А я сегодня выпью за Давида Нафтуловича и Александра Иосифовича. Своих двоюродных дедов, сгинувших в том страшном лихолетье. Я даже не знаю где и как они погибли. Но помнить буду всегда.

Оксана Репина:

45(46)й год. Урал. Моя бабуля (светлая ей память), торгует на станционном базарчике, (двоих деток как то нужно было прокормить, маму и её младшего братика.Третий ребёнок умер ещё в начале войны. Дед мой (26 лет!) пропал без вести в первые дни войны. А мама моя каждый день после школы проводила на ж/д станции, папу ждала. А эшелоны шли с пленными. А моя еврейская мама, светловолосая, с голубыми глазами. Из вагона её увидел немец, стал рыдать, объяснял на пальцах сколько у него kinder (4,5), мама уже не помнит. Он подарил маме салфетку,вышитую его дочкой. Мама побежала к бабуле на базарчик. Бабуля расплакалась, завернула в тряпицу кусок хлеба,сказала: “Иди, покорми фашиста, может твоему отцу тоже кто-то кусок хлеба даст”. Мама так бежала, упала, разбила в кровь колени. А эшелон ушёл. А дедулю моего 26 лет нашла в Книге памяти.

Борис Яновер:

Мой дед Коган Борис Самойлович погиб в сентябре 1941 во время обороны Киева. Мой дед Яновер Давид Захарович прошел всю войну. Помним и гордимся! Спасибо дедам за Победу!

Topaller Journal:

Ровно год назад я поставил этот текст. Мне нечего добавить. Разве только то, что нынешняя уголовная власть России умудрилась испакостить и этот святой праздник. Достаточно посмотреть на всю эту самодовольную сволочь, обвесившуюся неизвестно откуда взявшимися цацками. Помните старый анекдот? Встречаются две собаки.
– Ну, как ты?
– Да вот, от хозяина ушла.
– А что так?
– Когда он меня забывая кормить – я терпела, когда он меня забывал выгуливать, я терпела. Но когда он, падла, на День Победы надел мои медали — не выдержала…
Хорошо хоть у лидеров большинства стран хватило совести не приезжать в Москву на этот мерзкий шабаш. И шпана, находящаяся у власти и поставившая праздник себе на службу, превратившая его в помпезную дешевку, отметила этот день с вьетнамцами, монголами и африканцами, а не с англичанами и американцами, без которых (как бы ни лгали!) победа была бы попросту невозможной…

Вокруг Второй мировой войны, как и вокруг всех исторических событий наворочена масса вранья, дурацких лозунгов и заклинаний. Мы знаем о преступном сговоре Сталина и Гитлера, знаем о секретных договоренностях между двумя фашисткими государствами, знаем о миллионах напрасных жертв, знаем о предательстве и подлости, знаем о СМЕРШе, знаем о заградотрядах, которые расстреливали своих, знаем об особистах – советских гестаповцах, знаем о русских концлагерях, в которые прямиком отправлялись солдаты, освобожденные из немецких концлагерей. Нагромождение грязи, крови, лжи… Но все это не имеет никакого отношения к людям, прошедшим адовую мясорубку войны. Людям, для которых война навсегда останется главным событием жизни, точкой отсчета… Их становится все меньше среди нас. Время безжалостно.
Я не сентиментальный человек, но когда я вижу на улицах Москвы, Тель-Авива, Нью-Йорка, наших ветеранов с медалями и орденами на груди (настоящих, а не ряженную сволочь), то испытываю особое чувство. Чувство, возникающее всегда в финале блестящего смирновского фильма «Белорусский вокзал» – хроникальные кадры возвращения победителей и звуки марша Окуджавы и Шнитке…
Наши старики совершили подвиг. В жутких, неимоверных, невозможных условиях. Это они, а не сталинская банда, сломали хребет нацистам. Сломали не благодаря советской власти, а вопреки ей. И это был не просто подвиг, это было чудо, как был чудом разгром фашистов на окраинах Москвы. О войне написано много отличных книг, стихов, сняты прекрасные картины. Но эта страшная война все дальше и дальше уходит от нас, а для наших детей, которые ощущают себя американцами, канадцами, израильтянами, она вообще что-то абстрактное, скучно-далеко-историческое. А их деды и прадеды надевают сегодня ордена, привезенные с собой гимнастерки, перебирают фотографии, на которых они такие молодые…
Низкий вам поклон от всех нас. За то, что победили, за то, что всю жизнь вкалывали как сумасшедшие, за то, что у вас хватило мужества уехать из России вместе с вашими детьми и внуками, а ведь вам это было несравненно труднее. Спасибо, что сегодня помогаете нам, терпеливо сносите нашу невнимательность, раздражение, равнодушие. Вы нас простите. Мы знаем, что очень многим обязаны вам, знаем, что если бы не вы, не довелось бы нам на днях отмечать еще один святой праздник – День независимости Израиля. Мы вас очень любим. С праздником Победы вас, наши дорогие! Низкий вам поклон и вечная благодарность. И, как сказали бы в Одессе, будьте нам здоровы!

