Продолжение. Начало

Глава пятая

«ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА»

Я снова в Москве. Никаких салютов по этому поводу произведено не было. Я понимал, что на новом месте найти свою нишу, будет непросто. Журналистская братия столицы только спала и видела, чтобы их ряды пополнились еще одним международником.

Испытывало острый «недостаток» и общество «Знание», особенно в лекторах моего класса без званий и титулов. Аспирантура Института Востоковедения Академии Наук, куда я подал документы, тоже безумно «радовалась» каждому новому претенденту на единственное место по специальности экономика Турции. Если отбросить иронию, то можно смело сказать, что никто в Москве меня не ждал и никому я здесь не был нужен.

И все равно месяца полтора я по-честному готовился к экзаменам, пытаясь восстановить в памяти хотя бы часть того, что когда-то знал. Ведь прошло уже два года, как я окончил институт и все это время занимался чем угодно, только не учебой. Поэтому почти каждый день ходил в Ленинку. Кстати там я встретил Эдика Розенталя, который заканчивал кандидатскую диссертацию. Одна эта встреча с лихвой окупила в итоге мои бесполезные посещения храма науки. Именно с нее, этой встречи, началась наша дружба, которая ныне уже перевалила свой золотой юбилей – 55 лет!

Желающих посвятить себя экономике Турции набралось целых семь человек. Узнав об этом, я, как ни странно, успокоился – с аспирантурой не светит, следует заняться более земными делами: решать проблему с жильем, искать работу.

Наверное, с месяц я жил в Новогиреево у Люсиных родителей – добрых и милых людей. Но чувствовал себя оторванным от остального мира. Ни телефона, ни друзей поблизости…

Розалия Михайловна, конечно, меня снова приняла, моя студенческая келья все еще пустовала. Но особой радости по этому поводу не выказала, так как московской прописки у меня не было. А это грозила неприятностями, правда, небольшими, но все же.

Отправляясь Москву, я отнюдь не надеялся, что столица раскроет мне свои объятия. Какие-то мысли «а вдруг… » иногда мелькали, но скорее от врожденного оптимизма. Однако то, с чем пришлось столкнуться, могло повергнуть в уныние кого угодно: череда похожих друг на друга маловыразительных дней с трафаретными ответами вакансий нет, специалисты вашего профиля не нужны, позвоните через несколько месяцев… Словом, можно рехнуться. Но ведь устраиваются некоторые!

Когда я в Ленинке готовился к экзаменам, то чаще всего занимался в спецзале, куда доступ был по пропускам. Газеты здесь, в отличие от других залов, выдавались любые. Меня в первую очередь, интересовали турецкие, которые находились в закрытом фонде. Просматривая их, я почти в каждой находил сообщения о спорте, особенно футболе, к которому по-прежнему был неравнодушен.

И я подумал: а что если написать заметку о спорте в Турции и предложить ее газете «Советский спорт»? Что я теряю? В крайнем случае, не возьмут. И я написал, отнес в редакцию. Через несколько дней она была опубликована.

Потом я еще сделал пару материалов, после чего почувствовал, что пора оставить в покое бедную Турцию, которая, между нами говоря, большого интереса для читателей не представляла. Быть может, как экзотика, но не более.

Конечно, можно было попробовать подоить еще Францию (французский я знал тогда прилично), но она почему-то спортивных эмоций у меня не вызывала. Короче, моя деятельность на ниве спортивной журналистики в тот момент продолжения не получила, но, по странному обстоятельству, вскоре во многом изменила мою жизнь…

Вам не приходилось сталкиваться с таким парадоксом: помощь часто приходит оттуда, откуда меньше всего ожидаешь. С отчаяния я решил обратиться, куда бы вы думали, в райком партии. Советский райком, куда территориально входил Трехпрудный переулок, размещался в двухэтажном особняке напротив сада «Эрмитаж»

Отправился я туда во всеоружии, прихватив с собой диплом, военные реликвии, афишу, на которой значилось, что лекцию о международном положении читает действительный член общества «Знание» Гольденшлюгер Б.И., пару русскоязычных таджикских газет с моими статьями, «Советский спорт», где были опубликованы мои последние материалы .

Инструктор, который принял меня, оказался молодым человеком примерно тех же лет, что и я, с добрыми, понимающими глазами, что явилось для меня первой приятной неожиданностью. Чиновники, тем более из такого учреждения, всегда представлялись мне людьми угрюмыми, желчными, страдающими, как минимум, язвой желудка. А тут перед тобой нормальный человек, которому хочется поплакаться в жилетку, что я и сделал, подкрепляя каждый свой «всхлип» документально.

Больше всего инструктора заинтересовали результаты моей фронтовой деятельности. Прочитав все 13 благодарностей Верховного Главнокомандующего, он вытащил из ящика стола какой-то лист бумаги и стал водить по нему пальцем сверху вниз. Я понял, что то была сводка, каким организациям, кто на данный момент требуется. Почти в самом конце страницы его палец остановился.

– Издательству «Физкультура и спорт» нужен корректор… Ничего другого подходящего я не нашел.- сказал инструктор.- Сплошные инженеры, техники, токари…

– Согласен! – выпалил я.

Мне показалось, что только сейчас до него дошло, в каком отчаянном положении я нахожусь. Он тут же позвонил в издательство и сказал, что посылает человека для переговоров и просит сделать все, что возможно. Затем написал адрес и объяснил, где находится издательство и как к нему проехать. Прощаясь, сказал: «Если не получится, приходите. Что-нибудь придумаем…». Это был второй и самый главный сюрприз от моего посещения райкома. Оказывается, чиновники тоже бывают разные, а я до этого стриг их всех под одну гребенку.

Со смешанным чувством любопытства и недоверия постучался я в дверь, на которой висела табличка «Отдел кадров» и чуть ниже Ионова Валентина Ивановна. Услышав «Войдите!», я открыл дверь и очутился в маленькой комнатке. За письменным столом сидела обыкновенная женщина средних лет.

Снова пришлось повторить основные вехи своей биографии. По-моему, они произвели на кадровичку неплохое впечатление. Ее серостальные глаза оттаяли, и она начала рисовать передо мной довольно радужную перспективу, что корректором буду недолго, до первого освободившегося редакторского кресла. Тем более, что они собираются вот-вот открыть несколько вакансий, так как спрос на выпускаемую издательством литературу непрерывно растет…

Я, затаив дыхание, ждал вопроса, есть ли у меня московская прописка. И дождался. Пришлось немного приврать, что тетя, у которой живу, готова хоть завтра меня прописать, но, пока не устроюсь не работу, сделать это невозможно. Объяснение, по-видимому, удовлетворило Валентину Ивановну, так как она без комментариев перешла на другую тему.

Кстати, Валентина Ивановна свое слово сдержала. Когда для журнала «Шахматы в СССР» открыли новую должность литсотрудника, она тут же предложила ее мне. Причем, ей пришлось выдержать нелегкий бой, поскольку руководство журнала имело свои виды на это место. Но она твердо заявила, что редакция получит новую единицу только вместе со мной.

Беготня с футбольными программами рано или поздно должна была надоесть, тем более, что кое-кто стал косо посматривать на меня – ишь, устроился: в издательстве почти не появляется, гонорар сам себе выписывает (за текст к программке я получал аж 15 рублей), распоряжается билетами, которые на вес золота…

А кадровичка Валентина Ивановна, как назло, при встрече мило улыбается, интересуется, как дела, будто не знает. Спросить ее насчет редакторского места, считал неудобным. Это «удобно-неудобно» преследует меня постоянно…

В таком подвешенном состоянии я пребывал почти полтора года. Но вот однажды Валентина Ивановна вызывает меня и спрашивает, как я отношусь к тому, чтобы перейти на работу литсотрудником в журнал «Шахматы в СССР». Я сходу ответил, что готов хоть завтра приступить к исполнению обязанностей, хотя абсолютно не представлял, в чем они будут заключаться. Шахматы я любил с детства, в студенческие годы иногда гонял с ребятами блиц.

Я уже упомянул, что Валентине Ивановне пришлось выдержать бой за меня. Можно было понять и главного редактора журнала, который сопротивлялся, так как им нужен был человек, профессионально разбиравшийся в шахматах. Таких без дела слонялось сколько угодно. А тут дилетант, окончивший какое-то турецкое отделение института востоковедения…

Поэтому когда я появился в редакции, радушного приема, в первую очередь со стороны зам. главного редактора Михаила Михайловича Юдовича не встретил. В «наказание», хотя вины за собой не чувствовал, кроме одной, что не шахматист высокой квалификации, я был брошен на самую что ни на есть черновую работу – письма читателей. Справедливости ради, надо признать, что ничего другого в то время я не умел, но все равно было чуточку обидно…

Редакция журнала, когда я в ней появился, находилась в проезде Серова, на Дзержинке. Нашими соседями по невзрачному одноэтажному дому были журнал «Физкультура и спорт», а также стоматологическая поликлиника. Домик явно выпадал из окружаюшего ансамбля, поэтому вскоре его снесли. Правда, к тому времени редакция успела перебраться в особняк на Гоголевском бульваре, где открылся Центральный шахматный клуб СССР.

С поликлиникой на Дзержинской связан забавный эпизод. В журнале одно время работал талантливый мастер, вскоре ставший гроссмейстером Игорь Зайцев. Чудесный парень, остроумный, блестящий шахматный аналитик, эрудит. Не случайно его взял к себе тренером чемпион мира Анатолий Карпов.

У Игоря был недостаток – он никогда вовремя не приходил на работу, больше того, мог вообще не появиться. Но его все любили, и ему все прощалось. Как-то он не показывался в редакции подряд два дня. Приходит. Михаил Михайлович спрашивает:

-Игорь, где ты был?

-Зубами маялся…

-Хоть бы позвонил!

-Вы не представляете, какая была дикая боль. Пришлось поехать в поликлинику на Дзержинку и удалить…

К тому времени здание уже снесли. Юдович, по-видимому, знал об этом, а Игорь нет. Шеф, конечно, не мог пройти мимо, чтобы не подковернуть.

-Представляю, что это был за зуб, если здание рухнуло…

Никаких последствий прогул для Игоря не имел.

Михаил Михайлович Юдович был личностью неординарной. Талантливый шахматный мастер, которому в тридцатых – в начале сороковых годов прочили большое будущее. Однако дальше этого звания он так и не продвинулся, поскольку был реалистом и понимал, что если даже станет гроссмейстером, в элиту ему все равно не пробиться. Зачем тогда ломать копья? В шахматах немало других способов жить безбедно.

Когда я появился в журнале, он, помимо того, что руководил редакцией, вел еще передачу «Внимание, на старт!» на всесоюзном радио, редактировал шахматный отдел в журнале «Милиция», сотрудничал в зарубежных изданиях, писал книги, не отказывался от лекций и сеансов одновременной игры…

Кстати, гроссмейстером он таки стал, но когда ему уже было за шестьдесят и в другой категории – по переписке. Есть такая разновидность шахматной игры, которую остряки прозвали «играть в ящик», потому что ходы пересылаются по почте.

С «Вниманием, на старт» как-то вышел казус. Вообще Мих. Мих. (так мы называли его между собой и даже часто к нему так обращались ) в отпуск уходить не любил. Но однажды решил этим правом воспользоваться, чтобы съездить в Югославию, где у него были друзья, и наверняка гонорар тоже. Он попросил меня, заменить его на радио, подготовить пару передач.

Проходит несколько дней, в редакцию заваливается жена Мих. Миха. Александра Федоровна – дама решительная и, судя по всему, не любившая, когда ей изменяют. Вызывает меня в коридор. Каким-то образом она разузнала, что ее муженек «спутался с одной б…» – это ее выражение. Работает машинисткой на радио.

-Ты ее видел?

-Кого?

-Не строй из себя дурачка. Я же сказала (та-та-та) машинистку!

Александра Федоровна любила разбавлять свою речь ненормативной лексикой. Получалось у нее это, как бы, на одном дыхании. Помню, однажды она появилась в редакции в самый разгар рабочего дня, когда все были в сборе и, войдя в нашу комнату, при всем честном народе спросила: «Мой блядун у себя?» Услышав, что да, она как ни в чем ни бывало, продефилировала в его кабинет…

-Видел. Сидела какая-то мадам за машинкой, но я не обратил на нее внимания.

Отдал материал заведующему и сразу ушел, – продолжал я гнуть свою линию.

Я в самом деле не знал о связи Мих. Миха с машинисткой, кстати, миловидной женщиной, моложе Александры Федоровны. Но если бы даже знал, все равно не выдал бы – мужская солидарность.

-По глазам вижу, что врешь! Устроили на радио бардак. А вам, мужикам, только того и надо. Все вы одним дерьмом мазаны!

Можно лишь догадываться, какой скандал ожидал Мих.Миха. по возвращении…

Сколько я знал Михаила Михайловича, а это более тридцати лет, он всегда занимал должность зам. главного редактора, хотя фактически тащил на себе весь журнальный воз. Главные редакторы, а в мою бытность их было два, выполняли, в основном, представительские функции.

Вначале эту почетную должность занимал гроссмейстер Рагозин – добрейший человек, интеллигент с аристократическими замашками. Потом его сменил не менее известный гроссмейстер Авербах, которому тоже было не до журнала, поскольку постоянно вращался в высших сферах, одно время даже возглавлял Всесоюзную федерацию, а уж в замах и членах Президиума, по-моему, ходил всю жизнь.

К этой несправедливости Мих. Мих. привык, потому что «главные» предоставляли ему полную свободу действий, которой он умело пользовался. Из всех журнальных работников его ранга он единственный, кто ни разу не получал взысканий от начальства за «ошибочные и несвоевременные» публикации. Мих. Мих., как флюгер, безошибочно улавливал, куда дует ветер. Кроме того, придерживался правила – вычеркивать все, что может быть неверно истолковано.

Патологическую неприязнь испытывал он к первому абзацу, который часто, не читая, вымарывал, так как считал, что смысловой нагрузки он не несет. А ведь сколько мучительных минут, а порой часов тратят авторы, чтобы придумать именно первый абзац, который, по их мнению, должен, задать тон всей статье. Кстати, я над этим тоже многократно ломал голову.

Мы, сотрудники, как могли помогали Мих. Миху. создавать журнал. Отредактированный нами материал обязательно проходил через его руки и часто подвергался нещадной правке, а иногда возвращался на доработку. Мне не все нравилось, что он делал, но то была хорошая школа для молодого редактора…

За то короткое время, что журнал находился на Дзержинке, я успел найти свою будущую жену. Где? На этот раз можно сказать, в… капусте. Сейчас, по прошествии 50 лет с того исторического момента, а также принимая во внимание, чем все кончилось, мне не хотелось бы давать оценку случившемуся. Наверное, то была судьба, а с ней шутить не следует.

Написав слово «судьба», я подумал, а как ее увязать с бытующим мнением, что человек – сам кузнец своего счастья? Или оно придумано для того, чтобы снять подозрения в несправедливости того, кто занимается распределением судеб? И вообще, на каких весах взвешивается эта самая справедливость? Почему одним дарует все, а у других, наоборот, все отнимает? Причем, дарует часто тем, кто меньше всего этого заслуживает.

Еще хотелось бы услышать, по какому принципу происходит распределение судеб? Потому как если принципа нет, то решение порой может зависеть от того, с какой ноги утром встал Главный Распределитель.

А может, судьба – это только прелюдия, и каждому воздается по заслугам лишь тогда, когда все уже позади, и перед человеком открываются два пути – отправиться в ад или рай. Но кто, исходя из собственного опыта, может поручиться, что они на самом деле существуют? А если даже да, то стоит ли он того, чтобы всю жизнь вести праведный образ жизни? Словом, неясного с судьбой много…

Затеяв все эти рассуждения, я меньше всего хочу, чтобы они воспринимались, как жалоба на свою судьбу. Уже одно то, что мне удалось выбраться живым из Великой отечественной, достаточно, чтобы быть Ему благодарным. Правда, в дальнейшем, мне кажется, Он мог бы проявить ко мне чуть больше благосклонности. Но сверху, говорят, виднее…

Итак, с Анной Клейменовой – будущей моей супругой я познакомился при следующих обстоятельствах. После переезда на Студенческую, у меня возникла проблема, где обедать. Кто-то сказал, что на площади Ногина – недалеко от редакции – в Министерстве торговли есть отличная столовая, но посторонних туда пускают только по пропускам и в определенные часы, когда свои уже отобедали.

Первым делом мы, в редакции попытались найти лазейку в хозяйственное управление, ведавшее выдачей пропусков, но безуспешно. После чего на фирменном бланке было отправлено письмо с просьбой выдать пропуск очень ответственному сотруднику журнала, которого если регулярно не кормить обедом, то это может обернуться катастрофой для любимого в народе издания.

Короче, пропуск я, в конце концов, получил и начал посещать столовую, которая во многом оправдывала добрую молву, несмотря на то, что к приходу «чужих» «свои» успевали хорошенько подмести самое вкусное, но даже то, что оставалось, было вполне съедобным и, что не менее важно, недорогим.

«Профиздат», который тоже находился недалеко от злачного места, и где, как я потом узнал, работала Аня, каким-то образом сумел выколотить из Министерства изрядное количество пропусков, поэтому его сотрудники появлялись в столовой шумной стайкой, большинство – девчат.

Тот знаменательный день с утра не предвещал ничего из ряда вон выходящего. Как всегда, утром я появился в редакции и засел за письма читателей в надежде найти хоть одно, из которого можно было слепить заметку. «Глас народа – глас божий!» – любил говорить Юдович.

В обед я отправился в столовую. Занял очередь туда, где производилась раздача, в просторечье – разблюдовка. Не помню, что взял на первое, но когда подошел ко второму, из гарнира оставалась капуста и жареная картошка. Я, естественно, выбрал картошку, после чего раздатчица объявила, что она тоже закончилась. И тут за моей спиной женский голос прощебетал: «Везет же людям…» Я обернулся и увидел девушку лет двадцати пяти, симпатичную. Как истый джентльмен, я, не раздумывая, уступил ей картошку, себе взял капусту.

Аня пришла в столовую с подружкой по работе. Втроем мы сели за столик, познакомились. Затеялся разговор. Я, как всегда, пытался острить, рассказал какой-то анекдот. Закончив обед, мы вместе вышли на улицу. Дальше наши пути разошлись. Я еще успел украдкой посмотреть на фигуру новой знакомой и убедился, что очень даже ничего.

