Tag Archives: «борьба с космополитами»

Альберт Капенгут об Исааке Ефремовиче Болеславском

От ред. belisrael

В продолжение опубликованных ранее материалов автора из готовящейся к выходу книги, предлагается несколько переделанная глава о Болеславском, в которой много белорусской специфики.

Фото автора – капитана команды Беларуси на Олимпиаде в Москве 1994 года в тренировочной форме с национальной бчб символикой, ныне признанной “экстремистской” 

Фото Болеславский на турнире претендентов 1950

Болеславский Исаак Ефремович (1919—1977) международный гроссмейстер. заслуженный мастер спорта, заслуженный тренер СССР. 

«Для меня идеалом в шахматах всегда был стиль Болеславского. У кого еще из современных шахматистов так хорошо воедино слиты стратегия, тактика, логика и фантазия?». Под этими словами Светозара Глигорича, наверное, подписались бы многие крупные шахматисты.

В “64” за 1981г. №19 стр. 13-15 я написал: “И все-таки вряд ли ошибусь, если скажу. что вклад Болеславского в шахматы как теоретика еще более весом, чем его практические достижения”. На это Давид Бронштейн попенял мне в частном разговоре, что я не прав, ибо он был блестящий игрок, который был вынужден отказаться от больших нагрузок, как я знаю, по состоянию здоровья. Только поэтому своё гигантское дарование мой учитель посвятил развитию дебютной теории. Оценки ИЕ стали чуть ли не «священным писанием» для целого поколения шахматистов, а лучшей наградой для дотошных теоретиков было признание «Опроверг вариант самого Болеславского».

Человек другой генерации, Саша Белявский в своих мемуарах “Бескомпромиссные Шахматы” Москва 2004 стр. 28 написал: “Болеславский любил анализировать дебютную часть партии много больше, чем практически играть. Его анализы отличались добротностью, а книги по теории дебютов содержали множество оригинальных идей, оспаривающих выводы практики. Из общения с Болеславским я почерпнул методы работы над дебютами”.

Мне выпал счастливый жребий много лет работать с этим обаятельным человеком;  попытаюсь рассказать, каким его знал я. На молодых шахматистов, впервые увидевших минского гроссмейстера на Всесоюзных соревнованиях 60—70х годов, не производил сильного впечатления невысокий, полный, рано полысевший, молчаливый человек, который не расставался с видавшей виды старенькой тюбетейкой.  Как-то одна западная газета окрестила ее «ермолкой, похожей на среднеазиатский наряд». На людях все эмоции ограничивались восклицаниями: «Плохо дело!» да «Горе, горе!». Короткие реплики “пустое!» казалось, говорили о флегматичности, но Болеславского выдавали мятущиеся пальцы рук, по-пасторски сложенных на животе. Немногословие бессменного тренера сборной СССР вошло в историю, но все дискуссии заканчивались, когда он изрекал вердикт. Впрочем, аналогичная ситуация сопутствовало заседаниям республиканской Федерации.

Внешней замкнутостью, пассивностью Исаак Ефремович пытался скрыть легко ранимую натуру. При этом он тонко разбирался в людях, давал меткие оценки, хотя непрактичность его порой была поразительна. Среди близких Болеславский становился совсем другим, иногда даже язвительным. Случалось, он слегка подтрунивал над интеллигентнейшим Сокольским. Кочевал даже анекдот о нём, часами молча гуляющим во время турнира претендентов в Будапеште со своим тренером. В конце концов тот не выдержал: «Чудесная погода, Исаак Ефремович», и в ответ услышал: «Ну. и болтун же вы, Алексей Павлович!».

Большие друзья. они вместе переехали в начале 50-х годов в Минск, жили в одном доме. Сокольский был очень близок с Болеславским. Помню, с какой болью АП рассказывал мне, как ИЕ откликнулся на просьбу старого друга Дэвика Бронштейна, переданную через Вайнштейна, позволить ему догнать Болеславского в турнире претендентов 1950 г., где АП был секундантом своего соседа.

Встреча Болеславского и Бронштейна, 1950 г

Гена Сосонко в книге «Давид Седьмой» стр.40 писал: «Исаак Ефремович Болеславский в доверительной беседе с земляком и любимым учеником Альбертом Капенгутом рассказывал, что немного партий этого матча действительно игралось…». Пользуюсь возможностью сказать, что ИЕ никогда мне этого не говорил, а весьма вольная трансформация моих слов, сказанных в доверительной беседе «не для печати», не делает чести автору.

Вернёмся к старинному другу героя. К слову, они и обращались друг к другу – ИЕ и АП. Однажды в поздравительной открытке Сокольский написал: «Вы примите, о ИЕ, поздравления мае», и Болеславский долго посмеивался над приятелем, который продал грамматику ради рифмы. АП был, пожалуй, излишне сентиментален, и ИЕ часто подтрунивал над ним. Последним выступлением Болеславского был турнир памяти Алексея Павловича Сокольского (Минск, 1970 г)

Однако надо не забывать, что их переезд в Минск в начале 50-х по приглашению первого секретаря ЦК КПБ Н.Патоличева вызывал недовольство тех, кому они могли мешать. Адриан Михальчишин писал: «В начале 50-х белорусы переживали шахматный бум благодаря «старому партизану» Гавриилу Вересову – он перевел в Минск Болеславского, Суэтина и Сокольского!» Насколько я знаю, это заслуга известного журналиста Я. Каменецкого, более того, я был свидетелем нескольких стычек Вересова с Болеславским и Суэтиным, несколько раз он жаловался на них в ЦК КПБ.

Одним из недовольных был директор шахматного клуба А. Рокитницкий. Он всячески препятствовал учреждению в Спорткомитете БССР должности инструктора по шахматам, подчеркивая, что выполняет эти функции на общественных началах. Однако делал это заслуженный тренер БССР по шашкам на свой лад.

В 1964 г. на конференции Федерации шахмат ее председатель Шагалович в своем докладе привел вопиющие факты. Наибольшее впечатление на меня тогда произвело выступление Болеславского. В этот момент он был сам на себя не похож, метался по сцене как раненый зверь. Он рассказывал о содержании документов, которые я воочию увидел позже, работая в архиве клуба над материалами по истории шахмат в Белоруссии.

Читаю письмо 1956 г. из Федерации шахмат СССР председателю Спорткомитета БССР: «В связи с учреждением Спорткомитетом СССР звания «Заслуженный тренер СССР» просим представить ходатайство о присвоении этого титула Болеславскому и Сокольскому». Резолюция председателя комитета Коноплина: «т. Рокитницкому – подготовить». Далее читаю «подготовленный» ответ: «Мы отказываемся ходатайствовать… ибо не знаем, что они сделали для страны (! – АК), но в республике они не подготовили ни одного разрядника». В итоге бессменный тренер сборной СССР Болеславский получил это звание лишь в 1964 г. по ходатайству сборной страны, а Сокольский – в 1965 г. за 3-е место на Спартакиаде Народов СССР 1963 г. А впервые белорусские любители познакомились с прославленным гроссмейстером на чемпионате города вскоре после его переезда. Трудно представить победителя недавнего турнира претендентов в одном состязании с перворазрядниками. Не уклонялся Исаак Ефремович и от участия в чемпионатах Белоруссии. В одном из них еще зеленым юнцом я ощутил на себе силу игры выдающегося шахматиста (смотри партию №1)

Под влиянием личности Исаака Ефремовича выросло не одно поколение белорусских мастеров. Но разве можно ограничивать его влияние только шахматами! Он блестяще знал художественную литературу (филолог по образованию) и сыпал цитатами в самых неожиданных ситуациях. Болеславский великолепно знал поэзию, особенно любил Caшv Черного. Как-то в Тбилиси на чемпионате СССР среди женщин 1974 года Исаак Ефремович читал наизусть своим ученицам Тамаре Головей и Татьяне Костиной поэмы Лермонтова. На сборах он любил играть в составление из букв длинного слова других покороче. В стандартном режиме после всех участников зачитывал свой оставшийся список, превосходящий всё услышанное от других. Как-то во время очередной прогулки в лесу Шагалович с изумлением слушал, как мы с ИЕ горланили песни Галича и Кима. Вспоминая своё детство, он признавался в любви к украинским песням. Очень часто ездил в город своей молодости Днепропетровск. Как-то я его развеселил, спросив: “Что, Туров – это псевдоним Баранова?” Насмеявшись над аналогией, он объяснил, что это – другой сотрудник редакции.

Поскольку после демобилизации в 1966 г. я восстановился в БПИ со второго семестра, то был относительно свободен и согласился поехать тренером Головей и Арчаковой на финал женского чемпионата СССР в Киев. Хотя я и раньше много помогал Тамаре советами, но тут я увидел специфику во всем блеске. Девочки расположились в таблице через одного, поэтому через день предстояла подготовка к той же партнерше тем же цветом. Относились к этому очень ответственно, годами вместе слушали Болеславского, и, естественно, в тетрадках были одни и те же варианты. Безусловно, они знали это наизусть, но все равно повторяли. Однажды, увидев старую запись, я попытался показать, что есть более сильное нововведение, но был с негодованием отвергнут, ведь это рекомендовал сам ИЕ! По приезде я спросил у него. Наш общий тренер объяснил:” Я думал, что это продолжение им легче понять”.

Новый 1967 год я встречал у Болеславских. После триумфа Петросяна в 1963 г Армения встречала чемпиона мира и его секунданта “на ура”. Не меньше месяца они ездили “по городам и весям”, а наиболее рьяные болельщики забрасывали их посылками каждый год. Накануне праздника из очередной извлекли трехзвездочный коньяк и любимое варенье Тиграна из грецких орехов. Были только Сокольские.

Играли в буриме. Каждый за столом придумывал две строчки, но следующему показывал только последнюю. В тот раз АП сочинил: «И губы милой целовал», на что ИЕ в своей манере пригвоздил друга: «Но тут наехал самосвал». Потом зачитывали и все долго хохотали. .

Большая часть его заграничных поездок в 60-х связана с работой тренером сборной СССР. Конечно, авторитет Болеславского у тех, кто входил в шахматную элиту, был непоколебим. Миша Таль рассказывал, как на Олимпиаде в Варне в 1962 г. команда что-то анализировала в комнате у ИЕ. Чтобы разрядиться, Боря Спасский произнёс со смаком первую строчку фривольного четверостишья, которую охотно подхватил Керес. Когда мой тренер услышал последнюю матёрную строчку, он всех вытолкал взашей из номера. Трудно представить кого-то ещё, кому можно было так поступить с элитой. Редкий матч на первенство мира обходился без его участия.

Холмов, Кобленц, Гипслис, Таль, Болеславский. Ч-т СССР, Рига-58

Болеславский помогал Давиду Бронштейну, Василию Смыслову, Тиграну Петросяну, Борису Спасскому. Лишь во время матчей с участием Таля он брал «тайм-аут», объясняя Кобленцу, что рижанин вызывает тёплые чувства, но ему нужен не тренер, а нянька, хотя тот искренне относился к минчанину с большим пиететом. Достаточно прочитать воспоминания Миши об их отложенной с чемпионата СССР 1957 г.: “Болеславский долго думал перед тем, как записать ход, а затем, как это часто бывает, мы после партии начали разбирать ее по горячим следам. Человек удивительной доброты, достаточно щепетильный, Исаак Ефремович показал, какой записал “закрытый” ход. Он из этого большого секрета вроде бы не делал. Ход, который (по его словам) был записан, довольно естественный и относительно быстро приводил к упрощениям и к позиции, где наиболее вероятна ничья. До доигрывания было несколько дней, и, когда мы с Кобленцем сели анализировать отложенную позицию, первым делом он ткнул в это напрашивающееся продолжение. Мы бегло посмотрели: вроде бы ничья. И тут вдруг Кобленцу пришел в голову очень неочевидный, неожиданный “секретный” ход соперника. Я убеждал, что Болеславский не похож на человека, который запишет один ход, а будет показывать другой… Кобленц настаивал, мы просидели за анализом этого хода несколько часов, но убедительного ответа не нашли. Я пришел на доигрывание, вскрыли конверт, и я увидел ход, который показал ранее Болеславский. Однако его последствия мы ведь и не проанализировали…”

В 1962 г. участникам турнира претендентов на Кюрасао предложили выбор – послать с каждым тренера или жену. Естественно, выбор был очевиден, а тренером на всех послали ИЕ с запретом готовить Тиграна против остальных советских гроссмейстеров. Со смехом мой тренер пересказывал разговор Корчного с Геллером, когда ленинградцу стал понятен тройной сговор: “У кого же ты будешь выигрывать?” – “У тебя”.

Отработав успешно матчи 1963 и 66 гг., он надеялся, что новый чемпион мира при распределении международных выступлений не забудет своего тренера, но тот мог обеспечить, например, Бевервийк Игорю Платонову за победу над Геллером в 1969 г., а не человеку, столько сделавшего для него. Последний турнир за рубежом Болеславский сыграл в 1963 году, когда ему было только 44 года, да в 1965 г.  подменил в последний момент основного участника на чемпионате Европы.

После первого матча со Спасским была выпущена книга с комментариями секундантов, но поверхностные примечания Бондаревского трудно сравнивать с обстоятельным “разбором полётов” ИЕ. Весной 1968 г. Петросян “вспомнил” о предстоящем в следующем году матче на первенство мира. ИЕ иногда жаловался, что тот совершенно не занимается. Болеславский считал, что матч 1966 г. Спасский проиграл из-за ошибочного выбора дебютной стратегии и понимал, что больше это не повторится. Зная эту семейку, пытался подсунуть вместо себя Суэтина, который мечтал о квартире в Москве, однако Тигран предпочел иметь обоих, а у ИЕ не хватило стойкости отказываться.

Надо сказать, что Болеславский был крайне ортодоксален в вопросах морали. Однажды в 1968 г. Корчной, дал “Шахматной Москве” №18 очень интересное интервью, но, когда я попытался заговорить об этом с ИЕ, тот, не вступая в дискуссию, дал ему уничтожающую характеристику:” Похотлив, как обезьяна”. Я был шокирован, ведь это совершенно из другой оперы. Злые языки нашептали, что во время сбора на подмосковной даче Петросян и Суэтин, решив расслабиться, пригласили девушек. Взбешенный Болеславский позвонил Роне Яковлевне. Та тут же приехала и навела порядок, но это не осталось для ИЕ бесследным.

Болеславский, Рона Петросян

На следующий год, оказавшись в Москве к концу матча, я встретился с ИЕ вскоре после начала 19-й партии и вместе пошли в зал. По дороге я спросил, какой сегодня будет дебют. Слегка поколебавшись, он назвал испанскую. Увидев на демонстрационной доске сицилианскую, Болеславский, наглухо замкнувшись, уединился в уголок, ему было не до меня.  Петросян, проиграл эту встречу, ставшую решающей, а ИЕ, позвонившему в квартиру чемпиона мира, где он жил во время матча, выкинули на площадку чемодан с вещами. Когда в Минске он мне это рассказывал, его колотило. Потом, в течение нескольких лет, Тигран пытался восстановить отношения, но на этот раз учитель был непреклонен.

В 1971 году ИЕ впервые согласился поехать моим тренером на 39-й чемпионат СССР. Молодежи свойственно не обращать на это внимание, поехал с тобой тренер и хорошо. А то, что он при этом доплачивает из своего кармана, не говоря уже о пропадающих побочных заработках (сеансы, статьи, занятия помимо основной работы и т.д.) мало кто замечает. При работе на Кавказские республики организаторы старались компенсировать расходы оформлением тренерской нагрузки, но для Белоруссии это было не реально. Безусловно, я ценил стремление Болеславского мне помочь и его решение поехать много значило. Неожиданно после 3-х туров я стал лидером при звёздном составе, однако в этот момент мой тренер преподнёс неприятный сюрприз, отказавшись от дебютной подготовки к Полугаевскому.

После разрыва с Петросяном Болеславский недолго оставался свободным – его пригласил на сбор Лёва. Из общения с ИЕ я пришёл к выводу, что он ориентируется на долгосрочное сотрудничество с ним. Однако тут сработал фактор различного подхода к совместной работе. После сбора выдающийся теоретик опубликовал статью по системе Авербаха староиндийской защиты, куда включил кое-что из совместных анализов. Полугаевский был в ярости, но ничего ему не сказал, а ИЕ был уверен в дальнейших контактах. К слову, не скажу, что нравилось, когда тренер опровергает мои разработки в печати, но я осознавал, что ему надо кормить семью. Чтобы писать на высоком уровне, надо опережать практику, а тут генератор идей под боком.

Я уже в какой-то публикации высказывался на эту тему, приводя наиболее известные примеры докатившихся до печати разборок – Карпов и Белявский или Каспаров – Гельфанд. Мое субъективное мнение о ситуациях, не оговоренных заранее – если спарринг-партнер оплачивается (конечно, речь идет не о командировочных расходах), то работодатель – собственник анализов. В противном случае, итоги совместной работы принадлежат обоим.

Увидев мою реакцию, ИЕ подсластил пилюлю, пообещав анализировать отложенную, если она будет хуже. В системе Мароци возник эндшпиль по 3 пешки на королевском фланге и по две на ферзевом, однако мои слон и конь противостояли паре слонов соперника. В какой-то момент я спросил Лёву, играет ли он на выигрыш? “Конечно!“ Я растерялся, и тут же сделал сомнительный ход, ослабляющий пешки, а за несколько ходов до контроля упустил четкую ничью, указанную Ваганяном.

В обзоре тура М.М. Юдович писал: “Партия отложена в слоновом эндшпиле при равном количестве пешек. Все же Капенгуту предстоит преодолеть ряд технических затруднений”. ИЕ немного подвигал бесперспективную позицию и уговаривал меня не тратить силы и сдаться, что я и сделал. Через несколько дней он комментировал эту партию в турнирный бюллетень и ужасно разволновался, установив, что вариант, которым аргументировал сдачу, не проходит. Пришлось его успокаивать, что я это нашел, но позицию уже нельзя спасти.

В 1972 году по инициативе Геллера Болеславский был приглашен на предматчевый сбор Спасского в Сочи. Кстати, на этот сбор ИЕ попросил у меня рукопись еще не опубликованной статьи по Анти-Бенони. Спустя полгода в разговоре с Н. Крогиусом выяснилось, что они не смотрели нужный материал по причине… плохой печати! Потом ИЕ рассказывал, что Ефиму Петровичу хотелось во что бы то ни стало опровергнуть систему Найдорфа с 6.Bg5, и они истратили на это уйму времени.

Чемпиону мира настолько понравилась энциклопедическая эрудиция ИЕ, что он настоял в ЦК на поездке Болеславского в Рейкьявик, о чем мало кто знает. Исаак Ефремович жил там с туристами отдельно от Спасского как корреспондент “Шахматного бюллетеня”, но, когда Р. Фишер начал выигрывать партию за партией, он наряду с Геллером стал играть ведущую роль при подготовке. Болеславскому приходилось буквально дневать и ночевать в резиденции чемпиона, ибо Фишер начал бегать из дебюта в дебют, и только знания ИЕ позволяли 10-му чемпиону мира поддерживать определенный уровень.

Проиграв матч, Спасский совершенно неожиданно для Болеславского дал ему приличную сумму, однако Исаак Ефремович стеснялся показать окружающим, что у него есть деньги, и лишь в последний момент решился и купил в аэропорту пересадки очень дорогой радиоприемник, чтобы слушать “вражеские голоса”. Вы бы видели его разочарование, когда я объяснил бесполезность покупки, ибо там не было коротких волн!

На мой взгляд, Е. Геллер и И. Болеславский являлись теоретиками-гигантами, определявшими лицо времени, но их отношение к публикациям было полярно противоположно. Одессит работал на себя и в глубине его анализов, к сожалению, я убедился на нашей партии.  Мой учитель, охотно делившийся знаниями, не случайно 14 лет был тренером сборной страны, постоянно выигрывающей золото на Олимпиадах. А вообще-то, на мой взгляд, Болеславский был на голову сильнее всех остальных публичных теоретиков того времени, и его рекомендации воспринимались современниками как высший знак качества.

Геллер, 1971 г. Ленинград, 39 ч-т СССР

Благодаря феноменальной памяти его познания были энциклопедическими. Как-то Исаак Ефремович рассказывал, как в молодости с Бронштейном и Константинопольским они развлекались, по очереди расставляя на доске позиции из различных партий. Оппоненты же должны были вспомнить, что это за поединок. Конечно, при нынешнем потоке информации эта забава была бы не под силу даже прославленным эрудитам.