Андрей Плесанов:

Мой отец Михаил Никанорович Плесанов. Прошел Финскую, Отечественную и Японскую.

 Бачо Корчилава:

Мой дед, Абесалом Давидович Корчилава. На фото он в середине. С 1941 по 1945 танкист. Всего лишь капитан. Он очень любил 9 мая, и свою Родину – Грузию. За время войны он получил 16 ранений. Принимал участие в Сталинградской битве, в операции по форсированию Днепра, брал Берлин. Имел огромное количество орденов и медалей, но страшно не любил их надевать… Никогда не любил рассказывать, всегда говорил – было очень страшно, но опозорится было страшнее… После войны его оценили, назначили генеральным директором Ленинградского завода шампанских вин… Моя мама и моя тетя родились в Ленинграде. Однако в начале 60 дед не выдержал и перебрался назад в Грузию, в Сухуми. Когда я спрашивал почему, дед отвечал – тут люди лучше, Родина она такая, всегда тянет тебя… Он нас и научил всех в семье, быть принципиальными во всем. Часто говорил – если бы я мог быть подонком, был бы генералом, но меня и так все устраивает, потому что я не боюсь если мне ночью постучат в двери, это могут быть только гости…
В общем Победа большая, далеко не Путина, или России, она вот таких принципиальных дедов…

Аркадий Монастырский:

Мой отец – Монастырский Илья Исаевич – инвалид Великой Отечественной
войны , участник обороны Киева, участник сражения на Курской Дуге.
Воевал с 1941 по 1943 год в составе 17 Армии. Это единственная фото –
графия с времен войны. Папа на фотографии справа – осуществляет ремонт
самолета Лавочкин-1. В 1943 году под Курсом был тяжело ранен и после
лечения в госпитале был отправлен в запас состава Советской Армии.
В январе 1944 года вернулся в освобожденный Киев . Отец был награжден Орденом Отечественной Войны 1 степени, медалями и почетными
знаками. Всегда помним и гордимся нашим отцом и дедом!

А это на параде в Минске. 11-ти летний Коленька также был в форме главнокомандующего с колорадскими ленточками.

Игорь Эйдман:

Религия халявщиков и мародеров

Культ победы в Великой Отечественной войне (ВОВ) давно начал приобретать характер новой религии. Его наиболее фанатичные приверженцы напоминают исламистов, по аналогии с которыми их можно назвать “ВОВистами” или “ВОВанами”. Основная догма ВОВизма: “Мы спасли весь мир: и подлых евреев, и тупых америкосов, и коварных англичан, и хитрозадых хохлов (хотя, вообще-то, всех их гадов лучше было бы и не спасать). А теперь нам все должны. Те, кто в этом сомневается — неблагодарные фашисты”.

Игорь Свинаренко:

Тоска. А может, и скорбь. Такой праздник. Сколько народу убило. Сколько мучилось потом из выживших. Чтоб сбить пафос, дам историю из своей книжки “Донбасс до…”. Не про дедов, один убит под Сталинградом а другой пришел инвалидом – а про дядю Володю.

“ФАРЦА

Мой старший дядя, Владимир Иванович, в свое время был самым знаменитым фарцовщиком шахтерского города Макеевка.
Правда, джинсами и Marlboro ему не довелось поторговать, ему выпала другая масть: в 1942 году он с дружками воровал с немецких складов тушенку, шоколад, сигареты Juno и шнапс, и неплохо на этом зарабатывал. Парень содержал семью – мать, двух братьев и сестру – и еще на развлечения оставалось. Из добычи особенно хорош был шоколад, далеко не все в те годы знали, что это за фрукт такой. Иные его попробовали только благодаря патриотической инициативе моего дяди.

