Tag Archives: журнал “Советиш геймланд”

КАК В ИЗРАИЛЕ ОТМЕНЯЛИ ИДИШ

В воскресенье, 18-го июля 1948 года редактор коммунистической газеты «Коль ха-Ам» Меир Вильнер явился в военкомат по ул. Калишер в Тель-Авиве для несения воинской службы. На рутинный вопрос, какие языки он знает, Вильнер ответил: иврит, польский, немецкий и идиш. Офицер заявил, что идиш — не язык. Вильнер возмутился, но ему возразили, что издан приказ верховного командования: идиш — не язык. Ивритские газеты отнеслись к инциденту без удивления, мол, идиш — наследие галута (диаспоры), и в новом государстве ему нет места.

Я слышал эту историю много раз, а вот продолжения не знал. Шмуэль Микунис, представлявший компартию в Законодательном собрании (предшественнике Кнессета), подал запрос главе правительства Бен-Гуриону. Тот ответил, что приказа такого нет, и он разыщет и накажет виновника самоуправства. Однако тот же Бен-Гурион несколькими годами ранее публично возмущался произнесенной на идише на сионистской конференции речью подпольщицы из Варшавского гетто Ружки Корчак, мол, зачем нам здесь иностранный язык?

На одном из спектаклей театра «Идишпиль» 

Более четверти века в Израиле я так или иначе был связан с активистами идиша и идишкайта. В их рассуждениях красной нитью проходила мысль об уничтожении идиша сионистским истеблишментом. Помню, как плодовитый публицист, редактор и исследователь Ицик Луден говорил всем, кто был готов слушать, что Израиль убил идиш.

Сегодня, когда все эти критики ушли в лучший из миров, «Израиль», наконец, решил ответить. Обвинения опровергает израильская исследовательница Рахель Рожански в своей книге «Идиш в Израиле. История» (Yiddish in Israel. A History by Rachel Rojanski), изданной в Университете Индианы. Автор подчеркивает, что ее «выводы категорически противоречат заявлениям идишских активистов о якобы намеренной антиидишской политике в Израиле». Рожански два десятилетия добросовестно интервьюировала всех ведущих активистов идиша и членов их семей, но отметает их свидетельства, как предвзятые, предпочитая опираться на официальные документы, в которых нет приказа о запрете этого языка.

Рахель Рожански и ее книга Yiddish in Israel. A History

Приведенные в книге многочисленные документы демонстрируют, как большие начальники, правительственные комитеты и общественные комиссии отменяли идиш; как власти дискриминировали, оскорбляли и ограничивали деятельность идишских театров и прессы; как опускался престиж языка и культуры европейских евреев; как сам идиш в Израиле подвергался гонениям и опасности запрета. Действительно, не существует декретов, запрещавших идиш в Израиле. Но они и не были нужны. В книге множество документов, свидетельствующих, что идиш в Израиле отменили с помощью государственной гегемонии во всех сферах жизни.

Для объяснения происходившего Рожански несколько раз обращается к теории престижа Антонио Грамши. Грамши интересовало, как и почему народы принимают язык и культуру, как функционируют механизмы, мирным путем устанавливающие культурную гегемонию победившего пролетариата. Грамши изучал необыкновенно эффективную деятельность иезуитов. Например, в Украине в XV—XVI вв. никто насильно не вводил католицизм. Иезуиты просто основали сеть университетов, куда стало престижно отправлять отпрысков украинской православной шляхты. Сто лет спустя украинцы оказались практически без своей элиты. Украинские магнаты, гордые княжеские роды, потомки Рюриковичей оказались ополяченными в лоне римско-католической церкви. Продолжение известно — кровавая гражданская война, известная как Хмельнитчина, трагическая потеря украинской автономии и крах Речи Посполитой.

В книге Рахель Рожански множество документов, официальных писем и протоколов. Они дышат ненавистью к идишу, к культуре ашкеназских евреев. Гегемон здесь — сами ашкеназы, зелоты, обуреваемые идеологией отрицания своего прошлого, еврейского местечка. Рожански находит более или менее убедительные объяснения, мол, молодая сионистская культура опасалась конкурировать со старой идишской.

Израильские плакаты, призывающие говорить на иврите

Но объяснить можно и политику Евсекции (создание новой национальности советских евреев). И даже советский государственный антисемитизм (после Холокоста евреи больше не отвечали сталинскому определению национальности, а после образования Израиля и вовсе стали иностранной национальностью, вроде немцев, поляков или корейцев, и их надо было ассимилировать). Можно найти внутреннюю логику в любой политике в истории человечества.

Разумеется, Израиль — не сталинский СССР (а я слышал от заслуженных идишистов и куда более обидные сравнения). Факт, что еврейское местечко было неразрывно связано с идишем, вовсе не означает, что крах местечкового уклада означал и крах идишистской культуры. Наоборот, еврейская культура создавалась в больших городах и всегда была европейской городской культурой. Идиш уходил в города вместе с евреями. Лишь осуществление фашистских и коммунистических проектов подрезало корни культуры еврейского народа. Сионизм «отменил» идиш и помог подтолкнуть его дальше в пропасть.

В последние десятилетия различные феномены контркультуры обращались к идишу, как ультимативной культуре преследуемого меньшинства. Рожански отказывается считать идиш в Израиле культурой меньшинства. Действительно, носители идиша принадлежали к господствующему в то время большинству по всем социоэкономическим параметрам. В еврейском государстве они имели все основания рассчитывать на уважение к своей еврейской идентичности.

Сионистское государство строило свою идентичность вокруг иврита. Лидеры еврейского ишува в Палестине видели себя защитниками молодой национальной идентичности меньшинства. Они считали, что им грозит глобальная идишская культура с литературой мирового класса, с активной прессой и общественной жизнью. Идиш до Холокоста был культурой подавляющего большинства еврейского народа (11-12 миллионов из 16-ти). Когда читаешь тексты того времени, явно ощущаешь тревогу, которую часть украинских элит испытывает сегодня по отношению к русскому языку и украинской двуязычной идентичности.

Первый еврейский город в новейшей истории Тель-Авив, 1930-е

Идиш отменяли в угоду экстремистской идее шлилат а-галут (отрицания диаспоры). Две тысячи лет истории «между Танахом и Пальмахом» (фраза писателя Йорама Канюка) считались вредными и подлежащими забвению. В этой парадигме культуре на идише и других еврейских языках (ладино, иудейско-арабском, бухарском и др.) было «приказано исчезнуть». По современным понятиям, тон сионистской пропаганды вплоть до конца 1970-х можно запросто назвать антисемитским.

Уже в 1970-е в Израиле осознали, что политика «плавильного котла» оказалась несостоятельной. Тогда были приняты меры для поддержки идиша. Но было уже поздно. Идиш не могли вернуть ни субсидированные литературные журналы, на которые мейстрим не обращал внимания; ни пышные всемирные конгрессы идиша с участием главы правительства и обильным угощением (я сам бывал на нескольких); ни бюрократическое творчество Государственного управления по делам идиша; ни введение идиша в программу нескольких школ, как второго иностранного (!) языка; ни крупные литературные премии (премия им. Мангера была крупнейшей в стране). Эти меры принимались не ради идиша, а ради абсорбции идишистов-иммигрантов из СССР. Еще больше, ради асбары — пропаганды сионизма и имиджа Израиля, как центра еврейской культуры.

Как все еврейские истории, история идиша в Израиле состоит из парадоксов. Политики, воротившие нос от идиша, санкционировали издание партийных газет на этом языке, хорошо понимая электоральный потенциал выходцев из Восточной Европы.

Единственный проект, доживший до сегодняшнего дня — кафедра идиша в Еврейском университете в Иерусалиме. Ее пытались создать еще в 1920-е, но проект наткнулся на ожесточенное сопротивление. Кто-то из профессоров даже заявил, что идиш в университете — это словно распятие в Храме (Еврейский университет в ранней сионистской пропаганде часто сравнивался с возрожденным Иерусалимским храмом). В 1950-е атмосфера смягчилась, но кафедра стала возможной, поскольку американские евреи профинансировали проект. Однако, мировой центр идиша, создать, очевидно, не получилось, если книга израильтянки Рахель Рожански вышла не на иврите в Израиле, а по-английски в Америке.

В книге рассказывается о том, как идиш лишался престижа, опускался в глазах общественного мнения, изображался местечковым. Идишский театр — не просто шмальц (так называл народный театр и классик идишской литературы И. Л. Перец) но и шанда (позор). В книге несколько раз упоминается шанда, описывается презрение ивритских элит к «темным» зрителям, «приходивших в театр (им. Гольдфадена) целыми семьями с корзинами еды… не способных отличить Шолом-Алейхема от Шолома Аша, зато наизусть знавших все песни, которые они пели вместе с артистами».

Шимон Джиган и Исраэль Шумахер (фото Давида Рубингера, Музей Эрец Исраэль); Ицик Мангер

Много внимания автор уделяет и разделению идишской культуры на низкую и высокую. К элитной относились несколько лучше, поскольку сионистское руководство состояло из людей европейской культуры. Гордость от причастности к творению нового еврея была круто замешана на ощущении культурной провинции, один из критиков назвал этих деятелей «чертой оседлости во дворянстве».

В Израиль охотно приглашали звезд еврейской сцены, известных идишских писателей и поэтов, и даже поощряли их создать здесь репертуарный театр в надежде, что со временем, вместе с другими «новыми репатриантами» они перейдут на иврит.

Немногочисленные истории успеха идишских артистов демонстрируют ошибочность деления культуры на высокую и низкую. Сатирический дуэт Шимона Джигана и Исраэля Шумахера был хорошо известен еще до войны. Их театр-кабаре в довоенной Лодзи пользовался бешеным успехом. Они умело сочетали еврейский народный юмор свадебных шутов-бадханов с традициями русского модернистского театра и европейского политического кабаре. В 1957-м, пройдя советские лагеря, послевоенную Польшу и Аргентину, они осели в Израиле. Шумахер умер через три года, а Дзиган выступал еще два десятилетия, пользуясь неизменным успехом.

Поразительна история постановки «А мегиле» на стихи Ицика Мангера. Единственный раз в истории, когда ивритский репертуарный театр поставил идишскую пьесу на идише. Постановку 1965 года посмотрело 250 тысяч человек (в стране с населением в 2,5 миллиона).

Постановка была осуществлена артистической семьей Бурштейнов, известных еще в довоенной Польше, в сотрудничестве с двумя «образцовыми сабрами» Хаимом Хефером и Даном Бен Амоцем — эталоном подражания для целого поколения в Израиле.

В идишской журналистике пробовал себя и Ури Авнери, которого я однажды назвал «последним саброй». Он пробовал издавать идишский перевод своего радикального журнала «Ха-олам ха-Зэ», но быстро понял, что идишский читатель нуждается не в переводах ивритской прессы, а в качественной оригинальной журналистике.

Шапка газеты «Лецте найес»

Рожански называет идишскую прессу «сердцем идишской культуры». Ее главный герой — Мордкэ (Мордехай) Цанин, многолетний редактор крупнейшей газеты на идише «Лецте найес», автор идиш-ивритских словарей и т.д. Мне посчастливилось попасть на чествование его столетия в тель-авивском доме писателей им. Лейвика (см. эссе «Слишком правый, слишком левый, слишком мертвый идиш»). Однако созданная им газета к тому времени уже 30 лет была куплена партией Мапам, а другое свое популярное издание «Иллюстрирер вохблат» он давно закрыл, написав в последнем выпуске статью со знаменательным названием «Корбн фун цайт» («Жертва времени»).

Куда более показательна история бесстрашного бундовского издания «Лебнс фрагн», где резали всех священных коров. Журнал этот под редакцией Ицика Лудена перешагнул в XXI век, не теряя качества и полемического задора.

В книге есть много упоминаний коммунистических изданий на идише, но обойдена вниманием интереснейшая история коммунистического идишизма. Отсутствует в книге и советский идишизм (проект Арона Вергелиса вокруг журнала «Советиш Геймланд»), незримо присутствовавшего как главный конкурент израильского идишизма. В отличие от журнала «Голдене кейт», который так и не выполнил обещания «открыть новую главу идишской литературы» и подготовить смену, Вергелис не только подготовил блестящую плеяду идишистов, но сумел обеспечить их заработком.

Вопреки сионистской мифологии, до создания государства идиш был широко распространен в Израиле. После провозглашения независимости в страну приехали более четверти миллиона уцелевших в Холокосте евреев, говоривших на идише. Идишская культура могла бы стать интегральной частью израильской идентичности, если бы иммигрантам позволили бы развивать свою сеть образования, как это позволили ультраортодоксам. В «Истории» Рожански не нашлось места рассказу об искоренении идиша в системе образования; о разделении детей в детсадах, чтобы не говорили на идише; об учениках, которых штрафовали за беседу на «иностранном языке».

Сцена из спектакля театра «Идишпиль»

Существует обширная мифология о том, почему Бен-Гурион пошел на соглашение с харедим о статусе кво. Однако никакой политической подоплеки в этом не было. Ультраортодоксы тогда не участвовали в израильской политике. Бен-Гурион сам вспоминал, что встретился с их лидерами уже после того, как принял решение не вмешиваться в жизнь их общин, не призывать в армию студентов иешив и не принимать мер, ставивших под угрозу существование а идише ойлем — мира Торы, уничтоженного Холокостом. Политические проблемы с харедим начались только в 1970-х. На заре государства сионисты, очевидно, просто решили сохранить их, как Скандинавия — лапландцев.

Историю всегда пишут победители, но потом она дополняется историями побежденных, и тех, кто вообще не хотел быть вовлеченным в водоворот истории. Никто не запрещал идиш декретами. Идиш отменили люди, верившие в миф прогресса, отрицающий ценность истории в угоду полезной политике памяти. Они искали простые ответы на сложные вопросы, отринув опыт людей, в течение 2000 лет формировавших еврейский народ и создававших сложные системы еврейской цивилизации. Тем самым они лишили себя понимания системы, в которой живут. Отказываясь от многоязычия — одной из основ еврейской идентичности, выбирая рак иврит (только иврит), пытаясь плавить многокультурную еврейскую цивилизацию, отцы современного Израиля обрекли свое государство на абсорбцию в левантийскую стихию Ближнего Востока. Они были глухи к аргументам и не придали значения личной симпатии к маме-лошн. Некоторые пожалели об этом, о чем замечательно рассказывает последняя глава книги, посвященная успеху театра «Идишпиль» в 1990-х годах. Но было уже поздно. Идишу было сказано ОК, как нынешние воители новой этики самоуверенно отменяют своих реальных и воображаемых врагов: «ОК, бумер».

Михаэль Дорфман, для «Хадашот»

Автор выражает благодарность проф. Анне Штерншис (директор Центра еврейских исследований Торонто), Елене Носенко-Штейн (Институт востоковедения РАН), а также друзьям в Израиле, Украине, США и Канаде, и библиотекарю CIPU Жанетт Ковальски, оказавшей содействие в поиске редких изданий.

Источник (газета «Хадашот», Киев, апрель 2021)

Опубликовано 24.05.2021  01:27

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (118)

Шалом! Пазіраючы ўва двор на пышную квецень, не хочацца зноў «пырскаць жоўцю» разважаць пра перыпетыі грамадска-палітычных працэсаў… Але, відаць, трэба. Ну, чаго харошага – пазіцыі Ізраіля ў рэйтынгу эканамічнай магутнасці зніжаюцца, а кнэсэт прымае закон пра самароспуск праз няпоўных два месяцы пасля парламенцкіх выбараў 9 красавіка. 17.04.2019 я пісаў: «Бібі (Нетаньягу) заваліў-такі Бені (Ганца)», ды перамога выявілася Піравай. Шматвопытны прэм’ер-міністр за паўтара месяцы не здолеў сфармаваць кааліцыю з «жукоў і жаб», хоць раней з гэтым больш-менш спраўляўся. На жаль ці на шчасце, Нетаньягава эпоха мінае, і мала каго здзівіць, калі ў выніку восеньскіх (пера)выбараў прэзідэнт Ізраіля даручыць фармаваць урад каму іншаму…

У апошнія гады палітыкі «прасунутых» дзяржаў увогуле неяк развучыліся дамаўляцца. Здавалася б, век дыялога, мяккай улады, і ў распараджэнні высокіх чыноў знаходзяцца велізарныя аб’ёмы інфарматараў ды цэлае ко(д)ла канфліктолагаў, аднак… у ЗША адміністрацыя Трампа заўзята і без вялікіх дасягненняў бадаецца з Кангрэсам, у Францыі Макрон аніяк не дамовіцца з «жоўтымі жылетамі» (вынікі выбараў у Еўрапарламент, дзе першае месца заняла партыя Ле Пэн, паказалі, што попыт на простыя рашэнні самааднаўляецца), у Вялікабрытаніі Тарэза Мэй не вытрымала вочнай стаўкі перамоў з Еўрасаюзам наконт умоваў «Брэксіту» ды ціску з боку апазіцыі і сышла ў адстаўку, не адбыўшы на пасадзе і трох гадкоў. Што казаць пра Украіну, дзе пухне канфлікт паміж новывыбраным «слугой народу» і старавыбранымі дэпутатамі Рады.

Папраўдзе, Беларусь на фоне ўсяго гэтага кагосьці можа прывабіць як «востраў спакою» (альтэрнатыва «востраву Свабоды», які даўно страціў вабнасць). Прынамсі дыпламаты і афіліяваныя з імі прапагандысты апошнія пяць год накіроўваюць грамадскую думку на Захадзе менавіта ў гэтае рэчышча. Якім коштам даецца «спакой»? Каб задумацца над гэтым пытаннем, трэба пажыць у Сінявокай, хаця б некалькі месяцаў пабыць у скуры 90% звычайных жыхароў, чый штомесячны даход не дацягвае да 400$… Ясна, у 99% замежнікаў няма ні магчымасці такой, ні жадання – лягчэй канстатаваць прагрэс у тых ці іншых сферах, тым болей што тутэйшыя спікеры навучыліся прызнаваць «асобныя недахопы».