Болеславский – Фурман – Бронштейн

Перед несостоявшимся матчем Карпова с Фишером в 1975 г. по заказу С. Фурмана ИЕ сделал широкий обзор современного состояния теории. После преждевременной кончины Болеславского в 1977 г., перед матчем в Багио, Семен Абрамович предложил мне сделать работу учителя, но я не обладал его энциклопедическими знаниями, и мы договорились о свободном поиске. Когда я сдал эту работу, меня тут же попросили сделать следующую.

Письмо Фурмана

Трудно найти современный дебют, в теорию которого Болеславский не внес бы весомый вклад. Особенно его радовало, когда домашняя заготовка срабатывала у питомцев. Он высказывал удивительно много свежих дебютных идей и щедро делился со всеми, не ограничиваясь лишь своими подопечными и учениками. Тренер самого высокого ранга, он заботился и о белорусских резервах, находил время ездить на Всесоюзные юношеские соревнования и это, естественно, приносило плоды.

Один из его учеников, Заслуженный тренер БССР Михаил Шерешевский в книге «Моя методика» пишет: «Это был суперкласс! Гроссмейстер мирового масштаба, тренер сборной СССР и чемпионов мира. Все, кому посчастливилось в составе сборной Белоруссии с ним работать, могли почерпнуть для себя очень многое. Но системы не было! Мы занимались анализом дебютов и их связью с миттельшпилем, а также разбором сыгранных партий.

Конечно, понимание игры у И. Болеславского было колоссальным, умение анализировать уникальным, комбинационное зрение острым, но имеющий уши должен был сам услышать. Никто тебе ничего «не разжевывал» и в рот не клал».

Понятно, что «небожителя», спустившегося с шахматного Олимпа до уровня групповых занятий со сборной республики, мало интересовал пройденный путь до попадания в команду, а недочёты в знаниях лишь встречали недопонимание и лёгкое осуждение. Поэтому дискуссионно сравнение с  Мариком Дворецким, отработавшего методику совершенствования от кандидата в мастера до гроссмейстера.

Число находок Болеславсного можно измерить, пожалуй, четырехзначным числом. При таком изобилии он не любил конспирации, охотно печатал свои анализы, многое показывал на лекциях. Меня всегда поражала его уникальная дебютная интуиция – случалось, он не мог однозначно ответить, чем именно какой-нибудь ход плох или хорош, но его оценки подводили крайне редко. Были у нас и принципиальные споры. Он любил находить истину самостоятельно, я же предпочитал предварительно познакомиться с уже имеющейся информацией, как следствие его же тренерского подхода, когда ещё в 1959 г. на любой вопрос 14-летнего юнца сурово спрашивал, что на эту тему я уже читал. Естественно, приходилось готовиться к занятиям.

Мы часто по этому поводу пикировались с ИЕ, и мой основной аргумент был: “Мне бы Вашу голову!” Возможно, будь у остальных такой инструмент, его метод устроил бы каждого, но увы…

Как-то году в 1960-м на собрании сборной республики на квартире ИЕ участники помоложе столпились у столика, за которым сидели мэтры. Я, как самый молодой, видел доску лишь краешком глаза. Кто-то спросил мнение нашего лидера об одной идее в популярной тогда системе Раузера. Я тут же прокомментировал: «Этот ход впервые применил Гольденов». Когда я произнес его имя, Ройзман тут же заткнул мне рот, но я видел, что Исаак Ефремович сидит озабоченный. Спустя 5 минут он повернулся ко мне и кивнул: «Да».

В вопросах этики он был весьма щепетилен. что я почувствовал на себе. Тяжело разойдясь с Т. Петросяном в 1969 году, Болеславский был секундантом Л. Полугаевского на межзональном турнире. Я уже рассказывал о проблемах, возникших перед партией с Лёвой в финале XXXIX чемпионата СССР.

Когда я демобилизовался в 1966 г., он попросил меня редактировать первый том его рукописи для ГДР – популярная в будущем дебютная серия только началась. Я проверял его рекомендации и оценки, автоматически исправляя опечатки Нины Гавриловны., что, несомненно, помогло мне в дальнейшем совершенствовании. Спорные моменты вызывали дискуссии. Получив авторские экземпляры, один из них ИЕ подарил мне с пожеланием не только изучить, но и развивать дальше. Надеюсь, несколько систем, названных моим именем, подтверждают, что я выполнил пожелание мэтра. В мою первую книгу “ Индийская защита” я включил посвящение “Памяти учителя И.Е. Болеславского”. Мои ученики Гельфанд, Смирин, Шульман продолжили развивать теорию шахмат, публикуя свои книги..

Другие титулованные звезды нанимали “негров” – мастеров на своих условиях, лишь где-то в предисловии благодарили реальных авторов за помощь. Эту же систему потом применили и югославы в 80-90-х годах при издании всех энциклопедий и монографий. Тайманов как-то предлагал это и мне, но я хотел, чтобы имя светилось. Даже после переезда в США Джин предлагал анонимно готовить его дебютные видеокурсы, но и здесь я отказался, хотя, возможно, сделал ошибку, не учитывая специфику жизни шахматистов в Америке.

В отличие от других, ИЕ писал сам, но жесткие сроки не позволяли ему писать на том же уровне, как статьи в журналы, и, вынуждено, его критерии качества снизились. Последние 10 лет жизни ИЕ интенсивно работал над этой серией. Приходилось пересматривать многие общепринятые оценки, разрабатывать новые продолжения. Заменяя общеизвестные варианты, базирующиеся на практике, на свои рекомендации, мой тренер рисковал – ведь в случае их опровержения читатель не имел альтернативы. Хотя и редко, но это случалось. Чтобы осветить какую-то проблему при лимитированном объёме приходилось допускать перестановки ходов, далеко не всегда сильнейшие. За первым изданием появились последующие. Исаак Ефремович много работал над книгами, и до поздней ночи можно было видеть огонек в его окне. Между прочим, это лишний довод против тех, кто объяснял ранний отход от практики «леностью» Болеславского. Конечно, он должен был выдерживать график и опускаться до популяризации, что наложило заметный отпечаток и на другие публикации.

Мы много времени проводили за совместным анализом, поэтому в монографиях текст некоторых вариантов был продолжением дискуссии со мной: там, где я находил какие-то идеи, он старался их опровергнуть. Естественно, это било по моему репертуару. Обладая феноменальной памятью, Исаак Ефремович не хотел тратить время на обработку шахматной литературы, как это приходилось делать мне. Однако лавина информации резко возрастала, и надо было найти способы обуздать ее. В конце концов, он вынужден был придумать свою систему. Под каждый том отводился блокнот для телефонного справочника, где на странице сверху писалась “шапка” варианта и, по мере поступления свежей периодики, указывался краткий адрес ссылки типа “ШБ-73/10-28”.

По несколько раз в неделю я бывал у ИЕ, однако, когда маленького сынишку не на кого было оставить, он приходил ко мне. О его тренерском подходе хорошо говорит один эпизод.

Во время 40-го чемпионата СССР я обратил внимание на партию Васюков – Разуваев в системе Россолимо, где Юра применил новинку на 7-м ходу. После тура я немного посмотрел, разбираясь в идее жертвы отравленной пешки. К моему удивлению, во время тренировочного матча Белоруссия – Эстония Вейнгольд прельстился материалом. После тура я заметил Саше, что я уже напечатал анализ с ключевым 13-м ходом. Он уверял, что просмотрел все опубликованные материалы по варианту. Редкий случай, когда оба правы – дома я нашёл это в своей статье… по Английскому началу! Сейчас система носит моё имя.

Я решил обыграть парадокс и прокомментировал в “Шахматы в СССР” за 1975 г. №6 стр. 11-12. ИЕ просмотрел журнал и поинтересовался возможностью белых получить приемлемую позицию в миттельшпиле. Пришлось признаться в неточности и, как следствие, подачи эффектной идеи в комментариях, обходя острые углы. Можно представить, какие слова мне пришлось выслушать!

К слову, Болеславский не раз констатировал, как часто мне приходилось выигрывать партию дважды из-за потери концентрации в подавляющих позициях. В своё время нам понравился детский фильм “Айболит-66”. Две цитаты оттуда мне часто приходилось слышать в свой адрес: “Нормальные герои всегда идут в обход” и “И мы с пути кривого ни разу не свернём, и, если надо, снова пойдём кривым путём”.

Время окончания нашей работы было стабильным – 8 часов вечера, когда учитель, иногда в моей компании, пытался слушать “вражеские голоса”.

Когда я рассказал Болеславскому о “ Докторе Живаго”, он признался, что встречался с лидером Народно-трудового Союза Е. Романовым на турнире претендентов в Цюрихе в 1953 г., его настоящая фамилия Островский, и, оказывается, он был тренером ИЕ на матч-турнире за звание абсолютного чемпиона СССР. Впоследствии я читал об этом в книге Евгения Романова «В борьбе за Россию» Москва, 1999. Кстати, тогда же мой тренер рассказал о своей встрече с чемпионом СССР 1927 г. Федором Богатырчуком в Амстердаме в 1954 г., а Сергею Воронкову, описавшему свою большую работу, чтобы установить этот факт, достаточно было спросить у меня.

Как-то, разоткровенничавшись, он рассказал о событиях, предшествовавших матч-турниру 1948г. Перед первенством СССР 1947 г., Дмитрий Васильевич Постников, в то время зам. председателя Спорткомитета, как написал Д. Кряквин, “настоящий вершитель шахматных судеб в послевоенном СССР”, а впоследствии председатель Федерации страны, объявил участникам о планируемой просьбе к ФИДЕ включить в матч-турнир двух победителей этого и следующего чемпионатов. Ими стали победитель турниров Керес и Болеславский, дважды финишировавший вторым. Но уже убили Михоэлса и на фоне борьбы с космополитизмом включили Смыслова.

Керес-Болеславский

Уже подготовив рукопись к печати, я наткнулся на старое (2016) интервью Д. Гордона с А. Белявским, где Саша рассказывает, как М. Ботвинника не включили в команду СССР на Олимпиаду в Хельсинки в 1952 году. Я и раньше где-то читал эту версию, скорее всего, рассказанную самим «патриархом». Однако, в “64” №1 за 2003 год был напечатан протокол собрания, где принималось решение не заявлять чемпиона мира на первую доску. (Кстати, при голосовании Болеславский был единственным воздержавшимся.). В свою очередь, ИЕ рассказывал мне своё видение, где акценты расставлены по-другому.

Наиболее полно отразил ситуацию С. Воронков в статье  «КОНЕЦ ЭПОХИ» от 28 ноября 2017.  Однако он не упомянул, а возможно, и не знал, что триггером послужила ситуация со сборной СССР по …футболу на летних олимпийских играх 1952 года в той же Финляндии. Проигрывая 1:5 за полчаса до конца игры команде Югославии (в то время её главой был злейший враг Сталина Иосиф Броз Тито), советская сборная сумела отыграться, но повторный матч проиграла.

«Говорят, что по прибытии в Москву футболисты и тренеры сборной СССР долго не выходили из вагона, опасаясь, что их арестуют прямо на перроне – за проигрыш принципиальному политическому противнику. Но время шло, а люди из ГБ не появлялись, и спустя час все разъехались по домам. Однако история на этом не закончилась. Через месяц спортивное руководство страны приняло решение о расформировании являвшегося базовым клубом сборной ЦДСА. Формулировка? «За провал команды на Олимпийских играх и серьёзный ущерб, нанесенный престижу советского спорта».

Шахматистами, да и начальством, в этой ситуации владел страх! К слову, одним из тренеров нашей команды был А. Сокольский.

Любопытно мой учитель рассказывал про Олимпиаду в Тель-Авиве 1964 г. Их сопровождал майор КГБ со смешной фамилией Приставка, однако не слишком им докучавший. Лучшим книжным магазином города слыл “Болеславский”. Так он назывался ещё долгие годы после смерти дяди ИЕ. На приеме у бессменного премьера Бен-Гуриона убеждённый коммунист Ботвинник вёл с хозяином дискуссию о социалистических принципах кибуцев, а на вопрос, что запомнили шахматисты-евреи на иврите, отличился Лёня Штейн, озвучивший какое-то ругательство. Увидев улицу, названную в честь известного сиониста Жаботинского, он удивился: “Как они уважают наших спортсменов!”. Штангист-однофамилец несколько месяцев ранее выиграл Олимпийские игры.

Было ещё немало забавных ситуаций, рассказанных в соответствующем настроении. Вот одна из них. В 1954 году сборная СССР гастролировала по Южной Америке. Заканчивая выступления в Уругвае, часть команды уже сидела в автобусе, но Петросяна никак не хотели отпускать его соотечественники из большой армянской колонии, одаривавшие его всевозможными сувенирами. Сопровождающий чекист положил на сиденье кофточку для жены, приобретённую на крохи от суточных, и вышел поторопить с отправкой. Одессит решил разыграть друга и перекинул упомянутое скромное приобретение на место Тиграна, наконец вернувшегося в автобус и слегка удивившегося пакетику. “Это тебе армяне передали.” прокомментировал Геллер, и тот спокойно положил это в чемодан.

В конце апреля 1967 г. команда республики играла традиционный матч с ГДР в Берлине по схеме двух четверок. Руководителем делегации был зав. сектором спорта ЦК КПБ Павел Владимирович Пиляк. Незадолго до поездки ИЕ узнал, что 3 месяца назад с него сняли стипендию за снижение спортивных показателей. Непонятно, почему бессменный старший тренер сборной СССР на семи Олимпиадах был оформлен как играющий гроссмейстер, но это не самое “левое” решение на московской кухне. Одно распределение международных поездок чего стоило! ИЕ очень болезненно переживал лишение средств к существованию. Надо отдать должное нашему куратору, он быстро осознал место Болеславского в шахматной жизни республики и вскоре после возвращения открыл под него позицию в Школе Высшего Спортивного Мастерства.

Учебно-тренировочный сбор к Спартакиаде 1967 г. проходил в только что открывшемся мотеле “Интуриста” на 17-м километре Брестского шоссе. Удобное автобусное сообщение из центра в 2 шагах от квартиры, городские телефоны выглядели соблазнительно для ИЕ. Во время нашего первого сбора Болеславский любил следить за нашей игрой в волейбол, иногда гулял по лесу, а Нина Гавриловна носила за ним раскладной стульчик. Потом он не раз выбирался туда просто погулять. Охотно ездил на сборы в открывшийся в 1974 г.  олимпийский центр в Раубичах, где было раздолье для прогулок по биатлонным дорожкам.

После фиаско в ГДР Вересова сдвинули на пятую доску, спустя месяц незаметно поменяли с Ройзманом. Затем повторилась ситуация 1963 г. Уже в поезде, ИЕ, стесняясь смотреть мне в глаза, объяснил мнение ЦК КПБ и попросил уступить ГН. Получив желаемое, но чувствуя себя неуверенно, наш ветеран тут же предложил иметь в команде сильного запасного, например, его, чем взбесил Болеславского.

В финале Вересов опять проиграл все партии, особенно трагично в решающем матче за пятое место с Грузией. В очередном цейтноте, помня об ответственности перед командой, он предложил ничью мастеру Ломая, но когда тот отказался, не выдержал и возмутился:” Мальчишка, как Вы смеете отказываться от ничьи, когда Вам предлагает международный мастер”. Обалдевший Теймураз тут же сделал ход, подставляя фигуру. ГН схватил ее, но затем дал очень плохой шах, уводя ладью, защищавшую от мата по первой горизонтали. После этого надо было давать вечный шах, и снова, как в ГДР, подсознательное нежелание ничьи привело к просрочке времени.

Задерганный Болеславский не мог на это смотреть. “Все, можете уезжать”. В прострации Вересов походил минут 10, потом подошел к ИЕ и грубо оскорбил его. Тот вначале собирался по возвращении подать в суд, потом подостыл и ничего не предпринимал. Его друг Давид Бронштейн в своей книге “The Sorcerer-‘s Apprentice 1998”, написанной в соавторстве с Томом Фюрстенбергом, подчеркнул: “You ought to know that Veresov was very anti-Semitic. He lived in Minsk and was a real enemy of Isaac Boleslavsky”.

Летом 1968 г. Болеславского пригласили тренером студенческой сборной на очередной Олимпиаде. В команде играли два его ученика. На Клязьминском водохранилище мы в основном отдыхали, хотя с нами был лучший тренер страны. Там мне довелось получать для него письма до востребования от близкой подруги довоенных лет. Он рассказывал историю его женитьбы в эвакуации и добавлял, что у Нины Гавриловны золотые руки, но голова… Однако стоически нёс свой крест и главным приоритетом для него был достойный жизненный уровень семьи, оставляя за кадром свою персону.

Пресс-центр 1 лиги, Минск, 1976 г. Нина Гавриловна Болеславская печатает обзор руководителя пресс-центра Капенгута. Сидит демонстратор Валерий Смирнов

Для него неприятным сюрпризом стала ситуация перед доигрыванием последнего тура полуфинала, когда по всем параметрам мы не попадали в главный финал (подробнее в главе о малых олимпиадах). ИЕ, зная в первую очередь от меня об уверенных победах, жалел, что связался, но, к счастью, всё обошлось. Встряска не прошла бесследно для Болеславского, написавшего гневную статью в “Шахматы в СССР” №10 за 1968 г. стр.18 -22., причем сотрудники редакции мне говорили, что кое-где им пришлось сглаживать эмоции.

Гуляя по окрестностям, мы натолкнулись на вишнёвые деревья на косогоре. Я забрался и стал лакомиться, соблазняя ИЕ, но, когда он стал карабкаться, я быстренько сделал кадр. Однако мне не повезло – порвалась перфорация и плёнка была испорчена. На обратном пути в Вене я знал один магазинчик, где наша сборная успешно отоварила свои гроши. ИЕ был в столице Австрии 5 раз, но выводить по карте пришлось мне. Когда мой тренер увидел, что он не мог торговаться как я, попросил купить кое-что и для его семьи.

В 1968 г. на командном первенстве страны среди обществ мы жили в гостинице “Рига” напротив оперного театра. Недалеко был шахматный клуб, а рядом – популярное в то время кафе “Луна”. Как старожил, я сводил ИЕ и Тамару Головей, выступавших за “Спартак”, в это заведение. На обратном пути я спросил своего тренера, как ему там понравилось, и с изумлением услышал в ответ: ”Вы знаете, Алик, для меня это слишком дорого”.

Немного помог маэстро. Став директором Латвийского объединенного шахматного клуба и отказавшись от государственного финансирования, Кобленц организовал выпуск шахматной литературы, которая при огромных тиражах оставалась дефицитом, но поскольку в Советском Союзе  по идеологическим соображениям книги невозможно было печатать не централизованно, то пришлось ограничиться ротапринтами тиражом в 2 000 экз. Вскоре Болеславский стал в этой серии основным автором, публикуя на русском языке очередные переработанные главы, написанные для ГДР.

Даже после серийного выхода трех монографий с последующими переизданиями, его финансовые возможности были ограничены. Некоторые мастера в Минске соглашались давать сеанс только вместе с лекцией, получая через лекционное бюро шахматного клуба около 20 руб. ИЕ соглашался ехать в парк Челюскинцев за 10 руб.

В начале 70-х мы много работали над комментированием партий, вначале только в Информатор, потом и что-то в “Chess Player”, с которым я начал контактировать с 1972 г. Помимо белорусских турниров, я привозил избранные поединки с соревнований, где играл. Часть из них Болеславский отбирал для работы. Дома я находил соответствующие ссылки на предшественников, и только после этого начинался совместный анализ, который потом я оформлял и отсылал.

Как-то ИЕ предложил написать статью по шевенингену. Я тут же вспомнил свою первую теоретическую статью по проблемам этой системы, которая была напечатана в “Шахматном бюллетене”, 1967 г. №3, стр. 68-70. Однако возникающий миттельшпиль трудно объяснить доступным языком, ибо к одной и той же позиции можно прийти самыми разными порядками ходов, и в то же время в каждом из них возможны совершенно самостоятельные продолжения, и её понимание базируется на нюансах перестановок ходов. Я начал, как обычно, подбирать материал, но потом учитель отказался от нашей затеи и объяснил: “Вы знаете, Алик, я подумал и решил, что не надо нивелировать разницу в классе”. Кстати, в воспоминаниях о работе с Талем я рассказываю о нашей попытке покорить этот Монблан перед межзональным.

