Category Archives: Евреи во Франции

К 135-ЛЕТИЮ МАРКА ШАГАЛА

От belisrael. Воспоминания Бориса Галанова мы публиковали 5 лет назад, но за это время много воды утекло, поэтому возвращаемся к ним и дополняем свежими новостями.

«У Шагала в голове ангел»

Б. Галанов

Марка Шагала я увидел в Третьяковке на открытии выставки его рисунков, переданных им в дар галерее. Это было летом семьдесят третьего, спустя полвека после его отъезда за границу. Приехал бы раньше. Давно мечтал. Но Министерство культуры не спешило пригласить. На Западе Шагала признали одним из самых великих художников ХХ века. У нас и с признанием не торопились. Упоминали вскользь, сквозь зубы, почти всегда негативно. Картин не показывали. Еще в 20-е годы упрятали в запасники.

Здесь и далее – шагаловские рисунки из книги И. Э. Ронча «Мир Марка Шагала» 1967 г. (на идише). Книгу прислал нам пинчанин Р. Циперштейн

Когда Париж посетила Фурцева с визитом, на спектакле в «Гранд-опера» ее посадили рядом с Шагалом. Фурцева равнодушно рассматривала плафон оперы, расписанный художником. Прекрасные воздушные музы кружились в веселом хороводе. Шагал сказал Фурцевой, что хотел бы побывать на родине. Министерша ответила строго, как провинившемуся школьнику: «Не надо было уезжать».

Господи, если бы не уехал, как бы сложилась жизнь? Разделил бы судьбу Михоэлса, Бабеля, Мейерхольда. Мир не узнал бы его полотен.

В конце концов Министерство культуры смилостивилось. Посоветовались где надо и с кем надо. Пригласили.

В ту пору Шагалу было восемьдесят шесть. Поверить в это было трудно. Моложавый, подтянутый. Ходит легко, стремительно. Собравшимся на выставке сказал короткую речь. Ее записал и сохранил известный искусствовед Александр Каменский: «Вы не видите на моих глазах слез, ибо, как ни странно, вдали я душевно жил с моей родиной и родиной моих предков».

Мы подошли к Шагалу, представились, попросили дать интервью для «Литературной газеты». Назавтра в гостинице «Россия» он беседовал с нашим корреспондентом Наумом Маром. «Один час с Марком Шагалом» – кажется, впервые в советской прессе громко, во всеуслышание, с симпатией к художнику было произнесено его имя.

Недавно я перечитал это интервью. Шагал делился своими впечатлениями. Побывал в Большом театре, в Кремле, ездил в Ленинград. В Русском музее любовался дорогими ему Врубелем, Борисовым-Мусатовым, Левитаном. В Эрмитаже первым делом бросился к «своим» Рембрандтам. На Мойке отыскал дом бывшей школы поощрения художников. На дверях табличка «Союз художников». «Спрашиваю пожилую консьержку: «Мадам, не здесь ли прежде была школа поощрения художников? – «Да, товарищ, кажется здесь». Обрадовался, как маленький. Уже и сам вижу: вот она, моя лестница, здравствуй! А направо, за углом, дверь в кабинет директора школы Николая Константиновича Рериха».

Сколько дорогих воспоминаний! Но главного не запланировали: художника из Витебска не пустили в родной Витебск. Ради свидания с ним он готов был отказаться от любого запланированного мероприятия и всех, вместе взятых. Более неуклюжего, бестактного поступка нельзя было придумать и все-таки придумали! К встрече с Витебском готовился давно, ждал ее, мечтал о ней: «Давно уже, мой любимый город, я тебя не видел, не разговаривал с твоими облаками, не опирался на твои заборы. Как грустный странник, я только нес все эти годы твое дыхание на своих картинах. Так беседовал с тобой и как во сне видел». И все-таки не довелось ни побеседовать, ни увидеть.

Он был ошеломлен, подавлен. Правда, в интервью сказал о своем огорчении вскользь, сославшись на свое здоровье: «Я решил отказаться от поездки в Витебск, потому что, как говорят, сильное волнение опасно для моего возраста».

Неправда. Ничего бы он так не решил. Чиновники решили за него. Из гуманных соображений? Да наплевать им было на его здоровье. Что эмоционально повлияет сильнее? Разрешение на поездку в Витебск или отказ? Искать старые витебские дворы и закоулки? Синагогу! Родительский дом. Сарай, на крыше которого дядя по ночам играл на скрипке? Где все это? Хватит ему впечатления от посещения Большого театра. Обойдется. На всякий случай дали понять, что Витебск вообще закрытый город. Иностранцев не пускают. Имеются военные объекты. Так что извините.

Прощаясь, Шагал подарил мне монографию о своем творчестве. На титульном листе написал: «Сен-Поль-де-Ванс. Будете во Франции, приезжайте. Сен-Поль открытый город для всех. Иностранцам к нам можно».

Я улыбнулся невеселой шутке Шагала и про себя подумал: дорогой Марк Захарович, до Сен-Поля мне добраться не легче, чем вам до Витебска.

Прошел год. Я был на Каннском фестивале. От Канна до Сен-Поля полсотни километров. Но надо доехать. Туда-обратно. Как бы дешево это ни стоило, моих фантастических суточных не хватит. Помог Володя.

В Канне я познакомился с владельцем маленького фотоателье «Пляж» Владимиром Абуковым, просто Володей, как он просил его величать. Выходец из России, он был влюблен в свою родную Евпаторию. «Канны ей в подметки не годятся. И не спорь, пожалуйста. Я согласен с Маяковским: «Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории». Voila». Было время, Володя считался в Канне фотообъективом № 1. Снимал всех кинозвезд. Но это время ушло. Теперь сидел в своей фотолаборатории за разноцветной занавеской из бамбуковых палочек, проявлял и печатал любительские снимки или подрабатывал на берегу, фотографируя девочек в бикини или пожилые семейные пары. О былой славе напоминала фотовитрина «Пляжа». Там блистали Софи Лорен, Джина Лоллобриджида, Клаудиа Кардинале. Я соблазнял Володю съездить на его «пежо» в Сен-Поль. Прибавишь к своей галерее портрет Шагала. Володя с сомнением качал головой. «Никто не узнает. Кому интересен старик? Позвал бы лучше в Сен-Тропец фотографировать Бриджит Бардо». Поехал по дружбе. Бескорыстно. Пообещав: «Ладно, сниму. Тебе не стыдно будет показать в Москве». Обещание сдержал, действительно прислал мне превосходный портрет Шагала с собственноручной подписью художника. «Как видишь, уговорами от меня многого можно добиться. Voila».

На развилке дорог, при въезде в город, мы увидели яркий щит: «Внимание. Ни шума, ни скорости. Зеленая зона Сен-Поля». Тихий, зеленый Сен-Поль с его узкими улочками и маленькой центральной площадью, откуда открывался вид на Приморские Альпы, с его увитыми диким виноградом домиками в точности походил на другие живописные городки, мимо которых мы проезжали. Художникам тут, должно быть, хорошо работалось. В разное время в этих местах жили Ренуар и Матисс, Леже и Пикассо.

Шагал встречает нас в просторном, светлом кабинете. Большое, чуть не в половину стены, окно выходит в сад. Солнце тепло и, кажется, по-особенному щедро освещает и этот белый дом под красной черепицей, и комнаты с ароматом цветов из сада, и причудливые шагаловские мозаики, и картины, картины…

Володя, неожиданно воодушевившись, начинает неутомимо щелкать фотоаппаратом, отбегает, приближается, присаживается на корточки, подняв аппарат высоко над головой.

– Вы сделаете меня сегодня знаменитым, – смеется Шагал.

Разговор заходит о поездке в Москву. Подробности еще свежи в памяти. Если невозможно рисовать карандашом, надо рисовать глазами, советовал Энгр. И, похоже, Шагал следовал этому совету. Он хочет приехать опять, специально. Написать несколько картин о родине, для родины.

– Может быть, их когда-нибудь выставят вместе с моими ранними работами. Ведь они почти все у вас.

Спрашиваю: помнит ли их Шагал?

– Еще бы! Помню лучше, чем вы можете себе представить. Помню свою каморку. В девятнадцатом писал там ночи напролет. Знаете, это все-таки было легче, чем лечь на матрас, присыпанный снегом. Впрочем, старался зря. К утру бедные мои листы желтели от сырости. Помню свои декорации для Еврейского театра. Помню, конечно, разные картины, те, что в России. Среди них несколько самых дорогих моему сердцу.

После паузы он задает вопрос, которого я ждал и опасался:

– Почему все-таки на моей родине не показывают моих картин? Почему о них не пишут? Нельзя? Не разрешают? Или не могут писать, потому что ничего невозможно увидеть?

Пока я собираюсь с духом, жена Шагала Валентина Григорьевна приходит мне на помощь:

– Марк, ну зачем ты портишь настроение хорошему человеку?

Но Шагал и не ждет ответа. Он высказал наболевшее, свою горечь и обиду. И сам перевел разговор:

– Господин Шагал, часто интересуются мои посетители, вы любите рисовать полеты? Да, люблю. Когда в хорошем настроении. Когда легко на душе, но часто я хочу улететь от преследующих меня ночных кошмаров. Выразить себя, свое состояние, свои полеты мне помогают не только люди – деревья, животные. Помогает женщина с охапкой сирени, помогает чистый белый цвет стволов березы, он кажется мне цветом счастливых. Во время войны я жил в Америке. Ехал с неохотой. Думал, что буду там делать?

Есть ли в Нью-Йорке трава, деревья? Его козы, которые играют на скрипке? Его голубые лошади и зеленые коровы, которые летают над Витебском и в Париже над Эйфелевой башней?

В соседней за кабинетом комнате висит автопортрет художника с ослом. Добрая и печальная морда занимает на полотне равноправное место с головой художника и даже чуточку теснит. Быть может, символизирует любовь художника к «малым сим». Старые мастера часто писали заказные портреты вельмож и автопортреты в обществе любимых охотничьих псов и породистых скакунов. Простой домашний скот разве не заслужил такой чести? В этом обществе он жил. Это детство художника.

Валентина Григорьевна говорит, что дед Шагала торговал скотом. Мальчик пропадал в его доме. С тех пор научился любить, жалеть и понимать животных. Вот на этом холсте, вероятно, изображен дед. Человек в картузе погоняет запряженную в телегу кобылу с раздутым брюхом. В ее чреве свернулся клубком еще не родившийся жеребенок. А в повозке задумчивая корова, которую дед везет на убой. Женщина, идущая за телегой с ягненком на плечах – в телеге ей уже места нет, – бабушка. С самых ранних лет знакомая сценка.

– Гены, – шутит Шагал. – Хотите отыскать гены? Не знаю, возможно, и так. Я плохой комментатор своих картин. Живопись не литература. Никогда заранее не могу придумать ни одного сюжета. Пикассо говорил: «У Шагала в голове ангел». Когда беру в руки кисть, просто немножечко мечтаю и немножечко вспоминаю. А критики мне потом объясняют, о чем я мечтал, что вспоминал. Свою родню? Свой Витебск? Он живет во мне восемьдесят лет. Скоро девяносто. И с этим ничего не поделаешь. В этом мое счастье и несчастье. Даже перспективу моих картин вижу из окон родительского дома на Второй Покровской улице. Так она тогда называлась. Теперь – товарища Дзержинского.

Над письменным столом Шагала большая картина в красноватых тонах. Панорама города, тоже, наверное, увиденная из окна на Второй Покровской улице. Теснятся бедные покосившиеся домишки. Человек в правом углу картины протягивает букет цветов своему городу. В левом – склоняется перед ним с любовью босоногий отрок. В руке палитра и кисть. А третья фигура, в глубине картины, с золотистым ореолом вокруг головы, как бы вдохновляет и благословляет художника. Сказочное шагаловское соединение фольклора с реальностью, фантастики и действительности.

Шагал говорит:

– Иногда молодые художники приносят мне свои работы. Они думают, я обрадуюсь, найдя в их картинах сходство с моими. Но это не так. Что толку в слепом подражании? Можно очень ловко скопировать внешние приемы, перенять их, не больше. У каждого художника есть свое, самое заветное, им одним пережитое, неповторимое. А кто, скажите, сможет повторить неповторимое, душу творчества, то, что не видел, не пережил, не знал? Кто за меня передаст самое «мое», все, что могу передать я? Ведь у меня свои краски, свой состав крови, унаследованный от матери, и незачем пытаться воссоздать все это химически, искусственным путем.

Шагал выходит со мной на веранду. По небу неспешно плывут перламутровые облака. А может быть, вовсе не облака, а шагаловские козы и овцы. Вокруг тишина: «Излюбленная, любезная сердцу». Такая, о которой поэт написал: «Царей и царств земных отрада – излюбленная тишина». Зеленая лужайка перед домом окаймлена густым лесопарком. Белеют стволы берез. Теперь я знаю, белый цвет березы – любимый цвет художника. На краю лужайки в тени каштана стоит причудливой формы белый камень. Шагал расписал его и украсил мозаикой. Мальчонка-пастушок или, может быть, какой-нибудь мелкий сельский божок, присев на корточки, свистит в дудочку. Это – дар Шагала Валентине Григорьевне, Ваве. Доброе ей напутствие в день рождения.

– Все, что я знаю, – говорит Шагал, – художник для того, чтобы успешно работать, должен любить. Я люблю людей и природу, люблю родину, которая почему-то меня не принимает. Люблю свою жену. Если каждый день смотришь в ее глаза, у тебя все будет хорошо.

Когда мы усаживались в машину, Шагал вдруг полюбопытствовал:

– Зачем вам понадобились мои фотографии? Собираетесь опубликовать интервью? У вас его не напечатают.

– Но предыдущее напечатали…

– Не знаю, не знаю! Тогда я был гостем Москвы. Проявили внимание. Об этикете позаботились.

…Интервью напечатали. Номер «Литературной газеты» я послал в Сен-Поль. От Шагала пришла открытка с видом – музей библейских рисунков Шагала, торжественно открывшийся в Ницце. «Я был так рад получить «Литературную газету» с теплым словом обо мне, – писал Шагал. – Спасибо вам и редакции. Может быть, еще увидимся». Он действительно был рад. Когда я вторично побывал в Сен-Поле, Шагал с надеждой говорил, что, может быть, наконец извлекут из запасников его картины и покажут. Очень дорожил знаками внимания родины, которые были так малы и редки. Всемирно признанный и прославленный, болезненно переживал молчание и забвение дома. С обидой сказал, что приезжавший сюда недавно известный советский писатель подарил ему свой роман во французском переводе: «Неужели подумал, что я мог забыть родной язык и не сумею прочитать книгу по-русски?»