Зусім свежы прыклад – начальніца Цэнтрвыбаркама, «птушка паднявольная», ужо прызнаюшчая следам за сваім гаспадаром, што Канстытуцыя ў РБ далёкая ад дасканаласці, што варта было б выбіраць, а не прызначаць старшыняў сельскіх органаў улады, знізіць парог для кандыдатаў на выбарах прэзідэнта (не 100 тыс. подпісаў, а 1% ад колькасці выбаршчыкаў), і г. д. Дзе ж ты, заслужаная юрыстка, была 20 гадоў? Але, трэба меркаваць, гэткія «размовы на карысць бедных» няблага прадаюцца на знешнім рынку.

Іншая прадстаўніца Лукашэнкі нават «не пагрэбавала» выступіць перад цыганамі з чымсьці накшталт прабачэння за эксцэсы, дапушчаныя органамі МУС, – 23 мая спецыяльна прыехала ў Магілёў… Нехта пісаў, што Наталля Качанава не датычная да МУС, таму яе дэмарш быў недарэчны. Але ж галава адміністрацыі прэзідэнта таксама ўваходзіць ва ўрад і валодае там вагой не меншай, чым любы міністр, таму фармальна ўсё ў рамках нормы. Іншая рэч, як стыкуюцца, мякка кажучы, памылкі Ігара Шуневіча пасля (сама)забойства яго падначаленага з далейшым знаходжаннем Шуневіча на пасадзе міністра, пры тым, што гэтыя «касякі» – толькі вяршыня айсбергу… Пажывем-пабачым: калі ў бліжэйшыя тры месяцы І. Ш. пойдзе ў адстаўку, то, мажліва, прабачэнні ў Магілёве «ад імя прэзідэнта і ўраду» насамрэч былі не без шчырасці.

У бліжэйшы месяц нас чакаюць – замест еўрапейскіх заробкаў і еўрапейскага права – Другія Еўрапейскія гульні ў Мінску. Ірына Халіп дасціпна адзначыла, што іх талісман дужа нагадвае карцінку-мем «упораты ліс» (аптымісты ж даводзяць, што лісяня Лёсік прыйшло з казкі Сент-Экзюперы пра маленькага прынца). Вызваленне студэнцкіх інтэрнатаў ад студэнтаў у чаканні спартоўцаў і гасцей спарадзіла жарт пра Выселясіка…

Упораты ліс (2-і злева) гуляе з Леніным; Выселясік у Мінску-2019

Усё гэта, бадай, не настолькі б турбавала, калі б грамадства зарабіла на гульнях важкую капейчыну… Дык яшчэ ў лютым прэм’ер-міністр Беларусі канстатаваў, што сур’ёзных замежных спонсараў прыцягнуць не атрымалася.

Цяжар правядзення «мерапрыемства» – коштам у дзясяткі мільёнаў долараў – падае на беларускі бізнэс, у якога і так клопатаў хапае. Ці выдаткі, у рэшце рэшт, канвертуюцца ў «станоўчы імідж Беларусі»? Адказаць не так проста; асабіста я не ўпэўнены. Гістарычны досвед падказвае, што Алімпіяда ў СССР-1980 не дужа дапамагла брэжнеўска-андропаўскай уладзе, дый Сочы-2014 адно на кароткі час адцягнулі ўвагу ад злоўжыванняў расійскага кіраўніцтва.

Няблага, што кожнай краіне-удзельніцы гульняў арганізатары прысвяцілі ролік-вітанне. Але ж собіла ім наступіць на тыя ж граблі, што і Нацыянальнаму агенцтву па турызме ў 2017 г… Тады НАТ дало свайму роліку загаловак «Звыш за чаканні» (пасля маіх – і не толькі маіх – кпінаў летась памянялі на «Звыш спадзяванняў»). Дырэкцыя ж Еўрагульняў накасячыла з вітаннем на іўрыце, напісаўшы яго слушнымі літарамі, аднак злева направа. Атрымаўся «ПрЮвет волку»: «Лэарсі молаш» 🙂 Да таго ж карта Ізраіля была паказана без Галанскіх вышыняў, што выклікала пратэст міністаркі культуры і спорту Міры Рэгеў… Праўда, бракаваная замануха неўзабаве знікла з афіцыйнай старонкі гульняў.

Скрын з «інтэлектуальнага» сайта «Наше мнение», публікацыя 21.05.2019. І папярэджваў жа іх, і не раз...

Што ўзяць з Бел. федэрацыі шахмат, якая на афіцыйным сайце мянуе срэбнага прызёра чэмпіянату Беларусі 1924 г. «Дуз-Хотимировский» (меўся на ўвазе Дуз-Хацімірскі), а шахматыста, які ў 1932 г. падзяліў 2-3-е месцы з Антонам Касперскім, – «Подольский» (ідзецца пра палачаніна Рыгора Падольнага)…Добра, што хоць даўмеліся прымеркаваць чэмпіянаты Беларусі, якія цяпер ідуць, да стагадовых юбілеяў Ісака Баляслаўскага ды Кіры Зварыкінай.

Адносна дробныя памылкі зліпаюцца ў камяк, і ён цягне ўніз рэпутацыю краю, адразу паказваючы на тое, якое месца ў сістэме займаюць «інтэлектуалы» (падказка для тых, хто не дапяў – так сабе месца). А некаторыя «інтэлі» дадаюць куродыму сваімі неразумнымі заявамі.

Вось Віктар М., пісьменнік і д-р навук, «лідар думак». Летась я менаваў яго дылетантам у гісторыі і паліталогіі – магу паўтарыць, дадаўшы, што і ў літаратуразнаўстве М. плавае. Пачытаў ён Міхася Герчыка (1932–2008), ды так захапіўся, што назваў аўтара «забытым геніем». Дзе многа пафасу, там зазвычай няма месца для ісціны, хіба не?

Кнігі М. Герчыка суправаджалі мяне ўсё дзяцінства – і ўдома, і ў бібліятэках (школьнай, піянерлагерных), так што з яго творчасцю худа-бедна знаёмы. У верасні 2002 г. пазнаёміўся з М. Г. і асабіста – у час з’езду Саюза пісьменнікаў ён падпісаў прынесены мною зварот.

Далей у ацэнках – нічога асабістага, хоць і непрыемна здзівіў мяне М. Герчык у 2003 г., калі публікаваўся ў часопісе «Неман» (прыпамінаю, у «Мы яшчэ тут!» я пашкадаваў пажылога пісьменніка, маўляў, цяжкае жыццё падштурхнула яго ў бок гэткага адыёзнага выдання). Вось агульнае ўражанне – бойкі літаратар застаўся ў сваім часе, дзе кніжныя піянеры, пільнуючыся традыцый, закладзеных яшчэ Аркадзем Гайдарам, выкрываюць злых дарослых. Пры дапамозе правільных дарослых змагаюцца з сектантамі («Вецер ірве павуцінне»), спекулянтамі на жывёльным рынку («Аповесць пра залатую рыбку»), еtc. – дружба, у рэшце рэшт, перамагае ўсё. Ад графаманства Герчыкава проза далёкая, але называць яе геніяльнай?! У пяшчотным веку мне больш падабаліся, да прыкладу, творы Уладзіслава Крапівіна, а з «буржуйскіх» – Астрыд Ліндгрэн, дый цяпер не цягне перачытваць падсавецкага Міхася Навумавіча Герчыка, няхай насамрэч ён выявіўся Майсеем Беньямінавічам…

Аўтабіяграфічныя «Непрыдуманыя гісторыі» (2003-2005) Герчыка пра вайну і паваенны час – дыхтоўнае чытво з беларуска-яўрэйскім смехам скрозь слёзы, з багаццем трапных назіранняў, аднак і ў іх мнагавата журналісцкага скорапісу… Напрыклад, гаворка пра 1950-я гг.: «пазней з’явіўся часопісік “Саветыш Геймланд”, каб заткнуць рот замежжу, якое ўсё гучней папракала Савецкі Саюз у антысемітызме, але чытаць яго ўжо не было каму». У пачатку 1960-х наклад выдання сягаў 25 тыс. экз., дый на рубяжы 1960-70-х не быў мізэрным нават па тагачасных мерках (10 тыс.). Нямала жывых людзей – ані прапагандыстаў – цікавіліся часопісам, нягледзячы на яго ідэалагічныя забабоны, і дзякуючы «СГ» вучыліся чытаць на ідышы.

Да гонару Герчыка, «едучы з кірмашу», ён аб’ектыўна сябе ацэньваў: «Я ніколі не перабольшваў значэння сваёй творчасці – шараговы літаратар, якіх многа», «сваёй кнігай я міжволі ўнёс разлад у многія сем’і, яе выкарыстоўвалі не толькі для барацьбы з сектанцтвам, але і з рэлігіяй увогуле… Сёння я б не напісаў кнігу “Вецер ірве павуцінне” і, ва ўсялякім разе, не перавыдаў бы яе ні за якія грошы». Самакрытычна напісаў і пра тое, як у 1970 г. рэдагаваў «мёртвы» раман Кочатава: «канфармізму… ўва мне было куды больш, чым грамадзянскай мужнасці».

Запісаць напаўзабытага пісьменніка ў геніі – выгадная стратэгія, бо можна самасцвярдзіцца на фоне сваіх калег: зайздросьце, якую глыбу я адкапаў! Характэрная і выснова В. М., зробленая ім пасля чытання «Непрыдуманых гісторый»: «нічога ў гэтай краіне не змянілася. Цяпер усё роўна так, як было ў 1940-м, 1950-м, 1960-м. І, выглядае, гэтаксама ж будзе і ў 2040-м, і ў 2050-м». Няйначай дамарослы «Эклезіяст» натхніўся папулярным фільмам «Хрусталь», дзе гераіня – не ад вялікага розуму – кідае пра Беларусь падобныя словы («тут ніколі нічога не зменіцца!») Калі ж сур’ёзна, то ў параўнанні з 1940–50-мі гадамі ў нашых краях перамянілася амаль усё; ужо і 1970-80-я не руляць… І няма падставаў лічыць, што цяперашні лад праіснуе да 2030 г., а не тое што да 2040-х. Раней крыху  тлумачыў, чаму.

Не без самаедства выйшла і гутарка пра тутэйшых з яшчэ адным нібыта ліберальным аўтарам (дакладней, аўтаркай) – Вольгай Ш.: «Мы не выслухоўваем меркаванне іншага чалавека, не вучымся ўзаемадзейнічаць, а адразу ж абвінавачваем». Колькі я ўжо гэткага «інтэлектуальнага дыскурсу» наслухаўся! І той, хто кажа «мы», у думках-то аддзяляе сябе ад быдла агульнай масы, як быццам заўжды ёсць падставы… Неўзабаве інтэрв’юерка падкінула прыклад з жыцця беларускай школы: «Мае дзеці вучылі: “Мой валосік светла-русы, мама з татай беларусы”…», а доктарка Вольга адрэагавала: «Увогуле расісцкія інтэрпрэтацыі!» Што гэта, калі не галаслоўны закід(он)…

Прывяду без скажэнняў страфу верша, які належыць Леаніду Пранчаку: «Цік-так, ходзікі, / Мне чатары годзікі. / Чуб ільняны, светларусы, / Тата з мамай – беларусы». Можа, хто з чытачоў і захоча адшукаць тут расізм – дык шукайце без мяне. Дадам, што і ў астатніх строфах нічога пра непаўнавартасць чарнявых і/або небеларусаў не сказана.

Пакрыўджаныя чытачы пікетуюць рэзідэнцыю аффтара 🙂

Цытатнік

«Мудраванне, няхай нават самае вытанчанае, на тэму Халакоста, 11 верасня, ужо стамляе. Рэфлексіі на крыві трохі моташлівыя» (Дзмітрый Цёткін, 16.05.2019)

«Самая жорсткая жывёла – гэта час. Час – наша хвароба. Нараджаецца з намі і ахоплівае нас у маленстве, каб ніколі нас не пакінуць» (Эдуард Лімонаў, 23.05.2019)

«Сёння менавіта раз’яднанне сувязей (а не іх завязванне) з’яўляецца цэнтральным сацыяльным працэсам. Выхад з супольнасцей, драбленне груп… сёння стала не проста нормай, а асноўным рухавіком грамадскага развіцця». (Паліна Аронсан, 23.05.2019)

Вольф Рубінчык, г. Мінск

31.05.2019

wrubinchyk[at]gmail.com

***

От редактора belisrael.info

Я бы не делал однозначные выводы, что “эпоха Нетаниягу закончилась”. Действительно, прежде всего он допустил ряд ошибок из-за “политической целесообразности” в его контактах с одним персонажем, представляющим, как тот считает, “русскую улицу”. Началось все это много лет назад. Кончилось же печально и впервые в истории страны привело к повторным парламентским выборам.  Сложно сказать к чему они, назначенные на 17 сентября, приведут, но когда в последние дни встречаю в фейсбуке знакомые фамилии моих земляков из Нацрат-Иллита, наверняка есть и не только оттуда (про др. я не говорю, поскольку вижу ряд откровенных интересантов, приближенных к “мессии”, не вылазящих месяцами из сети, начиная с прошлой предвыборной кампании, а также новых, посчитавших, что на этот раз уж получится переворот), с их мнением о том, что сами мы такие “образованные” и надо чуть ли не уничтожить этих “нахлебников, паразитов, дармоедов”, имея в виду ортодоксов, при том, что именно религиозные с начала последней волны алии конца 80-х – начала 90-х, оказывали приезжающим наибольшую помощь, да и сейчас продолжают, то становится не по себе. Натравливание одной группы людей на др. в угоду политическим амбициям того, кто за 20 лет нахождения в израильском парламенте зарекомендовал себя другом белорусского и российского хозяев, др. одиозных персонажей, может закончиться очень печально.

И здесь я не могу хотя бы коротко не остановиться на самой громкой афере, связанной с именем Гриши Лернера, пострадавшими в которой, прежде всего по вине этих самых предводителей израильских “русских”, стали около 3 тысяч русскоговорящих семей.

Еще в 2006 году на изучение того, как она могла случиться, потратил несколько мес., собрав огромный материал.

В 2005 Либерман  выпустил книгу с говорящим названием: «Ничего, кроме правды» в которой 196-я страница посвящена Лернеру, где продолжил защищать афериста: “Братание полиции со СМИ достигло апогея в искусственно раздутой истерии против Цви Бен-Ари (израильское имя Лернера, о котором некоторые узнали во время суда 1997 г. по предыдущей его афере, за что получил 8 лет, но благодаря непрекращающейся шумихе, поднятой в русскоязычных СМИ с подачи его близкой подруги Софы Ландвер, имевшей деловые контакты с жуликом, др. русскоязычных депутатов, общественных деятелей, кормившихся от него и их ходатайствам, тот, “умирающий” в тюрьме, вышел по УДО на 2 года раньше и вскоре все та же Софа начала обделывать с ним новые гешефты в компании «Пасифик петролеум ЛТД», принадлежащей Московской нефтяной компании, израильский филиал которой расположился на 33-м этаже башен “Азриэли” в Тель-Авиве, в которой она входила в состав Совета директоров, а Лернер стал консультантом, и его ежедневно на такси привозили из Ашкелона, где жил – belisrael)… Ответственно заявляю, что все эти обвинения были лишены каких-либо оснований”. Но циничность того, что Лернер смог провести еще одну гнуснейшую аферу, состоит в том, как ряд журналистов, начиная с осени 2004, когда тот заявил об открытии очень выгодного бизнеса, прежде всего для своих дважды соотечественников, в компании Роснефтегазинвест, прославляли жулика и упорно толкавшие в основном пожилых людей из числа наименее защищенных в объятия прожженного афериста, так и правоохранительная система, в дальнейшем обвинили самих потерпевших, некоторые из которых не выдержали абсолютного безразличия и покончили с собой. Многие, вложившие накопления, приобрели новые болезни и раньше времени ушли в мир иной, др. страдают и по сей день. Часть из них уговорили еще и своих детей также отнести деньги Лернеру. Произошедшее могу сравнить с аферой  Бернарда Мэдоффа.

Что касается названных выше политиканов, на глазах которых происходила драма, то они сделали вид, что никакого отношения не имеют, отмахиваясь от неприятных вопросов ивритоязычных журналистов, а также абсолютно игнорируя пытавшихся к ним обратиться за помощью людей, представлявших инициативную группу пострадавших.  

Опубликовано 31.05.2019  22:31

Водгук
 
Нічога падобнага на Афган (гэта я пра параўнанні Еўрагульняў з Алімпіядамі) у нас няма і, будзем спадзявацца, і нешта падобнае на Крым нас міне. А калі так, – то ёсць падставы для спадзяванняў! (П. Рэзванаў, г. Мінск)  02.06.2019  21:13

Б. Сандлер: «Не надо спасать идиш»

Писатель Борис Сандлер: не надо спасать идиш…

В редакции «Форвертс»

Как изучали идиш в СССР, когда выдающийся музыкант Евгений Кисин стал писать стихи на маме-лошн, почему идиш так популярен в ЛГБТ-среде и кто спекулирует на возрождении этого языка сегодня, — об этом и многом другом — писатель и журналист, автор 16 книг, участник Черновицкой конференции по языку и культуре идиш Борис Сандлер.

— В юности вы начали писать прозу на русском языке, но вскоре перешли на идиш. Откуда такой кульбит? И дело даже не в эпохе — просто читательская аудитория на имперском языке неизмеримо шире, чем на идише. 

— Все просто — моим первым и единственным языком до пяти лет был идиш. Даже улицу, на которой я жил в Бельцах, в 1959 году переименовали в улицу Шолом-Алейхема — к 100-летию писателя. Это была нижняя часть города, где жил простой люд — ремесленники, портные, балагулы — это фон, который формировал наш язык. На идише мы играли с пацанами, у многих родители практически не знали русского — Бессарабия ведь стала советской только в 1940 году.

С русским языком я столкнулся, когда пошел в музыкальную школу. Но вся среда, все, кто меня окружал, — родители, соседи, друзья — все они жили на идише. Впоследствии эти люди стали персонажами моих написанных по-русски рассказов, и я почувствовал, что… не то что бы вру, но… фальшивлю. Я ведь профессиональный музыкант — окончил консерваторию, много лет играл в симфоническом оркестре. И вдруг осознал, что в литературе играю фальшиво. Задумался и понял, что мои персонажи должны говорить на своем языке.

