Леонид Нузброх. МОШЕ / Леанід Нузбрах. МАШЭ

(на белорусском ниже)

Лишь потеряв родителей, мы начинаем понимать, что они нам нужны больше, чем мы им.

Сказать, что он отличался от других обитателей «бейт авота» («дома престарелых»), – всё равно, что не сказать ничего. Его покрытое глубокими морщинами лицо, обрамлённое белой косматой бородой, его величественные осанка и манеры создавали ощущение, что вы перенеслись во времена Исхода. В инвалидном кресле он не сидел, как остальные, – нет, он в нем царственно восседал. Наверное, поэтому большая чёрная ермолка на его голове смотрелась, как царская корона.

Даже то, что он практически не видел и очень плохо слышал, работало на его облик. И при всём при этом, звали его Моше.

Я даже не знал, из какой он палаты, так как виделся с ним только в столовой. Он сидел за соседним столом, у стены, и громко, по памяти, произносил молитвы из «Сидура».

Моше никогда ни с кем первым не заговаривал, а, отвечая, был саркастичен и колюч, из-за чего остальные обитатели отделения предпочитали с ним не общаться.

Теперь уже и сам не припомню зачем, но однажды я с ним заговорил:

– Шалом, Моше!

Нас разделял узкий проход, но он меня не услышал.

– Шалом, Моше! – повторил я так громко, как только позволяли приличия.

Моше вздрогнул и повернул голову в сторону, откуда, по его мнению, шёл звук.

– Ты кто?

– Я? Я твой сосед.

– Не знаю я никакого соседа, – категорически заявил он и отвернулся.

– Зато я тебя знаю, – не сдавался я.

Моше заинтересовался. Он высокомерно повернулся в мою сторону и удостоил меня невидящим взглядом:

– Да?! Откуда?

– Как откуда?! Мы же сидим рядом.

– А-а, – протянул он, – а кто ты?

– Я твой сосед.

– Сосед? – с сомнением повторил он, и вдруг: – А как тебя зовут? А откуда ты? А ты знаком с моей дочерью?

Я отвечал, как мог.

С той поры Моше стал узнавать меня. Наши, пусть короткие, но ежедневные общения сблизили нас настолько, что мне захотелось узнать о нём больше, и я расспросил медсестёр.

Оказалось, что ему уже исполнилось сто лет и у него действительно есть дочь. Дочь свою Моше обожал и ждал её прихода каждый день. Она же… Она приходила навещать отца так редко, что за те пятнадцать дней, в которые мне пришлось там бывать, нам так и не довелось встретиться. Тем не менее, я не осуждал её.

«Моше сто лет, – так думал я, – значит, его дочери должно быть около семидесяти. Кто знает, что за жизнь и какое здоровье у этой женщины?»

В один из вечеров Моше, нахохлившись, сидел в своём кресле на колесах, и что-то бурчал себе под нос, обиженно поджав губы. На его состояние обратили внимание санитарки. Одна из них громко позвала: «Моше!»

По нему было видно, что он услышал, но, не имея настроения разговаривать, не ответил.

– Моше! – позвала санитарка ещё раз, подойдя вплотную к его креслу. – Тебе звонят по телефону.

Он моментально повернул в её сторону свой сгорбленный нос и сказал, как выдохнул:

– Кто?

– Кто-кто… Как будто ты не знаешь, кто тебе может звонить? – громко, чтобы расслышал, спросила она и покатила кресло к телефону.

Моше выхватил скрюченными дрожащими пальцами протянутую трубку:

Иллюстрация А. Жукова (Израиль).

– Алло! Алло! Кто это? – громко прокричал он, пытаясь прижать трубку к уху непослушными руками. – Доченька, это ты? Это ты?

От нетерпения Моше весь напрягся.

– Да, папа. Это я, – услышал он в ответ.

– Доченька, – от волнения его начал бить озноб и трубка буквально застучала по уху, – доченька, как хорошо, что ты мне позвонила.

И вдруг усомнился:

– А это точно ты?