Жизнь, короче, вполне удавалась. Но как-то при облаве на базаре немцы взяли одного хлопца из Володькиной команды с поличными, во время осуществления незаконной бартерной сделки: он менял казенное имущество Вермахта на хлеб! Куча статей. Пойманного связали и повезли на машине по городу, он должен был показать, где живут сообщники, ну, и показал, хотя, теоретически, мог бы пожертвовать собой заради братвы.
Группа захвата приехала в наш старый фамильный дом на Капитальной, но Володьку дома не застали. Он был уже в курсе и спрятался у соседей через две улицы, – так что вместо него забрали бабку Марью, его мать. Дело шилось серьезное: ее муж, который после пришелся мне дедом, был партийный и в то время геройски воевал и пух от голода под Питером. А пацаны усугубили свою вину тем, что по дурости вышли за рамки обычного ларькового ассортимента и унесли со склада винтовку, – а это, сами понимаете, уже другая статья. Хрен с ним, с шоколадом, но оружие задержанная не могла сдать правоохранительным органам, она ж не знала, что пацаны замотали ствол в тряпки и спрятали в подвале школы, в углу, под кучей золы.
– Плохи твои дела, старая ведьма, – сказал переводчик. – Чувствую, шлепнут тебя. Ну, так сама виновата.
Бабка все поняла и сделала последнюю попытку, после всех рыданий и вырывания волос, и причитаний, она хлопнула себя по лбу, вспомнила самое главное – воскликнула:
– Та вiн же не мiй син! Це ж не мiй син!
– Що ти брешеш!
– Тю, коли це я брехала? Нехай он люди скажуть.

Привели людей, то бишь соседей, те стали сотрудничать с фашистами и охотно дали показания: Марьин Иван точно воюет, в Красной Армии, но он зато не жид, не москаль и не комиссар, а рядовой, даром что партийный. А Володька – сын Ивана от первой жены, давно покойной, да не сам ли он ее, кстати, и грохнул? Парень горячий, ему под руку лучше не попадаться…
Короче получился красивый такой happy end: кровавые немецко-фашистские захватчики выпустили многодетную мать под подписку, Володька сбежал в Мелитополь, немцев из Макеевки выгнали, дед вернулся из госпиталя, пусть инвалид, главное живой. И Володька тоже вернулся из бегов целый и невредимый. Его уже обыскались военкоматовские, думали, косит от армии – но быстро разобрались и вместо лагеря отправили парня в учебку. И это было счастьем: кого призвали сразу после освобождения города, тех кинули в ополчение, на передовую, и скоро все эти «серые пиджаки», как их называли, поименно были упомянуты в похоронках. Володька отправлялся в армию в состоянии некоторой депрессии. Когда соседи стали ему рассказывать подробности про арест мачехи, он удивился: какой такой мачехи? А ты что, большой мальчик и не знал? Он пошел к Марье, та призналась, винилась, что как-то все недосуг было рассказать, тем более, что история с гибелью родной матери была так не очень ясная…

Он даже плакал и попрекал мать… Володька так и продолжил ее называть, и все так же на «вы», как у них было заведено, и после слал ей треугольниками максимально теплые письма, которые только мог сочинить. Но до самой смерти попрекал ее, непонятно в шутку ли, тем, что она от него оказалась:
– Я ж не твiй син, – и дальше продолжал по-русски:
– Ты, получилось, меня предала.
– А что мне оставалось делать? У меня ж было еще трое детей. А если б меня расстреляли? Что б с ним было? А так, он глянь, я просто спасла Колю (это, кстати, мой отец) и Леню, и Раю…
По-русски она говорила, только когда что-то было не так, ну, казенные какие-то беседы, с чужими; а когда свои, то зачем же по-русски с ними? Зачем людей обижать? (С переводчиком в гестапо она заговорила под конец по-украински просто от нервов, забывшись и потеряв над собой контроль, как радистка Кэт). Разговоры с Володькой про то, что она от него отказалась, были как бы продолжением дачи показаний, шла вроде та же тема отношений с правоохранительными органами, которые все – фашистские, коммунистические или белогвардейские – были, что так, что этак, репрессивными. Белых она тоже замечательно помнила, на ее девичьих глазах казаки пороли нагайками так называемых красножопых, аж шкура слезала со спин и с этих самых жоп. А насчет НКВД она иногда подумывала, что вряд ли б ее отпустили так легко за детскую кражу шоколада, – не говоря уж про винтовку.