Бельцы, 1950-е 

Вскоре судьба свела меня с Ихилом Шрайбманом — я играл с его сыном-скрипачом в одном оркестре. Шрайбман на то время был единственным еврейским писателем в Молдавии. Так началось наше общение, и я стал быстро учиться и параллельно писать — мне уже было под 30. После концерта возвращался обычно в 23.30, запирался в туалете (мы жили с женой и маленьким ребенком в общежитии) и начинал работать. Первая моя публикация — три небольших рассказа в «Советиш Геймланд» — вышла в 1981 году. Звуковым камертоном стала речь покойной бабушки — она говорила идиоматическими оборотами, но героями были мои сверстники, идишем не владевшие, — с тех пор я часто пишу от первого лица — как бы  пропуская через себя. Так выходит правдоподобнее.

Вскоре после первой публикации мне предложили поступать в группу идиша на Высшие литературные курсы при Литературном институте им. Горького в Москве — и это тоже судьба, ведь с конца 1940-х такой возможности в принципе не было.

Ихил Шрайбман 

— Самое застойное время, разнузданная антиизраильская кампания, расцвет государственного антисемитизма. Не чувствовали, что являетесь неким прикрытием режима, пытающимся сохранить лицо? Или играли в свою игру, пытаясь выжать максимум из открывшейся возможности заниматься любимым делом на своем языке?  

— Мы понимали, что являемся частью системы, которая нас использует. Но я хотел стать профессиональным писателем и то, что появилось место, где можно получить необходимые знания, рассматривал как чудо. Моя первая книжка так и называлась — «Ступени к чуду». И, что еще важнее, здесь я обрел писательскую среду. Не только еврейскую, — рядом жили и учились писатели со всего Советского Союза и даже из-за границы.

У каждого из нас была отдельная комната, стипендия составляла 150 р., при том, что в оркестре я получал 120. Система образования была лицеистской, например, семинар поэзии вел Александр Межиров, о литературе 1920-х годов рассказывал Зиновий Паперный.

Еврейские писатели преподавали на идише — Хаим Бейдер, Ривка Рубина, Мойни Шульман — последние из могикан, у которых было чему поучиться.

— На сегодняшний день Борис Сандлер — автор 16 книг. Одна из них — «Глина и плоть» — написана в жанре криминального детектива — уникальном для литературы на идише.

— Готовить этот роман я начал еще в Союзе, получив, как член СП, доступ в архивы. В 1919 году под редакцией Семена Дубнова и Григория Адмони-Красного в Петрограде вышел сборник документов о еврейских погромах в России. Успели издать только первый том, и я его нашел — так документы следствия по Дубоссарскому и Кишиневскому делам 1903 года послужили основой романа.

Почему он криминальный? Все началось в Дубоссарах, где убили христианского мальчика. Следователю было очевидно, что убийство совершено на семейной почве (мальчика убил двоюродный брат — из-за наследства), но власть решила разыграть еврейскую карту. Что было актуально, учитывая подъем революционного движения на юге империи, где множество евреев состояли во всех революционных партиях — от БУНДа до РСДРП. Я нашел эти архивы, обнаружил даже фото на стеклянных пластинах. Вторым источником стала черносотенная газета «Бессарабец», основанная Павлом Крушеваном, и дневник молодого Крушевана — весьма занимательное чтение.

Книги Бориса Сандлера на разных языках

На протяжении всего романа идет следствие, а в финале главный герой — наводчик на еврейские дома — в ходе погрома защищает евреев и, будучи ранен, попадает в еврейскую больницу (дневник директора этой больницы я тоже читал). Книга вышла к столетию Кишиневского погрома, но это не единственное мое криминальное произведение. Два года назад я начал писать детективную повесть, состоящую из отдельных рассказов. Главный герой — любавичский хасид, живущий в Нью-Йорке и приехавший когда-то из России, где учился в иешиве в Марьиной роще. Сейчас он частный детектив, ведущий дела во Флэтбуше — одном из районов Бруклина, где живут ортодоксальные евреи.

— После репатриации в 1992-м вы стали заместителем председателя Союза  писателей (идиш) Израиля. Кем были эти люди и, главное, кто их читал?

— Большинство этих писателей уже тогда разменяли седьмой или восьмой десяток — как правило, польские и литовские евреи, пережившие Холокост. Именитых литераторов было немного — Мордехай Цанин, Авром Суцкевер.

Надо понимать, что литература на идише в Израиле была реанимирована людьми, до войны не считавшими себя писателями. Собственно, литературой никто из них и не жил, на иврит их не переводили, книги тиражами в 200 — 300 экземпляров издавались за счет авторов или частных фондов.

Они существовали в своем языковом гетто, ведь даже тираж крупнейших журналов на идише — например, «Ди Голдене кейт» под началом Суцкевера — не превышал полутора тысяч.

— В 1998-м вас приглашают в Нью-Йорк на должность редактора старейшей еврейской газеты «Форвертс». За 18 лет вы превратили ее в международное ежедневное издание с десятками корреспондентов на пяти континентах, сайтом, радио и видеоканалом. Это грандиозный успех для светской газеты на маме-лошн, но в исторической перспективе судьба «Форвертс» иллюстрирует судьбу идиша в Америке. Если в начале прошлого века у газеты было более 200 000 (!) читателей, то сегодня нет и 5 000…

— Да, современный идиш — это мальчик Мотл — ни своего очага, ни крыши, ни дома. Сегодня он ушел в академическую сферу — это хорошо иллюстрирует наша конференция — сто десять лет назад среди ее участников было 90% писателей, сейчас, главным образом, филологи и культурологи. Так что говорить о каком-либо возрождении идиша — спекуляция чистой воды.

Разносчики «Форвертс», март 1913

— Но у молодых американских евреев, чьи предки были родом из Восточной Европы, существует мода на возвращение к корням? Разве идиш не становится частью этой моды?

— Молодые американские евреи скорее озабочены утверждением толерантности и борьбой за права человека. И идиш, кстати, вписывается в эту схему… Меня давно интересовало, почему идиш так популярен в ЛГБТ-среде — это видно невооруженным глазом — множество семинаров, театральных ивентов и т.д. Однажды приятель — профессор идиша и гей — объяснил мне, в чем дело. «Понимаешь, — сказал он, — евреи-гомосексуалы почувствовали, что идиш так же ущемлен, как ущемлены они в своей ориентации. Чувство меньшинства объединяет». Для американских евреев очень характерно принимать сторону униженных и оскорбленных, а культура идиш унижена. Многими движет простой порыв — протянуть руку, прийти на помощь. А потом эта культура многих затягивает в свою орбиту.

— Как вам удалось «подсадить» на идиш одного из лучших пианистов современности Евгения Кисина? Это ведь с вашей подачи он выпустил диск с записью 36 стихотворений поэтов-идишистов разных лет в своем исполнении — на блестящем идише.

— Однажды я признался, что использовал Женю — когда он прислал свои первые стихи, я сразу понял, что именно люди с таким громким именем могут пробудить у широкой аудитории интерес к идишу.

Хотя «подсаживать» не пришлось — он «инфицирован» идишем с детства. Еще в годы учебы в Гнесинке на вечере национальных культур он задумался — а есть ли у меня национальная культура и литература? И вспомнил, что дедушка с бабушкой говорят на даче на своем языке, и это вовсе не русский.

Так все и началось. Кисин — не просто музыкальный гений, он очень глубокий человек, к тому же с феноменальной памятью. Читая Шолом-Алейхема, он штудировал все сноски, объяснявшие те или иные аспекты еврейской традиции. А в каждый его приезд в Нью-Йорк мы сидим часами — почему вы здесь исправили, почему там поменяли слово. Он доходит до самой сути и при этом все хватает на лету.

Мы записали с ним три диска из еврейской поэзии, которую он читал наизусть. Первый СD   из мировой еврейской поэзии, второй  из советской еврейской, а на третьем — программа к столетию Ицхака Лейбуша Переца, с которой он выступил в Карнеги-холл. В первом отделении читал стихи на идише, а во втором — играл. Сейчас я готовлю книгу рассказов и стихов Жени на идише — это очень талантливо.

С Евгением Кисиным, Нью-Йорк, 2017

— История воодушевляющая, но вряд ли типичная. И вопрос — кто будет говорить и читать на идише завтра — она не снимает…

 Разумеется, таких, как Кисин, — единицы, хотя его пример заразителен — скажем, в Торонто русскоязычные евреи обнаружили интерес к идишу именно после выступления Жени.

Но в целом — ситуация печальная. Да, в Израиле идиш факультативно преподается в нескольких десятках школ. Репатриировавшись в 1991-м, я через неделю уже работал —  преподавал идиш в трех школах — приходили даже йеменские детки и хорошо учились. Но при этом, когда я начал на голом энтузиазме издавать детский журнал «Кинд-ун-кейт» и просил коллег написать что-то для детей,  на меня смотрели как на идиота. Это самое слабое звено, ведь завтра на идише действительно некому будет говорить.

Отсутствует и система подготовки учителей для школ, да и сами школы с преподаванием идиша еще нужно найти. В Канаде, в отличие от других стран, на государственном уровне помогают национальным школам. Но когда один энтузиаст захотел открыть в такой школе группу идиша, что обошлось бы учащимся всего $10 в год, — даже на это родители не пошли.

Но об этом на академических конференциях вы не услышите  здесь обсуждают более важные проблемы — образование множественного числа имен существительных в идише сатмарских хасидов, фонетический контраст длинных и коротких гласных звуков в унтерландском идише и т.п. При этом я не могу уговорить коллег хотя бы на конференции по идишу говорить на идише, а не на английском…

Когда-то я вел в Нью-Йорке семинар прозы два раза в месяц — сегодня мои ученики в состоянии написать статью на идише, чего не может сделать большинство из участников этой конференции.

Подчеркну, что все вышесказанное относится исключительно к проблемам светского образования на идише. У хасидов своя изолированная система, хотя за этим «железным занавесом» много интересного. Я привел в «Форвертс» несколько талантливых хасидов, и они под псевдонимами начали писать. Не дай Б-г узнают в общине — удар обрушился бы не только на самих эпикойресов, но и их детей  вплоть до исключения из иешивы.

— А что Израиль? Еще в 1990-е Кнессет признал идиш и ладино национальными языками еврейского народа. Это чисто формальная декларация или она имела какие-то практические последствия?

— Как любое решение правительства  кость брошена, а дальше разбирайтесь сами. Началась грызня, судебные процессы, а работа остановилась. В последние годы старики ушли, поле брани пожидело, страсти поутихли. Есть театр, приравненный к фольклорному коллективу, который получает какие-то дотации, издается библиотечка еврейской литературы, есть курсы в университетах, где, как и везде в мире, преподают не столько идиш, сколько об идише.

 

 

Журнал «Кинд-ун-кейт», Иерусалим, 1996 Книга Бориса Сандлера «Небылицы» 

— Где у идиша больше шансов на спасение? И не станут ли эти усилия попыткой провернуть фарш обратно? 

— Не надо спасать идиш и не надо хоронить идиш. Я помню еще с детства как евреи любят похороны. Когда приходили с похорон, бабушка спрашивала: «С’ыз гевэн а гройсе левайэ?» («Были большие похороны?»)

Идиш — столь мощная культура, что она сохранится, и всегда найдется Кисин, который поддержит интерес к этому языку у соплеменников. Конечно, очень важна консервация — сейчас идет процесс оцифровки десятков тысяч образцов разговорного идиша можно услышать, как говорили в Галиции, в Литве, в Бессарабии. Не будь консервации иврита на протяжении тысячелетий, он не стал бы государственным языком Израиля.

Кроме того, нельзя сбрасывать со счетов ультраортодоксов. Раньше они тайком листали бумажный «Форвертс», сейчас просматривают Интернет-журналы на идише в своих айфонах, и никто их не может засечь. Они читают Хаима Граде, Башевиса Зингера, потому что те  описывали, как они живут сегодня, как жили их отцы и деды. И дети их будут читать, так что ниточка существует.

Возможно, произойдет Большой взрыв. Кто мог представить150 лет назад, что возродится иврит? Сегодня мяч на поле хасидов, пусть даже это поле иногда покрывается сорняками. В Нью-Йорке работают два хороших театра на идише, практически каждый вечер проходят какие-то мероприятия, собираются группы молодежи. Летом в Европе и США — настоящий всплеск еврейской активности — фестивали идиша, семинары и интенсивы. Идиш, как живое существо,  мимикрирует, мигрирует, меняет форму. Язык очень изменился со дня Первой черновицкой конференции 1908 года — и это свидетельство его живучести. Поэтому нам трудно предсказать, что может произойти.

Очень важны переводы на другие языки. К идишу стали относиться по-другому после того, как Башевис Зингер получил Нобелевскую премию. А получил он ее во многом благодаря многочисленным переводам на английский язык. Пусть произведения, созданные на идише, зазвучат на английском, русском, украинском. Большой язык открывает дорогу не только к отдельному писателю, но и всей литературе.

Другое дело, что Башевиса, по его же просьбе, переводят на другие языки с английского — и это неправильно. Но японцы, например, специально изучают идиш, чтобы переводить с оригинала. С другой стороны, есть евреи, которые знакомят носителей идиша с другими  культурами. Мой хороший знакомый Шмуэль Перлин провел в Китае больше года, где работал над словарем местных диалектов и параллельно, по моему предложению, присылал оттуда репортажи на идише. Их можно увидеть на YouTube. Важно помочь таким энтузиастам — за ними будущее.

Беседовал Михаил Гольд 

Оригинал

Опубликовано 22.01.2019  12:04

Лев Симкин. К Международному дню памяти жертв Холокоста 

ЛЕВ СИМКИН: «Кто не знает, откуда он пришел, не будет знать, куда ему идти»

Автор: Шауль Резник

Кем был обергруппенфюрер СС и генерал полиции Третьего рейха, который руководил уничтожением евреев на оккупированной территории СССР? Что говорили в свое оправдание коллаборационисты? В чем плюсы и минусы фильма «Собибор»? Наш собеседник, доктор юридических наук, профессор Лев Симкин, изучил историю Холокоста через уголовные дела и свидетельские показания, он взялся за перо, чтобы рассказать правду о жертвах, о героях и о палачах. Международному дню памяти жертв Холокоста посвящается…

– «Его повесили на площади Победы» – это уже третья ваша книга о Катастрофе. Что нового о человеческой природе вы узнали за годы, проведенные в архивах? 

– Примитивное понимание тезиса Ханны Арендт о банальности зла таково: зло настолько банально, что, коснись оно любого – человек становится злодеем, как тот же Фридрих Еккельн. Но, покопавшись в судьбах своих персонажей, самых страшных убийц, и прежде всего Еккельна, я подумал, что все-таки они не настолько банальны. Тот же Рудольф Хёсс, будущий комендант Освенцима, еще в 1923 году вместе с Мартином Борманом совершил убийство. Да и для Еккельна творимое им зло было не просто работой, позволявшей ему самовыражаться, он сам был беспримесным злом.
Первая моя книга была о жертвах и о тех, кто их мучил: о лагере Собибор, о восстании, об организаторах, о том, как среди жертв появились герои. Вторая была о коллаборационистах, и только потом я подошел к палачам, нацистам. Было трудно влезть в их шкуру и представить, какими были немцы того времени. В общем-то, я и сегодня не очень их себе представляю, но книги основаны на документах, уголовных делах, воспоминаниях. И на знакомых мне психологических типажах.
Если мы говорим о таких пособниках нацистов, как вахманы, то они являлись советскими военнопленными и были поставлены в нечеловеческие условия. А вот организаторы, те самые страшные убийцы, ни в какие условия поставлены не были. И те, которые были бухгалтерами смерти, как Эйхман, и те, кто непосредственно организовывали весь этот ужас, – коменданты концлагерей, как Рудольф Хёсс, эсэсовские начальники, как Фридрих Еккельн, который, как я полагаю, и начал Холокост, – они все-таки не были банальными личностями. 

– В каком смысле?

– У каждого в биографии имелось что-то, что привело их к злодействам. К тому же палачи специально отбирались нацистскими вождями. В лагерях смерти служили те, кто еще до начала войны реализовывали программу эвтаназии «Т-4» по умерщвлению психически нездоровых людей. Немцев, между прочим, тогда речь еще не шла о евреях. И, конечно, большую роль сыграли условия, которые сложились в Германии тех лет: это и горечь поражения в Первой мировой, и последовавший экономический спад, и безработица, и антисемитизм, который был невероятно распространен. Но при этом на передний план выдвинулись люди либо с преступным прошлым, либо убежденные, а не просто бытовые, антисемиты.
Тот же самый Эйхман говорил, что он лишь бухгалтер, лишь чиновник, и окажись на его месте кто-то другой, было бы то же самое. Но выяснилось, что это не совсем так, или даже совсем не так. Эйхман проявлял большое усердие, был убежденным антисемитом, считал, что надо освободить землю от еврейского народа.

– Вы сказали, что можно изучать поведение нацистов через призму современных типажей. Это звучит довольно парадоксально. Можете привести конкретный пример?

– Один из основных вопросов, который меня мучал: кто отдал приказ убивать евреев? Гитлер? Гиммлер? Геббельс? Когда начинаешь разбираться в документах, становится понятно, что вряд ли этот приказ существовал, во всяком случае, до конференции в Ванзее, а это уже 1942 год. Но ведь в массовом порядке евреев стали убивать с 22 июня 1941 года. И Бабий Яр был до совещания в Ванзее. И Рижское гетто, и всё остальное тоже было до того. Кто это решил? Почему?
И вот я представил себе психологию чиновников. И понял, что все эти эсэсовские начальники для того, чтобы отчитаться, как они доблестно служат рейху, начали убивать безо всякого приказа. Был приказ, но об уничтожении евреев-диверсантов, коммунистов, а никак не поголовно женщин, детей, стариков. А они «камуфлировали» евреев под партизан, под диверсантов. Возьмем тот же Бабий Яр, когда нацистам пришла в голову идея обвинить евреев во взрывах зданий на Крещатике.

Лев Симкин (фото: Eli Itkin)

– Заминированные незадолго до отступления Красной армии оперный театр, музей Ленина, почтамт и так далее.