Перед полуфиналом очередного первенства страны во Львове 1973 г. я принял предложение двоюродного брата провести сбор в Нальчике. Член-корреспондент АМН Габрилович поигрывал в шахматы, выполнил КМС и долгие годы возглавлял Кабардино-Балкарскую федерацию. Брат боготворил Болеславского и поселил нас у себя дома. Как-то гуляя по городу, зашли в ресторан и мне захотелось цыплят табака, но цена стояла за 100 г. На мои настойчивые расспросы о возможной стоимости, официант стойко держался – “сколько завесит”. Получилось приемлемо, но почему-то на ИЕ этот мини диалог произвёл большое впечатление, и в разных ситуациях он напоминал мне – “сколько завесит”.

К 1974 г. сложилась ситуация, когда ИЕ встречался со мной индивидуально, как  правило для совместного комментирования, а с Купрейчиком, Дыдышко, Мочаловым, Шерешевским и Юферовым в другие дни. К этому времени его дочь Таня неудачно побывала замужем в Одессе и вернулась. Однажды смущённый ИЕ попросил помочь организовать для неё не шахматный контакт с моим приятелем в то время Серёжей Юферовым. Я не мог ему отказать – к концу совместного занятия, как бы случайно, дочка зашла в кабинет и, слово за слово, пригласила нас в свою комнату посидеть поболтать за бутылкой сухого.

ИЕ терпеть не мог ходить по кабинетам, но всюду его встречали с огромным уважением. Например, ИЕ со смехом рассказывал мне про заседание штаба по подготовке республики к Спартакиаде Народов СССР 1975 г., который возглавлял первый заместитель председателя Совета Министров БССР Владимир Фёдорович Мицкевич. Когда все расселись, Заслуженный тренер СССР Генрих Матвеевич Бокун, который тогда возглавлял спорт, спросил у ВФ: ”С кого начнем?”, не сомневаясь в выборе фехтования, как коронного для Белоруссии олимпийского вида спорта, и был шокирован ответом: “О чем речь, когда здесь сам Болеславский”.

В преддверии Спартакиады Народов СССР 1975 г. в Риге, Болеславский договорился с Латвийским клубом о проведении учебно-тренировочного сбора для нашей команды на Рижском взморье. Взамен ИЕ, занимаясь с нами, ещё читал лекции хозяевам. К этому времени с постоянными жалобами на глаза я попал к главному офтальмологу Минска, поставившему мне страшный диагноз – опухоль мозга. (к счастью, ошибочный). Пришлось добиваться энцефалограммы на единственном в республики аппарате. Я рассказал об этом ИЕ, он посочувствовал, заодно попросил не претендовать на первую доску. Учитель не хотел лишних проблем, хотя за пару месяцев до нашего разговора Витя набрал 3.5 из 15 в чемпионате СССР. Чтобы подсластить пилюлю, он добавил, если мне запретят играть, то возьмёт вторым тренером. Я поделился ситуацией со здоровьем с Юферовым.

Во время сбора Нина Гавриловна умудрилась огорошить Серёжу ближайшим приездом Тани “к нему”. Сказать, что он был напуган, мало – одним словом, она “из Савла сделала Павла”. Он знал, как Купрейчик тяготился ведущей ролью Болеславского в белорусских шахматах, и они написали совместное заявление в ШВСМ, отказываясь заниматься у ИЕ. Попутно возражали против моей кандидатуры в качестве второго тренера.

ИЕ ужасно перепугался. Ещё свежи были в памяти три месяца без зарплаты и унижение от Петросяна. Хотя нашего лидера заверили, что на его зарплате заявление учащихся не отразится, тем не менее, морально он был готов к капитуляции.

Слухи о возникшей ситуации распространились быстро и через пару месяцев на Спартакиаде я получил несколько деловых предложений. Сначала Алик Рошаль предложил на великолепных условиях переехать в Ташкент, затем директор Ленинградского клуба Наум Антонович Ходоров и, автономно, будущий руководитель советских шахмат Бах предложили стать местным гос. тренером. Алик, поднаторевший в составлении обменных цепочек, детально объяснил мне, как трансформировать выделяемую 2-х комнатную квартиру вкупе с минской в более приличное жильё. Я решил поинтересоваться мнением чемпиона мира, ещё выступавшего за Ленинград. Он ответил, что это не его инициатива, но знает об этом, а на вопрос, что будет представлять эта работа, составление подборок для него или беготня по кабинетам со сметами, ответил, что не знает, но, несомненно, будет такого человека использовать.

Естественно, я тут же поделился с Болеславским, на что тот, пряча глаза, посоветовал: “ Конечно, Алик, Вам надо переезжать”. Он предельно чётко дал понять, что защищать меня не будет, а ситуация через несколько дней на собрании команды вылилось в нашу короткую стычку, для большинства совершенно непонятную. До нелепой кончины спустя полтора года у меня так и не повернулся язык сказать, что триггером была его просьба, хотя, если бы её и не было, может быть позже, подвернулось бы что-то другое.

В феврале 1977 г. ИЕ вышел из дома за рыбой для кота, поскользнулся и упал на Ленинском проспекте, сломав ногу. Проходившая мимо призёр одного из женских чемпионатов республики вызвала скорую, доставившую его в леч. комиссию. Так называлось в Минске 4-е управление Минздрава. Был карантин на грипп. Забытый врачами, «незаметный пациент» просился домой. Перед выпиской врач его даже не осмотрела, а тромб уже начал своё черное дело. Через 15 мин. после появления в своей квартире он скончался.

Фото Болеславского с похорон

В это время я играл в чемпионате ВЦСПС в Вильнюсе и снова, как 11 лет назад, меня вызвали в Минск. Когда появился в знакомой квартире, был ошарашен первой же фразой Тани: “Ты представляешь, у него на книжке только 3 тысячи!”. На похоронах мне даже не дали слова. Нелепейшая смерть этого милого. обаятельного человека была для всех тяжелым ударом, но по-настоящему начинаешь постигать утрату через годы.

В интервью для “The Chess Gerald” за 1994 г.№4 стр. 59-64, я говорил: «В какой-то момент сотрудничества с Болеславским я задумался: вроде бы этим я обязан себе, этим – тоже, а что же я взял у него? И уже позднее понял, что на мне неизгладимая печать его отношения к любимому делу, его шахматного мировоззрения».

Опубликовано 04.11.2021  20:59

***

Еще материалы автора:

Альберт Капенгут. Из воспоминаний (ч.1)

Альберт Капенгут. Из воспоминаний (ч.2, начало)

Альберт Капенгут. Из воспоминаний (ч.2, окончание)

Поль Робсон и его репрессированные еврейские друзья

Как Поль Робсон чуть было не сорвал концерт в Москве и при чем здесь Би-би-си

2 ноября 2021

Поль Робсон в телестудии Би-би-си в том самом 1949 году, когда он приехал в Москву

Эта малоизвестная история про знаменитого певца Поля Робсона, его друзей и НКВД обнаружилась в звуковом архиве Русской службы Би-би-си. Ее рассказала наша бывшая коллега Надежда Чернова. Недавно она ушла из жизни, но ее история осталась замечательным символом в память о ней и других наших коллегах.

В 1949 году в Москву приехал знаменитый американский баритон и борец за гражданские права Поль Робсон. Он должен был выступать с последним концертом в зале имени Чайковского. Но выступление оказалось под угрозой срыва. Из-за дружбы.

“Была тогда кампания против космополитов, так называемая, но все знали, что это было против евреев, – рассказывал в интервью Русской службе Би-би-си много лет спустя сын певца Поль Робсон-младший. – Но у него в то время были еврейские друзья – особенно, Соломон Михоэлс и Ицик Фефер, с которыми он познакомился в 1943 году, когда они посетили США во время войны”.

Соломон Михоэлс – известный актер и режиссер, во время Великой Отечественной войны возглавлял Еврейский антифашистский комитет; его гибель в 1948 году в результате спецоперации советских органов госбезопасности была представлена властями в виде дорожно-транспортного происшествия.

Поэт Ицик Фефер тоже работал в Еврейском антифашистском комитете, а параллельно сотрудничал с НКВД. В год приезда Робсона в СССР шла “борьба с космополитизмом”, носившая, по мнению многих исследователей, антисемитский характер.

Параллельный разговор

Поль Робсон попросил о встрече с Ициком Фефером: “Он мой друг”. На что ему ответили, что он то ли на даче, то ли уехал куда-то. А на самом деле Фефер уже год как сидел в камере на Лубянке.

“Тогда он просто сел и сказал: “Я хочу повидаться с Ициком Фефером. Я буду сидеть здесь до тех пор, пока вы его не привезете. Никуда не пойду. Ни на концерт, никуда. Пожалуйста”. В конце концов ему сказали, что, мол, приедет он к вам завтра – пожалуйста, Павел Васильевич, нет проблем”, – вспоминал Поль Робсон-младший.

 АВТОР ФОТО,SOVFOTO/GETTY IMAGES 

Поль Робсон подружился с Ициком Фефером (на фото слева) и Соломоном Михоэлсом (на фото справа) во время поездки делегации Еврейского антифашистского комитета СССР в США в 1943 году

Дочь Михоэлса Наталья рассказывала Русской службе Би-би-си, что семья узнала эту историю от художника Роберта Фалька, который был дружен с Ильей Эренбургом. Тот сообщил ему, что Поль Робсон настаивал на встрече со своими “американскими друзьями”.

“Но ему сказали, что Михоэлс умер от воспаления легких, а Фефер, пожалуйста, можете с ним встретиться. Фефер к этому времени уже год как сидел. К ним на квартиру приехали, открыли шкаф, достали его одежду, привезли ему в тюрьму. Его переодели, и он был доставлен в гостиницу “Москва”, где он (Поль Робсон) остановился…” – вспоминала Наталья Михоэлс.

Ицик Фефер дал знать Полю Робсону жестами, что гостиница прослушивается, вспоминал сын певца. Говорили они по-русски, как бы ни о чем особенном, но подспудно – жестами и записками – у них шел совершенно другой разговор.

“Отец спросил, что с Михоэлсом, а Фефер ответил запиской: Сталин казнил. Потом, отец написал: “А с тобой что будет?” А Фефер рассказал какой-то анекдот, а пальцами провел по горлу. Значит, дал знать, что убьют, наверное”, – рассказывал Поль Робсон-младший.

На прощанье друзья обнялись, и Фефер уехал. Как теперь уже знал Поль Робсон, уехал в тюрьму. Что мог сделать Робсон? Обратиться к властям и умолять их пощадить поэта он не мог. Ведь официально он не знал о заключении Фефера.

Песня еврейских партизан

На заключительном концерте в зале Чайковского, спев свои песни, которые он исполнял на английском, русском, французском, испанском и китайском языках, Робсон объявил, что на бис споет только одну песню – песню еврейских партизан из варшавского гетто.

Робсон сказал, что посвящает эту песню своему другу Михоэлсу, который скончался скоропостижно, а также Феферу, с которым он только что встретился.

Зал замер.

А Робсон заговорил о значении еврейской культуры, о Шолом-Алейхеме, о непреходящей красоте языка идиш, и объяснил по-русски слова песни, которую пел на идише. Раздались оглушительные аплодисменты. У многих на глазах были слезы.

Вернувшись в США, Робсон организовал письмо в защиту еврейского поэта, подписанное американским писателем Говардом Фастом и тогдашним председателем Всемирного совета мира, французским физиком Фредериком Жолио-Кюри.

Это, правда, отсрочило гибель Фефера всего на три года.

“Она находила необычные истории”

Эту замечательную историю рассказала в своей радиопередаче Надежда Чернова, наша бывшая коллега, которая недавно ушла из жизни. Саму радиопередачу мы предложить вам не можем из-за жестких требований по авторским правам.

Надежда Чернова – это псевдоним, взятый из песен Булата Окуджавы.

Сотрудники Русской службы Би-би-си 1970-80-х годов часто брали псевдонимы, чтобы хоть как-то оградить оставшихся в СССР родственников: сама работа на “вражеской” радиостанции могла поставить их под удар. Надежда работала на Русской службе Би-би-си в 1982-1996 годах.

Ее близкие просили называть ее именно так, и мы решили выполнить их просьбу. Она была продюсером и ведущим многих радиопрограмм Русской службы, одна из них была отмечена на Нью-Йоркском радиофестивале. Та самая, про Поля Робсона, Соломона Михоэлса и Ицика Фефера.

Она любила искать – и находила! – необычные истории, в стороне от стандартной новостной повестки.

Коллега Татьяна Берг вспоминает, как Надежда добилась доступа в “самый запретный уголок Скотленд-Ярда – маленький “исторический” музей лондонской полиции.

Надежда Чернова была продюсером и ведущим многих радиопрограмм Русской службы, одна из них была отмечена на Нью-йоркском радиофестивале

Как-то она узнала, что все еще существует старый паб, где в ХVII веке вершил суд и расправу один из самых яростных охотников за ведьмами. И нашли они его вместе после многочасовых блужданий по сельским дорогам.

После ухода на пенсию Надежда много занималась благотворительностью.

“Последней ее работой было оказание моральной поддержки свидетелям на судебных процессах – есть тут и такая благотворительная организация, – вспоминает Татьяна Берг. – Слушая ее рассказы, я думала, что после такого дня в суде мне самой требовалась бы моральная поддержка. А у нее глаза горели: это же так интересно! Такие разные люди”.

“С потребностью рассказать оставшимся на родине друзьям – и не только близким, но и дальним, а может быть, и незнакомым людям – о том, что удалось увидеть и понять, и работали в советское время сотрудники зарубежных радиостанций, – говорит Мария Карп (работала на Русской службе с 1991 по 2009 год). – Как живут в других странах; как существует общество, не зависимое от государства; как строятся отношения между людьми – все было ново, важно и интересно”.

Источник

Опубликовано 03.11.2021  15:27

Один против мирового сионизма

От belisrael. Недавно передовые круги мирового сионизма отметили столетний юбилей И. М. Шевцова (09.09.1920 – 17.01.2013). Кто таков? Почитайте Олега Кашина, узнаете…

В гостях у Ивана Шевцова, создателя «Тли»

I

В советских литературных энциклопедиях о нем писали не на букву «Ш» (Шевцов), а на букву «П» (пасквиль), потому что членом Союза писателей он стал только на шестидесятом году жизни, после девяти напечатанных романов. Самый известный – «Тля» – был опубликован лишь однажды, в издательстве «Советская Россия» (в 2003 году вышло второе издание) и почитался за эталонный пасквиль.

Книга о борьбе русских художников-реалистов с евреями-формалистами была написана в 1949 году, в разгар борьбы с космополитизмом, но, очевидно, будучи даже для тех времен слишком жесткой, вышла только пятнадцать лет спустя.

– «Тля» – это мой первый роман, – рассказывает Шевцов. – Его должны были выпустить сразу же, в сорок девятом, я уже подписал договор и с издательством «Молодая гвардия», и с журналом «Нева», получил авансы и там, и там, но неожиданно поменялась идеологическая обстановка, и мне пришлось положить рукопись в стол. Там она и лежала до самого шестьдесят третьего года.

Через несколько часов после знаменитого хрущевского «пидарасы!» Шевцову позвонил его друг скульптор Евгений Вучетич: «Приезжай! Тут такое происходит!» Шевцов поехал к другу. Вучетич часто вызванивал его по самым разным вопросам: мог, например, среди ночи потребовать срочно приехать, чтобы посмотреть свежим взглядом на очередную работу. Но здесь был другой случай: в мастерской скульптора собрались художники, воодушевленные поведением первого секретаря ЦК. Они тоже не любили абстракционистов, и у них в тот день был праздник.

– Вучетич сказал мне: «Ваня, у тебя же была рукопись на эту тему. Давай срочно ее издавать!» Я вернулся домой, сдул пыль с «Тли» и повез ее в «Советскую Россию». Там был новый директор – работник ЦК, очень хороший человек. Он подписал со мной договор, и книга тут же, в пожарном порядке, ушла в печать.

В первые дни после выхода романа в центральной печати вышло 14 разгромных рецензий на «Тлю». Шевцов был уволен из журнала «Москва», в котором занимал должность заместителя главного редактора, новой работы не нашел, издательства разорвали уже подписанные договоры. После «Тли» карьера успешного советского журналиста Шевцова закончилась. В 44 года он остался военным пенсионером с 84 рублями пенсии и без каких бы то ни было перспектив в жизни.

II

Началась же карьера, когда Шевцову было 15 лет. В городе Шклове комсомолец Ваня Шевцов писал для местной газеты «Прамень комунізма» небольшие заметки. Заметки редакции нравились, и однажды Ваня получил из редакции письмо с предложением стать литсотрудником «Праменя».

– Я как раз только что закончил семилетку, было лето, и я прямо босиком пришел в редакцию. Газета была белорусская, а редакция у нее – полностью еврейская. Редактор на меня так брезгливо смотрит и говорит: «Молодой человек, это мы не вам письмо писали, а вашему отцу». Я отвечаю: «Нет у меня отца, умер, когда мне год был». Похмыкали, но на работу взяли, хотя я честно предупредил, что смогу работать только до сентября, а потом поеду в Оршу поступать в техникум. И, действительно, уехал, проучился в техникуме два года, а потом произошел скандал.

В общежитии техникума стояли солдатские деревянные кровати, в кроватях гнездились кровожадные клопы. Однажды ночью Ваню укусил клоп, юноша вскочил, попытался клопа поймать, но насекомое убежало вверх по стене. Иван встал на кровати ногами, потянулся за клопом – кровать не выдержала и начала разваливаться. Чтобы не упасть, Иван ухватился за стену, а на стене висел портрет Карла Маркса. Иван упал на пол с половинкой портрета в руках. На следующий день однокашник Шевцова, некто Макович, сообщил о происшествии в записке директору техникума.

– Он писал, что я порвал портрет из антисемитских побуждений и что я однажды обозвал его, Маковича, жидом. Называл я его жидом или нет, я не помню, но портрет-то я точно случайно порвал. Но меня за это отчислили.

У Шевцова был друг, фамилия друга была Ежов. Именно Ежов предложил Ивану поехать в Минск искать правду. Поехали вместе. Пошли в республиканский Наркомпрос, секретарша наркома спросила Ежова, не родственник ли он Николаю Ивановичу («Разве это имеет значение?» – важно ответил Ежов) и попросила подождать. Пока ждали, бродили по коридорам дома правительства БССР. В том же здании несколько кабинетов занимала редакция республиканской газеты «Звязда», зашли и туда. Там разговор о родственниках повторился практически дословно, и редактор сказал, что тема несправедливого наказания «Звязду» занимает давно, и газета готова немедленно отправить в Оршу своего корреспондента, который разберется и напишет всё как есть. Действительно, через два дня в «Звязде» вышла статья «Как понимают бдительность в Орше», а Шевцов приказом наркома просвещения БССР был восстановлен в техникуме.

– Но возвращаться туда я уже не захотел, – рассказывает Шевцов. – Хотелось служить родной стране, и я поехал в Саратов поступать в бронетанковое училище.

На собеседовании перед экзаменами капитан-очкарик, рассматривая щуплого юношу, задумчиво произнес: «Танк – тяжелая штука. Одни гусеницы чего стоят. А вы такой слабенький». Шевцов парировал: «Суворов тоже был не богатырь. Вы бы и его не приняли?» – «Наверное, не принял бы», – согласился офицер и вдруг спросил: «А почему бы вам не поступить в пограничное училище? Это недалеко отсюда».

– А я просто не знал, что в Саратове учат на пограничников. Знал бы – не задумываясь пошел.

III

В погранучилище Шевцов учился два года. Не доучился, потому что на третьем курсе ему, как и еще нескольким десяткам отличников, досрочно присвоили лейтенантское звание и отправили воевать с Финляндией. На финском фронте лейтенант Шевцов провел всю войну, а 13 апреля 1940 года, когда Финляндия и СССР заключили мирный договор, Ивана назначили начальником погранзаставы на Карельском перешейке – в том самом городе Териоки, в котором Отто Куусинен несколькими месяцами раньше провозгласил Финляндию народной республикой. Прослужил там два месяца, потом перевели на Днестр – на старую советско-румынскую границу (нынешняя граница Молдовы и Приднестровья). Это было накануне предъявления Советским Союзом ультиматума Румынии о передаче Бессарабии. Вместе с 79-м погранотрядом Шевцов форсировал Днестр и вышел к Дунаю. Там и остался – на берегу Дуная была создана новая погранзастава, начальником которой сделали Шевцова.