Кстати, история с фарцой немцам пошла на пользу, они сделали выводы, приняли меры, подтянули дисциплинку. Часовые после того случая уж не бросали склад на произвол судьбы, а то, бывало, пили чай в караулке по 15 минут кряду. Улучшилось и снабжение бойцов Вермахта бахчевыми культурами: то все военные арбузы разворовывались, а как поставили по краям поля виселицы – неважно, что пустые – воровство прекратилось. А то немцы поначалу расслабились как-то…

Воевал Володька в артиллерии. Что у них там было и как, Бог весть. Остались какие-то его письма того времени, но чего там тогда можно было написать? Так, только изредка попадались бессмертные строки:

«…Мама ты пишеш Леня спрашивает с какой я пушки стреляю, пушка моя не очень завидная, противотанковое орудие 57 мм. Папа должен знать, что это за орудие, вчерашний день отбивали контратаку пехоты противника.
Мама час победы близок, так что, в скором времени, ждите нас победителями домой. Иду на выполнение боевого задания».

Леня – это самый меньший брат, про которого уже была речь.
Или так.

«…я дал клятву что в 1945 г. буду бить фрицев еще крепче. Сейчас пока стоим в обороне открыт счет мести фрицам. 2/1-45 г. я убил одного фрица и сегодня одного, в общем на моем счету уже есть два гада, 1945 год только начался.
Мама сегодня получил письмо из Мелитополя от своей любимой Надички, она пишет, что написала тебе письмо но ответа от вас еще не получила. Мама если получила письмо то прошу дай не плохой ответ вообще имейте с моей дорогушей переписку. Очень хорошая девушка, это учти не та которая есть на фото, то была временная жена которая кормила меня в тяжелое для меня время. А Надежда Шматко учится в гор. Мелитополе на курсах инженеров-механиков, и она меня несколько раз выручала из крутого положения в то время.
Привет всем родным и знакомым. Примите привет от моих друзей. Письмо писал в 2 ч ночи. С тем до свиданья. Ваш сын Вовка. Жду ответа».

Это было новогоднее поздравление, 1944-1945…
А вот апрель 45-го.

«Привет из Курляндии.
Здравствуйте дорогие родители. Шлю вам свой горячий боевой привет и крепко жму ваши руки.
…я хочу написать вам немного об жизни латышей которые живут в этой местности.
Живут они очень хорошо, имеют свои имения, по несколько штук коров, лошадей, овец десятка по два а то и больше свиней по десятку вообщем всего много.
И вот во время когда штурмуем эти имения бывают случаи что даже хозяева этих имений стреляют с пулеметов по нам. Но уж когда овладеваем хуторами тогда у нас всего вдоволь и выпивка и закуска все есть. Правда фрицы жестоко обороняются но все же все их старания удержать наши войска не под силу, хотя на нашем фронте продвижение маленькое, но пленных и трофеев очень много».

Самое замечательное в этом правдивом простодушном письме это штамп:
«Просмотрено военной цензурой 08981».
Вот уж точно просмотрено, все всех смыслах…
Действительно, что ж бойцам, уже не выпить и не закусить? Тем более, что Володькин командир допускал факты вопиющей дедовщины: забирал у молодых бойцов наркомовские и все выпивал лично… (Это уже из поздних устных рассказов).
А там и война кончилась, – но молодежь долго еще дослуживала. Письма шли уже не с войны, а из тыловой части, которая жила вполне себе беззаботной жизнью:

«…погода неблагоприятная, целый день идет дождь, вообще уже последние дни августа месяца пошли дожди, ночи стали холодные, раздетый не пойдешь к латышке».