– Оккупационная служба безопасности (а ею руководил Еккельн) должна была всё проверить на предмет взрывчатки, но они ничего не сделали. Нацисты прикрывали собственный недосмотр. И для того чтобы показать, что виновные найдены, оккупанты обвинили евреев, которые остались в городе, больных, стариков, женщин. Отчитались, что приняли меры и расстреляли тридцать с лишним тысяч человек. Черты характера Еккельна вовсе не уникальны, их легко распознать в современниках. Мне знакомы люди, которые способны идти на подлости из-за карьерных соображений. А в этом человек, к сожалению, может дойти до многого.
Конечно, соответствующим образом должно было быть устроено государство, чтобы такие, как Еккельн, получили возможность безнаказанно злодействовать. Но ведь и оно само – кровное детище таких, как Еккельн, вот в чем дело. Это ведь они убивали, а не Гитлер с Гиммлером, восседавшие наверху кровавой пирамиды. Больше того, не без их участия страшная логика завела вождей рейха туда, куда она их завела.

Отнять героя

– Учитывая, что ваша первая книга была посвящена восстанию в Собиборе, как вы относитесь к одноименному фильму?

– У меня двойственное отношение. С одной стороны, благодаря «Собибору» Хабенского зрители узнали о великом герое войны Александре Печерском. И полюбили внезапной и нервной любовью, как джаз в одном из очерков Ильфа и Петрова. Но при этом этническая принадлежность Печерского немножко затушевывается.

– В фильме он выглядит таким образцово-показательным советским человеком.

– Он был техником-интендантом второго ранга, лейтенантом Красной армии. Печерский действительно имел лучшие черты советского офицера. Всё это чистая правда. Но все-таки это прежде всего герой еврейского народа. Или не прежде, но одновременно. Ведь всё это происходило в лагере, созданном специально для уничтожения евреев, и там были одни евреи. В фильме же речь идет об интернациональном восстании. А Печерский, повторюсь, – великий герой еврейского народа. Я побаиваюсь, что этого героя у нас отнимают. 

– Как вы сами узнали об Александре Печерском?

– Я юрист и, проводя исторические изыскания, изучаю прежде всего материалы архивных уголовных дел. Уголовное дело – не роман, в нем не так-то легко обнаружить вещи, интересные обычному читателю. Но когда ты знаешь, где начать, где закончить, где повторяющиеся документы, что надо читать, что можно пропустить, тогда тебе немножко легче. Шесть лет назад я был в Вашингтоне, изучал копии одного уголовного дела и вдруг наткнулся на показания Александра Печерского в суде и на предварительном следствии. Эти документы никто не видел. Дело большое, многотомное, ни у кого, видимо, не доходили руки ни в Киеве, где оно находится, ни в Вашингтоне, где была копия.
Я просто поразился. Конечно, это совершенно новый материал, и он меня заинтересовал, я знал об этом герое, но как-то нечетко. Оказалось, что существует архив Михаила Лева. Это известный писатель, друг Печерского, тоже был в плену, бежал, партизанил. Лев впоследствии работал в журнале «Советиш геймланд». Он жил в Израиле, я к нему приехал, он незадолго до своей кончины передал свои материалы. К тому же живы родственники Печерского, в том числе в Америке, я с ними со всеми разговаривал, и возникло желание об этом рассказать.
Когда пять лет назад вышла книга, я ездил в Израиль, рассказывал о ней. Тогда мало кто знал о Печерском, и все буквально удивлялись: надо же, человек восстание организовал. У меня были три передачи на «Эхо Москвы», я много писал в разных газетах, выступал на телевидении, не я один, конечно, и люди постепенно заинтересовались. Это, конечно, прежде всего заслуга историков, назову Леонида Терушкина, Арона Шнеера, израильского журналиста Григория Рейхмана и активистов созданного несколько лет назад Фонда Александра Печерского. Сейчас о Печерском появилось очень много всего, но у меня всё равно выйдет дополненная, исправленная, фактически новая книга под названием «Собибор. Послесловие».

Лев Симкин (фото: Eli Itkin)

– Есть ли какие-либо неожиданные факты, которые приведены в книге «Его повесили на площади Победы»? Какие-нибудь переплетения добра и зла, предательства и подвига?

– Я привожу воспоминание Эллы Медалье, хорошо мне известной, о том, как она спаслась, когда расстреливали Рижское гетто. Мне показалось странным, что ее привезли к самому Еккельну, обергруппенфюреру СС, генерал-полковнику. Ее, одну из многочисленных жертв! Как она могла к нему попасть? Это всё равно, что ее к Гитлеру привезли бы.
Вдруг я нахожу в немецком архиве 50-х годов рассказ адъютанта Еккельна про эту самую историю. В те годы он не мог знать о воспоминаниях Эллы Медалье. И таких историй всплывает множество.
Моя книга состоит из коротких рассказов о разных людях, событиях – это всё включено в исторический контекст. Истории действительно поразительные, там есть и любовь, и преступления. Вот, например, Герберт Цукурс, который сегодня — едва ли не национальный герой Латвии. При этом он участвовал в самых тяжких преступлениях нацистов. Но я привожу свидетельские показания спасенной им девушки Мириам Кайзнер, которые она давала еврейской общине в Рио-де-Жанейро, куда была вывезена Цукурсом.

Последнее слово коллаборациониста

– Почему вы выбрали именно Фридриха Еккельна? Среди палачей есть куда более громкие имена.

– Еккельн упоминается во всех исторических трудах об СС. Но при этом я нашел о нем лично только одну тоненькую книжку, да и та — на немецком языке. Я знал, что его судили в Советской Латвии, и получил разрешение в Центральном архиве ФСБ ознакомиться с делом генералов которых судили в январе 1946 года в Риге. Мне помогали разные люди. Например, замечательный израильский историк Арон Шнеер, он сам из Латвии, поэтому тема для него небезразлична.
Выяснилось, что Еккельн был очень крупной фигурой, причем невероятно энергичной. И Бабий Яр, и Рижское гетто — это всё он. Позже Еккельн командовал дивизиями на фронте. Но это уже в конце войны, а так он всё больше с партизанами боролся. Он был из тех, кто не просто начал Холокост (в смысле массовых убийств), а очень активно способствовал ему, это один из самых больших негодяев из этого змеиного клубка.

– Негодяями – по совокупности совершенного? Мы опять возвращаемся к опровергнутому тезису о банальности зла?

– Они были негодяями и в человеческом смысле, и по должности. Еккельн однозначно был негодяем. Он всё время лгал. А его роман, от которого родилась внебрачная дочь?! Кстати, она еще жива. Еккельн отдал ее в «Лебенсборн», это была большая программа рейха по созданию нового человека. Детей, которые выглядели арийцами, отнимали у матерей и выращивали в национал-социалистическом духе, заставляя забыть родной язык.
Вообще неизвестно, чего у нацистов было больше, служебной необходимости или желания бежать впереди этого страшного паровоза, который наезжал на людей. Основную роль на оккупированных территориях играли подразделения СС. Во главе айнзатцгрупп, которые умерщвляли евреев, стояли интеллектуалы с университетским образованием, юристы, философы.

– Теперь поговорим о феномене коллаборационизма. Почему более чем двадцатилетнее – на момент начала Великой отечественной войны – воспитание советских граждан в духе интернационализма никак не повлияло на их участие в истреблении евреев?

– Размах коллаборационизма на оккупированных территориях СССР был небывалым, да. Но интернационализм внедрялся сверху, а внизу всё происходило не совсем так. В 20-30-е годы среди начальников было довольно много евреев. Это оказалось совершенно непривычным для большинства. Очень многие были недовольны советской властью, и это переносилось на евреев. На присоединенных территориях Прибалтики, Западной Украины некоторые тоже считали, что их захватили евреи.

– Знаменитая и популярная в те годы концепция «жидобольшевизма».

– Антисемитизм никуда не делся, а в войну к нему прибавилась и германская пропаганда. Ее главная мысль: «Мы не против русских или украинцев, мы против евреев и советского государства, в котором даже Сталин окружил себя евреями». Советская пропаганда это замалчивала. В сообщениях от Совинформбюро было немного сказано о Бабьем Яре, но в основном, упоминались «жертвы среди мирного населения», без указания национальности.
Служа фашистам, коллаборационисты в какой-то степени оставались советскими людьми. Это видно по тому, что они говорили в последнем слове: типичные советские выступления – я-де раскаялся, всё понял. И советские штампы о трудном детстве, о воспитании в пролетарской семье, о трудовых успехах, о старушке-матери, о детях, о том, что уже искупили свою вину добросовестным трудом. О службе в лагерях говорили, что смалодушничали, были слепыми орудиями в руках немцев. Каждый пытался выставить себя жертвой обстоятельств, клялся в отсутствии репрессированных родственников и неимении причин для недовольства советской властью. У Бориса Слуцкого есть такое стихотворение:

Я много дел расследовал, но мало
Встречал сопротивленья матерьяла,
Позиции не помню ни на грош.
Оспаривались факты, но идеи
Одни и те же, видимо, владели
Как мною, так и теми, кто сидел
За столом, но по другую сторону.

Многие из них успели послужить в Красной армии в последние дни войны, скрыв свою службу в СС. Кто-то был даже награжден.

– Я прочел несколько воспоминаний нацистов, которых после войны задержали и осудили – кого СССР, кого союзники. Охранник Гитлера Рохус Миш прошел пытки и ГУЛАГ. Личный архитектор фюрера и рейхсминистр Альберт Шпеер сажал цветы и читал книжки в тюрьме Шпандау. Уместно ли предположить, что в плане наказаний за содеянное советский суд был более эффективным? Поблажек было меньше, карали сильнее и чаще.

– На Западе с большим трудом привлекали к ответственности. Это объясняется холодной войной, я полагаю. Американцы вообще давали приют нацистам, и начали выдавать их только в восьмидесятые годы, когда был создан Департамент спецрасследований в Департаменте юстиции.
В Советском Союзе охранников концлагерей карали до 80-х годов включительно. В руки СМЕРШа попала картотека учебного лагеря «Травники», где готовили охранников концлагерей, поэтому все вахманы были известны органам госбезопасности, в том числе, Иван Демьянюк. Их искали и судили. Другое дело, что наряду с ними судили и тех, кого не надо было судить — скажем, конюха из полиции. Такого тоже было много. Но те дела, что я изучал, не оставляли сомнений о виновности их фигурантов в убийствах евреев. В этом смысле советский опыт надо признать.

– Может ли повториться Холокост?

– Холокост был организован нацистской Германией, все участники помимо гитлеровцев, – коллаборационисты. И какими бы зверьми они ни были, главная вина лежит на немцах. Может ли в принципе случиться что-то плохое с евреями? Этого никогда нельзя исключать. Нельзя ставить человека в нечеловеческие условия, в нем просыпаются самые отвратительные черты, и тогда возможно всё, что угодно. Эндрю Клейвен сказал: «Антисемитизм – это всего лишь показатель наличия зла в человеке».
Применительно к тому же Еккельну и его подельникам — мир заплатил за их обиды и неустроенность.

Жить, втянув голову в плечи

– Вы родились после войны. Как жилось в атмосфере государственного антисемитизма человеку по имени Лев Семенович Симкин?

– Одно из первых воспоминаний: учитель заполняет журнал. Родители, адрес, национальность… И ты ждешь, когда очередь дойдет до тебя. Ведь «еврей» — это плохое слово. Если учитель тактичный, он как-то этот вопрос опускал. Но всем было понятно, что это не та национальность, которая подходит приличному мальчику.
Но я всегда знал, на что могу рассчитывать, на что нет. Просто знал правила игры. Правда, само это знание унижало. Мы жили в условиях антисионистской пропаганды, но фактически это была антисемитская пропаганда. Постоянно об Израиле несли какую-то чушь, была книга «Осторожно, сионизм!», выпущенная миллионными тиражами.
Был еще фильм, в котором использовали снятые в Варшавском гетто кадры из нацистской документальной антисемитской картины «Вечный жид». Советские пропагандисты не погнушались ее использовать, прекрасно сознавая, что люди на этих кадрах были поголовно уничтожены нацистами. Помню, как в 1972-м, во время олимпиады в Мюнхене, слышал такие разговоры: «Нехорошо, что спортсменов убивают, но Израиль сам виноват». Мы находились в такой атмосфере, и приходилось помалкивать. Жили, втянув голову в плечи. Это, конечно, не борьба с космополитизмом, когда было по-настоящему страшно. Но это я тоже впитал с молоком матери, потому что родители рассказывали, что пришлось пережить в начале 50-х.

– Мысли об отъезде не возникали?

– В начале семидесятых возникали периодически. А потом я настолько привык, что другой жизни не представлял и об этом не думал. Не представлял себе, как смогу жить где-то еще. Я даже не считал нужным изучать иностранные языки, знал, что за границу не попаду, и после сорока пришлось наверстывать. Был уверен, что советская власть — навсегда и я здесь навсегда.

– Какую цель вы преследуете в своих книгах? Зафиксировать произошедшее? Попытаться не допустить его повторения?

– В числе тех, кого Фридрих Еккельн отправил на смерть, был историк профессор Семен Дубнов, ему шел 81-й год. Дубнова долгое время прятали, он не сразу попал в гетто, а потом записывал карандашом всё, что происходит. Говорят, когда его уводили на смерть, он крикнул: «Йидн, шрайбт ун фаршрайбт» («Евреи, пишите и записывайте»).
Может, это легенда. Но мы привыкли, что евреям надо знать свою историю. И вот в этой миссии – писать историю – важна любая деталь. Ведь никому не известно, какой величины она потом окажется. Не только большое, но и малое на расстоянии видится иначе. И не только жертвы не должны быть забыты, но и палачи тоже.
Поэтому я говорю, что и за это евреи ответственны перед историей. Кто не знает, откуда он пришел, говорили еврейские мудрецы, не будет знать, куда ему идти, кто не знает в лицо палачей, не будет знать, как сохранить жизнь. 

Оригинал

Опубликовано 21.01.2019  13:48

Да юбілею Майсея Ляхавіцкага / К юбилею Моисея Ляховицкого

Летапісец яўрэйскага мястэчка Шчадрын

(перевод на русский ниже)

27 лістапада споўнілася 125 гадоў з дня нараджэння вядомага яўрэйскага савецкага пісьменніка, ураджэнца Жлобіншчыны Майсея Шапшалевіча ЛЯХАВІЦКАГА (1893–1991).

М. Ляхавіцкі; ён жа (злева) каля брацкай магілы ў Шчадрыне. Крыніца: часопіс «Саветыш Геймланд», № 1, 1982.

Яўрэі жылі на Жлобіншчыне здаўна. Але ў масавым парадку сяліцца тут яны пачалі ў XIX стагоддзі, калі ў Расійскай імперыі была ўзаконена так званая мяжа яўрэйскай аседласці, за якой апошнія не мелі права сяліцца. У выніку яўрэйскія кагалы складалі значны працэнт насельніцтва Жлобіна, Карпілаўкі, Стрэшына, іншых мясцовых населеных пунктаў. А што тычыцца мястэчка Шчадрын, дзе і нарадзіўся М. Ляхавіцкі, дык яно, наогул, было чыста яўрэйскім.

Будучы пісьменнік з юнацтва прагнуў ведаў. Таму ён з’ехаў з родных мясцін у Екацерынаслаў, на Украіну. Тут у 1917 годзе Майсей Ляхавіцкі экстэрнам вытрымаў курс гімназіі. Уцягнуўся ў палітыку, быў членам партыі «Паалей Цыён», якая прытрымлівалася сацыял-дэмакратычных пазіцый.

У савецкі перыяд адышоў ад палітыкі. У 1921 годзе пераехаў у Маскву з мэтай атрымаць вышэйшую адукацыю. Стаў інжынерам-энергетыкам, абараніў кандыдацкую дысертацыю. Таксама зарэгістраваў шматлікія вынаходствы, за што нашага земляка ўзнагародзілі ордэнам Леніна.

Пісаць Майсей Ляхавіцкі пачаў пасля таго, як пайшоў на пенсію, у 78 гадоў. Пісаў на ідыш. Друкаваўся ў часопісе «Саветыш Геймланд». Напісаў чатыры аповесці, збіраў фальклор. Але для нас найбольшую цікавасць ўяўляе яго летапіс пра малую радзіму – «Сто гадоў існавання яўрэйскага мястэчка Шчадрына», упершыню надрукаваны на ідыш у 1981 г. (дакладней, у 1982 г. – belisrael) на старонках згаданага вышэй часопіса, потым – у рускамoўнай яўрэйскай газеце «Родник» (1993 г.).

Як сведчыць аўтар летапісу, яўрэі ў Шчадрыне з’явіліся не выпадкова. У адпаведнасці з «Положением о евреях» (1835 г.), у згаданай ужо намі паласе аседласці яўрэям было дазволена набываць зямлю для стварэння сельскагаспадарчых паселішчаў. Для перасяленцаў былі ўстаноўлены і пэўныя льготы. У прыватнасці, яўрэйскія сем’і, якія сталі земляробамі, вызваляліся ад пастаўкі рэкрутаў. Але яўрэі і на новым месцы засталіся верныя сабе. Праца на зямлі іх асабліва не цікавіла. І калі ў Расіі ў другой палове XIX стагоддзя адносна хуткімі тэмпамі пачалі развівацца капіталістычныя адносіны, яўрэі з мястэчка Шчадрын праявілі сябе як гандляры лесам. Акрамя гэтага, на мяжы XIX і XX стагоддзяў у Шчадрыне дзейнічала 71 крама, а таксама – аптэка і заезны дом.

Хутка расло і насельніцтва Шчадрына. Калі ў 1897 годзе тут пражывала 4022 чалавекі, дык ў 1909-м – ужо 5600 (Расійскі дзяржаўны гістарычны архіў, ф. 1290, воп. 11, спр. 1294, арк. 393). Але хутка яўрэйская моладзь у масавым парадку пачала эміграваць у Амерыку. У выніку (па перапісу 1931 г.) у мястэчку засталося ўсяго нямногім болей за 2000 жыхароў. Тыя, хто застаўся дома, шчыра віталі савецкую ўладу. Яна ім дала роўныя грамадзянскія правы. У 1919 годзе тут адкрылася чатырохкласная школа, дзе заняткі вяліся на ідыш. Гэта была адна з першых падобных школ на Беларусі. А ў канцы 20-х гадоў у Шчадрыне адным з першых у Беларусі быў арганізаваны яўрэйскі калгас.

