Tag Archives: еврейские заповеди

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (5)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч. )

СССР – огромная тюрьма

Под сенью смерти

Мы жили в страшные годы в страшном государстве. Я уже не говорю о систематическом отсутствии в магазинах основных продуктов питания и товаров первой необходимости, добывание которых требовало времени, сил и здоровья. В годы сталинского террора все граждане страны, независимо от национальности и отношения к режиму, жили в атмосфере постоянного страха. Каждый думал об одном: не раздастся ли в эту ночь громкий стук в дверь, как это уже случилось со многими его родственниками, знакомыми и сослуживцами, не последние ли часы проводит он на свободе? Скрежет тормозов автомашины, остановившейся поблизости, становился причиной инфаркта. Почти у каждого в квартире лежал наготове узелок с теплым бельем – он мог пригодиться в любую минуту.

Люди десятилетиями были лишены связи с родственниками за границей. В эпоху телеграфа, телефона и радио евреи, для которых родственные узы всегда были так важны, оказались в СССР как бы в гигантской тюрьме с высокими глухими стенами. Молодым евреям, выросшим в советское время и далеким от национальных традиций, надо было постоянно доказывать свою преданность власти, учиться с бóльшим рвением, чем представителям «титульных наций», чтобы поступить в институт и добиться повышения на работе. Им приходилось терпеть антисемитские выходки ненавидевшего их окружения. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, какую гигантскую силу духа должен был ежедневно и ежечасно проявлять религиозный еврей. Только вера помогала выстоять в таких условиях.

Слова, которые мы произносим в начале обряда капарот(9) накануне Йом‐Кипура: «[Сыны человеческие], сидящие во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»(10), – с потрясающей точностью описывают наши чувства.

Шпионская история

Однажды папа поехал в Умань, на могилу раби Нахмана из Брацлава. Сошел он с поезда рано утром. Там была маленькая синагога, в которой проводились общественные молитвы, но папа предпочел не заходить туда: чем меньше глаз наблюдают за тобой, тем лучше. Он вошел в лес, стал на опушке под деревом, облачился в талит(11), надел тфилин(12) и начал молиться. Вдруг перед ним появился милиционер и стал расспрашивать папу, что он тут делает и что означают эти кубики на руке и на голове. Папа пытался что‐то объяснять, но милиционер его не слушал, на него снизошло озарение: эти кубики – не что иное, как шпионские радиопередатчики!

9 Капарот – ритуал, который проводят перед Йом‐Кипуром.

10 «Теѓилим», 107:10.

11 Талит – четырехугольная накидка с кистями цицит по углам, в которую евреи облачаются во время утренней молитвы.

12 Тфилин (в русской традиции – филактерии) – две кожаные коробочки, которые укрепляют с помощью кожаных ремешков на левой руке и на лбу для исполнения заповеди.

Папу привели в отделение, где его допрашивал офицер, которому версия его подчиненного показалась убедительной. Однако в конце концов привели пожилого еврея, пользовавшегося доверием у сотрудников милиции. Он бросил взгляд на подозрительные предметы и сказал офицеру:

– Верно, что эти кубики служат в качестве средства связи, – но только не между Востоком и Западом, а между землей и небом. С их помощью еврей осуществляет связь с Богом.

Старика послушали, и папу освободили.

Средство от ревматизма

Я познакомилась с еврейским парнем, учившимся в Московском университете. При этом он соблюдал заповеди – в частности, каждый день надевал тфилин. Обычно он ждал, пока все соседи по комнате в общежитии уйдут, быстро читал «Шма, Исраэль…», снимал тфилин и бежал на занятия.

Случилось как‐то, что один из его товарищей вдруг вернулся за чем‐то забытым – и был потрясен, увидев своего соседа по комнате со странными черными кубиками: один был на голове, а другой – на руке, прикрепленный к ней длинным, обмотанным несколько раз вокруг нее ремешком.

– Что это за кубики? – спросил он его.

– Я получил их в наследство от бабушки, – вдохновенно сымпровизировал тот. – Это – проверенное средство для страдающих от ревматических болей. У меня вот уже несколько дней сильные боли в руке, и эти кубики с ремешками помогают их снимать.

Его приятель простодушно принял все на веру и вышел из комнаты. Через какое‐то время он подошел к еврейскому юноше и, пожаловавшись на сильные боли в руке, попросил повязать и ему этот чудодейственный кубик.

– Я был в панике, – рассказывал мне тот, – ведь запрещено налагать тфилин нееврею! Я сказал ему, что сначала нужно разогреть руку. Начал делать ему энергичный массаж – и при этом молиться, чтобы дело не дошло до тфилин… И случилось чудо. Тот парень сказал: «Мне уже не надо твоих ремешков, боль прошла». Он поблагодарил меня и ушел.

Что только не придумывали религиозные евреи ради исполнения заповедей! Однажды в Киеве я шла с одним таким юношей; время было вечернее. Он очень торопился домой, чтобы успеть прочитать до захода солнца молитву Минха. Когда парень понял, что не успевает, мы остановились у здания филармонии, и он начал молиться наизусть «Восемнадцать благословений» – молитву, которую произносят шепотом, стоя, не сходя с места и не прерываясь. При этом он делал вид, будто разглядывает афиши на стенде. Проходившая мимо женщина остановилась рядом и попросиа его:

– Подвиньтесь, товарищ, мне отсюда не видно!

Он, разумеется, не реагировал, а она не отставала и уже начала сердиться на невежу. Тогда я сказала ей:

– Простите, пожалуйста; вы просто не знаете, кто он! Я сопровождаю его; это – талантливый композитор. Как раз сейчас ему пришла в голову какая‐то мелодия. Посмотрите на его вдохновенное лицо, на то, как он раскачивается из стороны в сторону… Сейчас он весь – в мире музыки; он не слышит вас, давайте не будем ему мешать. Женщина смутилась, извинилась и ушла.

Сломленный портной

Недалеко от нас жил один портной, который съездил в Израиль. Вернувшись оттуда, он начал выступать по радио и телевидению с целой серией очерняющих еврейскую страну передач. На одной из представленных им фотографий, которая мне особенно запомнилась, видна была группа детей с пейсами, в грязной неряшливой одежде, роющихся в помойке в поисках остатков еды. Этот еврей поносил Израиль в самых грубых выражениях, пока мы не решили, что делать нечего – нужно заставить его замолчать.

И вот, в темную зимнюю ночь, когда он возвращался после  одной из своих «лекций», его встретили в переулке несколько наших ребят, поколотили и сказали:

– Если сам не закроешь свой рот – мы тебе поможем.

Через несколько месяцев тот портной тяжело заболел и умер, а через какое‐то время мы узнали, что стояло за этой историей.

В СССР портные, как и представители других профессий в сфере услуг, должны были работать в государственных ателье, при этом брать левые заказы было делом уголовно наказуемым. Всю получаемую с клиентов плату следовало сдавать в кассу.

Этот портной выполнял частные заказы на дому и, естественно, брал выручку себе – пока не попался.

Ему предложили на выбор: или его отдадут под суд и он получит десять лет лагерей – или «послужит Родине», и это будет искуплением его греха. Ему предложили съездить с женой в Израиль в качестве туристов за государственный счет и вернуться с «впечатлениями» о страшной жизни в еврейской стране, которые сочинят для него сотрудники органов. По возвращении он должен будет выступать по радио и телевидению с рассказами о преступлениях сионистов. Если же ему придет в голову обмануть советскую власть и остаться в Израиле, то за «дезертирство» будут наказаны его дети и внуки, живущие в СССР.

В Гемаре говорится, что если человека судили и приговорили к смерти, но пришел некто и сказал: «У меня есть для него оправдание» – обвиненного судят заново. Живя в Советском Союзе, я усвоила для себя правило: когда судишь других, старайся находить им оправдания – даже если человек совершил, на первый взгляд, явную подлость.

Трогательная встреча

Эта история случилась в праздник Симхат‐Тора. Синагога была заполнена молодыми евреями, танцевавшими со свитками Торы. Активисты общины, знавшие, что среди публики немало доносчиков, боялись, что все это веселье может стать поводом для закрытия синагоги, и пытались уговорить молодежь разойтись. Их не слушали, и тогда они силой вытолкнули всех во двор и заперли здание.

Разгоряченная молодежь продолжала веселиться во дворе; один неугомонный танцор плясал «казачка» вприсядку, а остальные, хлопая в ладоши, подбадривали его. Неутомимо приседая и вставая, сгибаясь и выпрямляясь, он вдруг увидел кого‐то в толпе и уже не сводил с него глаз. Люди стали с опаской поглядывать в ту же сторону: может быть, этот плясун опознал в одном из собравшихся стукача? «Казачок» становился все более бурным и стремительным – и вдруг танцор подлетел к тому, на кого смотрел, и стал осыпать его поцелуями, крича:

– Папа, а ты что здесь делаешь?

Остолбеневший поначалу от неожиданности отец обнял сына и долго повторял только одно слово:

– Сыночек… Сыночек…

Как оказалось, каждый из них скрывал от другого, что собирается идти в синагогу.

Визит раввина Гиршберга в Киев

Летом 1963 года в Киев приехал главный раввин Мексики рав Авраѓам Гиршберг. В субботу он пришел помолиться в синагогу и беседовал с присутствующими, которые были рады всякому гостю, и тем более – такому важному. Я тоже воспользовалась его приездом и имела с ним откровенную и сердечную беседу.

В понедельник утром мама послала меня задать вопрос по поводу кашрута раву Паничу, бывшему тогда раввином Киева. Я вошла в синагогу во время чтения Торы, стояла у бокового входа и ждала окончания молитвы. Имея уже в этом опыт, я сразу распознала двух сотрудников КГБ; они сидели в зале на задних скамьях с открытыми молитвенниками и следили за равом Гиршбергом.

Молитва закончилась. Один из евреев подошел поговорить с раввином, и тот в ходе беседы передал ему еврейский календарь на

русском языке. Те двое встали со своих мест и направились к раву. Ему грозили большие неприятности: иностранцам запрещено раздавать какие бы то ни было печатные материалы без специального разрешения. У меня не оставалось времени на размышления; я вскочила, бросилась к раввину и тому еврею, который получил от него календарь, и крикнула им на идиш:

– Скорее убегайте!

Я открыла сумку, которая была у меня в руках, и сделала движение, будто что‐то в нее кладу.

Агенты тут же бросились ко мне: мол, поймали на месте преступления.

– Открой сумку немедленно! – заорали они.

Чтобы выиграть время и дать раввину возможность уйти, я стала спорить с ними, отказываясь выполнить их требование. Они втолкнули меня в боковую комнату, контору раввина Панича, и тщательно обыскали мою сумку, проверив, нет ли в ней двойных стенок, и тщательно изучив каждую бумажку. Когда они, наконец, отпустили меня, я вернулась домой, очень довольная, что спасла такого важного гостя от серьезных неприятностей.

Через семь лет после этого происшествия я встретила раввина Гиршберга в отеле «Ѓа‐Мерказ» в Иерусалиме, и он сказал мне:

– Никогда не забуду добро, которое вы сделали мне, подвергая себя опасности, чтобы вызволить меня из большой беды! Сочту величайшей честью для себя, если вы навестите меня в Мехико.

Когда я была в Соединенных Штатах в 1971 году по приглашению организации «Аль тидом» («Не молчи»), рав Гиршберг пригласил меня в столицу Мексики. Я выступила там перед местной общиной с лекцией о положении евреев в СССР и рассказала о том, что произошло с раввином в киевской синагоге. Собравшиеся слушали очень внимательно, и визит оказался весьма результативным. Добро, которое мы делаем другим людям, в конечном счете всегда окупается, как сказано: «Посылай свой хлеб по воде, и по прошествии многих дней он к тебе вернется».

Синагога на улице Щековицкой: вид снаружи и изнутри

Израильские послы в советских синагогах

В конце 1948 года, после установления дипломатических отношений между СССР и вновь образованным государством Израиль, первым послом Израиля в СССР была назначена Голда Меир, впоследствии – премьер‐министр. Ее недолгое пребывание в должности посла запомнилось восторженной встречей, устроенной ей огромной толпой евреев во время посещения московской синагоги. Побывала она и в Киеве, пришла и там в синагогу – но народу было очень мало: то ли потому, что власти не пожелали повторения того, что было в Москве, то ли потому, что в Киеве вообще страха было гораздо больше; в синагоге собирался только постоянный миньян стариков.

Был будний день. Я видела и слышала ее издали. Она спросила:

– Почему мало людей, ведь в Киеве так много евреев? Ей ответили:

– В СССР – свобода вероисповедания, и невозможно заставлять людей приходить в синагогу.

Осенью 1955 года, в праздник Суккот, большую синагогу в Киеве посетили посол Израиля в СССР Йосеф Авидар, его жена, извест‐ ная детская писательница Ямима Черновиц‐Авидар, и их дочь Рама с мужем. Я, по наивности и от воодушевления, вызванного столь великим событием, как появление посла еврейской страны в нашей синагоге, решила пригласить их всех к нам домой на кидуш. Посол отказался, а его дочь с мужем приняли приглашение.

Мы беседовали, пили чай со сладостями и выпечкой; атмосфера была самой приятной и дружеской. Прощаясь, гости оставили мне несколько книг о государстве Израиль. Как только они ушли, я подскочила к печи и бросила книги в огонь, а пепел потом высыпала в мусорное ведро. Вскоре к нам явились сотрудники органов и устроили в доме тщательный обыск. Они спросили, что я сжигала в печи, поскольку обнаружили, что она еще теплая, а погода была еще не такой холодной, чтобы греться у печки.

Три незваных гостя просидели пять часов, допрашивая меня, прочли все мои письма и составили подробный протокол на десятках страниц. Каким‐то чудом моя авантюра завершилась благополучно, – но, конечно, я была непростительно легкомысленной. Все могло закончиться и арестом.

В Йом‐Кипур следующего года в нашу синагогу пришел военный атташе при посольстве Израиля Йеѓуда Ѓалеви из кибуца Афиким возле Тверии с женой Раей и сыном Эйтаном. Мы были знакомы с прошлогодней Симхат‐Торы.

Израильтяне подошли ко мне и говорили со мной на иврите; я знала тогда этот язык лишь немного и изъяснялась с трудом. Они подарили мне пару сережек работы учеников Израильской академии искусств «Бецалель». Когда началось чтение поминальной молитвы «Изкор» и я вышла во двор вместе со всеми, у кого были живы родители, ко мне подошли два сотрудника КГБ и спросили, о чем я беседовала с атташе и что он мне дал. Я указала на сережки, которые вдела в уши. Они грубо сорвали украшения и унесли с собой.

Впоследствии, после прибытия в Израиль, я узнала, что в информационном листке кибуца Афиким в свое время была помещена статья Йеѓуды Ѓалеви, в которой он описывает пережитое им во время работы в СССР. В частности, он рассказывает, как одна наивная еврейская девушка подошла к нему и его жене в синагоге и спросила:

– Как вы носите в Йом‐Кипур свои вещи в месте, где нет эрува(13)? На этот раз я была осторожнее и не пригласила их к нам домой.

