В декабре вышло русское издание дневника Элен Берр – записок еврейской девушки, жившей в оккупированном нацистами Париже и погибшей в лагере Берген-Бельзен. Об удивительной книге, которую часто называют вторым дневником Анны Франк, рассказывает в своём интервью «УИ» её переводчица Наталия Мавлевич.

 

– Вы прочитали дневник Элен Берр за трое суток. В статье об этой книге вы пишете: «Не могу уйти из нее – оторваться. Поразил голос – с первых страниц – совсем живой». И Патрик Модиано в предисловии пишет об этом же. 7 апреля 1942 года в оккупированном Париже Элен начинает вести дневник и заканчивает его 15 февраля 1944 года, а в мае 1945 погибает в лагере. Вначале это записи для себя, но со временем Элен понимает: «писать – это мой долг, ибо надо, чтобы люди знали. Каждый день, каждый час творится всё то же: одни люди страдают, а другие ничего не знают и даже не представляют себе этих страданий, даже не могут вообразить, какое страшное зло человек способен причинить другому человеку». Как вам кажется, какие уроки может вынести молодой читатель дневника и уже поживший?

– Чтобы захотеть извлекать уроки, нужно вначале все это глубоко почувствовать, иначе все останется уроком в школьном понимании: прочел, пересказал, забыл. А когда «Дневник» тебя обжигает, и ты чувствуешь себя на месте этой девушки – а это неизбежно, и не зависит от пола – любовь любовью, но там много чего происходит, необязательно чисто женского – вот тогда чтение не проходит даром. Прежде всего, оно заставляет задуматься об ответственности. Об этом говорила Мариэтта Жоб, племянница Элен. В Перми к ней подошла учительница и сказала, что они собираются делать проект (модное сейчас слово), посвященный истории и личной ответственности. Тема личной ответственности идет в дневнике по нарастающей. Вначале Элен пишет для себя, а потом понимает, что должна как-то отражать и осмыслять все, что происходит вокруг.

Элен пишет не только о Холокосте и людях в этой ситуации, но о людях на перекрестке добра и зла. Вот еще одна причина, почему книга меня не отпускает. Я никогда не переводила письма и дневники, то есть не делала работы, при которой между текстом и переводчиком складываются совсем особые отношения. Это не просто документальная книга, написанная от первого лица, это живой документ. И совершенно потрясающая любовная история.

Практика показывает, что книга обладает каким-то тайным свойством – не отпускать, захватывать самых разных людей. Причем среди них много тех, кто далек от этой темы.

– От какой темы?

– Первое, что думает человек, когда читает аннотацию: это про Холокост – и правильно думает. Вначале многие мне говорят (в зависимости от воспитания): «Надоели уже эти ваши евреи и Холокост… Мы все это знаем, давайте уже жить дальше». Или: «И так тяжело, жизнь у нас тяжелая. Не хочу читать про тяжелое…». Или: «Ну ты же понимаешь, что это некоммерческая книжка. Это хорошо и благородно, но люди такое покупать не будут». А потом эти самые люди берут книгу и читают ее с увлечением. Дело тут, думаю, в каком-то удивительном слухе Элен. У нее был потрясающий музыкальный слух, а еще, наверное, слух к слову, литературный слух, но самое главное – нравственный слух и чистота, с которой она проходит через все описываемые события.

Человеческий голос – вот что для меня важно, и он меня захватил. Когда я начала читать дневник, мне показалось, что это мой голос, мое дыхание, и если бы я там была, я бы, наверное, так же писала.

В России книжка издана детским издательством, и это очень правильно. Во Франции встречи, посвященные «Дневнику Элен Берр», организуются в школах, лицеях, институтах. Вот две книжки – это пособия для учителей: что надо знать о дневнике и том времени, что рассказывать. Ее дневник, написанный не в убежище, как «Дневник Анны Франк», а в сияющем, несмотря на войну, Париже, производит сильное эмоциональное воздействие.
Первая часть писалась для себя, как многие писали и пишут в двадцать лет. Поначалу важнее всего для Элен разобраться в своих чувствах к Жерару Лион-Кану, с которым она помолвлена, но к которому не питает достаточно сильных чувств, а потом к Жану Моравецки, в которого безоглядно влюбляется. У читателей перехватывает дыхание от контраста этой ослепительной взаимной любви и сгущающегося ужаса.