С войны и от латышек Володька пришел сержантом и орденоносцем.
– А за что у тебя Орден Славы 3 степени? – спрашивали его, ожидая пафосных рассказов про подвиги и героизм.
– Да так… Наш взвод отстал от полка, а тут немцы, ну мы и стали отстреливаться, у нас была пушка. Хватились взвода, когда вспомнили, что у нас полковое знамя. Послали за нами роту, та отбила нас. Всем дали по ордену, ну, и мне тоже… Так получилось.
Еще у него был Орден Красного знамени, связь которого с фактами героизма он тоже отрицал. И медаль «За оборону Ленинграда», про которую он после говорил детям:
– В любой Ленинградский вуз устрою, я как участник обороны города имею льготы!
В Латвии тоже полно вузов, но их он сыновьям не рекомендовал…

Уйдя на дембель, Володька быстро женился – но не на одной из своих подруг, каким писал из армии, а на серьезной девушке Тане из планового отдела шахты «Капитальная». Она, несмотря на всеобщую нищету, очень тщательно подбирала гардероб и как-то так его дизайнировала, что выглядела просто дамой, к тому ж она медленно поворачивала голову, когда ее окликали, и смолоду требовала, чтоб к ней обращались по имени-отчеству. Володька – тогда непьющий, и ТВ еще не было – завел себе хобби: голубей. Он их целовал, кидал вверх камнем, гонял с шестом, менял на базаре – короче, любил. Полет, свобода, – наверно, дело было в этом, простейшие символы. Молодая жена, само собой, осуждала это детство и пыталась загнать своего геройского мужа в вечерний институт. Он отшучивался, но голуби ж, и правда, веселей.
Однажды Володька вернулся с работы, а голубей нет. Ни одного. Что такое? Оказалось, пришел парень, говорит, к вам, мой голубь вроде залетел, а нельзя ли посмотреть. Да чего тут смотреть, забирай их хоть всех, сказала Татьяна. Он унес с собой два мешка птиц. Ей было смешно смотреть, как они ворковали и трепыхались, связанные. Он был вне себя и странно, что не убил ее.
Может, именно с того вечера жизнь их начала разлаживаться, он полюбил выпивать и завел вполне взрослое, не детское уже хобби: девок.
– Что, тебе опять не нравится? Да тебе просто не угодишь, – говорил он полу в шутку, прикидываясь удивленным.
Но жена таки вынудила его пойти учиться – правда, всего лишь в техникум. Конспекты и курсовые пришлось за него писать самой, «тебе надо, ты и занимайся». Диплом, тем не менее, выписали на него…

Без высшего образования он смог дослужиться только до начальника профкома, что, впрочем, тоже неплохо. Вместо того, чтоб слепнуть в мрачных угольных подземельях и забивать легкие убийственной пылью, он проводил время на свежем воздухе: дружил с подшефным колхозом, отправлял детей в лагеря (пионерские), командовал похоронами убитых на производстве шахтеров, – и еще ж распределял квартиры! Одну из которых превратил в базу отдыха, где руководство дружило с девушками, и все у них получалось здорово, – а раньше нелегальная любовь протекала исключительно в лесопосадках! Какой прогресс…
Что касается личной жизни, то Володьку на шахте называли «Дважды герой». Потому что одна его постоянная подружка – после развода с Татьяной, которой он не простил голубей, а она ему – бл.дей, – была дочка Героя Советского Союза, а у второй – у Людки – папаша был герой Соцтруда. Стало быть, девушки из хороших семей засматривались на него. Старший сын подкалывал старика-отца, беспримерного ходока:
– А мне как, Люду мамой называть?
Мальчик был ее всего на четыре года младше…

Ирония судьбы: человек любил поорать про ненависть и презрение к спекулянтам, хвалил работяг, но как-то получалось, что жил он весело и красиво, и всегда был при делах, там, где делят что-нибудь радостное. А убытки его страшно раздражали. Он не мог забыть про обиду, которую фронтовикам нанесли в оттепель: перестали доплачивать за ордена, а деньги это были серьезные.
– Я орденами, значит, гордился, а теперь это что ж – просто значки? – вопрошал он.
Была, была в нем коммерческая жилка, но он в этом боялся даже себе признаться; ну а что, такое было время и такое воспитание. Но вот эту сметку он своему потомству передал, сам того, вроде, не желая – но хромосомы ж не спрашивают, как им быть. Младший сын в 90-е внезапно прыгнул из инженеров в бизнес, торговал металлом, в долю попросились бандиты, слово за слово, ну и пуля в голову, широко пожить не успел, все нажитое вкладывал в пропащее, как оказалось, дело. Старший сын кончил мореходку, думал – «навезу колониальных товаров и буду гулять!» Так оно и получалось, долго, потом «профессия моряка стала не престижной, а даже позорной», но это уже другая история. Это сыновья; а у внука – МВА, он с головой ушел в инвестиционный банк, растет, катается на лыжах, улучшает жилищные условия, все ж таки гены у парня сильные…