– Конечно же, я, папа. А кто ещё, кроме меня, может тебе позвонить?

Этот аргумент был неоспорим.

– Действительно, как я не подумал, – согласился он,– кто мне ещё может позвонить?

Удостоверившись, что это дочь, он облегчённо вздохнул и успокоился:

– Доченька, душа моя, как хорошо, что ты мне позвонила!

– Папа, как ты себя чувствуешь?

– Спасибо. Слава Б-гу, хорошо.

– А кормят тебя хорошо?

– Хорошо, доченька, хорошо.

– А лекарства тебе дают?

– Дают, доченька.

Разговаривая с дочерью, он весь расслабился. По лицу Моше можно было прочесть, какое огромное удовольствие он получал от каждой фразы, от каждого слова этого разговора. Он смаковал каждый вопрос, каждый ответ, стараясь в полной мере насладиться происходящим.

– А почему тебя так долго не было?

– Я была занята.

– Чем?

– О! У меня так много проблем!

– Да-да, доченька, – быстро согласился он, – я знаю. А почему ты мне так долго не звонила? – в голосе Моше мелькнула обида. – Я так ждал.

– У меня не работал телефон.

– А-а, – не стал спорить он, – а когда ты приедешь ко мне?

– Не знаю, папа. Я сейчас так занята.

– Но когда освободишься, – приедешь?

– Конечно.

– А когда это будет? Скоро?

– Скоро.

– Правда?

– Правда.

– Доченька, я так соскучился по тебе.

– Я тоже, папа.

Вокруг стояла гробовая тишина. Все, и обитатели «бейт авота», и посетители, в молчании слушали этот диалог восторженного отца с дочерью.

Как это было прекрасно.

Жизнь подарила нам возможность стать свидетелями проявления истинной, неподвластной ни времени, ни обстоятельствам, родительской любви.

Нет, тот, кто этого не видел, – тот очень много потерял.

– Я так люблю тебя, доченька, – тихо и проникновенно сказал Моше.

– Я тоже, папа, – громко ответила дочь.

Вдруг что-то обеспокоило меня, что-то было не так.

«А почему, – подумал я, – а почему мы слышим оба голоса?» И только тогда, внимательно приглядевшись, я увидел в нескольких метрах от Моше, за барьером дежурки, санитарку, державшую трубку параллельного телефона.

– Я очень люблю тебя, папа, – еще раз повторила она, и я увидел, как глаза её заблестели от набежавших слёз.

– Я очень люблю тебя, папа…– невольно повторил я её последние слова.

«Ах, если бы он, мой папа, мог меня услышать, – подумал я, – если бы мог…»

Господи! Прости этой сердобольной санитарке её святой обман. Прости дочери его, да и всем нам, смертным, самый большой, самый страшный грех – наш неоплатный долг за родительскую любовь.

Его дочь, вероятно, даже и не подумала о нём в это время, а он, старый больной Моше, сидел в своём инвалидном кресле, вцепившись обеими руками в телефонную трубку, и не было в эту минуту в «бейт авоте», да что там в «бейт авоте», – во всём Израиле, и даже во всём этом огромном мире не было человека, счастливей его.

***

Толькі страціўшы бацькоў, мы пачынаем разумець, што яны нам патрэбныя болей, чым мы ім.

Сказаць, што ён адрозніваўся ад іншых насельнікаў «бэйт авота» (дома састарэлых), – усё адно, што не сказаць нічога. Ягоны твар, пакрыты глыбокімі маршчакамі, абрамлены белай кудлатай барадой, яго велічныя выгляд і манеры стваралі ўражанне, што вы перанесліся ў часы Зыходу. У інвалідным вазку ён не сядзеў, як астатнія – не, ён у ім атабарыўся па-царску. Напэўна, з гэтай прычыны і вялікая чорная ярмолка на ягонай галаве глядзелася, як царская карона.

Нават тое, што ён практычна не бачыў і вельмі кепска чуў, працавала на яго аблічча. І да таго ж звалі яго Машэ.