До этого в столовую я наведывался не каждый день. Но после знакомства с Аней зачастил. Мне кажется, мы оба были рады встречам, тем не менее, делать последующие шаги ни она, ни я не торопились.

С каждым разом я все больше убеждался, что первая оценка оказалась верной. Внешне Аня уступала многим из тех, кто был у меня раньше. В то же время в ней была какая-то изюминка, которая притягивала.

С Аней мы прожили почти двадцать всяких лет – счастливых и не очень, а под конец весьма сложных. Мог ли быть найден компромисс, чтобы в итоге семья не распалась? Скорее всего, нет. И вот почему.

Увы, как это не прискорбно, но мне кажется, что я не создан для семейной жизни. Беру на себя смелость предположить, что я неплохой любовник, могу, кажется, быть настоящим другом, бескорыстно помогать тем, кто нуждается. Но постоянно находиться в плену обязательств и условностей, которые невольно порождает брак, не по мне, рано или поздно это вызовет протест.

Это не эгоизм, как может показаться на первый взгляд. Потому что по большому счету, я никогда не жил только для себя, ради своих удовольствий. Наоборот, я всегда испытывал и испытываю радость, когда могу сделать другим что-то доброе, полезное, приятное. Но так уж я устроен, мне периодически нужна смена декораций и действующих лиц в спектакле, именуемом жизнь…

Не уверен, внесла ли ясность в этот сложный вопрос моя попытка себя препарировать. Но я считал своим долгом сказать правду, какой она мне представляется. А, может, все это плод моей фантазии? Не знаю, не знаю, не знаю…

Как проходил процесс ухаживания за Аней, увы, не помню. Наверное, потому, что особенно ярких событий в нем не было. Причем, получился этот процесс довольно затяжным – около двух лет. Встречались, ходили в кино, иногда Аня приходила ко мне на Студенческую.

Никогда не забуду шок, который я испытал, впервые появившись у Ани дома в Нижне-Таганском тупике. Настоящие трущобы! Контраст был тем более разительным после шикарной квартиры Розалии Михайловны в Трехпрудном. Да и на Студенческой все было по высокому разряду.

Аня со своей мамой Прасковьей Петровной занимали две комнатки в одноэтажном домике, который до революции явно выполнял иные функции, нежели жилье. Еще были две соседки. Кухонька общая. При входе со двора имелась небольшая деревянная пристройка, служившая, с одной стороны, для утепления, с другой, естественным холодильником в зимнее время. Через несколько лет после того, как мы поженились, одна из соседок выехала, и у нас стало на комнату больше.

В памяти больше всего сохранилось с того момента, как на свет появился Геннадий Борисович. Произошло это 14 мая 1959 года в родильном доме Грауэрмана, что на Арбате, рядом с рестораном «Прага». Мемориальную доску в честь этого события на здании повесить забыли, но мы с Гришей – мужем моей тети Полины – находившимся в то время в Москве по своим диссертационным делам, рождение нового человека отметили, как следует.

С первых же дней Генка был окружен сумасшедшей любовью – около его люльки постоянно кто-то дежурил, то и дело находя новые признаки сходства с близкими и дальними родственниками и даже со мной.

Когда же молодая мама снова пошла на работу, днем за малышом присматривала Прасковья Петровна, которой Аня оставляла всякие бутылочки – воду, сироп и т.д. И вот однажды бабушка вместо воды, дала крохе неразбавленный сироп. С ребенком начало твориться что-то невероятное: он задыхался, хрипел. Перепуганная насмерть теща бросилась к соседке, та позвонила на работу Ане, которая, как угорелая, примчалась. Я тоже моментально прилетел. Словом, Генку спасли.

А вот еще случай. Гена был весьма подвижным ребенком. Как-то Прасковья Петровна, уложив его на большую подушку посреди нашей с Аней кровати, отправилась на кухню готовить обед. Уверенная что ничего из ряда вон выходящего произойти не может, она, не торопясь, колдовала у плиты. Возвращается в комнату, а Гена лежит на полу, причем, на подушке и, как ни в чем ни бывало, дрыгает ножками. Бабуля на радостях тут же растрезвонила, что Боженька, подложил под ребенка подушку, чтобы, падая, тот не разбился…

А Генка, тем временем, рос. Первое вразумительное слово, которое он произнес в девять месяцев – «папа» – стоило мне трехколесного велосипеда. Правда, он продолжительное время стоял без движения, дожидаясь, когда владелец подрастет.

Примерно к году он начал передвигаться по комнате, хватаясь за попадавшиеся на пути предметы. Тогда же у него началась дружба с печкой: он отковыривал или отгрызал с нее известку и с удовольствием ее уплетал. По-видимому, в организме у него чего-то не хватало.

В детстве у него напрочь отсутствовало чувство опасности. Если бы его вовремя не останавливали, он мог шагнуть вниз с любой высоты. Став постарше, когда мы снимали летом дачу, он тоже любил устраивать всякие «представления» – залазить на заборы. Видя это, некоторые отворачивались, чтобы не оказаться свидетелями трагического финала. Но, как ни странно, все обходилось, и Генка снова принимался искать новые приключения.

Любой запрет вызывал в нем протестную реакцию. Так однажды он пообещал хозяйке дачи, не позволившей ему забраться на ветхую крышу сарая, поджечь ее хозяйство. В подтверждении того, что не шутит вынул из кармана помятый коробок спичек, который тут же был у него экспроприирован.

В букете Генкиных недостатков меня больше всего волновала его неприязнь к учебе. Всякими способами, часто недозволенными он боролся с учебным процессом. Его вольнолюбивой натуре никак не соответствовал школьный уклад. Ему хотелось делать только то, что доставляет удовольствие. Например, вместо уроков ходить в кино, причем для этого он отправлялся из Очаково (мы получили там трехкомнатную квартиру) аж на Арбат, в кинотеатр «Художественный», недалеко от моей работы, где в любую минуту могла произойти незапланированная встреча со мной. А это грозило скандальчиком.

Обеспокоенный таким поведением, я решил проконсультироваться у знакомого известного психолога, доктора наук, профессора, работавшего с космонавтами. Выслушав мой взволнованный рассказ, он заявил, что Генка – нормальный парень. Вот если бы он проявлял рвение в учебе, не старался облегчить себе жизнь, тогда, может быть, следовало бы обследовать…

В мои обязанности по дому входила доставка продуктов. Таганка в этом плане была местом благодатным – магазинов навалом. Я еще застал торговые ряды в центре площади. Походы по магазинам, которые я обычно совершал в нерабочие дни, занимали иногда часа полтора – очереди.

Нагруженный всякой-всячиной, я заваливался домой, где меня ждала соответствующая настроению Ани встреча. Сверкая очами, она, например, могла бросить мне: «Где ты шлялся так долго?» Чаще всего я мирно реагировал на подобные выпады, но иногда обида брала вверх, и я отвечал примерно в той же тональности, о чем после жалел.

Маленького Генку, а потом и большого Аня любила без ума. Помню, собрались мы с ней поехать в Югославию. Мои белградские друзья Сава и Вера Попржены пригласили нас провести пару недель на Адриатике, на экзотическом острове Брач. В Югославии до этого я уже бывал не единожды, и мне там все нравилось – и люди, и природа. Не последнюю роль, по-видимому, играло и то обстоятельство, что я неплохо болтал на сербско-хорватском языке.

Сава, военный пенсионер, полковник освободительной армии Тито, состоял членом какого-то общества, которое ежегодно организовывало летом поездки на остров. Жили в палатках, сами готовили, убирали. Подъем, завтрак, обед, ужин, дежурство на кухне – все по расписанию. Остальное время купайся, загорай, читай, играй в карты, шахматы.

Правда, была проблема с водой. На острове пресная вода отсутствовала. Местные жители пользовались дождевой. Для этого во дворах имелись специальные хранилища (бунары), куда собирали дождевую воду, перед употреблением ее кипятили, но некоторые, я видел, пили некипяченую. И та, и другая были невкусные, без минеральных солей. В магазинах продавалась кока-кола, пепси, всевозможные соки, но не по нашему карману.

Генка тогда уже ходил в школу. Время поездки совпало с его каникулами. Аня прощалась с ним так, словно уходила на фронт. Генка к нашему отъезду отнесся спокойно, мне кажется, был даже рад – меньше глаз, меньше запретов.

В Югославию поехали поездом: вещей набралось изрядно. Одна палатка занимала чуть ли не полкупе. Попржены просили привезти большую, кстати, мы ее им оставили. Из Белграда через день мы всем кагалом снова поездом отправились в Сплит.

И вот на набережной Сплита, перед погрузкой на паром, который должен был доставить нас в конечный пункт, Аня закатывает истерику: «Хочу домой! Что там с Генкой? Если что-нибудь с ним случится, я покончу с собой…» и т.д. и в том же духе…

Я ее успокаиваю – в Москве все в порядке, мы ведь день назад звонили Маре, сестре Ани, и она обещала не оставлять Генку с бабушкой одних. Что находимся мы не в Мытищах, откуда электричкой за полчаса добрались бы до Москвы, а за две с лишним тысячи километров. Не слушает, рыдает «Хочу домой!», и все. С большим трудом удалось ее уговорить прекратить стенания.

А на самом острове она тоже находила повод быть недовольной. То дождь пошел, то подул ветер, и море разволновалась. Но больше всего ее раздражало, что я со всеми свободно общаюсь, а она языка не понимает. Многое я ей переводил, но не мог же от первого и до последнего слова. Ей казалось, что я что-то утаиваю.

Совсем в норму Аня пришла, когда мы возвратились в Белград, и она начала совершать экскурсии по магазинам. Кстати, с «брошенным» Генкой во время нашего отсутствие ничего страшного не произошло.

Мне бы не хотелось, чтобы сложилось впечатление, будто Аня всегда брюзжала, была недовольна. Она умела веселиться, любила застолья, реагировала на шутку, неплохо танцевала (для меня немаловажно), когда хотела, вкусно готовила (правда, случалось это редко), особенно фаршированного карпа, которого научила ее делать моя мама. Иногда мне даже казалось, что ученица превзошла учителя.

В то же время Аня была человеком настроения, болезненно подозрительной. Больше всего на свете она боялась быть обманутой. Последние несколько лет нашей совместой жизни, когда у нее ко всему прочему прибавилась болезнь щитовидки, ее подозрительность достигла невероятных размеров. Скандалы следовали один за другим, и почти все на почве того, что я ей изменяю… Домашний Везувий!

Я дал себе слово писать только правду. Так вот: за два десятилетия, что мы были вместе, ни одного серьезного романа с другой женщиной я себе не позволил. Флиртовать случалось. Но флирт этот не представлял ни малейшей угрозы семейному благополучию.

Да и времени для измен у меня просто не было – работа, по вечерам писал статьи, книги. А домашние дела! Сколько раз, когда мне хотелось вкусно поесть, я брал с собой на кухню пишущую машинку, надевал фартук и становился к плите. Потому что шеф-повар Прасковья Петровна, кроме нескольких блюд – окрошки и кислых щей, ничего другого готовить хорошо не умела. Я же, говорят, делал неплохие борщи, плов, харчо, мог запечь баранью ножку, предварительно ее нашпиговав. Пока готовилось, садился за машинку и печатал свои «бессмертные произведения».

Моя единственная «измена» заключалась в том, что зимой в выходные дни мы с Эдиком часто отправлялись на дачу, чтобы покататься на лыжах, сыграть в шахматишки, поболтать о том, о сем. Амурные дела исключались хотя бы по той причине, что в любой момент с инспекцией могла нагрянуть моя или Эдика мадам, а то и обе вместе. Аня с Ниной перезванивались, причем, и та, и другая, правда, в разной степени, не верили, что мы ведем себя на даче образцово…

Не надо забывать, что, кроме непростой семейной жизни, у меня еще была непростая редакционная. Давайте пробежимся по этой дорожке.

Как шахматному непрофессионалу мне был поручен раздел в журнале «По Советскому Союзу». Через какое-то время к нему добавилась рубрика «За рубежом». Кроме того, в мои обязанности входило обеспечивать журнал иллюстративным материалом. И, наконец, за несколько лет до того, как моя чаша терпения наполнилась до краев, я еще выклеивал макет, то есть выполнял функции ответсекретаря – технического редактора.

Судя по тому, какой ворох обязанностей лежал на мне, свой вклад в издание журнала я все же вносил. Но должен честно сказать, что «взамен» получал значительно больше. Речь не о зарплате, а о том, что я имел возможность встречаться с очень интересными, неординарными, талантливыми людьми, беседовать с ними, брать интервью, с некоторыми даже сотрудничать…

Рассказать обо всем этом – заняло бы много места, тем более, что в 2008 году вышла моя книга «Им покорился Олимп», где многое из этого есть. И все же о двух таких встречах, оставивших яркий след, считаю нужным рассказать.

Появление романтика Таля на фоне захлестнувшего шахматы практицизма явилось той живительной струей, к сожалению, недолговременной в которой нуждается каждое искусство. Миша тоже не любил проигрывать. Но для него «его величество» очко было вторичным. На первом месте был сам процесс борьбы, творчество. Можно только догадываться, как нелегко было плыть ему против течения, но зато наверняка интересно. Кроме того, по-другому он просто не умел. Шахматная борьба его буквально захлестывала. В такие минуты он напоминал горьковского Буревестника, жаждавшего бури. Он столько энергии вкладывал в борьбу, что многие поверженные соперники всерьез считали, что Таль их гипнотизирует. Один из сторонников этой версии как-то сказал мне: «Посмотри на его взгляд! А профиль? Вылитый Мефистофель!»

Я вовсе не склонен идеализировать Таля. У него была своя собственная модель жизни, Можно спорить о ее достоинствах и недостатках, но только в ней он мог существовать, только она отвечала его натуре, образу мышления, смыслу жизни. Поэтому ему никогда не хватало времени на мелочи. Ему было безразлично, как и во что он одет, что ест и ест ли вообще, В пылу шахматного сражения он мог не заметить, что сорочка выбилась из брюк или сбился набок галстук. Пиджак обычно висел на нем мешком. Но даже самые тривиальные недостатки несли на себе печать его яркой индивидуальности, были окрашены в неповторимые талевские тона.

Мне довелось видеть разного Таля. Например, образца 60-года – красивого, жизнерадостного, с шевелюрой волос цвета вороньего крыла, расточавшего налево, направо улыбки, способного в любую минуту выдать очередной афоризм. Таля, который на вопрос, что он испытывает, став шахматным королем, не задумываясь, ответил словами песни Ива Монтана: «Солнцем полна голова!»

Видел я Таля спустя пару лет, не менее жизнерадостного и оптимистичного, несмотря на то, что к званию чемпиона мира уже добавилась приставка «экс», познавшего, что спортивная жизнь – довольно сложная штука и к тому же в полосочку.

Помню, как после одного из туров чемпионата страны он по памяти диктовал прямо на машинку комментарии ко всем сыгранным в тот день партиям. Я был буквально сражен – вот она, высочайшая вершина мастерства на грани ирреального. А спустя какое-то время я встретился с Талем, когда он больным играл в турнире (с ним это случалось довольно часто). Превозмогая недуг, он старался изо всех сил, но игра не шла. На мою просьбу рассказать о закончившейся партии Миша извиняющимся тоном ответил: «Сумбур в голове».

Наконец, я видел Таля незадолго до его кончины на блицтурнире в ЦДЖ. В нем едва теплилась жизнь, но талант был по-прежнему ярок, а воля неугасима. Он успешно боролся с полными сил и амбиций молодыми гроссмейстерами, побеждая их в игре, требующей молниеносной реакции и точного расчета. Такое было под силу только гению!

Наша первая встреча произошла через день после его коронации в звании чемпиона мира, на которой я присутствовал в качестве корреспондента журнала. В ту пору я еще увлекался фотографией и всюду таскал с собой «Лейку», стараясь запечатлеть наиболее интересные события. Мне было поручено взять интервью у нового обладателя шахматной короны, победившего не кого-нибудь, а самого Ботвинника.

Накануне утром по всесоюзному радио в передаче «Внимание, на старт!» прозвучала моя литературная зарисовка о молодом чемпионе, так что кое-что о нем мне было известно. Тем не менее, к встрече подготовился основательно

Миша предложил мне прийти в гостиницу «Юность», где жил во время матча. В назначенный час я, слегка волнуясь, стоял перед дверью его номера. Постучал. Женский голос пригласил войти. Очутившись внутри номера, я увидел полуодетого Мишу, лежащего на небрежно застланной кровати и мурлыкавшего какую-то мелодию, Рядом на стульях сидели актриса Нонна Мордюкова и молодой человек, явно не шахматист.

Нетрудно было догадаться, что Миша продолжал праздновать свою блестящую победу. Мне и в голову тогда не могло прийти, что в будущем я не раз еще буду видеть Таля в таком состоянии. Постояв для приличия минуту-другую, я откланялся. Но что самое поразительное, я не испытывал ни капельки обиды за несостоявшееся интервью…

Я не раз потом задумывался, почему Миша был неравнодушен к алкоголю, бесспорно ускорившего его смерть. Должен признаться, что однозначного ответа найти не мог. И все же мне кажется, что, будучи человеком физически не совсем здоровым (многие годы прожил с одной почкой), Миша пытался таким образом обмануть природу, организм. Алкоголь был для него своего рода допингом. И еще складывалось впечатление, что сам Миша об этом никогда всерьез не задумывался. Упорядоченная жизнь, когда все разложено по полочкам – «можно-нельзя» – была не для него. Жить с оглядкой он не умел, тем более, что издержки в шахматном плане были незначительны…

Одна страничка моих воспоминаний о Мише Тале связана с тем, как я более года пытался заполучить у него комментарии к партии со Смысловым, которую он считал одной из своих лучших. Нужна она была мне для книги «Жемчужины шахматного творчества», и когда я об этом его попросил, он сказал:

– Конечно, сделаю. Это была моя первая победа над Василь Василичем. Помнишь, я там пожертвовал ферзя на е2. Как-нибудь сядем, и я продиктую комментарии…

Названную партию, по правде говоря, я не помнил. Миша в те годы столько жертвовал, что все запомнить было невозможно. И я стал терпеливо ждать обещанного «как-нибудь».