Трагедыя здарылася ў гады нямецка-фашысцкай акупацыі. Аб гэтым Майсей Ляхавіцкі расказвае так: «У суседніх з Шчадрынам мястэчках фашысты хутка расправіліся з яўрэйскім насельніцтвам. Шчадрынцаў яны першыя часы не забівалі, вырашылі выкарыстаць іх працу для патрэбы сваёй арміі. Усіх яўрэяў перасялілі на адну маленькую вуліцу і прымусілі працаваць у наспех арганізаваных механічных майстэрнях. Прыгожых дзяўчат сагналі ў адзін з дамоў і адкрылі там публічны дом. Многіх шчадрынцаў забілі. Жыццё шчадрынскага гета доўжылася каля васьмі месяцаў. Восьмага сакавіка 1942 года фашысты вывелі застаўшыхся шчадрынцаў да могілак. Тут ужо быў выкапаны роў, у які заганялі людзей, расстрэльвалі і засыпалі зямлёй. Толькі некалькім шчадрынцам, якія паспелі збегчы ў лес і дабрацца да партызанаў, пашчасціла пазбегчы гэтай долі. Усё астатняе яўрэйскае насельніцтва мястэчка – каля 1500 чалавек, у асноўным жанчыны, старыя і дзеці, было знішчана ў той дзень. Так знікла з Зямлі яўрэйская земляробчая калонія Шчадрын».

…Пахаваны пісьменнік у Маскве на Востракоўскіх могілках.

Мікалай ШУКАНАЎ

(газета «Наша слова», 28.11.2018)

 

На здымках: помнік ахвярам генацыду ў Шчадрыне. Фота Мікалая СЕМЯНЦА / На снимках: памятник жертвам геноцида в Щедрине. Фото Николая СЕМЕНЦА

* * *

Летописец еврейского местечка Щедрин

27 ноября исполнилось 125 лет со дня рождения известного еврейского советского писателя, уроженца Жлобинщины Моисея Шепшелевича ЛЯХОВИЦКОГО (1893–1991).

М. Ляховицкий; он же (слева) у братской могилы в Щедрине. Источник: журнал «Советиш Геймланд», № 1, 1982.

Евреи жили на Жлобинщине издавна. Но массово селиться здесь они начали в XIX веке, когда в Российской империи была узаконена так называемая «черта оседлости», за которой евреи не имели права селиться. В результате еврейские кагалы составляли значительный процент населения Жлобина, Карпиловки, Стрешина, иных местных населенных пунктов. А что касается местечка Щедрин, где и родился М. Ляховицкий, так оно вообще было полностью еврейским.

Будущий писатель с юного возраста жаждал знаний. Поэтому он уехал из родных мест в Екатеринослав, на Украину. Там в 1917 году Моисей Ляховицкий экстерном выдержал курс гимназии. Втянулся в политику, был членом партии «Поалей-Цион», которая придерживалась социал-демократических позиций.

В советский период отошел от политики. В 1921 году переехал в Москву с целью получить высшее образование. Стал инженером-энергетиком, защитил кандидатскую диссертацию. Также зарегистрировал многочисленные изобретения, за что нашего земляка наградили орденом Ленина.

Писать Моисей Ляховицкий начал после того, как вышел на пенсию, в 78 лет. Писал на идише. Печатался в журнале «Советиш Геймланд». Написал четыре повести, собирал фольклор. Но для нас наибольший интерес представляет его рассказ о малой родине – «Сто лет существования еврейского местечка Щедрина», впервые опубликованный на идише в 1981 г. (точнее, в 1982 г. – belisrael) на страницах вышеупомянутого журнала, затем – в русскоязычной еврейской газете «Родник» (1993 г.).

Как свидетельствует автор летописи, евреи в Щедрине появились не случайно. Согласно «Положению о евреях» (1835 г.) в упомянутой уже нами полосе оседлости евреям было разрешено приобретать землю для создания сельскохозяйственных поселений. Для переселенцев были установлены и некоторые льготы. В частности, еврейские семьи, ставшие земледельцами, освобождались от поставки рекрутов. Но евреи и на новом месте оставались верными себе. Работа на земле их не особенно интересовала. И когда в России во второй половине XIX века относительно быстрыми темпами начали развиваться капиталистические отношения, то евреи из местечка Щедрин проявили себя как торговцы лесом. Помимо этого, на рубеже XIX и ХХ веков в Щедрине действовала 71 лавка, а также – аптека и заезжий дом.

Быстро росло и население Щедрина. Если в 1897 году здесь проживало 4022 человека, то в 1909-м – уже 5600 (Российский государственный исторический архив, ф. 1290, оп. 11, д. 1294, л. 393). Но вскоре еврейская молодежь в массовом порядке начала эмигрировать в Америку. В результате (по переписи 1931 г.) в местечке осталось всего немногим более 2000 жителей. Те, кто остался дома, искренне приветствовали советскую власть. Она им дала равные гражданские права. В 1919 году здесь открылась четырехклассная школа, где занятия велись на идише. Это была одна из первых таких школ в Беларуси. А в конце 1920-х годов в Щедрине был организован один из первых еврейских колхозов.

Трагедия произошла в годы немецко-фашистской оккупации. Об этом Моисей Ляховицкий рассказывает так: «В окружающих Щедрин местечках фашисты быстро расправились с еврейским населением. Щедринцев они первое время не убивали, решив использовать их труд на нужды своей армии. Всех евреев переселили на одну маленькую улицу и заставили работать в наскоро организованных механических мастерских. Красивых девушек загнали в один из домов и устроили там “дом терпимости”. Многих щедринцев убили. Жизнь Щедринского гетто продолжалась около восьми месяцев. Восьмого марта 1942 года фашисты вывели оставшихся щедринцев к кладбищу. Здесь загодя были вырыты канавы, в которые загоняли людей, расстреливали и засыпали землей. Лишь нескольким щедринцам, успевшим убежать в леса и добравшимся до партизан, удалось избегнуть общей участи. Все остальное еврейское население местечка – около 1500 человек, в основном женщины, старики и дети, было уничтожено в тот день. Так исчезла с лица Земли еврейская земледельческая колония Щедрин».

…Похоронен писатель в Москве на Востряковском кладбище.

Николай ШУКАНОВ

(газета «Наша слова», 28.11.2018)

Опубликовано 06.12.2018  14:05

Коллаборант – преподаватель Йеля

Неуместная «Речь». Как советский завуч из нацистского пропагандиста вырос до профессора Йеля

РЕДАКЦИОННЫЙ МАТЕРИАЛ

По просьбе «Сноба» историк Станислав Кувалдин вспоминает самых известных российских перебежчиков в западные страны. В этом выпуске речь пойдет о Владимире Самарине — школьном учителе из Орла, умершем человеком без гражданства, родины и доброго имени в Канаде после преподавания в университете из Лиги плюща

3 АВГУСТА 2018 11:55

ЗАБРАТЬ СЕБЕ

Истории тех, кто покидал Россию в середине XX века, обычно можно оценивать под разными углами, выясняя мотивы сделанного ими выбора и стоящую за ним правду. Однако разрыв связей со страной, где много лет действовал тоталитарный режим, не всегда был свидетельством моральной силы человека. Совершаемый выбор мог быть сопряжен с таким количеством неоднозначных шагов, что любое сочувствие оказывается затруднительным.

Чаще всего такое можно сказать о тех, чей уход из России оказывался связан со Второй мировой войной и оккупацией немецкими войсками советских территорий. Вторжение на территорию страны армии врага ставило перед многими дилеммы, решить которые могли далеко не все. А некоторые, возможно, и не считали их особо сложными. Такие судьбы тоже поучительны. Один из примеров — судьба Владимира Самарина — заместителя редактора газеты «Речь», выходившей в оккупированном немцами Орле, позже — профессора Йельского университета, а затем — безуспешного соискателя убежища в Канаде.

Выбор учителя

Владимир Самарин. Портрет из газеты «Новое русское слово», Нью-Йорк. 3 апреля 1970 года

 

Настоящая фамилия Владимира Самарина — Соколов. Самарин — журналистский и литературный псевдоним, который он взял себе во время войны, но сохранившийся за ним на протяжении всей жизни. О его биографии до нападения Германии на Советский Союз сложно рассказать что-то примечательное. Соколов-Самарин родился в Орле в семье юриста в 1913 году. Позже не вполне подходящее происхождение затруднило ему поступление в вуз, однако, отработав несколько лет на заводе, он стал, по нормам того времени, считаться «преодолевшим» неблагоприятную наследственность и поступил в Орловский педагогический институт. После пединститута несколько лет работал школьным учителем литературы. Сам Соколов после войны рассказывал, что в 1937 году ему грозил арест и он вынужден был бежать из Орла. Впрочем, побег был недальним и не приведшим к большим лишениям. Соколов переместился в Воронежскую область, где, судя по его воспоминаниям, работал в разных учебных заведениях — школах и техникумах, в том числе на должности завуча. В 1942 году в Воронеж пришли немцы. Соколов, оказавшись на оккупированной территории, довольно быстро возвращается в Орел, где начинается его новая карьера.

К концу 1942 года в Германии осознали, что война на Восточном фронте будет долгой и тяжелой. Это требовало принятия особых мер для сохранения лояльности населения на уже занятых территориях — в 1941 году, надеясь на скорый блицкриг, немцы ограничивались трансляцией достаточно общих лозунгов о борьбе с «жидобольшевизмом», ничего не говоря о дальнейшей судьбе конкретных территорий (особенно населенных русскими). Теперь требовалась более качественная работа, в том числе на уровне пропаганды. Соответственно, они стали уделять внимание и русскоязычной прессе. Орловская «Речь», куда устроился на работу Владимир Самарин, вскоре стала самой тиражной русской газетой, издаваемой на оккупированных территориях.

Оккупационные газеты производят странное впечатление: статьи в них написаны советским журналистским языком, с использованием привычных штампов, которыми, впрочем, теперь припечатывали большевизм и Сталина

Оккупационные службы пропаганды, курировавшие выход газет, обычно включали в состав редакции своих сотрудников, а также кого-то из лояльных представителей эмиграции, однако были заинтересованы, чтобы большая часть штата формировалась за счет советских граждан, особенно имевших опыт газетной работы: обоснованно предполагалось, что они лучше знают местные реалии и представляют, как подавать материал своим читателям. От этого многие оккупационные газеты производят странное впечатление: статьи в них написаны советским журналистским языком, с использованием привычных штампов, которыми, впрочем, теперь припечатывали большевизм и Сталина. Самарин активно включился в эту работу, уделяя особое внимание важной для немецких пропагандистов теме связи коммунизма и еврейства. В статьях, подписанных его именем или инициалами, можно найти много пассажей о том, как «на освобожденной русской земле создается новая жизнь, не похожая на то, что видел народ в годы владычества иудеев-большевиков».

Это были не единственные темы, освещаемые Самариным в «Речи», он писал и о других преступлениях (в кавычках и без) большевистского режима, но, кажется, не пытался отступать от линии, необходимой и поощряемой германскими пропагандистами. Тем более что они, по свидетельствам ряда других коллаборационистов, обычно не диктовали, как и что нужно писать, и не требовали обязательного прописывания тех или иных тезисов, включая и антисемитские, полагаясь здесь на «веление души» авторов. Душа Самарина очень четко реагировала на пожелания немцев, за что он был премирован поездкой в Рейх, после которой написал восторженный материал о жизни в нем. Но его относительно спокойной жизни в Орле вскоре подошел конец. Летом 1943 года Красная армия начала наступление на город. Самарин вместе с газетой эвакуировался в Брянск, потом еще дальше на Запад.

В конце войны он оказался на западе Германии, где сумел деятельно включиться в работу эмигрантских организаций, а затем в 1951 году получил иммиграционную визу в США. Бывшие граждане СССР, перемещенные в Германию, обязаны были подтвердить, что не сотрудничали с нацистами и не занимались деятельностью, враждебной по отношению к США. Разумеется, Самарин заявил, что никогда не занимался ничем подобным. Ему поверили и допустили в Америку.

Дорога в Йель

Газета «Речь»

 

В США Самарин, казалось, идет по пути американской мечты. Он получает работу литературного редактора в издательстве имени Чехова, финансируемом Фондом Форда и издававшем многих эмигрантских писателей. Вряд ли можно сказать что-то специальное об этой работе. Самарин, судя по всему, выполнял ее вполне профессионально. Сохранилась его переписка по издательским делам с Георгием Ивановым, Марком Алдановым, Александром Керенским и многими другими звездами русской эмиграции. Фонд Форда подключил его к работе над программой по изучению СССР, осуществлявшейся Колумбийским университетом. Здесь Самарин также проявил себя вполне профессионально: его записки, особенно касающиеся известной ему жизни в советских школах, отличаются точными наблюдениями и вполне взвешенными оценками. Кажется, Самарин всегда понимал, чего именно ждут от него разные заказчики, и его работа для американских профессоров была такой же профессиональной, как для немецких пропагандистов. Видимо, в бывшем советском завуче действительно дремал сильный публицист. Вскоре он получает место преподавателя в престижнейшем Йельском университете — едва ли не  вершина американской карьеры для русского эмигранта-литератора.

Голос «Советской Родины»

С этой вершины, впрочем, Самарину пришлось слететь с крайне болезненными последствиями: советская пресса разоблачила его как пособника нацистов. До американской стороны информация была доведена необычным и по-своему даже элегантным способом. В качестве трибуны были использованы не «Правда» или «Известия» (где в соответствии с принятыми канонами следовало писать об антисоветской деятельности Самарина), а журнал «Советиш геймланд» («Советская Родина») — единственный в СССР журнал, издававшийся на идиш.

В 1976 году там была напечатана статья Аркадия Сахнина — известного советского журналиста, занимавшего высокое место в официальной иерархии (и, как считается, настоящего автора «Малой земли» Брежнева).

Готовность подстраиваться под самые разные и малосовместимые идеологические требования — свойство, очень понятное для человека советского

В статье «Кто он?» Сахнин описывает малоправдоподобную историю о том, как случайно наткнулся на имя Самарина (вроде бы написавшего из Йельского университета какое-то письмо на адрес музея Тургенева) и вскоре установил его связь с немецкой «Речью». Издание на идиш было, наверное, одной из немногих площадок в СССР, где можно было подробно расписать именно антисемитскую сторону публикаций Самарина (еврейская тема для советской печати была слишком деликатна). Возможные авторы задумки с публикацией в «Советиш геймланд» могли предполагать, что у советского издания на идиш могут быть читатели по другую сторону океана. Вскоре материал републикуют в нью-йоркской еврейской газете Morgen Freiheit, связанной с американской коммунистической партией. Это оказывается достаточным, чтобы о прошлом Самарина узнали в Йеле.

Нахождение нацистского пропагандиста на преподавательской должности было слишком скандальным фактом для университета из Лиги плюща. Самарину пришлось уволиться. Он пытался говорить, что появление статьи — провокация КГБ, но, хотя это действительно похоже на правду, на возражение по существу это походило мало.

Литературно-художественный журнал «Советиш геймланд»

 

Дальше последовало неизбежное. В 1982 году против Самарина, сообщившего ложные сведения властям США об отсутствии связи с нацистами, начался процесс о лишении американского гражданства. Суд был Самариным проигран, и в 1986 году он был лишен гражданства. Через два года, чтобы избежать депортации (его должны были выслать в ФРГ, откуда он въехал в Америку), Самарин переехал в Канаду. Он обратился к властям страны за статусом беженца, но местные еврейские организации заявили решительный протест. Ходатайство не удовлетворяли. Ожидая возможного решения, Самарин скончался в Канаде в январе 1992 года.

Вряд ли можно говорить о том, что сотрудничество с нацистами и написание откровенно антисемитских статей составляли все существо Самарина. Он действительно проявил себя в США как хороший преподаватель и издатель литературы (занятия, непредставимые для него в советских реалиях), часть его студентов вспоминали его по-доброму и не считали оправданным его увольнение. Можно даже сказать, что лично он не причастен к преступлениям нацизма. Впрочем, готовность очень точно подстраиваться под самые разные и малосовместимые идеологические требования, то открывая, а то убирая свои взгляды по разным важным вопросам, — свойство, очень понятное для человека советского.

Несмотря на все антикоммунистические декларации, едва ли Самарин мог быть полностью независим от сформировавшей его советской среды. И его кончина в статусе человека без гражданства, не имеющего определенного положения в мире, через месяц после смерти советской родины видится в чем-то закономерной.

От ред. belisrael.infoСтатья российского кандидата исторических наук интересна, такие статьи нужны, но вывод о Самарине сделан довольно странный: “Можно даже сказать, что лично он не причастен к преступлениям нацизма“. Пропаганда юдофобии в военное время (да и в довоенное, поскольку она готовила почву для дальнейших злодеяний) – вполне себе преступление… Не зря обер-пропагандиста Юлиуса Штрейхера в 1946 г. повесили по приговору Нюрнбергского трибунала.

Оригинал

Опубликовано 06.08.2018  22:55

Вспомним Арона Вергелиса…

Сегодня, 7 мая, исполнилось сто лет со дня рождения поэта, общественного активиста, путешественника (А. В. не раз бывал и в Беларуси). Мы воздержимся от разговора о журналах «Советиш Геймланд» и «Ди идише гас» – они содержали немало ценных материалов, но не пережили своего бессменного редактора. Вспомним о том, каким Арон Алтерович (07.05.1918 – 07.04.1999) был на войне и в семье, благо в FB открылась посвященная ему страничка. Также, на наш взгляд, интересны впечатления о Марке Шагале и его Витебске, записанные полвека назад. Может быть, именно встреча Арона Вергелиса с Шагалом во Франции повлияла на то, что великого художника пригласили-таки в СССР, и в 1973 году он посетил Москву?

Поэтический сборник А. Вергелиса (1956) – и еще один, с портретом автора (1985)

* * *

История, которую Ян Шередеко, внук Арона Вергелиса, когда-то записал со слов своего дедушки.

ОДНАЖДЫ УБИТЫЙ

«Во время Второй мировой войны я служил в авиации и был стрелком-радистом на бомбардировщике ТБ-7. Работал я на ШКАСе — авиационном пулемете. Белоруссия тогда была оккупирована. В ту ночь мы вылетели на боевое задание в Бобруйск. Но нас случайно сбили наши же девчонки-зенитчицы. Они приняли наш самолет за фашистский. Поскольку я уже был опытным парашютистом, я успел выброситься, и — удачно. Удачно — потому что выжил (вместе со мной уцелел и второй пилот, а все остальные погибли). Но в то же время неудачно — потому, что упал на лес. Когда я пробил кроны деревьев и повис на одной стропе, зацепившейся за ветку, я уже был без сознания.