Шагал умер в возрасте девяноста восьми лет. Писал до последних дней. «Что поделаешь, – говорил он мне, шутливо вздыхая, – это мой недостаток. Вот и жена жалуется: Шагал – странный тип. Каждое утро в мастерскую. А мне просто хочется, пока есть силы, еще немножко прибавить к тому, что есть».

Столетие со дня рождения мастера торжественно отмечали в Европе и за океаном. На этот раз и мы не отстали. Статьи, заметки, ретроспективная выставка в Пушкинском музее. Но сколько усилий понадобилось в свое время, чтобы протолкнуть в «Литературную газету» статью о Шагале! Я не стал посвящать Шагала в тайны ее прохождения. Он радовался публикации, счел ее многообещающей. Но тогдашнему заместителю главного редактора газеты В. А. Сырокомскому пришлось обзвонить полдесятка «вертушек», прежде чем он добился разрешения на «штучную» публикацию Шагала. Путь еще предстоял долгий.

Источник: Галанов Борис Ефимович. Записки на краю стола. Москва: Возвращение, 1996.

Выставка Марка Шагала в Варшаве

Начало: 30.04.2022 (10:00) Окончание: 24.07.2022 (19:00)

Национальный музей Польши (Варшава, Aleje Jerozolimskie 3)

Цена: 20 злотых

До 24 июля в Варшаве можно увидеть произведения Марка Шагала. В Национальном музее экспонируется недавно приобретенная коллекция из 14 его произведений.

Представленные работы были созданы в Западной Европе в 1960-1970-е годы, и цвета его произведений этого периода яркие и сочные. В некоторых приобретенных произведениях показаны сцены из Ветхого Завета, своеобразно, индивидуально интерпретированные, в других — влюбленные пары, букеты цветов и животные. Есть также отсылки к детству. изображенная действительность раскрывается на двух уровнях: реальном и фантастическом.

Празднование дня рождения Марка Шагала в Минске

Начало: 07.07.2022 (11:00) Окончание: 07.07.2022 (20:00)
Национальный центр современных искусств (Минск, ул. Некрасова, 3 и пр-т Независимости, 47)

Цена: от 7 рублей

7 июля Национальный центр современных искусств празднует день рождения Марка Шагала и приглашает присоединиться.

Вас ждут:

Мастер-класс «Живописные фантазии» (6+).

Мастер-класс «Что увидели мои глаза…» (12+).

Экскурсия по выставке «Марк Шагал: искусство видеть мир сердцем».

Кураторская экскурсия Надежды Хмыль по выставке «Навык счастья».

Просмотр и обсуждение мультфильма «Марк Шагал. Начало» (режиссёр Елена Петкевич).

Открытая экскурсия «Библия Марка Шагала. Обращение основателя авангарда».

Artist-talk с художником, участником выставки «Шагал. La Bible» Михаилом Дайлидовым.

Смотрите программу целиком по ссылке и регистрируйтесь на мероприятия!

Записаться можно также по телефону: +375 (17) 235-03-31. Цена билетов на выставку «Марк Шагал: искусство видеть мир сердцем» — 7 рублей, на выставку «Марк Шагал. La Bible» — 12 руб.

Опубликовано 06.07.2022  08:56

Taglit in Tel Aviv, August 2018 / תגלית בתל אביב, אוגוסט 2018

 Below there are photos from Taglit events on August 6 in Tel Aviv for a large group from France and on August 21, for groups from Russia, Belarus, Uzbekistan, Georgia …). If someone recognizes himself, please write on what picture and the names of those nearby. Send also your memories and photos about the trip to Israel on the Taglit program, including those who were there earlier or later. You can write in English., French, Russian, and Hebrew.
__________________________________________________________________________________________________
להלן תמונות מאירועי תגלית ב -6 באוגוסט בתל אביב עבור קבוצה גדולה מצרפת וב -21 באוגוסט לקבוצות מרוסיה, בלארוס, אוזבקיסטן, גאורגיה …). אם מישהו מזהה את עצמו, בבקשה לכתוב על איזה תמונה ואת השמות של אלה שלידו. תשלחו גם את הזיכרונות והתמונות שלכם מהנסיעה לישראל בתוכנית תגלית, כולל אלה שהיו לפני או אחרי. אתם יכולים לכתוב באנגלית, צרפתית, רוסית ועברית.
________________________________________________________________________________________________
 
Ниже приведены фотографии с мероприятий Таглита 6 августа в Тель-Авиве для большой группы из Франции и 21 августа из России, Беларуси, Узбекистана, Грузия…). Если кто-то узнает себя, напишите на каком вы снимке и имена тех, кто рядом. Присылайте также свои воспоминания и фото о поездке в Израиль по программе Таглит, в том числе те, кто
были ранее или позже. Писать можно на англ., французском, русском и иврите
                                                                            Carmel Market
Victoria Bar Zman – Logistical coordinator and executive director assistant at Taglit-Birthright Israel
  
***
David from Tashkent (?)                                                     participants from Moscow
                                                                      
                                       Nikita Tarasov & Nikita Velikovskiy from Moscow
Maya Gorodenskaya from Bobruisk (Belarus)
   
 
 
                                                                   from Belarus
                                                                  from Russia (Ural region)
                                                           from Belarus, Allenby street
 Published December 23, 2018 21:43
Upd. January 14, 2019  14:07 

Шарль Азнавур (22.05.1924 – 1.10.2018) / Charles Aznavour

Как Шарль Азнавур и его семья спасали евреев во время Холокоста

Они прятали несколько евреев в своей парижской квартире, подвергая себя большому риску

Иветт Альт Миллер


 

94-летний Шарль Азнавур – значимая фигура в французской музыке. В течение нескольких поколений его великолепный голос и чувственное пение делают его одним из самых популярных французских артистов всех времен.

Некоторые из поклонников Азнавура уверены, что певец – еврей, и им можно простить это заблуждение. В течение многих лет он снимался в французских фильмах, играя еврейских персонажей, а его версия идишской песни La Yiddishe Mama стала одним из его лучших хитов. Главная песня Шарля 2011 года J’ai Connu, «Я знал», рассказана с точки зрения еврея, заключенного в тюрьму в нацистском концентрационном лагере. Азнавур неоднократно выступал в Израиле, последний раз совсем недавно, в октябре 2017 года.

В ходе этого визита в еврейское государство господин Азнавур встретился с президентом Израиля Реувеном Ривлином, который вручил Шарлю и его сестре Аиде медаль Рауля Валленберга, предоставленную одноименным Международным фондом в знак признания семьи Азнавур спасителями жизней нескольких евреев и других людей во время Второй мировой войны.

Родители Азнавура сбежали от турецкого геноцида армян 1915-1918 годов в Париж в поисках безопасного места для жизни, и раньше Шарль мало рассказывал об их героических поступках времен войны.

Все изменилось в 2016 году. Шарль работал с израильским исследователем доктором Яиром Ороном над совместным написанием книги на иврите, опубликованной в Израиле, в которой подробно рассказывалось о том, как его семья спасла жизни нескольких людей во время войны во Франции. Книга под названием «Мацилим (Цадиким) Вэлохамим» или «Спасители (праведники) и бойцы» также были переведены на английский, французский и армянский языки.

«Мы выросли вместе в районе Маре» в Париже, вспоминает Азнавур, где много иммигрантов смешались вместе, включая евреев и армянских беженцев. «Это были наши соседи и друзья». К тому времени, когда началась Вторая мировая война, тогдашний подросток Шарль Азнавур жил со своими родителями Майклом и Кнар и сестрой Аидой на улице Наварин, 22, в 9-м округе Парижа. А их маленькая трехкомнатная квартира превратилась в безопасное убежище, объяснил Азнавур, для евреев и других людей, на которых охотились нацисты.

Первым человеком, которому дала убежище семья Азнавур, был румынский еврей из Германии. Этот еврей, имя которого певец, увы, уже не помнит, обвинялся в подрывной деятельности и был приговорен к смертной казни. Он убежал во Францию, замаскировавшись под немецкого солдата, но был обнаружен, и гестапо открыло на него охоту. Майклу Азнавуру об этой истории рассказал его друг, и семья решила приютить человека.

Аида Азнавур вспоминает в книге:

«Мы понимали, что евреи станут жертвами жестокости режима. Мы с огромной грустью смотрели на евреев. Сбежав от преследований из Армении, мы знали, что такое геноцид».

 

Она вспоминает, что ее родители ничуть не сомневались, стоит ли укрывать этого человека, «хотя было ясно, что если нацисты найдут его в нашем доме, они сразу убьют нас. Мы сказали ему, что наш дом – его дом, мы относились к нему с теплом, как к хорошему другу, которому пришлось остаться чуть на дольше, чем обычно. Несколько дней он даже спал на той же кровати, что и Шарль».

Позже одна знакомая Азнавуров попросила их укрыть своего еврейского мужа, чье имя Шарль и Аида запомнили как Саймон. Саймон с другими парижскими евреями был отправлен в концентрационный лагерь Дранси, но сумел убежать. Азнавуры взяли его к себе, и, как они сейчас помнят, через какое-то время в их крошечной квартире появился еще один еврей.

Во время оккупации Парижа семья Азнавур защищала так же и армянских солдат, которые были насильно призваны в немецкую армию и дезертировали, отказавшись сражаться за нацистский режим. Периодически количество человек, прятавшихся в семейной квартире Азнавуров, доходило до 11 человек, они ночевали на полу.

Майкл и Кнар помогли беженцам получить фальшивые документы, и Шарль с Аидой также не остались в стороне. Именно их работа заключалась в том, чтобы сжечь нацистскую форму армянских дезертиров и избавиться от пепла вдали от дома, вспоминают брат с сестрой.

Семья Азнавур была близка с другой армянской парой, живущей в Париже – Мелине и Миссак Манучян, которые были одними из основателей подпольного движения сопротивления в Париже под названием L’Affiche Rouge (Красный плакат) и помогали управлять им. Шарль Азнавур объясняет, что, хотя формально его родители не были членами группы, они помогали этой организации и даже прятали Мелине и Миссака Манучянов в течение нескольких месяцев, пока за ними охотилось гестапо, при том, что другие их друзья отказались рисковать своей жизнью ради помощи.

Шарль объясняет:

«Мои родители знали, что существует ежедневная опасность, но лишь спустя время мы с сестрой это поняли. Мы были «сумасшедшими» молодыми людьми. Мы были юны и не задумываясь пошли по стопам своих родителей. Только после войны мы осознали, насколько велика была опасность на самом деле».

Оригинал

Опубликовано 01.10.2018  20:32

«У Шагала в голове ангел»

Б. Галанов

Марка Шагала я увидел в Третьяковке на открытии выставки его рисунков, переданных им в дар галерее. Это было летом семьдесят третьего, спустя полвека после его отъезда за границу. Приехал бы раньше. Давно мечтал. Но Министерство культуры не спешило пригласить. На Западе Шагала признали одним из самых великих художников ХХ века. У нас и с признанием не торопились. Упоминали вскользь, сквозь зубы, почти всегда негативно. Картин не показывали. Еще в 20-е годы упрятали в запасники.

   

Здесь и далее – шагаловские рисунки из книги И. Э. Ронча «Мир Марка Шагала» 1967 г. (на идише). Книгу прислал нам пинчанин Р. Циперштейн.

Когда Париж посетила Фурцева с визитом, на спектакле в «Гранд-опера» ее посадили рядом с Шагалом. Фурцева равнодушно рассматривала плафон оперы, расписанный художником. Прекрасные воздушные музы кружились в веселом хороводе. Шагал сказал Фурцевой, что хотел бы побывать на родине. Министерша ответила строго, как провинившемуся школьнику: «Не надо было уезжать».

Господи, если бы не уехал, как бы сложилась жизнь? Разделил бы судьбу Михоэлса, Бабеля, Мейерхольда. Мир не узнал бы его полотен.

В конце концов Министерство культуры смилостивилось. Посоветовались где надо и с кем надо. Пригласили.

В ту пору Шагалу было восемьдесят шесть. Поверить в это было трудно. Моложавый, подтянутый. Ходит легко, стремительно. Собравшимся на выставке сказал короткую речь. Ее записал и сохранил известный искусствовед Александр Каменский: «Вы не видите на моих глазах слез, ибо, как ни странно, вдали я душевно жил с моей родиной и родиной моих предков».

Мы подошли к Шагалу, представились, попросили дать интервью для «Литературной газеты». Назавтра в гостинице «Россия» он беседовал с нашим корреспондентом Наумом Маром. «Один час с Марком Шагалом» – кажется, впервые в советской прессе громко, во всеуслышание, с симпатией к художнику было произнесено его имя.

Недавно я перечитал это интервью. Шагал делился своими впечатлениями. Побывал в Большом театре, в Кремле, ездил в Ленинград. В Русском музее любовался дорогими ему Врубелем, Борисовым-Мусатовым, Левитаном. В Эрмитаже первым делом бросился к «своим» Рембрандтам. На Мойке отыскал дом бывшей школы поощрения художников. На дверях табличка «Союз художников». «Спрашиваю пожилую консьержку: «Мадам, не здесь ли прежде была школа поощрения художников? – «Да, товарищ, кажется здесь». Обрадовался, как маленький. Уже и сам вижу: вот она, моя лестница, здравствуй! А направо, за углом, дверь в кабинет директора школы Николая Константиновича Рериха».

Сколько дорогих воспоминаний! Но главного не запланировали: художника из Витебска не пустили в родной Витебск. Ради свидания с ним он готов был отказаться от любого запланированного мероприятия и всех, вместе взятых. Более неуклюжего, бестактного поступка нельзя было придумать и все-таки придумали! К встрече с Витебском готовился давно, ждал ее, мечтал о ней: «Давно уже, мой любимый город, я тебя не видел, не разговаривал с твоими облаками, не опирался на твои заборы. Как грустный странник, я только нес все эти годы твое дыхание на своих картинах. Так беседовал с тобой и как во сне видел». И все-таки не довелось ни побеседовать, ни увидеть.

Он был ошеломлен, подавлен. Правда, в интервью сказал о своем огорчении вскользь, сославшись на свое здоровье: «Я решил отказаться от поездки в Витебск, потому что, как говорят, сильное волнение опасно для моего возраста».

Неправда. Ничего бы он так не решил. Чиновники решили за него. Из гуманных соображений? Да наплевать им было на его здоровье. Что эмоционально повлияет сильнее? Разрешение на поездку в Витебск или отказ? Искать старые витебские дворы и закоулки? Синагогу! Родительский дом. Сарай, на крыше которого дядя по ночам играл на скрипке? Где все это? Хватит ему впечатления от посещения Большого театра. Обойдется. На всякий случай дали понять, что Витебск вообще закрытый город. Иностранцев не пускают. Имеются военные объекты. Так что извините.

Прощаясь, Шагал подарил мне монографию о своем творчестве. На титульном листе написал: «Сен-Поль-де-Ванс. Будете во Франции, приезжайте. Сен-Поль открытый город для всех. Иностранцам к нам можно».