Прошло изрядное количество времени. Книга постепенно начинала приобретать конкретные очертания. С Мишей за это время мы виделись не единожды, и всякий раз на мой вопрос «Когда же?», он виновато улыбался, извинялся, ссылаясь на страшный цейтнот, что в принципе соответствовало действительности. Меня это, естественно, огорчало, но не более того: сердиться на Мишу было невозможно, столько было в нем обаяния и непосредственности..

Тем временем срок сдачи рукописи неумолимо приближался. Я начал подумывать о том, чтобы вместо Смысловской партии включить в книгу какой-нибудь другой Мишин шедевр – у него их было предостаточно. И когда я окончательно созрел в своем решении, на горизонте в очередной раз замаячила фигура Миши, и я решил, как говорится, взять быка за рога, предложив поужинать в ресторане Центрального Дома журналистов. Помимо того, что было приятно провести с ним вечер, я еще надеялся между блюдами выудить многострадальные примечания. Для этого даже прихватил с собой карманные шахматы.

Не стану описывать наш ужин. Скажу только, что посидели мы здорово. К тому же Миша был великолепным рассказчиком, особенно когда бывал в разогретом состоянии. Ни о каких комментариях, понятно, не могло быть и речи. Под конец я все же нашел в себе силы спросить его, как он относится к тому, если я на свое усмотрение выберу другую партию? Он удивленно посмотрел на меня, на мгновение задумался и сказал:

-Зачем другую? Партия со Смысловым была опубликована в рижском журнале с моими примечаниями. Возьми ее оттуда!..

Наверняка, выражение моего лица в тот момент напоминало лицо городничего из заключительной сцены «Ревизора». Ну, что тут скажешь? Год гоняться за комментариями-призраком, а они давным-давно опубликованы. Да, такое возможно только с Талем. Немая сценка продолжалась недолго. Я расхохотался. Что еще оставалось делать?

Конечно, у Таля и в мыслях не было водить меня за нос. Все обстояло проще: я попросил прокомментировать партию для книги, Мише неудобно было мне отказать (он вообще никому не отказывал). В тот момент он не удосужился вспомнить, что она уже была напечатана с его же примечаниями. Но в критической ситуации извлек из какого-то тайничка в голове необходимую информацию и выдал ее…

Несколько раз я встречал Мишу Таля в доме Иосифа Игина, известного художника-карикатуриста. Игин был большим поклонником шахмат и не меньшим любителем выпить. Жил он у метро «Кировская». Сейчас того домика, напоминавшего ильфо-петровскую «Воронью слободку», уже нет. На его месте выросло административное безликое здание из бетона и стекла. Но всякий раз, попадая в этот район, я вспоминаю квартиру Игина, похожую на голубятню, Чтобы попасть в нее, нужно было подняться по деревянной лестнице, которая жалобно скрипела, придавая жилищу неповторимый аромат андерсеновских сказок.

Игин был фигурой колоритной. Без аудитории не мог, поэтому в доме почти всегда были гости. Одни приходили, другие уходили, какие-то девицы убирали со стола грязную посуду, вновь готовили немудреную закуску, потому что, то и дело появлялась новая бутылка – словом, богема!

Любимым занятием Игина было коллекционировать знаменитостей – писателей, актеров, художников. Он был напичкан всякими байками о них, анекдотами, воспоминаниями, понятно, с немалой долей выдумки. Но слушать его рассказы об Утесове, Качалове, Вертинском, Олеше, Чуковском было интересно. Больше всего Игин гордился дружбой с Михаилом Светловым, которого считал эталоном остроумия. Наверное, так оно и было на самом деле.

В «Дом на Кировской» я попал, можно сказать, случайно. Как-то мы в журнале задумали сделать разворот об известных деятелях культуры и науки – любителях шахмат. Чтобы материал лучше «заиграл», главный редактор Юра Авербах предложил иллюстрировать его дружескими шаржами. Так появилось имя Игина.

Игин принимал меня всегда радушно. По части выпивки я для него интереса не представлял. У него хватало других, более достойных напарников. Но играть со мной в шахматы ему нравилось, так как я разрешал брать ходы обратно, подсказывал, на мой взгляд, лучшие продолжения.

Абсолютно трезвым я его не видел никогда, может быть, потому что приходил уже под вечер, после работы, По этому поводу у меня даже родился каламбур: «Художник часто путал палитру с поллитрой!» Игин, скептически относившийся ко всему, что в этом жанре не сказано Светловым, снисходительно хмыкнул: «Конечно, это не Светлов, но все же…»

Как попал в этот богемный дом Миша Таль, мне неизвестно. В те редкие часы, что я его там заставал, предо мной обычно открывалось такое зрелище: на столе пустая или недопитая бутылка, остатки неприхотливой закуски, тут же, на краю стола, шахматная доска с останками какой-то позиции и разбросанными возле фигурами. Сам хозяин дома либо дремал за столом, либо похрапывал в соседней комнате. И, наконец, мой любимый Миша Таль, естественно, под градусом, не скрывавший радости по поводу того, что появился знакомый человек, к тому же имеющий отношение к шахматам, которому можно показать комбинацию из только что сыгранного турнира, и он сможет по достоинству ее оценить.

Судя по состоянию шахматного хозяйства, нетрудно было догадаться, что Миша, чтобы доставить гостеприимному хозяину удовольствие, играл с ним. На каких условиях, можно только догадываться. Но уж меньше фору, чем ладью или даже ферзя, он ему давать никак не мог.

Однажды, взглянув мельком на взъерошенную шахматную доску, я обнаружил вполне игровую позицию. И тут черт меня дернул предложить Мише: «Доиграем?» Он кивнул головой, я быстро выбрал черный цвет, на стороне которых был явный материальный перевес. Правда, фигуры белых занимали более активные позиции, что в руках Таля было достаточной компенсацией.

Не буду подробно описывать ход нашего поединка. Попав под атаку, я оборонялся, аки лев. Все хитроумные попытки прорвать мою оборону кончались ничем (по-видимому, сказывался опыт полученный мною на фронте).

Исчерпав все возможности и видя, что я непоколебим в своей решимости «стоять насмерть», Миша предложил заключить перемирие, на что я тут же согласился – шутка ли, ничья с самим Талем! Увы, это была моя первая и последняя партия с великим шахматистом.

Миша был удивительно афористичен, с мгновенной реакцией. На любой вопрос или реплику у него сразу находился остроумный ответ. Однажды во время очередного приступа почечной колики врач скорой помощи спросил Таля, не морфинист ли он. «Нет, я – чигоринец!» – молниеносно отреагировал Таль. Для тех, кто не знает: Морфи и Чигорин были великими шахматистами прошлого.

Его самоирония, умение посмеяться не только над другими, но и над собой вызывали не меньшую симпатию. Проиграв Полугаевскому отборочный матч на первенство, Миша сказал: «Я теперь Полуталь». Как-то он заметил: «Жертвы делятся на две категории: первые – корректные, вторые – мои». Неудивительно, что в общении с Талем человек, хоть немного обладавший чувством юмора, сам непроизвольно настраивался на шутливую волну.

На межзональный турнир в Ленинграде 1973 года Миша пожаловал со своей новой супругой, которую я до той поры ни разу не видел. Я же приехал собирать материал для статьи о соревновании, и вечером позвонил ему в гостиницу, чтобы договориться о встрече – хотелось услышать его впечатления о турнире.

Дверь номера, где расположились молодожены, открыла миловидная женщина. Она протянула мне руку и сказала: «Геля». Появившийся тут же Миша добавил – «Моя жена». На что у меня совершенно неожиданно вырвалось: «Выходит, теперь ты уже на гелиоцентрической орбите…» Миша и Геля рассмеялись.

И еще один каламбур родился у меня тогда в городе на Неве: «Любители шахмат бывают двух видом: первые, поклонники Таля – тальцы, остальные – неандертальцы!»

Сегодня, когда Таля уже нет, особенно остро понимаешь, как неразрывно переплелись два понятия – Таль и шахматы. Это была удивительная гармония, во многом созданная самой природой, которая позволяет себе очень не часто…

Конечно, в окружавшем меня шахматном мире были не одни Тали. Встречались и другие характеры, порой диаметрально противоположные. Но все равно, все они были Личности, давали пищу для размышлений. Еще с одним представителем плеяды Великих я намерен познакомить читателей, но чуть ниже…

Генка школу все-таки одолел. Трудно сказать, добился бы он такого успеха, не будь Указа о всеобщем, обязательном среднем образовании, потому что то, что он вытворял в школе, не укладывалось в голове. Пропуски занятий были самыми безобидными шалостями.

Показываться в школе я боялся, так как знал, что ничего хорошего там меня не ждет. Но однажды Аня все же настояла, чтобы я сходил – «Отец ты или не отец?» Ребенок тогда «грыз» науку, а вместе с ней и учителей не то в пятом, не то в шестом классе. Первое, что я услышал, перешагнув порог школы, было заявление завуча после того, как он узнал, что я Туров-старший: «А вчера ваш Гена сломал дверь уборной!..» Что и говорить – приятное начало.

Произошло это так. Кто-то из мальчишек заперся в туалете, и на просьбы ребят открыть дверь шалун упрямо отвечал отказом. Позвали тяжеловеса Генку, и он так дернул дверь, что та слетела с петель.

Оценивать это происшествие можно, конечно, по-разному. По большому счету, Гена сделал общественно-полезное дело, открыв ребятам доступ в туалет. Мне оно было преподнесено, как хулиганство. Разубеждать завуча я не стал, поскольку Генка собственными руками вылепил свой образ.

Вместе с аттестатом об окончании десятилетки встал вопрос, что дальше? Я придерживался мнения, что Гена и учеба понятия несопоставимые. Куда денешься, встречаются и такие экземпляры. В конце концов, не обязательно всем иметь высшее образование. Специалистом можно стать и без него…

Все это я имел неосторожность высказать вечером за ужином, причем для большей убедительности добавил, что есть ребята, которым сам Бог велел продолжать учебу, и в качестве примера привел старшую дочь Эдика Иру, талантливую девчонку, но, увы, тоже бросившую университет после первого курса.

Мне казалось, что доводы мои неопровержимы. Но ошибся. Разгневанную речь в мой адрес Аня закончила словами: «Ты – изверг, а не отец!» Правда, после продолжительных дебатов компромисс все же был найден: Генка подаст документы в техникум, где готовят ассистентов оператора и фотографов для работы в кино.

Не знаю, каким образом, но в техникум он поступил. К сожалению, больше чем на два месяца учебы его не хватило. Перед тем, как оставить техникум, у нас с ним состоялся мужской разговор, без свидетелей. Решение Гены я встретил без энтузиазма, но, по правде говоря, и не очень огорчился, так как был готов к такому финалу. Единственное, что я ему посоветовал – заняться фотографией. Аня, заведовавшая фотолабораторией в издательстве «Прогресс», поможет.

Со своей стороны, я предложил ему сотрудничать в моем журнале. Предложение это он встретил без энтузиазма. Я иногда брал его с собой на соревнования, и он видел, что собой представляет шахматная игра. После нескольких минут разглядывания участников, безмолвно сидящих за столиками, он обычно интересовался: «А где здесь буфет?» и, взяв деньги, отправлялся туда.

Тем не менее, Генка постепенно приобщился к фотографии, но тематику избрал нешахматную. Его увлек другой мир – артистический. Он стал делать афиши известным певцам, эстрадным артистам. Среди них были Кобзон, Розенбаум, Винокур, Вески, музыкальные коллективы, которые размножались в ту пору, как кролики. И надо сказать, что получалось у него неплохо благодаря прежде всего богатой фантазии. Порой мне даже казалось, что она малость перехлестывает. Но заказчикам нравилось, а это – главное.

Звонит мне как-то Генка.

-Папа, давай сходим на концерт Винокура. У меня пригласительные билеты.

Приходим в Театр Эстрады. Гена ведет меня за кулисы знакомиться с Винокуром.

-Володя,- говорит он артисту,- это мой папа!- и добавляет на полном серьезе,- дважды Герой Советского Союза!

-О, очень приятно! – произносит Винокур, пожимая мне руку.

Я стою и не знаю, как реагировать: то ли опровергнуть шутку моего дорогого сынули, то ли пропустить ее мимо ушей. Из полушокового состояния меня вывел голос Винокура:

-Я сейчас переговорю, чтобы вас посадили в ложу…

Уже сидя в ложе, я подумал, что отсюда самый короткий путь очутиться в луже. Зная непредсказуемость эстрадных артистов, вдруг Винокуру взбредет на ум объявить, что на концерте присутствует дважды Герой Туров…

Можно догадываться, с каким нетерпением я ждал конца представления. Сакраментальную фразу артист так и не произнес. То ли не догадался, то ли хорошо знал Геннадия.

Другой раз Генка взял меня с собой на концерт Розенбаума. Знакомство с бардом почти полностью повторило предыдущее с той лишь разницей, что на этот раз я был представлен, как коллега легендарного разведчика Абеля. Не знаю, за кого еще выдавал меня Гена в мое отсутствие. Думаю, что на этом его фантазия не исчерпалась.

Но мир, куда попал Генка, был населен не одними звездами и звездочками. Немало в нем вертелось людей сомнительных, в том числе и любителей выпить. Иммунитет к последнему у Генки оказался слабым, и он стал выпивать. К этой больной теме, к счастью, завершившейся благополучным исходом, я еще вернусь. Но поскольку пытаюсь, по возможности, придерживаться хронологии, то расскажу сначала о некоторых событиях, произошедших немного раньше.

Я, наконец, развелся. Последний год совместной жизни был сущим адом и для меня, и для Ани. Каждый из нас понимал, что финиш близок, но она упорно не хотела давать развода, придумывая всякие аргументы: то Гена еще несовершеннолетний, то ей стыдно перед знакомыми и самое главное – что ждет нашу трехкомнатню квартиру?

По поводу квартиры я обещал, что претендовать на нее в любом случае не буду. Знакомым пусть скажет, что во всем виноват я. Генке, пока мы будем оформлять развод, исполнятся заветные 18. Кажется, были еще какие-то доводы. Короче говоря, с большим трудом удалось Аню уговорить.

Конечно, я мог просто уйти, поставив ее перед свершившимся фактом, но хотелось по-людски, прежде всего, чтобы не травмировать Гену, который, как мне казалось, был на моей стороне, потому что на его глазах иногда происходили шумные сцены, затеваемые его мамочкой. Я же всегда предпочитал худой мир доброй ссоре.

Аню я попросил только об одном: пока не решится мой квартирный вопрос, меня не выписывать. Когда это может произойти, понятия не имел. Но я дошел до такого состояния, что готов был бежать, куда глаза глядят. Собрав свои нехитрое имущество: пишущую машинку, шахматные книги, одеяло из верблюжьей шерсти – подарок мамы, подушку-думку, я ушел, можно сказать, в никуда. Несколько дней переночевал у знакомых, потом перебрался на дачу Эдика…

С Аней в дальнейшем у нас установились нормальные отношения. Мне кажется, что после того, как она убедилась, что в нашем деле не замешана другая женщина, она успокоилась, тем более, что с Геной я поддерживал постоянный контакт.

Приближался 25-летний юбилей моей работы в журнале. Если говорить честно, то не имеет права творческий человек, тем более, с характером, жаждущим новизны, так долго засиживаться на одном месте. Хочет он того или нет, его засасывает рутина, становится неинтересно ни тебе, ни другим.

Я и раньше не раз задумывался, куда бы податься. Даже подключил к этому Эдика. Он попытался перетащить меня в издательство АПН, где работал главным редактором. Но я почему-то настороженно относился к этой организации, к тому же должность, на которую он меня сватал, была технической. Правда, мой друг уверял – «Тебе бы только «внедриться», а там что-нибудь придумаем…». Потом вопрос о работе был отодвинут разводом на второй план, жилищным вопросом, и я, не слишком большой любитель кардинальных перемен (этот некий консерватизм я унаследовал от дорогого папочки) продолжал тянуть лямку.

У каждого человека есть, если нет, то должен быть, свой ангел-хранитель. В отношении меня эту роль однажды сыграл директор издательства Юра Метаев. В неофициальной обстановке я всегда называл его только по имени без отчества и не потому, что были однолетки, кстати, он тоже побывал на фронте, просто я давно его знал, когда он еще работал в отделе пропаганды Всесоюзного комитета физкультуры, курировал печать.

Красивый, стройный, не лишенный административных способностей, он медленно, но верно поднимался по иерархической лестнице. Спустя какое-то время стал ответственным секретарем журнала «Спортивные игры», потом его главным редактором и в конце директором издательства «Физкультура и спорт».

Мы друг другу симпатизировали, поэтому я счел возможным поделиться с ним своей жилищной проблемой. Он пообещал при первой возможности помочь. А такой вариант не исключался, так как издательство года два назад перечислило деньги на две однокомнатные квартиры, и дом вот-вот должен быть сдан в эксплуатацию.

Юра слово свое сдержал. Правда, ему пришлось преодолеть упорное сопротивление районной жилищной комиссии, заявившей, что много людей находятся в значительно худших, чем я, условиях. Ничего страшного не произойдет, если Туров с экс-супругой разменяют свою квартиру. Райисполком готов им в этом помочь…

На заседании жилищной комиссии Юра присутствовал не только, как заинтересованное лицо, но и как член райисполкома. У него были прекрасные отношения с самим председателем, который в тот день вел заседание. И тут мой ангел-хранитель произносит трогательную речь по поводу того, что я фронтовик, имею три ранения, много наград, известный журналист и т.д. Заканчивает он свое выступление обращением – «Я никогда ни за кого не просил, но это случай особый!» Председатель Юру поддержал. Ну, а раз Сам сказал «да», то и члены комиссии возражать не стали.

Полчаса, что я прохаживался перед зданием райисполкома на углу Столешникова переулка и Пушкинской улицы в ожидании решения, показались мне вечностью. Но вот, наконец, появляется улыбающийся Юра. «Поздравляю!» – говорит он.

В августе 79-го я въехал в новую однокомнатную квартиру и начал подумывать о новой работе. Был бы Юра Метаев жив (накануне Московской олимпиады его не стало буквально в считанные месяцы после того, как врачи обнаружили у него злокачественную опухоль), он наверняка и на этот раз что-то придумал бы. Об устройстве по полученной почти тридцать лет назад специальности речи вообще не могло быть – от турецкого остались рожки да ножки, французский я тоже прилично подзабыл.