Тем не менее, я тайком передала им несколько моих стихотворений на русском языке, посвященных Эрец‐Исраэль. Они перевели их на иврит и поместили в том же листке, после статьи.

Мое ¨прикрытие¨ для посещения синагоги

Здесь нужно объяснить, каким образом я, молодая девушка, обязанная по всем правилам конспирации выглядеть безупречной комсомолкой, осмеливалась быть постоянной посетительницей синагоги – и это в годы, когда люди боялись даже просто пройти мимо нее, чтобы кто чего не подумал.

С первых классов школы я рассказывала подругам, что мои родители – люди пожилые и больные, потерявшие семерых детей на фронте и в ходе массовых расстрелов в Бабьем Яре. Когда это случилось, они начали ходить в синагогу – молиться о душах погибших, и мне приходится постоянно их сопровождать.

Каждой из девочек я говорила:

– Эту тайну я открываю только тебе, чтобы ты не подумала, будто я – фанатичная верующая.

Это объяснение отлично действовало и спасало меня от многих проблем, в том числе, и от необходимости вступать в комсомол, – ведь синагогу я все‐таки регулярно посещала, хоть и по уважительной причине. Так что в первые ряды советской молодежи меня не звали, но я от этого никак не страдала.

13 Эрув – буквально «смешение», «объединение» (владений) – процедура, предписанная мудрецами (включая строительство ограждения), чтобы сделать разрешенным перенос вещей из одного владения в другое в субботу и Йом‐Кипур.

Папа и мама во дворе синагоги

Арест папы

Прокаженные

Но вернусь к началу пятидесятых годов и к истории моей семьи. Мартовским утром 1951 года папа, как обычно, вышел из дома – и не вернулся.

Мы с мамой обегали все больницы и отделения милиции, пытаясь узнать хоть что‐нибудь о его судьбе. В одних местах нам просто хамили, в других – издевались над нами. Дежурный милиционер в одном из отделений, который отнесся к нам чуть человечнее, сказал:

– Что вы его ищете? Не понимаете разве, что он арестован органами госбезопасности?

Этот милиционер посоветовал нам прекратить искать папу, поскольку сам поиск может впутать нас в серьезную и опасную историю.

Хотя мы привыкли к жизни, полной страха, теперь для нас наступили еще более тяжкие времена, каких мы еще не знали. Папин арест изменил для нас все.

Как только распространился слух, что реб Лейб исчез, люди начали отдаляться от нас, считая всякое общение с нами опасным. Никто не переступал порог нашего дома, а встречавшие нас на улице переходили на другую сторону – только чтобы не пришлось поздороваться.

Мы привыкли к тому, что наш дом был всегда полон друзей и гостей. Теперь мы превратились в изгоев… Это очень угнетало нас, поскольку мы всегда были общительными, жившими одной жизнью с другими и принимавшими близко к сердцу их дела, а теперь – будто о нас написано в начале свитка «Эйха»(1), который читают в день поста 9‐го ава(2): «Как одиноко сидит…» – там говорится о разрушенном Иерусалиме. Теперь мы с мамой – две несчастные одинокие женщины, боящиеся собственной тени. Всякий шорох за дверью бросал нас в дрожь: не явились ли и за нами, чтобы пытками выбить признания в том, что папа – преступник?

Будние дни проходили в повседневных трудах и заботах, хотя бы частично отвлекавших нас от мыслей о папе, но субботы были просто невыносимы. Казалось, что сама Шхина, постоянно присутствовавшая в нашем доме в этот день, вместе с папой ушла в изгнание.

1 «Эйха» – в русской традиции «Плач Иеремии».

2 9‐е ава – день траура и поста в память о разрушении Первого и Второго иеруса‐ лимских храмов.

 

Пасхальный седер вдвоем

Мне, наивной и еще не знакомой с настоящим горем, субботние свечи, зажженные мамой, всегда возвещали появление света, озарявшего душу. Но в эти субботы без папы свечи тоже сделались какими‐то другими, как будто сияние их потускнело.

Мама говорила мне:

– В субботу нельзя печалиться! Именно тот, у кого на сердце тяжесть, должен наслаждаться вместе с царицей‐субботой, и в заслугу этого мы еще услышим голос папы, освящающего субботний день над бокалом вина!

Пришел праздник Песах. Никто не позвал нас на седер, и мы сели за стол вдвоем; папино кресло стояло пустое. Начали читать вслух Агаду – и я, не сдержавшись, расплакалась.

Я пыталась успокоиться, чтобы не расстраивать маму, но на это не хватало сил. Мама прижала мою голову к себе, гладила меня и шептала слова утешения, в которых проявлялась вся сила духа ее и острый ум:

– Смотри, Батэле: все, что мы делаем в память об исходе из Египта в эту ночь, и особая заповедь «И расскажи сыну своему» служит воспитанию детей. Они должны проникнуться мыслью о том, что чудо исхода из рабства на свободу, описанное в Торе, случилось не только в том поколении – оно происходит во всех поколениях, как говорится об этом несколько раз в самой Агаде. И так мудрец бен Зома толковал в Агаде слова Торы «Чтобы помнил ты день твоего исхода из Египта все дни твоей жизни»(3): « “Дни твоей жизни” – это дни, а “все дни твоей жизни” – это включает и ночи» – другими словами, надо помнить об Исходе и ночами, а «ночь» – это намек на изгнание. Так что мы должны ожидать избавления и не терять надежду на то, что еще немного – и мы выйдем из рабства на свободу!

Когда я немного успокоилась, мы продолжили читать Агаду. Я вспоминала папины комментарии и объяснения, а мама добавляла к этому что‐то свое. Когда мы дошли до слов «Чем отличается эта ночь от всех других ночей?», я не захотела задавать традицион‐ ные четыре вопроса, которые обычно задают на седере дети, и сказала, что приберегу их до папиного возвращения, потому что только он может ответить на бесчисленные вопросы, которые у меня накопились. Хотя папы и не было с нами на седере, дух его незримо присутствовал среди нас; мы то и дело говорили: папа объяснял это так‐то, а это – так‐то.

В ту невеселую праздничную ночь передо мной вновь раскрылось все величие маминого духа. Я до сегодняшнего дня жалею, что не записала все слова утешения и поддержки, сказанные ею мне в ту ночь. Уверена, что они были бы полезны молодым и сегодня.

3 «Дварим», 16:3.

В Рош а-шана в синагоге

Я вспоминаю первый Рош ѓа‐шана после папиного ареста. Мы с мамой пошли в синагогу. В первую ночь после праздничной молитвы люди, как принято, подходили друг к другу с традиционным благословением: «Да будешь ты вписан в Книгу жизни на добрый год, и да будет это скреплено печатью!» Почти все посетители синагоги люди пожилые, все знакомы между собой; мужчины  и женщины поздравляли друг друга – но нас не замечали. Мы стояли в углу двора и смотрели на собравшихся, а они, проходя мимо нас, опускали глаза, чтобы не встретиться с нами взглядом. И тут один старый еврей, бывавший у нас дома, реб Пинхас Грейниц, вдруг остановился возле нас – и начал танцевать. Он поднял руки и, глядя в небо, воскликнул:

– На добрый год да будете вы вписаны в Книгу жизни, и да будет это скреплено печатью!

Мама сказала мне:

– Разве звездам это нужно – быть вписанными в Книгу жизни? Он не им говорит, а нам!

Много десятков лет прошло с тех пор – а я помню его доброту в ту праздничную ночь, ведь доброта – это именно то, в чем мы нуждались тогда больше всего на свете. Из всех, бывших в тот день в синагоге, только реб Пинхас уехал впоследствии в Израиль; он умер в преклонном возрасте в городе Бат‐Ям.

Пока мы так стояли, словно у позорного столба, в углу двора, мама прошептала мне на ухо:

– Знай, Батэле, что этим евреям еще тяжелее подавить свое желание сказать нам новогоднее приветствие, чем нам – не получить его…

Реб Пинхас Грейниц

Сладкое лекарство

Мама сделала кидуш, и мы уселись за стол. Когда мы взяли яблоко, обмакнули его в мед и сказали: «Да будет воля Твоя на то, чтобы сделать для нас новый год добрым и сладким», – мама вспомнила, как я однажды спросила папу: если мы просим, чтобы год был добрым, то зачем добавляем еще слово «сладким»? Она сказала:

– Ты, наверное, помнишь, что он тебе ответил? Он сказал: «С чем это можно сравнить? Один человек получил от врача горькое лекарство. Даже зная, что оно, несмотря на горечь, идет ему на пользу, он все же хотел бы, чтобы лекарство было сладким. Так и мы. Знаем, что Всевышний все делает к лучшему, и даже самые тяжелые Его предопределения – на благо нам, и все же мы просим, чтобы наступающий год был не только добрым, но и сладким!» И как же сладко будет нам, когда Господь вернет нам папу, и мы вновь будем вместе, и будем накрывать наш стол по субботам и праздникам в спокойствии и радости!

Больше двух лет страдали мы с мамой от мук одиночества и страха, не имея ни малейших известий о папиной судьбе. Мы пытались подбадривать одна другую, поддерживать друг в друге надежду на то, что мы вскоре увидим папу и услышим, как он делает субботний кидуш…

Мама всегда, даже в моменты отчаяния, находила слова ободрения, нужные как раз в эту минуту. Она говорила:

– Сказано в Торе: «И был вечер, и было утро» – это означает, что после вечерней тьмы всегда приходит утро, озаряющее и радующее сердце. Народ Израиля начинает отсчет нового дня с вечера, а вслед за ним приходит утро, и это символизирует победу света над тьмой. У других же народов день начинается с утра, а потом приходит вечер, и тьма побеждает свет.

¨Дело врачей¨ и чудо Пурима

¨Убийцы в белых халатах¨

В 1953 году, незадолго до праздника Пурим, над многострадальным советским еврейством, еще не оправившимся от ужасов нацистской бойни, нависла новая опасность. Так же, как и до того в Германии, события нарастали постепенно и приобрели особый драматизм в последние годы жизни Сталина. Вскоре после победы над Германией, 24 мая 1945 года, на одном из приемов в Кремле Сталин провозгласил следующий тост:

«Я как представитель нашего советского правительства хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны».

Так в одночасье был отвергнут марксистский принцип полного равенства наций и положено начало иерархии, в которой самая низшая ступень предназначалась евреям.

С 1947 года в рамках этого курса была развернута кампания против так называемых безродных космополитов. В течение всего послереволюционного периода советские евреи привыкли к тому, что главным условием их выживания в советской системе является отказ от еврейской идентификации. Они всячески старались замаскироваться и быть как все. Но именно после того, как это им так хорошо удалось, этот «успех» был по‐ ставлен им в вину и вместо одобрения встретил лишь презрение и глубокое отвращение! Кто же они теперь? Не русские и не евреи, а нечто омерзительное и опасное – «не знающие родства космополиты».

Удары обрушились и на «официальных» евреев, проявлявших свое еврейство с разрешения и по поручению самих властей. В начале 1948 года агентами ГБ был убит и затем представлен в виде жертвы автомобильной катастрофы один из самых известных евреев страны, главный режиссер Московского еврейского театра народный артист СССР С. М. Михоэлс. По поручению властей он возглавлял созданный им во время войны Еврейский антифашистский комитет, который вел активную просоветскую пропаганду во всем мире и занимался сбором материальной помощи армии СССР от зарубежных еврейских организаций. Были обвинены в измене и уничтожены почти все члены этого комитета – видные еврейские деятели литературы и искусства. Были ликвидированы остатки еврейской культуры: закрыты еврейские театры, газеты, музеи, издательства на языке идиш… Вскоре после этого поползли первые слухи о предстоящей депортации евреев в Сибирь.

Но самое страшное началось 13 января 1953 года, когда все центральные газеты поместили следующее сообщение ТАСС:

АРЕСТ ГРУППЫ ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ

Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь руководителям партии и правительства Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; профессор Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г., врач- терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт…

Газета «Правда» напечатала в тот день редакционную статью под названием «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров‐врачей», в которой говорилось: «Участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали их здоровье, ставили им неправильные диагнозы, а затем губили больных неправильным лечением. Прикрываясь высоким и благородным званием врача – человека науки, эти изверги и убийцы растоптали священное знамя науки. Встав на путь чудовищных преступлений, они осквернили честь ученых…»

Самые ассимилированные и далекие от политики евреи вспоминали потом эти времена с ужасом. Ведь даже во время войны, при всех ее тяготах, они знали, что их страна, напрягая все силы, воюет с самым грозным их врагом, и чувствовали себя на переднем краю этой борьбы – и на фронте, и в тылу. А теперь, после всех перенесенных страданий и жертв, они вдруг объявлены в своей стране врагами и изменниками, чужеродными и ненужными элементами, выброшены из жизни! Травля – со всех сторон: редакционные статьи в газетах полны намеков, а фельетоны пестрят еврейскими фамилиями. Всюду евреев позорят, выгоняют с работы – а на запасных путях, согласно достоверным свидетельствам, уже стоят телячьи вагоны для поголовной высылки евреев на дальнюю окраину Советского Союза. И, как все давно привыкли в этой стране, бесполезно спрашивать: «За что?».

Официальным поводом для намеченного предприятия должна была служить «просьба представителей еврейского народа» о том, чтобы «оградить предателей и безродных космополитов еврейского происхождения от справедливого народного гнева путем переселения их в Сибирь». По дороге, как следовало из тех же слухов, евреев ожидали проявления «справедливого народного гнева», так что многие из высланных не доехали бы до места назначения. В том, что ожидалось именно такое развитие событий, убеждала опробованная властями во время войны практика переселения целого ряда народов СССР.

Коржик со слезами

Со дня на день страх и напряжение возрастали; день изгнания приближался.

В ночь праздника Пурим мы с мамой пошли в синагогу слушать чтение Книги Эстер. Шли, взявшись за руки, по заснеженным улицам Киева, чтобы в очередной раз вспомнить историю падения злодея Амана, задумавшего уничтожить весь наш народ. И хотя все происходившее в стране не располагало к особому оптимизму, мы все же надеялись на то, что и сейчас удостоимся чуда, подобного пуримскому.

Общее настроение в синагоге было мрачным. Слухи о высылке передавались из уст в уста. Один из мужчин читал свиток на традиционный мотив, и всякий раз, когда он произносил имя Амана, я стучала по столу – негромко, чтобы не было слышно на улице. Это сегодня в Израиле при упоминании этого ненавистного имени дети в синагогах вовсю раскручивают трещотки и шумят, а в Советском Союзе в те годы такое выражение отношения к антисеми‐ тизму следовало проявлять с максимальной осторожностью. На‐ завтра мы снова пошли с мамой в синагогу на утреннее чтение Книги Эстер.