Я улыбнулся невеселой шутке Шагала и про себя подумал: дорогой Марк Захарович, до Сен-Поля мне добраться не легче, чем вам до Витебска.

Прошел год. Я был на Каннском фестивале. От Канна до Сен-Поля полсотни километров. Но надо доехать. Туда-обратно. Как бы дешево это ни стоило, моих фантастических суточных не хватит. Помог Володя.

В Канне я познакомился с владельцем маленького фотоателье «Пляж» Владимиром Абуковым, просто Володей, как он просил его величать. Выходец из России, он был влюблен в свою родную Евпаторию. «Канны ей в подметки не годятся. И не спорь, пожалуйста. Я согласен с Маяковским: «Очень жаль мне тех, которые не бывали в Евпатории». Voila». Было время, Володя считался в Канне фотообъективом № 1. Снимал всех кинозвезд. Но это время ушло. Теперь сидел в своей фотолаборатории за разноцветной занавеской из бамбуковых палочек, проявлял и печатал любительские снимки или подрабатывал на берегу, фотографируя девочек в бикини или пожилые семейные пары. О былой славе напоминала фотовитрина «Пляжа». Там блистали Софи Лорен, Джина Лоллобриджида, Клаудиа Кардинале. Я соблазнял Володю съездить на его «пежо» в Сен-Поль. Прибавишь к своей галерее портрет Шагала. Володя с сомнением качал головой. «Никто не узнает. Кому интересен старик? Позвал бы лучше в Сен-Тропец фотографировать Бриджит Бардо». Поехал по дружбе. Бескорыстно. Пообещав: «Ладно, сниму. Тебе не стыдно будет показать в Москве». Обещание сдержал, действительно прислал мне превосходный портрет Шагала с собственноручной подписью художника. «Как видишь, уговорами от меня многого можно добиться. Voila».

На развилке дорог, при въезде в город, мы увидели яркий щит: «Внимание. Ни шума, ни скорости. Зеленая зона Сен-Поля». Тихий, зеленый Сен-Поль с его узкими улочками и маленькой центральной площадью, откуда открывался вид на Приморские Альпы, с его увитыми диким виноградом домиками в точности походил на другие живописные городки, мимо которых мы проезжали. Художникам тут, должно быть, хорошо работалось. В разное время в этих местах жили Ренуар и Матисс, Леже и Пикассо.

Шагал встречает нас в просторном, светлом кабинете. Большое, чуть не в половину стены, окно выходит в сад. Солнце тепло и, кажется, по-особенному щедро освещает и этот белый дом под красной черепицей, и комнаты с ароматом цветов из сада, и причудливые шагаловские мозаики, и картины, картины…

Володя, неожиданно воодушевившись, начинает неутомимо щелкать фотоаппаратом, отбегает, приближается, присаживается на корточки, подняв аппарат высоко над головой.

– Вы сделаете меня сегодня знаменитым, – смеется Шагал.

Разговор заходит о поездке в Москву. Подробности еще свежи в памяти. Если невозможно рисовать карандашом, надо рисовать глазами, советовал Энгр. И, похоже, Шагал следовал этому совету. Он хочет приехать опять, специально. Написать несколько картин о родине, для родины.

– Может быть, их когда-нибудь выставят вместе с моими ранними работами. Ведь они почти все у вас.

Спрашиваю: помнит ли их Шагал?

– Еще бы! Помню лучше, чем вы можете себе представить. Помню свою каморку. В девятнадцатом писал там ночи напролет. Знаете, это все-таки было легче, чем лечь на матрас, присыпанный снегом. Впрочем, старался зря. К утру бедные мои листы желтели от сырости. Помню свои декорации для Еврейского театра. Помню, конечно, разные картины, те, что в России. Среди них несколько самых дорогих моему сердцу.

После паузы он задает вопрос, которого я ждал и опасался:

– Почему все-таки на моей родине не показывают моих картин? Почему о них не пишут? Нельзя? Не разрешают? Или не могут писать, потому что ничего невозможно увидеть?

Пока я собираюсь с духом, жена Шагала Валентина Григорьевна приходит мне на помощь:

– Марк, ну зачем ты портишь настроение хорошему человеку?

Но Шагал и не ждет ответа. Он высказал наболевшее, свою горечь и обиду. И сам перевел разговор:

– Господин Шагал, часто интересуются мои посетители, вы любите рисовать полеты? Да, люблю. Когда в хорошем настроении. Когда легко на душе, но часто я хочу улететь от преследующих меня ночных кошмаров. Выразить себя, свое состояние, свои полеты мне помогают не только люди – деревья, животные. Помогает женщина с охапкой сирени, помогает чистый белый цвет стволов березы, он кажется мне цветом счастливых. Во время войны я жил в Америке. Ехал с неохотой. Думал, что буду там делать?

Есть ли в Нью-Йорке трава, деревья? Его козы, которые играют на скрипке? Его голубые лошади и зеленые коровы, которые летают над Витебском и в Париже над Эйфелевой башней?

В соседней за кабинетом комнате висит автопортрет художника с ослом. Добрая и печальная морда занимает на полотне равноправное место с головой художника и даже чуточку теснит. Быть может, символизирует любовь художника к «малым сим». Старые мастера часто писали заказные портреты вельмож и автопортреты в обществе любимых охотничьих псов и породистых скакунов. Простой домашний скот разве не заслужил такой чести? В этом обществе он жил. Это детство художника.

Валентина Григорьевна говорит, что дед Шагала торговал скотом. Мальчик пропадал в его доме. С тех пор научился любить, жалеть и понимать животных. Вот на этом холсте, вероятно, изображен дед. Человек в картузе погоняет запряженную в телегу кобылу с раздутым брюхом. В ее чреве свернулся клубком еще не родившийся жеребенок. А в повозке задумчивая корова, которую дед везет на убой. Женщина, идущая за телегой с ягненком на плечах – в телеге ей уже места нет, – бабушка. С самых ранних лет знакомая сценка.

– Гены, – шутит Шагал. – Хотите отыскать гены? Не знаю, возможно, и так. Я плохой комментатор своих картин. Живопись не литература. Никогда заранее не могу придумать ни одного сюжета. Пикассо говорил: «У Шагала в голове ангел». Когда беру в руки кисть, просто немножечко мечтаю и немножечко вспоминаю. А критики мне потом объясняют, о чем я мечтал, что вспоминал. Свою родню? Свой Витебск? Он живет во мне восемьдесят лет. Скоро девяносто. И с этим ничего не поделаешь. В этом мое счастье и несчастье. Даже перспективу моих картин вижу из окон родительского дома на Второй Покровской улице. Так она тогда называлась. Теперь – товарища Дзержинского.

Над письменным столом Шагала большая картина в красноватых тонах. Панорама города, тоже, наверное, увиденная из окна на Второй Покровской улице. Теснятся бедные покосившиеся домишки. Человек в правом углу картины протягивает букет цветов своему городу. В левом – склоняется перед ним с любовью босоногий отрок. В руке палитра и кисть. А третья фигура, в глубине картины, с золотистым ореолом вокруг головы, как бы вдохновляет и благословляет художника. Сказочное шагаловское соединение фольклора с реальностью, фантастики и действительности.

Шагал говорит:

– Иногда молодые художники приносят мне свои работы. Они думают, я обрадуюсь, найдя в их картинах сходство с моими. Но это не так. Что толку в слепом подражании? Можно очень ловко скопировать внешние приемы, перенять их, не больше. У каждого художника есть свое, самое заветное, им одним пережитое, неповторимое. А кто, скажите, сможет повторить неповторимое, душу творчества, то, что не видел, не пережил, не знал? Кто за меня передаст самое «мое», все, что могу передать я? Ведь у меня свои краски, свой состав крови, унаследованный от матери, и незачем пытаться воссоздать все это химически, искусственным путем.

Шагал выходит со мной на веранду. По небу неспешно плывут перламутровые облака. А может быть, вовсе не облака, а шагаловские козы и овцы. Вокруг тишина: «Излюбленная, любезная сердцу». Такая, о которой поэт написал: «Царей и царств земных отрада – излюбленная тишина». Зеленая лужайка перед домом окаймлена густым лесопарком. Белеют стволы берез. Теперь я знаю, белый цвет березы – любимый цвет художника. На краю лужайки в тени каштана стоит причудливой формы белый камень. Шагал расписал его и украсил мозаикой. Мальчонка-пастушок или, может быть, какой-нибудь мелкий сельский божок, присев на корточки, свистит в дудочку. Это – дар Шагала Валентине Григорьевне, Ваве. Доброе ей напутствие в день рождения.

– Все, что я знаю, – говорит Шагал, – художник для того, чтобы успешно работать, должен любить. Я люблю людей и природу, люблю родину, которая почему-то меня не принимает. Люблю свою жену. Если каждый день смотришь в ее глаза, у тебя все будет хорошо.

Когда мы усаживались в машину, Шагал вдруг полюбопытствовал:

– Зачем вам понадобились мои фотографии? Собираетесь опубликовать интервью? У вас его не напечатают.

– Но предыдущее напечатали…

– Не знаю, не знаю! Тогда я был гостем Москвы. Проявили внимание. Об этикете позаботились.

…Интервью напечатали. Номер «Литературной газеты» я послал в Сен-Поль. От Шагала пришла открытка с видом – музей библейских рисунков Шагала, торжественно открывшийся в Ницце. «Я был так рад получить «Литературную газету» с теплым словом обо мне, – писал Шагал. – Спасибо вам и редакции. Может быть, еще увидимся». Он действительно был рад. Когда я вторично побывал в Сен-Поле, Шагал с надеждой говорил, что, может быть, наконец извлекут из запасников его картины и покажут. Очень дорожил знаками внимания родины, которые были так малы и редки. Всемирно признанный и прославленный, болезненно переживал молчание и забвение дома. С обидой сказал, что приезжавший сюда недавно известный советский писатель подарил ему свой роман во французском переводе: «Неужели подумал, что я мог забыть родной язык и не сумею прочитать книгу по-русски?»

Шагал умер в возрасте девяноста восьми лет. Писал до последних дней. «Что поделаешь, – говорил он мне, шутливо вздыхая, – это мой недостаток. Вот и жена жалуется: Шагал – странный тип. Каждое утро в мастерскую. А мне просто хочется, пока есть силы, еще немножко прибавить к тому, что есть».

Столетие со дня рождения мастера торжественно отмечали в Европе и за океаном. На этот раз и мы не отстали. Статьи, заметки, ретроспективная выставка в Пушкинском музее. Но сколько усилий понадобилось в свое время, чтобы протолкнуть в «Литературную газету» статью о Шагале! Я не стал посвящать Шагала в тайны ее прохождения. Он радовался публикации, счел ее многообещающей. Но тогдашнему заместителю главного редактора газеты В. А. Сырокомскому пришлось обзвонить полдесятка «вертушек», прежде чем он добился разрешения на «штучную» публикацию Шагала. Путь еще предстоял долгий.

Источник: Галанов Борис Ефимович. Записки на краю стола. Москва: Возвращение, 1996.

Опубликовано 17.07.2017  09:23

Международный День Катастрофы и Героизма / יום השואה וגבורה

Сегодня в 10.00 жизнь в Израиле остановится на 2 минуты – наступает День Катастрофы и Героизма европейского Еврейства – в память 6 миллионов евреев, зверски убитых в Холокосте только за то, что они были евреями.
Дата этого Дня связана с годовщиной Восстания в Варшавском Гетто, начавшегося в дни Песаха 1943 года.

https://www.youtube.com/watch?v=QYwWlGrWQKk

***

https://www.youtube.com/watch?v=LjaJ6JcVoII

Эти фотографии еврейских женщин, детей, стариков сделаны 16 октября 1941г. в г. Лубны Полтавской обл. Украина за несколько минут перед их убийством
В этот день украинские палачи зверски убили 1 865 евреев – жителей этого городка и окрестных сел

 Опубликовано 24.04.2017  09:43

פורסם 24/04/2017 09:43

«Больше, чем книга о Холокосте»

«Больше, чем книга о Холокосте» / интервью с переводчицей дневника Элен Берр

10 февраля 2017

 

В декабре вышло русское издание дневника Элен Берр – записок еврейской девушки, жившей в оккупированном нацистами Париже и погибшей в лагере Берген-Бельзен. Об удивительной книге, которую часто называют вторым дневником Анны Франк, рассказывает в своём интервью «УИ» её переводчица Наталия Мавлевич.

 

– Вы прочитали дневник Элен Берр за трое суток. В статье об этой книге вы пишете: «Не могу уйти из нее – оторваться. Поразил голос – с первых страниц – совсем живой». И Патрик Модиано в предисловии пишет об этом же. 7 апреля 1942 года в оккупированном Париже Элен начинает вести дневник и заканчивает его 15 февраля 1944 года, а в мае 1945 погибает в лагере. Вначале это записи для себя, но со временем Элен понимает: «писать – это мой долг, ибо надо, чтобы люди знали. Каждый день, каждый час творится всё то же: одни люди страдают, а другие ничего не знают и даже не представляют себе этих страданий, даже не могут вообразить, какое страшное зло человек способен причинить другому человеку». Как вам кажется, какие уроки может вынести молодой читатель дневника и уже поживший?

– Чтобы захотеть извлекать уроки, нужно вначале все это глубоко почувствовать, иначе все останется уроком в школьном понимании: прочел, пересказал, забыл. А когда «Дневник» тебя обжигает, и ты чувствуешь себя на месте этой девушки – а это неизбежно, и не зависит от пола – любовь любовью, но там много чего происходит, необязательно чисто женского – вот тогда чтение не проходит даром. Прежде всего, оно заставляет задуматься об ответственности. Об этом говорила Мариэтта Жоб, племянница Элен. В Перми к ней подошла учительница и сказала, что они собираются делать проект (модное сейчас слово), посвященный истории и личной ответственности. Тема личной ответственности идет в дневнике по нарастающей. Вначале Элен пишет для себя, а потом понимает, что должна как-то отражать и осмыслять все, что происходит вокруг.

Элен пишет не только о Холокосте и людях в этой ситуации, но о людях на перекрестке добра и зла. Вот еще одна причина, почему книга меня не отпускает. Я никогда не переводила письма и дневники, то есть не делала работы, при которой между текстом и переводчиком складываются совсем особые отношения. Это не просто документальная книга, написанная от первого лица, это живой документ. И совершенно потрясающая любовная история.

Практика показывает, что книга обладает каким-то тайным свойством – не отпускать, захватывать самых разных людей. Причем среди них много тех, кто далек от этой темы.

– От какой темы?