Володька умер в 66 лет, в 1993-м, а про то, что скоро помрет, знал заранее, он был в курсе, отчего высох и как будто стал меньше ростом: рак. По Макеевке всегда ходили разговоры про то, что от терриконов фонит, и все, что вытащено из-под земли, из глубины – то хуже Чернобыля. А дальше, как кому повезет: на одних не действует, у других внутренности гниют, а у третьих стоит так, что аж человеку самому страшно. Дядя, кстати, до самых последних недель дружил с девчонками, которые по старой памяти, помня его профсоюзную борьбу за права трудящихся и широкие банкеты в шахтной столовой, давали старику из уважения.

Дай Бог всякому такого послесловия – да к тому ж ко вполне продолжительной, полезной для страны и, несмотря на это, веселой жизни”.

Игорь Свинаренко:

Как мой дед вернулся с войны домой, после всех госпиталей. Из той же книжки “Донбасс до…”

И про Кирюшку очень зубодробительно, отец на фронте а мать загуляла, пацану больно, он хочет про это написать отцу — а надо ли? У Платонова есть рассказ на ту же ужасающую тему.

“…А потом деда достало из миномета, ударило осколком в ногу, когда шли в атаку, по снегу. На волокуше его притащили в землянку медсанбата, налили спирту – и на стол. Ступня раздроблена, пяточная кость расколота (позже похожее ранение получил на съемках телеведущий Парфенов, когда под ним проломился помост), обе голени переломаны. Два дня дед орал: «Бл…, ё… вашу мать, вперед, за Родину, за Сталина, – за мной!» Дальше его отправили в госпиталь на Селигер. А после в Вышний Волочек, в госпиталь, и там положили в углу на носилках. И говорят:
– Вы не в этот госпиталь попали! Вас в другой надо.
– Да куда ж мне в таком виде в метель?
– Ничего не знаем.
Дед тогда достал пистолет с такой мыслью: «Если что – убью». Добрым словом и пистолетом можно добиться многого! Оставили раненого в госпитале и принялись лечить. С ногой было много мучений, она дико болела, дед умолял ему эту несчастную ногу уж отрезать, раз уж он все равно не боец. Но его не послушали. Может, военврачи боялись уголовки, после всех тех историй с самострелами.
Вот из его записей:
«В первые дни у меня была высокая температура и слабость от большой потери крови. От пищи я отказывался, состояние было угнетенное и безразличное. Думаю – а, все равно! Ноги нет, руки тоже нет (это я так думал тогда), – зачем мне жить? Об этом медсестра доложила главврачу госпиталя. Он подошел ко мне как-то и спросил, почему я ничего не ем. Стал меня убеждать, что для скорейшего выздоровления нужно питаться. Я категорически отказался:
– Зачем и для чего я нужен в таком состоянии? Оставьте меня в покое!
Главврач – участник финской войны, и на груди у него был Орден Красной звезды. Когда я увидел орден, мне стало просто стыдно, что такой заслуженный человек уделяет мне столько внимания.
Он вторично подошел ко мне и спросил:
– Что бы Вы ели? У нас для раненых все есть.
Я сказал, что хочу свежее яблоко красное и меду. Откуда, думаю, они возьмут… Красное яблоко на фронте! Врач ушел, я подумал, что он оставит меня в покое.
Однако через несколько минут он подошел снова с медсестрой, которая несла на тарелке два красивых свежих яблока, мед и две банки – тех, что на спину лепят – красного вина. Уговаривать не стал, а приказал:
– Выпить вино и съесть то, что просили! Я приказываю!
Выпил он вино – и я выпил. И съел яблоко. Медсестре он приказал, чтоб перед едой давали мне по стопке вина или водки.
И вот как утро, надо завтракать – кормили хорошо – стопочку приносят, выпил – хорошо.
А как-то консервированной крови моей группы не оказалось, тогда вызвали донора – молодую девушку-комсомолку, и она согласилась дать мне свою кровью. Я отказывался: зачем ее мучить? Но она категорически настаивала, и мне пришлось согласиться. Она оставила мне свой адрес, но он затерялся потом в переездах, а вспомнить не смог. И не смог еще раз поблагодарить ее письменно за благородный поступок.
Это написал, чтобы знали, какое чуткое внимание было к раненым».
Рана была тяжелая, сложная, его долго мотало по госпиталям, от Селигера до Горького через Подмосковье и Москву, — с декабря 42-го по осень 44-го.
Наконец он выписался и поехал – не домой, хотя немцев из города уже выбили – а на Урал. Дед что-то объяснял про документы, про то, что его оттуда призвали, значит, надо и вернуться, хоть заехать… Но после до самой смерти бабка ему при случае, когда они орали и ругались, высказывала:
– А, не нравится? Так никто не держит! Езжай к своей уралочке!
Больше никакой информации про амуры деда до потомства не дошло.