В апреле 1941 года лейтенант Шевцов оказался под арестом. Случилось это так: он проводил учебно-боевую тревогу и забыл предупредить о ней соседние заставы. Когда на заставе Шевцова началась стрельба (никто же не знал, что стреляют холостыми), все решили, что началась война, по тревоге были подняты стоявшая на границе Чапаевская дивизия, а также Дунайская флотилия и 20 погранзастав. Начальник погранотряда присудил Шевцову за такое хулиганство 5 суток домашнего ареста, но поскольку Шевцов и жил на заставе, то командовать своими бойцами он не перестал даже арестованным. А поскольку инцидент с учебной тревогой вскрыл недостатки в согласованности действий разных родов войск, то после ареста Шевцова назначили заместителем начальника местной комендатуры по боевой подготовке. В подчинении 20-летнего офицера оказалась уже не одна застава, а целых пять.

На одной из них он и встретил 22 июня 1941 года. Первую атаку немцев пограничники Шевцова отбили. Двое немецких солдат были убиты и сброшены в Дунай, с нашей стороны жертв не было.

Продержались неделю – не Брестская крепость, конечно, но все равно достойно. Потом вместе с остальными частями отступали до Тулы, потом – четыре года в действующей армии, в разведке. Шевцов был готов рассказывать про войну, но я перебил, потому что про литературу в его случае интереснее.

IV

Как уже было сказано, газетчиком Шевцов был еще в ранней юности. Во время войны писал очерки для фронтовых газет, а через несколько месяцев после Победы написал письмо в «Красную звезду».

– Захотелось высказаться о «неприкасаемых» в советской литературе, прежде всего – о Суркове и об Эренбурге, которые, как я считал и считаю, занимали в обществе положение гораздо более высокое, чем позволяли их литературные заслуги.

Письмо опубликовали, а подполковника Шевцова пригласили в Москву – работать в «Красной звезде». В 1948 году он стал спецкором главной военной газеты, одним из четырех. Работал до 1951 года.

– А потом меня вызвали в ЦК партии и говорят: «Нам не хватает журналистов-международников, и есть мнение, что вы справитесь с этой работой». Я говорю: «Нет, спасибо, я хочу до полковника дослужиться, чтобы у меня нормальная пенсия была». Мне говорят: «Понятно», – и через два дня в редакцию приходит бумага: рекомендовать подполковника Шевцова собкором «Известий» в Софии с сохранением в рядах Вооруженных сил СССР. Подписано: Сталин, Маленков, Суслов.

Шевцов проработал в Болгарии пять лет. Писал не только о стране пребывания, но и обо всех балканских делах: о Греции, об Албании и, конечно, о Югославии…

– Мне звонят из «Известий» и говорят: «Слушай, Шевцов, ты каждый день по триста строк передаешь. Молодец, что стараешься, но мы не можем делать вид, что Балканы – это центр мира. Если хочется много писать, пиши в другие газеты и журналы, мы не против». И я писал: и в «Огонек», и в «Октябрь», и еще куда-то. Тогда же полковника мне дали.

Когда Хрущев помирился с Тито, софийский корпункт «Известий» был просто ликвидирован; впрочем, вряд ли полковник Шевцов, останься он на Балканах, смог бы писать о титовской Югославии хвалебные статьи.

Вернуться в «Красную звезду» он не смог – спецкоровская ставка была уже занята. Позвали в газету «Советский флот» заместителем главного редактора. Это была генеральская должность, но Шевцов сказал, что редактор из него никакой, и он хочет быть только спецкором. В маленькой военно-морской газете бывший спецкор «Красной звезды» и международник «Известий» сразу же стал самым уважаемым сотрудником, но вскоре закрыли и «Советский флот». Шевцова снова вызвали в ЦК и предложили новую работу.

– Мне сказали: «Редколлегия журнала „Москва“ не справилась с обязанностями, мы их всех разогнали к чертовой матери и вот вам, товарищ Шевцов, партийное задание – рекомендуем вас на должность заместителя главного редактора». Я не очень хотел туда идти, считал себя газетчиком, но Союз писателей сразу давал своим сотрудникам квартиры, а мне было уже сорок лет, и мы с женой жили в ее комнате в коммуналке. Согласился.

V

Военная пресса в конце пятидесятых – это все-таки была периферия. Толстые литературные журналы – мейнстрим. Неудивительно, что в первые же месяцы после нового назначения Шевцов оказался в центре серьезного скандала. Все началось, впрочем, с Вучетича.

– Однажды мы сидели у него в мастерской, и он мне говорит: слушай, Иван, что происходит? Мы, реалисты, чувствуем себя ненужными. Отовсюду прет формализм, еврейское засилье. Давай напишем письмо коллективное в ЦК партии. Ты напишешь, я подпишу, еще кто-нибудь подпишет – товарищи в ЦК озаботятся. Я написал письмо, принес его Вучетичу, он оставил его в мастерской на столе. И с этого стола его и утащил помощник Вучетича Шейман, такой ужасный прохиндей. Отнес своему другу в «Известия», тот отдал Аджубею, Аджубей отнес в ЦК Поспелову, у которого настоящая фамилия была – Фойгельсон.

Петр Поспелов был кандидатом в члены президиума ЦК, его непосредственной начальницей была Екатерина Фурцева, член президиума. К ней и вызвали Ивана Шевцова.

– Вызвали не только меня, но и Софронова, Кочетова, Грибачева (Анатолий Софронов, Всеволод Кочетов и Николай Грибачев – советские писатели-охранители, главные редакторы «Огонька», «Октября» и «Советского Союза» соответственно – О.К.) – мы не пересекались, с каждым разговаривали отдельно. Аджубей почему-то решил, что за письмом стоят они, хотя они даже подписывать его отказались, потому что боялись за свои журналы. И вот я захожу в кабинет к Фурцевой, там сидит Поспелов, весь красный. Екатерина Алексеевна стала меня расспрашивать про «Москву», про писательские дела, Поспелов не выдержал и перебивает: «Надо переходить к главному. Что за письмо в ЦК вы написали?» Я отвечаю: «Разве я посылал в ЦК какое-нибудь письмо?» Поспелову ответить нечего, и он начинает: «Вот, вы хотите поссорить партию с народом». Я собрался спросить, с каким именно народом, но тут Фурцева вмешалась: все нормально, работайте. Встреча окончена.

VI

Настоящий покровитель в ЦК у Шевцова появился, впрочем, именно после «Тли»: как раз тогда, когда писателя отовсюду уволили и его имя шесть лет ни разу не упоминалось в печати. Покровителя звали Дмитрий Полянский – тогда он был членом Политбюро ЦК КПСС.

– Да не покровитель, просто друг. Он сам позвонил мне после разгромных рецензий на «Тлю», пригласил к себе в Кремль (он был первым заместителем Председателя Совета министров, и кабинет у него был в Кремле). Я приехал, он обнял меня и говорит: «Великолепный роман вы написали». Подружились мы. Я стал бывать у него в Кремле дважды в неделю – просто разговаривали, спорили. Он говорит мне: «Только в одном ты, Иван, неправ. Тля – она и есть тля. Партия дунет на нее, и она рассыплется». А я ему отвечаю: «Э, нет, брат. Это они первыми дунут, и вы рассыплетесь, а не они». Потом Брежнев (не в последнюю очередь из-за дружбы со мной) Полянского вначале перевел в министры сельского хозяйства, затем отправил послом в Японию, а после в Норвегию, а потом и вовсе – на пенсию в шестьдесят с чем-то лет. Встретились мы, когда он из Осло вернулся, и говорит мне Полянский: «Ну что, Иван, прав ты был: тля победила».

Даже будучи членом Политбюро, Полянский был не настолько влиятелен, чтобы оградить своего друга Шевцова от свалившихся на него после «Тли» проблем. Единственное, чем он помог – договориться с Воениздатом и «Московским рабочим» о публикации двух новых романов Шевцова (это 1970 год – через шесть лет после «Тли»). В Воениздате в набор ушли «Любовь и ненависть», история об офицере-подводнике, конфликтующем с интеллигентами-космополитами, в «Мосрабе» – «Во имя отца и сына», семейная сага о династии литейщиков с металлургического завода (фраза «Каждому светят свои звезды» – о шестиконечных снежинках, разделявших стихотворения в журнале «Юность», – из этого романа). Обе публикации готовились в почти конспиративной обстановке.

– Я упросил директора Воениздата Александра Ивановича Копытина задержать сдачу «Любви и ненависти» в типографию, чтобы роман вышел день в день с «Отцом и сыном». Он ворчал по поводу того, что издательство терпит убытки, но я объяснил, что для меня это очень важно, ведь если один роман выйдет раньше, то поднимется шум, и второму выйти мои доброжелатели просто не дадут.

«Любовь и ненависть» Шевцов вначале хотел отдать в «Октябрь» Всеволоду Кочетову, но тот сказал ему: «Понимаешь, если роман выйдет в журнале, издательства его уже не возьмут, так что решай сам». Шевцов при этом уверен, что все дело было в романе самого Кочетова «Чего же ты хочешь?», который по тематике был близок «Любви и ненависти» и мог отвлечь читателей от кочетовского произведения.

– С Кочетовым у меня были хорошие отношения, но дружбы не было. Да и откуда ей взяться – ведь у него жена была еврейка.

VII

Заявлениям и рекомендациям о приеме Ивана Шевцова в Союз писателей нет счета, но каждый раз московская организация СП СССР отказывала романисту в приеме: вначале Валентин Катаев поставил ультиматум – мол, если примут Шевцова, из Союза выйду я, потом то же повторил Александр Борщаговский, потом – знаменитый правдист Юрий Жуков.

– На очередном собрании Жуков говорит: Шевцова принимать нельзя, он Анну Самойловну Берзер (известный в те годы литературный критик и редактор – О.К.) из «Москвы» уволил за то, что она еврейка. Я возмутился: Что значит: за то, что она еврейка? За то, что не работала ни хрена, не умела просто. Уволил. А потом Твардовский взял ее в «Новый мир» секретаршей, поставил ее подпись под двумя статьями, и ее за эти статьи приняли в Союз. А меня за девять романов не приняли!

В 1974 году по ВВС в выпуске новостей передали: «Писатель-антисемит Шевцов строит под Москвой Анти-Переделкино». Действительно, в начале семидесятых на гонорары, полученные после двух последних романов, Шевцов построил дачу под Загорском (нынешний Сергиев Посад) в поселке Семхоз, за ним потянулись его друзья-писатели: Анатолий Иванов, Петр Проскурин, Ефим Пермитин, Аркадий Первенцев и другие. Получилось действительно что-то вроде патриотического Переделкина. Председателем кооператива избрали Шевцова – единственного из дачников, у кого не было писательского членского билета.

О Петре Проскурине, авторе «Судьбы», Шевцов говорит с особенным уважением (но и с сочувствием).

– Он был очень хороший человек. Но у него была жена еврейка, и она постоянно с ним всюду ходила, ни на минуту не оставляла одного. Только за месяц до смерти он позвонил мне, сказал: «Хочу прийти к тебе один, без жены». И так мы с ним хорошо поговорили, очень откровенно, обо всем. Хороший был человек.

VIII

Антисемитом себя Иван Шевцов не считает (и, наверное, прав: у настоящего антисемита, как известно, обязательно есть друзья-евреи, которыми он гордится, а у Шевцова друзей-евреев нет и никогда не было; он даже с Вучетичем поссорился, когда узнал, что у него мать еврейка) и, по советской традиции, называет себя борцом с сионизмом. Я спросил, почему так парадоксально вышло – официальная советская идеология относилась к сионизму как, может быть, к главной враждебной идеологии, при этом самый последовательный антисионист СССР был чуть ли не диссидентом, отличаясь от обычных диссидентов только тем, что на его стороне не было мирового общественного мнения, дипломатов, журналистов, радиоголосов. Может быть, Шевцов не понял моего вопроса, но ответил он так:

– Я не был врагом советской власти. Я и в ЦК ходил – как коммунист. Например, когда Миша Алексеев бл..данул и напечатал в «Москве» (Михаил Алексеев был главным редактором журнала «Москва» в 1971-1988 годах, – О.К.) стихотворение Липкина «Союз И», в котором писал, что евреи для человечества – то же самое, что союз «и» для языка, я пришел в идеологический отдел и пожаловался на Мишу. Разве диссидент пойдет жаловаться в ЦК?

История прозвучала странно: мнеказалось, что Алексеев был хоть и меньшим, чем Шевцов, но все-таки охранителем, то есть, помимо прочего, «немного антисемитом». Что «Союз И» опубликовал именно он, для меня стало новостью.

– А чему вы удивляетесь? – смеется Шевцов. – Кочетов об Алексееве правильно сказал: «Он хороший парень, но если бы он оказался на оккупированной территории, немцы сделали бы его бургомистром».

С Алексеевым Шевцов дружил до выхода «Тли», потом перестал, и, хотя автор «Ивушки неплакучей» был зятем шевцовского друга художника Судакова, ссоре это не помешало. Не простил Шевцов и другого своего старого товарища Анатолия Софронова, у которого в «Огоньке» вышла чья-то злая статья о Шевцове, и Софронов потом врал Ивану Михайловичу, что не видел этой статьи до выхода журнала, потому что куда-то уезжал.

Леонид Леонов, которому очень понравилась «Тля» и который, как говорит Шевцов, если бы не был таким трусом, сам написал бы что-то в этом роде, после «Тли» Шевцова избегал, только за несколько лет до смерти однажды позвонил и сказал, что Шевцов ему приснился: в бурке, с саблей и на коне. Но к Леонову-писателю Шевцов относится не очень хорошо: считает, что у Леонида Максимовича была только одна стоящая вещь – «Русский лес», а остальное – заслуга Горького, сумевшего в свое время пропиарить молодого автора.

IX

Зато именно после «Тли» Шевцов подружился с митрополитом Волоколамским и Юрьевским Питиримом, который в последние годы жизни часто бывал у него дома и был большим поклонником творчества Шевцова.

– Нехорошо, может быть, этим хвастаться, но когда Питирим умирал, он прижимал к груди мою книгу «В борьбе с дьяволом», – говорит писатель.

«В борьбе с дьяволом» – изданный с благословения митрополита Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева) сборник: c романом «Остров дьявола» о секретной лаборатории по производству ядов (в которой под началом сионистов работают бывшие нацистские офицеры) и очерками «Соколы» о друзьях (от Вучетича до бывшего министра печати Миронова). Пытаюсь пошутить: спрашиваю, не в этом ли издательстве выходила «Майн кампф». Шевцов серьезно отвечает:

– Нет, не в этом. Я бы никогда не стал печататься в одном издательстве с Гитлером.

X

В 1997 году Шевцов – уже к тому времени вдовец – ездил в Тамбов на юбилейную конференцию, посвященную уроженцу Тамбова Сергею Сергееву-Ценскому, биографом которого (книга «Орел смотрит на солнце») он был. Из командировки Иван Михайлович, тогда 77-летний, вернулся с новой женой – дочерью тамбовского профессора, организовывавшего конференцию. Сейчас ей что-то около сорока, совсем молодая. Шевцов наполовину парализован (уже год как не ходит, не работает, правая рука не может писать), передвигается в инвалидном кресле. Мы разговариваем, а Лариса слушает и, смущаясь (очевидно, представляет, что можно написать по итогам такого разговора), просит мужа быть сдержаннее и не зацикливаться на евреях. В каком-то из тогдашних романов Шевцова (я читал их; это уже какой-то запредельный трэш: «- Вы слышали? В Нью-Йорке неизвестным убита Татьяна Дьяченко. – Собаке собачья смерть!») герой, семидесятилетний художник, женится на юной красавице. Красавица рассказывает подругам о своем муже, подруги ахают: мол, неужели можно жить со стариком, – и она отвечает: «О да, у него такая шелковистая кожа». Вспоминаю этот эпизод, мне делается очень неловко, и я, меняя тему, спрашиваю Шевцова, какой он видит Россию своей мечты, на что она больше похожа: на СССР или, скажем, на допетровскую бородатую Русь.

Шевцов заметно теряется: – Для меня СССР и православная Русь – это одно и то же. Я православный, но я и коммунист, хотя цену и Хрущеву, и Брежневу знаю. Что говорить, если у Брежнева в Политбюро русские жены были только у Кириленко и у Долгих. Россия моей мечты… Знаете, я хочу, чтобы у нее был президент-патриот. Чтобы говорил, как Путин, но при этом и делал то, что говорит. Или чтобы как Зюганов, но только без зюгановских недостатков, которых у настоящего Зюганова слишком много.

Уточняю: то есть президентская республика? Шевцов кивает: – Да, президентская. Как у Лукашенко.

Я тоже киваю. Вижу, что России-мечты у Шевцова нет.

XI

В гостиной у Шевцовых стоит гипсовый бюст Ивана Михайловича. Спрашиваю: Вучетич? – Нет, Боря Едунов. Имя Бориса Едунова мне знакомо: у этого скульптора были хорошие отношения с властями моего родного города, и его работ у меня на родине много. Наиболее знаменита композиция «Мать-Россия» – женщина с гербом РСФСР в правой руке держит левую руку на уровне пояса, выставив вперед указательный палец, и если посмотреть сбоку, кажется, что это памятник гермафродиту. Рассказываю об этом Шевцову, и он, чтобы тоже что-то интересное рассказать напоследок, говорит: – А Сережа Бондарчук очень хотел поставить «Тлю». Говорил, что это просто готовый киносценарий, и получится очень хорошее кино. Ему не дали, конечно. Но нашей дружбе это не помешало.

Я хочу спросить, общается ли Иван Шевцов с Федором Бондарчуком, но не спрашиваю… Пожимаю парализованную правую руку, желаю здоровья.

XII

Я не понимаю, как мне относиться к этому человеку. Считать его престарелым упырем проще всего, но это совершенно не то. Пацан, который босиком пришел в районную газету, фронтовик (пусть даже он врет, что служил в разведке и на самом деле был заградотрядовцем, я бы этому не удивился), жертва действительно чудовищной травли (а те, кого травят, у меня всегда вызывают сочувствие). И прожив вот такую жизнь, никогда, очевидно, не прогибаясь, он задолго до своего нынешнего физического состояния превратился чёрт знает во что. В маньяка, помешанного на женах-еврейках и прочих щупальцах мирового сионизма.

Конечно, Иван Шевцов – классический Иван-дурак, и, пожалуй, его простодушие важнее его маниакальности. В девятнадцатом году он мог стать прекрасным рабселькором или даже знаменитым пролетарским писателем – чтобы через два десятка лет удобрить собой колымские мерзлые почвы. Но он опоздал, и шансов у него уже не было – ни на Колыму, ни на успех. Когда система отстроила себя сама, невежество, легитимированное на словах, на деле порождало сплошные неудобства. Иван-дурак не вписывался ни в суровый позднесталинский режим, ни в либеральный хрущевский, ни в унылый брежневский просто потому, что он, Иванушка, органически чужд любой системе. Тля действительно победила, и даже перестала ощущать себя тлей. Шевцов же постоянно напоминал ей об этом – но не как обличитель, а как зеркало. Вероятно, потому его инстинктивно сторонились даже соратники. Иван-дурак – самый одинокий, самый неприкаянный, самый отринутый русский герой. Поэтому, наверное, и самый любимый.

Источник (2007, с незначительными сокращениями)

Читайте также: Олег Кашин. Умер, но дожил (2013)

Опубликовано 23.11.2020  21:21

Можно ли верить советским газетам?

Вольф Рубинчик. Привет! Сегодняшняя тема не самая насущная, ведь СССР распался почти 30 лет назад (правда, есть мнение, что он живёт в головах значительной части постсоветских людей). Ты предложил тему в связи с воспоминаниями А. З. Капенгута, озаглавленными «Я с детства знал, что газеты могут лгать»?

Юрий Тепер. Не только поэтому, но действительно, прочитанное у А. К. подтолкнуло к разговору о явлении… Не собираюсь с кем-то спорить, кому-то что-то доказывать. Мы с тобой старые «глотатели газет», я старше по возрасту и стажу копания в подшивках. Особенно активно я их перелопачивал в 1990-е годы, когда Национальная библиотека находилась недалеко от Дома офицеров. Газетный отдел и его хранилище размещались в одном месте, можно было заказывать десятки подшивок. Иногда меня пускали в хранилище и я сам их выносил в читальный зал, а затем внимательно изучал.