– Первое, что думает человек, когда читает аннотацию: это про Холокост – и правильно думает. Вначале многие мне говорят (в зависимости от воспитания): «Надоели уже эти ваши евреи и Холокост… Мы все это знаем, давайте уже жить дальше». Или: «И так тяжело, жизнь у нас тяжелая. Не хочу читать про тяжелое…». Или: «Ну ты же понимаешь, что это некоммерческая книжка. Это хорошо и благородно, но люди такое покупать не будут». А потом эти самые люди берут книгу и читают ее с увлечением. Дело тут, думаю, в каком-то удивительном слухе Элен. У нее был потрясающий музыкальный слух, а еще, наверное, слух к слову, литературный слух, но самое главное – нравственный слух и чистота, с которой она проходит через все описываемые события.

Человеческий голос – вот что для меня важно, и он меня захватил. Когда я начала читать дневник, мне показалось, что это мой голос, мое дыхание, и если бы я там была, я бы, наверное, так же писала.

В России книжка издана детским издательством, и это очень правильно. Во Франции встречи, посвященные «Дневнику Элен Берр», организуются в школах, лицеях, институтах. Вот две книжки – это пособия для учителей: что надо знать о дневнике и том времени, что рассказывать. Ее дневник, написанный не в убежище, как «Дневник Анны Франк», а в сияющем, несмотря на войну, Париже, производит сильное эмоциональное воздействие.
Первая часть писалась для себя, как многие писали и пишут в двадцать лет. Поначалу важнее всего для Элен разобраться в своих чувствах к Жерару Лион-Кану, с которым она помолвлена, но к которому не питает достаточно сильных чувств, а потом к Жану Моравецки, в которого безоглядно влюбляется. У читателей перехватывает дыхание от контраста этой ослепительной взаимной любви и сгущающегося ужаса.

Во второй части дневника стиль меняется, тут гораздо меньше личного, и это понятно – Жан уехал в армию «Свободной Франции». Элен пишет теперь для него, а вскоре начинает понимать, что ее долг – оставить свидетельство для всех, кто не увидел, не понял, но способен понять. Она очень хорошо понимает, что «мысль изреченная есть ложь», и очень боится фальши как человек целомудренный. Это почти забытое сегодня слово.

– Скажите, меняется ли стиль дневника – от фиксации личных переживаний до создания документа для других (Жана Моравецки и всех неравнодушных)?

– Да, конечно, и с этим связаны некоторые трудности. Элен, конечно, образованная девочка, и пишет она очень хорошо, но все мы, когда пишем для себя, а не для публики, не выверяем стиль, не возвращаемся к написанному. Что-то повторяется, где-то попадаются неловкие фразы. Но переводчику выправлять ее стиль нельзя. Думаешь: «Ой, если я так оставлю, подумают: „Почему переводчик перевел коряво? Почему в одном абзаце он три раза одно слово употребляет?”» Сознательной позиции к улучшению стиля у меня не было, и даже наоборот: когда я просматривала готовый текст и видела, что где-то не удержалась и так или иначе что-то сгладила, то возвращала шероховатость оригинала.

– В стилистическом плане вторую часть было, наверное, проще переводить, но в эмоциональном – сложнее.

– Да, потому что ужасный конец приближается, Элен об этом не знает, а я знаю.
И все-таки это дневник частной жизни, даже при установке, что его когда-нибудь прочтут. Мы видим не просто героические записки участника Сопротивления – об этом вообще не говорится явно, поскольку Сопротивление – вещь тайная. На фоне сгущающейся тьмы люди продолжают жить – не подло выживать (кого-то предал, на что-то закрыл глаза), а не изменяя своей человеческой сущности. Как говорила Горбаневская: «Не делайте из меня героя. Я обычный человек. Просто по-другому было нельзя». Такой урок повседневного героизма многим может пригодиться. Испытания начинаются в первой части, когда арестовывают отца Элен, Реймона Берра. Он попадает в лагерь Дранси – а это далеко не Освенцим – и пишет оттуда письма.

– От отца из Дранси приходят письма, и Элен записывает: «А ведь я его почти не знаю. И только иногда в этих письмах что-то вдруг проглянет. Так вот, сегодня утром, я вдруг почувствовала, что мы с ним связаны нерасторжимо». В этот период она ощущает эмоциональную связь с отцом.

– Думаю, то же самое относится и к матери, и к сестре, и ко всем окружающим, и к любви – в другое время она могла все переживать совершенно по-другому. Это, наверное, понимает любой, попавший в беду или, тем более, в положение отверженного. Тогда все яснее видится. Слово «поляризация» возникает тут постоянно. Да, конечно, благополучная семья, любимый и любящий папа…

– Но она его редко видит.

– Но еще и возраст у нее какой – двадцать лет!.. В детстве родители для нас как функция: уткнуться в них носом, а они тебе нос вытрут, покормить, погулять… А в возрасте Элен мы всеми силами от них отталкиваемся, и она тут не исключение, притом что семья Берр очень благополучная. Дневник начинается с того, что она идет к Полю Валери за книжкой. Сначала я решила, что он подарил ей эту книжку. Нет, она ее купила и послала ему с просьбой надписать. Мать Элен решила, что это очень неприлично, но Элен сделала по-своему. Дальше отношения с Жаном: мы видим, что мать не одобряет ни ее разрыв с Жераром, ни возникающий роман и очень боится последствий.

Тут можно сделать отступление и представить себе этих людей: 1942 год, вышли антиеврейские законы, отец Жана Моравецки – французский дипломат, фамилия у него польская, он действительно польского происхождения, но уже во многих поколениях француз. Не знаю, правда, чем он в это время занимался. Мать Жана – бретонка. Бретонцы – самые ревностные католики, а Бретань – наиболее консервативная часть Франции. И вдруг их мальчик, католик, влюбляется в еврейку. Семья Элен абсолютно нерелигиозная и глубоко интегрированная во французскую жизнь. Отец – вице-президент крупнейшего химического концерна Франции «Кюльман», там работали очень разные люди. Конечно, их ближайший круг – французская еврейская интеллигенция, но в их доме празднуют Рождество, и для еврейских детишек, которых отправляют в лагерь, Элен устраивает елку.

Наталия Мавлевич. Фото: Елена Калашникова

Еврейство для семейства Берр, скорее, на уровне традиций. Однако браки по большей части заключались все-таки внутри этой среды. А теперь посмотрите, как родители Элен и Жана ведут себя в этой ситуации. Может быть, в мирных условиях семья Жана активнее воспротивилась бы развивающемуся роману. В дневнике есть упоминание о размолвке между Жаном и его родителями, есть рассказ о том, как бестактно повела себя его мать, допытываясь, будут ли их дети католиками, и ужасно этим ранила Элен. Но именно сейчас родители Жана не могут ему сказать: «Не водись с еврейкой», они – порядочные люди. Его мать приходит к Элен, когда Жана нет в Париже, старается ее понять – хотя близости между ними не возникает. С другой стороны, не сохранились письма, которые Элен отправляла Жану (в Париже они писали друг другу) – его мать уничтожила их, чтобы ему было не так больно. Мы знаем, что родители Элен однажды спросили Жана про его намерения в отношении их дочери, он сказал, что серьезно настроен, и с того дня стал вхож в дом (помолвки не было) и начал ездить в их замечательный загородный дом в Обержанвиле.

– Если вернуться к отцу, находящемуся в Дранси: мне запомнилось, что он просит прислать ему красную смородину.

– Да, но условия там достаточно суровые, хотя передачи принимают. Элен встречается с Жаном и пишет, что иногда ей становится страшно: ее отцу так плохо, а она счастлива. Но остается искренней, нравственно чуткой и признается себе: ей не стыдно, потому что это счастье – правда. Или вот Элен с матерью и сестрой говорят о лагерях – Питивье, Дранси (это не лагеря смерти, о которых тогда, в 1942 году, никто ничего доподлинно не знает). Это страшные разговоры – и дальше: как всегда в таком случае мы начали шутить, а потом пошли на кухню и ели зеленый горошек.

– Вот эта цитата: «Речь опять зашла о концлагерях. И, как всегда в таких случаях, сбивались с серьезного на смешное, шутили, так что, в конце концов, возобладали шутки, перебивающие трагизм ситуации. Под конец перебрались на кухню, наелись там холодного зеленого горошка – я его обожаю, потом – в ванную комнату Денизы, обсуждали сравнительные достоинства Ж. М., Денизе он не нравится, и Жана Пино».

– Тут как в романе Модиано, мы не знаем толком, кто такой Жан Пино, и каковы были их отношения с Элен, нет человека, который мог бы нам об этом рассказать. Скорее всего, была какая-то взаимная симпатия. Элен оговаривает: я пишу о мелочах, но они становятся важны, потому что круг сжимается, и мы живем уже не со дня на день, а с часу на час. И вот эта искренность, непафосность помогает читателю вжиться в каждый день, который проживает Элен.

Мы все время говорим об Элен, а в дневнике есть еще одно действующее лицо – Париж. И очень хорошо видно, что в это время происходило во Франции. Геноцид евреев – это и сейчас болезненная тема для французов. Она, как ни странно, сравнительно недавно была поднята. Президент Ширак первым заговорил о вине французской полиции – была еще и милиция (добровольные помощники гестапо). Страшные облавы, концлагеря… Как случилось, что французы творили и терпели эти преступления? Ведь Петен начал издавать антиеврейские законы еще до того, как оккупационные власти его об этом попросили.

Лаваль бежал впереди паровоза и спрашивал разрешение на депортацию еврейских детей. С одной стороны, национальный позор, поражение и жизнь, так или иначе, в рабстве, а с другой – героизм, Сопротивление. Во Франции было колоссальное движение Сопротивления. Это не только партизаны, которые кого-то убивали, взрывали поезда, внутренняя армия, которая участвовала в боевых действиях вместе с армией де Голля. Так или иначе сопротивлялось огромное количество французов. Одна только маленькая подпольная организация «Временная взаимопомошь», в которую входили Элен, ее мать Антуанетта и сестра Дениза, спасла во время оккупации пятьсот детей-сирот. Элен говорит об этом вскользь, а история потрясающая. Детей не прятали где-то в подвале, они жили во французских деревнях и городках, вокруг были люди, и догадаться, что это за дети, было просто. И то, что не случилось ни одного провала, говорит не только о хорошей организации этой маленькой ячейки.

– К разговору про Париж: вот Элен впервые надевает желтую звезду и отправляется в Сорбонну.

– И это лакмусовая бумажка для окружающих. Историю со звездой печатали в предпубликациях везде, где появилась эта книга. Есть индийская сказка, я ее прочитала в детстве, о собаке, которая лежала то ли на пороге храма, то ли у входа на базар, и многие ее пинали. Ее спрашивают: «Зачем ты тут лежишь?» «Изучаю род человеческий. Плохой пнет, а хороший – обойдет».

Знаете, какой вопрос задают читатели «Дневника»: «Почему она осталась? Почему не уехала, раз могла?»

– Элен об этом пишет.

– Ее ответ, как я заметила, многих не удовлетворяет. «А какой в этом смысл?» Ну да, ты осталась и ходишь с желтой звездой, а так бы выжила.

– Выжила, но с другим самоощущением. «Согласиться уехать, как делают многие, значит пожертвовать еще и чувством собственного достоинства».

– Вот это и есть главный урок: поставить себя на место Элен в важные минуты ее жизни. В ее дневнике можно выделить несколько ключевых моментов: первый день с желтой звездой, арест отца, облава на Зимнем стадионе, отъезд Жана, а дальше – путь в пропасть.

– Как сложилась судьба героев дневника – Жерара и Жана?

– Жерар Лион-Кан стал крупным юристом. Если не ошибаюсь, специалистом по рабочему праву, одним из первых во Франции. В Википедии есть о нем статья. Семьи Лион-Кан и Берр остались в дружбе. В архиве парижского Мемориала Шоа есть интересное свидетельство – письмо внука или внучатого племянника Жерара к Мариэтте Жоб, племяннице Элен. Там написано, что незадолго до публикации дневника (во Франции он опубликован в 2008-м) Жерар захотел, чтобы ему прочитали рукопись, слушал несколько дней, был очень тронут и сказал, что любил Элен и вспоминает эту любовь как одну из самых светлых страниц своей жизни. Через две недели он умер.

Что касается Жана, то о нем известно больше, и в архиве парижского Мемориала Шоа много его писем.

– В конце войны он долго искал Элен…

– Да, а когда узнал, что ее нет, и прочитал дневник Элен, написал Денизе, ее сестре, пронзительное письмо: он еще больше убедился, что они с Элен были родственными душами, ее смерть для него – невосполнимая утрата, и вместе с ней из его жизни ушел свет. Несколько лет он переписывался с Денизой и Жаком (младшим братом Элен).

Жан был дипломатом (продолжил семейную традицию), работал он главным образом во французских представительствах в Латинской Америке. Увлекался альпинизмом, в архиве есть заметка о покорении им какой-то вершины. Он женился – по прошествии нескольких лет. По словам Жана, жена очень хорошо понимала его, и они счастливо прожили много лет. Жан овдовел в 1980-е, а в 1992-м он встретился с Мариэттой.

– Кто был инициатором встречи?

– Мариэтта его разыскала. Он называл ее «мой рождественский подарок» – они встретились на Рождество 1992-го. Публикация дневника состоялась в значительной степени благодаря ему. Он успел увидеть первое издание, а в 2008-м умер.

– Расскажите подробнее историю дневника – где он был с 1945-го до публикации?

– Элен дала дневник кухарке Андре Бардьё, чтобы та передала его Жану. Эти листочки в клеточку хранятся в Мемориале Шоа. Там же и свидетельства двух женщин о смерти Элен, которые были с ней в одном бараке. Они расходятся в датах, но за календарем там не следили, ясно, что умерла Элен за несколько дней до освобождения лагеря. Обстоятельства ее смерти довольно страшные, все это описано. Когда стало известно, что Элен нет в живых, Андре передала дневник Жаку (поскольку у нее не было связи с Жаном Моравецки), а тот – Жану. Перед этим кто-то служащих «Кюльман» перепечатал рукопись, и эти копии были в семье Берр.

– Дневник Элен до публикации не ходил по рукам?

– Рукопись лежала в шкафу у Жана Моравецки. Одно время он хотел опубликовать свои военные воспоминания и дневник Элен, но потом понял, что они совершенно не сопрягаются. Когда в 1992-м к нему пришла Мариэтта Жоб, дневник хранился у него уже 50 лет. В 15 лет Мариэтта узнала о дневнике и через несколько лет прочитала его. Он произвел на нее громадное впечатление, ее тоже тронул голос Элен. Решение о публикации было непростое, не вся семья его поддержала. Соображения, видимо, были такие: это частная, семейная история, там упоминаются люди, которые еще живы. За публикацию была Дениза – самый близкий Элен человек, но она умерла, и на этом бастионе осталась Мариэтта.