В Пурим утром полагается, вернувшись из синагоги, посылать друзьям и знакомым мишлоах манот – угощение хотя бы из двух видов еды или напитков. А нам с мамой – и нечего, и некому было посылать, ведь с нами никто не хотел общаться. Мы «послали» друг другу по коржику и яблоку, причем при этом так плакали, что сухой коржик совершенно размок от слез…

– Пусть вторым будет Творец, – сказала я маме. – Давай пошлем Ему наш коржик со слезами.

И тут вдруг мы услышали с улицы какой‐то шум, голоса соседей, громко перекликавшихся между собой. Что там?! Я открыла дверь, выглянула наружу – и услышала оглушительное известие: Сталин умер этой ночью прямо на заседании Политбюро. Слухи были фантастические: он якобы требовал, чтобы члены Политбюро подписали постановление о высылке евреев, и когда некоторые отказались, он разбушевался, вопил как резаный, и тогда Каганович вынул из кармана пистолет и разнес Сталину голову.

О смерти официально сообщили только 5‐го марта. Умер он на одной из государственных дач, в Кунцево. Согласно одной из наиболее принятых версий, он был один у себя в комнате, и после того, как он долго никого не звал и не откликался на стук, охрана взломала дверь и обнаружила его лежащим на полу. Вызвали Берию, Хрущева и Маленкова. Те, однако, объявили, что «товарищ Сталин отдыхает», и ему долгие часы не оказывали помощь; когда, наконец, прибыли врачи, было уже, слава Богу, поздно.

Тиран продолжал убивать даже после своей смерти. Попрощаться с покойным, чье тело было выставлено в Колонном зале Дома союзов, стекались со всей Москвы огромные массы народа; возникла страшная давка, прежде всего – на Трубной площади, огороженной военными грузовиками. Сотни, а возможно, и несколько тысяч людей погибли в давке… Распространять информацию об этом запрещалось, а цифры были строго засекречены. В народе это назвали «вторая Ходынка», а Трубную площадь – «Трупная площадь».

Хотя после смерти Сталина о прежних репрессиях уже не могло быть и речи, страх перед системой, представления о ее всемогуществе и вечности господствовали в сознании людей еще десятилетия спустя. Сама мысль о сопротивлении казалась невозможной, пока не появилось движение борцов за гражданские права – диссидентов, в котором активнейшим образом участвовали евреи, и постепенно ширившееся движение евреев, в том числе религиозных, за право выезда в Израиль. Но это – уже другая история.

Стук в дверь

Мы с мамой вернулись со двора домой, охваченные радостью, какой не испытывали уже много лет.

– Может быть, теперь исполнится сказанное в Книге Эстер – то, что объявили Аману его жена и советники: «Если Мордехай, перед которым ты начал падать, из евреев – ты не одолеешь его, а падешь перед ним окончательно!» Быть может, вскоре мы увидим папу, который вернется к нам. Я очень надеюсь, что твой мишлоах манот достиг трона Всевышнего и ангел не забыл представить перед Ним твой коржик, пропитанный слезами, чтобы напомнить Ему о папе!

Я начала накрывать стол для праздничной трапезы и только‐только успела поставить напротив пустого папиного стула, как это я всегда делала, его тарелку и нож с вилкой, как раздался стук в дверь.

Мы испугались: кто бы это мог быть? Ведь после папиного ареста у нас никто не бывал.

Я открыла дверь и увидела в дверном проеме папу, истощенного, бледного и вместе с тем сияющего. Я обняла его, стала целовать и истерически кричать:

– Папочка, папочка, шалом алейхем!

Мама сначала застыла как каменная, а потом воскликнула:

– Видишь, доченька? На Небесах уже получили наш коржик со слезами! Посмотри, какой подарок послали нам с неба: папа вернулся!

Не успела она подбежать к нему, как он, пробормотав несколько невнятных слов, упал.

Уложив папу, мы позвали нашего семейного доктора Исраэля Гутина. Он поставил диагноз: смещение позвонка, что вызывает сильные боли и невозможность сохранять равновесие; из‐за этого папа и упал, едва войдя в квартиру.

– Как же вы дошли пешком сюда из тюрьмы с такой спиной? – взволнованно спросил доктор.

– Я не чувствовал боль всю дорогу, – ответил папа, – потому что я не шел, торопясь домой, а словно летел на крыльях. А когда я вошел в дом и увидел жену и Батэле, я вернулся в свое обычное состояние – и упал.

Главное в человеке – его «внутренний стержень», а у моего папы он был сильнее, чем его позвоночный столб.

Он пролежал несколько часов, пока не пришел в себя. Мы не хотели беспокоить его расспросами и возможными визитами; ему нужен был полный покой хотя бы в течение нескольких дней.

Возвращение папы стало праздником для всех посетителей нашей синагоги, душой которой он всегда был. Все время, пока он сидел в тюрьме, невозможно было увидеть улыбку на лицах молящихся, и когда в Пурим распространилась весть об освобождении реб Лейбы, их сердца наполнились радостью.

Возможно, папино освобождение было как‐то связано с событиями, назревавшими в высшем руководстве СССР. Многие сотрудники органов безопасности боялись новых веяний и того, что часть их жертв выйдет из тюрем и лагерей и превратится в их об‐ винителей. Не исключено, что именно поэтому были освобождены многие находившееся долгое время в заключении без суда, и в их числе – папа.

Два года – на хлебе и воде

Папа рассказал нам, что с ним происходило в течение этих 700 дней – двух долгих лет, начиная с момента ареста.

Был весенний день 1951 года. Он шел по своим делам по улице, когда вдруг рядом с ним остановился автомобиль – обыкновенный, гражданский, в котором сидели двое. Они открыли дверь и задали ему обычный невинный вопрос – как проехать туда‐то. Когда он наклонился и начал объяснять, они схватили его, втащили внутрь и привезли в здание МГБ, расположенное в центре города, в районе площади Богдана Хмельницкого, одной из самых больших и красивых в Киеве.

В подвалах этого многоэтажного здания находились камеры для заключенных и кабинеты для допросов и пыток. В папиной одиночной камере, практически карцере, без окон, было только цементное возвышение, на котором можно было сидеть или лежать, подогнув ноги – в ней он провел все два года своего заключения.

Там нельзя было определить, день сейчас или ночь. В камере постоянно горела тусклая лампочка, которую часто, особенно когда были недовольны его поведением на допросах, гасили, оставляя в кромешной тьме. Папа потом рассказывал, что там он понял, какой она была, та «тьма египетская», которую можно было «потрогать руками»… И в этом аду он продолжал учить Тору, повторяя вслух все, что помнил. Это давало ему силы держаться. Охранники думали, что он сошел с ума, – а он верил, что только Тора его спа‐ сет. В ходе многочасовых допросов следователи добивались от папы, чтобы он выдал тех, для кого он пек мацу, тех, кто приходил в нашу микву, проводил у нас субботу… Бесконечно спрашивали, чем занимаются все эти люди и о чем они ведут разговоры, и нет ли среди них тех, кто ставит целью свержение советской власти. Особенно добивались от него, чтобы он сообщил, не было ли в их кругу хасидов Хабада, которых власти преследовали больше всего. Их боялись, считая главной подрывной силой, поскольку они поддерживали конспиративные связи с Ребе, жившим в Соединенных Штатах, и выполняли его указания.

Допросы и пытки продолжались в течение всех этих двух лет. Папа мужественно держался, не назвал ни одного имени и не сообщил ничего, что могло бы кому‐то повредить. Им не удалось сломить его дух никакими пытками. Он даже не видел своих мучителей: следователь всегда сидел в полумраке, направляя ему в лицо яркий слепящий свет прожектора. Помимо физической муки это создает дополнительное психологическое давление, вызывает у допрашиваемого чувство беспомощности.

Папа говорил, что в течение всего срока заключения он как никогда остро чувствовал смысл слов «[Сыны человеческие], сидящие  во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»– ведь это было сказано о нем! Ему выдавали триста граммов хлеба и литр воды в день; время получения пищи было для него единственным ориентиром во времени. Вместе с хлебом приносили тарелку баланды и немного каши, но папа не прикасался ни к чему вареному и брал с подноса только хлеб.

¨Не испугаюсь зла, ведь Ты – со мной¨

Как‐то я спросила папу:

– Как ты сумел продержаться в течение двух лет в такой изоляции, подвергаясь при этом непрерывным пыткам и издевательствам на допросах?

– Доченька, – сказал он, – я отвечу тебе. Можно окружить еврея со всех сторон каменными стенами, но если он верит по‐настоящему, то в душе всегда останется свободным – ведь его Бог с ним всегда и везде. Еврей, верящий в Бога, никогда не может быть один, как сказал царь Давид: «Даже когда пойду долиной смерти – не испугаюсь зла, потому что Ты – со мной!»(4) Более того: еврей должен быть только с Всевышним, должен быть отделенным от этого мира – а это и означает, что он не один! Я постоянно либо молился, либо повторял наизусть мишнайот и читал псалмы, и так осуществились для меня слова «Если бы Твоя Тора не была моей отрадой, то наверняка погиб бы я в моем бедствии»(5). Моей единственной заботой было то, что вы, конечно же, печалитесь обо мне днем и ночью. И вот я, наконец, дома, с вами!

Папа медленно приходил в себя и восстанавливал силы, пока не стал таким, как прежде, и вернулся к обычным своим занятиям, только теперь он никуда не выходил один.

– Если они захотят опять меня арестовать, пусть придут за мной домой, а не забирают с улицы, как бродячую собаку, – часто повторял он.

Рассказ рава Зильбера

Приведу здесь одну историю из жизни рава Ицхака Зильбера, истинного праведника, прошедшего лагерь, ревностно соблюдая при этом заповеди и приобщая к ним других. В 1951 году его осудили на большой срок по ложному обвинению в спекуляции облигациями государственного займа. Следователи и судьи хорошо знали о его религиозной деятельности, и это, несомненно, сыграло свою роль в вынесении сурового приговора. В итоге он отбыл около двух лет в лагере под Казанью и вышел по амнистии после смерти Сталина летом 1953 года.

4 «Теѓилим», 23:4.

5 «Теѓилим», 119:92.

Приведу здесь историю, которую он рассказал в своей книге «Чтобы ты остался евреем».

В ночь праздника Пурим рав Ицхак собрал пятнадцать евреев‐заключенных и стал пересказывать им Книгу Эстер. Один из слушателей, Айзик Миронович, немолодой человек, осужденный на десять лет, вдруг вышел из себя. Он стал кричать, что все эти байки о том, что было две с половиной тысячи лет назад, нам теперь никак не помогут, потому что Сталин – это не Аман. Сначала будут судить врачей и повесят их на Красной площади, а после этого – уже и эшелоны готовы, и бараки построены – под Верхоянском и под Хабаровском, где морозы доходят до шестидесяти градусов. И это означает конец евреев СССР.

Рав Ицхак Зильбер

Рав Ицхак ответил ему, что еще рано оплакивать советских евреев. Аман тоже успел разослать свой приказ в сто двадцать семь областей Персидской империи. Бог еще поможет! Но Айзик Миронович в ответ закричал:

– Что ты сравниваешь? У Сталина всегда все получается! Он загнал крестьян в колхозы, уничтожил миллионы людей, войну у Гитлера выиграл, крымских татар выселил… Все, что он задумал, – осуществил!

Рав Ицхак мягко возразил ему:

– Со всеми у него получилось, а с евреями не получится – потому что сказано: «Не спит и не дремлет страж Израиля!» Ведь Сталин – всего лишь человек из плоти и крови, простой смертный!

Но Айзик Миронович с ним не согласился, говоря, что Сталин, несмотря на свои семьдесят три, крепок как железо. На это рав Ицхак ответил:

– Никто не может знать, что будет с каждым через полчаса!

На следующее утро Айзик Миронович разыскал рава Ицхака и сказал:

– Ты был прав! Как вчера говорил – так и случилось: с воли передают, что Сталина хватил удар, он парализован! По подсчетам получается, что это случилось как раз через полчаса после нашего вчерашнего разговора!

Рав Ицхак пишет, что как только он узнал о болезни Сталина, сразу начал читать псалмы и молиться, чтобы тиран поскорее умер. Он говорил: «Если я сегодня знаю псалмы наизусть и могу прочесть каждый с любого места, то это – благодаря товарищу Сталину! Я читал их трое суток подряд, день и ночь, работая, убирая территорию, сидя в бараке. Перестал, только когда услышал, что его уже нет. Откуда они вдруг так вспомнились, что я мог их читать на ходу? Это Всевышний открыл мне память!»

В одном лагере с равом Ицхаком сидели заключенные евреи из старых коммунистов, которые были сотрудниками органов безопасности еще во времена Ленина; в годы своей молодости они закрывали синагоги и доносили на своих родителей и близких родственников. Рав Ицхак подолгу дискутировал с ними о вере в Бога.

После смерти Сталина они подошли к раву, пожали ему руку, и один из них сказал на идиш:

– Ицхак, мы должны признать: ты был прав – есть Бог, Судья на земле!

Рав И. Зильбер в лагере

Завещание папы и его смерть

Последняя воля папы

В один летний день 1960 года я вернулась, как всегда, с работы и встретила папу, поджидавшего меня во дворе. Я поприветствовала его и поцеловала ему руку, как у нас было принято всегда.

– Батэле, – сказал он, – может быть, пройдемся немного по берегу Днепра? Хотел бы поговорить с тобой вдали от городского шума и суеты. Мне как‐то не по себе, а вид речных волн так успокаивает душу…

Мы подошли к лодочной станции, взяли напрокат лодку, сели в нее и поплыли по течению подальше от города, туда, где начинаются бескрайние поля, – и папа под плеск волн и крики чаек начал свой монолог.

Вначале он говорил о нашей жизни в этом мире, жизни временной, и о том, что хотя человек и смертен, есть в нем зерно вечности, дающее всходы благодаря совершенным им добрым делам. Говорил он горячо и серьезно, как будто подводя итог своей жизни.

Когда он сделал небольшую паузу, я набралась смелости и сказала:

– Папа, почему ты так серьезно говоришь о смерти? Ты, слава Богу, здоров, бодр, хорошо себя чувствуешь, ничего страшного не случилось – так зачем же ты заводишь разговор на такую тему? Ведь ты всегда учил меня радоваться жизни, видеть во всем хорошее! И мама всегда говорит: «Не ищи дорогу к счастью, нет ее; ищи счастье, что лежит у тебя на дороге, получай удовольствие от каждой минуты своей жизни». Чтобы жить счастливо, нужно соблюдать одно правило: если у тебя нет того, что ты желаешь, – желай то, что у тебя есть, и тогда у тебя будет то, что ты хочешь. Но когда ты говоришь о смерти – я не могу радоваться. Зачем ты портишь нам удовольствие от этой прогулки?