Меня нашли и поместили в ближайший госпиталь. Но на наш базовый аэродром сообщить об этом не успели. Утром следующего дня кто-то из нашего командного состава уехал в Москву. В это время в столице проходил пленум Союза писателей, и мой однополчанин передал сообщение моим коллегам по перу: «Погиб молодой поэт Арон Вергелис, его самолет сбили». Тогда Арон Кушниров, известный еврейский прозаик, драматург и переводчик, взял слово и сказал: «Молодой дальневосточный биробиджанский поэт Арон Вергелис вчера погиб геройской смертью».

Проходит время, я лежу в госпитале. Нам принесли подарки, которые женщины собирали в тылу и отправляли бойцам на фронт. Все они были завернуты в разные газеты. И вдруг я увидел знакомые буквочки на одной из посылок. Говорю: «Сестра! Покажи вон тот сверток!». Там оказался кисет, махорка, теплые носки, и все это обернуто газетой «Эйникайт», которую во время войны выпускал Еврейский антифашистский комитет на идиш. Я стал читать и на второй полосе увидел свой некролог — сообщение Кушнирова о том, что я погиб.

Тогда я написал ему письмо и вложил туда стихотворение «Жив батальон». Через какое-то время газета «Эйникайт» сообщила, что Вергелис, оказывается, жив и опубликовала новое стихотворение. Такой вот эпизод моей фронтовой жизни».

Одна из страниц, где сказано о боевом пути А. Вергелиса, на podvignaroda.ru

Вспоминает Лиза Богадист-Катаева:

У меня было три дедушки. Одного я не знала: он умер в 45 лет, а мама едва успела отпраздновать совершеннолетие. Но, молодой и красивый, он всегда с фотографии нежно смотрел на меня, наблюдая, как я расту.

Второй дедушка – отец моего папы. Они с бабушкой жили в Одессе, часто к нам приезжали, а летом я бывала у них. Дедушка коллекционировал монеты, марки, рассказывал, каким шкодой был мой папа в детстве, а бабушка варила лучшее в мире абрикосовое варение и позволяла мне лепить вареники с вишней. Я же втихаря ела сырое тесто…

Мой третий «московский» дедушка, второй муж моей бабушки – маминой мамы. Арон Вергелис был еврейским писателем, поэтом и главным редактором единственного в СССР журнала на идиш «Советиш Геймланд» – «Советская родина». Тогда для многих еврейских писателей гонорары за публикации в журнале были едва ли не единственным средством к существованию. Но многие называли его кремлевским евреем. Он много ездил по миру, однако в Израиле никогда не был.

Арон редактировал тексты, где вместо букв я видела рыболовные крючочки. На его рабочем столе всегда спала трехцветная кошка Кири. Иногда она открывала глаза и лениво охотилась за ручкой, которой он писал. Но, в какое бы время я не вошла в кабинет, все внимание переключалось на меня.

Года в четыре я любила играть с ним в прятки. Но игра была необычная: я искала по всему дому, а особенно тщательно в ящиках его письменного стола и в книжном шкафу, «майн шейне киндельке» – то есть саму себя. Арон называл меня «моя маленькая девочка» на идиш.

Он водил меня в зоопарк, всегда откладывал для меня самый большой кусок бабушкиного пирога с черникой и никому не разрешал убирать мой домик для Барби, который стоял посередине комнаты и всем мешал. Когда же я ночевала в их квартире, он пел мне еврейские колыбельные. Он напевал какую-то незамысловатую мелодию и приговаривал «…майне шейне киндельке качаю….».

Мне разрешалось все. И когда моя мама, которая начиталась модного тогда доктора Спока про воспитание детей, что-то мне запрещала, он ужасно расстраивался. А однажды его душа не вынесла, и он сказал: «Ваш Спок – фашист! И вы все фашисты! Оставьте ребенка в покое. Детям нельзя ничего запрещать, пусть просто будут счастливы! А уж когда вырастут, все «нельзя» их по-любому догонят».

Прошли годы. Недавно в солнечной Калифорнии я попала на «квартирник» Псоя Короленко, и вдруг услышала ту самую колыбельную. Оказалось, что это песня Псоя «Дер Зейде» («Дедушка» – идиш) — интерпретация колыбельной моего детства. Иногда её называют «Memory Song» – «Песня памяти». И я вновь почувствовала себя «маленькой девочкой», правда, уже 26-летней…

Наталия Вергелис (дочь поэта):

Когда-то в детстве я любила с утречка подсовывать под ухо сонному Арону магнитофон с моими любимыми песнями. Он слушал вполуха, но, услышав строки «вы лучше лес рубите на гробы: в прорыв идут штрафные батальоны», встрепенулся, сказал, что так мог написать только большой поэт, и попросил меня перевести на бумагу песни Высоцкого, что я с большим удовольствием и огромной ответственностью и делала долгое время. А Арон их переводил.

* * *

В ГОСТЯХ У МАРКА ШАГАЛА

(отрывок из книги Арона Вергелиса «16 стран, включая Монако», Москва, 1982; авторизованный перевод с идиша Евгении Катаевой)

Есть исторические личности, которых мое сознание отказывается воспринимать реально. Убейте меня, но я никак не могу представить себе в обычном человеческом облике, скажем, того самого Торичелли, который первый создал идеальную пустоту, названную впоследствии торичеллиевой. В моем представлении Торичелли скорее природное явление или некое название места, в котором, не приведи господь, решительно ничего нет – ни воздуха, ни света, ни жизни, в общем – пустота. И вы меня никак не уверите в том, что Данте, например, несмотря на то что мне известен его портрет, внешне был таким же человеком, как другие, – подстригал и причесывал волосы, завязывал шнурки на ботинках, обедал и ужинал, носил белье. Нечто подобное невольно возникало у меня, когда я думал о Шагале.

И действительно – Марк Шагал! Кто из нас не слыхал: «Там висят два Шагала…», «Это новый Шагал…» – так мы говорим и имеем в виду не человека, а его работы.

К Марку Шагалу в Сен-Поль де Ванс со мной из Парижа приехала Ева Гольдгевихт, женщина с редкой судьбой, – о ней я еще расскажу. А в Каннах к нам присоединился общественный деятель Тевье Шумахер. Вот так, втроем, мы и отправились в Сен-Поль де Ванс. Там, в большом доме, в большом парке живет Шагал.

Боясь опоздать, мы приехали раньше назначенного часа, и пожилая служанка сказала нам, что, как ей известно, гость должен прибыть через полчаса. Но не успела она пойти доложить о «странниках», как на крыльце появился мужчина с гирляндами морщинок под глазами и заговорил с нами по-еврейски:

– Да заходите же, заходите!

Я сказал человеку с веселыми глазами, в джемпере, надетом на клетчатую рубаху, что без разрешения хозяина мы войти не можем. Он рассмеялся и ответил, что он и есть Шагал.

И вот мы сидим за столом, и Валентина Шагал, супруга художника, на знакомый вопрос: «Что вы пьете?» – получила точный ответ.

Разговариваем мы и по-русски и на идиш. Валентина Шагал говорит лучше по-русски, чем по-еврейски, сам Шагал – лучше по-еврейски, и посторонний наблюдатель, не знающий ни того, ни другого языка, подумал бы, что это не разговор, а забава, с шутками-прибаутками, взявшимися неизвестно откуда и уходящими неизвестно куда, разговор без цели и повода.

Мы оставили стол, я взял Шагала под руку, и мы вышли из дома в сад, где северная березка, посаженная Валентиной Шагал, с трудом приживается на средиземноморской почве.

Однако и здесь разговор переходил с пятого на десятое и касался, скажем, таких предметов, как селедка с картошкой. Шагал сказал мне, что очень любит картошку с селедкой. Надя Леже, русская женщина (на самом деле белорусская, прим. belisrael), вдова большого французского художника, бывая в Москве, привозит оттуда Шагалу картошку и селедку.

– А знаете, почему я люблю селедку? – спросил Шагал. – Потому что мой отец, царство ему небесное, служил приказчиком у некоего господина Яхнина, витебского торговца селедкой.

Конечно, мы говорили не только о селедке. Шагал рассказал мне о себе, о своем детстве, о Витебске, о первых своих рисунках.

В своей автобиографической книге «Моя жизнь» Марк Шагал пишет: «Если верно, что мое искусство не играло ни малейшей роли в жизни моих родителей, то верно и то, что жизнь моих родителей, их быт, их работа оказали заметное влияние на мое искусство».

Витебск, Витебск и еще раз – Витебск… Шагал постоянно вспоминает о Витебске. Что ж это за город, от которого ни на минуту не отрывается в глубоких душевных снах своих художник, не видевший этот город без малого пятьдесят лет? Может быть, Витебск стоит на магнитах? Может быть, витебчане носят магниты в карманах?..

В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона сказано, что Витебск расположен по обоим берегам Западной Двины, что в 1910 году в Витебске было 101528 жителей, пять кожевенных заводов, пять канатных и пять гончарных мастерских, две маслобойки, одна мужская гимназия, две женские, семь частных средних и низших учебных заведений, одна духовная семинария…

О витебских магнитах энциклопедия не вспоминает. Дело не в магнитах…

Марк Шагал родился и вырос в Витебске.

– Видите, на этой фотографии наш дом на 2-й Покровской, двадцать девять. Теперь, как я узнал, это улица Феликса Дзержинского. Фотографию мне прислали из Витебска. За домом была лавчонка, на снимке ее не видно…

Шагал раскрывает альбом-каталог с репродукциями своих картин.

– Вот это, – тычет он пальцем в одну из репродукций, – моя матушка Фейга-Ита. Набожная была женщина, дочь лёзненского резника. Вы не слышали о Лёзне? Белорусское местечко. Когда я рисовал маму, она сидела с опущенными глазами… А это мой отец. Он, пока я писал его, катал бочку с селедкой. На всю жизнь остались у меня в памяти отцовские коричневые руки, ржавые от селедочного рассола, распухшие от холода и соли… Мать умерла в девятьсот четырнадцатом году. Отец в восемнадцатом. Представьте себе, попал под автомобиль… Автомобили тогда были большой редкостью, а он ухитрился попасть под автомобиль. Замечтался и попал…

Когда я впервые в жизни показал матери свой рисунок, она мне сказала: «Да, мой сын, я вижу, что ты умеешь это делать. Но послушай, мне жалко тебя…» – Светло-синие глаза Шагала, еще ясные, не выцветшие, улыбаются. – Однажды я хотел подарить картину моему дяде, парикмахеру, но он не взял ее. А другой мой дядя, со стороны матери, никогда не подавал мне руки, боялся, что, держа его за руку, я его нарисую…

Озорной мальчишеский огонек вспыхивает в глазах Шагала:

– Думаете, я его не нарисовал? Всё равно нарисовал! Вот он здесь, на картине «Война», вместе с другим дядей, с тем, что любил играть на скрипке. Я написал эту картину в четырнадцатом году, как только вспыхнула война. Писал тайно, глядя на моих натурщиков через дверную щелку. Загляну в щелку – и рисую. Загляну – и рисую…

Когда я писал картину «Роды», мама, смущаясь, сказала, что у роженицы живот должен быть в бандаже. Я послушался ее и забандажировал роженице живот…

Он рассказывает, что рисовал свои первые картины на мешках, которые развешивал над своей кроватью; многочисленным его сестрам мешки эти были нужны для картошки, и они их тайком уносили…

* * *

Материал нашего постоянного автора «Арон Вергелис дома и на службе» (2016) можно прочесть здесь.

Опубликовано 07.05.2018  20:03

***

Рубинштейн Григорий 8 мая в 18:50

Мой отец выписывал ,,Советиш Геймланд,, до конца своей жизни и у нас дома постоянно собирались в основном минские скульптора (их мастерские были рядом), а отец прямо с листа переводил им статьи о запрещённом Шагале и многое другое, что ребята хотели послушать…А потом нам с отцом посчастливилось познакомиться с Ароном Вергелисом у Заира Азгура в мастерской, где Азгур собирался лепить его портрет…

И. Ганкина о еврейской литературе межвоенного времени (2)

(окончание; начало здесь)

Творцы, народ и Советская власть. Изи Харик – не просто поэт, он – символ «нового советского еврея». В 1935 г. торжественно отмечалось 15-летие с начала его творческой деятельности, на котором Кондрат Крапива не без иронии отметил: «Как бы мы с тобой выглядели сейчас, если бы не было советской власти. Я, мужик в армяке и лаптях, пришел бы к тебе, сапожнику, чтобы ты мне «склепал» новые сапоги. Ты бы обязательно был сапожником, как твой батька. Мы бы с тобой долго соображали, как сделать, чтобы сапоги стоили подешевле. Потом бы курили самосад и жаловались друг другу на нашу бедную жизнь. Мы даже не помышляли бы о творчестве» (цит. по: Релес, Г. Еврейские советские писатели Белоруссии. Воспоминания. Минск: изд. Дмитрия Коласа, 2006). Как ни забавно звучит этот «политически ангажированный» текст, но без революции, как минимум февральской 1917 г., дело могло обстоять именно так. Известно, что социальные лифты для талантливых детей из народа, а особенно «неправильной» национальности, работали в Российской империи с большим скрипом.

Прекрасно осознавая меру своей ответственности за судьбу молодых литераторов, Изи Харик организует работу секции еврейских писателей, поддерживает не на словах, а на деле юные таланты, в частности, организуя им стипендии, позволявшие детям из еврейских местечек продолжать свое образование в городе. Случайно уцелевшая после расстрелов 30-х годов молодая поросль (Гирш Релес, Евгений Ганкин) с нежностью вспоминала о личных встречах с Хариком, о невероятном успехе своих первых литературных опытов. Так, в 1934 году журнал «Штерн» печатает отрывки из поэмы двенадцатилетнего Евгения Ганкина (текст поэмы был привезен Харику учителем еврейской литературы местечка Щедрин Самуилом Шубом). «Харика я обожал», – так начинает воспоминания об Изи Харике Евгений Ганкин. Появление известного поэта в любом местечке сопровождалось «демонстрацией» любителей литературы. «Зал заполнился намного раньше объявленного времени, сидели на скамейках, на подоконниках, на полу и даже на пожарных машинах, которые стояли здесь же в депо» (цит. по: Ганкин, Е. Крыло ангела. Эссе, очерки, воспоминания. G.L.M. Publishing, Ann Arbor, USA, 2000). Так встречали Харика в местечке Щедрин летом 1932 года…

Еврейские писатели БССР 1930-х годов. Подборка фото с обложки книги воспоминаний Г. Релеса (2006)

Вообще, тема творчества, а шире, взаимосвязи и взаимозависимости «творца и народа» была, есть и, наверное, будет одной из сквозных тем мировой литературы. В анализируемый период она, естественно, приобретает классовый характер, но подлинный литературный текст даже через призму идеологии доносит боль и надежды автора. В белорусской пред- и послереволюционной литературе мы встречаем подлинные шедевры, раскрывающие эту тему: Янка Купала «Курган» (1910 г.), Змитрок Бядуля «Соловей» (1927 г.), и, наконец, Изи Харик «На чужом пиру» (1935 г.). Один и тот же образ – преследуемого, оскорбленного и униженного, но в то же время внутренне не сломленного творца, объединяет все эти произведения. Судьба главных героев перемалывается в жерновах истории. Не менее печальной оказалась судьба авторов этих текстов. Но прежде чем перейти к трагедии 30-х годов, следует наметить еще несколько магистральных тем белорусской еврейской литературы.

Биробиджанский эксперимент и великие стройки 30-х. В начале 30-х годов активно издавались книги на идише, реформа которого в 20-е годы привела к советизации языка, значительному сокращению древнееврейской лексики, изменению орфографии, а также бурному внедрению лексики, связанной с различными отраслями современной науки и техники. Последняя тенденция, обусловленная актуальными процессами в сфере среднего и высшего образования, хорошо иллюстрируется библиографическим справочником 1935 г. (Еврейская книга СССР в 1933 г. (Библиография) Государственная Библиотека и Библиографический Институт БССР им. В. И. Ленина. Еврейский отдел. Составитель Н. Рубинштейн. – Минск, 1935. – 86 с.) cо списком всех изданий на идише за предыдущий 1934 год. Названия разделов – зачастую калька с соответствующих терминов, в первую очередь немецких, плюс советская политическая лексика. Объем издаваемой литературы впечатляет – от 49 изданий в разделе «Политика. Советское строительство. Национальный вопрос. Коминтерн. Коммунистический интернационал. Комсомол. Пионерское движение. Политические партии в капиталистических странах» до 67 изданий в разделе «Литературоведение. Учебная литература для школ»; от 27 изданий в разделе «Техника. Транспорт. Связь. Контейнерные перевозки. … Банковское дело. Торговля» до 103 изданий в разделе «Народное просвещение. Педагогика и методика. Культпросвет. Всеобуч. Физическая культура и спорт. Половое воспитание. Взаимное обучение», и т. д., и т. п.

Хорошо или плохо, но к началу 1930-х годов полным ходом шло формирование советского нормативного варианта языка идиш, который имел перспективу постепенно, через ошибки и потери, стать современным полнофункциональным языком. В конце концов, современный иврит по лексике тоже далеко ушел от языка Торы.

Однако вернемся к общей социокультурной и общественно-политической ситуации 30-х годов. Все относительные экономические, а также культурные «вольности» 20-х ушли в небытие в годы «Великого перелома». Дискуссия в рамках большевистской идеологии стала смертельно опасным делом. Сторонников Троцкого и Бухарина сначала отправляли в ссылку, а затем пришло время больших политических процессов. Судя по воспоминаниям, верного (а возможно, даже чересчур верного) ленинца Х. Дунца исключают из партии за частную беседу, в которой он не смог согласиться, что большевики с дореволюционным стажем Троцкий и Каменев – фашисты (см.: Релес, указ. соч., с. 30).