Редакторская работа, положа руку на сердце, восторга у меня никогда не вызывала. Но худо-бедно, я в ней постепенно стал что-то соображать. Уйти на свободные хлеба не решался, хотя, уверен, с голоду бы не помер. Кроме того, приближался пенсионный возраст. Но самое главное, что меня удерживало – это шахматы и все, что было связано с ними. Это «все, что связано с ними» стало для меня таким близким, что я не представлял себя без него.

Все эти мотивы я выложил новому директору издательства Жильцову. Он отреагировал положительно, заявив, что Госкомиздат обещал открыть дополнительную ставку старшего научного редактора, и, если это случится, то я первый претендент на это место.

Через несколько месяцев все так и произошло…

Скажите, вам когда-нибудь доводилось видеть фильм «Голубые горы»? Если нет, то жаль: великолепный фильм в жанре комедии фарс, в неореалистической манере, который под силу было сделать только грузинам с их потрясающей самоиронией, талантливой игрой актеров, таких, как Софико Чаурели. Фильм этот о небольшом издательстве, его буднях, проблемах, с которыми сталкиваются сотрудники.

Я не хочу сказать, что в моем дорогом «ФиСе», которому в общей сложности я отдал сорок лет, происходило то же самое, но что-то до боли знакомое проглядывалось определенно. И прежде всего обстановка трудового подъема в конце каждого квартала, не говоря уже о конце года, когда план выпуска неизменно оказывался под угрозой срыва.

Сказать, что все стояли на ушах, все равно, что ничего не сказать. По коридорам туда сюда сновали сотрудники с озабоченно-трагическими лицами. Невероятный шум стоял в художественной редакции, поскольку к некоторым рукописям оформление еще не было готово. В технической редакции тоже творилось черт те что: кто-то болел, кто-то находился в декретном отпуске.

В производственном отделе вообще все пребывали в шоке от количества одновременно поступивших рукописей, которые нужно было в срочном порядке рассовать по типографиям. А их в Москве в ту пору насчитывалось единицы. И только в корректорской, как всегда, стояла тишина. Здесь вычитывали, сверяли, исправляли малограмотных авторов и полуграмотных редакторов (попадались и такие), не спеша, делали свое дело.

А потом, между авралами, словно по чьей-то команде, все возвращалось на круги своя и наступал штиль. Редакторы, за редким исключением, делали вид, что трудятся над очередной рукописью, пытаясь сделать из нее конфетку. Заведующие редакциями под предлогом поиска новых тем и авторов подолгу исчезали из поля зрения, а то и вовсе по несколько дней не появлялись в издательстве, восстанавливая затраченную во время штурма квартального плана энергию. Активисты-общественники с удвоенным энтузиазмом развивали свою кипучую деятельность. В эту сферу неожиданно попал я. На полную катушку развертывалась работа над очередным капустником, под руководством сценариста, режиссера и постановщика в одном лице – Эрлена Кияна.

Надо сказать, что издательские капустники всегда вызывали живейший интерес. Остроумные, веселые, изрядно приперченные, они привлекали не только своих сотрудников. В зал во время представления набивалось такое количество народу, что яблоку было негде упасть, стояли даже в коридоре. У Эрлена был особый дар на театрализованные представления. Кроме того, если уж он за что-то брался, что случалось нечасто, то делал это талантливо…

После квартальных и годового авралов, само собой, появлялся приказ директора с критикой недостатков, назывались имена виновников, выносились благодарности и выговоры, кто-то лишался премии, а кто-то, наоборот, получал надбавку. Заканчивался приказ призывом соблюдать график сдачи рукописей. Этот пункт неизменно фигурировал на всех производственных, партийных и профсоюзных собраниях…

И тем не менее, «ФиС» был издательством уникальным, хотя бы потому, что, по масштабам, во всяком случае, в Европе, аналогов ему не было. Какую-то конкуренцию пытался составить гедеэровский «Спортферлаг», но он явно уступал по количеству изданий, не говоря уже о тиражах. 50-тысячный тираж считался в нашем издательстве неудачей.

Еще несколько особенностей было у «ФиСа». Пожалуй, ни в одном другом московском издательстве не работало столько евреев и никто не мог сравниться с таким количеством красивых женщин и девушек на один квадратный метр полезной площади. Когда я впервые в отчетном докладе произнес эту шутку, раздался гром аплодисментов.

Издательскую тишь и благодать, не считая авралов, иногда сотрясали небольшие скандальчики. Однажды взбунтовались заведующие редакциями. Они направили в Госкомиздат коллективное письмо о творящихся в издательстве безобразиях, виновником которых, по их мнению, был директор и его ближайшее окружение. Началось разбирательство, не обошедшееся без перемывания грязного белья. Но бунт был организован из рук вон плохо, хуже, чем на броненосце «Потемкине». В итоге, как и ожидалось, враждующие стороны заключили перемирие, и жизнь в «ФиСе» потекла своим чередом…

«Крупным» общественным деятелем в масштабе издательства я стал совершенно случайно. Ничего не подозревая, я однажды вместе со всеми отправился на отчетно-выборное профсоюзное собрание, а по его окончании стал, кем вы думаете, председателем профкома.

Предыдущий профсоюзный босс (им была довольно энергичная женщина) подверглась острой критике, несмотря на то, что устраивала руководство. Досталось на орехи и некоторым членам комитета. Однако когда зачитали список кандидатов в новый профком, то выяснилось, что он почти в точности повторяет старый.

Оппозиция пройти мимо такого надругательства над демократией не могла. Поднялся страшный галдеж, в котором громче других звучали голоса моего зав. редакцией Виктора Чепижного, а также признанного борца за справедливость Эрлена Кияна и еще нескольких ребят, обладавших такими же мощными голосовыми аппаратами.

Оставшееся время до голосования уже проходило под лозунгом «Турова в профком!» Короче говоря, я и еще две-три новые фамилии были включены в бюллетени для тайного голосования. А когда счетная комиссия подвела итоги, то выяснилось, что я прошел. Больше всех, по-моему, радовались победе мои доверенные лица, мечтавшие, чтобы в профкоме был свой человек. Зачем он им там нужен был, я так и не понял.

Вновь избранный профком тут же удалился на первое заседание, чтобы избрать председателя и заместителя. Возникшую на первых минутах неловкость прервал появившийся в комнате секретарь партийной организации. Хорошо поставленным голосом он заявил, что дирекция и партбюро рекомендует на пост председателя Турова – фронтовика, опытного журналиста и т.д. Ну а коль скоро руководство рекомендует, то вопрос с повестки дня был автоматически снят.

Не могу сказать, что я сильно сопротивлялся этому назначению. С одной стороны, немного льстило самолюбию, с другой, хотелось проверить, справлюсь ли я с таким непростым поручением. Судя по тому, что после этого меня еще дважды избирали председателем что-то, по-видимому, получалось.

Из не слишком богатого наследства, которое досталось от старого профкома, был обмен профсоюзными делегациями со спортивными издательствами Берлина, Праги и Братиславы. Происходило это так: ежегодно мы принимали у себя одну из этих делегаций и соответственно посылали нашу. Так что на мою долю пришелся полный цикл – три туда, три обратно. Две наши делегации – в Прагу и Братиславу возглавлял я. В Берлин не поехал, так как неоднократно бывал там по приглашению журнала «Шах», в котором сотрудничал.

Обмен имел свою специфику: в гости хотели поехать многие, а мест было всего семь. Поэтому борьба велась нешуточная, списки то и дело перекраивались, утверждались, потом снова переписывались. Когда же нужно было принимать делегацию, желающих участвовать в этом мероприятии почти не находилось. И я, засучив рукава, не без помощи нескольких активистов, надеявшихся попасть в очередную поездку, принимался за дело – составлял программу, доставал билеты на спектакли, в Кремль, что было непросто, бронировал номера в гостинице.

Встречу и прощальный ужин мы всегда устраивали в издательстве, один раз даже у меня дома. Скажу без ложной скромности: организовать прием на достойном уровне я умел. И что любопытно, для меня это большого труда не составляло, потому что тоже было своего рода творчеством.

Особое место в жизни коллектива занимали избирательные кампании, и в первую очередь в Верховный Совет, которые, к счастью, проходили раз в четыре года. Меня они тоже не миновали. Но если раньше я был просто агитатором, в задачу которого входило обеспечить явку подопечных, то став профсоюзным боссом, резко пошел на повышение, был включен аж в Окружную избирательную комиссию, и я мог познакомиться с кухней этого спектакля.

О том, что за блок коммунистов и беспартийных обязательно должно быть отдано не менее 99 целых с десятыми процентами голосов, знали все, в том числе и я. А вот, как это достигается – немногие, остальные, наверняка, догадывались. Но одно дело догадываться, другое, когда это происходит на твоих глазах.

Надо сказать, что нерушимый блок на самом деле собирал высокий процент голосов. О том, что двигало избирателями, разговор особый. По большому счету, незачем было подбрасывать сотню-другую бюллетеней, чтобы достичь завораживающей цифры с тремя, а за Сталина с четырьмя девятками. Но на самом верху считали, что это не тот показатель единства партии и народа, которым можно поразить мир, для чего вся эта шумиха и устраивалась…

Каждый уважающий себя избирательный участок считал своим долгом найти в рядах своих избирателя, которому будет доверена честь открыть голосование. Высоко котировались для этого делегаты съездов РСДРП, члены редколлегии газеты «Искра», а также участники штурма Зимнего. Но все они не шли в сравнение с теми, кому посчастливилось таскать вместе с Владимиром Ильичем бревно на субботнике в Кремле.

Несмотря на то, что в этом историческом событии участвовало весьма ограниченный круг людей, с каждым годом соратников Ленина по бревну становилось все больше. В середине 70-х их уже насчитывалось более тридцати человек, и, судя по непрекращающемуся потоку воспоминаний старых большевиков, это еще был не предел.

Если же никого из названных людей найти не удавалось, то довольствовались знатной ткачихой или, на худой конец, заслуженной учительницей республики, желательно солидного возраста. Ее доставляли на участок к открытию. «Случайно» тут же оказывался фотограф, а иногда и корреспондент газеты или радио. Первооткрывательнице голосования вручались цветы, и она торжественно совершала дарованный сталинской конституцией акт о том, что каждый советский гражданин имеет право избирать и быть избранным. Что касается второго, то на этот счет были б-а-а-льшие сомнения.

Затем начинались томительные часы ожидания, потому что где-то к часам трем дня основной поток избирателей уже проголосовал, агитаторы, чьи подопечные исполнили свой гражданский долг, разбежались. Буфетчица продолжала сиротливо стоять за прилавком в надежде продать еще несколько бутербродов и пирожных, но и она то и дело начинала поглядывать на часы, мол, пора сворачиваться. Для членов избирательной комиссии в отдельной комнате был накрыт стол с бесплатными бутербродами и напитками, разумеется, безалкогольными.

Согласно положению, участок закрывался в десять вечера. Но уже в восемь председатель окружной комиссии и его заместитель начинали проявлять активность, хотя протокол был заранее отпечатан, и следовало только проставить цифры: проголосовало столько-то, «за», «против» столько, и главное – процент: 99 целых с десятыми.

За час до закрытия участка в райисполком, где размещался штаб районной избирательной комиссии, направлялся гонец, чтобы занять очередь. И в 22-00 по московскому времени занавес опускался, опечатанный сургучными печатями конверт с протоколом на дежурившей у подъезда машине отправлялся в конечный пункт.

Но если вы думаете, что на этом жизнь участка прекращалась, то ошибаетесь. Начиналось второе действие. Для членов избирательной комиссии накрывался роскошный стол. Из тайников доставался армянский коньяк, предназначенная на экспорт водка, икра, лососина, всякие шейки-карбонаты, и далеко за полночь звучали тосты в связи с успешным окончанием выборов. Затем нас, пьяненьких, на машине развозили по домам…

Работать книжным редактором, на мой взгляд, легче, чем редактором в журнале.

Прежде всего потому, что авторами книг, как правило, являются специалисты. В журнал пишут все, кому не лень, поэтому часто приходится переписывать от первой и до последней строчки.

Я не подсчитывал, сколько шахматных книг отредактировал. Думаю, десятка два а, может, больше. Среди них попадались хорошие рукописи, приходилось иметь дело и с посредственными. Но самой памятной для меня осталась работа над четырехтомником Михаила Моисевича Ботвинника «Аналитические и критические работы». Это был еще один подарок судьбы, позволивший мне в течение нескольких лет соприкасаться с удивительно многогранной и в то же время непростой и противоречивой личностью, еще больше утвердившей меня в мысли о многообразии шахматного мира…

Предложение стать редактором четырехтомника Ботвинника я, честно говоря, воспринял без особого энтузиазма: был наслышан о сложном характере автора, о том, что ему трудно угодить и т.д. и т.п. Но вместе с тем было интересно заглянуть в творческую лабораторию великого чемпиона, который во многом оставался для меня загадкой, несмотря на то, что в середине 60-х годов, случай уже однажды свел нас.

Работая в «Шахматы в СССР», я одновременно какое-то время редактировал «Бюллетень» Центрального шахматного клуба и содействовал появлению на свет программной статьи мэтра «Алгоритм шахматной игры». Статья была насыщена многоэтажными формулами (тогда это был ручной набор), и мне удалось уговорить начальника производственного отдела типографии набрать ее в обмен… на выступление чемпиона мира перед работниками типографии. Причем «сделку» эту я заключил без ведома Ботвинника и, помню, сообщил ему о ней с опаской и извиняющимся тоном, ожидая выговора. К моему удивлению, Михаил Моисеевич воспринял сообщение спокойно, попросив лишь согласовать удобное для обеих сторон время.

И вот спустя два десятилетия появилась возможность проверить на собственной шкуре, что такое Ботвинник на самом деле.

Пять лет совместной работы! Почти три тысячи страниц рукописи. Десятки встреч, большинство которых проходило у Ботвинника дома, сотни телефонных звонков. До сих пор у меня в ушах его голос, врастяжку произносящий: «Ба-а-рис Иса-а-кович, это Ботвинник», на что я неизменно отвечал, что представляться не нужно, поскольку «ваш голос мне снится уже по ночам…» Михаил Моисеевич не обижался, понимая, что это не более чем шутка. Звонил обычно он, я же старался без особой надобности не досаждать. Темой наших разговоров была не только рукопись, хотя она, естественно, занимала львиную долю времени. Нередко мы обсуждали различные события, происходившие в шахматном мире, и за его пределами.

Поначалу меня немного раздражала безапелляционность Ботвинника, но постепенно я привык к этому, поражаясь подчас глубине его видения сути события. Причем, он никогда не напоминал: «Вот видите, я же говорил…» Но и когда результат не совпадал с его прогнозами, случалось и такое, он о своей ошибке тоже не вспоминал.

Видел я его разным: разгневанным и веселым, ироничным и грустным, раздраженным и приветливым. Иногда мне начинало казаться, что он соткан из одних противоречий, и в такие минуты я клял судьбу, которая послала на мою голову такого автора. Но чувство это быстро проходило (как и настроение Ботвинника), и я снова благодарил обстоятельства, на время сблизившие нас. Еще я понял, что другим он просто быть не может. Другой – это уже не Ботвинник.

Было ли все безоблачно в наших отношениях? Если судить по дарственным надписям, которые он делал на каждом вышедшем томе, то – да: «Другу–редактору с благодарностью от друга-автора» и другие в таком же роде. Мы действительно работали дружно. Тем не менее порой случались стычки. Однажды больше месяца не разговаривали друг с другом, и только вмешательство Льва Яковлевича Абрамова, давнишнего приятеля Ботвинника, помогавшему ему в подборе материала для книги, положило конец конфликту. «Да не обижайтесь вы на него,- сказал он мне.- Если бы я всерьез воспринимал его упреки в свой адрес, я бы давно должен был порвать с ним всякие отношения. Вы его не переделаете…»

Вначале, когда возникали спорные моменты по рукописи, и Ботвинник голосом, в котором явно слышался металл, ни за что не хотел ни в чем уступать, мне казалось, что это от характера. Потом понял, что не совсем так. Знаток русского языка, отличный стилист с почти фотографической памятью на людей и события, он по-своему слышал слово, фразу. И это своего рода музыкальное восприятие он отстаивал со всей твердостью, на которую был способен. И должен признаться, что в большинстве случаев был прав. А когда все же шел на компромисс, было видно, как трудно ему это дается.

Однажды Ботвинник сказал о втором чемпионе мира Эммануиле Ласкере, что тот, когда не играл в шахматы, занимался тем, что думал (добавив, что, к сожалению, не все нынешние мастера на это способны). Эти слова можно в полной мере отнести к самому Ботвиннику. Его мозг постоянно был занят мыслями, решением каких-то задач. Поэтому, если уж он принимал решение, переубедить его было почти невозможно. Мне, грешным делом, тоже однажды показалось, что это от упрямства, и я спросил:

-Михаил Моисеевич, вы когда-нибудь меняете свое решение?

На что последовал ответ:

-Только в том случае, если я его еще не принял.

И я понял, что это не столько твердость характера, тем более не упрямство, а глубокая убежденность в своей правоте, свойственная тем, кто ставит перед собой большую цель. И еще одно веское основание было в этой убежденности – высокая степень нравственности, вообще присущая Ботвиннику, желание быть полезным людям. Не у многих так органически переплеталось личное с общественным. Несмотря на внешнюю неприступность, он всегда был готов прийти на помощь, если кто-то действительно в ней нуждался. В то же время он отнюдь не старался казаться лучше, чем был на самом деле.

Во время работы над четырехтомником мне довелось несколько раз «выпивать» с Ботвинником. Это наверняка сенсационное сообщение требует пояснения, поскольку Михаил Моисеевич всегда числился в «клубе трезвенников».

В июне 1984 года увидел свет первый том «Аналитических работ». Получив авторские экземпляры, Михаил Моисеевич, судя по всему, остался доволен первенцем и вечером позвонил мне домой.

-Ба-а-рис Иса-а-кович, у меня к вам просьба, – интригующе начал Ботвинник.

Наступила пауза. Он ждал моей реакции. Я же лихорадочно соображал, что ему еще от меня понадобилось, что я такое натворил…

-Как вы относитесь к тому, – продолжал Ботвинник, так и не дождавшись от меня вопроса, – чтобы отметить выход первого тома?

-Очень положительно!- облегченно выдохнул я, считая, что уже в самом предложении содержится некая оценка моей работы.