– Милая моя девочка! – сказал папа. – Разговор о смерти – это не сама смерть. И все же человек обязан постоянно иметь в виду сказанное царем Шломо: «Лучше доброе имя, чем доброе оливковое масло, и день смерти – чем день рождения»(6). С момента появления человека на свет каждый проходящий день приближает его к смерти. Никому пока еще не удалось избежать этой участи. И если вдруг у человека появилось желание говорить на эту важную и серьезную тему, он не должен откладывать разговор – ведь никто не знает своего часа. Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить то, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником! Это – моя последняя воля.

– Я понимаю: кадиш – это молитва, – сказала я, – и хоть я и дочь, а не сын, я могу молиться о твоей душе; но памятник – это камень, и как понимать, что я должна стать твоим памятником?

– Я, конечно, не имел в виду камень с выбитым на нем именем, – ответил папа, – это только знак, указывающий место могилы. Настоящий вечный памятник человеку – это добрые дела, совершенные им при жизни, и добрые дела, которые делают его потомки. Я знаю: мне не нужно убеждать тебя, чтобы ты продолжала соблюдать субботу, кашрут и все остальное. Мое завещание тебе вовсе не в этом. Я уверен, что ты не отступишь от выполнения повелений Творца, которые мы с тобой слышали вместе с нашими отцами у горы Синай. Но вот о чем я хочу тебя попросить: чем бы ты ни занималась в жизни, во всех делах своих стремись к одному: чтобы все встреченные тобой люди, все видящие тебя, по твоей одежде, твоему поведению, по тому, как ты общаешься с людьми и что для них делаешь, говорили с похвалой: «Это дочь реб Лейба Майзлика!» Когда дети оставляют пути Торы, даже отец‐праведник не может защитить их своими заслугами. Но если у отца, который в чем‐то согрешил, есть дочь‐праведница, то ее заслуги зачтутся и ее отцу. Я уверен, что благодаря твоим заслугам моя душа будет прощена. И потому прошу тебя: не делай ничего такого, из‐за чего меня могут изгнать из райского сада. И когда злое начало, которое есть в каждом из нас, станет подталкивать тебя к дурному – не поддавайся соблазну. Ведь если ты попадешь в его сети – пропадет труд всей моей жизни!

6 «Коѓелет», 7:1.

Помолчав, папа продолжил:

– Приведу тебе пример. Ты видишь этот мост над Днепром? Сотни людей строят такой мост: инженеры, техники, рабочие… Когда мост готов, его испытывают на прочность. Пропускают по нему поезд – скажем, сорок груженых вагонов, и если мост их выдержит, строители получат премию и будут радоваться плодам своего труда. И вот идет проверка моста. По нему движется состав. Прошли уже тридцать вагонов, тридцать один – и так далее. На мосту уже сороковой вагон, последний… и вдруг – катастрофа! Мост под ним обрушивается, и этот последний вагон увлекает за собой в реку все остальные, прошедшие прежде вагоны! Все пропало. В один момент строители потеряли и вознаграждение, и славу. Вместо того, чтобы уйти увенчанными лаврами победителей, они сгорают от стыда за провал в порученном деле. Точно так же – и с цепью поколений, проследовавших по мосту истории от праотца Авраѓама до нас с тобой. Наши предки с честью прошли по мосту; они устояли во всех испытаниях и бедствиях во все эпохи и выдержали главный экзамен – на верность Всевышнему. Если мне суждено попасть в грядущий мир, я встречу там всех моих предков, все звенья в цепи поколений рода Майзликов. И если, не дай Бог, последнее из них перед приходом Машиаха потерпит крушение в жизненных испытаниях, оно может увлечь за собой в пропасть всех живших до него, всех тяжело трудившихся ради освящения имени Творца! Подумай хорошенько обо всем этом.

Папа вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, на котором был написан его рукой отрывок из книги «Ховот ѓа‐ левавот»(7), переведенный им на русский язык:

«Надо, чтобы человеку стало ясно, что у всего сущего в мире, у предметов и у явлений, есть известные границы – и ни один из них не добавит к тому и не убавит от того, что предопределил Творец благословенный для каждого относительно количества и качества, места и времени. Не добавить к тому, что предопределено как малое, и не убавить от того, что предопределено как большое; не задержать того, чему предопределено быть раньше, и не ускорить того, чему предопределено быть позднее».

Протягивая мне этот лист, папа сказал:

– Если ты всегда будешь помнить эти слова, то все выдержишь и все преодолеешь.

В тот час я не постигла всей глубины смысла прочитанного. Но чем старше я становлюсь, тем большее воздействие оказывают на меня слова той книги.

Я тогда даже не понимала, какое непростое завещание оставил мне папа. Ведь с тех пор каждое мое слово и каждый поступок, все, что я делаю для себя и для других, обязывает меня хорошо подумать сначала, не нарушаю ли я папин покой в райском саду, покой, который он заслужил всей своей жизнью…

Мы завершили прогулку по Днепру и вернулись домой перед заходом солнца. Папа еще успел зайти в синагогу помолиться Минху, а я ходила взад и вперед по дому, обдумывая то, что говорил папа.

Маме я не стала рассказывать о папином завещании.

7 «Ховот ѓа‐левавот» («Обязанности сердец») – труд жившего в Испании в XI в. мудреца Бахьи бен Йосефа ибн Пакуды.

Инсульт

Посреди ночи папа проснулся и сказал, что ему плохо. Его состояние ухудшалось с каждой минутой. Он потерял речь – его парализовало, произошло кровоизлияние в мозг.

Врач «скорой помощи», которую мы вызвали, хотел забрать папу в больницу, но мама попросила оставить его дома, ссылаясь на то, что я прошла основательную подготовку на курсах медсестер и буду за ним ухаживать. Доктор Гутин пришел сразу; он вызвал профессора‐невролога, который сказал, что состояние больного чрезвычайно тяжелое и он нуждается в непрерывном наблюдении.

Я сидела у папиной постели, а мама тем временем готовила еду на субботу для наших постоянных гостей.

– Если евреи после субботней трапезы скажут в миньяне «Биркат‐ѓа‐мазон», будут говорить слова Торы и молиться за папино выздоровление, то это станет для него самым лучшим лекарством, – сказала она.

Доктор Гутин приходил каждые несколько часов и приводил с собой профессора. В субботу утром я пошла в синагогу и попросила, чтобы там сказали особую молитву о выздоровлении папы. Все были взволнованы сообщением о его болезни, и наши постоянные гости отказывались идти к нам на утреннюю трапезу – не хотели мешать больному, но я упросила их прийти, поскольку была согласна со словами мамы.

Когда все мы пришли к нам домой, реб Пинхас Грейниц, о котором я уже упоминала, сделал кидуш над вином; слезы катились по его лицу. Я набрала из бокала в ложечку этого вина и дала его папе.

Всю ту субботу наши гости не переставали говорить слова Торы и читать псалмы, а папа смотрел на них со своей постели отсутствовавшим взглядом. Никогда еще не пели у нас субботние песни с таким чувством, как в тот раз.

После молитвы Минха все вновь собрались – на третью трапезу и для молитвы Маарив. Реб Пинхас Грейниц совершил Ѓавдалу над бокалом вина, и гости простились с папой, пожелав ему полного выздоровления.

Смерть папы

Четыре дня папа боролся со смертью, и врачи делали отчаянные усилия, чтобы спасти его. Ничто не помогло – 20‐го числа месяца сиван, в день памяти о наших бедствиях в эпоху крестовых походов в 1171 году и погромов Богдана Хмельницкого в 1648 году, он скончался. Папина душа вернулась к своему источнику, чистая и незапятнанная, наполненная Торой, заповедями и добрыми делами, которые он делал все семьдесят лет своей жизни.

В этот трагический момент я вспомнила о том, что рассказывал мне папа о смерти раби Йеѓуды ѓа‐Наси, описанной в Талмуде: ангелы, которые хотели забрать его на небеса, и его ученики‐праведники, которые хотели оставить его на земле, непрерывно молясь, как бы ухватились за его душу в попытке перетянуть ее к себе, но ангелы победили людей(8).

Похороны

Глубокий траур воцарился в нашей маленькой общине. Люди любили папу, и его уход из жизни был для них трагическим событием.

У папиной могилы

Мы похоронили его на новом киевском кладбище, в надежде на то, что в будущем перевезем его останки в Иерусалим.

Внезапная кончина самого дорогого в моей жизни человека тяжело подействовала на меня. На кладбище, у раскрытой могилы, со мной случилась истерика. Я даже пыталась спрыгнуть в яму, но меня удержали. Доктор Гутин сделал мне укол успокаивающего, и тело папы предали земле.

8 См. Вавилонский Талмуд, «Ктубот», 104а.

¨Корона упала с моей головы¨

Начались семь дней шива(9), когда близкие умершего оплакивают его, сидя на низких скамейках, не выходя из дома, не отвлекаясь ни на какие дела, не связанные с трауром.

Как только мы, вернувшись с кладбища, вошли в дом и присели, мама сказала:

– Доченька, теперь я больше не царица – корона упала с моей головы. С этого дня ты – главная в доме; что бы ты ни сказала, я буду исполнять. И если ты когда‐нибудь меня обидишь – я заранее, с этой самой минуты, тебе прощаю.

Увидев, что я смотрю на нее с недоумением, она грустно улыбнулась и добавила:

– Батэле моя, я нисколько не сомневаюсь, что и после того, что я тебе сказала, ты не станешь уважать меня меньше, чем раньше. Но ты должна знать, что я теперь не только твоя мама, но и вдова, а обижать вдову – большой грех! Ты – моя единственная дочь, ты – все, что у меня осталось, и я хочу уберечь тебя даже от самого малого греха, невольного и случайного, и от наказания за него.

Я всегда любила маму, но после этих ее слов стала любить ее еще сильнее и глубже. С тех пор не только ее просьбы, но и малейшие намеки на них были для меня приказами, которые следовало исполнять немедленно. Через годы, когда я познакомилась с моим будущим мужем, я сказала ему:

– Имей в виду: если, не дай Бог, мама прольет из‐за тебя даже слезинку – я уйду от тебя и останусь с ней.

И он все четырнадцать лет, до самой смерти мамы, был для нее преданным сыном.

Мы с мамой снова одни

В течение всего периода шива наш подвал был полон людей, которые, согласно обычаю, приходили утешить нас, хотя это и было небезопасно, поскольку кагебешники, несомненно, наблюдали за домом и составляли списки входивших к нам.

Если бы мы записали все, что рассказывали о папе наши посетители в эти дни, это составило бы несколько толстых томов воспоминаний о его жизни, в течение которой он постоянно делал людям добро.

9 Шива – первый, самый строгий этап траура, продолжающийся семь день после похорон.

Окончились эти семь дней – и мы с мамой остались вдвоем. Жизнь наша лишилась цели и смысла. Пока папа был жив, он вел нас, излучая свет и жизненную энергию, заряжавшую нас; теперь же, когда он ушел, – будто удалился из нашего дома «огненный столп», как из стана евреев в пустыне после смерти Моше‐рабейну…

Последняя воля папы

В первое время после смерти папы я бессонными ночами восстанавливала в памяти все, что слышала от него, и в его завещании раскрывались для меня все новые глубины. Я как бы продолжала беседовать с ним, и у меня было ощущение, что папа не умер, что он рядом со мной.

Я рассказала маме о нашей последней прогулке с ним по Днепру – слово в слово, ничего не пропуская.

Однажды вечером мы с ней сидели вдвоем, и я, в который уже раз, пересказывала ей папино завещание: «Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить главное, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником!»

Чего же хотел от меня папа? Очевидно, чтобы я учила Тору вместо погибших братьев. Но ведь я – простая девушка, с трудом умеющая молиться, никогда не учившаяся всерьез, – как же я сумею исполнить папино завещание?

И тогда я вспомнила другие его слова: «Если человек просит из глубины сердца и страстно желает достичь какой‐то возвышенной цели, даже намного превышающей его возможности, – он получает помощь с Небес, ведь Всевышний не оставляет без ответа просьбу того, кто к Нему обращается». И я стала молиться, чтобы Творец дал мне возможность продолжать папин путь, как он мне завещал.

Первым знаком того, что моя молитва была принята, стал приезд к нам замечательного человека, еврея из Соединенных Штатов рава Цви Бронштейна.

180

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 14.01.2020  11:33

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (4)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч. )

Миква под столом 

Синагога Бродского, превращенная в эстраду. Фото 1930‐х годов

Кашерная миква

В Киеве, городе с многочисленным еврейским населением, до революции были сотни синагог и десятки микв; в мое время, однако, работала только соседняя с нами синагога на улице Щековицкой. В ней собирался миньян, как положено, три раза в день, а в субботу – даже пять миньянов, а то и больше, главным образом, из пожилых евреев.

Существование синагог и проведение в них молитв допускались властями в больших городах, таких, как Москва, Ленинград и Киев, тогда как в остальных, даже таком крупном, как Харьков, все синагоги были закрыты, а коллективная молитва запрещена – в соответствии с законом, запрещающим религиозную пропаганду в общественных местах. Когда старики пытались организовать где‐то подпольный миньян, милиция, как правило, его разгоняла, а инициаторов предупреждали, что если они посмеют еще раз сделать что‐либо подобное, их привлекут к ответственности за организацию незаконных сборищ.

Вместе с тем, хотя и допускалось существование считанного числа действующих синагог, чтобы демонстрировать иностранным туристам «свободу вероисповедания в СССР», строительство и содержание микв со времен Сталина и до развала Советского Союза находилось под тотальным запретом.

А ведь отсутствие миквы делает семейную жизнь религиозных евреев чрезвычайно трудной, а то и вовсе невозможной: без погружения в нее еврейская женщина не может очиститься после ежемесячных кровотечений и остается запретной для близости с мужем. И если летом еще можно окунуться в «естественную микву» – реку, озеро или море, – то зимой ситуация становится безвыходной.

Поскольку мы жили в подвале, мы устроили в нем нашу личную, в полном смысле «подпольную», а еще точнее – «подстольную» микву: папа выкопал прямо под столом глубокую яму, вмещавшую требуемое количество воды (по закону Торы ее должно быть в микве не менее 40 сэа, то есть примерно 350 литров) и тщательно зацементировал ее. Для миквы не подходит начерпанная вода, доставленная в любых сосудах, или из водопровода, а годится только дождевая вода или поступившая непосредственно из есте‐ ственного источника. Так что мы носили с улицы снег и сухой лед в мешках и высыпали его в яму. Таким образом, у нас получилась безукоризненная кашерная миква. Ледяную воду мы согревали, опуская в нее самовар с раскаленными углями.

Арест папы

Миква в нашей квартире функционировала до 1951 года, вплоть до папиного ареста – это произошло прямо на улице, ему даже не дали попрощаться с нами. С этого дня люди боялись приходить к нам, чтобы не быть заподозренными в связях с «врагом народа» или его близкими – обычное дело в те времена. Мы тяжело переживали это: ведь наш дом и наша семья всегда были в самом центре еврейской жизни – и вдруг в один момент мы превратились в «прокаженных»…

Папа провел тогда два года в тяжелейшем одиночном заключении. Освобожден он был внезапно, в Пурим 1953 года; более подробно я расскажу об этом в одной из следующих глав. Он прожил после этого еще семь лет, но, помня, как его арестовали, никогда не выходил из дома один.