Все это как-то связано с тем, что французы долгое время с большой неохотой касались этой темы. Ну, с французами понятно – речь шла об их неблаговидной роли в истории уничтожения евреев. Но вот недавно в Тель-Авиве на встрече, посвященной «Дневнику», двое сказали, что понимают семью Элен. В семьях жертв, пострадавших, не было принято говорить об этой ране, унижении – унизительно быть жертвой. Мне все равно это трудно понять, я считаю, так же как Жан и Мариэтта, что значение дневника Элен больше, чем просто личная история и свидетельство. Это жизнь во всех ее проявлениях – с концертами, обедами, друзьями, влюбленностями, учебой… Ценны размышления Элен о добре и зле в человеке. Можно абстрагироваться от нас, французских евреев, – пишет она, – и говорить о том, почему вообще большинство преследует меньшинство. «Дневник Элен Берр» – больше, чем книга о Холокосте, это книга о человеческой природе.

– Как сейчас воспринимается «Дневник Элен Берр» во Франции?

– Имя Элен Берр широко известно. Оно открывало мне все двери, правда, я стучалась в места, с ней связанные. Консьержка дома, где она жила, – там висит мемориальная доска – показала мне книгу на столе, она как раз читала этот дневник. Она позволила мне войти, но в квартире я не была.

– А что сейчас в этой квартире?

– Та квартира не сохранилась. Там теперь соединены то ли два яруса, то ли две соседних квартиры, но это произошло еще до нынешних владельцев. После войны Берры туда не вернулись, дом в Обержанвиле им тоже больше не принадлежит – теперь это государственное здание, и там находятся муниципальные службы.

Читали «Дневник Элен Берр» многие, и многое делается для того, чтобы читали его все. Общий тираж «Дневника» во Франции немыслимый, как у бестселлеров, Гонкуровских лауреатов. Открыты две мемориальные доски, медиатека и музыкальная библиотека названы именем Элен Берр. Деньги за издания и переиздания поступают в Мемориал Шоа и основанный семьями Берр и Жоб фонд помощи одаренным детям-музыкантам.

– Скажите, а чем вообще занималась Мариэтта и какое впечатление произвела на нее Россия (она приезжала сюда на презентацию дневника)?

– Она много лет работала в издательстве «Галлимар», управляла делами самого крупного его книжного магазина. Устраивала презентации книг и была знакома с Модиано, устраивала и его презентации. Поэтому в книгоиздании она очень хорошо понимает.

После возвращения из России она дала интервью французской радиостанции. Мариэтту, как многих, кто сюда приезжает, поразила отзывчивость русской публики. И то, что люди много читают и хотят знать – не отворачиваются. Она подчеркивает, как ей важна Россия и как ей хотелось, чтобы дневник был здесь издан. Ее поразила книжная выставка Нон-фикшн, обилие народа, реакция на книгу. Мариэтта знает и любит Россию. Россия присутствует и в «Дневнике»: Элен любит Толстого, Достоевского, Чехова, Куприна, бесконечно цитирует «Воскресение» Толстого. У Мариэтты было очень мало свободного времени в Москве, но ей удалось осуществить три самых заветных желания: побывать в Музее Толстого, Музее Цветаевой и в Троице-Сергиевой лавре.

Опубликовано 15.02.2017  12:09

Посол Израиля во Франции о репатриации евреев

Ализа Бен-Нун: “Страх не должен быть причиной репатриации евреев” (видео)

01/02 19:15 CET | updated at 02/02 – 16:50

После окончания Второй мировой войны прошло уже более 70 лет, но во Франции для евреев вновь наступили тяжелые времена. В последние годы члены еврейской общины во Франции неоднократно становились мишенью радикальных исламистов: в еврейской школе были расстреляны дети, в магазине кошерных продуктов покупатели стали жертвами религиозного экстремизма. В результате этих событий растет число французских евреев, которые решили принять приглашение Биньямина Нетаньяху и переехать в Израиль.

Лесли Александр, “евроньюс”: “С нами посол Израиля во Франции Ализа Бен-Нун. Спасибо, госпожа посол, что согласились на интервью с “евроньюс”.

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Спасибо вам за приглашение”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “Вы приступили к своей работе в Париже примерно полгода назад. Вы служите послом Израиля в стране, где сегодня солдаты охраняют синагоги, а за то, что ты еврей, на тебя могут напасть и даже убить. Как вы ощущаете себя в этой должности?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Во первых, я очень рада работать послом во Франции; впервые эта должность посла Израиля во Франции досталась женщине. Для меня это мечта, которая стала реальностью. Видеть повсюду военных, знать, что люди не чувствуют себя в безопасности — это не самые приятные ощущения. Но для израильтян это далеко не новая ситуация. К сожалению, мы к этому уже привыкли. Относительно недавних событий я могу сказать, что, конечно же, очень жаль, что через два или три месяца после моего прибытия мы вдруг стали свидетелями ужасных терактов во Франции”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “В Париже погибли 130 человек. Ваш муж чуть не стал жертвой насилия, не так ли?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Да, он уже направлялся на стадион, к счастью его планы изменились в самый последний момент. Но я была в ужасе, я была дома и смотрела эпизод сериала “Родина” и когда поступили первые сообщения о терактах я даже растерялась и не могла понять — это часть сериала либо реальность. К сожалению, все оказалось реальностью”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “В еврейской общине после нападения с мачете на учителя еврейской школы начались дискуссии. Сегодня, спустя столько лет после Холокоста, евреи Франции задумываются о своей безопасности, о том, стоит ли им проявлять свои религиозные убеждения на публике, носить кипу Что вы думаете об этом?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Такое решение каждый принимает лично для себя. И я думаю, что решение носить кипу каждый принимает самостоятельно. Но к сожалению, очень грустно осознавать, что евреи должны вообще задумываться об этом, что они должны рассматривать проявление веры как рискованный поступок. Власти Франции делают все возможное, чтобы обеспечить безопасность еврейского сообщества. Школы, детские сады, синагоги охраняют полицейские и солдаты. Мы очень ценим усилия, которые предпринимает правительство Франции”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “В этом контексте приглашение Биньямина Нетаньяху, обещание “с распростёртыми объятиями” принять в Израиле евреев Франции вызвало большой резонанс. Несколько тысяч человек уже уехали в Израиль. Вы бы посоветовали и другим поступить также?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Решение о репатриации также зависит лично от каждого человека. Каждый еврей сам решает, где он хочет жить. Израиль, конечно же, еврейское государство. Израиль готов принять всех евреев, которые хотят переехать, потому что это единственное еврейское государство в мире. Плохо то, что евреи хотят переехать в Израиль, потому что не чувствуют себя в безопасности в других странах. Страх не должен быть причиной такого решения”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “Ранее вы служили послом Израиля в Венгрии. В этой стране антисемитизм не исчез просле войны. Для вас работа в этой стране было особенно сложной, не так ли?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Да, это так. У меня венгерские корни, мои дедушка и бабушка были убиты во время Холокоста. Мой отец выжил, но мои бабушка и дедушка были депортированы в Освенцим из Венгрии, поэтому для меня эта работа была также сопряжена с тяжелым личным опытом. Поэтому для меня так важно сделать все возможное, чтобы бороться антисемитизмом и привлекать к этому образование”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “Стоит отметить, что Франция стала домом для самых многочисленных еврейских и мусульманских общин Европы. Но в прошлом году число антисемитских нападений превысило 800, действия исламофобского характера возросли в три раза и достигли 400. Как вы думаете, обе эти общины достаточно работают вместе, чтобы противостоять проявлениям ненависти?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Думаю, что для этого многое делается. Межрелигиозный диалог существует, как здесь, так и повсюду. Нужно делать еще больше. Очень важно, чтобы различные общины узнавали больше друг о друге, мирно сосуществовали и сотрудничали вместе против всех угроз, ненависти, антисемитизма, исламофобии, выступали против всех людей, которые подрывают демократию и не соблюдают права человека.”

Лесли Александр, “евроньюс”: “Сегодня Израиль выражает недовольство тем, что ЕС принял решение о маркировке продукции из еврейских поселений. Многие в мире считают поселенческую деятельность Израиля незаконной, поэтому европейские потребители должны получить право выбора, разве не так?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Я полагаю, что дискриминировать Израиль по этому вопросу несправедливо. В мире сегодня существует свыше 200 территориальных споров такого характера, но ЕС почему-то решил обратить внимание на Израиль и округ Иудея и Самария. Все хорошо знают о нашем конфликте с палестинцами и единственный, подчеркиваю, единственный способ попробовать решить его — это обсуждение за столом переговоров. И тот факт, что палестинцы отказываются приехать — а наш премьер-министр в течении последних месяцев уже несколько раз призывал их к этому — показывает, что для этого нет настоящего желания. К тому же, Махмуд Аббас принял два или три года назад стратегическое решение — оказать давление на Израиль через международное сообщество в надежде, что из-за этого давления израильское правительство пойдет на уступки. Но израильтяне не поддаются давлению, мы доказали это в прошлом. Когда мы готовы пойти на территориальные уступки — как с Египтом или Иорданией — это должно произойти из-за того, что население Израиля видит дружеские намерения другой стороны. А когда нет признаков соблюдения условий другой стороной, то шансы на уступки с нашей стороны очень низкие”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “Очевидно, что так видит ситуацию Израиль, …”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Конечно, я представляю правительство Израиля …”

Лесли Александр, “евроньюс”: “У палестинцев совсем другой взгляд. Они бы сказали, что прогресса в мирных переговорах нет из-за несгибаемости Израиля. После того, как Швеция признала государственность Палестины, отношения между Израилем и Швецией стали чрезвычайно сложными. А теперь глава МИД Швеции требует независимого расследования убийств более полутора сотен палестинцев на фоне ряда нападений с ножами на израильтян. Что в этом плохого? Почему мы не должны узнать о том, могли ли службы безопасности Израиля проявить большую сдержанность?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Потому что я считаю это возмутительным. Я думаю, что стремление или желание приехать и вмешиваться во внутренние дела другой страны — а ведь такое никогда не происходит где-то в Европе — это, на мой взгляд, возмутительно”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “Даже несмотря на все, что происходит в Израиле, мир не имеет права знать?”

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Все имеют право на все, но существует предел в отношении нападок на Израиль, который является демократической страной и борется за свои демократические ценности. Это единственная демократическая страна на Ближнем Востоке. Вызывает тревогу контекст, в котором все это происходит. Ситуация на Ближнем Востоке ухудшается. Израиль окружен врагами. Поэтому просить Израиль открыть международное расследование, потому что нет доверия или недостаточно веры в нашу демократическую систему — я думаю, что это оскорбление, настоящее оскорбление”.

Лесли Александр, “евроньюс”: “Спасибо за очень интересный разговор, госпожа посол Израиля во Франции Ализа Бен-Нун”.

Ализа Бен-Нун, посол Израиля во Франции: “Спасибо вам большое”.

Еще по теме:

В среду, 3 февраля, на заседании комиссии Кнессета по вопросам алии, абсорбции и диаспоры было отмечено, что минувший 2015 год стал рекордным за последние десятилетия по числу репатриантов: в страну прибыло более 30 тысяч новых граждан.

Во время заседания был озвучен прогноз на 2016 год, согласно которому в течение этого года, на фоне роста антисемитизма в Европе, экономического кризиса в России и Украине и продолжающихся боевых действий на востоке Украины, ожидается прибытие в Израиль примерно 10 тысяч репатриантов из Франции (в 2015-м их было около 7,5 тыс.), 7 тыс. репатриантов из России (в 2015-м около 6 тыс.), 7 тыс. репатриантов из Украины (примерно столько же, сколько и в прошлом году), а также 3 тыс. репатриантов из США.

В сообщении пресс-службы Кнессета по поводу приведенной на этом заседании статистике отмечается, что лишь 21% репатриантов из Франции в 2015 году были пожилыми людьми, в основном из этой страны приезжали молодые семьи с детьми.

Размещено 3.02.2016

Год спустя после “Charlie Hebdо” (видео)

“Дорогая, я иду в “Шарли”

07/01 18:44 CET | updated at 08/01 – 09:57

Журналистка и писательница Марис Волынски была супругой карикатуриста Жоржа Волынски в течение 47 лет, пока нападение на редакцию газеты “Шарли Эбдо” их не разлучило. Недавно в свет вышли ее книга “Дорогая, я иду в “Шарли”, в которой она исследует обстоятельства произошедшего год назад теракта. Марис Волынски поделилась с euronews воспоминаниями о том трагическом дне.

Марис Волынски:

“Название книги – это последние слова моего мужа. Тот день начался, как любой другой, банально. Нет, после всего, что случилось, не банально. Мы поговорили о наших планах, собирались уходить. Я была завернута в полотенце. И мой муж сказал мне: “Дорогая, я иду в Шарли”. Вот. Потом я отправилась на собрание, где закрыла ноутбок, и это происходило как раз в тот момент. Это ужасно. Я погружалась в эту трагедию. Я ехала в такси и снова открыла ноутбук. Я увидела множество сообщений, с вопросами: “Как Жорж?” Я ничего не понимала. Сказала об этом водителю, а он спросил, чем занимается мой муж. Я сказала, что он работает в “Шарли Эбдо”, и тогда он сообщил мне, что на редакцию было совершено нападение.

Меня стало трясти. Знаете, внутри что-то дрогнуло уже тогда, в такси. Водитель проводил меня домой, это прекрасный человек, я его не забуду. Он довел меня до дверей и со слезами на глазах сказал: “Я буду молиться за вашего мужа”. Но это было ни к чему, потому что мой муж был уже мертв. В него попали четыре пули, и первая из них – в аорту, так что он умер мгновенно. Знать это – было для меня облегчением, я боялась, что, может быть, он был ранен, страдал, ему было страшно. Потому что, когда на вас наставляют дуло автомата, что-то, наверное, происходит. Или нет, я не знаю. Тогда я этого боялась. Я и моя дочь, потому что мы очень хорошо знали нашего Жоржа.

Перед этим, в декабре, он мне казался очень мрачным. Я задавалась вопросом – почему? Он много говорил о своей смерти, спрашивал: “Что ты будешь делать, когда я умру? Я недостаточно тебя защитил”. Хотя на самом деле он во многом меня защищал. Но мне никогда в голову не приходило, увы, и я чувствую себя в это немного виновной, мне в голову не приходило, насколько была велика угроза. Он совсем об этом не говорил! Если бы я знала, если бы я знала сколь велика угроза, я бы сказала ему: “Я не хочу, чтобы ты туда шел!” Но я не знала. Я даже не представляла, я действительно не представляла”.

Другие статьи

Размещено 8 января 2016

Анатолий Гержгорин. За какие смертные грехи?