-В таком случае, не взяли бы вы на себя труд организовать ужин для тех, кто принимал участие в появление первого тома. Думаю, человек шесть-семь…

Я ответил, что попробую, но мне нужно пару дней на разведку. Для себя я уже решил, что лучше, чем Центральный Дом журналиста, места не найти. Я частенько бывал там, и меня многие знали, в том числе директор ресторана. Так что заполучить столик в привилегированном «закутке» или даже в отдельном кабинете будет несложно. Через день я доложил обо всем Ботвиннику. Идея была одобрена.

-Только постарайтесь, пожалуйста, чтобы еда была на соответствующем уровне, – добавил он.

-А выпивка? – спросил я игриво.

-На ваше усмотрение. Мне достаточно рюмки хорошего грузинского вина. Можно «Киндзмараули» или «Хванчкару».

Ужин прошел превосходно, в чем, прежде всего, была заслуга Ботвинника, который сразу же создал непринужденную обстановку, В тот вечер сидевшие за столом были равны. Все шутили, смеялись. Виновник торжества был на редкость раскован и остроумен. Такие же застолья сопровождали потом выход каждого следующего тома с той лишь разницей, что менялось место встречи. Появление третьего мы отметили в ресторане ВТО (ныне Дом актера), а подвели итог в Центральном Доме литератора. И неизменно на этих встречах царил дух доброжелательности…

Таким я знал Ботвинника. Наверняка, в моих заметках немало субъективного. Но тут уж ничего не поделаешь: каждый видит мир и оценивает людей и события через призму собственного восприятия.

Теперь, надеюсь, понятно, почему, когда мне надоело работать в журнале, я, тем не менее, совсем отойти от шахмат не смог. Ибо в нем встречались такие Личности, как Таль, Ботвинник, Смыслов, Петросян, Спасский и многие другие…

К своему 60-летию я неожиданно был обласкан властями. Указом Президиума Верховного Совета Российской Федерации меня удостоили звания «Заслуженный работник культуры» – выдали значок и Почетную грамоту.

Не запомнил, постановлением какого ведомства, я еще стал «Персональным пенсионером республиканского значения», что автоматически повышало мою пенсию на целых 10 рублей. Кроме того, ежегодно мне полагалась бесплатная путевка в санаторий и я был прикреплен к полузакрытой поликлинике, единственное достоинство которой заключалось в отсутствии очередей к врачам.

Думаю, что все это привалило мне не потому, что в то время я возглавлял профком. В моей биографии, при желании, можно было отыскать более весомые основания, не считая, конечно, пятого пункта. Видимо, они и сыграли главную роль, когда решался вопрос, давать или не давать звания.

Наверняка, кто-то в издательстве надеялся, что, получив столько «подарков», я тут же отправлюсь на пенсию. Мне это никто вслух не высказывал. Сам же проявить инициативу не хотел. Попросят – уйду…

Но началась перестройка, с карты мира исчез Союз нерушимый республик свободных, мучительно стала пробивать себе дорогу рыночная экономика. Все, что складывалось десятилетиями, как карточный домик, в одночасье рухнуло. Издательство «Физкультура и спорт» тоже очутилось под катком дикого капитализма и, как шагреневая кожа, стало сжиматься. Одних уволили, кто-то предпочел уйти сам в поисках лучшей доли – возможностей стало намного больше. В конце концов, пришел и мой черед. Вызывает меня новый директор:

-Боря, ты сам видишь, что творится. Конечно, ты, как работник, можешь еще дать сто очков вперед многим молодым. Но не могу же я уволить такую-то? Она одна, да еще с ребенком. У тебя хоть пенсия и ты действующий журналист…

Я тут же накатал заявление об уходе: доводы директора были убедительны.

Потом года полтора я еще проработал в Шахматной академии Каспарова. Подготовил к печати несколько книг, которые планировалось выпустить за рубежом. Но из этой затеи ничего толком не вышло – одна, кажется, книжонка для начинающих появилась в Испании.

Так завершилась моя трудовая деятельность, продолжавшаяся без малого пять десятков лет. Тешу себя мыслью, что что-то полезное за эти годы я все-таки сделал!…

Генка, в отличие от меня, оказался однолюбом. Поехав как-то по фотоделам в Кемерово, он познакомился там с красивой девушкой и влюбился. По возвращении в Москву объявил маме, что собирается жениться на Светлане – так звали кемеровчанку. Аня сообщение это встретила в штыки, мол, у Светы одно на уме – получить в Москве жилплощадь. Она даже позвонила мне и попросила, чтобы я повлиял на жениха. Попытка разубедить, что обвинять Светлану в нечестности, оснований нет, что в подобных ситуациях родители должны проявлять максимум такта и не навязывать своего мнения, успеха не имела. Она ответила: «Не тебе же с ними жить!..»

Если уж Генка что-то задумал, переубедить его невозможно. Видя, что с мамой найти общий язык не удается, он позвонил мне и сказал, что хочет прийти. Я, естественно, приготовил обед. Пока моя будущая невестка по его окончании мыла на кухне посуду, мы с Генкой уединились. Я ему сказал, если он действительно любит, то никого слушать не надо.

Вскоре они поженились. Две женщины, одна из которых с самого начала была настроена против другой, так и не смогли ужиться под одной крышей. Противостояние кончилось тем, что «мамочку» отселили, купив ей однокомнатную квартиру.

Детей, к сожалению, у Генки со Светой нет, зато есть домашний зверинец: обезьянка лемур, который по ночам свистит, большой красивый попугай, который вместо слов только охает и забавно играет с пустыми металлическими баночками, и собака Рекс с мощным лаем, светлокоричневая с большими серыми веснушками на лапах и на носу. Пес очаровательный. Генка его обожает, часто они спят рядом. Стоит Генке на минуту встать и отлучиться, как Рекс тут же занимает его место, причем, морду обязательно кладет на подушку.

Я уже упоминал, что Гена изрядно выпивал. Причем, стоило ему набраться, как он тут же звонил мне, неважно час это или два ночи, и объяснялся в любви. Нетрудно догадаться, какой была моя реакция на такое проявление чувств. Я его умолял, в таком состоянии не звонить. Бесполезно.

Но это были пустяки по сравнению с теми мыслями, которые не давали мне покоя – так недолго может стать и алкоголиком. Трудно представить себе сколько сил и энергии я потратил, чтобы убедить его бросить пить. В конце концов он это сделал. Не хочу приписывать заслугу в этом только себе. Без его доброй воли ничего бы не вышло. По-видимому, до него самого дошло, чем это грозит. Но свой вклад и немалый, мне кажется, я внес, и меня это радует.

С Генкой у нас после этого установились нормальные отношения. Я стараюсь не вмешиваться в его жизнь, хотя не все мне в ней нравится. Мы абсолютно независимы друг от друга, что тоже немаловажно для добрых отношений. Помню, когда он был еще мальчишкой, я объяснял ему, что главное в жизни – ни от кого не зависеть. Тогда мне казалось, что он пропускает эти слова мимо ушей. Но, судя по всему, они застряли в его голове. С тех пор, как он порвал с алкоголем, у меня к нему претензий нет. Если иногда возникают трения, то лишь потому, что мы разные.

С фотографией он, к сожалению расстался, как только открылся простор для бизнеса, что соответствует его характеру любителя острых ощущений…

Когда-то решение вернуться в Москву я считал своей самой большой авантюрой. Сейчас, спустя многие десятилетия, могу сказать: это был единственно разумный вариант. Пройдя через множество испытаний, я познал мир, раздвинул его рамки. Я жил интересной, полнокровной жизнью со всеми ее радостями и огорчениями, взлетами и падениями. Наверняка, мне было бы значительно труднее, не будь все эти годы рядом со мной тех, о ком пойдет речь в следующей главе.

Глава шестая

«СИЛЬНЕЕ СТРАСТИ И БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЛЮБОВЬ…»

Это из популярной в довоенные годы песенки о дружбе.

Сколько себя помню, я всегда с кем-то дружил. Приятелей, знакомых было много

но один или два занимали особое место в моей жизни. Они пользовались полным доверием, я делился с ними самым сокровенным, готов был сделать для них, как мне казалось, даже невозможное.

Поскольку по части дружбы у меня накоплен немалый опыт, то возьму на себя смелость утверждать, что дружба – это своего рода искусство, хотя больших жертв не требует. Для этого нужно: быть терпимым к недостаткам других, потому что и у тебя их, наверняка, не меньше, не навязывать своего мнения, не стараться сделать из друга себе подобного, не вмешиваться в семейные и любовные дела, тем более, не советовать, как поступать в конфликтных ситуациях, наконец, не участвовать в совместных финансовых операциях. Это на первый взгляд кажется, что слишком много «не», на самом деле все просто.

Дружбу цементирует не только общность взглядов, некоторых черт характера, но и увлечений. С тремя из четырех моих самых близких друзей, помимо всего, нас еще связывала любовь к шахматам, футболу, спорту вообще. Причем, случалось, что болели за разные команды, но это вносило дополнительную остроту в спортивные переживания.

В школьные годы моим другом, об этом я упоминал в первой главе, был Миша Крупник. Нас разлучила война, потом пути наши разошлись. О тех, кто пришел на смену, я попытаюсь рассказать.

Леня Розенберг

Когда мы познакомились, он носил двойную фамилию: Розенберг-Гельбергер. И это при том, что букву «р» он почти не выговаривал. У него получалось нечто среднее между «р» и «г». Правда, спустя какое-то время на вполне законных основаниях он вторую половину фамилии «потерял», однако и в первой осталось достаточно рыкающих звуков.

Парень Леня был потрясающий. Немного пижон – любил наряжаться, чистюля, добрый, отзывчивый, обожал компании. Занимался в юридическом, копья в учебе не ломал, но благодаря способностям благополучно перебирался с одного курса на другой, пока не получил диплом, с которым долго не знал, что делать. Одно время был даже директором мебельного магазина, но скоро понял, что торговля – не его призвание. Устроился юристконсультом, но поскольку платили гроши, то вкалывал на двух работах. Насчет «вкалывал» я, конечно, преувеличиваю, так как для любимых увлечений он всегда находил время, даже средь бела дня…

Надо сказать, что Игроком он был с большой буквы. Играл самозабвенно, безразлично во что – будь то в шахматы или карты. А сколько эмоций выплескивал, когда болел за футбольную команду ЦСКА?!

Жил Ленька с родителями и с сестрой около Зубовской площади в трехкомнатной квартире, в нескольких троллейбусных остановках от меня. Так что виделись мы часто, особенно, когда были студентами.

В ту пору в его увлечениях ярко выраженного фаворита еще не было: он в равной степени делил себя между шахматами, преферансом, футболом и девушками. Но постепенно преферанс стал вытеснять все остальное. А так как у меня была комнатка, то, если не находилось более подходящего места, Ленька с приятелями-преферансистами заваливался ко мне. Когда приходили втроем, я ненавязчиво предлагал себя четвертым. Но, зная «класс» моей игры, Леня деликатно (ему вообще это было свойственно) говорил:

-Боря, преферанс – не твоя игра. Если тебе очень хочется, давай на пару. Будешь смотреть, советовать…

Я соглашался, потому что даже смотреть, как ребята жонглируют картами, ловят соперника в сомнительном мизере, было страшно интересно. Должен признаться, что не всегда я поспевал за ходом мыслей и действиями играющих, когда они, едва заглянув на карты, объявляли, что такой-то сел без двух взяток или не набрал положенного количества вистов…

Имея такой пример, я, тем не менее, прилично играть не научился. Леня был абсолютно прав, когда говорил, что карты – не моя стихия. Причина, как мне кажется, кроется в том, что я недостаточно азартен, не очень люблю рисковать. Даже попав как-то в известное казино в Монте-Карло, я этому правилу не изменил.

Совсем остаться бесстрастным наблюдателем я, конечно, не смог: сама обстановка располагала к тому, чтобы пощекотать нервы. Взвесив свои финансовые возможности, я пришел к выводу, что потеря десяти франков меня не нокаутирует, а вот попытаться обанкротить казино стоит. Из всевозможных игр, которые были к услугам посетителей, я выбрал рулетку, в надежде, что Его Величество Случай отнесется ко мне благосклонно. Тем более, новичкам, говорят, везет…

О том, что можно ставить на «чет» или «нечет», «красное» или «черное», я сообразил сразу. Еще можно было сыграть на какую-то цифру или несколько, но это – высший пилотаж. Я решил пойти по примитивному пути: «красное – черное».

Тут мое внимание привлек мужчина лет 40, перед которым лежала груда фишек

и тетрадь, в которую он после каждой ставки что-то записывал. Нетрудно было догадаться, что это бывалый игрок. И я пристроился к нему. Как только он клал кучку фишек на какой-то цвет, я тут же повторял его маневр, но с одной фишкой, чтобы продлить удовольствие и повысить шансы на выигрыш.

Я всегда испытываю удовлетворение, наблюдая профессиональную работу, особенно, когда результаты налицо. С легкой руки «напарника» капитал мой вскоре удвоился и, наверняка, стал бы расти дальше, не отлучись он минут на десять. Этого времени как раз хватило на то, чтобы большую часть выигрыша я благополучно спустил, хотя по моим соображениям, должен был выиграть.

Окончательно убедившись, что в этот раз обанкротить казино не удастся, я покинул зал в стиле «Ампир», как говорится, при своих. Но перед самым выходом на улицу меня ждал очередной соблазн – комната с игровыми автоматами – «однорукими бандитами». Бросаешь в щель франк, дергаешь рычаг, внутри что-то приходит в движение и… дальше, кому как повезет.

Я уже намеривался пройти мимо, как вдруг мой взгляд задержался на человеке, который с отрешенным видом опускал франк за франком, дергал рычаг, и через какое-то время раздавалась ласкающая слух металлическая дробь падающих в специальное углубление монет.

Поскольку в ту пору мои извилины работали быстро, то я решил, что упустить такой шанс обогатиться было бы глупо. Главное – определить, с какой силой надо дернуть рычаг, чтобы послышалась ласкающая слух дробь.

Чтобы не затягивать рассказ, скажу только: бандит он всегда бандит. Десять франков, которые с самого начала выделил, я быстро проиграл. Но меня это не расстроило, так как знал, что тем, кому не везет в азартных играх, везет в любви…

Остался верен я себе даже тогда, когда спустя много лет побывал в общепризнанной ныне игорной столице мира – Лас-Вегасе. Меня не столько поразили игровые залы, размером в футбольное поле, напичканные самыми современными электронными автоматами и прочими «орудиями производства», сколько сам облик города, выросшего посреди пустыни, человеческая фантазия, потрясающая архитектура казино.

Вот уголок Венеции. На голубом небе плывут облачка, сквозь которые пробиваются золотистые лучи солнца. Канал с нависшими над ним домами и плавающими по нему гондолами с гондольерами, распевающими неополитанские песни.

Напротив другое казино – «Париж» с Эйфелевой башней, на которую можно, при желании взобраться, и некоторые другие достопримечательности французской столицы – фасад оперного театра, вокзал. Чуть левее – казино в виде египетских пирамид и так далее в том же духе.

А музыкальный фонтан, длиной в несколько сот метров, с извивающимися и танцующими в такт музыки струями разного калибра. Или лазерное шоу из 3 миллионов лампочек. Мелькающие в вышине диковинные животные – динозавры, ихтиозавры и им подобные в сопровождении шумовых эффектов производят такое впечатление, словно присутствуешь при рождении мира…

Передать словами неповторимость Лас-Вегаса невозможно. Это нужно видеть. И хотя этот сказочный мир был создан не самыми благородными целями, нельзя не восторгаться искусством тех, кто его создавал. Поэтому проигрыш каких-то пятидесяти долларов на этом фоне никак не воспринимался…

Леньке всегда были нужны острые ощущения. Если они отсутствовали, он их придумывал. Звонит как-то:

-Борька, я на углу Малой Бронной. Купил два больших арбуза, а положить их некуда. Бери авоськи и беги сюда!

Типично для Леньки – сначала купит, а потом подумает, что с ними делать. Я схватил большую сумку, помчался выручать друга, в голове которого за это время уже созрел план дальнейших действий.

-Поедем ко мне. Поедим арбуза, сыграем в шахматы…

Дома у Леньки первоначальная программа несколько изменилась. После шахмат и арбуза мы, по инициативе хозяина, затеяли необычное соревнование – метание ножей в оставшийся арбуз. Для этого он был установлен на полу кухни, а мы из прилегавшей к ней комнаты через открытую дверь бросали по очереди ножи. Очко присуждалось тому, чей нож острием втыкался в цель.

Не помню, кто из нас победил, и сколько раз нож попадал в арбуз. А вот то, что Ленькина мама, вернувшись с работы, никак не могла понять, отчего пол на кухне истыкан каким-то острым предметом, а Леня, как разведчик, попавший в плен, молчал и только удивленно пожимал плечами, память сохранила.

Еще отчетливо помню, как мы пробирались на стадион «Динамо» на финальные матчи Кубка страны. Они почему-то всегда проходили накануне ноябрьских праздников, когда погода преподносила самые неожиданные сюрпризы, вплоть до снега. Но нас это не останавливало, как и то, что о сидячих местах мы даже не мечтали – лишь бы попасть на стадион.

Ходили обычно группой, человек пять-шесть, без билетов, потому что достать их было невозможно. Собирали с каждого по несколько рублей, делали солидную «куклу» и кто-то из самых смелых незаметно вручал ее контролеру, который нас пропускал. Для согрева брали с собой бутылку водки, пару батонов хлеба и килограмма два горячих сарделек, продававшихся тут же, у метро. Забирались на самую верхотуру стадиона, где на ветру полоскались флаги спортивных обществ, и вовсю переживали происходящее на футбольном поле…

Ленька был трижды женат. На первой свадьбе – с его однокурсницей я присутствовал. Не уверен, что в ту пору он уже созрел для такого шага. Я имею ввиду не материально. Мне кажется, он считал, что это тоже своего рода игра, и она не изменит его образа жизни. Поэтому брак оказался непродолжительным, и Леня снова стал вольной пташкой.

Вторая женитьба почти в точности повторила первую с той лишь разницей, что новой спутницей стала балерина Большого театра. Общности интересов у них оказалось еще меньше, и спустя два года союз этот также распался.