Я не ведаў, з якой ён палаты, таму што бачыўся з ім толькі ў сталоўцы. Ён сядзеў за суседнім сталом, ля сцяны, і гучна, па памяці, вымаўляў малітвы з «Сідура».

Машэ ніколі ні з кім не загаворваў першы, а калі адказваў, то быў саркастычны і калючы, і праз гэта іншыя насельнікі аддзялення стараліся не мець з ім зносін.

Цяпер ужо і сам не прыпомню, навошта, але аднойчы я з ім загаманіў:

– Шалом, Машэ!

Нас падзяляў вузкі праход, але ён мяне не пачуў.

– Шалом, Машэ! – паўтарыў я так гучна, як дазвалялі правілы прыстойнасці.

Машэ скалануўся і павярнуў галаву ў бок, адкуль, паводле яго меркавання, ішоў гук.

– Ты хто?

– Я? Я твой сусед.

– Не ведаю я ніякага суседа, – катэгарычна заявіў ён і адвярнуўся.

– Затое я цябе ведаю, – не здаваўся я.

Машэ зацікавіўся. Ён ганарыста крутануўся ў мой бок і ўганараваў невідушчым поглядам.

– Анягож? Адкуль?

– Як адкуль?! Мы ж сядзім побач.

– А-а, – працягнуў ён, – а хто ты?

– Я твой сусед.

– Сусед? – з сумневам паўтарыў ён і раптам запытаўся: – А як цябе зваць? Адкуль ты? А ты знаёмы з маёй дачкой?

Я адказваў, як мог.

З таго часу Машэ пачаў пазнаваць мяне. Нашы гутаркі, кароткія, але штодзённыя, зблізілі нас настолькі, што мне захацелася даведацца пра яго больш, і я распытаў медсясцёр.

Выявілася, што яму ўжо споўнілася сто гадоў, і ў яго сапраўды ёсць дачка. Машэ абажаў яе і чакаў яе прыходу штодня. Яна ж… Яна наведвала бацьку так рэдка, што за тыя пятнаццаць дзён, у якія мне выпала там бываць, мы так і не сустрэліся. Тым не менш я не асуджаў яе.

«Машэ сто гадоў, – думаў я, – значыць, яго дачцэ мусіць быць каля сямідзесяці. Хто ведае, якое жыццё і якое здароўе ў гэтай жанчыны?»

У адзін з вечароў Машэ, надзьмуўшыся, сядзеў у сваім фатэлі на колах і нешта бурчаў сабе пад нос, пакрыўджана падціснуўшы губы. На яго стан звярнулі ўвагі санітаркі. Адна з іх гучна паклікала: «Машэ!»

Па ім было відаць, што ён пачуў, але, не маючы настрою размаўляць, не адказаў.

– Машэ! – паклікала санітарка яшчэ раз, падышоўшы да самага вазка. – Табе звоняць па тэлефоне.

Ён вокамгненна павярнуў у яе бок свой згорблены нос і сказаў, як выдыхнуў:

– Хто?

– Хто-хто… Як быццам ты не ведаеш, хто табе можа званіць? – гучна, каб ён расчуў, вымавіла яна і пакаціла вазок да тэлефона.

Машэ выхапіў скарлючанымі дрыготкімі пальцамі працягнутую слухаўку:

Iлюстрацыя А. Жукава (Iзраiль).

– Алё! Алё! Хто гэта? – гукнуў ён, спрабуючы прыціснуць слухаўку да вуха непаслухмянымі рукамі. – Дачушка, гэта ты? Гэта ты?

Ад нецярпення Машэ ўвесь напружыўся.

– Так, тата. Гэта я, – пачуў ён у адказ.

– Дачушка, – ад хвалявання яго пранялі дрыжыкі, і слухаўка літаральна застукатала па вуху, – дачушка, як добра, што ты мне пазваніла.

І раптам ён засумняваўся:

– А гэта дакладна ты?

– Вядома ж, я, тата. А хто яшчэ, апрача мяне, можа табе патэлефанаваць?

Гэты довад быў неаспрэчны.