Человек отличается от животного только тем, что сумел создать институт государства. Не для того, чтобы превратить земную жизнь в рай, а для того, чтобы помешать ей окончательно превратиться в ад. Потому что даже человек, считающий себя самым порядочным, способен вынести все. Если его вовремя не остановить. Да и государство может быть по своей природе чисто разбойным. Это небеса не нуждаются в пастбищах. Они дают, а не берут. А если и обстреливают нашу грешную землю огненными стрелами, то вовсе не потому, что гневаются. Сто молний, которые каждую секунду вонзаются в рыхлое тело планеты, безвозмездно дарят нам до 15 миллионов тонн азотных удобрений. А что, кроме ненависти, дарим планете мы?

Часовщики истории

Историю пишут люди. Они же ее и переписывают. У часов истории свои часовщики. Новейшая еврейская история чем-то напоминает троянского коня. Беременного врагами. Как внутренними, так и внешними. Министерство иностранных дел Израиля решило, наконец, повернуться лицом к проблеме еврейских беженцев, ограбленных и изгнанных из арабских стран шестьдесят лет назад. Эта тема не просто выстрадана. Она, как нарыв, который вот-вот лопнет. Первым о ней открыто заговорил Меир Кахане, которого тут же обозвали провокатором, обвинив в подстрекательстве и стремлении раздуть межнациональный пожар. Те, кто громче всех тогда кричал, и сегодня в правительстве и Кнессете. Их легионы в годы оные брать не умели бастионы. Не умеют и сейчас. До сих пор живые манекены с депутатскими значками на лацканах пиджаков и с академическими мантиями на плечах множат мифы о том, что мусульмане вполне терпимо относились к инородцам и иноверцам. Как будто не существовало статуса зимми, установленного династией аббасидов в середине VIII века. Формально этот статус был отменен в 1840 году турецким султаном Абд ал-Маджидом I. Но, к примеру, в Марокко евреи оставались в качестве крепостных до 1913 года, а в Йемене статус зимми просуществовал до 1948 года. Более того, именно здесь был возрожден в 1922 году древний варварский закон о насильственном обращении в ислам еврейских сирот в возрасте до 12 лет.

О пламенной арабской любви лучше всего говорят факты. В 1934 году в алжирском городе Константине прошел погром, в ходе которого погибло 25 евреев. Два года спустя погромы, продолжавшиеся два месяца, прокатились по Багдаду и Басре. Они стали генеральной репетицией перед июньской “хрустальной ночью” 1941 года, сопровождавшейся массовыми убийствами, изнасилованиями и грабежами. “Фархуд”, о котором и по сей день в Ираке вспоминают с гордостью, унес 180 еврейских жизней. Ливийцы действовали “гуманней”. В 1942 году они вывезли 2 тысячи евреев Бенгази в пустыню, оставив их там умирать от голода и жажды. Разгром фашистской Германии в Триполи отметили погромом, уничтожив вместе с сотней евреев пять синагог. Каирский погром 45-го года привел к гибели 10 человек. Евреи отделались сравнительно легко, если не считать 350 раненных и сожженной больницы с синагогой. Три года спустя еврейские кварталы сравняли с землей. Но всех переплюнула Сирия. Алеппский погром 1947 года, в результате которого были уничтожены все предприятия и синагоги, заставил евреев стремглав бежать из страны. Число его жертв неизвестно и поныне.

С появлением Израиля на политической карте мира ситуация вообще стала невыносимой. Евреи, поселившиеся на этой земле задолго до прихода арабов, понимали, что будущего у них нет. Обобранных до нитки йеменских евреев не удерживали, и вскоре пятьдесят тысяч йеменитов оказались в Израиле. Ирак вначале запретил выезд из страны. Но в 1950 году открыл иммиграционное окно. Евреи могли уехать, но при условии отказа от гражданства, имущества и права на возвращение назад. Взрослым разрешалось взять с собой 16 долларов, молодежи до двадцати лет – 12 долларов и детям до двенадцати лет – 6 долларов. В течение трёх лет Израиль принял 123 тысячи иракских беженцев. Преследования и погромы вынудили искать безопасного убежища и египетских евреев. С начало уехало 25 тысяч человек. Но после Суэцкого кризиса 1956 года, когда начались массовые аресты и конфискация собственности, число беженцев резко возросло. К 1967 году в стране оставалось около трех тысяч евреев. Сейчас их не больше нескольких десятков. Как и в Алжире, где верховный суд вообще поставил евреев вне закона. Их предприятия были конфискованы, кладбища разрушены, а синагоги превращены в мечети.

Общее количество еврейских беженцев из арабских стран составляет примерно 800-900 тысяч человек, а захваченное у них имущество оценивается в 200-300 миллиардов долларов. Президент World Organization of Jews from Arab Countries (WOJAC) Хаскель Хаддад утверждает, что только площадь земли, которой владели евреи Египта, Ирака и Марокко, превышает сто тысяч квадратных километров, то есть в три с половиной раза больше, чем вся территория Израиля, включая Голанские высоты, Газу и Иудею с Самарией.

Пока права еврейских беженцев признают только Соединенные Штаты, где 1 апреля 2008 года Палата представителей приняла соответствующую резолюцию. Но готов ли Вашнигтон поддержать требования о денежной компенсации, пока неясно. Израиль считает, что ответчиком должна выступать Лига арабских государств. Только есть ли у нее на это полномочия? Она даже с зарвавшимся Асадом ничего сделать не может. Поэтому вопрос разумней перевести в другую плоскость. На первом этапе Израиль и арабские страны создают совместную комиссию, которая оценивает имущество арабских и еврейских беженцев. Поскольку стоимость еврейского имущества на порядок выше, то из нее вычитается арабская составляющая. Полученный остаток и будет представлять собой арабский долг. Для его погашения должен быть создан специальный фонд. Желательно под международным управлением. Естественно, выплачивать еврейские долги арабы не пожелают. Тогда в качестве компромисса пусть выплатят их… палестинским беженцам. Но при условии, что все они переселятся в арабские страны, полностью очистив Газу, Иудею и Самарию.

Коллективный враг

Любая страна – это, прежде всего, ее люди. Она отражает их менталитет, привычки, традиции и предрассудки. Они неизменны, как отпечатки пальцев. Поэтому Маргарет Тэтчер никогда бы не стала президентом Франции, а Николя Саркози – канцлером Германии. Как и Ангела Меркель – премьер-министром Великобритании. Что же тогда связывает такие непохожие друг на друга страны и народы? Взаимный интерес? Возможно. Хотя они, скорее, соперники, чем соратники. Ведь если, скажем, у одних Восток вызывает восторг, то другим Запад кажется западней. Значит, общие ценности и цели? Не исключено. Правда, пути их достижения могут быть разными. Так что же тогда еще? Совместно пролитая кровь. Своя. А еще лучше – чужая.

Когда Махмуд Аббас заявил, что после провозглашения независимой Палестины в Иудее и Самарии не будет ни одного еврея, никто не возмутился. А теперь представьте, какая поднялась бы буря, если бы Биньямин Нетаниягу сказал, что после провозглашения независимой Палестины в Израиле не будет ни одного араба. Но арабы будут. А бури не будет. Потому что все знают, что Нетаниягу никогда так не скажет. Между тем, к середине 1970-х годов евреев в арабских странах практически не осталось. Их выжили оттуда. Как выживают сейчас христиан. И выживут. Точно так же, как была очищена от евреев Медина в VII веке. Всех мужчин уничтожили, а женщин и детей продали в рабство. С тех пор на Аравийском полуострове евреев нет. Им запрещено не только проживать, но и даже появляться там. И этот запрет строго выполняется до сих пор.

Отступник не тот, кто горит на костре, а тот, кто этот костер поджигает. Израиль нынче обвиняют во всех смертных грехах. Но стоит ли обижаться на столь несправедливое отношение к себе? В глазах так называемого прогрессивного человечества он был и останется коллективным евреем. И, стало быть, коллективным врагом. Не потому что хуже или лучше других. А потому что все намертво повязаны кровью. Еврейской. И эта кровавая зависимость заставляет держаться вместе. Как в банде, где арест одного, угрожает всем остальным. Ведь если вдуматься, Холокост спровоцировали не немцы. Холокост спровоцировало международное сообщество. Еще в 1940 году Гитлер предложил Сталину переселить немецких и австрийских евреев в Биробиджан. Советский Союз ответил отказом. Хотя после вторжения Германии в Польшу евреям на первых порах не мешали переходить границу. В Белоруссии официально зарегистрировалось около 70 тысяч “перебежчиков”. На самом деле общее количество беженцев достигало от трёхсот до пятисот тысяч человек. Часть из них была репрессирована и отправлена в Сибирь. Около девяти тысяч сослали на лесозаготовки в автономную республику Коми. А большинство сгорело в огне Холокоста.

Какую же цель ставил Гитлер, начав беспрецедентное преследование евреев сразу после прихода к власти? Чтобы поднять оказавшуюся в жестоких тисках кризиса Германию, нужны были деньги. Очень большие деньги. Сталину они тоже нужны были на индустриализацию. И он их нашел, ограбив и разорив крестьянство. Больше добыть средства было просто неоткуда. Он, может быть, сам бы с удовольствием ощипал собственных евреев, но у них нечего было взять. Первая мировая, а затем Гражданская война сделали их нищими. У Гитлера не было крестьян. И если кого он и мог раздеть догола, то только евреев. Их вытеснение сопровождалось тотальным ограблением. К 1938 году у немецких евреев было конфисковано почти 90% собственности и имущества. При полном молчаливом согласии “братской семьи” народов мира.

Когда молчание стало до безобразия неприличным, Франклин Рузвельт предложил провести международную конференцию. Она проходила с 5 по 16 июля 1938 года в курортном французском городке Эвиан-ле-Бен, расположенном на живописном берегу Женевского озера. Свои делегации прислали 32 страны. Но ни одна организация, занимавшаяся реальной помощью беженцам, представлена не была. На конференцию не допустили ни еврейские организации, ни представителей самих беженцев. Потому что она с первого же дня работы превратилась в фарс. Соединенные Штаты заявили, что не могут менять квоты в угоду каких бы то ни было беженцев. Это была, конечно, самая что ни на есть циничная ложь. За 10 лет, с 1933-го по 1943 годы, общее число неиспользованных квот составило почти миллион двести сорок пять тысяч. Этого было бы вполне достаточно, чтобы спасти хотя бы детей. Великобритания тоже категорически отказалась от приёма беженцев как на территории страны, так и в Палестине. Готовность протянуть руку помощи гонимым изъявила только Доминиканская республика. «Мир разделился на два лагеря: на страны, не желающие иметь у себя евреев, и страны, не желающие впускать их в свою страну», – с горечью констатировал будущий первый президент Израиля Хаим Вейцман.

Единственным итогом Эвианской конференции стало создание Межправительственного комитета по делам беженцев, срок полномочий которого истекал в апреле 1943 года. По его инициативе было заключено международное соглашение о транзитном пересечении границы без паспортов. Что, естественно, не могло решить коренных проблем. Таким образом, участь евреев Германии, Австрии и Чехословакии была предрешена. Следующей была Польша. Затем Франция, Бельгия, Голландия… Гитлер понял, что евреи никому не нужны. И от них можно избавляться любыми доступными и недоступными способами. Мертвые будут молчать. И награбленное вернуть не потребуют. Если после пожара хоть что-то остается, то после поголовного истребления – ничего. Евреи широкой рекой потекли в лагеря смерти и расстрельные рвы, а их деньги – на укрепление германской мощи. Достаточно сказать, что общая стоимость собственности, реквизированной нацистами только у евреев Богемии и Моравии, составила около 12 миллиардов чехословацких крон (считай евро, в современном пересчете).

К вопросу о беженцах вернулись на Бермудской конференции, проходившей с 19 по 30 апреля 1943 года. И Рузвельт, и Черчилль уже чуть ли не в мельчайших деталях знали, как решается “еврейский вопрос”. Их больше всего интересовала арабская нефть и меньше всего – судьба евреев. Да и сама конференция в узком американо-британском составе состоялась только под жестким давлением лучших представителей мировой общественности, не растерявшей остатки совести. Ничего существенного для облегчения участи преданных всеми евреев она не внесла. Все положения расистской “Белой книги” образца 1939 года, возвещавшей, что «еврейское население не должно превышать треть населения Палестины», остались в силе. Как и основной принцип, гласивший, что «целью правительства Его Величества является создание в течение десяти лет независимого палестинского государства». В качестве жеста доброй воли лишь продлили работу Межправительственного комитета по делам беженцев, полномочия которого сводились, по сути, к нулю. Так политический бермудский треугольник похоронил последние надежды тех, кто еще на что-то надеялся.

 

Второй акт драмы начался уже после войны. Освобожденные из лагерей смерти евреи оказались предоставлены сами себе. У освободителей не было ни инструкций, ни специалистов, ни оборудования, предусмотренных на этот случай. Истощенные люди гибли, как мухи. В Берген-Бельзене, к примеру, уже после освобождения умерло около 13 тысяч заключенных. В Буна-Моновитце, входившем в освенцимский комплекс, из 12 тысяч освобожденных вскоре осталось всего 800 человек. Остальные скончались от болезней, голода и холода. Упивающихся победой союзников меньше всего волновали эти люди. Собравшись за рюмкой чая, они постановили, что любой, желающий возвратиться на родину, но не имеющий такой возможности, должен в «обязательном порядке вернуться на территорию противника». В результате чудом выжившие 100 тысяч евреев вынуждены были оставаться в Германии, ютясь в солдатских казармах либо бывших концлагерях типа Дахау. Оставаясь при этом на положении заключенных. В лохмотьях из арестантской одежды. С тем же комендантским часом и скудным питанием. По злой иронии вместе с ними содержали коллаборационистов и даже недобитых нацистов. Временная психологическая пытка со временем превратилась в постоянную. Последний такой лагерь был закрыт лишь в 1952 году. Так и хочется воскликнуть вслед за поэтом: «Скажите, за какие преступленья? И за какие смертные грехи?!». Несмотря на нечеловеческие тяготы, выпавшие на долю этих горемык, жесткие эмиграционные законы не позволяли им выехать ни в Соединенные Штаты, ни в Канаду, ни в Палестину. Тех же, кто возвращался в страны Восточной и Центральной Европы, встречали погромами, как это было в Кельце. В это же самое время Великобритания держала в Палестине 100 тысяч солдат. И всеми силами препятствовала еврейской иммиграции. В 1946 году, кроме расположенного недалеко от Хайфы лагеря для нелегальных иммигрантов Атлит, англичане оборудовали лагеря на Кипре, где разместили свыше 15 тысяч бывших узников Освенцима, Берген-Бельзена и других лагерей. Картинка не для слабонервных: евреи снова за колючей проволокой и рядом немецкие солдаты из расформированного Африканского корпуса, свободно перемещающиеся по острову. Только в июле 1948 года, когда уже была провозглашена независимость Израиля, 20 тысяч кипрских узников получили разрешение переехать на свою новую родину.