Правду говорят, что Бог троицу любит. Со своей третьей женой Ирой Леня тоже был знаком со студенческой скамьи. Предыдущие попытки, по-видимому, его чему-то научили, и он по-другому стал смотреть на семейную жизнь. К тому же у Иры оказался очень мягкий характер, она многое старалась не замечать, Леню боготворила. Союз их, я считаю, был счастливым но, увы, непродолжительным…

На всю жизнь врезалось в память лето 1972 года. До этого Леня с Ирой были у нас частыми гостями, особенно, когда мы жили на Таганке. Могли даже заявиться, не предупредив – оказались рядом и зашли. Тут же накрывался стол. Да и ребята никогда не приходили с пустыми руками – у Леньки была широкая натура.

Когда мы переехали на новую квартиру в Очаково, Леня с Ирой стали появляться у нас реже. Во-первых, можно было пообщаться по телефону. Во-вторых, добираться до Очаково было значительно сложнее, чем до Таганки.

В середине августа звонит Ленька и сообщает, что они достали две путевки в санаторий в Сочи и через пару дней улетают. А когда вернутся, сразу увидимся. Обещал из Сочи звонить.

Слово свое он сдержал – пару раз звонил. Когда остались считанные дни до возвращения, Ленька снова объявился и сказал, что никогда они еще так здорово не отдыхали – погода великолепная, санаторий отличный. Им удалось продлить путевки еще на несколько дней. «Приедем, тут же дадим о себе знать!» – это были его последние слова.

И я стал ждать звонка. По моим подсчетам они должны были уже приехать. Но Ленька имел обыкновение иногда пропадать на неделю-другую. Звоню им домой, телефон не отвечает. Еще несколько дней промаялся, не зная, что думать. Наконец решил связаться с Ленькиной сестрой Люсей. Та совершенно упавшим голосом спрашивает:

-Ты что не слышал о трагедии с самолетом из Адлера?

-Конечно, слышал…

У меня по телу побежали мурашки. Неужели Леня с Ирой были в том самолете, который через несколько минут после взлета нырнул в море и все находившиеся в нем люди погибли?

-Леня с Ирой были в том самолете, – сквозь рыдания услышал я.

Такая нелепая смерть в расцвете сил. Ведь каждому из них было чуть более сорока…

Так не стало чудесного парня, настоящего друга Лени Розенберга. Иногда мне хочется спросить его словами популярной песенки: «Ленька, Ленька, где твоя улыбка, полная задора и огня?» Но знаю, ответа не будет. И только слезы кап, кап, кап…

Виталий и Милочка

Первоначально моя дружба с Виталием Гордоном напоминала цепочку случайностей. Как я попал в его холостяцкую обитель в коммунальной квартире у Никитских ворот, не помню. Кто-то, наверное, привел. Первое, что меня поразило, это кавардак. Виталька жил один, родители умерли рано. Дяди-тети пытались наставить его на путь истинный, в первую очередь, женить, но Виталька упорно сопротивлялся: ему нравился свободный образ жизни, когда дверь можно сказать, ни на мину- ту не закрывалась для друзей и подруг. Виталий внешне был весьма привлекательным, чуть выше среднего роста, спортивного вида, веселый, компанейский – девушки таких любят.

Знакомство не оставило у меня яркого впечатления. Парень, как парень. Но то, что увидел в его обители, меня смутило. Я привык к порядку и дома, в Тульчине, и у Розалии Михайловны, словом всюду, где жил. А тут…

Через довольно продолжительное время мы снова случайно встретились в Центральном доме журналиста. Виталий был одет с иголочки, рядом с ним стояла красотка еще более расфуфыренная. Увидев меня, он сразу перешел в атаку: «Где так долго пропадал?» и, не дожидаясь ответа, представил меня своей даме – «Это – Боря! А это моя жена…» Красотка протянула руку и назвалась «Людмила». С языка едва не сорвалось, что «ради такой Людмилы так и хочется стать Русланом…», но сдержался, так как не знал ее реакции на каламбуры.

Продолжения эта встреча не имела, и только через много лет мы столкнулись с Виталькой нос к носу на Арбате, и он затащил меня к себе домой. Жили они с Милой (она сохранила девичью фамилию Краузова) в маленькой двухкомнатной квартире на улице Двинцев, рядом с Сущевским валом. В этот раз я без сопротивления был взят в «плен» на целых 20 лет…

Милочка тогда в «Березке» уже не танцевала, работала в Доме актера. Мы с Виталькой иногда ходили туда на вечера, капустники, где собирался артистический бомонд столицы. Своеобразная публика, скажу вам!

За двадцать лет дружбы с Виталькой и Милочкой в их доме я бывал, наверное, не менее тысячи раз. Несмотря на такие близкие отношения, Виталий знал, что, как друг, он проходит под № 2. Пальма первенства безоговорочно принадлежит Эдику, чей авторитет для него тоже много значил. Когда мы, например, обменивались мнениями о каком-нибудь событии, он непременно спрашивал, а что по этому поводу думает Эдик?»

Мила, кстати, тоже увлекалась политикой и на самые животрепещущие проблемы у нее всегда имелась своя точка зрения, но она с легкостью с ней расставалась, если аргументы другой стороны казались более убедительными.

Виталька не переносил одиночества. Ему обязательно нужен был собеседник или партнер по шахматам, или, на худой конец, собутыльник. Он считал, что почти всем этим требованиям, я отвечаю. Как собутыльник – на троечку. Когда я отказывался от очередной рюмки, он говорил: «Как хочешь, мне больше останется…»

Мила до вечера была занята на работе. Виталий тоже трудился режиссером на студии документальных фильмов, но весьма своеобразно.

На то, чтобы отснять ленту минут на двадцать (за точность цифр не ручаюсь) отпускалось, кажется, месяца три. Так вот два из них Виталька валял дурака. В лучшем случае, пару раз наведывался к заказчикам для знакомства с предметом будущих съемок. Оттуда приволакивал кучу брошюр. Если фильм касался, например, новой автоматической линии на обувной фабрике, то приносил еще (за деньги) пару обуви, которую в открытой продаже было не достать. Так что свободного времени у него хватало. Вот и звонит мне:

-Борька, кончай делать вид, что работаешь!

-Ты с ума сошел, сейчас только час дня!

-Ну и что? Сыграем в шахматишки. Я кое-что тебе расскажу…

Последнее, чтобы заинтриговать, хотя иногда в самом деле сообщал довольно любопытные подробности, которые успел почерпнуть из брошюр. Вообще, Виталька был очень любознательным и мог интересно рассказывать о самых разных вещах. Напоследок он оставлял самый важный аргумент, почему я должен немедленно мчаться к нему:

-Я получил сценарий и хочу, чтобы ты его прочитал…

Он знал, что в этом я ему никогда не откажу так же, как и в редактировании этого сценария. И я, в зависимости от обстановки в редакции, тут же или немного погодя отправлялся на встречу. Но не успевал уйти, как следовал второй звонок

-Не забудь по дороге купить батон хлеба!

С хлебом у него почему-то всегда была проблема…

Когда я стал завсегдатаем их дома, отношения между Виталькой и Милочкой были, мягко говоря, натянутыми. Виталий увлекся какой-то девицей, и многое в Миле ему перестало нравиться: то она не так сказала, то не так сделала. Причем, свое недовольство он часто высказывал в резкой форме в моем присутствии.

Хотя он и был, как бы, крестным отцом нашей дружбы, а, значит, мне ближе, мои симпатии во время ссор были на стороне Милы. Я считал, что разговаривать в таком тоне с женщиной непозволительно. Во время одной из таких сцен терпение мое лопнуло, и я заявил, что если подобное повторится, ноги моей в этом доме больше не будет.

Между прочим, с той девицей-разлучницей, оказавшейся малопривлекательной худой дылдой, он меня познакомил. И когда поинтересовался, какое впечатление она произвела, я ответил, что «Милу на шилу» я бы ни за что не променял.

Думаю, что моя угроза плюс шутка сыграли определенную роль. Виталька постепенно успокоился, и в доме воцарилась нормальная обстановка. Правда, «нормальная обстановка» применительно к дому Виталия с Милочкой – понятие весьма относительное. Вот небольшая зарисовка, многократно повторявшаяся.

Вечереет. Мы с Виталькой сражаемся в шахматы – блиц с часами. Просто так он играть не любил, непременно на ставку – пусть хоть двадцать копеек за партию. Ему обязательно нужен был элемент азарта, так как по натуре был игрок. Это качество, кстати, ему пригодилось, когда, он, уйдя из кино, занялся посредническим бизнесом. И надо признать, что получалось у него неплохо. Успеху способствовало и то, что он с невероятной легкостью завязывал знакомства, мог запросто, как говорится, открыть ногой любую дверь.

Мне кажется, что Виталий мог бы стать неплохим бизнесменом, если бы не один минус: он всегда хотел получить максимум при самых минимальных затратах, а то и вовсе без них. Как-то во время одного из моих приходов Виталька радостно сообщил:

-Нашел обалденный банк! Дает такие проценты, закачаешься!.

Когда разговор заходил о процентах, я всегда скептически улыбался, что должно было означать примерно следующее: «Ну, и дурак ты! Кто в наши дни верит обещаниям?..

-Ну, что ты улыбаешься? – Возмущался Виталий. – Ты же ни черта не понимаешь в финансах!

Он был абсолютно прав. Но мой скепсис строился на том, что каким бы диким и непредсказуемым ни был рынок, такие запредельные проценты (доходило до 1000) противоречили здравому смыслу. Больше того, он уговорил Милу тоже вложить деньги в какую-то сногшибательную строительную компанию, которая обещала акционерам золотые горы. Конец этих авантюр предсказать было несложно – деньги они потеряли…

Итак, играем в шахматы. Звонит Мила:

-Я собираюсь домой. Ничего не нужно купить?

Дом Актера тогда находился рядом с «Елисеевским».

-По-моему, нет,- отвечает Виталька.- У нас Борис.

-Пусть не уходит, вместе поужинаем. Начистите картошки.

Чищу, конечно, я, потому что Виталий к кухонным делам не прикасался, хотя любил вкусно поесть и выпить. Кстати в последнем он находил поддержку у своей дорогой супруги.

Мила была отличным кулинаром, делала все быстро. Пока мы доигрывали матч,

она успевала приготовить ужин. Сидим, кушаем, болтаем. Раздается телефонный звонок. Трубку берет Виталий.

-Кто это?

-Николай из Саратова.

-Вот так сюрприз! Где находишься?

-На Комсомольской площади.

-Бери такси и валяй сюда! Мы тебя ждем…

Виталий объясняет, как найти их дом. Мила многозначительно смотрит на меня:

куда, сюда? Хоть спросил бы, есть ли чем кормить гостя. А Виталий уже рассказывает, что когда года два назад был в командировке в Саратове, то познакомился там с во мужиком. Зовут Николаем. Занимает какой-то пост в рыбном управлении. Увидите, он вам понравится.

Через полчаса заявляется Николай – нормальный мужик, с бутылкой коньяка и с соленой рыбиной. И все начинается по-новому – закуска, тосты, рассказы за жизнь. В полночь я с трудом вырываюсь из объятий захмелевшей тройки – надо успеть на метро. Николай, естественно, остается ночевать у гостеприимных хозяев.

Такое происходило не каждый день, но часто. Поэтому спокойная обстановка в доме у Виталия с Милой, как говорил Райкин, была весьма «спесифицкой».

Но весело было всегда. До сих пор не могу понять, каким образом в небольшую гостиную набивалось человек пятнадцать, а то и двадцать, когда встречали Новый год. Мы с Виталькой вели парный конферанс. Но он имел обыкновение быстро до- ходить до определенной кондиции, выпив «положенные» несколько сот граммов водки, и отключаться: либо сам незаметно уходил баиньки, либо его укладывали. И я оставался один развлекать народ. Иногда к новогоднему вечеру я готовил миниатюру. Если был год «Быка», то главным действующим лицом в ней был бык, в год «Тигра» – тигр. и т.д..

Дни рождения, а тем более юбилеи отмечались еще более торжественно и весело.

К ним я тоже иногда что-то сочинял. По просьбе Милы, приходил пораньше, помогал ей накрыть стол Она считала, что у меня неплохо получается..

Если накануне меня посещало вдохновение, то свои чувства-пожелания я излагал

в рифмованной форме. Однажды в связи с Милочкиным юбилеем разразился целой «поэмой». Разумеется, не смог удержаться , чтобы не проехаться и по Виталию.

В бывшем нашем государстве,

Государстве, но не царстве

Родилась одна девица,

Будущая танцовщица.

Нарекли ее Людмилой,

Была нежной и красивой.

Школу кончила с медалью,

Но ее манили дали…

И в «Березку» поступила

Танцовщица наша Мила.

Континенты обскакала,

Взоры зрителей ласкала,

Выходила на поклон,

«Бис» неслось со всех сторон.

Словом, девушка, что надо,

Божий дар, одна награда.

Все мужчины восторгались,

Ее дружбы добивались.

Но увел один пижон

По фамилии Гордон.

И головка закружилась,

Что-то сладкое приснилось.

Очутилась под венцом

С нашим добрым молодцом.

Потекли потом недели,

Началися канители.

Мила день-деньской хлопочет,

Ей никто помочь не хочет.

Любит рюмку? То ли грех

Веселиться, слышать смех.

А как вкусно-то готовит,

Словно кайф на кухне ловит.

И работает, как ловко…

Но беда – муж полукровка:

Полурусак, полуеврей,

Глянешь в морду – иудей,

Демократ и сионист

И немножечко садист.

Никакого политесса,

Сразу видно, что Одесса.

Милка смотрит сериал,

А Гордон в кино удрал

И другой есть диссонас,

Скажем прямо, мезальянс:

Милка – дочь КПСС,

А Виталий ни бельмес.

Говорит, что ленинизм

Все равно, что онанизм.

Но и это не беда,

Мила чашу пьет до дна.

Здесь трагедия в другом,

Он не только скопидом,

Нынче муж ее Виталий

Годен только для деталей.

И тепла уж не хранит,

Ванька-встанька чуть стоит.

А женуля очень хочет,

Жар внутри у ней клокочет,

Пар бы выпустить пора,

И тогда бы с плеч гора…

Так живут герои наши,

Водку пьют, не любят каши.

Поострей им подавай –

Хрен, сациви, деваляй,

Словом, пир стоит горой,

Залихватский, удалой.

И тому своя причина:

Их свела любовь-кручина.

Значит, жить должны счастливо.

Мила – чудо, Мила –диво!

 

И снова, увы, приходится менять тональность повествования. За двадцать лет нашей дружбы Виталька редко жаловался на самочувствие. Но как каждый уважающий себя мужчина был не в меру мнительным. Однажды звонит и просит, чтобы я немедленно приехал – у него инфаркт. Я как угорелый примчался, усадил его в машину, отвез к врачу. На Витальке лица нет.

Наблюдавший его терапевт тоже сначала перепугался, послал Виталия на электрокардиограмму. Сижу в коридоре, а в голове проносятся всякие мысли: а что, если в самом деле инфаркт?! Наконец, появляется Виталька. На лице смертельной бледности уже нет, но все равно видно, что продолжает находиться под стрессом.

-Ну, что сказал врач? – спрашиваю.

-Он считает, что сегодняшняя электрокардиограмма лучше предыдущей…

Дома Виталька окончательно пришел в себя, и то после того, как мы на радостях изрядно приложились к бутылке.

И вот Виталька, в принципе, здоровый человек, по-настоящему заболевает. У него обнаруживают злокачественную опухоль, и он на глазах начинает таять. Наташа Кулешова – наш общий друг, работавшая в онкоцентре, после того, как специалисты его осмотрели, сказала Миле и мне, что Витальке осталось жить максимум полгода. Она ошиблась на месяц.

Но нужно было видеть, как мужественно вел он себя в эти последние дни. Я, как мог помогал: доставал лекарства (это тоже была проблема), по первому зову и без него приходил к нему. В шахматы играть ему уже было трудно, но я рассказывал о том, что происходит в мире. Когда он лежал в онкоцентре на Каширке, часто к нему наведывался, приносил, что заказывал.

4 июля 1998 года Витальки не стало. Чуть больше месяца он не дожил до своего 67-летия. Чтобы Миле было легче перенести одиночество первых, самых трудных, дней, я постоянно звонил ей, помогал улаживать дела. Мы вместе ходили заказывать новый памятник, так как на старой мраморной доске, где были выбиты имена родителей Виталия, еще для одной надписи места не оставалось.

А 11 августа 2001 года ему исполнилось бы 70. В тот день в Москве меня не было, но уверен, что на его могилке на Новодевичьем цветов было много. Это сделать есть кому – он оставил о себе добрую память.

Розентали

Вот о ком я мог бы написать целую книгу. У Розенталей я всегда чувствовал себя, как дома. Старшие напоминали мне родителей, остальные были моими братьями, которых мне не доставало, и сестричкой.

Они тоже считали меня родным. Месяцами я жил у них на даче, не сосчитать, сколько раз, до моей женитьбы, звонит мне Эдик по телефону: «Боря, мы ждем тебя с обедом. Мама велела, чтобы ты немедленно ехал!» И я, как послушный «старший сын», раз мама велела, отправлялся в путь, потому что не хотелось получать от Розы Абрамовны, несмотря на ее доброту, выговор.

После каждой командировки за рубеж Марк Моисеевич привозил всем, в том числе и мне, какие-то сувениры. Но самым дорогим для меня было их соучастие в моих проблемах, желание облегчить мне жизнь вдали от родительского дома.

Итак, действующие лица и исполнители семьи Розенталей.

Папа – Марк Моисеевич, один из ведущих философов страны, доктор наук, профессор. Имей более благозвучную фамилию, как ученый и по вкладу в философскую науку, он наверняка был бы членкором, а то и академиком. Кстати, его дважды выдвигали в академики и столько же на Ленинскую премию, но… Вообще ко всяким титулам и званиям он относился с иронией, не переживал, поскольку был настоящим ученым, беспредельно преданным избранному делу.

Тем не менее, это не помешало тем, кто развязал постыдную борьбу с космополитизмом, назвать Марка Моисеевича идейным вождем космополитов в философии. Правда, справедливость (а может, чудо), в конце концов, восторжествовала. Во время заседания в райкоме партии, когда стоял вопрос об его исключении из рядов КПСС, какими это последствиями грозило, ясно без слов, в последний момент неожиданно раздался звонок «сверху», и позорное решение принято не было.

Но можно себе представить, сколько было попорчено ему крови. Наверняка, в душе остался глубокий шрам, хотя Марк Моисеевич об этом вспоминать не любил.