В. Р. У меня схожая ситуация. Тот зал у главного входа в библиотеку посещало на рубеже веков, кажется, больше читателей, чем ныне; встречал там даже знаменитого спортивного комментатора Владимира Новицкого.

Главный вход 🙂

Ю. Т. Помню высказывание работницы газетного отдела: «Газеты – это настоящая история». Сейчас в Национальной библиотеке бываю редко, но интерес к старой периодике сохранился.

В. Р. Ну, «всяк кулик своё болото хвалит»; архивистка, наверное, сказала бы то же самое об архивных документах. А может, зря мы тратили время? Ведь «газеты лгут»…

Ю. Т. Я не уподобляюсь моему дедушке Аркадию Турецкому, о котором недавно рассказывал (он-то сильно верил пропаганде). Сам могу посмеяться над советскими СМИ. И расскажу анекдот, слышанный в студенческие годы.

В. Р. Давай!

Ю. Т. Сидят на том свете Александр Македонский, Гитлер и Наполеон. Смотрят парад на Красной площади, а Наполеон ещё листает газету «Правда». Проходят советские десантники. А. М.: «Здорово. Мне бы таких, я бы весь мир завоевал». Гитлер: «Ерунда. Разве мои ребята из «Эдельвейса» были хуже?» Едут стратегические ракеты. Македонский: «Фантастика. С ними бы я точно весь мир завоевал». Гитлер: «Мои «тигры» и «пантеры» были не хуже». Наполеон: «Ребята, не о том говорите. Мне бы советскую прессу, я бы власть во всём мире и завоевал, и удержал».

В. Р. Убедительно… Кстати, Буонапарте на самом деле немалое внимание уделял прессе, и вроде бы даже заявил: «Я больше боюсь трёх газет, чем ста тысяч штыков». Жаль, редко ты анекдоты рассказываешь; они сейчас, вопреки твоему тёзке Дракохрусту, в цене… Но ближе к делу.

Ю. Т. Советские газеты всеми силами обслуживали власть. Если правда их не устраивала, она замалчивалась или искажалась. Если искажать ситуацию не было нужды, то появлялась более-менее адекватная фактам информация с ложными комментариями или без них. Парадоксально, но именно такая правдивая информация иногда не вызывала доверия у читателей.

В. Р. Да, вспомним хотя бы вести о гонениях на евреев в странах, контролируемых нацистами, перед 1941 годом… Многие в Беларуси и Украине не верили…

Ю. Т. Я могу привести в качестве примера информацию о мировом экономическом кризисе 1920-30-х годов. Жители СССР зачастую не доверяли сообщениям о массовой безработице, голоде, нищете на Западе – об этом кое-что есть в мемуарах Ф. П. Богатырчука. Мне очень нравится стихотворение (или песня) А. Галича «Мы не хуже Горация», где есть такие строки:

Бродит Кривда с полосы на полосу,

Делится с соседкой-кривдой опытом…

Но одно место я бы изменил.

В. Р. Гм, поистине: «Еврей, который всем доволен, – покойник или инвалид» (С)… И что предлагаешь?

Ю. Т. «Делится с соседкой-правдой опытом». Согласись, для нашей темы очень даже подходит.

В. Р. Да уж… Полуправда – лучший друг «продвинутых» советских газетчиков, и не только советских.

Ю. Т. Продолжим. Проще всего вслед за профессором Преображенским из «Собачьего сердца» сказать: «Не читайте советских газет». Только ведь их всё равно читали и пытались что-то высмотреть между строк…

В. Р. …И сам Альберт Зиновьевич не брезговал публикациями в советских изданиях.

Ю. Т. Если рассматривать газеты как исторический источник, то без них не обойтись. Хочу взять для примера процесс захвата Чехословакии в 1938-39 годах.

В. Р. Почему тебя заинтересовала именно эта история?

Ю. Т. Из-за недостатка в учебниках сведений о втором этапе капитуляции перед Гитлером. С первым мне всё было достаточно ясно: о мюнхенском соглашении-«сговоре» (сентябрь 1938 г.) в СССР писали немало. Но о том, что в марте 1939 г. немцы вошли в Прагу, упоминали без подробностей. Как же Прага сдалась? Ведь в то время чешское правительство старалось не раздражать Германию. Но Гитлеру не нужна была большая страна, даже покорная ему. Было спровоцировано выступление словацких националистов за отделение от Чехии, Прага начала его утихомиривать, Германия вмешалась и потребовала признать независимость Словакии… В результате Гитлер въехал в Прагу как хозяин бывшей Чехословакии.

В. Р. Догадываюсь, почему советские историографы после войны старались лишний раз не упоминать о словацком сепаратизме и капитуляции Праги – чтобы не «сыпать соль на раны» дружественным чехам и словакам, не будить лихо, пока тихо (впрочем, фигуры умолчания не помогли; в начале 1990-х Чехословакия всё равно распалась надвое).

Ю. Т. Так или иначе, всю информацию о событиях начала 1939 г. я почерпнул из газет. Может, в книгах она и была, и даже где-то более подробно, но рассказанное в тогдашних советских газетах меня устраивало; полагаю, в них вряд ли были сильно искажены факты.

В. Р. А я из «Правды» конца 1939 г. узнал о поздравлении, отправленном Гитлером Сталину по случаю 60-летия, и о благодарности второго первому… Также – о «Финляндской демократической республике», проекте Кремля на первом этапе войны СССР с Финляндией, который вскоре тихо испарился (во всяком случае, в школьных учебниках о ФДР не писали).

Ю. Т. Ещё я уточнил для себя вопрос об обстоятельствах вхождения прибалтийских государств в состав СССР летом 1940 г. Здесь вероятность искажений была большей, но основные моменты для меня прояснились благодаря газетам того времени.

В. Р. Наверное, просматривая материалы 1940 года, ты хотел узнать о чемпионате СССР по шахматам?

Ю. Т. Да, это мой любимый турнир, прекрасно отражённый в «Известиях». А подшивки 1939 года смотрел, когда искал материалы о тренировочном турнире «Москва-Ленинград». Точнее, сперва я прочёл о турнире, мало отражённом в литературе, и затем уж решил узнать о «политике». Оправдываться за это не стану – шахматная история была у меня на первом месте.

В. Р. Сейчас иначе?

Ю. Т. У религиозного еврея на первом месте должна стоять Тора. Хотя… разбираюсь в ней меньше, чем в шахматах и истории.

В. Р. Ещё что-нибудь из «политических» событий ты изучал по газетам?

Ю. Т. В памяти отложился процесс Шварцбарда (убийцы Петлюры), устроенный в 1927 г. Что удивило больше всего – практически полное отсутствие цензуры при публикации стенографического отчёта. Это можно понять – о советской власти и коммунистическом движении на процессе речь не шла. В качестве аргументов защиты говорилось о службе Шварцбарда во время I мировой войны во французской армии, о его французском патриотизме. В СССР в то время это была не заслуга – нельзя сказать, что в 1920-е годы очень уж любили Францию (больше сочувствовали Германии). Вспоминаю прикольные стихи В. Маяковского:

У буржуя,

у француза,

Пуд-кулак,

колодезь-пузо –

сыт не будешь немцем голым,

тянет их

и к нашим горлам.

Это было написано чуть раньше, в середине 1920-х. Забавно, что пропагандистские стишата сочетались у Поэта с длительным проживанием в Париже и с известной строкой: «Я хотел бы жить и умереть в Париже, если б не было такой земли – Москва».

В. Р. «Чисто бизнес, ничего личного»?

Ю. Т. Похоже, что так. Возвращаясь к газетной теме: видимо, плюсы разоблачения петлюровцев и вообще «врагов большевизма» перевесили конъюнктурные соображения.

В. Р. К тому же в 1920-е годы советская цензура ещё не заматерела. В центральных изданиях не боялись печатать материалы внутрипартийных дискуссий, иногда называя вещи своими именами (признавали наличие разных взглядов на развитие страны, «оппозиции» и т. п.). А ты что скажешь об отражении внутриполитической жизни СССР в газетах?

Ю. Т. Начну со стихотворения Бориса Слуцкого, как раз посвящённого этой теме, но там не о 1920-х, а о первых месяцах 1953 года. Отрывок:

Шёл к газетной будке поскорее,

Чтобы фельетоны про евреев

Медленно и вдумчиво прочесть.

Разве нас пургою остановишь?

Что бураны и метели все,

Если трижды имя Рабинович

На одной сияет полосе?

Ещё читал воспоминания какого-то американца о том, как во время Великой Отечественной советские люди (особенно в начальный период войны) по доступной им газетной информации пытались определить реальное положение дел на фронте. Если прежде упоминалось какое-то направление, а затем переставало упоминаться, значит, город заняли немцы.

В. Р. Роль печати в войну – тема необъятная. На ум приходят воспоминания Давида Ортенберга и Ильи Эренбурга… а вот Гавриил Вересов мемуаров о своей службе военным корреспондентом (точнее, литсотрудником газеты-«дивизионки»), судя по всему, не оставил – очень жаль.

Ю. Т. Ортенберга и Эренбурга читал – тема, действительно, обширная, а у нас не докторская диссертация. Я бы сослался на чемпионат Москвы (конец 1941 года), выигранный Исааком Мазелем. Поначалу, в конце ноября, турнир освещался очень подробно: видимо, ставилась задача показать, что после октябрьской паники в Москве продолжается более-менее нормальная жизнь. В декабре, когда началось контрнаступление, шахматная информация потеряла важность и стала появляться всё реже. Сообщения об итогах турнира (окончился уже в январе 1942 г.) я в газетах того времени так и не нашёл.

В. Р. Может, плохо искал?

Ю. Т. Может быть… Но я очень старался – жаждал узнать, как оценивались итоги, что говорилось об игре участников.

В. Р. А о единственном «военном» чемпионате СССР 1944 г. читал?

Ю. Т. Конечно. Дублировать С. Воронкова не собираюсь, но был один интересный момент, который я бы уточнил.

В. Р. Просим-просим!

Ю. Т. Не надо оваций. Просто у А. Котова в его книге «В шутку и всерьёз» (1965) упоминалась его, Котова, партия первого тура с одним мастером. Соперник долго думал уже в дебюте, быстро попал в цейтнот и проиграл. Фамилия мастера не называлась; я подумал, что это мог быть тот самый Г. Вересов. Газета подтвердила мою правоту.

В. Р. Кстати, о чемпионате Москвы 1941/42… Небезынтересно было наблюдать, как в начале апреля 2020 г., на подъёме эпидемии COVID-19, минское издание, недавно именовавшее себя «Советская Белоруссия», старалось делать вид, что «всё под контролем». В частности, его «дочерняя фирма», газета «Рэспубліка», 10.04.2020 употребила «верное средство, свой излюбленный ход» (С) – вспомнила о шахматах: «В просторном зале Школы шахмат ФИДЕ, где идут занятия, атмосфера шикарная…» Но довольно об этом. Газеты конца 1940-х и более поздних времён ты тоже изучал?

Ю. Т. Естественно. Одно время я пытался понять, как СССР относился к созданию Израиля и войне за Независимость. Сейчас это общеизвестно, а в 1980-е почти никто здесь ничего не знал.

В. Р. Ты очень удивился, выяснив, что государство помог создать Сталин?

Ю. Т. Прямо об этом не говорилось. Было понятно, что поначалу Израиль рассматривался как потенциальный союзник. До конца войны за Независимость тон советской прессы если и менялся, то незначительно.

В. Р. А что скажешь об известной статье Ильи Эренбурга в «Правде» (сентябрь 1948 г.) – Израиль, мол, не для советских евреев?

Ю. Т. Ясно, что писал это Эренбург по указке «сверху», но содержание статьи в чём-то было продиктовано и его личными убеждениями.

В. Р. Ева Берар уточняет: «Статья не ставила под сомнение ни легитимности еврейского государства, ни справедливости его борьбы против арабских отрядов». Но, по её мнению, Эренбург посеял сомнение среди евреев как раз тогда, когда нужна была солидарность… А о «борьбе с космополитами» много ли ты узнал благодаря печати?

Ю. Т. Смотрел «Известия» за 1948–49 гг., «Советский спорт» за все годы до смерти Сталина. В спортивной газете ничего не нашёл, в «Известиях» раз или два наткнулся на обсуждение проблемы. Похоже, «Известия» в этом плане недорабатывали. Видимо, надо было расширять период поиска и брать другие газеты. Меня эта тема не сильно интересовала.

В. Р. Ну, я кое-что видел… В том числе и такие «перлы», как демагогическое выступление студентов БГУ против преподавателя Барага («Убрать с дороги космополитов!» в газете «Сталинская молодёжь», 23.03.1949; воспроизведено здесь). Тебя, наверно, больше волновали события в Израиле и вокруг него?

Ю. Т. То, что касалось 1960–70-х – уже не особо. А вот мой приятель Миша Каган говорил мне, что внимательно просматривал подшивки советских газет за время Войны Судного дня…

В. Р. И многое ли можно было из них узнать? Только то, что Израиль – главный враг, а его армия – передовой отряд международного сионизма?

Ю. Т. Не скажи. Факты подавались, по-моему, довольно точно. Но характерен был тон статей и его эволюция. Миша отмечал следующие этапы:

1) Блестящее наступление и разгром сионистского агрессора, полная поддержка «войны возмездия»;

2) Упорные бои; арабы продолжают владеть инициативой;

3) Бои уже на обоих берегах Суэцкого канала (здесь начинает меняться тон; звучит призыв к ООН вмешаться и сделать всё для предотвращения кровопролития);

4) Израиль побеждает, угрожая захватить Дамаск (требование к Израилю немедленно прекратить наступление);

5) Прекращение военных действий.

Не уверен, что всё правильно передал, но суть событий ясна.

В. Р. Неплохая аналитика. Твой друг осенью 1973 г. учился в школе?

Ю. Т. Да, мы с ним одного возраста… Я родился в 1958-м. Но излагал свой взгляд на события Каган позже, во второй половине 1970-х, когда мы играли в студенческих соревнованиях.

В. Р. Где он теперь?

Ю. Т. В 1991 г. Миша уехал в Израиль, связи, увы, прервались…

Хотел бы резюмировать вышесказанное: советские газеты – важный и интересный источник информации для исследователей и просто любопытных читателей. В архивах я не работал. Не уверен, что там всегда есть более полная информация, особенно, когда дело касается шахмат. В любом случае газеты и прочие официальные издания сбрасывать со счетов нельзя. У меня всё.

В. Р. & Ю. Т.

В. Р. Спасибо за беседу. Могу добавить, что зачастую опирался на старые газеты, но назвал бы их скорее «аттрактором», отправным пунктом для исследователей. В принципе, и в советское время всем – прежде всего самим газетчикам – было ясно, что газета может ошибаться или искажать информацию. Уже тогда была в ходу фраза «Газета – не энциклопедия», которая применима, пожалуй, ко всем СМИ, советским и несоветским.

Энциклопедии и архивные документы тоже следует оценивать критически (смотри, к примеру, сколько ерунды о Минске до сих пор фигурирует в «Электронной еврейской энциклопедии», где есть научные редакторы и проч.). Что до свидетельств очевидцев… Я побаиваюсь людей, намеренных «только тебе и только сейчас» выложить о событиях полувековой давности «самую истинную истину», но в таких случаях многое зависит от нарратора, его (её) репутации. Честному человеку верится легче… Вообще, по-моему, исследователь истории должен быть в чём-то «следователем» – владеть основами психологии, дабы понимать мотивы, стоявшие за теми или иными поступками (из поступков же и складываются события). И, разумеется, думать своей головой.

Минск, март-апрель 2020 г.

Опубликовано 13.04.2020 19:38

Отклик

Поскольку ваша беседа выпала на 90-летие самоубийства Маяковского, да и вообще неровно я к нему дышу, я не мог не заметить обсуждение его отношения к Германии и Франции. Сказать, что «бизнеса» совсем не было, наверное, сложно. Но и в Штатах Владимир Владимирыч писал, что «у советских собственная гордость», и в Париже, что «эх, к такому платью бы да еще бы… голову», ну и в Германии и Берлине Маяковский тоже бывал, что не мешало ему писать стихи с надеждами на успех Гамбургского восстания 1923 годаТак что у Маяковского в этом смысле была вполне «интернациональная» позиция. По крайней мере, в своих отчетах о поездках для публики, он представлял их как инспекцию от имени будущего хозяина – победившего пролетариата («Разговорчики с Эйфелевой башней», в принципе, тоже об этом). Процитированные в беседе стихи вполне «рифмуются» с прозаической зарисовкой Маяковского о том, как, во исполнение Версальского договора, французы уничтожали немецкие самолёты (в свою очередь, «рифмующуюся» с «Балладой о перепроизводстве кофе»). А «тянет их и к нашим горлам» – это обычное мироощущение «осажденной крепости» (см. «военную опасность 1927 года», на которую Маяковский тоже отозвался стихами).

Можно было бы поспорить о том, где у Владимир Владимирыча проходит граница между стихами и стишатами,  но это во многом вопрос вкуса…

А насчёт газет я целиком согласен: если делать «поправку на ветер», то они – очень полезный источник.

Пётр Резванов, г. Минск  14.04.2020  15:00

 

 

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (5)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч. )

СССР – огромная тюрьма

Под сенью смерти

Мы жили в страшные годы в страшном государстве. Я уже не говорю о систематическом отсутствии в магазинах основных продуктов питания и товаров первой необходимости, добывание которых требовало времени, сил и здоровья. В годы сталинского террора все граждане страны, независимо от национальности и отношения к режиму, жили в атмосфере постоянного страха. Каждый думал об одном: не раздастся ли в эту ночь громкий стук в дверь, как это уже случилось со многими его родственниками, знакомыми и сослуживцами, не последние ли часы проводит он на свободе? Скрежет тормозов автомашины, остановившейся поблизости, становился причиной инфаркта. Почти у каждого в квартире лежал наготове узелок с теплым бельем – он мог пригодиться в любую минуту.

Люди десятилетиями были лишены связи с родственниками за границей. В эпоху телеграфа, телефона и радио евреи, для которых родственные узы всегда были так важны, оказались в СССР как бы в гигантской тюрьме с высокими глухими стенами. Молодым евреям, выросшим в советское время и далеким от национальных традиций, надо было постоянно доказывать свою преданность власти, учиться с бóльшим рвением, чем представителям «титульных наций», чтобы поступить в институт и добиться повышения на работе. Им приходилось терпеть антисемитские выходки ненавидевшего их окружения. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, какую гигантскую силу духа должен был ежедневно и ежечасно проявлять религиозный еврей. Только вера помогала выстоять в таких условиях.

Слова, которые мы произносим в начале обряда капарот(9) накануне Йом‐Кипура: «[Сыны человеческие], сидящие во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»(10), – с потрясающей точностью описывают наши чувства.

Шпионская история

Однажды папа поехал в Умань, на могилу раби Нахмана из Брацлава. Сошел он с поезда рано утром. Там была маленькая синагога, в которой проводились общественные молитвы, но папа предпочел не заходить туда: чем меньше глаз наблюдают за тобой, тем лучше. Он вошел в лес, стал на опушке под деревом, облачился в талит(11), надел тфилин(12) и начал молиться. Вдруг перед ним появился милиционер и стал расспрашивать папу, что он тут делает и что означают эти кубики на руке и на голове. Папа пытался что‐то объяснять, но милиционер его не слушал, на него снизошло озарение: эти кубики – не что иное, как шпионские радиопередатчики!

9 Капарот – ритуал, который проводят перед Йом‐Кипуром.

10 «Теѓилим», 107:10.

11 Талит – четырехугольная накидка с кистями цицит по углам, в которую евреи облачаются во время утренней молитвы.

12 Тфилин (в русской традиции – филактерии) – две кожаные коробочки, которые укрепляют с помощью кожаных ремешков на левой руке и на лбу для исполнения заповеди.

Папу привели в отделение, где его допрашивал офицер, которому версия его подчиненного показалась убедительной. Однако в конце концов привели пожилого еврея, пользовавшегося доверием у сотрудников милиции. Он бросил взгляд на подозрительные предметы и сказал офицеру:

– Верно, что эти кубики служат в качестве средства связи, – но только не между Востоком и Западом, а между землей и небом. С их помощью еврей осуществляет связь с Богом.

Старика послушали, и папу освободили.