Короче, отправился он на Урал. И там заехал в село Чебаркуль, где жила семья пулеметчика из его взвода. У деда пытались выспросить, как там сейчас их Кирюшка, но дед его уж года два не видел, с того последнего боя. Сын Кирюшки, подросток, поехал провожать деда на станцию. И там, когда они сидели вдвоем в ожидании поезда, мальчишка горько заплакал.
Ему было очень обидно, что отец сражается на фронте с фашистами, а мать спуталась с шофером, который у них живет на квартире, спит с ним. Пацан хотел про это написать отцу, да бабка запретила: жив останется, придет, пусть сам разбирается. Дед подумал тогда: «Такое дело приходит на баб иногда». А мальчишке сказал:
– Да, верно, не пиши, это правильно бабка сказала. Это тяжело ему будет. Что ж он может сделать? Ничего ж не сделает… А напишешь, настроение какое у человека будет?
Дед посмотрел на эти детские страдания – и в тот самый момент, может, решил вернуться на Украину, к семье. Легко себе представить, что тогда он подумал про своих четверых детей. Как они там жили без него? Чего боялись? Над чем жалобно плакали?
И вот он поездами, на перекладных, с костылями и пересадками, долго-долго ехал и проехал полстраны, и вернулся в родной город. Который стоял почти совсем пустой. По пути дед остановился в парикмахерской, где его умыли и побрили, — чтоб предстать перед своими в приличном виде.
Он вошел в домишко… Тощие его дети, бритые наголо, вши же, сверкали голодными глазами, они были полуголые — из вещей почти ничего не осталось: что можно было, все пошло на менку, на харчи. И в доме была холодина, топить нечем. В углу на кровати больная жена… Она по такому случаю встала. Дед привез с собой две пачки пшенного концентрата, из них сварили похлебку, и дед перепугался, когда увидел, как его дети кинулись на эту кашу. Все это было моментально съедено. Он тогда подумал: «Ребята голодные как собаки». Может, и Урал вспомнил, на котором чуть не остался…
Еще оставались деньги на полевой книжке, и на следующий день он с дочкой Раей, моей будущей теткой, пошел на базар. Буханка хлеба стоила 140 рублей, кило сала — 300. Деду запомнилась милиция, которая всех ловила: и кто покупает, и кто продает. Купили еды, Рая несла покупки домой, а дед тащился за ней на костылях… Вечером он выдал детям хлеба по куску, сала, покрошил цибули. И спать, тогда как попало спали, кто под кроватью, кто где.
Бабка на ночь рассказала ему ужасное: она побывала в гестапо, думала, что все, конец. И дети без нее пропадут. Забрали ее из дома, после того провели обыск. Искали немцы краденое. Старший сын, Володька, воровал с товарищами с немецких складов сигареты, тушенку, шоколад и прочее. Потом товар продавал на базаре знакомый фарцовщик. Немцы его взяли, он испугался, водил их по городу и показывал, где кто живет из этой компании. Володька успел сбежать из города в какую-то деревню под Мелитополем и там жил до ухода немцев.
В гестапо (что там с ней бедной делали?) несчастная сказала, что Володька ей не родной сын, он от первого дедовского брака. Это подтвердилось, ее выпустили. Беглец объявился дома в сентябре 43-го, когда выгнали немцев, и добровольцем ушел на фронт, попал в артиллерию. Вернулся из армии поздно, в 51-м, с орденами. И до самой материной смерти – мачехой он ее не считал – попрекал, что она от него отказалась. Она каждый раз принималась объяснять, что иначе было не спастись, дети б пропали без нее, и он выслушивал ее ответ молча.
Дня через три дед поехал с женой и свояченицей Настей в Днепропетровскую область, в село недалеко от станции Пятихатки — выменять продуктов. Собрали все, что имелось еще из пожитков, и еще отрез ткани, начальник ОРСа дал фронтовику. Еды за это дали так мало, что пришлось отдать еще и бритву; деду было досадно, что он бритву променял, что бриться нечем. А потом он еще гимнастерку снял с себя и белье, остался в бушлате теплом на голое тело.
Они остановились у одной молодой хозяйки. Женщины помогали хозяйке копать огород, а дед сидел в хате и чистил кукурузу, выдирал зерна из кочанов. За этот труд они получили сколько-то картошки, кукурузы и пшеницы. С этим багажом, что наменяли и заработали, на коровах доехали до станции, а там удалось залезть в товарный вагон, им повезло – как раз эшелон порожняка следовал в Донецк. На первый случай семья была обеспечена питанием. Из привезенного зерна они пекли хлеб. Такая терка была, железная, и на ней перемалывали пшеницу два раза, пекли хлеб и несли на базар. Хлеб был нарасхват.
А потом, когда после немцев жизнь наладилась, им дали хлебные карточки. И зажили они…”