К сожалению, он рано ушел из жизни, не дожив до 7О, сохранив до последнего дня большой творческий потенциал. За месяц до кончины закончил две книги, одна – о диалектическом материализме, где авторитет его был непререкаем.

Доброжелательный, немногословный, прекрасный семьянин, он жил, никому не мешая. Роза Абрамовна старалась оградить его от мирской суеты. Марку Моисеевичу пришлось пройти непростой путь. Без родителей остался, когда ему было 12. В 16 он токарь на заводе. Но его тянуло к знаниям. В 1929-м по конкурсу был принят в Институт Красной профессуры. Окончив его, какое-то время работал замом, а потом главным редактором журнала «Литературное обозрение». Затем был назначен главным редактором «Партиздата».

Во время войны судьба забросила Марка Моисеевича в Свердловск в качестве зама. первого секретаря обкома по идеологии. Вернувшись в 1943-м в Москву, вначале преподавал в ВПШ, а потом до конца дней своих – в Академии общественных наук, писал книги, статьи, был ярким примером того, как благодаря таланту и трудолюбию можно достичь высот в науке.

Мама – Роза Абрамовна. Родители ее тоже рано умерли. Я любил слушать ее рассказы о трудном детстве, о погромах, свидетельницей которых была. Рассказчиком Роза Абрамовна была великолепным. Я постоянно твердил Эдику, давай запишем на диктофон. Он соглашался, но дальше разговоров дело не дошло, а теперь, когда мамы нет, жалеем, что не сделали этого.

Как и Марк Моисеевич, Роза Абрамовна сама выбилась в люди: работала в совхозе, потом на сахарном заводе, где познакомилась с будущим мужем. В Москве одно время трудилась на электроламповом. Закончила пединститут, пару лет преподавала русский язык. Учителем была врожденным. Но появились дети, и она целиком посвятила себя их воспитанию.

Роза Абрамовна очень хорошо пела. В детстве едва не попала в Одесскую консерваторию, но родители побоялись отпустить одну в большой город. Так и осталась самодеятельной певицей. Музыкальные способности мамы унаследовали все трое детей.

Роза Абрамовна намного пережила мужа. Последние годы она часто болела, читала с лупой. Жила вместе со Светой и внучкой Милочкой. Мы с Эдиком часто наведывались к ней, особенно днем, когда она оставалсь одна.

Роза Абрамовна знала, что я люблю тыквенную кашу – популярное на Украине блюдо. Приготовит и звонит: «Боренька, приходите кушать кашу» А у меня, как назло, какие-то дела. Но Розе Абрамовне я отказать не мог, не из-за каши, конечно. Мой приход доставлял ей удовольствие: я рассказывал о своей работе, она вспоминала эпизоды из своей жизни, читала остроумные письма Олега, который ежегодно уезжал в экспедиции. На 89-м году жизни Розы Абрамовны не стало.

Сыновья – Эдуард (старший) и Олег. О первом разговор будет особый, поскольку с его легкой руки, я вошел в их семью, и нашей дружбе, как я уже упоминал, полвека, причем, дружбе необыкновенной, настолько нас сблизившей, что мы стали братьями…

Олег, пожалуй, был самым талантливым из нас. Натура ищущая, независимая, гордая и сложная. Только он один знал, что у него на уме, поэтому в любой момент можно было ожидать от него самых неординарных решений.

После университета немного поучительствовал, но быстро понял, что это не его стихия. Решил попробовать себя в журналистике, для чего отправился на Сахалин. Уверен, из него мог бы получиться первоклассный журналист: для этого он обладал всем необходимым – эрудицией, юмором, тонко чувствовал слово.

Но и это занятие ему тоже не понравилось. Потом он пробовал себя в разных качествах. Одно время даже разгружал хлеб в булочной, причем, вспоминал это время не без удовольствия – никаких забот, разгрузил, и свободен, читай, сколько душе угодно. А читал Олег много и самые разные книги.

В конце концов он нашел себя в археологии. Не менее пяти месяцев в году в составе экспедиции он проводил в степях Туркменистана, раскапывая древние поселения, курганы. Даже когда стал руководителем экспедиции, все равно не выпускал из рук лопаты.

Условия, в которых жил, – без чистой питьевой воды, на одних консервах – наверняка, сказались на здоровье. Но он был романтиком: ему нравилась степь с неповторимыми красками, закаты, ночное небо, усеянное звездами, возможность остаться наедине со своими мыслями…

Тяжелейшая работа в нечеловеческих условиях явилась одной из причин того, что он заболел. За два месяца до своего 60-летия его не стало.

Уже будучи неизлечимо больным (он об этом знал), Олег написал потрясающую поэму о Коктебеле, куда ежегодно ездил со своей женой Наташей. Это был одновременно гимн и прощание с тем, что он больше всего любил – природой. Эдик опубликовал поэму в своей книге о Максимилиане Волошине.

Дочь – Светлана. Девочкой она запомнилась мне по Коктебелю. Было ей тогда лет двенадцать. Худенькая, бледненькая она напоминала цветок, к которому опасно прикоснуться – может сломаться.

В тот год Роза Абрамовна и Марк Моисеевич, прихватив двоих детей, поехали отдыхать в Коктебель, а мы с Эдиком занимались покупкой дачи в Новых Горках. Успешно проведя операцию, Эдик сообщил об этом маме с папой. Те сказали, что бы мы приехали, так как комнату они сняли до конца сезона. И мы тут же махнули в Крым.

С неделю жили все вместе у хозяйки-переселенки с Украины. Земля в Крыму особая, нужно уметь с ней обращаться. У местного населения – татар, которых после войны Сталин выселил, якобы, за сотрудничество с немцами, получалось великолепно – все росло и давало урожаи. А у переселенцев – нет. Хозяйка все время со слезами на глазах жаловалась: «Та хиба ж то земля? Ничого не расте!»

Завтракали и ужинали мы дома, обедать ходили в забегаловку под названием «Идальня». Со Светкой обязательно что-то приключалось. Я ее называл «аристократка». Не припомню случая, чтобы в ее тарелку не попала муха или какое-то другое насекомое. Тут же на всю идальню раздавался вопль:

-Мама, муха!

Первым реагировал Эдик.

-Ну что ты орешь? Подумаешь, муха. Выбрось ее и ешь.

-Не могу-у-у.

-Хочешь, поменяемся тарелками?

Не дожидаясь ответа, Эдик забирал у Светы тарелку и отдавал ей свою. Инцидент был исчерпан, и мы снова, отобедав, отправлялись на пляж, загорали, купались, а Роза Абрамовна дефилировала вдоль берега и собирала отточенные морем камешки. Тогда еще попадались сердолики удивительной красоты, которые, казалось, вобрали в себя и голубизну неба, и синеву моря, и золотистые лучи солнца…

Многое еще потом было в жизни Светы – институт, замужество, рождение ребенка, развод, потеря близких людей. Но она сумела сохранить доброту, мягкость. Она удивительно женственна, в ней столько обаяния, что не любить ее нельзя. К Светлане я всегда испытывал самые нежные чувства. Мне кажется, она ко мне тоже.

Эдик! Если о ком-то воспоминаний у меня не хватает, то о нем они перехлестывают через край. Так что, Эдька, держись, я о тебе такое расскажу…

Познакомил нас в году 49-м мой сокурсник по институту, уже знакомый читателям Леня Цейтлин. Леня часто ностальгировал по тем временам, когда учился в военно-морском училище и всегда при этом упоминал Эдика Розенталя – парня «своего в доску», несмотря на то, что сын известного философа, профессора. Чинопочитание у Леньки было в крови.

Однажды, после лекций Леня уговорил меня поехать с ним на метро до станции «Парк культуры», где у него была назначена встреча с Эдиком: «Буквально на несколько минут, мне нужно ему что-то сказать…». Даже самое пустяшное дело Ленька любил «завертывать» в интригующую обертку.

Рядом со станцией «Парк культуры» находился институт Международных отношений, где занимался Эдик. Мы встретились. Леня нас познакомил. Я увидел круглолицего, с серо-голубыми глазами, спортивного вида парня, ростом чуть выше меня. Вот, пожалуй, все, что бросилось мне в глаза с первого раза.

Еще я заметил некоторую суетливость, что, как потом выяснилось, ему несвойственную. По-видимому, Эдик куда-то торопился: может, на футбол – он играл за сборную института – а может, на свидание. Ленька говорил, что Эдик пользуется успехом у девчонок.

Еще бы! Симпатяга с хорошим характером, к тому же еще с легковым автомобилем, что в ту пору было редкостью. Машина, разумеется, была не его, а папина, которого, когда появлялась необходимость, возил шофер. Когда же Эдик сдал на права, то машиной стал пользоваться он и тоже при надобности обслуживал Марка Моисеевича.

Какое впечатление произвел я на Эдика в ту первую встречу, не знаю и никогда об этом не спрашивал, потому что следующий раз мы увиделись спустя четыре года в Ленинке. Об этом я уже рассказывал.

Многие годы нашей дружбы связаны с дачей в Новых Горках. Летом, когда не

были еще женаты, вообще перебирались туда. Года два Эдик после того, как расстался со своей женой Ниной, постоянно жил на даче, и я старался, почаще к нему наведываться, чтобы ему не было скучно одному.

Потом я тоже имел удовольствие какое-то время в одиночку там куковать, разведясь с Аней. Но даже когда на семейном фронте у нас было более или менее спокойно, все равно старались сбежать на дачу.

У нас с Эдиком была своя программа: летом – речка, футбол, пинг-понг, шахматы, зимой – лыжи, шахматы, по вечерам иногда телевизор. Конечно, читали, обсуждали события, происходящие в мире, Под руководством Розы Абрамовны весной пытались даже что-то посадить. Петрушка, укроп и морковь, к удивлению, давали всходы.

Случалось, что по несколько часов каждый занимался своим делом – редактировал, писал, слушал музыку, не мешая друг другу. На мне еще лежали поварские обязанности, так как я считался в этой области авторитетом. Но посуду после еды безропотно, я бы даже сказал, с некоторым воодушевлением, мыл Эдик, внося свой вклад в наше маленькое хозяйство.

Когда зимой в выходные дни выезжали всей семьей, Эдику дома вручалась сумка с едой. Я захватывал с собой карманные шахматы. Встречались на Ярославском вокзале. Как только прибывала электричка, я стремглав влетал в вагон, чтобы занять места. Родители с Олешкой и Светкой обычно приезжали позже.

Народу в вагон всегда набивалось уйма, проходы были забиты. Сумку с едой мы забрасывали на багажную полку, и как только электричка трогалась, начиналось шахматное сражение. Езды-то всего было минут 40 (потом автобусом еще 15), но мы так увлекались игрой, что едва успевали выскочить из вагона на нашей остановке. Один раз выскочили, но без сумки, купленной Розой Абрамовной за день до этого, новенькой, приятно пахнущей, хрустящей.

Не помню, как мы с Эдиком выкрутились из этой истории. Кажется, у родителей изменились планы, и они не приехали. Себе покушать купили в магазине. Но любопытно другое: Роза Абрамовна ни разу потом не вспомнила о новой сумке, будто ее не было вовсе. По-видимому, она не успела к ней привыкнуть.

Приехав на дачу, мы первым делом разводили огонь в печках. Поселок еще не был газифицирован, поэтому отоплялись по старинке. На самой даче печка была сложена так, что обогревала сразу три комнаты. Обогревала, конечно, сказано громко, но все же было теплее, чем на улице. Зато в, так называемом, зимнем домике, где имелась печка-плита, сложенная известным во всей округе мастером-печником, можно было устраивать баню. В этом домике мы с Эдиком ночевали, кипятили на плите чай, подогревали обед, а в духовке после лыжных прогулок сушили ботинки.

Делали мы это десятки раз, и все кончалось благополучно. Но однажды, поместив туда ботинки, покушав чем Роза Абрамовна послала, мы, как обычно, засели за шахматы. Должен заметить, что нос у меня на запахи, как у собаки. Чую, что-то не то. Спрашиваю Эдика:

-Тебе не кажется, что пахнет паленным?:

-По-моему, нет,- отвечает он.

Дай, думаю, все же загляну в духовку. И точно – ботинки наши начали обугливаться. Пришлось покупать новые.

А один раз Эдик едва не угорел. Поехал в субботу без меня, я почему-то не смог и обещал приехать на следующий день. Заявляюсь, а он все еще не может прийти в себя. Рассказывает, что проснулся ночью от странного звона в ушах. Голова тяжеленная, перед глазами все плывет. К счастью, форточка оказалась полуоткрытой. С трудом добрался до двери, открыл ее настежь. Постепенно начал отходить. А произошло все это потому, что рано закрыл задвижку дымохода, хотел сохранить побольше тепла: утром должен был приехать я.

Сейчас того домика нет. Его сожгли какие-то пьянчужки то ли случайно, но, скорее всего, нарочно. Остались две обуглившие стенки, напоминающие, что здесь когда-то был приют для двух неразлучных друзей.

Все Розентали, особенно Роза Абрамовна, Эдик и Олег, были влюблены в Коктебель Официально поселок назывался «Планерское», но старожилы, а это были, в основном, писатели, художники, поэты, приезжавшие сюда за вдохновением, и некоторые, надо сказать, его здесь находили, так вот, старожилы иначе, как Коктебель поселок не называли.

Благодаря Эдику я тоже еще успел захватить кусочек старого Коктебеля, когда Дом Волошина был самым высоким зданием. Я не буду рассказывать об этой достопримечательности, тем более, об ее хозяине – замечательном поэте, художнике, мыслителе Максимилиане Волошине. За меня это сделал в двух своих книгах Эдик, который часто бывал в Доме, хорошо знал супругу поэта Марию Степановну и даже обещал ей, что когда-нибудь обязательно напишет о ее Великом муже. Что он, на мой взгляд, талантливо сделал.

В Коктебеле я вместе с Эдиком был раз пять. И каждый приезд открывал мне что-то новое, привлекательное. Однажды в Коктебель отправились на машине, прихватив с собой его старшую дочь Ирочку. Было ей тогда лет пятнадцать. В Коктебеле за ней, симпатягой, постоянно увивался хвост ребят, но она всех игнорировала, предпочитая наше с Эдькой общество.

По дороге в Крым накупили по дешевке овощей. Из Москвы привезли сухую колбасу, консервы, печенье, конфеты – все из буфета Академии общественных наук, где Марк Моисеевич преподавал. Продукты там были высшего качества. Подстать им была и столовая, куда мы с Эдиком частенько заглядывали.

Академический буфет я использовал на полную катушку, покупая по заказу Генки колбасы и прочую снедь. До сих пор помню вкус «Докторской», «Любительской». Их вырабатывал известный в Москве Микояновский мясокомбинат, но в спеццехе, сами понимаете, из чего и для кого. Неслучайно, мой продуктовый портфель вскоре из плоского превратился в круглый…

В тот наш приезд хранителем Дома-музея Волошина был знакомый Эдика Володя Купченко. Он нам выделил а самом низу крохотную комнатку, в которой стояла железная кровать. Ее по праву занял командор пробега. Я спал на надувном матрасе, Ирочка – тоже, но на веранде второго этажа, откуда открывался потрясающий вид, не раз вдохновлявший Волошина-художника и поэта.

После великолепного моря с множеством бухточек, заливами коктебельские горы – явление не менее привлекательное. Чего стоит один Карадаг! Тогда он еще был открыт для простых смертных, и мы имели возможность любоваться его красотами, растительностью. И, конечно же, феноменом, когда в лучах заходящего солнца на Карадаге вырисовывался профиль Волошина… Надо же, такая символическая игра природы.

Вообще горы вокруг Коктебеля не бог весть какие, но попадаются крутые спуски, подъемы, иногда приходится передвигаться по узенькой тропинке в затылок друг другу, так как слева и справа обрывы. Но достигнув высшей точки, ты уже не можешь оторвать глаз от величественной картины бескрайней водной глади от голубого до темносинего цвета, рыжевато-серого безмолвия гор, холмов и холмиков, наверняка хранящих в себе какие-то тайны. Тебя окутывает пьянящий запах горного воздуха, смешанного с морским, и ты с жадностью его вдыхаешь, вдыхаешь и никак не можешь насытиться. В такие минуты начинаешь понимать, почему те, кто заболел горной «болезнью», не хотят от нее избавляться…

Однажды мы с Эдиком поехали в Коктебель не дикарем, а по путевкам в Дом творчества Литфонда. Как член союза писателей, Марк Моисеевич помог достать их на апрель, когда писательская братия еще отсиживалась в своих теплых городских квартирах. Летом, особенно в бархатный сезон, туда было не пробиться.

Вместе с нами тогда отдыхали шахтеры из Донецка – Литфонд всегда нуждался в деньгах. Пили донецкие ребята по-черному: ну, какой же это отдых без водки! А в пьяном виде они себе кое-что позволяли. Это «кое-что» падало пятном на писательский Дом.

В этой малоприятной ситуации дирекция Дома приняла весьма «оригинальное» решение: провести среди отдыхающих разъяснительную работу о вреде алкоголя. И вот во время одного из обедов перед присутствующими с трогательной речью самолично выступил директор. Свое выступление он завершил призывом: «Дорогие гости, друзья, администрация убедительно просит вас, когда пьете, пожалуйста, закусывайте!» Слез раскаяния и желания откликнуться на этот призыв в глазах шахтеров я не приметил. Мы с Эдиком с трудом сдерживали себя, чтобы не расхохотаться.

Последний наш приезд в Коктебель меня немного огорчил. Недалеко от берега выросли дома – башни для отдыхающих, административные здания, в Литфонде появились новые кирпичные корпуса. Поселок во многом потерял свою неповторимость.

Как и раньше, остались южные чернильные ночи с шумным дыханием моря. Как и раньше при виде гор, бухточек, заливов, комок восхищения подкатывал к горлу. Поразительная тишина и разлитый всюду покой действовал убаюкивающе. Так и хотелось воскликнуть: «Как прекрасен этот мир!»

По-прежнему, на пляже было много детишек с мамашами, но никто не искал сердоликов. Наверное, большинство даже не слышало о них. Словом, Коктебель изменился, но чужим не стал. Слишком много воспоминаний было связано с ним…

Благодаря Эдику я познакомился еще с одним прелестным уголком на земле – Швейцарией, разумеется, не со всей, а с частью, и всего за двенадцать дней. Но этого оказалось достаточно, чтобы впечатления не выветрились до сих пор.