Папа в должности ответственного за микву

Как я уже писала, после смерти Сталина преследования религии несколько ослабли. Началась определенная либерализация, и возле нашей синагоги была даже построена миква. Вместе с тем власти изобретали всякого рода уловки и доставляли неприятности евреям, продолжавшим упрямо держаться веры отцов. Разрешив построить микву, они при этом постановили, что каждая женщина, посещающая ее, должна записаться в особую книгу у ответственного за микву, – указав в ней свой адрес. Это должно было запу‐ гать женщин и заставить их отказаться от посещения миквы, поскольку регистрация в качестве верующих могла стать для них и их семей причиной больших проблем.

Чтобы помешать этому, папа согласился принять на себя должность ответственного. Он говорил:

– В моей жизни были разные периоды. В молодости я был йешиве‐бохером(1), потом торговцем кожей, колхозником, заведующим столярной мастерской, мастером по матрасам… А вот вершина моей карьеры, достигнутая под старость: ответственный за микву!

1 Йешиве‐бохер – учащийся йешивы.

Чтобы молодые еврейки могли посещать микву, не ставя об этом в известность власти, он вписывал в книгу вместо них имена пожилых женщин, которые меньше боялись, – разумеется, с их согласия, – а также просил всех приходить в старых, бесформенных, скрывающих фигуру платьях, с накидкой, прикрывающей лицо.

Синагога для экстренных случаев

Как я уже писала, наша квартира служила также «синагогой для экстренных случаев»; об одном из таких эпизодов я хочу рассказать. Были среди нерелигиозных евреев люди, которые хотели бы прочесть кадиш по своим умершим родственникам. Разумеется, самое естественное место для этого – синагога, но в Советском Союзе это было совсем не так просто: разрешенные властями дома молитвы кишели доносчиками и сотрудниками органов. И хотя посещение синагоги формально не являлось нарушением закона, многие из таких людей опасались туда зайти – пусть даже только для того, чтобы прочесть кадиш по отцу или матери в годовщину их смерти. С другой стороны, в те годы было немало сравнительно молодых евреев, в душах которых искра еврейства еще не угасла окончательно и которым было тяжело пренебречь этим своим долгом. У многих это было последней нитью, связывавшей их с верой отцов. Они приходили к папе и просили организовать для них миньян у нас дома – чтобы они смогли прочесть кадиш хотя бы в одной молитве.

Папа всегда был готов помочь и делал это своим особенным путем, претворяя в жизнь слова наших мудрецов, которые он сам часто повторял: «Человек обязан спрашивать себя: когда же мои дела сравнятся с делами Авраѓама, Ицхака и Яакова?» По примеру праотца Авраѓама он использовал внезапный прием гостей в своем доме по случаю кадиша, чтобы влить им в души порцию идишкайт и напомнить об их корнях.

Мне вспоминаются его слова, сказанные им однажды кому‐то из таких своих случайных гостей.

– Представь себе: душа твоего отца пребывает сейчас в Ган‐ Эдене(2) и наслаждается, а вокруг нее – святые и чистые души праведников, выстоявших в тяжких жизненных испытаниях и нашедших, наконец, покой. И тут раздается голос, поднимающийся из нашего низменного мира; он пронзает небесные сферы и достигает запредельных высот: «Да возвеличится и освятится Его великое имя!» И слышатся в высотах голоса ангелов: «Кто он – тот, кто сейчас прочитал кадиш? Чей он сын?» И им отвечают: «Такой‐то, сын такого‐то». «Может ли такое быть? – спрашивает один из ангелов.

– Ведь уста его осквернены запретной пищей; как же он смеет произносить этими устами священные слова?!» Получается, что вместо того, чтобы помочь душе отца подняться в духовном мире и обрести покой, ты ее растревожил. Конечно, ты будешь оправ‐ дываться, говоря, что виноват во всем не ты, а та чуждая всему еврейскому среда, в которой ты живешь и которая определяет все твое существование. Но даже если небесный суд отнесется к твоим доводам с пониманием, остается вопрос: кто или что принуждает тебя есть запрещенную нам пищу? Ведь ты, слава Богу, здоровый молодой человек, и если откажешься от нее, ничего страшного не случится! И если память об отце дорога тебе и до следующего йорцайта ты будешь есть только то, что нам разрешено, – совсем иначе зазвучат тогда слова твоего кадиша. Ведь теперь они будут произнесены молодым евреем, который вынужден жить, волею обстоятельств, в нееврейской среде, – но, несмотря на это, не оскверняет свои уста и свою душу! И тогда ангелы примут твой кадиш и увенчают им, как короной, голову твоего отца в райском саду!

Не раз бывало, что результатом подобных бесед был полный переворот в сознании людей и перемена ими образа жизни. Если раздуть тлеющую в глубине сердца искру еврейского чувства – в нем может разгореться большой костер.


2
Ган‐Эден – райский сад.

Для вознесения своих душ…

По нашей традиции, сыновья читают кадиш и изучают мишнайот в память о своих умерших родителях. Этот обычай связан с известным высказыванием выдающегося мудреца и кабалиста Аризаля, который учил, что слово «мишна» состоит на святом языке из тех же букв, что и «нешама» – «душа». Многие евреи Киева, трезво оценивая советскую реальность, понимали, что их сыновья или другие родственники не будут читать по ним кадиш, а тем более изучать Мишну. Поэтому они учили ее сами и даже органи‐ зовывались с этой целью в группы – для вознесения своих собственных душ после смерти. В нашей синагоге была такая хеврат‐ мишнайот, где даже велись «учетные записи» в особом журнале. Жаль, что я не привезла такой журнал с собой в Израиль. Я думала тогда, что это – повсеместный обычай.

Мой папа изучал Мишну ради своей души непрерывно на протяжении десяти лет, с того дня, когда попал в тюрьму. Интересно, что после его смерти в течение приблизительно того же срока некому было изучать Мишну ради него, а на одиннадцатый год это уже делал мой муж в миньяне, который собирался специально ради этого в нашем доме.

Отцовские наставления

Делиться добром с другими

Мой отец был большим знатоком Торы; на любой вопрос у него был ответ, основанный на неисчерпаемых источниках еврейской мудрости. Я спрашивала его:

– Смогу ли я влиять на людей – ведь мои познания в Торе так скудны? Той мудрости, которую я постигла, ловя каждое слово Учения, произносившееся в нашем доме, с трудом может хватить лишь мне самой – но как же мне приносить пользу другим?

Папа отвечал мне так:

– Наш праотец Авраѓам показал пример всем будущим поколениям евреев, научив нас единственному способу приносить пользу людям и делать так, чтобы они становились лучше: отдавать! Только отдавать – не получая ничего взамен! Подумай хорошенько: как удалось Авраѓаму повлиять на невежественных идолопоклонников, добиться, чтобы они поверили в Творца мира, в то, что Он – один и нет никого другого, что Он сотворил небеса и землю? Во времена Авраѓама каждый был погружен в себя и заботился лишь о себе. Так было до потопа, так осталось и после него. И вот на перекрестке дорог Авраѓам поставил шатер с четырьмя входами, обращенными на все четыре стороны света. Каждого путника, оказавшегося поблизости, приглашают войти внутрь, встречают с ра‐ душием и предлагают деликатес того времени: телячий язык в горчичном соусе(3). И хозяин, один из величайших людей, когда‐либо живших на свете, сам принимает гостя и стоит перед ним, как слуга, готовый исполнить малейшее его желание! Это из ряда вон выходящее явление приводило в изумление всех, кому довелось войти в «постоялый двор» Авраѓама. И когда они спрашивали, что это значит, получали от хозяина ответ: «Все, что вы видите здесь, и сам этот шатер – не мое. Все принадлежит Творцу мира, который утвердил небеса и основал землю, чтобы делиться добром со Своими созданиями, живущим на ней. А я, принимая гостей, лишь исполняю Его волю, не более того!» Эти слова глубоко западали в сердца гостей Авраѓама и оставались навсегда в их душах. А наши мудрецы говорят, что дела наших праотцев – знак для сыновей. И если ты будешь стараться дать людям как можно больше – это станет ключом к запертым сердцам. Людям станет интересно: откуда у тебя эта черта – стремление непрерывно де‐ литься добром с другими? И ты объяснишь им, что это – повеление Торы: любить другого, как самого себя. Тора повелевает также воспитывать в себе и другие хорошие качества, ведь именно этим отличается человек от животного. Вот тогда твои слова будут по‐ буждать людей задуматься о главном, искать и найти дорогу к правде – то есть вернуться к Всевышнему.

3 См. комм. Раши к «Берешит» («в русской традиции – Бытие»), 18:7.

Мера за меру

Папа рассказал мне, как однажды, вскоре после того, как он женился, ему потребовалась значительная сумма денег на одно дело, обещавшее хорошую прибыль. Он обратился к реб Нахуму Коверу, которого называли «банкиром Мозыря».

– Я изложил ему все, – рассказывал папа, – и ждал какого‐ нибудь уклончивого ответа. Но случилось нечто совершенно неожиданное. Богач моментально встал с кресла, сунул руку в карман, достал ключ и обратился к жене: «Шпринца! Вот ключ от тумбочки! Дай реб Лейбе всю сумму, которую он просит!» Заметив удивление на ее лице, он добавил: «Лейбу Майзлику нельзя отказать – потому что он сам делится с другими всем, что у него есть, и часто большим, чем у него есть!»

Только после этого папиного рассказа дошел до меня весь смысл слов Писания: «Посылай свой хлеб по водам, по прошествии многих дней ты найдешь его»(4) и «Мир строится добротой»(5). Мы должны стараться делать добро, не ожидая ничего взамен; но при этом то добро, которое мы делаем другим, непременно вернется к нам – самыми разными путями. Нас ждут тогда долголетие, яркая, насыщенная жизнь и признательность людей. Когда ты поддерживаешь бедняка – это не значит, что именно он вернет тебе то, что ты на него потратил, и наградит тебя. Ведь все евреи – как одно тело и одна большая семья. Всевышний найдет среди них Себе посланника, и тот отплатит тебе за добро.

4 «Коѓелет» (в русской традиции – «Книга Екклесиаста»), 11:1.

5 «Теѓилим» (Книга псалмов), 89:3.

Учитель и наставник

Папа, несмотря на всю его любовь и привязанность ко мне – а на самом деле именно поэтому, – постоянно воспитывал меня, но его слова, зачастую довольно суровые, я воспринимала с благодарностью и запомнила их на всю жизнь.

Прежде всего он учил ценить время и наставлял меня:

– Экономь время! Береги его! Используй его! Когда другие шлют письмо – шли телеграмму; когда другие шлют телеграмму – звони по телефону!

И еще он говорил:

– Когда в городе жизнь течет как обычно, человек может идти посередине улицы без всякой опаски. Но во время войны нужно идти по краю дороги, а нередко добираться до цели окольными путями. То же относится к самому человеку, к его сложному фи‐ зическому и душевному устройству. Если все детали, составляющие его личность, взаимодействуют гармонично, выполняя при этом каждая свою собственную функцию, он может идти посередине дороги, выбирая «средние пути», как о том пишет Рамбам(6). Но если между органами его тела дисгармония и душевные свойства небезупречны – например, есть склонность к гневу или гордыне, – тогда ему следует перейти на противоположную сторону дороги, чтобы в конечном счете вернуться на ее середину.

Все, к чему стремился мой отец, – воспитать во мне достойные качества и наставить меня на правильный путь, по которому я бы шла по жизни. Так, чтобы все люди могли увидеть и оценить мои дела и говорили бы друг другу: «Вот дочь реб Йеѓуды‐Лейба Майзлика; она – копия его во всем, что касается добрых дел». Говоря об этом, он приводил отрывок из Торы: «А вот родословная Ицхака, сына Авраѓама: Авраѓам породил Ицхака»(7). Зачем говорить о том, что Авраѓам породил Ицхака, если выше уже сказано об Ицхаке, что он – сын Авраѓама? Писание подчеркивает этим, что каждый человек, видя Ицхака, узнавал в нем сына Авраѓама – убеждался воочию, что Ицхак – истинный сын своего отца и про‐ должатель его дела.

6 «Ѓильхот деот», 1:4.

7 «Берешит», 25:19.

Священные ценности

Я росла и воспитывалась на ценностях, составлявших неотъемлемую часть нашей жизни. Это настолько вошло в мою кровь, что у меня не было никакого чувства гордости от того, что я тщательно следовала им в большом и малом. В действительности же я просто не видела в следовании принципам Торы ничего такого, что может портить человеку удовольствие от жизни; напротив – всякий раз, когда мне удавалось сделать что‐то трудное, избежав при этом компромиссов, я чувствовала себя счастливой. Папа говорил, что еврейские буквы «шин», «мэм» и «хэт», составляющие вместе слово «самеах» («веселый», «радостный»), – это начальные буквы трех слов: «шабат» («суббота»), «мила» («обрезание») и «ходеш» («месяц»; имеется в виду рош ходеш – празднование наступления нового еврейского месяца). Это – те самые три важнейшие основы еврейской жизни, которые греки когда‐то стремились полностью разрушить в ходе событий, с которыми связан наш праздник Ханука(8). Греки понимали: чтобы еврейский народ перестал существовать, вовсе не обязательно истреблять его физически. Достаточ‐ но уничтожить важнейшие основы, заложенные в трех упомянутых заповедях, – и это неизбежно приведет к утрате им его уникального характера, забвении своего исторического предназначения и растворению в среде остальных народов. Греки, которые в эпоху своего величия насаждали идеи «просвещения» и глубоко чуждой и враждебной нам культуры, сумели понять, что еврей без заповедей Торы похож на дерево, отсеченное от своих корней, обреченное на засыхание и гибель. В каждом еврее, соблюдавшем Тору, они видели главного своего врага – ведь он был живым дока‐ зательством вечности нашего народа.

8 Ханука – праздник в память об очищении Храма и возобновлении служения в нем после разгрома и изгнания греко‐сирийских войск и их еврейских пособников.

¨…Возвращающий души в мертвые тела¨

Бывает, что человек просыпается утром в дурном расположении духа – без всякой видимой причины. Папа объяснил это так:

– Наши мудрецы говорили, что сон – это одна шестидесятая часть смерти, так как во время него определенная часть души оставляет тело и поднимается вверх; по этой причине мы произносим утром «Благословен Ты, Господь… возвращающий души в мертвые тела». И это говорится не просто так – ночью, во сне, человек действительно чем‐то похож на мертвого. Когда душа поднимается, она слышит то, что там, наверху, говорят о ней, и если какой‐то поступок, совершенный человеком накануне, получил отрицательную оценку, она возвращается в тело опечаленной, и он просыпается утром смятенный и подавленный. И наоборот: если человек услышал похвалу в свой адрес, то душа возвращается радостной, и он встает утром в хорошем настроении.