Tamri Makhniashvili:

Старая фотография. Одна из трех сохранившихся…потертая и истрепанная, как жизнь, напоминанием о которой является. Дед, Михаил Александрович. Я его никогда не видела. Богатырь,огромного роста. Говорят, мог выпить ведро вина, без напряжения и ущерба для себя и других…Добряк. Жили в старом тбилисском доме и мама рассказывала, что когда привозил подарки детям, то не только своим, но и всем соседским ребятишкам во дворе. Имел бронь от института, в котором занимал высокую должность, но ушел на фронт добровольцем. Считал, что иначе нельзя. Последнее письмо пришло из Сталинграда, в сорок втором…И больше ничего. Никогда…Бабушка осталась одна с двумя детьми. Долгие годы писала письма во все инстанции, искала…Ничего. Как будто и не было человека. Несколько строчек со скупыми данными из архива- родился тогда-то, призван, пропал без вести. И все. Она ждала его всю жизнь. Через 46 лет, когда уже не вставала с постели, сказала маме : «Когда Миша вернется,скажи ему..» Не «если», а «когда»…Всю жизнь верила,что он живой и вернется…За эти годы появилось много архивных данных, сайтов,где выложены сведения о пропавших в те годы.Я искала везде, где только можно…и опять ничего.И мне всю жизнь очень больно, что мы так и не смогли отыскать могилу, чтобы положить цветы, даже никаких следов не нашли…
А жизнь продолжается. Выросли дети, внуки. Растут правнуки, которых ему не суждено было увидеть. Потому что война. Страшная и беспощадная. Пусть их не будет никогда. Нигде. Светлая память тебе, Миша. Мы тебя помним. Светлая память всем, кто не вернулся с той проклятой войны…

 Josef Gelston:

Tatiana Zaitseva:

Весь этот милитаристический угар, праздник торжества ярости в который превратили этот День Великой скорби для всех нас, вспоминаю и поминаю своего деда. Зайцев Федор Павлович, урожденный Орловской губернии, был угнан в Германию нацистами, в возрасте 17-ти лет. Побывал в нескольких концлагерях, бежал в Польше из поезда при перевозке, но поляки сдали его обратно нацистам. Был освобожден из Бухенвальда, но в СССР вернулся только через 2 года, работал переводчиком у коменданта г.Торсо. Он умер когда мне было 12-ть лет, но я до сих пор помню его номер на руке и буду помнить всегда! Какой же он был длинный этот номер…

Гай Франкович:

Еще один аспект, всегда омрачавший советско-российскую версию Дня победы над нацистской Германией. Это антисемитский душок, который, в общем-то, был характерен для режима и страны в целом, но 9-го мая воняло особенно. И болело. В детстве и юности, будучи полностью индоктринированным совидеологией, лишенный правдивой информации, я не особенно задумывался над этим – понимание стало приходить во второй половине 80-х, в период гласности.

Речь идет о табу на еврейскую тему в послевоенном СССР. Как следствие – полное замалчивание истории гитлеровского геноцида европейских евреев (половина из уничтоженных, почти 3 миллиона – были советскими гражданами). Молчание о том, что 500 тысяч советских евреев воевали в рядах Красной армии – третья по численности после русских, украинцев и белоруссов национальная группа, более 300 генералов и адмиралов Красной Армии в период ВОВ были евреями, о более полутора сотен евреев-героев Советского Союза и пр.