Узаконенный грабеж

Суть любого закона – защита справедливости. Справедливости с большой буквы, без кавычек, иронии или сарказма. А иначе, какой тогда смысл в законе. Но международное право на всё имеет право. В том числе и право на бесправие. Ибо само понятие “справедливость” в нем не фигурирует. Поэтому обокрасть одного – это воровство, а обокрасть целый народ – непредвиденное стечение обстоятельств. Как стихийное бедствие. Или экономический кризис, к которому тщательно готовились, а он все равно нагрянул неожиданно. Вторая мировая война – это, прежде всего, невиданный грабеж евреев. Причем, грабеж узаконенный. На всех уровнях. Сосед поскромнее скромно уносил понравившуюся скромную вещь. Сосед понаглее требовал чего-нибудь более существенного. Самые наглые въезжали в квартиру или дом вместе со всем их содержимым. Но не было страшнее грабителя, чем государство. Оно отбирало всё. До нитки. А предающиеся грабежу сами, как известно, становятся легкой добычей грабителей.

Это был действительно особый случай в истории. Людей не просто грабили. Их при этом еще и уничтожали. Повсеместно. Спеша замести следы страшных преступлений. Еще не осознавая полностью масштабов произошедшей трагедии, председатель Еврейского агентства Хаим Вейцман обратился 20 сентября 1945 года к руководству стран-победительниц с просьбой вернуть конфискованную нацистами еврейскую собственность. Законным хозяевам. Или, если ни их, ни наследников не удастся найти, – на попечительство еврейским организациям, которые могли бы использовать вырученные средства на реабилитацию здоровья жертв Холокоста. Речь, естественно, шла не только о керосиновых лавках, но и о экспроприированных заводах и фабриках, ставших вскоре гордостью германской, французской, голландской, бельгийской, польской, чехословацкой, венгерской и прочей промышленности.

В одной лишь Германии в тридцать восьмом году евреям всё ещё принадлежало свыше 40 тысяч предприятий. И это были всего-навсего какие-то жалкие 10 процентов, оставшиеся от былого величия. Осмыслить их ценность можно на примере семьи Вертхаймов, владевшей крупнейшей сетью магазинов. Кроме того, в ее распоряжении находилось сорок земельных участков, включая так называемый “треугольник Ленне” у Потсдамской площади в Берлине. Сегодня только эти земельные участки оцениваются в полмиллиарда евро.

Наивно веривший в справедливость Хаим Вейцман ответа так и не дождался. Шесть лет спустя уже израильское правительство официально обратилось с требованием возместить хотя бы расходы по приему полумиллиона европейских беженцев. Назвать их узниками лагерей смерти и гетто мужества не хватило. Вырвавшиеся из цепких объятий смерти люди голодали, поднимая страну из небытия да ещё при этом отбиваясь от постоянных арабских вылазок. Просили немного – из скромного расчета по три тысячи долларов на человека. То есть в общей сложности полтора миллиарда долларов. Плюс шесть миллиардов за разграбленную собственность. Великобритания, Соединенные Штаты и Франция на эту просьбу отреагировали весьма своеобразно. Поскольку, дескать, Германия строго придерживается положений Парижского репарационного договора, то от нее нельзя требовать новых репараций. А Москва и вовсе не посчитала необходимым даже как-то отреагировать. Ответ великих держав был поистине достоин их “величия”. Как бы то ни было, но Германия все-таки признала вину и частично рассчиталась за свои злодеяния. 10 сентября 1952 года было подписано германо-израильское соглашение, положившее начало выплате компенсаций. За минувшие почти шестьдесят лет общая их сумма составила более 50 миллиардов долларов.
За счет евреев поживилась не только Германия. Когда дерутся львы, то царствуют шакалы. Если Швеция стала промышленным придатком немецкой экономики, а Швейцария – её кошельком, то Испания и Португалия – поставщиками стратегических ресурсов. За годы войны аграрная Швейцария, не способная прокормить собственное население, превратилась в мировой финансовый центр. Введенная в 1939 году карточная система просуществовала до 1948 года. Причем она касалась не только основных продуктов питания – мяса, муки, круп, сахара, молока, сыра, яиц, овощей и фруктов, но и текстиля, обуви, мыла и моющих средств. Швейцарские банки кредитовали германские закупки… швейцарских вооружений. Бойко шла торговля золотом, которое обменивалось на иностранную валюту. А с золотом у Берлина проблем не было. К конфискованному у “врагов рейха”, то бишь евреев, добавились захваченные золотые запасы оккупированных стран. В ноябре 1942 года из Освенцима прибыла первая партия золотых коронок. Их даже не переплавляли, а отмеривали швейцарским банковским “гномам” по весу.

В 1944 году, когда разгром Германии был очевиден даже для папуасов Новой Гвинеи, швейцарские банки ежемесячно обменивали на фунты и доллары порядка пяти тонн “немецкого” золота. Лишь в феврале 1945 года Швейцария официально заморозила немецкие счета и прекратила банковские сделки с Германией. Однако секретные финансовые операции продолжались. Отмытые нацистские деньги переводились в Банк Ватикана, откуда уходили в Аргентину и ряд других латиноамериканских стран. Ещё одним неиссякаемым каналом наживы были взятки. В Нидерландах предприимчивые немецкие чиновники продавали евреям документы, позволявшие покинуть страну. Стоило это “удовольствие” 30 тысяч долларов с человека. Куда шли деньги?

На счета в швейцарских банках, вестимо. В качестве лирического отступления хотелось бы напомнить и о “чудесном” спасении норвежских евреев. Их в одночасье переправили в Швецию. Правда, не бесплатно. Спасители получили чистоганом запрошенные суммы, которые спасённые потом отрабатывали всю свою жизнь.

Разгром фашистской Германии и последовавший за ним Нюрнбергский процесс заставили Швейцарию понервничать и поволноваться. Ведь “добрые услуги”, которые Берн оказывал Берлину, по сути, продлили нацистскую агонию. Швейцарии припомнили и льготные кредиты, и долевое участие в немецких компаниях, использовавших даровой труд военнопленных и узников концлагерей, и расистское отношение к беженцам, и транзит немецких и итальянских военных грузов. Тем не менее, швейцарцы вышли сухими из воды. Ведь и у союзников рыльце тоже было в пушку. Если что их и сгубило, то только жадность. Многие богатые евреи держали деньги на швейцарских счетах. Когда их начали разыскивать наследники, банки всячески этому препятствовали, сознательно удерживая и скрывая активы жертв Холокоста. Основа нынешнего швейцарского богатства – не сыр, не часы, не туризм и даже не высокая репутация местных банков. Основа швейцарского богатства – нацистское золото и “спящие” еврейские счета. Эти “бесхозные” средства, инвестированные в экономику, и стали её локомотивом.

Прикрываясь законом о банковской тайне, швейцарцы полвека умело дурачили евреев. Но всякое тайное в конце концов становится явным. Швейцарию уличили и в хранении присвоенного нацистами золота, и в утаивании еврейских средств и ценностей. В конце 1996 года в Соединенных Штатах начались судебные процессы против швейцарских банков, в результате которых “гномы” согласились выплатить компенсации в размере 1,25 миллиарда долларов. С условием отказа от дальнейших претензий как к швейцарскому правительству, так и к банкам. Это был явный промах со стороны еврейских организаций, которые, с одной стороны, находились под мощным прессингом американской правовой системы, а с другой – спешили получить хоть какие-то средства для прозябающих в нищете жертв Холокоста. Второй процесс должен инициировать Израиль. С требованием открыть все “спящие” счета и вернуть украденные художественные и культурные ценности.

От Москвы до Линца

В апреле 2009 года британский аукционный дом “Маллокс” объявил о намерении продать 13 акварелей Адольфа Гитлера. Непризнанного художника признали таки художником. В прошлом году одна из его работ ушла в Вене за 10200 евро. А пейзаж “Ночное море” продан недавно в Словакии за 32 тысячи евро. Ставки растут. Гитлер, считавший себя профессионалом в изобразительном искусстве, поставил амбициозную цель – создать музей музеев, собрав в нем художественные сокровища всей Европы. И превратить раскинувшийся на берегу Дуная тихий провинциальный городок Линц, где прошло его детство, в культурную столицу мира. Проект, получивший название “Музей фюрера” или “Секретная миссия Линц”, он возглавил сам. Гитлер не был всеядным. Его интересовали лишь картины “истинно арийских” художников. Курировал проект Мартин Борман, занимавшийся как организационными, так и финансовыми вопросами. Искусство изымать искусство было доведено до совершенства. Сразу после оккупации той или иной страны все художественные ценности “врагов Германии” объявлялись “фондом фюрера”. После отбора лучшее уходило в Линц. Если кто-то из родственников или друзей хотел выкупить еврея, расчет производился “нужной” для народа картиной. Неевреям делали предложение, от которого невозможно было отказаться. Австрийский граф Цернин, которого вынудили уступить знаменитого “Художника в мастерской” Яна Вермеера за ничего не стоящие 1,75 миллиона рейхсмарок, ругал себя последними словами за то, что отказал американскому коллекционеру Эндрю Мелону, предлагавшему ему 6 миллионов долларов. Таким же образом была “приобретена” коллекция голландского банкира Франца Кегнигса, попавшая после войны в Москву. Но самым легким и доходным делом было просто изымать коллекции у богатых евреев. “Астронома” кисти того же Вермеера, которого Гитлер очень ценил, конфисковали у парижских Ротшильдов, а “Сенокос” Питера Брейгеля вывезли из Чехословакии.

Работы представителей “дегенеративного искусства”, которые не вписывались в нацистскую идеологию, уходили в Швейцарию, где либо обменивались на картины старых мастеров, либо продавались за валюту. Швейцарские банки и галлереи были буквально набиты шедеврами импрессионистов и абстракционистов. В итоге наживались все. Некий швейцарский дилер Ганс Вендланд, получив от агента Геринга Вальтера Хофера 28 конфискованных картин, среди которых были произведения Ван Гога, Ренуара, Коро и других признанных мастеров, обменял их на один из портретов Рембрандта и два гобелена XVI века. За короткое время для музея в Линце было отобрано свыше 30 тысяч шедевров мировой живописи. Сколько осело в швейцарских сейфах, музейных запасниках, частных коллекциях, чемоданах беглых нацистов и пронырливых знатоков искусства союзных армий, остается только гадать.

О масштабах грабежа можно судить хотя бы по разграбленной коллекции потомственного голландского антиквара Жака Гудстиккера, которая состояла из 1400 произведений искусства. Славящиеся педантизмом немцы ничего не делали на “авось”. Чтобы перелопатить многовековой культурный пласт, требовалась масса специалистов и пособников. Поэтому было организовано специальное подразделение особого назначения ERR (Einsatzstab Reichsleiter Rosenberg), которое аккумулировало сотни тысяч предметов искусства и миллионы книг и рукописей. Всё это делалось под флагом изучения еврейской культуры и традиций, чтобы… научиться им противостоять. В марте 1940 года один из главных идеологов нацистской партии Альфред Розенберг открыл во Франкфурте институт по изучению еврейского наследия. Свою работу он начал с разгрома и разграбления еврейских книжных магазинов, библиотек и архивов Франции и Бельгии. Спасая от евреев предметы мирового искусства, первым делом конфисковали более 200 принадлежавших им частных коллекций. Часть их была продана известным галереям, коллекционерам и дилерам. 875 ценнейших экспонатов прибрал к рукам Геринг. А 20 тысяч предметов искусства отправили в Австрию и Баварию. Вместе с картотеками, списками, описями и даже фотографиями. Кое-что сохранилось до наших дней – в архивах Германии, Соединенных Штатов и Франции. Что и позволило создать хоть какую-то базу данных похищенных ценностей.

Однако это не значит, что украденное автоматически вернется законным владельцам. Никто ничего добровольно не отдаст. Даже схваченные за руку с поличным до хрипоты утверждают, что приобрели произведения искусства вполне легально и понятия не имели, что они краденные. Изъятые у евреев шедевры мировой культуры распылены по всему миру. Иногда они всплывают на аукционах. Как это было с “Портретом Анхеля Фернандеса де Сото” Пабло Пикассо, который был продан аукционным домом “Christie’s” за 46 миллионов долларов. Или разными путями попадают в музеи. Как картины Густава Климта, принадлежавшие фабриканту Блох-Бауэру. Несколько лет назад после судебных разбирательств их вынужден был вернуть частный венский Музей Леопольда. В том числе и знаменитый “Портрет Адели Блох-Бауэр” (“Золотая Адель”), который позже приобрел миллиардер Рональд Лаудер за 135 миллионов долларов. Но чаще они скрыты от глаз в частых коллекциях. Как “Одалиска” Анри Матисса из собрания парижского антиквара Пауля Розенберга. Сменив нескольких владельцев, она оказалась в конце концов в Сиэтле у коллекционера Претиса Броделя, который подарил ее городскому музею. Либо, ожидая своего часа, тайно хранятся в семьях мародеров в погонах. Вернуть удается считанные единицы. Произведения изобразительного искусства – весьма выгодный бизнес. Поэтому взывать к совести грабителей и их покровителей бессмысленно. Где деньги, там всегда и кровь.

Удивительно, как все же похожи друг на друга людоеды. Гитлер мечтал о музее, равных которому не было бы в мире. Имени себя, естественно. Сталин тоже мечтал о таком же музее. В середине февраля 1945 года тысячи искусствоведов получили приказ срочно выехать на фронт для выполнения “специального задания”. Так началась охота за произведениями искусства. Освобождая народы от нацизма, заодно освобождали их и от культурных ценностей. Для нового московского музея, в котором предполагалось собрать наиболее полную коллекцию мировых художественных шедевров. Результаты этой охоты превзошли все ожидания. В Москву и Ленинград были отправлены в общей сложности 15 эшелонов и 3 транспортных самолета с картинами, скульптурами и рисунками выдающихся мастеров. Отдельные мелкие партии, стекавшиеся, как ручейки, учету не подлежали. “Трофейные” ценности, включающие золото Трои, огромную коллекцию фарфора и 300 тысяч листов графики, было предложено разместить в строящемся на развалинах храма Спасителя Дворце Советов. Рядом со “стройкой века” располагался Пушкинский музей. Его экспозицию планировалось объединить с шедеврами Дрезденской галереи, а также музейными ценностями, вывезенными из Лейпцига и Готы. Это позволило бы московскому Музею изобразительных искусств встать вровень с Лувром.