До сегодняшнего дня я стараюсь сделать перед сном что‐то хорошее – и встаю утром бодрая и довольная своей судьбой, свободная от всех забот и волнений, неизбежных в жизни каждого из нас. Жизнь давно научила меня: когда ложишься спать со спокойной совестью, просыпаешься и встаешь счастливой. Я часто вспоминаю слова одного из мудрецов Торы о благословении, которое дал Яаков перед смертью своему сыну Йеѓуде: «Преклонился, лег как лев и леопард, – кто посмеет потревожить его?»(9) Он объясняет, что в этих  словах  содержится  намек  на  чтение  перед  сном  молитвы

«Шма, Исраэль…»(10) («Слушай, Израиль…»), в которой провозглашается идея единства Творца. Если человек ложится вечером спать, победив свое дурное побуждение, как могучий лев побеждает своего врага, – тогда, несомненно, он встанет утром, как лев, хорошо отдохнувшим и бодрым. Но если он лег спать, как осел, оставаясь во власти своего дурного побуждения и вожделений, – возможно ли, чтобы он встал утром, как лев? Тот, кто ложится спать, как осел, и утром встанет, как осел.

9 «Берешит», 49:9.

10 «Дварим», 6:4.

Чаша страданий

Из всех страданий, выпавших на долю моих родителей, муки, связанные с детьми, были самыми тяжелыми.

В такое нелегко поверить, но моя мама была беременна семнадцать раз – и у нее было девять выкидышей. Самой большой трагедией для моих родителей была гибель шести сыновей и дочери. При всем трагизме их потери в повседневной жизни родителей нельзя было заметить даже признаков мученичества и отчаяния: печаль и скорбь, которыми, конечно же, были полны их сердца, уравновешивались их верой в высшую справедливость Создателя и никак не проявлялись внешне.

Что касается мамы, то  привычные  в устах  многих  людей  слова

«Господь дал – и Господь забрал»(11) не были для нее пустым звуком; для нее эти слова, как и другие подобного рода отрывки из Писания, были путеводной звездой. Она никогда не жаловалась на судьбу и не оплакивала себя. На той высокой ступени веры и упования на Всевышнего, на которой она находилась, почти исчезала разница между «дал» и «забрал». Ведь и то, и другое в равной мере – от Него, и если такова Его воля – как можно жаловаться? И поэтому на ее губах всегда были только слова благодарности.

«Не просила ничего» – эти три слова, сказанные в Писании о царице Эстер, характеризуют и мою маму. Я помню ее реакцию на новые платья, которые я ей купила по прибытии в Израиль:

– Твой папа не удостоился увидеть меня в красивом наряде… Она всегда шила себе одежду из простой материи, а потом, по мере износа, выворачивала ее наизнанку…

11 «Йов» (в русской традиции – «Книга Иова»), 1:21.

Пуговица от ребе

Хотя начало этой истории с моей мамой относится еще к довоенным временам, продолжением ее в некотором смысле была вся мамина последующая жизнь. В возрасте сорока лет она заболела воспалением легких и была в тяжелом состоянии. Папа поехал к адмору из Чернобыля р. Шломо бен Циону Тверскому и попросил его молиться за больную.

Адмор был в халате с серебряными пуговицами, на которых было выгравировано изображение Котеля маарави – Западной стены Храма, называемой еще Стеной плача, – с фигурками молящихся. По окружности каждой из пуговиц шла надпись: «Котель маара‐ ви». Адмор отрезал одну из них, дал ее папе и велел передать маме, чтобы она постоянно имела ее при себе – пришила к одежде или надевала на шею. Он посоветовал добавить к прежнему маминому имени еще одно – Алтэ – «старая»: намек на предстоящую ей долгую жизнь – и сказал, что она удостоится дожить до седин и прикоснуться к камням Стены плача в Иерусалиме.

Мама выздоровела, а подарок и благословение Ребе из Чернобыля стали для нее поддержкой и зримым символом надежды. Всегда, во всех трудных жизненных ситуациях она полагалась на Всевышнего и верила, что Он спасет ее от всех бед и невзгод и по‐ шлет ей в конце концов покой и благополучие. Она никогда не выглядела испуганной и озабоченной, даже находясь между жизнью и смертью в Самарканде и во время сложной и опасной операции после перелома ноги перед отъездом в Израиль, о чем я еще рас‐ скажу.

– Я еще не старая, – говорила она в трудные моменты, – и тут не Стена плача!

Пуговица Чернобыльского Ребе была для нее своего рода страховым полисом. И действительно, она прожила долгую жизнь, и подарок Ребе постоянно был при ней пятьдесят с лишним лет.

Другой секрет ее долголетия, по ее словам, состоял в том, что она, что бы с ней ни случалось, никогда не спрашивала: «За что?»

– Если будешь задавать такие вопросы, – говорила она, – может случиться, что тебя позовут на Небеса, чтобы ответить на них, – заберут досрочно и уже не отпустят обратно.

Когда мы с ней оказались в Иерусалиме и я привезла ее на кресле‐коляске к Котелю, она, забыв о больной ноге, встала и, прильнув к камням, сказала:

– Вот я и здесь! Теперь можно и умирать.

После этого она прожила еще четырнадцать лет.

Радоваться тому, что есть

Мама рассказывала мне, что папа какое‐то время после свадьбы был торговцем, и когда он возвращался с ярмарки домой, всегда говорил с радостью:

– Бейля, ты бы только видела, сколько на свете вещей, которые нам совершенно не нужны!

А она в тон ему отвечала, и в этих словах заключалась еще одна важная сторона ее отношения к жизни:

– Бедные люди, они никогда не бывают сытыми! Покупают не потому, что им нужна эта вещь, а из зависти к другим!

Слова эти были сказаны почти столетие назад – насколько же они верны сегодня!

Когда мама входила в чью‐нибудь богатую квартиру, она вздыхала и говорила:

– Какой красивый и ухоженный дом! Как хорошо жить в нем – и как тяжело в нем умирать! Как грустно, должно быть, покидать красивую и ухоженную квартиру – и переселяться в такую тесную… А я не боюсь смерти и могилы. Меня не опустят в нее, а поднимут. Ведь в нашу квартиру надо спускаться на семнадцать ступенек, а моя могила, какая бы она ни была глубокая, будет не ниже, а выше подвала, в котором я сейчас живу. И потому нет у меня проблем, и я не беспокоюсь о том неизбежном, что ждет меня, как и всякого смертного, – расставании с этим миром и со своим временным жильем.

Хорошо помню и другие ее слова, сказанные мне:

– К чему сожалеть о том, чего у тебя нет? Вместо этого радуйся тому, что у тебя есть. Если у тебя нет туфель – радуйся, что у тебя есть ноги!

При этом упоминание о ногах было не случайным: в тот период, в пятидесятые годы, в СССР свирепствовал полиомиелит, так называемый «детский паралич», и множество детей становились инвалидами.

Папа сказал мне однажды, указывая на инвалидную коляску:

– Смотри, Батэле: этим детям уже не нужны туфли. Как же мы должны быть благодарны Господу за то, что эта страшная болезнь не коснулась нас! Ты должна радоваться, что у тебя здоровые ноги, и ты еще наденешь на них новые туфли – сухие и теплые!

Целые туфли – мечта жизни

Люди, у которых есть несколько пар туфель, наверное, недоумевают, почему я уделяю столько внимания такой простой и обыденной вещи. Дело в том, что многие из тех туфель, которые мы видим сегодня в мусорных баках, могли бы в те годы с великим по‐ четом красоваться на витринах магазинов в больших городах СССР, даже в Москве, Ленинграде и Киеве. Так что не следует удивляться тому почтению, с которым я говорю о добротной обуви – предмете вожделения для миллионов людей в промерзшей советской стране.

Зима на большей части ее территории бывает долгая и тяжелая, и сухая теплая обувь – предмет первой необходимости. Мама мастерила мне что‐то вроде сапог в виде мешка из тряпок, выстеленного изнутри ватой, а сверху надевала пару галош, дырявых и рас‐ трескавшихся. В мороз в них было неплохо, поскольку снег и лед не забивались внутрь. Но когда снег был сырой и на улицах стояла вода, она свободно проникала в дыры и трещины, и ноги оказывались прямо в ледяной воде, которую тряпки впитывали в огром‐ ном количестве. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я так подробно, прямо‐таки со священным трепетом говорю о туфлях. Девочкой я постоянно видела во сне целые туфли и говорила, что на первые же деньги, которые заработаю, когда вырасту, куплю себе такие, чтобы всю зиму у меня были сухие ноги.

С одеждой положение было лучше. Мама сама шила для меня красивые платья и вообще все, и ее быстрые руки справлялись с работой без швейной машинки, покупку которой мы не могли себе позволить. Из этого не следует, что на мне было что‐то изысканное; напротив, я всегда была одета просто и скромно. Чтобы я не выделялась среди других и не привыкала производить впечатление своей одеждой, мама всегда шила мне по два одинаковых платья из одной и той же материи – во избежание зависти, чтобы людям не казалось, что я то и дело меняю платья. Меня всегда так воспитывали – не пробуждать в людях зависть к себе, ведь это так же нехорошо, как завидовать другим. Люди говорили:

– Батья всегда ходит в одном и том же платье – но чистом и опрятном.

Нужна самодисциплина

Мои родители как хорошие педагоги создавали в нашем доме атмосферу самодисциплины так успешно, что это могло бы стать примером для многих других семей. Вечером, перед сном, устраивалось подведение итогов дня на основе строгой и беспощадной самокритики. Я подробно излагала перед ними перипетии прожитого дня и с охотой выслушивала замечания. Эффект был налицо: эти вечерние разговоры удерживали меня от всякого рода неразумных поступков – как только мне приходило в голову сделать что‐то, вызывавшее сомнение, мама говорила:

– Батэле! Мне кажется, что если ты поступишь так, то через несколько часов, когда станешь делать свой ежедневный самоотчет, пожалеешь. Лучше побороть искушение, чем потом жалеть о совершенном.

Все слышавшие от меня об этом воспитательном методе и испробовавшие его на своих детях благодарили потом меня за отличные результаты – явное улучшение поведения детей.

Меня не оставляют и неизменно трогают воспоминания о том, как мы садимся втроем, из вечера в вечер, у нашего стола, читаем вместе молитву «Шма, Исраэль» перед отходом ко сну и вслед за ней – видуй(12). Подводим итоги: сколько добрых ангелов было сотворено за прошедший день из наших заповедей и сколько их по нашей вине родились «калеками». Как говорят наши мудрецы, посредством добрых дел человек приобретает себе защитников, и очень важно, чтобы они были силачами, а не хилыми инвалидами…

Торопливая ходьба

Папа часто цитировал слова Талмуда «Торопливая ходьба отнимает у человека одну пятисотую часть света его глаз. И что же возвращает ее человеку? Вино субботнего кидуша и Ѓавдалы»(13) и делал из них такой вывод: если человек занят в этом мире только погоней за пропитанием и удовольствиями – это верный признак дефекта зрения. Ведь он не видит и не чувствует, что все – от Всевышнего, а если это так, то куда ему бежать и торопиться? Творец создал человека и установил, насколько быстро ему следует ходить, и если тот торопится больше, чем ему предопределено, он наносит ущерб своей вере; из этого следует, что его духовное зрение притупилось. «И что же возвращает (остроту зрения) человеку? Вино субботнего кидуша и Ѓавдалы!» Это означает, что когда человек делает кидуш над бокалом вина и произносит: «И завершены были небо и земля» и т. д., – он принимает на себя власть небесного царства и провозглашает свою веру в то, что Господь управляет миром, и все в нем – лишь от Него.

Важный урок: научиться пить водку

Зрелище девушки, лихо опрокидывающей рюмку водки, несомненно, не из самых приятных. А вот мой папа в условиях существовавших в той стране норм поведения научил меня пить водку – и это был верный педагогический прием, оказавшийся для меня весьма полезным.

А дело было в следующем.

12 Видуй – молитва‐исповедь с просьбой о прощении.

13 Вавилонский Талмуд, «Брахот», 43б.

Закончив в шестнадцать лет неполную среднюю школу и параллельно – бухгалтерские курсы, я стала более или менее самостоятельной личностью и устроилась бухгалтером на текстильную фабрику.

Одной из прочных советских традиций были регулярные вечеринки и пирушки по месту работы по всяким поводам и без повода. И это не считая обязательных застолий по официальным праздникам. Обычно это делалось «во имя сплочения коллектива», а по сути – из желания стряхнуть с себя на время рутину, оковы официальности и расслабиться – конечно же, путем приема хорошей дозы алкоголя.

И если не выпить с участниками пирушки, с которыми ты постоянно находишься рядом и работаешь, несколько рюмок спиртного, то они, в силу своей культуры и воспитания не знающие других способов сближения и выражения дружбы и уважения, обидятся, воспримут это как гордыню и пренебрежение ко всему, чем они живут сами, а отсюда уже недалеко до того, чтобы прилепить к человеку ярлык отщепенца и даже предателя, – по принципу «кто не с нами, тот против нас».

«Слабому полу» позволительно было пить вместо водки вино, но для меня это не было выходом из положения: вино я могла пить только кашерное. А если пить, как мужчины, водку, то без привычки можно очень быстро опьянеть, обронить не то слово – и кто знает, чем это может кончиться! Поэтому папа и научил  меня пить ее, чтобы я ни в каких ситуациях не теряла контроль над собой – даже на мгновение.

Научиться отдавать

Однажды я спросила папу, каким образом человек может исполнять заповедь «Люби ближнего, как самого себя»: ведь это – против его природы! Верно, что человек должен преодолевать свои вожделения, дурные стремления и качества характера – но не ломать свою природу, заложенную в него Творцом, ведь о Торе сказано: «И все пути ее – пути мира»! Зачем же насиловать себя? Ведь все, что она повелевает нам, – исполнять заповеди, чтобы тело и душа были при этом в гармонии и действовали вместе, помогая человеку достичь совершенства и счастья в обоих мирах – этом и будущем. В свете всего этого требование к нему любить ближнего так же сильно, как он любит самого себя, выглядит чрезмерным и нелогичным.

Папа ответил мне так:

– Если ты хочешь научиться любить, то прежде должна научиться отдавать. С момента рождения человека его инстинктивное побуждение – брать, получать, и он наглядно демонстрирует его сжатыми кулачками с первых мгновений своего знакомства с нашим миром. Любовь матери к своему ребенку гораздо глубже и сильнее, чем любовь ребенка к ней: ведь мать непрерывно дает и дает ему, тогда как он умеет только брать и брать. Она дает ребенку так много, что он становится как бы частью ее самой, ведь все, что у него есть, – от нее. И потому, если ты хочешь достичь такой ступени – любить ближнего как самого себя – делай добро ближнему так, чтобы он стал как бы частью тебя самой, – а ведь самого себя человек не может не любить!

