г. Калинковичи, Будник Константина Ивановича, 08.05.1919 г. Место его рождения д. Буда, Калинковического р-на, Полеской области. Мне также известно, что она имела дочерей Ольга, Мария, Надежда. Фамилия мужа Анны Иосифовны – Будник Иван Гаврилович. У Анны Иосифовны девичья фамилия также Будник.

С Уважением Алла.

Обращаюсь ко всем быть более активными. Ведь только таким образом мы можем помочь друг другу. Присылайте также свои воспоминания об улицах, на которых жили. Ведь со временем многое забывается и будет невосполнимо.

10 марта

 

Следующая информация, может быть интересна не только Алле Будник, пытающейся восстановить свои корни. Родословную можно узнать только в одном месте – Национальном историческом архиве Беларуси (Минск). Там хранятся метрические книги Дудичской Свято-Троицкой церкви, в приход которой входила д. Буда (это родовое гнездо всех местных Будников, они там и сейчас почти все население). В интернете есть сайт архива, там прописаны все условия, как можно с ними ознакомится. Но реально туда попасть невозможно, читальный зал небольшой и они туда пускают только ученых и разных заграничных исследователей. Но они сами выполняют такую работу по поиску родословной, образцы заявления и расценки у них на сайте. Записи начали вестись на русском в Дудичах только с 1837 года, когда их церковь из униатской стала православной. Все предыдущие записи велись на польском, и, возможно, они пропали, хотя по калинковичской имеются с конца 18 века. Много чего погибло безвозвратно. По калинковичской церкви там в архиве большой пробел в метрических книгах, последние двадцать предреволюционных лет. В калинковичском архиве нашлась бумажка калинковичского исполкома за 1926 год, что книги за эти годы в церкви изъяты и находятся у них на хранении. Ничего не сохранилось. Кстати, там же перечислены были ежегодные, что-то вроде метрических, книги калинковичской еврейской общины, лет за двадцать или более, и они сгинули, конечно.

22 марта 2013

Интересные случаются вещи. 2-го декабря, после того как в Киеве “беркутовцы” начали жестоко избивать людей, стоящих на Майдане независимости, в Израиле рядом с украинским посольством состоялась акция солидарности. И вот обсуждая вчера в фейсбуке с Жанной Вильде – одной из участниц прошедшего ровно месяц назад мероприятия, тему Евромайдана и задуманной браготворительной помощи из Израиля для многих людей, я посоветовал также заглянуть на этот сайт. Через некоторое время получил неожиданный ответ.

Я, как и большинство здравомыслящих людей, поддерживаю стремление моего народа жить в свободной, демократической стране, а не в полицейском государстве. В “совке”, куда снова пытаются загнать. Против бандитской власти, которая издевается, в прямом смысле слова, над своим народом. Поэтому я вышла на акцию поддержки, как и многие люди по всему миру. Это всё, что я могла сделать, находясь далеко за пределами Украины”…и далее Спасибо за ваш сайт. Мне понравился. Вот удивительная штука Жизнь! Ваш сайт всколыхнул во мне массу эмоций и воспоминаний. Ведь мои родные по материнской линии из тех мест, о которых написано на сайте. Моя бабушка Санчук Евгения Давидовна и её муж Гомон Наум Рувинович из тех краёв: с. Копцевичи, Петриковского р-на Гомельской области. Моя мама Ремиза Наумовна, и дядя родились там. Дед Наум работал в лесхозе, добровольцем ушёл на фронт и в 1943-м году погиб под Запорожьем (умер от ран). В рассказах бабушки и мамы, в детстве я часто слышала названия этих мест: Калинковичи, Петриков, Копцевичи. Спасибо за память!”

Это лишний раз говорит о том, как важно каждому не только читать материалы сайта, но и рекомендовать его любому.

Всех с наступившим Новым годом! Здоровья, счастья, удачи, успехов, мира, благополучия!

Что же касается прошедшей месяц назад в Тель-Авиве акции, то, как все выглядело, можно увидеть в материале

  • Tel-Aviv, Euromaidan, 2.12.13 Евромайдан в Тель-Авиве

3 января 2014

 Пересмотрено и более упорядочено 19 июля, 13:41