– І праўда, як я не падумаў, – згадзіўся ён, – хто мне яшчэ можа патэлефанаваць?

Пераканаўшыся, што гэта дачка, ён з палёгкай уздыхнуў і супакоіўся:

– Дачушка, душа мая, як добра, што ты мне пазваніла!

– Тата, як ты сябе адчуваеш?

– Дзякуй. Слава Б-гу, добра.

– А кормяць цябе добра?

– Добра, доня, добра.

– А лекі табе даюць?

– Даюць, дачушка.

Размаўляючы з дачкой, ён увесь расслабіўся. На твары Машэ можна было прачытаць, якую вялізную асалоду ён атрымліваў ад кожнай фразы, кожнага слова гэтай размовы. Ён смакаваў кожнае пытанне, кожны адказ, імкнучыся напоўніцу нацешыцца падзеяй.

– А чаму цябе так доўга не было?

– Я была занятая.

– Чым?

– Авой, у мяне так многа праблем!

– Так-так, дачушка, – адразу згадзіўся ён, – я ведаю. А чаму ты мне так доўга не званіла? – у голасе Машэ мільгнула крыўда. – Я так чакаў.

– У мяне сапсаваўся тэлефон.

– А-а, – не стаў спрачацца ён, – а калі ты прыедзеш да мяне?

– Не ведаю, тата. Я зараз такая занятая.

– Але ж як вызвалішся – прыедзеш?

– Вядома.

– А калі гэта будзе? Скора?

– Скора.

– Праўда?

– Праўда.

– Дачушка, я так ссумаваўся па табе.

– Я таксама, тата.

Навокал стаяла магільная цішыня. Усе – і насельнікі «бэйт авота», і наведвальнікі – моўчкі слухалі гэты дыялог захопленага бацькі з дачкой.

Як гэта было цудоўна.

Жыццё падаравала нам магчымасць быць сведкамі ісціннай бацькоўскай любові, непадуладнай ні часу, ні абставінам. Той, хто гэтага не бачыў, страціў вельмі шмат.

– Я так люблю цябе, дачушка, – ціха і пранікліва сказаў Машэ.

– Я таксама, тата, – гучна адказала дачка.

Раптам нешта занепакоіла мяне, штосьці было не так.

«А чаму, – падумаў я, – чаму мы чуем абодва галасы?» І толькі тады, пільна прыгледзеўшыся, я ўбачыў за некалькі метраў ад Машэ, за бар’ерам дзяжуркі, санітарку, якая трымала слухаўку паралельнага тэлефона.

– Я вельмі люблю цябе, тата, – яшчэ раз паўтарыла яна, і я прыкмеціў, як ейныя вочы заблішчэлі ад набеглых слёз.

– Я вельмі люблю цябе, тата… – міжволі паўтарыў я яе апошнія словы.

«Ах, калі б ён, мой тата, мог мяне пачуць, – падумаў я, – калі б мог…»

Гасподзь! Даруй гэтай спагадлівай санітарцы яе святы падман. Даруй дачцэ яго, дый усім нам, смяротным, найвялікшы, самы страшны грэх – наш нясплачаны доўг за бацькоўскую любоў.

Ягоная дачка, верагодна, нават і не падумала пра яго ў той час, а ён, стары хворы Машэ, сядзеў у сваім інвалідным вазку, учапіўшыся аберуч за тэлефонную слухаўку, і не было ў тую хвіліну ў «бэйт авоце», ды што там у «бэйт авоце», ва ўсім Ізраілі, нават ва ўсім гэтым велічэзным свеце, чалавека, шчаслівейшага за яго.

Пераклаў з рускай Вольф Рубінчык

Леанід Нузбрахмалдаўскі і ізраільскі пісьменнік, паэт, журналіст. Апавяданне «Машэ» ўзята з яго аўдыёкнігі «Жыццё – не пікнік».  

Аудиозапись рассказа “Моше” можно прослушать на русском языке –  https://youtu.be/WqSVPyAmDpc 

 

Апублiкавана 11.12.2017  22:27