¨Настоящая бедность – это бедность духовная¨

Папа всегда говорил:

– Настоящая бедность – это бедность духовная, ущербность разума и души. Сказал царь Шломо, мудрейший из людей: «Мудрость убогого презренна, и слова его никем не услышаны»(14). Кто же это – «убогий»? Когда у человека есть телесный недостаток, его называют соответственно: «однорукий», «безногий», «хромой» или «слепой». Но если спросить разных людей, кто такой «убогий», – каждый ответит по‐своему. Из этого следует, что нет здесь ясного, однозначного определения. Для человека духовного «убожество» означает, что тот, о ком так говорят, не приобрел знаний и мудрости, тогда как для человека, погруженного в земные дела, «убожество» означает отсутствие средств на удовлетворение всех его прихотей. Подобным же образом человек может определять, каким он видит самого себя и в чем состоит его суть. Если он считает себя убогим и несчастным, то и окружающие будут воспринимать его таким же. Можно быть счастливым, живя в подвале, – а можно жить во дворце и тяготиться своей долей. Ведь недаром наши мудрецы, отвечая на вопрос, кого следует считать богатым, не связывали это с деньгами и прочим имуществом, которым владеет человек. Они связывали это с его духовностью, с тем, насколько он властвует над своими побуждениями и желаниями, – и сказали об этом кратко и точно: «Кто богат? Тот, кто доволен своей участью»(15). И вот пример этому: в нашем подвале, расположенном на семнадцать ступенек ниже уровня мостовой, люди чувствуют себя хорошо и спокойно. Почему? Потому, что там им улыбаются и принимают приветливо и радостно.

Это наставление, которое папа твердил постоянно, вселяло в меня чувство гордости и уверенности. Я знала: что бы со мной ни случилось, у меня есть духовный багаж, с которым я смогу противостоять любому злу.

Вспоминая свое детство в Самарканде, я вижу папу: больного, истощенного, идущего спать на пустой желудок – с каким чувством он читал молитву «Шма, Исраэль» перед сном, слово за словом… Его глаза светились верой в Творца, в чьи руки он был готов предать свою душу на эту ночь, с тем, чтобы Всевышний вернул ее ему утром освеженной сном и обновленной. Тогда я еще не понимала ни слов, ни общий смысл «Шма, Исраэль…», – но осознавала, что папа произносит сейчас важную молитву; я ощущала это интуитивно, видя его просветленное лицо.

14 «Коѓелет», 9:16.

15 Мишна, «Авот», 4:1.

 

Экзамен по исправлению душевных качеств

Хотя я и была поздним и потому самым любимым ребенком, а в дальнейшем – единственной уцелевшей из всех детей в нашей многодетной семье, единственной надеждой и опорой моих состарившихся родителей, они меня не баловали, воспитывали строго и приучали обходиться малым. Но все это было наполнено такой любовью, что воспринималось мной как должное. Как я теперь понимаю, главной задачей их воспитания было вырастить меня хорошим, добрым человеком, стремящимся помогать людям.

Первый экзамен по воплощению на практике их наставлений о необходимости деятельной любви к ближнему родители устроили мне в связи с появлением у нас гостя, которого называли «рав из Полтавы». Он жил у нас длительное время, так как должен был пройти операцию по поводу язвы желудка и курс лечения после нее.

Уже заканчивалась суббота, когда к нам пришел молодой еврей и сказал, что у него умер отец и он ищет кого‐нибудь, кто был бы готов посидеть рядом с покойным в эту ночь за небольшую плату.

Рав из Полтавы сказал, что он готов посидеть, поскольку он совсем без денег, но боится, что ночью у него начнется приступ язвы и ему понадобится грелка и несколько стаканов горячего чая, чтобы снять боль.

Я сказала, что могу быть там с ним, и попросила его, чтобы он в это время объяснял мне трудные места из псалмов Давида.

Рав обрадовался моему предложению, и сразу после проводов субботы мы отправились сидеть возле умершего. Рав читал псалмы, объясняя стихи и отдельные слова.

Чтобы не был нарушен запрет Торы находиться наедине с чужим мужчиной, дверь квартиры мы оставили открытой, чтобы люди могли войти к нам в любой момент.

Я, двенадцатилетняя девочка, уже сталкивалась со смертью, но сидеть ночью возле покойника мне еще не доводилось. Мое воображение разыгралось не на шутку; меня охватил страх, и мне казалось, будто умерший подает признаки жизни. Я конечно, изо всех сил старалась крепиться и сосредоточиться на псалмах и объяснениях рава. Этот ужас продолжался нескончаемо долго; стрелки часов, как казалось, еле ползли. В какой‐то момент страх стал таким, что я захотела встать и убежать домой…

Но тут вдруг нашему гостю стало плохо, а ведь я обещала ему, что в таком случае принесу ему из дома горячий чай и грелку. Рав корчился от боли. Времени на размышления не было. Дрожащая и перепуганная, я убежала домой, а перед моими глазами прыгали горящие свечи, стоящие у изголовья покойного, укрытого белой простыней…

Прибежала домой сама не своя, приготовила термос с чаем, наполнила грелку и вернулась в сопровождении папы на свой пост, стараясь при этом выглядеть храброй и уверенной. Утром я вернулась домой с приятным ощущением человека, сделавшего доб‐ рое дело.

Рав из Полтавы был очень доволен моей помощью, и родители тоже наперебой хвалили меня за исполненную заповедь и готовность делать добро живым и мертвым.

То, что произошло, невозможно назвать приятным переживанием, но это, несомненно, дало мне закалку на будущее. С того дня и впредь, когда представлялась возможность сделать что‐то хорошее, но на пути возникала какая‐то трудность, я вспоминала тот случай, и это мне помогало, несмотря ни на что, исполнить свою обязанность.

Свечи Хануки

«Даже немного света разгоняет много тьмы», – так сказали наши мудрецы. То, какую силу несет с собой маленький, скромный свет, мы с особой силой ощущали при мерцающих ханукальных свечах в нашем подвале в Киеве. Никакое самое мощное освещение не может состязаться с силой того света, которым наполняли наши сердца эти свечи! И никакая музыка не в состоянии сравниться с мелодией ханукальной песни «Маоз, цур йешуати…» – «Крепость, твердыня нашего спасения…», которую мы пели втроем.

Привычные нам сегодня ханукийот(16) – восьмисвечники – я увидела впервые уже после приезда в Израиль. В Киеве наша ханукия представляла собой разрезанные пополам картофелины, в которых были вырезаны лунки; туда наливали немного масла – столько, чтобы его хватило на полчаса горения, – и вставляли фитиль. Масло было, конечно, не оливковое, а обыкновенное, которое мы получали по карточкам. За месяц до Хануки мы переставали им пользоваться, чтобы собрать столько, сколько потребуется на весь праздник по самой скромной мерке.

16 Ханукия, мн. ханукийот – ханукальный светильник.

Мы тщательно закрывали окно занавеской, сделанной из простыни, которую мама покрасила в черный цвет, затыкали замочную скважину в двери и усаживались, выключив верхний свет; я – в середине, обняв за плечи родителей, сидевших по сторонам. Папа говорил:

– Крепко обними нас – тройная нить не скоро порвется! В любящей семье дают друг другу силы!

Мы смотрели на наши свечи, на то, как огоньки разгорались и тянулись вверх, – и ощущали, что тем же свойством обладает и еврейская душа: она тоже тянется вверх, к большому Божественному свету… Папа шепотом рассказывал о событиях Хануки: о Хашмонаим – семействе священнослужителей, возглавившем восстание против греков, которые запретили евреям исполнять заповеди Торы, о Йеѓудит, славной дочери этого семейства, и о других героических событиях еврейской истории. Всех их объединяло то, что благодаря своей могучей вере во Всевышнего даже немногочисленные и слабые победили многочисленных и сильных. В нашем тогдашнем горестном положении ханукальные свечи больше, чем что‐либо другое, символизировали несокрушимый дух еврейства, непокоренный и не склоняющийся перед сильным и многочисленным врагом. В нас крепла вера в то, что как в те далекие времена горстка еврейских воинов силой духа одолела могучую греческую империю, так и мы удостоимся устоять и победить громадную советскую державу.

После того, как свечи прогорали положенные полчаса, мы гасили их и прятали нашу ханукию под шкаф.

Преследования за веру

Ложь под маской правды

Непостижимы пути Всевышнего в нашем мире. Слова Торы «Они – поколение изменников»(1) относятся и к людям нашей эпохи. Не может ограниченный ум человека понять, как в стране с такими сильными, незыблемыми в течение столетий религиозными традициями власти объявят войну вере и народ так легко от нее откажется.

В кратчайший срок все перевернулось. Религия не была запрещена официально, но религиозность стала позорным клеймом, ставившим человека вне закона, а вера в Бога – чем‐то постыдным, что нужно было скрывать, как дурную болезнь. А больше всех доставалось евреям, хранившим традиции своих отцов. О героизме таких людей можно писать тома. О преследуемых и замученных, об убитых или умерших медленной смертью в сибирской тайге, куда они были отправлены за исполнение заповедей и изучение Торы.

Ложь и двуличие всегда отличали советскую власть – даже самая лживая в мире газета, издававшаяся в СССР, называлась «Правда». С помощью лжи власти вербовали на свою сторону в стане врага «полезных идиотов», как называл их Ленин, – легковерных западных либералов, высокомерно именовавших себя интеллектуальной элитой и совестью прогрессивного человечества. Эти люди с неимоверной легкостью заглатыва‐ ли примитивную наживку коммунистической пропаганды.

Итак, каждый гражданин был волен исповедовать любую веру – но не имел права вести «религиозную пропаганду» и делать все, к чему можно было приклеить ярлык «религиозное принуждение». Произвольное толкование этих понятий при полной невозможности обжалования действий властей позволяло им подавлять еврейскую религиозную жизнь, оставив евреям самый минимум общественных молитв и обрядов, которые проводились в немногих официально зарегистрированных и находившихся под пристальным наблюдением синагогах. Чиновники, контролировавшие соблюдение этих «демократических правовых норм», даже сооружение праздничного шалаша на Суккот относили к запрещенной «религиозной пропаганде».

Под ту же статью подводилось изучение иврита. Можно было изучать любой язык на свете, кроме него, поскольку его изучение пробуждало национальное самосознание евреев и приближало их к вере отцов.


1 «Дварим», 32:20.

Подпольная синагога

В последние годы правления Сталина люди были так запуганы, что почти перестали приходить в синагогу. Агенты ГБ рыскали всюду; людей хватали в домах и на улице – и бросали без суда за решетку. Синагоги были пусты даже в «грозные дни» – от Рош ѓа‐ шана(2) до Йом‐Кипура.

Я и мама во дворе нашего дома

В 1950 году в Рош ѓа‐шана мы собрали миньян из стариков в нашем подвале. У нас были две проблемы. Первая: как доставить свиток Торы из синагоги? Ведь все свитки, находившиеся там, были на учете у властей, и их категорически запрещалось выносить. На наше счастье, среди участников миньяна оказался один, у которого был собственный небольшой свиток, который он возил с собой во всех своих странствиях во время войны и берег как зеницу ока. Вторая проблема была связана с исполнением заповеди трубить в этот день в шофар(3): как сделать это, не пробуждая любопытство соседей? Шофар у нас был небольшой, и я придумала вот что: в течение нескольких недель до Рош ѓа‐шана я бегала с ним по двору как с игрушечным музыкальным инструментом и трубила в него, чтобы три сотни жильцов нашего дома привыкли к этим звукам и не обращали на них внимания в праздник.

2 Рош ѓа‐шана – еврейский Новый год.

3 Шофар – бараний рог.

Когда в Рош ѓа‐шана пришло время трубить в шофар, я затеяла с соседскими детьми шумную игру; мы разобрали стоявшую во дворе поленницу, перебрасывались чурками и галдели так, что напрочь заглушали звуки шофара.

Милиция в Йом-Кипур

Государственная политика преследования религии продолжалась и после смерти Сталина, – но все же ощущалось некоторое облегчение. Люди опять стали приходить в синагогу по субботам и даже в будни. А в «грозные дни» и в праздники уже собиралось столько народа, что пришедшим позже других не хватало места внутри и они толпились во дворе. И однажды габаи(4), которые, как правило, были ставленниками властей и доносчиками, установили, в нарушение законов субботы и праздников, громкоговори‐ тель, чтобы стоящим во дворе был слышен голос кантора. Папа и с ним еще несколько других стариков, серьезно относившихся к законам Торы, пытались отменить это «нововведение», но ничего не могли поделать.

Пришлось папе и его друзьям организовать на Йом‐Кипур миньян у нас дома; еврей, которому принадлежал небольшой свиток Торы, был среди них.

По‐видимому, кто‐то донес, и в середине утренней молитвы к нам ворвалась милиция. Свиток Торы и все молитвенники были конфискованы, а мужчин отвезли в отделение. Когда их спросили, почему они организовали молитву на частной квартире, все ссы‐ лались на проблемы со здоровьем, в частности, на трудности с дыханием, и говорили, что в синагоге тесно и очень душно.


4
Габай – синагогальный староста.

Из дома забрали и все семейные альбомы. Папу подробно расспрашивали о каждом, кто был снят на фотографиях, – а он и знал‐то не всех. Папа говорил мне потом, что такого Йом‐Кипура, с таким сильным страхом перед высшим судом, перед которым  мы каждый год предстаем в этот день, у него за всю жизнь еще не было. Происходившее в милиции помогло ему в какой‐то мере представить себе, что чувствует человек на небесном суде, когда ему задают вопросы, на которые у него нет ответа. Папа часто повторял:

– В милиции меня научили молиться по‐настоящему.

На следующий день арестанты были освобождены – с предупреждением, что в случае повторного нарушения закона им припомнят все. Молитвенники не вернули, свиток Торы – тоже, и его владельцу не помогли просьбы и мольбы. Он был чрезвычайно подавлен этим, говорил, что лучше бы у него отняли жизнь, – ведь этот свиток был с ним во всех испытаниях военных лет. Однажды, когда он ехал на поезде, милиция обыскивала чемоданы пассажиров, но он успел обмотать свиток вокруг тела и так спас его. В Средней Азии одна община предлагала купить у него этот свиток за большие деньги, а у него тогда не было даже куска хлеба, – но он отказался. А теперь у него его все‐таки отобрали…

Синагоги для интуристов

Политические, экономические и пропагандистские интересы диктовали необходимость оставить в стране хоть что‐то не запрещенное, что можно было бы показывать иностранцам – туристам, бизнесменам и членам разного рода делегаций – в тех городах, куда их допускали, как правило, столичных. Во всех уцелевших синагогах можно было увидеть только стариков: какой молодой человек войдет туда, зная, что там наверняка есть доносчики?