На этом фоне биробиджанский эксперимент 1930-х годов становился последней иллюзией для поколения «детей революции». Как воспоминал известный советский еврейский литературный деятель Арон Вергелис: «Уже был «Великий перелом», уже прошла коллективизация… в это время на Украине уже случился жестокий голод. Коллективизация породила этот голод, и он уже подступал к узким улицам местечек» (Цит. по: Куповецкий, М. Последний советский еврейский нацкадр Арон Вергелис // Идиш: язык и культура в Советском Союзе. – Москва, 2009, с. 60). В такой ситуации воспевание достижений первых пятилеток, а особенно ударного труда на строительстве Беломорканала, выглядело понятным с идеологической, но спорным с других точек зрения поступком. Поэма Изи Харика «От полюса к полюсу» (1933–1934 гг.), посвященная «перековке» бывших уголовников в передовых советских ударников, при несомненных литературных достоинствах выглядит слишком идеологизированной. Сравнение ее с поэмой «Круглые недели» (1930–1931 гг.) – явно не в пользу первой. В «Круглых неделях» на фоне уже дежурного конфликта между «старым» и «новым», на фоне обязательной антирелигиозной пропаганды и образа кулака-вредителя присутствуют всё же подлинные социальные проблемы (плохое снабжение рабочих, грязь и теснота в столовой и бараках). В тексте поэмы бросаются в глаза живые зарисовки характеров и внешности строителей, точные физиологические (запах в бараке) детали. Одним словом, от нее веет подлинностью личного авторского переживания.

Такая же подлинность жизненных ситуаций и характеров – в рассказе «Свой врач» молодого талантливого писателя Моты Дегтяря (1909–1939), в котором счастливый отец приходит на прием к собственной дочери, дипломированному врачу, отправленному по распределению в родное местечко. Нет преувеличения ни в ситуации, ни в характерах, потому что мечта о «своем» еврейском враче – это мечта многих поколений евреев «черты оседлости», которая могла и становилась явью в довоенной БССР. Приведем в этой связи некоторые статистические данные: численность студентов-евреев в Беларуси в 1927-1928 гг. – 27% от общего числа (1257 человек); в БГУ в 1927 г. на медицинском факультете доля евреев составила 44% от общей численности принятых, и даже в 1939 г. из 8 тыс. минских студентов 2,5 тыс. были евреи.

Яркой образностью и динамизмом отличаются тексты Эли Кагана (1909–1944). Его «Город без церквей», где «…люди не ходят, а бегают. Улицы в нем широкие. Весь он просторен, как поле. И всё же люди нередко натыкаются друг на друга. Люди озабочены, люди хлопочут» дает образ странного города без истории – города-новостройки 30-х годов, запечатленного внимательным взглядом писателя. А его детские воспоминания из миниатюры «Большой пожар»: «Меня пугала смерть. Смерть – густая, черная, с огненными кругами, с блуждающими мерцающими точками. Я с замиранием сердца проваливаюсь в бездну, я хочу крикнуть и не могу…» – выходят далеко за рамки «большого стиля соцреализма» в пространство мировой литературы. Арестованный вместе с Зеликом Аксельродом весной 1941 г., чудом избежавший летом 1941 г. пули НКВД, погибший на фронте в 1944 г. при освобождении Беларуси, Эля Каган – еще один из расстрелянного поколения…

Но вернемся в 1934-й – год создания Союза писателей БССР и СССР. За красивой ширмой объединения творческих сил страны скрывалось спецсообщение секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР «О ходе подготовки к I Всесоюзному съезду Союза советских писателей» от 12 августа 1934 г., в котором фактически запрограммирована будущая трагедия белорусской интеллигенции. Купала Янка, Колас Якуб, Чарот Михась, Бровка Петрусь, Бядуля Змитрок и др. проходят в нем как белорусские нацдемы или им сочувствующие; соответственно – Харик Изя, Кульбак Мойша и др. являются либо скрытыми бундовцами, либо национал-фашистами. Расстрельные списки готовятся, дела подшиваются, остается только дать им ход.

Тем паче писатели – люди эмоциональные и увлекающиеся, история страны полна крутыми виражами, и то, что вчера приветствовалось, например, приезд из заграницы в СССР, сегодня становится поводом для обвинительного заключения. Так, в нелегальном прибытии в БССР из Польши обвиняют Мойшу Кульбака.

Показательна в этой связи история жизни Айзика Платнера (1895–1961), который, искренне поверив в идеалы социализма, переехал в БССР из США в 1932 г. Он на собственной шкуре сначала узнал прелести кризиса и безработицы в США, а затем – репрессированный в 1949-м и осужденный на 25 лет в 1950 г. – вкус советской лагерной системы. Его лирические стихи позднего периода рассказывают о невысказанных до конца мыслях, о несбывшихся мечтах. Как ни парадоксально, но в них присутствует, среди прочего, гимн Ленину и советскому строю. Не нам судить, о чем на самом деле думал этот тяжело больной человек в последние годы своей жизни, бродя по улицам послевоенного Минска.

Еврейская литература в общекультурном дискурсе. Представляется очень важным рассмотреть определенные явления еврейской литературы 1920-30-х годов в свете общекультурных мировых тенденций и связей. Известно, что в первые годы и даже десятилетия советской власти она позиционировала себя как выразитель интересов трудящихся всего мира. Этот подход соответствовал традиции мира еврейского, который на фоне определенной замкнутости по отношению к другим культурам внутри своего пространства осуществлял активную коммуникацию, обмен идеями и текстами на протяжении всей многовековой истории народа. Под влиянием движения Хаскалы («еврейского Просвещения») этот мир стал более открытым к межкультурным коммуникациям и диалогу.

Широта отражения еврейской жизни, пусть даже с классовых позиций, видна в издании 20-х годов (Еврейский вестник / Общество распространения просвещения между евреями. – Ленинград, 1928. – 264 с.), которое содержит следующие материалы: различные аспекты истории и культуры евреев в дореволюционной России; современные археологические раскопки в Палестине, экономическое положение евреев Польши, обзор деятельности различных еврейских организаций БССР, УССР, РСФСР и т. п. Соответственно, вполне легитимным или хотя бы допустимым с точки зрения советской власти в те годы представлялось творчество Мойше Кульбака, который в своем первом романе «Мессия, сын Эфроима» обращается к сложным философско-религиозным проблемам. В тексте прослеживаются фантастические и гротесковые, каббалистические и мистические мотивы. Героями произведения являются и реальные люди, и фольклорные персонажи. Энергией античных героев наполнена поэма «Иоста-кузнец» (1920; в белорусском переводе Г. Клевко – «Каваль Ёста»), не случайно эпиграф из Гейне «Я – пламя» отсылает нас к символике, характерной для европейской культурной традиции, к всепобеждающему огню – огню любви и свободы. Герой поэмы и его возлюбленная предстают в образах Гефеста и Афродиты, не теряя при этом конкретные подробности физического облика обычных людей из народа. Известно, что еще в Воложинской иешиве Кульбак «подпольно», но серьезно изучaл русскую классику, а потом на протяжении жизни постепенно расширяющимися концентрическими кругами – Аристотеля и Лао Цзы, Генриха Гейне и Эмиля Верхарна. В Вильно Кульбак начал преподавать литературу на иврите и идише и ставить спектакли, в том числе «Илиаду» Гомера и «Юлия Цезаря» Шекспира.

Поэма начала 1930-х годов «Чайльд-Гарольд из местечка Дисна» в самом названии содержит отсылку к творчеству Байрона, но и, как когда-то Пушкин, Кульбак, используя вечную форму романа-путешествия, показывает нам печальную действительность своего века. И, наконец, его пьеса «Бойтре», новое обращение к образу фольклорного персонажа (еврейского Робин Гуда) содержит в частности, отсылки к романтической драме Шиллера «Разбойники», к поэме Купалы «Могила льва», к поэме Гете «Гец фон Берлихинген» и к немецкому фольклорному образу Черного рыцаря Флориана Гайера.

Мойше Кульбака многие исследователи называют романтиком. И стиль жизни с частыми переездами из города в город, из страны в страну, и одухотворенный облик поэта – всё помогало созданию этой легенды. Но легенде не было места в атмосфере СССР 30-х…

Закономерный финал. Вслед за надеждами и потерями 20-х годов приходит удушающая атмосфера следующего десятилетия. Когда я смотрю на фотографии тех лет, то, кажется, понимаю, почему кудрявым юношам с горящими глазами не нашлось места в новой эпохе. Их вектор движения – вперед и вверх, их дружеская среда с её взаимопомощью и юмором никоим образом не вписывались в сталинский тоталитаризм. «Дети революции», как, впрочем, и ее «отцы», мешали этому монстру распространиться на половину Европы. Точно так же мешало культурное и языковое разнообразие. В середине 1930-х ликвидируются многочисленные национальные районы на территории БССР, из сталинской Конституции исчезает упоминание о национальных меньшинствах, населяющих БССР. Соответственно, власти уже не нужны журналы, газеты, а главное, школы на языках этих меньшинств. Летом 1938 года была ликвидирована вся система образования на идише, кроме школ в Еврейской автономной области и Крымской АССР.

На фоне советизации национальной жизни в Западной Беларуси и Украине, Балтии и Бессарабии происходило временное возобновление еврейской культурной жизни на территории БССР и УССР, которое могло обмануть, и то ненадолго, только восторженных левых из числа новых граждан. Ведь уже случилась ночь 29/30 октября 1937 года, когда было расстреляно более ста представителей интеллектуальной элиты БССР – литераторов, государственных деятелей, ученых. Среди погибших в ту ночь – литераторы Алесь Дударь, Валерий Моряков, Михась Чарот, Изи Харик, Платон Головач, Михась Зарецкий, Янка Неманский, Юлий Таубин, Анатоль Вольный, Хезкель Дунец, Василь Коваль, Тодар Кляшторный, Моисей Кульбак, Юрка Лявонный, наркомы просвещения и юстиции БССР Александр Чернушевич и Максим Левков, ректор БГУ Ананий Дьяков, директор треста «Главхлеб» БССР Георгий Борзунов, завкафедрой Витебского ветеринарного института Яков Сандомирский, начальник Высшей школы наркомата просвещения БССР Вадим Башкевич, председатель ЦК профсоюзов БССР Захар Ковальчук, заместитель наркома совхозов БССР Леонард Лашкевич, студент Соломон Лямперт…

И. Харик и М. Кульбак. Работы Лейзера Рана из серии «Разбитые надмогилья» (начало 1970-х)

Расправа продолжилась в следующую ночь, когда было расстреляно более 30 человек. Только за три осенних месяца в 1937-м органы НКВД репрессировали более 600 общественных и культурных деятелей Беларуси.

Началось медленное умирание культуры идишa на территории СССР. Холокост унес основных ее носителей, а в рамках «борьбы с космополитами» была уничтожена еврейская интеллектуальная и творческая элита. Редкие уцелевшие ее представители, вернувшиеся из ссылок и лагерей, потерявшие своих родных в сталинских репрессиях и Холокосте, безусловно, делали определенные попытки для сохранения традиции. Даже подписка на официозный журнал «Советиш Геймланд» («Советская Родина») частью еврейской интеллигенции воспринималась в годы послевоенного государственного антисемитизма как некий символический вызов.

Так закончился непродолжительный роман советской власти с еврейским народом. Массовая эмиграция советских евреев в США и Израиль в начале 1990-х годов поставила в этой истории жирную точку. В новых государствах, образовавшихся после распада СССР, немногочисленные еврейские общины начали возрождение еврейской культурной и интеллектуальной жизни. Одним из направлений этого процесса является осознание исторического опыта прошлого. Основное внимание исследователей по понятным причинам направлено на изучение истории Холокоста, но события довоенных десятилетий также заслуживают пристального исторического и культурного анализа.

* * *

Об авторе. Инесса Ганкина – психолог, культуролог, член Союза белорусских писателей, автор многочисленных научных и публицистических cтатей по психологии, культурологии и педагогике. Её художественные публикации можно найти в трех книгах, а также в периодических изданиях, антологиях и альманахах, изданных в Беларуси, России, Израиле, США. Хорошо знакомо ее творчество и читателям нашего сайта.

Опубликовано 05.05.2018  14:59

125 гадоў паэта Элі Савікоўскага

Паэт Эля (Ілья Якаўлевіч) Савікоўскі нарадзіўся 20.01.1893 у мястэчку Палонка Баранавіцкага павета Гродзенскай губерні. Памёр 11.05.1959 у Мінску.

* * *

Гірш Рэлес. Ён быў сярод першых

У пачатку 1920-х гадоў, калі ў Беларусі толькі з’явілася савецкая яўрэйская прэса, сярод яўрэйскіх пісьменнікаў у Мінску вылучаліся Эля Савікоўскі і Мойшэ Юдовін. Эля Савікоўскі ў той час быў адным з найбольш пладавітых паэтаў. У 1923 г. выйшла яго кніга вершаў “Фарместэніш” (“Навыперадкі”). Нягледзячы на тое, што малады паэт выхоўваўся ў рэлігійным духу, шмат гадоў вучыўся ў ешыве, ён прыняў новае жыццё з радасцю і энтузіязмам і асудзіў стары рэлігійны быт.

У 1920 годзе, калі маладая савецкая рэспубліка вяла змаганне з ворагамі, Савікоўскі ў адным з вершаў пісаў:

Свет стаіць – гарматай цэліцца ў мяне,

Хоча ўкласці ніц на брук,

Точыць сваю шаблю-зуб

На мяне.

А я – іду ўперад,

А я – іду ўперад?

Заганяю далеч дзікую ў аброць,

Быццам раскілзанага каня.

Што такое час і чым ёсць плоць,

Калі пеніцца ад націску зямля? (…)

Палі дні зняможаны да ног,

Просіць прабачэння ноч.

Ты замкні сваю крывую крамку, Бог,

Выстаў клунак з ліхам за ламаны грош.

Тоўстымі рукамі неба я буру,

Нанізаў абрыўкі неба на кап’ё.

…Волат змею ў блізкае раннё

Молатам раздушыць галаву.

Вершы Элі Савікоўскага ў той час былі прасякнуты імпэтам і пафасам. У іх адчуваўся ўплыў футурыстаў і сімвалістаў. Яны часта друкаваліся з уласнымі “кампазіцыямі” паэта. Як кажуць знаўцы, у Савікоўскага такі было моцнае музычнае чуццё (у 1930-х Э. Савікоўскі вучыўся ў беларускай кансерваторыі, сябраваў з М. Аладавым, А. Багатыровым. – перакл.). У 1920-х яго вершы часта спяваліся на школьных вечарынах, уключаліся ў праграмы самадзейных калектываў, і нават прафесійныя спевакі мелі іх у сваіх рэпертуарах.

Выявы і факсіміле Э. Савікоўскага – іўрыт, ідыш

Да “вопытнага паэта” тады нясмела завітваў кучаравы хлопец, які падпісваў свае першыя вершы псеўданімам “І. З. Зембін”. Час ад часу разам з Харыкам прыходзіў у рэдакцыю зусім юны бялявы хлапчук, эвакуіраваны з Панявежыса, – Зэлік Аксельрод. Ён прыносіў вершы для газеты “Дэр векер”. Эля Савікоўскі падбадзёрваў пачаткоўцаў:

– Пішыце, хлопцы, з цягам часу будзеце сапраўднымі паэтамі.

Праз пару гадоў вучні пераўзышлі настаўніка. Ля штурвалу маладой ідышнай літаратуры ў Беларусі сталі Ізі Харык, Зэлік Аксельрод, Яша Бранштэйн, Хезкл Дунец. Прыкметнае месца заняла і група пачаткоўцаў з газеты “Юнгер арбэтэр” – Мойшэ Тэйф, Гірш Каменецкі, Хаім Ласкер, Мендл Ліфшыц і іншыя. А паэт Эля Савікоўскі застаўся як бы “у ценю”.

Сціплы Савікоўскі не наракаў на лёс. Наадварот, ён захапляўся тым, як яўрэйская літаратура расквітнела за пару гадоў. І пры гэтым дабрадушна пасміхаўся вачыма праз свае драцяныя акуляры.

Калі Ізі Харык, стаўшы галоўным рэдактарам часопіса “Штэрн”, звяртаўся да Савікоўскага па вершы для часопіса, той адказваў:

– Як-небудзь паспрабую штосьці накрэмзаць…

Між іншым, Харык усе гады ставіўся да Савікоўскага з пашанаю і моцна любіў яго. З боку гэта выглядала трохі дзіўна: вядомы паэт глядзіць “знізу ўверх” на малавядомага, які да таго ж друкуецца дужа рэдка. А калі Савікоўскаму радзілі: “Ну і ну! Чаму ж не нясеце ў “Штэрн” сваіх вершаў? Харык жа канечне іх надрукуе”, – ён адказваў: “Вось таму і не нясу. Харык не адмовіць нават тады, калі гэтыя вершы акажуцца слабымі. Я не хачу карыстаць з такой магчымасці”…

Матэрыяльна Савікоўскі быў забяспечаны. Ён працаваў бухгалтарам і дасягнуў вялікіх поспехаў у сваёй справе. У канцы 1920-х гг. ён стаў галоўным бухгалтарам рэспубліканскай будаўнічай арганізацыі. Аднак з літаратурай сувязей не парваў. Праўда, яго рэдка бачылі ў рэдакцыях і ў пісьменніцкіх суполках, але ён выкарыстоўваў кожную вольную хвіліну для творчасці. Яго творы з’яўляліся і ў перыёдыках, і асобнымі кніжкамі.

Адна з падзабытых публікацый Э. Савікоўскага – верш, прысвечаны амерыканскаму пісьменніку Аўрому Рэйзену. Менская газета “Акцябер”, 1928.

У 1928 г. выйшла яго кніжка вершаў-спеваў для дзяцей школьнага веку. Вершы суправаджаліся ўласнымі мелодыямі Савікоўскага. У 1929 г. убачыла свет п’еса “Эрдлінг” (“Зямельнае”), у 1934 г. – знакамітая дзіцячая п’еса “Папірэнэ тойбн” (“Папяровыя галубы”).

Я лепей пазнаёміўся і пасябраваў з Савікоўскім акурат пасля вайны, калі з яўрэйскіх пісьменнікаў у Мінску апынуліся фактычна мы двое.