В начале 70-х Эдик работал зав. корпунктом АПН в Женеве. Как он со своей фамилией туда попал, отдельная история. Кстати, его папа был тут ни причем. И вообще, я знаю точно, Марк Моисеевич никогда не использовал своих связей и имя, чтобы как можно лучше устроить своих детей. Эдик – прекрасный публицист, великолепный редактор, не говоря уже о его способности легко сходиться с людьми. На мой взгляд, он заслуживал больше, нежели то, что ему преподносила судьба. Но он никогда не жаловался – это уж от характера.

Эдик довольно часто звонил мне из Женевы. Каждый наш разговор кончался одним и тем же: «Ну, Борька, приезжай!» Каким образом, ни он, ни я не знали. Даже в соцстрану тогда было непросто выбраться, а тут Швейцария…

И вот я случайно узнаю, что на чемпионат мира по хоккею, который должен был пройти в Женеве, организуется тургруппа из спортивных журналистов. Хоккей я любил смотреть иногда по телевизору, но не более того. Начал искать ходы, куда там – претендентов на поездку уйма, а мест мало. Все это я выложил Эдику во время очередного телефонного звонка. «Постарайся узнать, от кого зависит, а я здесь тоже подсуечусь…», – сказал он.

Когда я выяснил, что зависит от всемогущего председателя «Интуриста», мне стало не по себе – на кой черт я втянул Эдьку в эту авантюру. Но колесо завертелось, и, не знаю уж, с чьей помощью, он организовал мне встречу с председателем «Интуриста». Тот, выслушав мою просьбу, сказал, чтобы я через несколько дней позвонил. Короче, в группу я был включен. Потом оказалось, что освещать чемпионат поехали не только журналисты, но и такие известные артисты, как Игорь Ильинский, Алла Демидова, а также представители некоторых других профессий, весьма далеких от хоккея…

Кроме руководителя и переводчика, в группе были еще два человека явно выполнявшие функции недремлющего ока, которых потом я прозвал «невидимками», потому что на следующий день после приезда в Женеву они «исчезли». Руку к этому приложил Эдик.

Увидев, что я не горю желанием присутствовать на матчах, он задался целью заполучить меня полностью в свое распоряжение, для чего требовалось «добро» загадочного тандема. И он обратился к ним, заверив, что в назначенный день и час я буду в целости и сохранности доставлен в аэропорт. Молодые люди пошептались между собой. Потом один спрашивает:

-Говорят, у вас в посольстве есть хороший магазин?

-Вам что-то нужно купить?- поинтересовался Эдик. На «авантюрное» реакция у него была мгновенной.

-Да,- выдавил из себя второй.

-Да не стесняйтесь, ребята, говорите, что надо.

-Нам бы водки… Которая на экспорт.

-Нет проблем.

Через час Эдик привез им ящик водки. После этого они уже почти не показывались на людях, а я был отпущен на все четыре стороны с условием, что ночевать буду в гостинице.

Раза два на хоккей я все же сходил, так как ответственные игры проходили вечером. Оказывается, для журналистов работал бесплатный бар. Там я встретил двух наших популярных телекомментаторов Яна Спарре и Николая Озерова. Первый все время прикладывался к коньяку, второй в огромных количествах поглощал бутерброды.

Иногда мне удавалось вместе с группой пообедать. За одним столом со мной сидела бледненькая Алла Демидова, которая почти ничего не ела, так как чувствовала себя неважно. Все ее жалели, отчего настроение у нее отнюдь не улучшалось.

Однажды к нашему столу подходит официант и спрашивает, кто здесь Борис Туров? Узнав, что я, берет с подноса какое-то письмо и вручает его мне. Вот это да! Кому я в Швейцарии понадобился? Неужели Клейменова и здесь меня достала?

Открываю конверт, а оттуда с треском выскакивает маленький чертик на резинке и начинает прыгать по столу. От неожиданности я опешил. В себя я пришел от общего смеха. Даже Алла Демидова и та улыбнулась. Это Эдик так пошутил.

А вот Игоря Ильинского в ресторане я ни разу не встречал. По-видимому, ему, как мэтру, еду приносили в номер. Но как-то он подошел ко мне в вестибюле и сказал, что очень хотел бы посмотреть один фильм, но не знает французского. По рекламке, которую держал в руках, я понял, что это, скорее всего, порно, Ему посоветовали обратиться ко мне.

Сами понимаете, если просит Игорь Ильинский, то какие могут быть отговорки. И мы пошли. По дороге он открылся, что ему еще не приходилось видеть подобные фильмы, поэтому его снедает любопытство. В отличие от него, я кое-что в этом жанре успел повидать, но на меня большого впечатления они не произвели. Игорь Ильинский извиняющимся тоном добавил, что жена, правда, заказала кофточку, но он скажет, что не нашел подходящей. Денег нам обменяли – гроши.

Фильм оказался нудным и глупым. Но Игорь Ильинский, которому тогда уже перевалило за 60, как мне показалось, смотрел с интересом. Я шепотом переводил все, что успевал уловить. Главная интрига фильма состояла в том, что голые мужчина и женщина гонялись друг за другом, а потом занимались любовью. Переводчик для этого вряд ли требовался.

Как руководитель корпункта, Эдик своим временем распоряжался сам. У него была машина, и мы разъезжали по окрестностям Женевы. Один раз забрались довольно далеко, остановились у какого-то леса. Вышли погулять. Прошли метров двести, и Эдик объявляет: «Мы во Франции!» Этого мне еще не хватало.

Другой раз он устроил для корреспондента «Комсомольской правды», Аллы Демидовой и меня встречу с Жоржем Сименоном, который жил в Лозанне. Всемирно известный писатель обитал в двухэтажном замке в форме карэ. В комнатах на стенах висели полотна выдающихся художников – Пикассо, Дали, подаренные хозяину.

Сименон не без гордости продемонстрировал свою внушительную библиотеку, не забыв упомянуть, что после Ленина он самый издаваемый в мире автор. Потом повел нас к красавцу-бассейну высотой в трехэтажный дом, одна стена которого, с солнечной стороны, полностью открывалась.

Голубое зеркало воды в бассейне так и манило к себе. Сименон уверял, что воду можно, не опасаясь, пить, так как она все время фильтруется. Мы делать этого не стали, так как еще раньше нам был предложен целый набор всевозможных прохладительных напитков.

По дороге в бассейн я еще обнаружил необычную траву, которая росла вокруг. Нога в ней, словно в пушистом ковре, утопала. Стоило ногу убрать, как она сразу выпрямлялась. Я даже подумал, не искусственная ли? Сорвал, нет.

Все увиденное, разумеется, впечатляло, чего нельзя сказать о самом Сименоне. Ничего выдающегося я в нем не обнаружил. Во время интервью он тоже не показал себя остроумным, эрудированным собеседником. Чувствовалась какая-то зацикленность на собственной персоне.

Кстати, Сименон рассказал нам, как он работает. На роман у него уходило в общей сложности месяца четыре. Творил стоя, не зная заранее, как будут дальше развиваться события. Месяца через три рукопись вчерне была готова. Еще месяц уходил на редактирование, после чего он отдавал ее издателю.

Невольно вспоминалось, как некоторые классики годами трудились над одним произведением. Что ж, не всем, видно, дано быть классиком…

Познакомил меня Эдик и с вечерней Женевой – повел на стриптиз. До этого стриптиз я представлял себе, как нечто из ряда вон выходящее, необыкновенно волнующее. Несмотря на то, что в программке стояло, что предстоит лицезреть представление с участием победительниц международных конкурсов, на самом деле все оказалась довольно примитивно. Здоровенные кобылицы, сменяя друг друга, под музыку постепенно снимали с себя различные части туалета, пока не оставались с фиговым листочком на соответствующем месте. После чего, по-балетному, выбрасывая вперед ноги, удалялись.

Во всем этом действе меня больше всего заинтриговало, каким образом держатся фиговые листочки. Перебрав в уме возможные варианты, я остановился на том, что их, по-видимому, приклеивают. Не прибивают же!

Этажом ниже с закончившими выступление стриптизершами можно было договориться о дальнейшем времяпрепровождении, разумеется, за плату…

Один раз мы с Эдиком поехали поглазеть на ночных «бабочек». Вообще, где-то после десяти вечера Женева вымирает, на улицах ни души, только туда-сюда снуют машины, и то количество их резко уменьшается. Это – самое время, когда на охоту выходят представительницы первой древнейшей профессии.

В каждом большом городе есть улицы, где они обитают. Не доезжая до одной из них, Эдик оставил машину, и мы, не спеша, прогулочным шагом направились к маячившей невдалеке фигурке. Приблизившись, я увидел весьма симпатичную девицу в короткой юбчонке, с точеными ножками, которая на указательном пальчике вертела связку ключей, как объяснил Эдик, от своей квартиры.

Зайдя за угол, мы остановились в надежде увидеть продолжение «охоты». Минут через пять напротив девушки останавилась шикарная машина, и из нее вышел молодой человек. Переговоры были недолгими, после чего девица села в автомобиль, и парочка укатила. Эдик сказал, что все удовольствие, продолжительностью в одну ночь, обойдется любителю острых ощущений франков двести, а мне обменяли всего двадцать…

Этот эпизод спустя какое-то время имел продолжение, но уже в Париже. Побывать в столице Франции и не заглянуть на Пляс Пигаль, откуда произошли «пигалицы», такого я упустить не мог. Поэтому познакомившись сначала, как положено, с главными достопримечательностями – Лувром, Эйфелевой башней, Собором Парижской богоматери, Домом Инвалидов, где покоятся останки Наполеона, Елисейскими полями, я на закуску оставил сексуальное чрево Парижа – так назвал я Пляс Пигаль после его посещения.

Те, кто побывал там раньше, советовали не замедлять шага перед увеселительными заведениями, а мимо знаменитого «Мулен руж» вообще пройти строевым, ибо чрезмерное любопытство здесь наказуемо – не успеешь оглянуться, как окажешься внутри, а это немалые деньги, которых у меня, как понимаете, было в обрез. Тем более, что накануне я приметил потрясающую надувную лодку с веслами, и с каждым часом решимость ее купить во мне крепла, хотя понимал, что за подобное приобретение дома я буду подвергнут остракизму. Кстати, лодка не на шутку удивила также таможенную службу аэропорта «Орли», привыкшую к тому, что русские обычно везут на родину всякий ширпотреб.

Проституция во Франции в то время была официально запрещена, но не на Пляс

Пигаль, где стайки представительниц древнейшей профессии, а иногда и в одиночку, встречались на каждом шагу, особенно около небольших ресторанчиков, кафе. Иногда они выстраивались в шеренгу, демонстрируя себя – смотри и выбирай

И вот, проходя мимо одной такой живой рекламы, я увидел совершенно очаровательное создание, лет 20, темнокожую африканку, настоящую статуэтку. Заметив мой восторженный взгляд, она тут же вышла из строя и приблизилась ко мне.

-Же сюи а вотр диспозисион. (Я к вашим услугам),- сказала она по-французски, который я в ту пору еще прилично знал.

-Комбьен? (Сколько?)

-100 франков!

Из предпрогулочного инструктажа я еще знал, что, прежде, чем заняться основным делом, партнершу необходимо угостить, причем, в том кафе, номерами которого она пользуется. А это еще франков 25-30. Таким образом, все удовольствие обойдется в 130 франков. А у меня только 120. Можно было, конечно, поторговаться. Девица наверняка уступила бы, узнав, что я из России…

Все мои подсчеты и сомнения – лодка или статуэтка – заняли не более минуты.

Пробормотав извиняющимся тоном: «Это дорого», ничего другого придумать не смог, я быстро удалился.

Лодку я на следующий день купил. Она до сих пор у меня. Когда плаваю на ней, что случается крайне редко, у меня всегда мелькает мысль, правильно ли я тогда поступил, отдав предпочтение лодке…

Но покинуть Пляс Пигаль, совсем не солоно хлебавши, было обидно. Свою нерешительность и безденежье я компенсировал в «секс-шопах», специальных магазинах, куда вход был свободный и где продавалась эротическая литература, красочно оформленные буклеты, всевозможные аксессуары, в том числе и мазохистские – скребки, плетки, цепи, искусственные фаллосы, надувные резиновые женщины и т.п.

Книги и журналы можно было бесплатно рассматривать сколько угодно. Новинки были целлофанированы. Хочешь познакомиться с внутренним содержанием, купи. Но сделать это мне не позволили остатаки коммунистической морали и боязнь осложнений на нашей таможне…

Втиснуть пятьдестя лет моей дружбы с Эдиком в несколько страничек – задача непосильная. Не знаю, удалось ли мне хоть немного раскрыть сущность моего «альтер эго» – второго я. А я так этого хотел…

Галочка

В конце 70-х я не без труда достал путевку в Дом творчества журналистов и кинематографистов в Пицунде. Пицунда – место сказочное, и в последующие годы я не раз еще здесь бывал, так как рядом, в Гаграх жил мой приятель, Котэ Мивака, чудесный мужик, настоящий грузин с присущей этой нации гостеприимством.

О наших с ним встречах я мог бы рассказать немало занимательного, хотя бы о том, как однажды пьяным он вез меня на своей машине в Пицунду и мы едва не врезались в корову, имевшую неосторожность переходить дорогу, и многое другое в том же духе. Но у меня другая задача …

Итак, Пицунда. Лето. Погода великолепная, пляж чудесный, отдыхающих немного. Вообще, в Пицунде я никогда не видел толпы, как, например, в Сочи или в тех же Гаграх.

Чем обычно занимаются на отдыхе мужчины, если рядом нет того, кто считает своим долгом заботиться о твоей нравственности, то бишь, жены? Правильно, «сортируют» и оценивают окружающих представительниц слабого пола. И если находится такая, что приглянулась, начинают фантазировать, строить воздушные замки…

Примерно такое произошло со мной в то лето. Я увидел женщину, интересную, с отличной фигурой, улыбчивую, веселую. Где бы она ни находилась, вокруг нее тот час же собиралась группка поклонников, и оттуда доносился ее переливчатый смех

Мне очень захотелось с ней познакомиться, стать участником их игр, но никак не решался. Взять и подойти без повода – не в моем стиле. Оставалось наблюдать за происходящим со стороны.

Не знаю, может быть, в конце концов, я что-нибудь придумал бы, но пока раскачивался, она взяла и уехала. Осталось только имя Галочка – так ее называло окружение.

У администратора Дома творчества я узнал, что она из Москвы, фамилия – Поповян. На армянку похожа никак не была, типичная – русачка. Наверное, фамилия мужа, – решил я. При желании, конечно, мог бы еще достать адрес, но подумал, а что буду с ним делать?

Прошло, наверное, больше года. Я стал забывать таинственную незнакомку с Пицунды, тем более, что в издательстве у меня наметился роман. Но вот звонит мне как-то на работу Виталий:

-Боря, бегом сюда. Я познакомлю тебя с очаровательной женщиной. Она сидит напротив и улыбается!

Мою издательскую пассию, не знаю, уж почему, Виталька недолюбливал, называл ее, в шутку, «эсесовкой».

Прихожу на Двинцев и застаю такую картину: на кухне сидят и пьют чай мой дорогой друг и… Галочка, та самая Галочка, с которой я мечтал тогда в Пицунде познакомиться. Я так и застыл в дверях, потом говорю:

-А я вас знаю. Вас зовут Галочка…

Наступила ее очередь удивиться. Пришлось рассказать о моих пицундских «страданиях», и мы вместе посмеялись. Потом выяснилось, что Виталий знаком с Галкой чуть ли не с юных лет, когда жил рядом с Арбатом. Красивую, разбитную девчонку по имени Галочка знали многие в округе, так как была коренной жительницей Арбата. Ребята ее даже называли «Галочка арбатская». Потом она одно время сотрудничала в кино, к которому Виталька имел отношение.

Не присматриваясь, не взвешивая все за и против, мы с Галкой сразу потянулись друг к другу. Что-то неуловимое нас сближало. В этом «что-то» были и оптимизм, и доброта, и открытость. Она излучала столько положительной энергии, жизнелюбия, что невольно сам этим заряжался, хотя во мне этого добра тоже хватало.

С Галочкой всегда было легко. Она никогда не требовала больше, чем я мог дать. Я тоже не претендовал на невозможное. Может быть, поэтому мы так бережно до сих пор относимся друг к другу. Ей я тоже посвятил стихи «Зеленые глаза».

Я видел в жизни много глаз,

И часто проходил я мимо.

Но те, что встретил в этот раз

Навек меня пленили.

 

Глубокие, бездонные,

Такие непонятные,

В них ноченьки бессонные

С тоскою необъятною.

Они чуть-чуть раскосые,

Зеленые-зеленые,

Умытые все росами

И страстью опаленные.

 

Из моря появилась ты,

Окутанная пеною,

Но были то мои мечты

Такие сокровенные.

С тех пор прошло немало лет,

Но не могу забыть я чуда:

Сиянье глаз, их лунный свет,

Они со мной всегда и всюду.

 

Глубокие, бездонные,

Такие непонятные,

В них ноченьки бессонные

С тоскою необъятною.

Они чуть-чуть раскосые,

Зеленые-зеленые,

Умытые все росами

И страстью опаленные.

 

Галочка сейчас одна из самых близких мне людей. Мы часто вместе, но бываем и порознь. Мне кажется, что оба чуточку боимся нарушить гармонию проверенных двумя десятилетиями отношений, строящихся на полном доверии. Она давно мне простила грехи моей молодости. Со своей стороны, я никогда не интересовался, есть ли у нее нечто такое, что нужно замаливать…

Одному я не нахожу объяснений, почему нашу дружбу я так долго от многих скрывал, за исключением, конечно, Эдика. Даже Виталий, который нас познакомил и тот не знал. Наверное, я понимал, что, как замужней женщине, ей трудно будет участвовать в наших встречах-посиделках. Но почему, когда муж у Галочки умер (остался сын Андрюша – талантливый парень с непростым характером), я не ввел ее в нашу компанию? По-видимому, по инерции. Но ни единого слова упрека я от нее не слышал. Она слишком горда для этого…

Пожалуй, здесь можно было бы закончить повествование, не произойди в моей жизни еще одно немаловажное событие. О нем в заключительной главе.

Опубликовано 22.11.2016  11:58