Средство от ревматизма

Я познакомилась с еврейским парнем, учившимся в Московском университете. При этом он соблюдал заповеди – в частности, каждый день надевал тфилин. Обычно он ждал, пока все соседи по комнате в общежитии уйдут, быстро читал «Шма, Исраэль…», снимал тфилин и бежал на занятия.

Случилось как‐то, что один из его товарищей вдруг вернулся за чем‐то забытым – и был потрясен, увидев своего соседа по комнате со странными черными кубиками: один был на голове, а другой – на руке, прикрепленный к ней длинным, обмотанным несколько раз вокруг нее ремешком.

– Что это за кубики? – спросил он его.

– Я получил их в наследство от бабушки, – вдохновенно сымпровизировал тот. – Это – проверенное средство для страдающих от ревматических болей. У меня вот уже несколько дней сильные боли в руке, и эти кубики с ремешками помогают их снимать.

Его приятель простодушно принял все на веру и вышел из комнаты. Через какое‐то время он подошел к еврейскому юноше и, пожаловавшись на сильные боли в руке, попросил повязать и ему этот чудодейственный кубик.

– Я был в панике, – рассказывал мне тот, – ведь запрещено налагать тфилин нееврею! Я сказал ему, что сначала нужно разогреть руку. Начал делать ему энергичный массаж – и при этом молиться, чтобы дело не дошло до тфилин… И случилось чудо. Тот парень сказал: «Мне уже не надо твоих ремешков, боль прошла». Он поблагодарил меня и ушел.

Что только не придумывали религиозные евреи ради исполнения заповедей! Однажды в Киеве я шла с одним таким юношей; время было вечернее. Он очень торопился домой, чтобы успеть прочитать до захода солнца молитву Минха. Когда парень понял, что не успевает, мы остановились у здания филармонии, и он начал молиться наизусть «Восемнадцать благословений» – молитву, которую произносят шепотом, стоя, не сходя с места и не прерываясь. При этом он делал вид, будто разглядывает афиши на стенде. Проходившая мимо женщина остановилась рядом и попросиа его:

– Подвиньтесь, товарищ, мне отсюда не видно!

Он, разумеется, не реагировал, а она не отставала и уже начала сердиться на невежу. Тогда я сказала ей:

– Простите, пожалуйста; вы просто не знаете, кто он! Я сопровождаю его; это – талантливый композитор. Как раз сейчас ему пришла в голову какая‐то мелодия. Посмотрите на его вдохновенное лицо, на то, как он раскачивается из стороны в сторону… Сейчас он весь – в мире музыки; он не слышит вас, давайте не будем ему мешать. Женщина смутилась, извинилась и ушла.

Сломленный портной

Недалеко от нас жил один портной, который съездил в Израиль. Вернувшись оттуда, он начал выступать по радио и телевидению с целой серией очерняющих еврейскую страну передач. На одной из представленных им фотографий, которая мне особенно запомнилась, видна была группа детей с пейсами, в грязной неряшливой одежде, роющихся в помойке в поисках остатков еды. Этот еврей поносил Израиль в самых грубых выражениях, пока мы не решили, что делать нечего – нужно заставить его замолчать.

И вот, в темную зимнюю ночь, когда он возвращался после  одной из своих «лекций», его встретили в переулке несколько наших ребят, поколотили и сказали:

– Если сам не закроешь свой рот – мы тебе поможем.

Через несколько месяцев тот портной тяжело заболел и умер, а через какое‐то время мы узнали, что стояло за этой историей.

В СССР портные, как и представители других профессий в сфере услуг, должны были работать в государственных ателье, при этом брать левые заказы было делом уголовно наказуемым. Всю получаемую с клиентов плату следовало сдавать в кассу.

Этот портной выполнял частные заказы на дому и, естественно, брал выручку себе – пока не попался.

Ему предложили на выбор: или его отдадут под суд и он получит десять лет лагерей – или «послужит Родине», и это будет искуплением его греха. Ему предложили съездить с женой в Израиль в качестве туристов за государственный счет и вернуться с «впечатлениями» о страшной жизни в еврейской стране, которые сочинят для него сотрудники органов. По возвращении он должен будет выступать по радио и телевидению с рассказами о преступлениях сионистов. Если же ему придет в голову обмануть советскую власть и остаться в Израиле, то за «дезертирство» будут наказаны его дети и внуки, живущие в СССР.

В Гемаре говорится, что если человека судили и приговорили к смерти, но пришел некто и сказал: «У меня есть для него оправдание» – обвиненного судят заново. Живя в Советском Союзе, я усвоила для себя правило: когда судишь других, старайся находить им оправдания – даже если человек совершил, на первый взгляд, явную подлость.

Трогательная встреча

Эта история случилась в праздник Симхат‐Тора. Синагога была заполнена молодыми евреями, танцевавшими со свитками Торы. Активисты общины, знавшие, что среди публики немало доносчиков, боялись, что все это веселье может стать поводом для закрытия синагоги, и пытались уговорить молодежь разойтись. Их не слушали, и тогда они силой вытолкнули всех во двор и заперли здание.

Разгоряченная молодежь продолжала веселиться во дворе; один неугомонный танцор плясал «казачка» вприсядку, а остальные, хлопая в ладоши, подбадривали его. Неутомимо приседая и вставая, сгибаясь и выпрямляясь, он вдруг увидел кого‐то в толпе и уже не сводил с него глаз. Люди стали с опаской поглядывать в ту же сторону: может быть, этот плясун опознал в одном из собравшихся стукача? «Казачок» становился все более бурным и стремительным – и вдруг танцор подлетел к тому, на кого смотрел, и стал осыпать его поцелуями, крича:

– Папа, а ты что здесь делаешь?

Остолбеневший поначалу от неожиданности отец обнял сына и долго повторял только одно слово:

– Сыночек… Сыночек…

Как оказалось, каждый из них скрывал от другого, что собирается идти в синагогу.

Визит раввина Гиршберга в Киев

Летом 1963 года в Киев приехал главный раввин Мексики рав Авраѓам Гиршберг. В субботу он пришел помолиться в синагогу и беседовал с присутствующими, которые были рады всякому гостю, и тем более – такому важному. Я тоже воспользовалась его приездом и имела с ним откровенную и сердечную беседу.

В понедельник утром мама послала меня задать вопрос по поводу кашрута раву Паничу, бывшему тогда раввином Киева. Я вошла в синагогу во время чтения Торы, стояла у бокового входа и ждала окончания молитвы. Имея уже в этом опыт, я сразу распознала двух сотрудников КГБ; они сидели в зале на задних скамьях с открытыми молитвенниками и следили за равом Гиршбергом.

Молитва закончилась. Один из евреев подошел поговорить с раввином, и тот в ходе беседы передал ему еврейский календарь на

русском языке. Те двое встали со своих мест и направились к раву. Ему грозили большие неприятности: иностранцам запрещено раздавать какие бы то ни было печатные материалы без специального разрешения. У меня не оставалось времени на размышления; я вскочила, бросилась к раввину и тому еврею, который получил от него календарь, и крикнула им на идиш:

– Скорее убегайте!

Я открыла сумку, которая была у меня в руках, и сделала движение, будто что‐то в нее кладу.

Агенты тут же бросились ко мне: мол, поймали на месте преступления.

– Открой сумку немедленно! – заорали они.

Чтобы выиграть время и дать раввину возможность уйти, я стала спорить с ними, отказываясь выполнить их требование. Они втолкнули меня в боковую комнату, контору раввина Панича, и тщательно обыскали мою сумку, проверив, нет ли в ней двойных стенок, и тщательно изучив каждую бумажку. Когда они, наконец, отпустили меня, я вернулась домой, очень довольная, что спасла такого важного гостя от серьезных неприятностей.

Через семь лет после этого происшествия я встретила раввина Гиршберга в отеле «Ѓа‐Мерказ» в Иерусалиме, и он сказал мне:

– Никогда не забуду добро, которое вы сделали мне, подвергая себя опасности, чтобы вызволить меня из большой беды! Сочту величайшей честью для себя, если вы навестите меня в Мехико.

Когда я была в Соединенных Штатах в 1971 году по приглашению организации «Аль тидом» («Не молчи»), рав Гиршберг пригласил меня в столицу Мексики. Я выступила там перед местной общиной с лекцией о положении евреев в СССР и рассказала о том, что произошло с раввином в киевской синагоге. Собравшиеся слушали очень внимательно, и визит оказался весьма результативным. Добро, которое мы делаем другим людям, в конечном счете всегда окупается, как сказано: «Посылай свой хлеб по воде, и по прошествии многих дней он к тебе вернется».

Синагога на улице Щековицкой: вид снаружи и изнутри

Израильские послы в советских синагогах

В конце 1948 года, после установления дипломатических отношений между СССР и вновь образованным государством Израиль, первым послом Израиля в СССР была назначена Голда Меир, впоследствии – премьер‐министр. Ее недолгое пребывание в должности посла запомнилось восторженной встречей, устроенной ей огромной толпой евреев во время посещения московской синагоги. Побывала она и в Киеве, пришла и там в синагогу – но народу было очень мало: то ли потому, что власти не пожелали повторения того, что было в Москве, то ли потому, что в Киеве вообще страха было гораздо больше; в синагоге собирался только постоянный миньян стариков.

Был будний день. Я видела и слышала ее издали. Она спросила:

– Почему мало людей, ведь в Киеве так много евреев? Ей ответили:

– В СССР – свобода вероисповедания, и невозможно заставлять людей приходить в синагогу.

Осенью 1955 года, в праздник Суккот, большую синагогу в Киеве посетили посол Израиля в СССР Йосеф Авидар, его жена, извест‐ ная детская писательница Ямима Черновиц‐Авидар, и их дочь Рама с мужем. Я, по наивности и от воодушевления, вызванного столь великим событием, как появление посла еврейской страны в нашей синагоге, решила пригласить их всех к нам домой на кидуш. Посол отказался, а его дочь с мужем приняли приглашение.

Мы беседовали, пили чай со сладостями и выпечкой; атмосфера была самой приятной и дружеской. Прощаясь, гости оставили мне несколько книг о государстве Израиль. Как только они ушли, я подскочила к печи и бросила книги в огонь, а пепел потом высыпала в мусорное ведро. Вскоре к нам явились сотрудники органов и устроили в доме тщательный обыск. Они спросили, что я сжигала в печи, поскольку обнаружили, что она еще теплая, а погода была еще не такой холодной, чтобы греться у печки.

Три незваных гостя просидели пять часов, допрашивая меня, прочли все мои письма и составили подробный протокол на десятках страниц. Каким‐то чудом моя авантюра завершилась благополучно, – но, конечно, я была непростительно легкомысленной. Все могло закончиться и арестом.

В Йом‐Кипур следующего года в нашу синагогу пришел военный атташе при посольстве Израиля Йеѓуда Ѓалеви из кибуца Афиким возле Тверии с женой Раей и сыном Эйтаном. Мы были знакомы с прошлогодней Симхат‐Торы.

Израильтяне подошли ко мне и говорили со мной на иврите; я знала тогда этот язык лишь немного и изъяснялась с трудом. Они подарили мне пару сережек работы учеников Израильской академии искусств «Бецалель». Когда началось чтение поминальной молитвы «Изкор» и я вышла во двор вместе со всеми, у кого были живы родители, ко мне подошли два сотрудника КГБ и спросили, о чем я беседовала с атташе и что он мне дал. Я указала на сережки, которые вдела в уши. Они грубо сорвали украшения и унесли с собой.

Впоследствии, после прибытия в Израиль, я узнала, что в информационном листке кибуца Афиким в свое время была помещена статья Йеѓуды Ѓалеви, в которой он описывает пережитое им во время работы в СССР. В частности, он рассказывает, как одна наивная еврейская девушка подошла к нему и его жене в синагоге и спросила:

– Как вы носите в Йом‐Кипур свои вещи в месте, где нет эрува(13)? На этот раз я была осторожнее и не пригласила их к нам домой.

Тем не менее, я тайком передала им несколько моих стихотворений на русском языке, посвященных Эрец‐Исраэль. Они перевели их на иврит и поместили в том же листке, после статьи.

Мое ¨прикрытие¨ для посещения синагоги

Здесь нужно объяснить, каким образом я, молодая девушка, обязанная по всем правилам конспирации выглядеть безупречной комсомолкой, осмеливалась быть постоянной посетительницей синагоги – и это в годы, когда люди боялись даже просто пройти мимо нее, чтобы кто чего не подумал.

С первых классов школы я рассказывала подругам, что мои родители – люди пожилые и больные, потерявшие семерых детей на фронте и в ходе массовых расстрелов в Бабьем Яре. Когда это случилось, они начали ходить в синагогу – молиться о душах погибших, и мне приходится постоянно их сопровождать.

Каждой из девочек я говорила:

– Эту тайну я открываю только тебе, чтобы ты не подумала, будто я – фанатичная верующая.

Это объяснение отлично действовало и спасало меня от многих проблем, в том числе, и от необходимости вступать в комсомол, – ведь синагогу я все‐таки регулярно посещала, хоть и по уважительной причине. Так что в первые ряды советской молодежи меня не звали, но я от этого никак не страдала.

13 Эрув – буквально «смешение», «объединение» (владений) – процедура, предписанная мудрецами (включая строительство ограждения), чтобы сделать разрешенным перенос вещей из одного владения в другое в субботу и Йом‐Кипур.

Папа и мама во дворе синагоги

Арест папы

Прокаженные

Но вернусь к началу пятидесятых годов и к истории моей семьи. Мартовским утром 1951 года папа, как обычно, вышел из дома – и не вернулся.

Мы с мамой обегали все больницы и отделения милиции, пытаясь узнать хоть что‐нибудь о его судьбе. В одних местах нам просто хамили, в других – издевались над нами. Дежурный милиционер в одном из отделений, который отнесся к нам чуть человечнее, сказал:

– Что вы его ищете? Не понимаете разве, что он арестован органами госбезопасности?

Этот милиционер посоветовал нам прекратить искать папу, поскольку сам поиск может впутать нас в серьезную и опасную историю.

Хотя мы привыкли к жизни, полной страха, теперь для нас наступили еще более тяжкие времена, каких мы еще не знали. Папин арест изменил для нас все.

Как только распространился слух, что реб Лейб исчез, люди начали отдаляться от нас, считая всякое общение с нами опасным. Никто не переступал порог нашего дома, а встречавшие нас на улице переходили на другую сторону – только чтобы не пришлось поздороваться.

Мы привыкли к тому, что наш дом был всегда полон друзей и гостей. Теперь мы превратились в изгоев… Это очень угнетало нас, поскольку мы всегда были общительными, жившими одной жизнью с другими и принимавшими близко к сердцу их дела, а теперь – будто о нас написано в начале свитка «Эйха»(1), который читают в день поста 9‐го ава(2): «Как одиноко сидит…» – там говорится о разрушенном Иерусалиме. Теперь мы с мамой – две несчастные одинокие женщины, боящиеся собственной тени. Всякий шорох за дверью бросал нас в дрожь: не явились ли и за нами, чтобы пытками выбить признания в том, что папа – преступник?

Будние дни проходили в повседневных трудах и заботах, хотя бы частично отвлекавших нас от мыслей о папе, но субботы были просто невыносимы. Казалось, что сама Шхина, постоянно присутствовавшая в нашем доме в этот день, вместе с папой ушла в изгнание.

1 «Эйха» – в русской традиции «Плач Иеремии».

2 9‐е ава – день траура и поста в память о разрушении Первого и Второго иеруса‐ лимских храмов.

 

Пасхальный седер вдвоем

Мне, наивной и еще не знакомой с настоящим горем, субботние свечи, зажженные мамой, всегда возвещали появление света, озарявшего душу. Но в эти субботы без папы свечи тоже сделались какими‐то другими, как будто сияние их потускнело.

Мама говорила мне:

– В субботу нельзя печалиться! Именно тот, у кого на сердце тяжесть, должен наслаждаться вместе с царицей‐субботой, и в заслугу этого мы еще услышим голос папы, освящающего субботний день над бокалом вина!

Пришел праздник Песах. Никто не позвал нас на седер, и мы сели за стол вдвоем; папино кресло стояло пустое. Начали читать вслух Агаду – и я, не сдержавшись, расплакалась.

Я пыталась успокоиться, чтобы не расстраивать маму, но на это не хватало сил. Мама прижала мою голову к себе, гладила меня и шептала слова утешения, в которых проявлялась вся сила духа ее и острый ум:

– Смотри, Батэле: все, что мы делаем в память об исходе из Египта в эту ночь, и особая заповедь «И расскажи сыну своему» служит воспитанию детей. Они должны проникнуться мыслью о том, что чудо исхода из рабства на свободу, описанное в Торе, случилось не только в том поколении – оно происходит во всех поколениях, как говорится об этом несколько раз в самой Агаде. И так мудрец бен Зома толковал в Агаде слова Торы «Чтобы помнил ты день твоего исхода из Египта все дни твоей жизни»(3): « “Дни твоей жизни” – это дни, а “все дни твоей жизни” – это включает и ночи» – другими словами, надо помнить об Исходе и ночами, а «ночь» – это намек на изгнание. Так что мы должны ожидать избавления и не терять надежду на то, что еще немного – и мы выйдем из рабства на свободу!

Когда я немного успокоилась, мы продолжили читать Агаду. Я вспоминала папины комментарии и объяснения, а мама добавляла к этому что‐то свое. Когда мы дошли до слов «Чем отличается эта ночь от всех других ночей?», я не захотела задавать традицион‐ ные четыре вопроса, которые обычно задают на седере дети, и сказала, что приберегу их до папиного возвращения, потому что только он может ответить на бесчисленные вопросы, которые у меня накопились. Хотя папы и не было с нами на седере, дух его незримо присутствовал среди нас; мы то и дело говорили: папа объяснял это так‐то, а это – так‐то.

В ту невеселую праздничную ночь передо мной вновь раскрылось все величие маминого духа. Я до сегодняшнего дня жалею, что не записала все слова утешения и поддержки, сказанные ею мне в ту ночь. Уверена, что они были бы полезны молодым и сегодня.

3 «Дварим», 16:3.

В Рош а-шана в синагоге

Я вспоминаю первый Рош ѓа‐шана после папиного ареста. Мы с мамой пошли в синагогу. В первую ночь после праздничной молитвы люди, как принято, подходили друг к другу с традиционным благословением: «Да будешь ты вписан в Книгу жизни на добрый год, и да будет это скреплено печатью!» Почти все посетители синагоги люди пожилые, все знакомы между собой; мужчины  и женщины поздравляли друг друга – но нас не замечали. Мы стояли в углу двора и смотрели на собравшихся, а они, проходя мимо нас, опускали глаза, чтобы не встретиться с нами взглядом. И тут один старый еврей, бывавший у нас дома, реб Пинхас Грейниц, вдруг остановился возле нас – и начал танцевать. Он поднял руки и, глядя в небо, воскликнул:

– На добрый год да будете вы вписаны в Книгу жизни, и да будет это скреплено печатью!

Мама сказала мне:

– Разве звездам это нужно – быть вписанными в Книгу жизни? Он не им говорит, а нам!

Много десятков лет прошло с тех пор – а я помню его доброту в ту праздничную ночь, ведь доброта – это именно то, в чем мы нуждались тогда больше всего на свете. Из всех, бывших в тот день в синагоге, только реб Пинхас уехал впоследствии в Израиль; он умер в преклонном возрасте в городе Бат‐Ям.

Пока мы так стояли, словно у позорного столба, в углу двора, мама прошептала мне на ухо:

– Знай, Батэле, что этим евреям еще тяжелее подавить свое желание сказать нам новогоднее приветствие, чем нам – не получить его…

Реб Пинхас Грейниц

Сладкое лекарство

Мама сделала кидуш, и мы уселись за стол. Когда мы взяли яблоко, обмакнули его в мед и сказали: «Да будет воля Твоя на то, чтобы сделать для нас новый год добрым и сладким», – мама вспомнила, как я однажды спросила папу: если мы просим, чтобы год был добрым, то зачем добавляем еще слово «сладким»? Она сказала:

– Ты, наверное, помнишь, что он тебе ответил? Он сказал: «С чем это можно сравнить? Один человек получил от врача горькое лекарство. Даже зная, что оно, несмотря на горечь, идет ему на пользу, он все же хотел бы, чтобы лекарство было сладким. Так и мы. Знаем, что Всевышний все делает к лучшему, и даже самые тяжелые Его предопределения – на благо нам, и все же мы просим, чтобы наступающий год был не только добрым, но и сладким!» И как же сладко будет нам, когда Господь вернет нам папу, и мы вновь будем вместе, и будем накрывать наш стол по субботам и праздникам в спокойствии и радости!