Но этим планам не суждено было сбыться. Открывать музей трофейного искусства в то время, как американцы и их союзники приступили к возврату захваченных нацистами ценностей, в том числе и немецким музеям, было явно не с руки. Пришлось учитывать политический аспект. К тому же, 14 мая 1954 года была принята Гаагская конвенция, запрещающая использовать предметы искусства, в первую очередь, из музейных собраний, в качестве компенсации нанесенного войной ущерба. Берлин тоже ждал подарка от “старшего брата”. И в 1955 году, накануне подписания Варшавского договора Москва торжественно объявила о возврате Дрезденской галереи. Вслед за ней в восточную Германию вернулись и тысячи других произведений искусства. После чего было официально заявлено, что художественных трофейных ценностей на территории Советского Союза больше не осталось. На самом деле в запасниках российских музеев и библиотек или просто в заросших плесенью подвалах всё еще пылятся, приходя в негодность, сотни тысяч уникальных экспонатов. Без учета. Без искусствоведческой экспертизы. Без охраны. В жутких условиях хранения. Лучше сгноить, чем вернуть.

Сколько среди них экспонатов из частных еврейских коллекций, не знает никто. Свет в какой-то степени пролила так называемая балдинская коллекция. Собрание, состоящее из 2 картин и 362 рисунков, включая работы Рембрандта, Дюрера, Рубенса, Мане, Дега и Ван Гога, вывез в 1945 году из музея Кунстхалле в Бремене капитан Виктор Балдин. Почти полвека это богатство хранилось в Музее архитектуры, где он работал. Совестливый отставной капитан настаивал на возвращении похищенных произведений искусства. Но к его одинокому голосу никто не прислушивался. И тогда в 1991 году он анонимно передал 101 рисунок в германское посольство в Москве. Разразился скандал. Дело приняло политический оборот. Казалось, коллекцию вот-вот передадут Германии. Но тут встала на дыбы Дума. А дальше и вовсе выяснились весьма пикантные подробности.

“Тайну” приоткрыл Иосиф Кобзон, возглавлявший в то время думский комитет по культуре. «Это очень деликатный вопрос, – заявил он. – Потому что эта коллекция была собрана нацистами и ликвидирована (тут он явно оговорился, подразумевая, видимо, реквизирована – авт.) в основном у евреев. Даже нашли амбарную книгу, где написано, у кого за 25 или 30 марок взято полотно Рубенса или Дитриха. Но если сейчас заниматься правовой частью, то возникает вопрос: кому принадлежит эта коллекция? На нее может претендовать Всемирный еврейский конгресс. Если мы проявим добрую волю и отдадим спасенную капитаном Балдиным коллекцию, она может не дойти до музея, потому что свои права на нее могут предъявить и Израиль, и Всемирный еврейский конгресс, и родственники уничтоженных во время войны евреев. Поэтому мы считаем, что коллекция должна оставаться у нас». Россия по-прежнему придерживается старых имперских позиций: брать и ничего не отдавать. Москва предлагает отложить на неопределенный срок вопрос о собственности культурных ценностей. Сначала, дескать, надо создать международный фонд, в котором собрать все трофейные ценности из запасников Германии, России и других стран. Этот фонд будет проводить выставки, собирая средства на реставрацию ценностей и поддержание музеев, где они хранятся. А там, глядишь, законодатели найдут приемлемое для всех решение. В общем, либо хозяин Богу душу отдаст, либо ценности в труху превратятся.

После того, как федеральный суд Вашингтона постановил вернуть любавичским хасидам “коллекцию Шнеерсона”, российский МИД выступил с заявлением: «Библиотека Шнеерсона никогда американской организации “Хабад” не принадлежала. Она вообще ни разу не покидала территорию России и была национализирована, поскольку в семье Шнеерсонов не осталось законных наследников. Следовательно, ни о каком возврате в США этих книг речь идти в принципе не может». Эту библиотеку собирали семь поколений любавичских раввинов. Часть библиотеки национализировали в 1918 году большевики. Другую часть, включая около 25 тысяч страниц рукописей, перевёз в Ригу, а оттуда в польский город Отвоцк Йосеф Ицхак Шнеерсон. Нацисты вывезли ее в Германию. Советские освободители вернули в Москву и “освободили” от нее весь еврейский мир, надежно упрятав в Российский государственный военный архив.

Клин вышибают клином

Прежде чем что-то удвоить, надо решить, у кого ополовинить. Вопрос о возвращении украденного или незаконно присвоенного не столько финансовый, сколько политический. В июне 2010 года премьер-министр Чехии Ян Фишер принял в Праге советника госдепартамента США по утраченному в годы Второй мировой войны еврейскому имуществу Стюарта Айзенстата. В ходе встречи были выработаны правила по реституции похищенной во время Холокоста собственности. Они стали дополнением к принятой годом ранее Терезинской декларации. Следовать этим правилам согласились уже 43 страны, хотя и без юридических обязательств к немедленному их исполнению. Среди тех, кто отклонил предложенные рекомендации – Белоруссия, Мальта, Россия и Сербия. Украина пока не определилась.

Принять решение действительно непросто. В Белоруссии и на Украине, особенно в западных их областях, реституции подлежат тысячи зданий. Не говоря уже о земельных участках, находившихся в общинной и частной собственности. В городах и местечках западной Белоруссии и Украины евреи составляли значительную часть населения, если не абсолютное большинство. В Ровно их численность достигала 70% от всего населения города, во Львове – 35%, в Бресте – 44%, в Гродно -более 40%, в Черновицах – 29%. Еврейскими городами были Барановичи, Виноградов, Мукачево, Пинск, Слоним, Ужгород. А если копнуть глубже, то в той же Белоруссии евреи доминировали практически во всех крупнейших населенных пунктах. В конце XIX века доля еврейского населения составляла в Минске – 52%, Гомеле – 54,8%, Витебске – 52,4%, Могилеве – 50%, а в Бобруйске – и вовсе свыше 60%. И собственностью они владели несоизмеримо большей, чем все остальные вместе взятые.

Вернуть большую часть этой собственности, скорее всего, не удастся. Грабитель не отдаёт награбленное добровольно. В силу вступает не закон, а круговая порука. Те, кто спаян общей кровью, готовы только к коллективной ответственности, где виновных не найти, зато стрелки можно переводить сколько угодно и на кого угодно. Тем не менее, с подарком в виде амнистии преступлений за давностью их срока спешить не стоит. Более того, эту патовую ситуацию лучше всего использовать в качестве мощного политического рычага. Особенно теперь, когда Израиль безжалостно клюют со всех сторон. Причем те, кому бы лучше помолчать. История безжалостна к евреям. Поэтому и евреи имеют полное право быть безжалостными к своим гонителям. Прежде всего к европейским и мусульманским, среди которых вынуждены жить в течение последних двух тысяч лет. Клин вышибается клином.

О мусульманском “гостеприимстве” мы уже говорили. Теперь поговорим о христианском. Начнем с кровавого навета. Его родина – британский Норвич. А произошло это знаменательное событие в 1144 году. Еврейские погромы при коронации королей – тоже чисто британская традиция, быстро усвоенная соседями. Когда на престол взошел Ричард Львиное Сердце, радость англичан была настолько неописуемой, что привела к еврейским погромам, которые шли сплошной чередой с сентября 1189-го по март 1190 года. Восемьсотлетие этой памятной даты, насколько помню, в Великобритании не отмечалось. Внутренние распри тоже обычно заканчивались погромами. Как во времена Баронской войны (1263-1267г.г.). Гражданская война, переросшая вскоре в антиеврейскую, закончилась полным изгнанием всех евреев. Случилось это по высочайшему указу короля Эдуарда I в июле 1290 года. Освободившаяся от евреев страна загнивала без малого четыреста лет, пока в 1652 году Оливер Кромвель милостиво не разрешил им вернуться.

Слащавая французская история, знакомая нам по учебникам и фильмам, никакого отношения к настоящей не имеет. Поскольку вся французская история – история борьбы за власть, деньги, рабов и чистоту расы. Евреи появились на земле галлов, когда там хозяйничало германское племя франков. Встреча с варварами не сулила ничего хорошего, но дружелюбные и покладистые пришельцы из совершенно другой цивилизации произвели настоящую революцию, привив привычку умываться и стричь ногти. Идиллия продолжалась до начала XI века, пока освоившие азы гигиены аборигены не почувствовали вкус к деньгам. Как только они кончались, евреев изгоняли, лишая имущества, а порой и жизни. Потом приглашали обратно, чтобы снова ограбить и изгнать. Так было в 1182 году при короле Филиппе II Августе. И в 1306 году при короле Филиппе Красивом. Еврейское счастье, как известно, переменчиво. И историческими сроками не ограничено. В 1394 году король Карл VI снова обобрал и выгнал своих “еврейскоподданных”, на триста лет очистив страну от их присутствия. Гитлеру было у кого поучиться. Пять веков, до XIV включительно, не случайно называются “мученическими”. За это время в Германии поголовно было уничтожено триста еврейских общин. То есть почти не было такого города, где бы рекой не лилась еврейская кровь. Эта жестокость ужаснула даже видавшего виды римского папу Иннокентия IV, издавшего в 1247 году специальную буллу, в которой говорилось, что «участь евреев под властью князей и правителей гораздо ужасней, чем участь их предков в Египте под властью фараонов». И в “гуманной” Швейцарии, постоянно осуждающей “израильскую оккупацию” и “блокаду Газы”, еврейские погромы начались почти сразу после появления там евреев. 10 января 1347 года еврейскую общину Базеля обвинили в распространении эпидемии чумы. Шестьсот человек сожгли заживо. На следующий год то же самое повторилось в Шийоне. После чего уцелевших от погромов и казней евреев выслали из страны, а детей до двенадцати лет отправили в монастыри.

Эту грустную статистику можно продолжать до бесконечности. Кто взыщет за кровь мучеников? Всевышний? Потомки, которые, невзирая на адские муки, дожили до сегодняшних дней? Или государство Израиль, созданное для того, чтобы защищать не только живых, но и мертвых? Убийца, пересевший с лошади в машину, всё равно остаётся убийцей. Кто предъявит счет до пьяна напившейся еврейской крови Европе? Израильское правительство, боящееся собственной тени? Общественные организации, которые озабочены лишь денежным вопросом? Независимые юристы, давно потерявшие независимость? Абрамы не помнящие родства? Если израильский МИД и в самом деле намерен серьезно заняться проблемой еврейских беженцев, то обязан подойти к ней всесторонне. Народы мира должны ответить за все Холокосты – большие и малые, недавние и многовековой давности. И раскаянием, и деньгами. Богу – Богово, а людям – людское.

Но для того, чтобы взять на себя роль судьи, надо, прежде всего, отказаться от лжи. Потому что политика не может строиться на вранье. Даже во имя высших интересов государства. Вот почему нельзя умалчивать о геноциде армян и курдов. Даже если это приведет в бешенство турок. Вот почему надо говорить о кровавом испанском терроре в Латинской Америке. Даже если это очень не понравится испанцам. Вот почему надо как можно чаще напоминать о преступлениях бельгийских, британских, французских и прочих колонизаторов, превративших Африку в континент рабов. Даже если это вызовет их гнев. Вот почему мы не имеем права делать вид, что россияне занимаются на Кавказе исключительно гуманитарной миссией. И их безумно любят там, где люто ненавидят. Даже если это вызовет безудержное негодование Москвы.

Возможно, это только отдалит возвращение неоплаченных долгов. Зато у евреев будет моральное право сказать, что их совесть чиста. Но одних заявлений, пусть самых искренних и идущих из глубины сердца, мало. Нужно нечто такое, что перевернуло бы душу. И тут необходимо веское слово мастеров искусства. Не дешевая попса, которая, как отрава, льется с экранов, а шершавый язык плаката, как роммовский “Обыкновенный фашизм”. Не слащавые ленты о “великих королях” и “народных героях”, а та горькая проза жизни, которую скрывают тщательней, чем украденные живописные полотна. Правда страшнее пули. И эту правду не расскажут ни испанцы, ни немцы, ни французы, ни прибалты с украинцами. Не нужна она и Голливуду. Почему до сих пор нет правдивого фильма о “сладкой парочке” Фердинанде II Арагонском и Изабелле I Каталической, изгнавшей евреев из Испании? (Кстати, не пора ли предъявить иск и Мадриду за преступные дела давно минувших дней?). Почему до сих пор не рассказана подлинная история о “житие и подвигах” украинского Адольфа по имени Хмельницкий, чей памятник красуется в центре Киева и чьим именем названы населенные пункты, школы, заводы, пароходы и конкурсы моды? Где фильмы о зверствах римлян, средневековой инквизиции, массовой продаже евреев в рабство, черносотенских, петлюровских и большевистских погромах, лагерях смерти? Кстати, нелишними были бы и киноленты о злодеяниях европейских колонизаторов на черном континенте. Здесь можно было бы вступить в кооперацию с африканскими странами, что только бы добавило Израилю политического веса.

Трудно поверить, что нет сценаристов, готовых взяться за это поистине эпохальное дело. Трудно поверить и в то, что нет денег. Вместо того, чтобы дарить их Газе, не лучше ли отдать кинематографистам? А Газу пусть обеспечивает всем необходимым пекущееся о ней международное сообщество. Нефть поставят Саудовская Аравия или Россия, лес и стройматериалы – скандинавские страны, медицинское оборудование – Англия с Германией, продовольствие – Америка с Францией, а трусы с носками – Турция. Газа – живой прообраз так называемого палестинского государства. Паразитического, агрессивного, неблагодарного, не признающего никаких законов и принципов.  

Эта грустная история, которой не видно конца, была бы неполной без еще одного штриха. 29 декабря 1901 г. на пятом Сионистском конгрессе в Базеле было принято решение о создании Еврейского национального фонда, который среди прочего скупал землю в Палестине. Причем, как оговорено в уставе, эта, приобретенная за кровные, земля принадлежит всему еврейскому народу. Сегодня во владении фонда около 13 % от общей площади всего Израиля. А это свыше трех тысяч квадратных километров. Факт, в общем-то, всем известный. Менее известен другой факт. В 1890-х годах барон Эдмон Ротшильд прикупил “участочек” площадью свыше восьми тысяч квадратных километров. Территория, находившаяся в то время во владении Османской империи, теперь зовется сирийской. И включает в себя не только Голаны, но и обширный район Хорана. Купчие вместе с правами на наследование он передал Еврейскому национальному фонду. Они в полном порядке.

Легче всего собрать стадо из баранов. А попробуйте соберите его из кошек. Даже умевший заглянуть далеко вперед барон и предположить не мог, что через семь лет после его смерти 27 сентября 1941 года Франция волевым решением предоставит Сирии независимость. А новоиспеченное сирийское правительство первым делом незаконно конфискует эту землю. С подачи французской военной администрации, без резолюции которой не принималось ни одно решение. В связи с этим возникают вопросы. Во-первых, какое еще государство выкупало собственные земли? И во-вторых, кто должен вернуть или оплатить стоимость незаконно конфискованной земли? Поскольку денег у Сирии нет и никогда не будет, то ответ напрашивается сам собой. Какой? Догадайтесь сами.

АНАТОЛИЙ ГЕРЖГОРИН (США)  «Студия» 2013, №17

Размещено 27.10.2015