Во второй части дневника стиль меняется, тут гораздо меньше личного, и это понятно – Жан уехал в армию «Свободной Франции». Элен пишет теперь для него, а вскоре начинает понимать, что ее долг – оставить свидетельство для всех, кто не увидел, не понял, но способен понять. Она очень хорошо понимает, что «мысль изреченная есть ложь», и очень боится фальши как человек целомудренный. Это почти забытое сегодня слово.

– Скажите, меняется ли стиль дневника – от фиксации личных переживаний до создания документа для других (Жана Моравецки и всех неравнодушных)?

– Да, конечно, и с этим связаны некоторые трудности. Элен, конечно, образованная девочка, и пишет она очень хорошо, но все мы, когда пишем для себя, а не для публики, не выверяем стиль, не возвращаемся к написанному. Что-то повторяется, где-то попадаются неловкие фразы. Но переводчику выправлять ее стиль нельзя. Думаешь: «Ой, если я так оставлю, подумают: „Почему переводчик перевел коряво? Почему в одном абзаце он три раза одно слово употребляет?”» Сознательной позиции к улучшению стиля у меня не было, и даже наоборот: когда я просматривала готовый текст и видела, что где-то не удержалась и так или иначе что-то сгладила, то возвращала шероховатость оригинала.

– В стилистическом плане вторую часть было, наверное, проще переводить, но в эмоциональном – сложнее.

– Да, потому что ужасный конец приближается, Элен об этом не знает, а я знаю.
И все-таки это дневник частной жизни, даже при установке, что его когда-нибудь прочтут. Мы видим не просто героические записки участника Сопротивления – об этом вообще не говорится явно, поскольку Сопротивление – вещь тайная. На фоне сгущающейся тьмы люди продолжают жить – не подло выживать (кого-то предал, на что-то закрыл глаза), а не изменяя своей человеческой сущности. Как говорила Горбаневская: «Не делайте из меня героя. Я обычный человек. Просто по-другому было нельзя». Такой урок повседневного героизма многим может пригодиться. Испытания начинаются в первой части, когда арестовывают отца Элен, Реймона Берра. Он попадает в лагерь Дранси – а это далеко не Освенцим – и пишет оттуда письма.

– От отца из Дранси приходят письма, и Элен записывает: «А ведь я его почти не знаю. И только иногда в этих письмах что-то вдруг проглянет. Так вот, сегодня утром, я вдруг почувствовала, что мы с ним связаны нерасторжимо». В этот период она ощущает эмоциональную связь с отцом.

– Думаю, то же самое относится и к матери, и к сестре, и ко всем окружающим, и к любви – в другое время она могла все переживать совершенно по-другому. Это, наверное, понимает любой, попавший в беду или, тем более, в положение отверженного. Тогда все яснее видится. Слово «поляризация» возникает тут постоянно. Да, конечно, благополучная семья, любимый и любящий папа…

– Но она его редко видит.

– Но еще и возраст у нее какой – двадцать лет!.. В детстве родители для нас как функция: уткнуться в них носом, а они тебе нос вытрут, покормить, погулять… А в возрасте Элен мы всеми силами от них отталкиваемся, и она тут не исключение, притом что семья Берр очень благополучная. Дневник начинается с того, что она идет к Полю Валери за книжкой. Сначала я решила, что он подарил ей эту книжку. Нет, она ее купила и послала ему с просьбой надписать. Мать Элен решила, что это очень неприлично, но Элен сделала по-своему. Дальше отношения с Жаном: мы видим, что мать не одобряет ни ее разрыв с Жераром, ни возникающий роман и очень боится последствий.

Тут можно сделать отступление и представить себе этих людей: 1942 год, вышли антиеврейские законы, отец Жана Моравецки – французский дипломат, фамилия у него польская, он действительно польского происхождения, но уже во многих поколениях француз. Не знаю, правда, чем он в это время занимался. Мать Жана – бретонка. Бретонцы – самые ревностные католики, а Бретань – наиболее консервативная часть Франции. И вдруг их мальчик, католик, влюбляется в еврейку. Семья Элен абсолютно нерелигиозная и глубоко интегрированная во французскую жизнь. Отец – вице-президент крупнейшего химического концерна Франции «Кюльман», там работали очень разные люди. Конечно, их ближайший круг – французская еврейская интеллигенция, но в их доме празднуют Рождество, и для еврейских детишек, которых отправляют в лагерь, Элен устраивает елку.