Больше двух лет страдали мы с мамой от мук одиночества и страха, не имея ни малейших известий о папиной судьбе. Мы пытались подбадривать одна другую, поддерживать друг в друге надежду на то, что мы вскоре увидим папу и услышим, как он делает субботний кидуш…

Мама всегда, даже в моменты отчаяния, находила слова ободрения, нужные как раз в эту минуту. Она говорила:

– Сказано в Торе: «И был вечер, и было утро» – это означает, что после вечерней тьмы всегда приходит утро, озаряющее и радующее сердце. Народ Израиля начинает отсчет нового дня с вечера, а вслед за ним приходит утро, и это символизирует победу света над тьмой. У других же народов день начинается с утра, а потом приходит вечер, и тьма побеждает свет.

¨Дело врачей¨ и чудо Пурима

¨Убийцы в белых халатах¨

В 1953 году, незадолго до праздника Пурим, над многострадальным советским еврейством, еще не оправившимся от ужасов нацистской бойни, нависла новая опасность. Так же, как и до того в Германии, события нарастали постепенно и приобрели особый драматизм в последние годы жизни Сталина. Вскоре после победы над Германией, 24 мая 1945 года, на одном из приемов в Кремле Сталин провозгласил следующий тост:

«Я как представитель нашего советского правительства хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны».

Так в одночасье был отвергнут марксистский принцип полного равенства наций и положено начало иерархии, в которой самая низшая ступень предназначалась евреям.

С 1947 года в рамках этого курса была развернута кампания против так называемых безродных космополитов. В течение всего послереволюционного периода советские евреи привыкли к тому, что главным условием их выживания в советской системе является отказ от еврейской идентификации. Они всячески старались замаскироваться и быть как все. Но именно после того, как это им так хорошо удалось, этот «успех» был по‐ ставлен им в вину и вместо одобрения встретил лишь презрение и глубокое отвращение! Кто же они теперь? Не русские и не евреи, а нечто омерзительное и опасное – «не знающие родства космополиты».

Удары обрушились и на «официальных» евреев, проявлявших свое еврейство с разрешения и по поручению самих властей. В начале 1948 года агентами ГБ был убит и затем представлен в виде жертвы автомобильной катастрофы один из самых известных евреев страны, главный режиссер Московского еврейского театра народный артист СССР С. М. Михоэлс. По поручению властей он возглавлял созданный им во время войны Еврейский антифашистский комитет, который вел активную просоветскую пропаганду во всем мире и занимался сбором материальной помощи армии СССР от зарубежных еврейских организаций. Были обвинены в измене и уничтожены почти все члены этого комитета – видные еврейские деятели литературы и искусства. Были ликвидированы остатки еврейской культуры: закрыты еврейские театры, газеты, музеи, издательства на языке идиш… Вскоре после этого поползли первые слухи о предстоящей депортации евреев в Сибирь.

Но самое страшное началось 13 января 1953 года, когда все центральные газеты поместили следующее сообщение ТАСС:

АРЕСТ ГРУППЫ ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ

Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь руководителям партии и правительства Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; профессор Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г., врач- терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт…

Газета «Правда» напечатала в тот день редакционную статью под названием «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров‐врачей», в которой говорилось: «Участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали их здоровье, ставили им неправильные диагнозы, а затем губили больных неправильным лечением. Прикрываясь высоким и благородным званием врача – человека науки, эти изверги и убийцы растоптали священное знамя науки. Встав на путь чудовищных преступлений, они осквернили честь ученых…»

Самые ассимилированные и далекие от политики евреи вспоминали потом эти времена с ужасом. Ведь даже во время войны, при всех ее тяготах, они знали, что их страна, напрягая все силы, воюет с самым грозным их врагом, и чувствовали себя на переднем краю этой борьбы – и на фронте, и в тылу. А теперь, после всех перенесенных страданий и жертв, они вдруг объявлены в своей стране врагами и изменниками, чужеродными и ненужными элементами, выброшены из жизни! Травля – со всех сторон: редакционные статьи в газетах полны намеков, а фельетоны пестрят еврейскими фамилиями. Всюду евреев позорят, выгоняют с работы – а на запасных путях, согласно достоверным свидетельствам, уже стоят телячьи вагоны для поголовной высылки евреев на дальнюю окраину Советского Союза. И, как все давно привыкли в этой стране, бесполезно спрашивать: «За что?».

Официальным поводом для намеченного предприятия должна была служить «просьба представителей еврейского народа» о том, чтобы «оградить предателей и безродных космополитов еврейского происхождения от справедливого народного гнева путем переселения их в Сибирь». По дороге, как следовало из тех же слухов, евреев ожидали проявления «справедливого народного гнева», так что многие из высланных не доехали бы до места назначения. В том, что ожидалось именно такое развитие событий, убеждала опробованная властями во время войны практика переселения целого ряда народов СССР.

Коржик со слезами

Со дня на день страх и напряжение возрастали; день изгнания приближался.

В ночь праздника Пурим мы с мамой пошли в синагогу слушать чтение Книги Эстер. Шли, взявшись за руки, по заснеженным улицам Киева, чтобы в очередной раз вспомнить историю падения злодея Амана, задумавшего уничтожить весь наш народ. И хотя все происходившее в стране не располагало к особому оптимизму, мы все же надеялись на то, что и сейчас удостоимся чуда, подобного пуримскому.

Общее настроение в синагоге было мрачным. Слухи о высылке передавались из уст в уста. Один из мужчин читал свиток на традиционный мотив, и всякий раз, когда он произносил имя Амана, я стучала по столу – негромко, чтобы не было слышно на улице. Это сегодня в Израиле при упоминании этого ненавистного имени дети в синагогах вовсю раскручивают трещотки и шумят, а в Советском Союзе в те годы такое выражение отношения к антисеми‐ тизму следовало проявлять с максимальной осторожностью. На‐ завтра мы снова пошли с мамой в синагогу на утреннее чтение Книги Эстер.

В Пурим утром полагается, вернувшись из синагоги, посылать друзьям и знакомым мишлоах манот – угощение хотя бы из двух видов еды или напитков. А нам с мамой – и нечего, и некому было посылать, ведь с нами никто не хотел общаться. Мы «послали» друг другу по коржику и яблоку, причем при этом так плакали, что сухой коржик совершенно размок от слез…

– Пусть вторым будет Творец, – сказала я маме. – Давай пошлем Ему наш коржик со слезами.

И тут вдруг мы услышали с улицы какой‐то шум, голоса соседей, громко перекликавшихся между собой. Что там?! Я открыла дверь, выглянула наружу – и услышала оглушительное известие: Сталин умер этой ночью прямо на заседании Политбюро. Слухи были фантастические: он якобы требовал, чтобы члены Политбюро подписали постановление о высылке евреев, и когда некоторые отказались, он разбушевался, вопил как резаный, и тогда Каганович вынул из кармана пистолет и разнес Сталину голову.

О смерти официально сообщили только 5‐го марта. Умер он на одной из государственных дач, в Кунцево. Согласно одной из наиболее принятых версий, он был один у себя в комнате, и после того, как он долго никого не звал и не откликался на стук, охрана взломала дверь и обнаружила его лежащим на полу. Вызвали Берию, Хрущева и Маленкова. Те, однако, объявили, что «товарищ Сталин отдыхает», и ему долгие часы не оказывали помощь; когда, наконец, прибыли врачи, было уже, слава Богу, поздно.

Тиран продолжал убивать даже после своей смерти. Попрощаться с покойным, чье тело было выставлено в Колонном зале Дома союзов, стекались со всей Москвы огромные массы народа; возникла страшная давка, прежде всего – на Трубной площади, огороженной военными грузовиками. Сотни, а возможно, и несколько тысяч людей погибли в давке… Распространять информацию об этом запрещалось, а цифры были строго засекречены. В народе это назвали «вторая Ходынка», а Трубную площадь – «Трупная площадь».

Хотя после смерти Сталина о прежних репрессиях уже не могло быть и речи, страх перед системой, представления о ее всемогуществе и вечности господствовали в сознании людей еще десятилетия спустя. Сама мысль о сопротивлении казалась невозможной, пока не появилось движение борцов за гражданские права – диссидентов, в котором активнейшим образом участвовали евреи, и постепенно ширившееся движение евреев, в том числе религиозных, за право выезда в Израиль. Но это – уже другая история.

Стук в дверь

Мы с мамой вернулись со двора домой, охваченные радостью, какой не испытывали уже много лет.

– Может быть, теперь исполнится сказанное в Книге Эстер – то, что объявили Аману его жена и советники: «Если Мордехай, перед которым ты начал падать, из евреев – ты не одолеешь его, а падешь перед ним окончательно!» Быть может, вскоре мы увидим папу, который вернется к нам. Я очень надеюсь, что твой мишлоах манот достиг трона Всевышнего и ангел не забыл представить перед Ним твой коржик, пропитанный слезами, чтобы напомнить Ему о папе!

Я начала накрывать стол для праздничной трапезы и только‐только успела поставить напротив пустого папиного стула, как это я всегда делала, его тарелку и нож с вилкой, как раздался стук в дверь.

Мы испугались: кто бы это мог быть? Ведь после папиного ареста у нас никто не бывал.

Я открыла дверь и увидела в дверном проеме папу, истощенного, бледного и вместе с тем сияющего. Я обняла его, стала целовать и истерически кричать:

– Папочка, папочка, шалом алейхем!

Мама сначала застыла как каменная, а потом воскликнула:

– Видишь, доченька? На Небесах уже получили наш коржик со слезами! Посмотри, какой подарок послали нам с неба: папа вернулся!

Не успела она подбежать к нему, как он, пробормотав несколько невнятных слов, упал.

Уложив папу, мы позвали нашего семейного доктора Исраэля Гутина. Он поставил диагноз: смещение позвонка, что вызывает сильные боли и невозможность сохранять равновесие; из‐за этого папа и упал, едва войдя в квартиру.

– Как же вы дошли пешком сюда из тюрьмы с такой спиной? – взволнованно спросил доктор.

– Я не чувствовал боль всю дорогу, – ответил папа, – потому что я не шел, торопясь домой, а словно летел на крыльях. А когда я вошел в дом и увидел жену и Батэле, я вернулся в свое обычное состояние – и упал.

Главное в человеке – его «внутренний стержень», а у моего папы он был сильнее, чем его позвоночный столб.

Он пролежал несколько часов, пока не пришел в себя. Мы не хотели беспокоить его расспросами и возможными визитами; ему нужен был полный покой хотя бы в течение нескольких дней.

Возвращение папы стало праздником для всех посетителей нашей синагоги, душой которой он всегда был. Все время, пока он сидел в тюрьме, невозможно было увидеть улыбку на лицах молящихся, и когда в Пурим распространилась весть об освобождении реб Лейбы, их сердца наполнились радостью.

Возможно, папино освобождение было как‐то связано с событиями, назревавшими в высшем руководстве СССР. Многие сотрудники органов безопасности боялись новых веяний и того, что часть их жертв выйдет из тюрем и лагерей и превратится в их об‐ винителей. Не исключено, что именно поэтому были освобождены многие находившееся долгое время в заключении без суда, и в их числе – папа.

Два года – на хлебе и воде

Папа рассказал нам, что с ним происходило в течение этих 700 дней – двух долгих лет, начиная с момента ареста.

Был весенний день 1951 года. Он шел по своим делам по улице, когда вдруг рядом с ним остановился автомобиль – обыкновенный, гражданский, в котором сидели двое. Они открыли дверь и задали ему обычный невинный вопрос – как проехать туда‐то. Когда он наклонился и начал объяснять, они схватили его, втащили внутрь и привезли в здание МГБ, расположенное в центре города, в районе площади Богдана Хмельницкого, одной из самых больших и красивых в Киеве.

В подвалах этого многоэтажного здания находились камеры для заключенных и кабинеты для допросов и пыток. В папиной одиночной камере, практически карцере, без окон, было только цементное возвышение, на котором можно было сидеть или лежать, подогнув ноги – в ней он провел все два года своего заключения.

Там нельзя было определить, день сейчас или ночь. В камере постоянно горела тусклая лампочка, которую часто, особенно когда были недовольны его поведением на допросах, гасили, оставляя в кромешной тьме. Папа потом рассказывал, что там он понял, какой она была, та «тьма египетская», которую можно было «потрогать руками»… И в этом аду он продолжал учить Тору, повторяя вслух все, что помнил. Это давало ему силы держаться. Охранники думали, что он сошел с ума, – а он верил, что только Тора его спа‐ сет. В ходе многочасовых допросов следователи добивались от папы, чтобы он выдал тех, для кого он пек мацу, тех, кто приходил в нашу микву, проводил у нас субботу… Бесконечно спрашивали, чем занимаются все эти люди и о чем они ведут разговоры, и нет ли среди них тех, кто ставит целью свержение советской власти. Особенно добивались от него, чтобы он сообщил, не было ли в их кругу хасидов Хабада, которых власти преследовали больше всего. Их боялись, считая главной подрывной силой, поскольку они поддерживали конспиративные связи с Ребе, жившим в Соединенных Штатах, и выполняли его указания.

Допросы и пытки продолжались в течение всех этих двух лет. Папа мужественно держался, не назвал ни одного имени и не сообщил ничего, что могло бы кому‐то повредить. Им не удалось сломить его дух никакими пытками. Он даже не видел своих мучителей: следователь всегда сидел в полумраке, направляя ему в лицо яркий слепящий свет прожектора. Помимо физической муки это создает дополнительное психологическое давление, вызывает у допрашиваемого чувство беспомощности.

Папа говорил, что в течение всего срока заключения он как никогда остро чувствовал смысл слов «[Сыны человеческие], сидящие  во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»– ведь это было сказано о нем! Ему выдавали триста граммов хлеба и литр воды в день; время получения пищи было для него единственным ориентиром во времени. Вместе с хлебом приносили тарелку баланды и немного каши, но папа не прикасался ни к чему вареному и брал с подноса только хлеб.

¨Не испугаюсь зла, ведь Ты – со мной¨

Как‐то я спросила папу:

– Как ты сумел продержаться в течение двух лет в такой изоляции, подвергаясь при этом непрерывным пыткам и издевательствам на допросах?

– Доченька, – сказал он, – я отвечу тебе. Можно окружить еврея со всех сторон каменными стенами, но если он верит по‐настоящему, то в душе всегда останется свободным – ведь его Бог с ним всегда и везде. Еврей, верящий в Бога, никогда не может быть один, как сказал царь Давид: «Даже когда пойду долиной смерти – не испугаюсь зла, потому что Ты – со мной!»(4) Более того: еврей должен быть только с Всевышним, должен быть отделенным от этого мира – а это и означает, что он не один! Я постоянно либо молился, либо повторял наизусть мишнайот и читал псалмы, и так осуществились для меня слова «Если бы Твоя Тора не была моей отрадой, то наверняка погиб бы я в моем бедствии»(5). Моей единственной заботой было то, что вы, конечно же, печалитесь обо мне днем и ночью. И вот я, наконец, дома, с вами!

Папа медленно приходил в себя и восстанавливал силы, пока не стал таким, как прежде, и вернулся к обычным своим занятиям, только теперь он никуда не выходил один.

– Если они захотят опять меня арестовать, пусть придут за мной домой, а не забирают с улицы, как бродячую собаку, – часто повторял он.

Рассказ рава Зильбера

Приведу здесь одну историю из жизни рава Ицхака Зильбера, истинного праведника, прошедшего лагерь, ревностно соблюдая при этом заповеди и приобщая к ним других. В 1951 году его осудили на большой срок по ложному обвинению в спекуляции облигациями государственного займа. Следователи и судьи хорошо знали о его религиозной деятельности, и это, несомненно, сыграло свою роль в вынесении сурового приговора. В итоге он отбыл около двух лет в лагере под Казанью и вышел по амнистии после смерти Сталина летом 1953 года.

4 «Теѓилим», 23:4.

5 «Теѓилим», 119:92.

Приведу здесь историю, которую он рассказал в своей книге «Чтобы ты остался евреем».

В ночь праздника Пурим рав Ицхак собрал пятнадцать евреев‐заключенных и стал пересказывать им Книгу Эстер. Один из слушателей, Айзик Миронович, немолодой человек, осужденный на десять лет, вдруг вышел из себя. Он стал кричать, что все эти байки о том, что было две с половиной тысячи лет назад, нам теперь никак не помогут, потому что Сталин – это не Аман. Сначала будут судить врачей и повесят их на Красной площади, а после этого – уже и эшелоны готовы, и бараки построены – под Верхоянском и под Хабаровском, где морозы доходят до шестидесяти градусов. И это означает конец евреев СССР.

Рав Ицхак Зильбер

Рав Ицхак ответил ему, что еще рано оплакивать советских евреев. Аман тоже успел разослать свой приказ в сто двадцать семь областей Персидской империи. Бог еще поможет! Но Айзик Миронович в ответ закричал:

– Что ты сравниваешь? У Сталина всегда все получается! Он загнал крестьян в колхозы, уничтожил миллионы людей, войну у Гитлера выиграл, крымских татар выселил… Все, что он задумал, – осуществил!

Рав Ицхак мягко возразил ему:

– Со всеми у него получилось, а с евреями не получится – потому что сказано: «Не спит и не дремлет страж Израиля!» Ведь Сталин – всего лишь человек из плоти и крови, простой смертный!

Но Айзик Миронович с ним не согласился, говоря, что Сталин, несмотря на свои семьдесят три, крепок как железо. На это рав Ицхак ответил:

– Никто не может знать, что будет с каждым через полчаса!

На следующее утро Айзик Миронович разыскал рава Ицхака и сказал:

– Ты был прав! Как вчера говорил – так и случилось: с воли передают, что Сталина хватил удар, он парализован! По подсчетам получается, что это случилось как раз через полчаса после нашего вчерашнего разговора!

Рав Ицхак пишет, что как только он узнал о болезни Сталина, сразу начал читать псалмы и молиться, чтобы тиран поскорее умер. Он говорил: «Если я сегодня знаю псалмы наизусть и могу прочесть каждый с любого места, то это – благодаря товарищу Сталину! Я читал их трое суток подряд, день и ночь, работая, убирая территорию, сидя в бараке. Перестал, только когда услышал, что его уже нет. Откуда они вдруг так вспомнились, что я мог их читать на ходу? Это Всевышний открыл мне память!»

В одном лагере с равом Ицхаком сидели заключенные евреи из старых коммунистов, которые были сотрудниками органов безопасности еще во времена Ленина; в годы своей молодости они закрывали синагоги и доносили на своих родителей и близких родственников. Рав Ицхак подолгу дискутировал с ними о вере в Бога.

После смерти Сталина они подошли к раву, пожали ему руку, и один из них сказал на идиш:

– Ицхак, мы должны признать: ты был прав – есть Бог, Судья на земле!

Рав И. Зильбер в лагере

Завещание папы и его смерть

Последняя воля папы

В один летний день 1960 года я вернулась, как всегда, с работы и встретила папу, поджидавшего меня во дворе. Я поприветствовала его и поцеловала ему руку, как у нас было принято всегда.

– Батэле, – сказал он, – может быть, пройдемся немного по берегу Днепра? Хотел бы поговорить с тобой вдали от городского шума и суеты. Мне как‐то не по себе, а вид речных волн так успокаивает душу…

Мы подошли к лодочной станции, взяли напрокат лодку, сели в нее и поплыли по течению подальше от города, туда, где начинаются бескрайние поля, – и папа под плеск волн и крики чаек начал свой монолог.

Вначале он говорил о нашей жизни в этом мире, жизни временной, и о том, что хотя человек и смертен, есть в нем зерно вечности, дающее всходы благодаря совершенным им добрым делам. Говорил он горячо и серьезно, как будто подводя итог своей жизни.

Когда он сделал небольшую паузу, я набралась смелости и сказала:

– Папа, почему ты так серьезно говоришь о смерти? Ты, слава Богу, здоров, бодр, хорошо себя чувствуешь, ничего страшного не случилось – так зачем же ты заводишь разговор на такую тему? Ведь ты всегда учил меня радоваться жизни, видеть во всем хорошее! И мама всегда говорит: «Не ищи дорогу к счастью, нет ее; ищи счастье, что лежит у тебя на дороге, получай удовольствие от каждой минуты своей жизни». Чтобы жить счастливо, нужно соблюдать одно правило: если у тебя нет того, что ты желаешь, – желай то, что у тебя есть, и тогда у тебя будет то, что ты хочешь. Но когда ты говоришь о смерти – я не могу радоваться. Зачем ты портишь нам удовольствие от этой прогулки?