Уры Фінкель са сваёй сям’ёй тады жыў у Ракаве. Часта прыязджаў у Мінск Цодык Даўгапольскі, але пастаянным яго месцам жыхарства быў Віцебск. Даўгапольскі любіў раз’язджаць і часцей за ўсё бываў у Ленінградзе, дзе жыла яго дачка. Вельмі часта наведваў ён і Маскву, адкуль прывозіў навіны ў Мінск і пры сустрэчы расказваў, што чутно ў яўрэйскіх пісьменнікаў у Маскве, Кіеве і Адэсе. У Мінску тады жыў гісторык і даследчык літаратуры Лейма Разенгойз, але ён днямі сядзеў у навуковым аддзеле бібліятэкі імя Леніна – збіраў матэрыялы для манаграфіі “Яўрэйская гісторыя ў святле марксісцкага светапогляду”. Над гэтай манаграфіяй ён працаваў шмат гадоў, але завяршыць яе не паспеў – калі Разенгойз сядзеў у бібліятэцы, у яго здарыўся інсульт. Яго адвезлі ў шпіталь, адкуль ён ужо не вярнуўся. Паэт Піня Плоткін ужо жыў у Бабруйску, але з ім мы сувязі не мелі. Толькі з Савікоўскім я меў магчымасць сустракацца і гутарыць пра нашу яўрэйскую літаратуру.

Час ад часу ў выхадны дзень я яму тэлефанаваў:

– Ці не жадаеце глынуць трохі свежага паветра?

– А чаму ж не?

У парку Горкага ў нас была любімая лаўка. Ён прыходзіў да яе з пакункам, і я ўжо ведаў, што там былі яго апошнія вершы і ноты.

– Ну, заспявайце што-небудзь! – прашу яго.

Ён дастае гросбух, куды запісваў свае новыя вершы (дарэчы, гэта было яго звычкай – запісваць вершы менавіта ў бухгалтарскія кнігі).

– Адразу відаць, што Вы – бухгалтар, – кажу я яму.

Ён пасміхаецца і пры гэтым выцірае драцяныя акуляры, якія часта саслізгваюць на канчарык носа. Тады ён павольна папраўляе іх, дастае з кішэні камертон, грукае ім па ствале дрэва, прыкладвае да вуха, хвіліну прыслухоўваецца і пачынае спяваць слабым, але прыемным голасам:

Ля дарогі дрэўца

Стаіць адно на поле.

Танюсенькае дрэўца,

Нізкае, слабое.

Гне яго вятрыска,

Агаляе ўдоўж.

Град дзярэ, як брытва

І лупцуе дождж.

Дрэўца ля дарогі,

Хто цябе прывеціць?

Аднаму ж і дрэўцу

Цяжка жыць на свеце…

– Ну? – пытаецца ён, калі сканчае спевы. І ў вачах яго – цікаўная ўсмешка. Што верш, што мелодыя выйшлі вельмі ўзрушлівыя, але ж яшчэ не зажылі раны, яшчэ свежыя ўспаміны пра фашысцкую навалу… І я прашу яго:

– Зараз давайце штосьці весялейшае.

– Вам не спадабалася? – расчаравана кажа ён.

– Не, якраз спадабалася. Толькі ж і без таго многа горычы…

Ён пачынае гартаць гросбух.

– Ну вось, маю тое, чаго Вы хочаце.

Міма праходзіць парачка. Савікоўскі чакае, пакуль яна пройдзе, зноў дастае камертон, грукае ім аб дрэва і хвілю слухае водгук. І вось ён спявае новую песню:

Прыйшоў ясны дзень – той, што лепшы ад лекаў,

Ён ззяе навокал ружовасцю шчок.

Не грызі сябе, дружа, за шчасцем не бегай,

А збяры ўсе турботы, зашый у мяшок,

Ды нясі іх далей у пустэльнае поле,

Раскладзі там касцёр і дашчэнту спалі,

А калі цябе ўзімку заспее нядоля,

Ты ў палонку яе у мяху зацягні.

Потым рукі абмыеш халоднай вадою,

Акурат як брыдоту якую чапаў,

Тройчы сплюнь – і свабоднай няспешнай хадою

Руш, куды табе трэба, ды крок цвёрда стаў.

Твой светлы настрой ўжо ніхто не саб’е,

Будзеш ты знаўцам і творцам сябе.

– От і я так думаю. – кажу яму.

– Шкада, што няма піяніна, – адгукаецца ён з прыкрасцю, – пад акампанемент атрымалася б нашмат лепей.

Я пытаюся:

– А на рабоце ведаюць, што Вы паэт і кампазітар?

– Яшчэ чаго не хапала! Я б адразу страціў увесь аўтарытэт…

З цягам часу гурток яўрэйскіх пісьменнікаў у Мінску крыху пашырыўся. Вярнуліся з няволі Айзік Платнер, Гірш Каменецкі. Уры Фінкель з сям’ёй перабраўся з Ракава ў Мінск. Савікоўскаму стала з кім пагутарыць на літаратурныя тэмы і апрача мяне.

Апошні раз я бачыў Элю Савікоўскага зімою 1959 года. Мы сустрэліся ў букіністычнай кнігарні. Выглядаў ён кепска: твар бледны, стомлены.

– Што Вы на мяне так глядзіце? – усхвалявана спытаўся ён.

– Проста даўно не бачыў.

– Калі прыйдзе вясна, зноў пабачымся ў парку ля нашай лавачкі, тады я Вам выдам “творчы аччот”…

Але сустрэцца каля нашай любімай лавачкі нам ужо не давялося. У адзін веснавы дзень Элі Савікоўскага не стала. На жаль, я не прыйшоў на пахаванне, бо быў у камандзіроўцы.

Мінула 14 гадоў пасля яго смерці. І вось веснавой раніцой у нядзелю нехта бомкае мне ў дзверы. Прыадчыняю іх і стаю ў здзіўленні: Эля Савікоўскі! Тая самая ўсмешка на губах, той самы добразычлівы позірк – праўда, вочы без драцяных акуляраў. У руках – той самы пакунак, з якім Эля выходзіў у парк. Заўважыўшы маю разгубленасць, чалавек пытаецца:

– Здаецца, я Вас напалохаў?

Той самы голас! Я аж спруцянеў ад нутранага холаду.

– Я – Савікоўскі, заяўляе ён.

Усё стаю, як Голем.

– Вы ж ведалі майго тату?

Толькі тады я змог нешта сказаць:

– Дык значыць, Вы яго сын? Ну што ж, заходзьце, заходзьце.

Калі ён сеў за стол і, на манер бацькі, з усмешкай развязаў пакунак, я адразу ж прыкмеціў знаёмыя бухгалтарскія кнігі.

– Сёлета спаўняецца 80 гадоў з дня нараджэння майго бацькі. Мне б хацелася, каб Вы пра яго ўспомнілі ў часопісе “Саветыш Геймланд”. Вы ж яго добра ведалі…

Я гартаю бухгалтарскія кнігі Элі Савікоўскага. Там – больш за 50 вершаў, створаных ім пасля вайны. Так, ён быў сапраўдным паэтам і кампазітарам, які ўнёс сціплы, але адметны ўклад у магутную плынь яўрэйскай літаратуры.

Гірш РЭЛЕС

(Пераклаў з ідыша Вольф Рубінчык паводле часопіса “Саветыш Геймланд”, Масква, № 11, 1973. Упершыню пераклад апублікаваны ў зборніку Э. Савікоўскага “Likhtikajt”/“Зіхаценне” – Мінск: Шах-плюс, 2008, с. 58–61. Гэты зборнік, як і іўрыцкі 2009 г., убачыў свет дзякуючы дапамозе ўнучкі паэта Сафіі Зіноўеўны Савікоўскай).

* * *

Цікавай фігураю ў яўрэйскай перадрэвалюцыйнай культуры быў паэт-песеннік і кампазітар Элі Савікоўскі. Пэўны час ён жыў у Варшаве, дзе зблізіўся з І. Л. Перацам, там жа пачаў друкавацца. Э. Савікоўскі збіраў фальклор, ствараў песенныя тэксты і складаў для іх музыку, многа пісаў для дзяцей (на ідыш і на іўрыце). Пасля рэвалюцыі, адмовіўшыся ўступаць у савецкія творчыя саюзы, друкаваўся рэдка, таму большая частка спадчыны паэта і кампазітара засталася неапублікаванай (з артыкула Фелікса Баторына “Рэвалюцыя. Рэпрэсіі. Адраджэнне” ў газеце “Літаратура і мастацтва”, 20.03.2015).

Апублiкавана 21.01.2018  00:58

И снова об Изи Харике…

80 лет назад поэта не стало; остались многочисленные воспоминания о нём, его стихи и поэмы. Значительная часть художественных произведений Изи Харика востребована и в наше время. Лично мне наиболее симпатичны поэмы «Хлеб» («Вrojt», 1925) – о трудном переходе местечковых евреев на земледелие, куда более ухабистом, чем описано в поэме Михася Чарота «Корчма», созданной почти одновременно – и «На чужом пиру» («Af a fremder khasene», 1935), где зембинский вольнодумец-бадхен пытается защитить от нападок не только себя, но и музыканта из своей капеллы.

 

Заставки Цфании Кипниса из минского издания «На чужом пиру» (1936)

Не шибко глубокие журналисты до сих пор вносят путаницу в биографию Харика: здесь, к примеру, можно прочесть, что Изи Харик работал столяром, даром что в давно опубликованной анкете 1923 г. столяром называется его отец… То, что поэт жил в Минске на ул. Немигской (современной Немиге) – также «творческий домысел»; было сказано «где-то возле Немиги». Судя по cловам вдовы поэта Дины Звуловны Харик, дом стоял, скорее всего, в начале современной улицы Раковской, но когда мы лет 20 назад прогулялись с ней в тот квартал, она не сумела вспомнить точное расположение: «всё так изменилось…»

Здесь, на Революционной, в 1930–1941 гг. находилась редакция журнала «Штерн» – центр притяжения идишских писателей Беларуси и всего СССР. Фото Сергея Клименко, 2010 г.

В министерства культуры и информации РБ более двух недель назад было направлено письмо с просьбой увековечить память трёх ведущих еврейских поэтов БССР межвоенного периода (Зелика Аксельрода, Моисея Кульбака, Изи Харика) на табличке, которую следовало бы повесить по адресу: Минск, ул. Революционная, 2. Ответ пока не поступил.

В. Рубинчик, г. Минск

* * *

Из журнала «Советиш Геймланд», № 8, 1990

Л. Островский (Иосиф Бергер) пишет о своей встрече с Хариком в начале 1933 г., когда тот приезжал на Всесоюзное совещание еврейских писателей и встречался с Островским, как представителем Коминтерна. Харик рассказал, что готовится написать большое произведение, поэму о жизни евреев в Беларуси, начиная с царских времен до начала 1930-х гг. Там должны были быть затронуты события Октябрьской революции, гражданской войны, НЭПа, первые советские пятилетки и т. д. Всё это должно было отразить участие евреев в этом историческом процессе, формирование еврейской молодежи за последние 25 лет, начиная с революции 1905 г.

Харику было тогда немногим более 30 лет, но выглядел он моложе. Он объяснил, что для написания такой эпической работы ему абсолютно необходимо было показать борьбу еврейских трудящихся с религией, которая не позволяла евреям активно участвовать в революции. Нужно было отразить работу разных левых еврейских пролетарских организаций, таких как Бунд, Поалей-Цион, и одну часть посвятить сионизму, его существованию и ликвидации.

Харик говорил, что очень серьезно относится к своему новому замыслу и должен иметь первозданный материал, не вызывающий сомнения в достоверности. Материал, который имелся в Коминтерне, его не устраивал. Он хотел сам всё посмотреть в земле Израильской. Как именно идёт колонизация Палестины, какие существуют порядки, как ведут себя англичане. И не пахнет ли в Палестине социалистической революцией?

Харик просил оказать содействие, чтобы получить разрешение от имени Коминтерна поехать в Палестину. Это был бы залог художественности его произведения. Коминтерн, по мысли поэта, мог бы связать с местными коммунистами.

Предложения Харика ошеломили Островского. В 30-е годы многие деятели еврейского рабочего движения из России, особенно из членов Поалей-Циона, предлагали свои услуги как работники Коминтерна на Ближнем Востоке, чтобы оказать помощь Палестинской компартии. Были случаи, когда они получали на это согласие руководства и ехали туда на подпольную работу. Однако просьба Харика не была похожа на эти предложения. Ему необходима была творческая командировка. Бывали же прецеденты поездок советских писателей в разные страны. В таких случаях писателей обеспечивали служебными заграничными паспортами и визами тех стран, куда они собирались. Это касалось даже тех стран, где компартия была запрещена или отношения с СССР не были нормальными.

Поездка Харика была бы сопряжена с большой опасностью, ведь в случае ареста он должен был бы отрицать свое отношение не только к Коминтерну, но и вообще к СССР, отрицать умение говорить по-русски, да и то, что когда-либо был в России. Это уже был удел профессиональных революционеров. В 30-е годы уже существовала установка не направлять на подпольную работу Коминтерна советских граждан, родившихся на территории России. Нарушать это правило позволялось только в исключительных случаях, вынуждавшихся обстановкой.

Островский, по опыту работы в центральном аппарате Коминтерна, знал, что предложение Изи Харика не может быть принято. Островский писал, что это нельзя было осуществить, даже если бы он постарался убедить свое руководство в большой пользе поездки для творчества. На первый план выдвигались уже политические мотивы. Коминтерн не стал бы рисковать своими подпольными коммуникациями. Островский и сам не верил, что поездка Харика принесла бы пользу делу революции.

То ли ответ Островского был слишком осторожным, то ли он был не вполне ясен Харику, но тот стал еще более настойчиво просить о содействии. Харик приводил разные аргументы в свою пользу. Например, то, что он может быть полезен как еврейский поэт и коммунист, что его знания могут пригодиться палестинской компартии. Он говорил, что не претендует даже на командировочные расходы и всё сделает за свой счет.

Харик утверждал, что никто не знает о его замысле, он не делился даже с близкими друзьями. Заверял, что сумеет полностью сохранить тайну своей поездки и ее цели. Харик предложил даже, чтобы его отправили под чужим именем.

Островский сделал еще одну попытку отговорить его, сославшись на то, что писательский талант Харика настолько велик и необходим Родине, что нельзя ставить его под удар. Более того, фигура Харика настолько заметна, что его внезапное исчезновение трудно будет объяснить. На это он отвечал, что дела еврейской литературы запутаны, многие из его коллег оставляют национальную литературу и переходят на русский и белорусский языки. Что уже в течение нескольких лет в отношениях между писателями существует противоречивая атмосфера, и это отравляет ему жизнь. Он начал приводить примеры интриг, которые плетутся вокруг его имени, о попытках найти в его творчестве идеологические ошибки, о доносах на него и его товарища (З. Аксельрода? – В. Р.) в ЦК КПБ и прочей напраслине. Что он засомневался вообще в перспективе еврейской советской литературы. Одни поехали в Биробиджан с надеждой, что там еврейская литература будет развиваться естественно и беспрепятственно, но возвратились оттуда разочарованными. В заключение он добавил, что его отсутствие вряд ли скажется на состоянии еврейской литературы в Беларуси.

В своих записях Островский сделал вывод о том, что поездка Харика в Палестину, по-видимому, должна была вернуть ему внутреннее равновесие, снять камень с души.

(из архива В. Р.; перевод с идиша неизвестного автора)

Отрывки из переводов Изи Харика на иврит (1998 г.; листки были подарены Дине Харик приезжими из Израиля)

* * *

Сергей Граховский

«ВЕЧНЫЙ ПОЛЕТ»

15 марта 1968 г. состоялся вечер, посвященный 70-летию И. Д. Харика.

Есть люди, встретив которых однажды, запоминаешь их на всю жизнь. Есть поэты, услышав голос которых однажды, помнишь десятилетия. Его ни с кем не спутаешь, он не подвластен времени и самым изощренным имитаторам. Этот голос будоражит, зачаровывает, увлекает неудержимой волной поэзии даже тогда, когда она звучит на непонятном тебе языке. Ты приобщаешься к подлинному искусству, становишься зрячим: нервами, сердцем, всем существом чувствуешь поэзию, ее музыку, темперамент, глубину и неподдельную правду чувств истинного художника. Таким был Изи Харик, такой была его поэзия.

Когда меня спрашивают, на кого был похож Харик, я могу ответить одно: «Может быть, есть похожие на Харика, но он не был похож ни на кого». Так было и в жизни, и в поэзии.

Время стирает из жизни многое, даже черты и облик самых близких людей. Портрет Изи Харика через 30 с лишним лет после его трагической гибели можно со скульптурной точностью воспроизвести по памяти. Я вижу его всегда молодым – черная и всегда непослушная, как и сам поэт, копна кудрявых волос. Крупная складка лба, скрывающая глубокую и трепетную мысль, волевой подбородок и полет… вечный полет неукротимой энергии, высокого вдохновения и стремительности. Его никогда не видели безразличным или уравновешенно спокойным и самодовольным. Он всегда спешил, спешил больше сделать, больше принести людям света и тепла, окрылить вниманием и лаской. Поэтому так тянулись к нему еврейские, белорусские и русские поэты разных поколений. Он и сам был поэзией, мастером с открытой душой, готовым поделиться с каждым своим опытом и щедрым талантом наставника и старшего друга. Харик был тем коммунистом и гражданином, который всё отдает людям. Его знала и любила вся Беларусь. Он оставался влюбленным, верным и преданным сыном нашей земли, которая жила в его сердце и песнях. Слушали его все с одинаковым восторгом, одинаково любили подлинного поэта-трибуна, тонкого лирика, философа и мудрого советчика.

Харик навсегда остался молодым, страстным и вдохновенным патриотом своей Родины, свидетельством тому его вечно живые стихи, его влюбленность в жизнь, преданность нашей светлой и бурной эпохе. Поэт Изи Харик живет в советской литературе, в сердцах миллионов читателей, он и сегодня говорит с нами на родном языке, по-белорусски и по-русски, всегда вдохновенно и страстно. Он обязательно придет и к будущим поколениям.

(из архива В. Р.)

* * *

«Живой голос в безмолвной пустоте». Студийная версия песни Светланы Бень «У шэрым змроку» на слова Изи Харика, в переводе с идиша Анны Янкуты. Записана в октябре 2017 г. для проекта «(Не)расстрелянная поэзия».

Опубликовано 29.10.2017  18:26