Наталия Мавлевич. Фото: Елена Калашникова

Еврейство для семейства Берр, скорее, на уровне традиций. Однако браки по большей части заключались все-таки внутри этой среды. А теперь посмотрите, как родители Элен и Жана ведут себя в этой ситуации. Может быть, в мирных условиях семья Жана активнее воспротивилась бы развивающемуся роману. В дневнике есть упоминание о размолвке между Жаном и его родителями, есть рассказ о том, как бестактно повела себя его мать, допытываясь, будут ли их дети католиками, и ужасно этим ранила Элен. Но именно сейчас родители Жана не могут ему сказать: «Не водись с еврейкой», они – порядочные люди. Его мать приходит к Элен, когда Жана нет в Париже, старается ее понять – хотя близости между ними не возникает. С другой стороны, не сохранились письма, которые Элен отправляла Жану (в Париже они писали друг другу) – его мать уничтожила их, чтобы ему было не так больно. Мы знаем, что родители Элен однажды спросили Жана про его намерения в отношении их дочери, он сказал, что серьезно настроен, и с того дня стал вхож в дом (помолвки не было) и начал ездить в их замечательный загородный дом в Обержанвиле.

– Если вернуться к отцу, находящемуся в Дранси: мне запомнилось, что он просит прислать ему красную смородину.

– Да, но условия там достаточно суровые, хотя передачи принимают. Элен встречается с Жаном и пишет, что иногда ей становится страшно: ее отцу так плохо, а она счастлива. Но остается искренней, нравственно чуткой и признается себе: ей не стыдно, потому что это счастье – правда. Или вот Элен с матерью и сестрой говорят о лагерях – Питивье, Дранси (это не лагеря смерти, о которых тогда, в 1942 году, никто ничего доподлинно не знает). Это страшные разговоры – и дальше: как всегда в таком случае мы начали шутить, а потом пошли на кухню и ели зеленый горошек.

– Вот эта цитата: «Речь опять зашла о концлагерях. И, как всегда в таких случаях, сбивались с серьезного на смешное, шутили, так что, в конце концов, возобладали шутки, перебивающие трагизм ситуации. Под конец перебрались на кухню, наелись там холодного зеленого горошка – я его обожаю, потом – в ванную комнату Денизы, обсуждали сравнительные достоинства Ж. М., Денизе он не нравится, и Жана Пино».

– Тут как в романе Модиано, мы не знаем толком, кто такой Жан Пино, и каковы были их отношения с Элен, нет человека, который мог бы нам об этом рассказать. Скорее всего, была какая-то взаимная симпатия. Элен оговаривает: я пишу о мелочах, но они становятся важны, потому что круг сжимается, и мы живем уже не со дня на день, а с часу на час. И вот эта искренность, непафосность помогает читателю вжиться в каждый день, который проживает Элен.

Мы все время говорим об Элен, а в дневнике есть еще одно действующее лицо – Париж. И очень хорошо видно, что в это время происходило во Франции. Геноцид евреев – это и сейчас болезненная тема для французов. Она, как ни странно, сравнительно недавно была поднята. Президент Ширак первым заговорил о вине французской полиции – была еще и милиция (добровольные помощники гестапо). Страшные облавы, концлагеря… Как случилось, что французы творили и терпели эти преступления? Ведь Петен начал издавать антиеврейские законы еще до того, как оккупационные власти его об этом попросили.

Лаваль бежал впереди паровоза и спрашивал разрешение на депортацию еврейских детей. С одной стороны, национальный позор, поражение и жизнь, так или иначе, в рабстве, а с другой – героизм, Сопротивление. Во Франции было колоссальное движение Сопротивления. Это не только партизаны, которые кого-то убивали, взрывали поезда, внутренняя армия, которая участвовала в боевых действиях вместе с армией де Голля. Так или иначе сопротивлялось огромное количество французов. Одна только маленькая подпольная организация «Временная взаимопомошь», в которую входили Элен, ее мать Антуанетта и сестра Дениза, спасла во время оккупации пятьсот детей-сирот. Элен говорит об этом вскользь, а история потрясающая. Детей не прятали где-то в подвале, они жили во французских деревнях и городках, вокруг были люди, и догадаться, что это за дети, было просто. И то, что не случилось ни одного провала, говорит не только о хорошей организации этой маленькой ячейки.