– Милая моя девочка! – сказал папа. – Разговор о смерти – это не сама смерть. И все же человек обязан постоянно иметь в виду сказанное царем Шломо: «Лучше доброе имя, чем доброе оливковое масло, и день смерти – чем день рождения»(6). С момента появления человека на свет каждый проходящий день приближает его к смерти. Никому пока еще не удалось избежать этой участи. И если вдруг у человека появилось желание говорить на эту важную и серьезную тему, он не должен откладывать разговор – ведь никто не знает своего часа. Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить то, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником! Это – моя последняя воля.

– Я понимаю: кадиш – это молитва, – сказала я, – и хоть я и дочь, а не сын, я могу молиться о твоей душе; но памятник – это камень, и как понимать, что я должна стать твоим памятником?

– Я, конечно, не имел в виду камень с выбитым на нем именем, – ответил папа, – это только знак, указывающий место могилы. Настоящий вечный памятник человеку – это добрые дела, совершенные им при жизни, и добрые дела, которые делают его потомки. Я знаю: мне не нужно убеждать тебя, чтобы ты продолжала соблюдать субботу, кашрут и все остальное. Мое завещание тебе вовсе не в этом. Я уверен, что ты не отступишь от выполнения повелений Творца, которые мы с тобой слышали вместе с нашими отцами у горы Синай. Но вот о чем я хочу тебя попросить: чем бы ты ни занималась в жизни, во всех делах своих стремись к одному: чтобы все встреченные тобой люди, все видящие тебя, по твоей одежде, твоему поведению, по тому, как ты общаешься с людьми и что для них делаешь, говорили с похвалой: «Это дочь реб Лейба Майзлика!» Когда дети оставляют пути Торы, даже отец‐праведник не может защитить их своими заслугами. Но если у отца, который в чем‐то согрешил, есть дочь‐праведница, то ее заслуги зачтутся и ее отцу. Я уверен, что благодаря твоим заслугам моя душа будет прощена. И потому прошу тебя: не делай ничего такого, из‐за чего меня могут изгнать из райского сада. И когда злое начало, которое есть в каждом из нас, станет подталкивать тебя к дурному – не поддавайся соблазну. Ведь если ты попадешь в его сети – пропадет труд всей моей жизни!

6 «Коѓелет», 7:1.

Помолчав, папа продолжил:

– Приведу тебе пример. Ты видишь этот мост над Днепром? Сотни людей строят такой мост: инженеры, техники, рабочие… Когда мост готов, его испытывают на прочность. Пропускают по нему поезд – скажем, сорок груженых вагонов, и если мост их выдержит, строители получат премию и будут радоваться плодам своего труда. И вот идет проверка моста. По нему движется состав. Прошли уже тридцать вагонов, тридцать один – и так далее. На мосту уже сороковой вагон, последний… и вдруг – катастрофа! Мост под ним обрушивается, и этот последний вагон увлекает за собой в реку все остальные, прошедшие прежде вагоны! Все пропало. В один момент строители потеряли и вознаграждение, и славу. Вместо того, чтобы уйти увенчанными лаврами победителей, они сгорают от стыда за провал в порученном деле. Точно так же – и с цепью поколений, проследовавших по мосту истории от праотца Авраѓама до нас с тобой. Наши предки с честью прошли по мосту; они устояли во всех испытаниях и бедствиях во все эпохи и выдержали главный экзамен – на верность Всевышнему. Если мне суждено попасть в грядущий мир, я встречу там всех моих предков, все звенья в цепи поколений рода Майзликов. И если, не дай Бог, последнее из них перед приходом Машиаха потерпит крушение в жизненных испытаниях, оно может увлечь за собой в пропасть всех живших до него, всех тяжело трудившихся ради освящения имени Творца! Подумай хорошенько обо всем этом.

Папа вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, на котором был написан его рукой отрывок из книги «Ховот ѓа‐ левавот»(7), переведенный им на русский язык:

«Надо, чтобы человеку стало ясно, что у всего сущего в мире, у предметов и у явлений, есть известные границы – и ни один из них не добавит к тому и не убавит от того, что предопределил Творец благословенный для каждого относительно количества и качества, места и времени. Не добавить к тому, что предопределено как малое, и не убавить от того, что предопределено как большое; не задержать того, чему предопределено быть раньше, и не ускорить того, чему предопределено быть позднее».

Протягивая мне этот лист, папа сказал:

– Если ты всегда будешь помнить эти слова, то все выдержишь и все преодолеешь.

В тот час я не постигла всей глубины смысла прочитанного. Но чем старше я становлюсь, тем большее воздействие оказывают на меня слова той книги.

Я тогда даже не понимала, какое непростое завещание оставил мне папа. Ведь с тех пор каждое мое слово и каждый поступок, все, что я делаю для себя и для других, обязывает меня хорошо подумать сначала, не нарушаю ли я папин покой в райском саду, покой, который он заслужил всей своей жизнью…

Мы завершили прогулку по Днепру и вернулись домой перед заходом солнца. Папа еще успел зайти в синагогу помолиться Минху, а я ходила взад и вперед по дому, обдумывая то, что говорил папа.

Маме я не стала рассказывать о папином завещании.

7 «Ховот ѓа‐левавот» («Обязанности сердец») – труд жившего в Испании в XI в. мудреца Бахьи бен Йосефа ибн Пакуды.

Инсульт

Посреди ночи папа проснулся и сказал, что ему плохо. Его состояние ухудшалось с каждой минутой. Он потерял речь – его парализовало, произошло кровоизлияние в мозг.

Врач «скорой помощи», которую мы вызвали, хотел забрать папу в больницу, но мама попросила оставить его дома, ссылаясь на то, что я прошла основательную подготовку на курсах медсестер и буду за ним ухаживать. Доктор Гутин пришел сразу; он вызвал профессора‐невролога, который сказал, что состояние больного чрезвычайно тяжелое и он нуждается в непрерывном наблюдении.

Я сидела у папиной постели, а мама тем временем готовила еду на субботу для наших постоянных гостей.

– Если евреи после субботней трапезы скажут в миньяне «Биркат‐ѓа‐мазон», будут говорить слова Торы и молиться за папино выздоровление, то это станет для него самым лучшим лекарством, – сказала она.

Доктор Гутин приходил каждые несколько часов и приводил с собой профессора. В субботу утром я пошла в синагогу и попросила, чтобы там сказали особую молитву о выздоровлении папы. Все были взволнованы сообщением о его болезни, и наши постоянные гости отказывались идти к нам на утреннюю трапезу – не хотели мешать больному, но я упросила их прийти, поскольку была согласна со словами мамы.

Когда все мы пришли к нам домой, реб Пинхас Грейниц, о котором я уже упоминала, сделал кидуш над вином; слезы катились по его лицу. Я набрала из бокала в ложечку этого вина и дала его папе.

Всю ту субботу наши гости не переставали говорить слова Торы и читать псалмы, а папа смотрел на них со своей постели отсутствовавшим взглядом. Никогда еще не пели у нас субботние песни с таким чувством, как в тот раз.

После молитвы Минха все вновь собрались – на третью трапезу и для молитвы Маарив. Реб Пинхас Грейниц совершил Ѓавдалу над бокалом вина, и гости простились с папой, пожелав ему полного выздоровления.

Смерть папы

Четыре дня папа боролся со смертью, и врачи делали отчаянные усилия, чтобы спасти его. Ничто не помогло – 20‐го числа месяца сиван, в день памяти о наших бедствиях в эпоху крестовых походов в 1171 году и погромов Богдана Хмельницкого в 1648 году, он скончался. Папина душа вернулась к своему источнику, чистая и незапятнанная, наполненная Торой, заповедями и добрыми делами, которые он делал все семьдесят лет своей жизни.

В этот трагический момент я вспомнила о том, что рассказывал мне папа о смерти раби Йеѓуды ѓа‐Наси, описанной в Талмуде: ангелы, которые хотели забрать его на небеса, и его ученики‐праведники, которые хотели оставить его на земле, непрерывно молясь, как бы ухватились за его душу в попытке перетянуть ее к себе, но ангелы победили людей(8).

Похороны

Глубокий траур воцарился в нашей маленькой общине. Люди любили папу, и его уход из жизни был для них трагическим событием.

У папиной могилы

Мы похоронили его на новом киевском кладбище, в надежде на то, что в будущем перевезем его останки в Иерусалим.

Внезапная кончина самого дорогого в моей жизни человека тяжело подействовала на меня. На кладбище, у раскрытой могилы, со мной случилась истерика. Я даже пыталась спрыгнуть в яму, но меня удержали. Доктор Гутин сделал мне укол успокаивающего, и тело папы предали земле.

8 См. Вавилонский Талмуд, «Ктубот», 104а.

¨Корона упала с моей головы¨

Начались семь дней шива(9), когда близкие умершего оплакивают его, сидя на низких скамейках, не выходя из дома, не отвлекаясь ни на какие дела, не связанные с трауром.

Как только мы, вернувшись с кладбища, вошли в дом и присели, мама сказала:

– Доченька, теперь я больше не царица – корона упала с моей головы. С этого дня ты – главная в доме; что бы ты ни сказала, я буду исполнять. И если ты когда‐нибудь меня обидишь – я заранее, с этой самой минуты, тебе прощаю.

Увидев, что я смотрю на нее с недоумением, она грустно улыбнулась и добавила:

– Батэле моя, я нисколько не сомневаюсь, что и после того, что я тебе сказала, ты не станешь уважать меня меньше, чем раньше. Но ты должна знать, что я теперь не только твоя мама, но и вдова, а обижать вдову – большой грех! Ты – моя единственная дочь, ты – все, что у меня осталось, и я хочу уберечь тебя даже от самого малого греха, невольного и случайного, и от наказания за него.

Я всегда любила маму, но после этих ее слов стала любить ее еще сильнее и глубже. С тех пор не только ее просьбы, но и малейшие намеки на них были для меня приказами, которые следовало исполнять немедленно. Через годы, когда я познакомилась с моим будущим мужем, я сказала ему:

– Имей в виду: если, не дай Бог, мама прольет из‐за тебя даже слезинку – я уйду от тебя и останусь с ней.

И он все четырнадцать лет, до самой смерти мамы, был для нее преданным сыном.

Мы с мамой снова одни

В течение всего периода шива наш подвал был полон людей, которые, согласно обычаю, приходили утешить нас, хотя это и было небезопасно, поскольку кагебешники, несомненно, наблюдали за домом и составляли списки входивших к нам.

Если бы мы записали все, что рассказывали о папе наши посетители в эти дни, это составило бы несколько толстых томов воспоминаний о его жизни, в течение которой он постоянно делал людям добро.

9 Шива – первый, самый строгий этап траура, продолжающийся семь день после похорон.

Окончились эти семь дней – и мы с мамой остались вдвоем. Жизнь наша лишилась цели и смысла. Пока папа был жив, он вел нас, излучая свет и жизненную энергию, заряжавшую нас; теперь же, когда он ушел, – будто удалился из нашего дома «огненный столп», как из стана евреев в пустыне после смерти Моше‐рабейну…

Последняя воля папы

В первое время после смерти папы я бессонными ночами восстанавливала в памяти все, что слышала от него, и в его завещании раскрывались для меня все новые глубины. Я как бы продолжала беседовать с ним, и у меня было ощущение, что папа не умер, что он рядом со мной.

Я рассказала маме о нашей последней прогулке с ним по Днепру – слово в слово, ничего не пропуская.

Однажды вечером мы с ней сидели вдвоем, и я, в который уже раз, пересказывала ей папино завещание: «Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить главное, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником!»

Чего же хотел от меня папа? Очевидно, чтобы я учила Тору вместо погибших братьев. Но ведь я – простая девушка, с трудом умеющая молиться, никогда не учившаяся всерьез, – как же я сумею исполнить папино завещание?

И тогда я вспомнила другие его слова: «Если человек просит из глубины сердца и страстно желает достичь какой‐то возвышенной цели, даже намного превышающей его возможности, – он получает помощь с Небес, ведь Всевышний не оставляет без ответа просьбу того, кто к Нему обращается». И я стала молиться, чтобы Творец дал мне возможность продолжать папин путь, как он мне завещал.

Первым знаком того, что моя молитва была принята, стал приезд к нам замечательного человека, еврея из Соединенных Штатов рава Цви Бронштейна.

180

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 14.01.2020  11:33

Любовь Шпигель о 1970-х годах

Любовь Шпигель о 1970-х гг.: «Книжный шкаф заполнял жизнь. Главное о жизни сказано в культуре»

Любовь Иосифовна Шпигель, 1946 года рождения. В 1970—1980-е годы работала в Московском научно-исследовательском институте типового и экспериментального проектирования (МНИИТЭП). Ниже помещен фрагмент ее воспоминаний об эпохе застоя в СССР. Текст приведен по изданию: Дубнова М., Дубнов А. Танки в Праге, Джоконда в Москве. Азарт и стыд семидесятых. — Москва: Время, 2007. Перепечатан здесь

Жизнь шла отдельно от искусства. Может, меня бы искусство и потрясало, если б у меня не было впечатлений от папиных рассказов.

ОТЕЦ

Папу арестовали зимой 1937 года, он был директором завода в Минске. Но он ничего не подписал, никаких признаний. Вскоре сняли Ежова и вместо него поставили Берию. Летом 1938-го отца отпустили, и он шел домой через весь Минск в зимнем пальто и в шапке. Его даже восстановили на работе, и он снова стал директором завода. Человек в обкоме спросил его: «Что, обижаешься на партию?» — «Нет». А через две недели этого обкомовца расстреляли. На фронт отец ушел из Минска в 1941 году, на укрепление командного состава армии, и закончил войну в Кенигсберге. Семья — сестра, жена, две дочки — остались в Минске и погибли в немецком гетто.

Придя с фронта и узнав, что семьи нет, дом разрушен, отец не смог оставаться в Минске и переехал жить к брату, в Москву. Там он познакомился с мамой. Когда я родилась, маме было 40 лет, а папе — 60. В день, когда я родилась, отец пришел к брату: «Теперь я не один». В разгар борьбы с космополитами у отца на работе начались неприятности. Я пришла из детского сада и заявила, что все евреи плохие. И тогда отец посадил меня к себе на колено и сказал: «Будем разговаривать». Мама спросила: «Может, не надо ей ничего этого знать — девочке еще жить?..» Но папа сказал: «Пусть знает, кто она и чего ей еще можно ждать в этой стране». Так что с самого раннего детства я знала, что я — еврейка, и очень гордилась этим.

Отец прошел тюрьму и две войны. Он уже ничего не боялся. Когда в 1975 году у него родился внук, папа зашел в комнату, где стояла детская кроватка, и попросил меня выйти. Он долго что-то рассказывал грудному Сашке. И когда вышел из комнаты, сказал: «Теперь я могу уходить». Вскоре отца не стало. Книжный шкаф заполнял жизнь. Главное о жизни сказано в культуре, это точно. А социальный подтекст я нигде не искала. Что мне искать, когда у меня папа сидел? Меня тошнило от социального подтекста. Отец говорил мне, какие книги читать, а какие — не стоит. Я читала Толстого, Куприна, Вересаева, Фейхтвангера. Кнут Гамсун, Уитмен, Лонгфелло… А Достоевского — нет. Папа говорил, что у Достоевского — постоянный надлом. И до сих пор, когда начинаю его читать, мне становится не по себе, как будто я разговариваю с нездоровым человеком.

А когда на дачу ездили, в электричке читала Джека Лондона. Меня пихают — а мне все равно, я на Аляске. Солженицына папа читал, получил от приятеля, который отсидел 25 лет. Но они скептически относились к Солженицыну, роняли иногда: «Не всё так». Говорили, что Солженицын — литератор. Но вообще они не любили разговаривать на эту тему. Помню, папа дал мне Арцыбашева, и я на каком-то комсомольском собрании стала говорить о свободной любви. Мне было 15, папе — 75, и его вызвали в школу. Журналы было сложно выписать: в отделе 50 человек тянули жребий, разыгрывалась подписка на три журнала. И если тебе доставался один журнал, то участвовать в розыгрыше следующего ты уже не имел права. Та же история была с заказами с колбасой и селедкой. Сплошные нервы.

Но журналы мы брали почитать у приятелей. В июле 1967 года папа сказал мне: «Появилась хорошая вещь, постарайся достать журнал «Москва» — там «Мастер и Маргарита». У меня было летом свободное время, я не поехала на дачу и ходила читать в читальный зал. Но поняла, что это — «надо мной». Я как до краешка дотронулась. Я люблю книги перечитывать, чтобы на любой странице открыть — и радоваться, а здесь я испугалась и не смогла перечитать. Мне показалось, что это нельзя перечитывать, это не может превратиться в домашнюю радость, вроде любимых кастрюлек. В театры мы ходили, хотя билеты безумно сложно доставались. С билетами было как с продуктами: чтобы купить приличное мясо, надо было вступать в какие-то отношения с мясником, а я не могла этого делать, и всегда стояла в очередях. Но с билетами «переступала» через себя и заводила знакомства в кассах, в театральных ларьках или даже в самом театре. Я очень любила музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко, папа доставал пару раз билеты в Большой, и на Таганку мы с ним ходили. Там у папы была приятельница — завлит.

Моя самая любимая актриса была Вера Николаевна Пашенная, крупная женщина, с насыщенным, полным голосом. Когда она выходила на сцену, закрывала собой все. Рядом работали хорошие актеры — но я их не замечала, видела только ее. С цветами в театр я не ходила — мне не приходило это в голову. Достаточно того, что я последняя уходила. Папа говорил мне: «Ну пойдем!» Последний спектакль, на который мы пошли с папой, был «Соло для часов с боем». И я только в театре поняла, что могу их всех потерять… И папа угадал, что со мной происходит, и сказал: «Знаешь, Люб, это тяжело — но это же все естественно. И к этому надо подготовиться…» Иногда папа доставал билеты на очень редкие спектакли. Помню, мы попали на «Гамлета» с англичанами и на «Ла Скалу»…

У меня не возникало ощущения культурной изолированности. Пусть я не попадала на живые концерты — но ведь у нас было много хороших записей классической музыки, и всегда под рукой была зарубежная классическая литература: Шекспир, Бомарше… А Армстронг и Азнавур у нас были записаны «на костях»… Высоцкого я однажды видела «живьем». Сидела в литчасти театра, вдруг открывается дверь, и входит такой, с квадратным подбородком. Меня пихают: «Ты что, это же Высоцкий!» Ну и что? Я не могла сказать, что его песни были «моими». Моя музыка — это Галич, или

А на Чистых прудах Лебедь белый плывет,

Отвлекая вагоновожатых…

Тарковского мы обязательно смотрели — о нем говорили. Но и это не мое. Для его фильмов другой настрой нужен. Мое кино — это Жан Габен. Или Джигарханян. Страшно люблю этих грубых мужиков, в них столько силы, шарма.

О ЧУВСТВЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ГОРДОСТИ

Чувство национальной гордости во мне было всегда. С пяти лет я знала, что я — еврейка, и гордилась этим. А позор? Позором была Чехословакия, у папы все внутри кипело. И советская политика во время Шестидневной войны, когда на Израиль навалились арабы. После папа мне с гордостью говорил: «Смотри, наши-то танки уже у Каира!», — разумеется, под «нашими» имелись в виду израильтяне. Я всегда боялась, что на работе или где-нибудь мне скажут что-то о евреях, и мне нужно будет что-то делать в ответ. У меня, как у отца, никогда не было чувства самосохранения, и я боялась своей реакции. Однажды в детстве один мальчик назвал меня жидовкой — так я его догнала и жестоко с ним подралась. А отец с матерью как-то шли по Малой Грузинской, и какой-то пьяный кричал, что евреи не воевали. Папа схватил его, вцепился в него, как клещами, дотащил до первого милиционера — и швырнул на тротуар: «Ничтожество! Это евреи не воевали?» Но об эмиграции мы никогда не думали. Отец говорил, что в России полно воров и жуликов, но уезжать ему не хотелось, это была его страна. Он говорил, что мерзавцы приходят и уходят, но народ и страна в этом не виноваты.

Опубликовано 23.10.2018  19:33