– К разговору про Париж: вот Элен впервые надевает желтую звезду и отправляется в Сорбонну.

– И это лакмусовая бумажка для окружающих. Историю со звездой печатали в предпубликациях везде, где появилась эта книга. Есть индийская сказка, я ее прочитала в детстве, о собаке, которая лежала то ли на пороге храма, то ли у входа на базар, и многие ее пинали. Ее спрашивают: «Зачем ты тут лежишь?» «Изучаю род человеческий. Плохой пнет, а хороший – обойдет».

Знаете, какой вопрос задают читатели «Дневника»: «Почему она осталась? Почему не уехала, раз могла?»

– Элен об этом пишет.

– Ее ответ, как я заметила, многих не удовлетворяет. «А какой в этом смысл?» Ну да, ты осталась и ходишь с желтой звездой, а так бы выжила.

– Выжила, но с другим самоощущением. «Согласиться уехать, как делают многие, значит пожертвовать еще и чувством собственного достоинства».

– Вот это и есть главный урок: поставить себя на место Элен в важные минуты ее жизни. В ее дневнике можно выделить несколько ключевых моментов: первый день с желтой звездой, арест отца, облава на Зимнем стадионе, отъезд Жана, а дальше – путь в пропасть.

– Как сложилась судьба героев дневника – Жерара и Жана?

– Жерар Лион-Кан стал крупным юристом. Если не ошибаюсь, специалистом по рабочему праву, одним из первых во Франции. В Википедии есть о нем статья. Семьи Лион-Кан и Берр остались в дружбе. В архиве парижского Мемориала Шоа есть интересное свидетельство – письмо внука или внучатого племянника Жерара к Мариэтте Жоб, племяннице Элен. Там написано, что незадолго до публикации дневника (во Франции он опубликован в 2008-м) Жерар захотел, чтобы ему прочитали рукопись, слушал несколько дней, был очень тронут и сказал, что любил Элен и вспоминает эту любовь как одну из самых светлых страниц своей жизни. Через две недели он умер.

Что касается Жана, то о нем известно больше, и в архиве парижского Мемориала Шоа много его писем.

– В конце войны он долго искал Элен…

– Да, а когда узнал, что ее нет, и прочитал дневник Элен, написал Денизе, ее сестре, пронзительное письмо: он еще больше убедился, что они с Элен были родственными душами, ее смерть для него – невосполнимая утрата, и вместе с ней из его жизни ушел свет. Несколько лет он переписывался с Денизой и Жаком (младшим братом Элен).

Жан был дипломатом (продолжил семейную традицию), работал он главным образом во французских представительствах в Латинской Америке. Увлекался альпинизмом, в архиве есть заметка о покорении им какой-то вершины. Он женился – по прошествии нескольких лет. По словам Жана, жена очень хорошо понимала его, и они счастливо прожили много лет. Жан овдовел в 1980-е, а в 1992-м он встретился с Мариэттой.

– Кто был инициатором встречи?

– Мариэтта его разыскала. Он называл ее «мой рождественский подарок» – они встретились на Рождество 1992-го. Публикация дневника состоялась в значительной степени благодаря ему. Он успел увидеть первое издание, а в 2008-м умер.

– Расскажите подробнее историю дневника – где он был с 1945-го до публикации?

– Элен дала дневник кухарке Андре Бардьё, чтобы та передала его Жану. Эти листочки в клеточку хранятся в Мемориале Шоа. Там же и свидетельства двух женщин о смерти Элен, которые были с ней в одном бараке. Они расходятся в датах, но за календарем там не следили, ясно, что умерла Элен за несколько дней до освобождения лагеря. Обстоятельства ее смерти довольно страшные, все это описано. Когда стало известно, что Элен нет в живых, Андре передала дневник Жаку (поскольку у нее не было связи с Жаном Моравецки), а тот – Жану. Перед этим кто-то служащих «Кюльман» перепечатал рукопись, и эти копии были в семье Берр.

– Дневник Элен до публикации не ходил по рукам?

– Рукопись лежала в шкафу у Жана Моравецки. Одно время он хотел опубликовать свои военные воспоминания и дневник Элен, но потом понял, что они совершенно не сопрягаются. Когда в 1992-м к нему пришла Мариэтта Жоб, дневник хранился у него уже 50 лет. В 15 лет Мариэтта узнала о дневнике и через несколько лет прочитала его. Он произвел на нее громадное впечатление, ее тоже тронул голос Элен. Решение о публикации было непростое, не вся семья его поддержала. Соображения, видимо, были такие: это частная, семейная история, там упоминаются люди, которые еще живы. За публикацию была Дениза – самый близкий Элен человек, но она умерла, и на этом бастионе осталась Мариэтта.

Все это как-то связано с тем, что французы долгое время с большой неохотой касались этой темы. Ну, с французами понятно – речь шла об их неблаговидной роли в истории уничтожения евреев. Но вот недавно в Тель-Авиве на встрече, посвященной «Дневнику», двое сказали, что понимают семью Элен. В семьях жертв, пострадавших, не было принято говорить об этой ране, унижении – унизительно быть жертвой. Мне все равно это трудно понять, я считаю, так же как Жан и Мариэтта, что значение дневника Элен больше, чем просто личная история и свидетельство. Это жизнь во всех ее проявлениях – с концертами, обедами, друзьями, влюбленностями, учебой… Ценны размышления Элен о добре и зле в человеке. Можно абстрагироваться от нас, французских евреев, – пишет она, – и говорить о том, почему вообще большинство преследует меньшинство. «Дневник Элен Берр» – больше, чем книга о Холокосте, это книга о человеческой природе.

– Как сейчас воспринимается «Дневник Элен Берр» во Франции?

– Имя Элен Берр широко известно. Оно открывало мне все двери, правда, я стучалась в места, с ней связанные. Консьержка дома, где она жила, – там висит мемориальная доска – показала мне книгу на столе, она как раз читала этот дневник. Она позволила мне войти, но в квартире я не была.

– А что сейчас в этой квартире?

– Та квартира не сохранилась. Там теперь соединены то ли два яруса, то ли две соседних квартиры, но это произошло еще до нынешних владельцев. После войны Берры туда не вернулись, дом в Обержанвиле им тоже больше не принадлежит – теперь это государственное здание, и там находятся муниципальные службы.

Читали «Дневник Элен Берр» многие, и многое делается для того, чтобы читали его все. Общий тираж «Дневника» во Франции немыслимый, как у бестселлеров, Гонкуровских лауреатов. Открыты две мемориальные доски, медиатека и музыкальная библиотека названы именем Элен Берр. Деньги за издания и переиздания поступают в Мемориал Шоа и основанный семьями Берр и Жоб фонд помощи одаренным детям-музыкантам.

– Скажите, а чем вообще занималась Мариэтта и какое впечатление произвела на нее Россия (она приезжала сюда на презентацию дневника)?

– Она много лет работала в издательстве «Галлимар», управляла делами самого крупного его книжного магазина. Устраивала презентации книг и была знакома с Модиано, устраивала и его презентации. Поэтому в книгоиздании она очень хорошо понимает.

После возвращения из России она дала интервью французской радиостанции. Мариэтту, как многих, кто сюда приезжает, поразила отзывчивость русской публики. И то, что люди много читают и хотят знать – не отворачиваются. Она подчеркивает, как ей важна Россия и как ей хотелось, чтобы дневник был здесь издан. Ее поразила книжная выставка Нон-фикшн, обилие народа, реакция на книгу. Мариэтта знает и любит Россию. Россия присутствует и в «Дневнике»: Элен любит Толстого, Достоевского, Чехова, Куприна, бесконечно цитирует «Воскресение» Толстого. У Мариэтты было очень мало свободного времени в Москве, но ей удалось осуществить три самых заветных желания: побывать в Музее Толстого, Музее Цветаевой и в Троице-Сергиевой лавре.

Опубликовано 15.02.2017  12:09