В тех городах, куда иностранцев не допускали, в частности, во многих крупных промышленных центрах, все синагоги закрыли; так было, например, в Харькове. До революции там насчитывалось восемнадцать синагог, не считая многочисленных частных молельных домов. В 1923 году хоральную синагогу превратили «по просьбам трудящихся» в клуб, а потом в спорткомплекс (ее вернули возрождавшейся общине после длительной упорной борьбы только в 1990 году). Более того: когда старики попытались организовать миньян в другом месте, милиция разогнала их силой, пригрозив привлечь к ответственности за «незаконное сборище».

Профессор Арье Голан, приехавший в Израиль из Херсона, рассказывает, что там в пятидесятые годы еще оставалась одна синагога – из многих, бывших до революции. Было там два десятка стариков, и общественная молитва проводилась три раза в день, в субботу и в будни. Однажды к ним явились представители «органов» и приказали собравшимся подписать обращенную к властям просьбу о закрытии синагоги, угрожая, что если кто‐нибудь откажется, его дети будут уволены с работы. Полученные таким путем подписи были переданы в Министерство внутренних дел – и синагога перестала существовать.

Чудеса у могилы праведника

В своих попытках уничтожить религию советские власти воевали не только с живыми людьми, но и с покойниками.

Ребе Исраэль‐Дов‐Бер из местечка Веледники, что в двухстах километрах от Киева, родившийся в 1789 году, известен в мире хасидизма как один из великих праведников своего поколения. Он был учеником адмора р. Мордехая из Чернобыля и автором известной книги «Шеерит Исраэль», посвященной исследованиям в сфере как открытой, так и тайной мудрости Торы. Он прославился также как чудотворец и провидец, который, глядя на человека, мог рассказать о его хороших и дурных поступках. Ребе Исраэль‐Дов‐Бер приближал людей к служению Богу и побуждал к раскаянию даже больших грешников.

На Украине, в Белоруссии и в Польше распространялись рассказы о нем и была опубликована книга «О ребе из местечка Веледники», в которой рассказывалось о том, как он помогал каждому еврею исправить его грехи.

После того, как праведника не стало, религиозные евреи не забывали о нем, и многие навещали его могилу в день годовщины его смерти, 21‐го числа еврейского месяца тевет, да и на протяжении всего года. Люди до сих пор верят обещанию, которое он дал перед тем, как покинуть этот мир: молитвы тех, кто навестит его могилу, не останутся безответными. Также передают из уст в уста его предвидение о том, что настанут времена, когда к ней не удастся подойти, – и тогда достаточно будет прикоснуться к ручке двери, ведущей в каменное строение, возведенное над могилой, чтобы получить помощь.

Во время Второй мировой войны местечко Веледники было разрушено до основания – и только строение над могилой р. Исраэля‐ Дова‐Бера осталось целым после многочисленных бомбежек и обстрелов.

Мы с моей двоюродной сестрой Ритой навещали могилу Ребе дважды в год: 21‐го тевета и в канун рош ходеш месяца элуль. Вот несколько событий, свидетелями которых я была.

Строение над могилой праведника раби Исраэля Дова, будь благословенна его память

После войны в уцелевшем на могиле строении решили разместить трансформаторную подстанцию. Начали рыть яму для фундамента опор трансформатора. Днем роют, а назавтра утром яма оказывается вновь заполненной землей! От вчерашней работы не осталось и следа, и так – несколько дней подряд. Испуганные землекопы забастовали. Кончилось тем, что власти сдались и проект не был осуществлен.

Однажды в нашем доме остановилась женщина из Мозыря, Фейгл Фридман. У нее была тяжелая болезнь внутренних органов, и она приехала в Киев на операцию. Хирурги вскрыли брюшную полость, увидели, что ничем не могут ей помочь, и вновь зашили. Выйдя из больницы, она осталась в нашем доме еще на несколько недель. Мы с ней поехали на могилу Ребе. Припав к могиле, она кричала, рыдая:

– Господи, не дай мне умереть, пока я не женю пятерых своих сыновей, ведь муж мой умер и никто, кроме меня, их не вытянет!

Ее молитва не была напрасной. Она стояла под хупой(5) на свадьбе каждого из детей, а потом нянчила внуков. Мне довелось присутствовать на свадьбе ее самого младшего сына.

Вопреки мрачным прогнозам врачей, Фейгл прожила после посещения могилы праведника еще пятнадцать лет. Она была постоянным гостем в нашем доме всякий раз, когда приезжала в Киев  на сеансы облучения.

Подобные истории передавались из уст в уста.

Видя, что могила праведника остается местом массового паломничества и серьезным фактором укрепления у людей религиозных чувств, власти замуровали вход в строение над могилой и окно. Это не помогло: евреи по‐прежнему приходили туда и брались руками за железные прутья, перегораживавшие замурованный вход. Тогда могилу обнесли оградой из колючей проволоки. Но и тут посетители не отчаялись: кто‐то из них проделал в ограде дыру, скрытую кустарником, и Ребе Исраэль‐Дов‐Бер по‐прежнему продолжал помогать людям.

Бабушка обрезает внука

По советскому закону делать обрезание восьмидневному ребенку – это религиозное принуждение, поскольку ребенок не может воспротивиться операции, производимой без его согласия. Другое дело, если взрослый человек организует обрезание для себя само го; это – его личное дело, и в этом нет преступления. Поэтому еврейским родителям предлагалось подождать, пока мальчику исполнится восемнадцать лет, он станет самостоятельным и сам решит.

5 Хупа – балдахин, под которым проводится свадебная церемония у евреев.

Мне вспоминается случай с одной женщиной, которая сказала сыну, у которого только что родился ребенок:

– Знай, что если ты не сделаешь ему обрезание, я не признаю его и даже не притронусь к нему! Не надейся, что я возьму на руки не обрезанного младенца!

Сын сказал ей:

– Хорошо, делай что хочешь– но на свою ответственность.

Через какое‐то время молодые родители уехали в отпуск, оставив ребенка на бабушку, и та подготовила все для брита и пригласила моэля. Она сама распределила все почетные обязанности: кватера(6), того, кто кладет младенца на кресло Элияѓу(7), и сандака(8).

Когда сын вернулся и обнаружил, что его сын обрезан, он очень испугался: ведь все откроется, когда ребенка принесут на очередной осмотр к детскому врачу или медсестре, – они наверняка донесут в милицию. Он решил опередить события и донес на мать, заявляя, что она сделала это вопреки желанию родителей. Старую женщину арестовали и выдвинули против нее обвинение в осуществлении религиозного принуждения в отношении беззащитного ребенка.

Как нарочно, судья, перед которым она предстала, оказался евреем.

– Как вы посмели нанести ребенку такое страшное увечье? – сурово спросил он.

Женщина не растерялась и ответила вопросом на вопрос:

– Извините, но мне кажется, что вы тоже еврей, и это значит, что и у вас есть такое же увечье?


6
Кватер – участник обряда брит‐мила: мужчина, вносящий младенца.

7 Кисэ Элияѓу – нарядно оформленное кресло, на которое кладут младенца перед обрезанием. Считается, что пророк Элияѓу незримо присутствует во время обряда брит‐мила.

8 Сандак – тот, кому оказана честь держать ребенка на коленях во время обрезания.

– Да, – ответил он, – но ведь это было до революции! А сегодня, по законам нашего государства, делать такую операцию ребенку – преступление!

– Но вам‐то обрезание не повредило и не мешает жить неевреем и вести себя во всем подобно им! – воскликнула она. – И моему внуку это нисколько не повредит, когда он вырастет! Он тоже, как и вы, сможет быть во всем таким же неевреем и коммунистом!

Тут терпение судьи лопнуло. Он затрясся от злости и закричал:

– Что ты строишь из себя дурочку? Пошлем тебя на десять лет туда, куда Макар телят не гонял, и будешь тогда спорить, повредит ему обрезание или не повредит!

Старуха подняла глаза свои к небу и сказала:

– Слава Тебе, Господи! Я думала, что мне осталось жить год или два, – а этот судья обещает мне еще целых десять лет! Спасибо вам, товарищ судья, за то, что подарили мне долголетие!

Все присутствующие в зале покатились со смеху, и даже сам судья не смог удержаться от улыбки.

Тем не менее приговор, который он вынес, гласил: два года условно.

А вот еще один случай, характеризующий обстановку тех дней.

В конце тридцатых годов молодой хасид‐хабадник реб Мордехай Лифшиц, близкий и преданный адмору из Любавичей, киевлянин, попросил у него в своем письме совета относительно предлагаемой ему партии для женитьбы. Ответ от Ребе содержал совет: подождать до получения дополнительного сообщения. Эта переписка вызвала в органах переполох.

Юноша был вызван на допрос. Его пытали, требуя, чтобы он выдал секретный код, содержавшийся, якобы, в тех письмах. Логика следователей была проста: невозможно предположить, что адмор, не знакомый с невестой, возьмет на себя смелость определить, жениться на ней молодому человеку или нет. Так что речь идет о зашифрованной инструкции по осуществлению диверсии, направленной на свержение советского государственного строя, и Ребе в своем ответе приказывает подождать до получения нового распоряжения!

Молодой хасид получил относительно мягкий срок – три года лагерей. Позднее оказалось, что этот приговор спас ему жизнь, поскольку избавил его от еще более страшной участи, постигшей других евреев Киева: смерти от рук нацистов и их местных пособников в Бабьем Яре.

139

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 09.01.2020  14:25

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (3)

(продолжение; начало2-я ч. )

Возвращение в Киев

После утомительной поездки, продолжавшейся неделю, мы вернулись в разрушенный город и не нашли никого из многочисленной родни. Наша квартира на Ярославской улице тоже более не существовала, поскольку этот трехсотквартирный дом во время войны  был  перестроен  и  теперь  в  нем  была  фабрика;  кстати, и «йешива‐мастерская» папы и дедушки находилась до прихода немцев в подвале этого огромного здания. Мы получили квартиру в подвале другого дома на той же улице, с отхожим местом во дворе. Она была намного ниже уровня тротуара, и поэтому весь «пейзаж», открывавшийся из окон, составляли только сновавшие в обе стороны ноги прохожих. Я тогда спросила:

– Папа! Неужели это все, что я буду помнить из моего детства, – только эти мелькающие ноги? Они как будто топчут меня…

Он ответил мне словами, ставшими для меня уроком на всю жизнь:

– Мы с тобой смотрим в это окно из одной и той же комнаты, из нашего подвала. Но ты видишь только ноги – а я вижу звезды. И они мне светят…

Сейчас, через много лет, когда я думаю над этими словами папы, я понимаю: он, конечно же, был прав: свет всегда есть, но чтобы  его увидеть, надо сначала поискать и найти его в себе. Если он есть внутри тебя, в твоей душе – найдешь его везде. А если нет – не найдешь нигде. Ибо свет этот – свет истинной веры.

И сколько же мудрости в том, что папа говорил именно о звездах: ведь галут, изгнание – это ночь, а ночью светят звезды, и их мы должны увидеть из нашего окна. И как ни слаб их свет, он помогает нашему народу дожить до рассвета, до Геулы – Избавления, до восхода солнца.

И так было с нами всегда: у одних был свет даже в самой кромешной тьме изгнания, а другие бродили во тьме под ярким солнцем. Так было еще в Египте, во время девятой, предпоследней казни: то, что было тьмой для египтян, было светом для сынов Израиля – светом веры! То, что было казнью для язычников‐египтян, было испытанием для сынов Израиля; без него они не могли быть выведены из Египта. Действительно, мы знаем, что евреи, лишенные этого света веры, не вышли из Египта и погибли там во мраке.

Такое испытание в том или ином виде множество раз повторялось в нашей истории, и нам остается лишь спросить: свет, который видят праведники, – не частица ли он того самого света, который спрятал для них Всевышний в начале творения, чтобы он ярко за‐ сиял им в будущем мире?

Два окна в той квартире оказались без стекол; одно мы застеклили, а второе, из‐за нехватки денег, забили досками. А тому, что квартира была подвальная, папа был даже рад: благодаря такому расположению она была хоть как‐то защищена от любопытных и охочих до чужих тайн глаз, прежде всего – от глаз агентов госбезопасности.

¨Я хоронил девушку, которую звали Лиза Майзлик¨

В начале зимы 1950 года в киевской синагоге оказался еврей из Воронежа, ему нужно было пройти операцию в одной из здешних больниц. Как и всякий еврей, соблюдающий традиции и приехавший из другого города, он был направлен в «гостиницу» реб Лейбы, где можно было получить кашерный обед; после госпитализации он тоже должен был получать еду из нашего дома.

Мама приняла его, как и всех, кто оказывался у нас, очень приветливо и угостила завтраком. В ходе обычной в таких случаях беседы он услышал, что наша фамилия – Майзлик (в синагоге его послали просто «к ребу Лейбе», не называя фамилии). Он спро‐ сил:

– Приходилась ли вам родственницей девушка, которую звали Лиза Майзлик?

Папа и мама побледнели. В комнате воцарилось тяжелое молчание.

– Что с Лизой Майзлик? – с этими словами я вступила в разговор, пока родители продолжали сидеть, ошеломленные и онемевшие.

– Она погибла. Я сделал все, чтобы достойно похоронить эту чудесную девушку. Во время войны я был мобилизован. Моя часть воевала под Воронежем; там шли тяжелые бои. Зимой сорок второго – сорок третьего года у нас появилась санитарка Лиза Майзлик из Киева; ее батальон был разбит, и большинство бойцов его пали в боях. Девушка эта была настоящим ангелом; она оказывала помощь раненым под градом пуль и снарядов. Однажды бомба попала прямо в бункер, в котором мы укрывались. Многие бойцы были убиты или ранены. Я лежал между убитыми – и тут появился этот ангел, Лиза. Она начала вытаскивать раненых на себе. Я кричал ей, чтобы она ушла в укрытие, – бомбежка еще продолжалась, – но она делала свое дело. И как раз в то время, когда она перевязывала одного из бойцов, рядом с ней взорвался снаряд. Она была убита… Когда обстрел закончился, мы вместе с еще одним солдатом‐евреем похоронили ее в окопе.

Напряжение, воцарившееся в комнате, казалось, можно было пощупать руками. Родители плакали и никак не могли успокоиться.

– Может быть, вы припомните точно, в какой день это случилось? – вновь спросила я.

– Конечно, помню! Помню так, будто все произошло только что перед моими глазами: это было в сорок третьем году, в Пост Эстер.

Оправдание приговора Небесного суда

Мама вспомнила страшный сон, который видела в Самарканде в ночь Поста Эстер в том году. Она обратила взгляд вверх и произнесла так, как может говорить только религиозная еврейка:

– «Он – твердыня; дела Его справедливы и все пути Его праведны; Бог верен, и нет у Него несправедливости!..»(4)

И через минуту добавила:

– Благодарю Тебя за последнюю милость, которую Ты оказал нашей дочери, – за то, что она удостоилась захоронения…

Папа в ответ на ее слова тоже оправдал суд Всевышнего:

– Да будет имя Господа благословенно!

Вскоре после нашего возвращения в Киев мы получили из Наркомата обороны следующее лаконичное сообщение: «Ваша дочь,

______________________________________________________________________________________

4 «Дварим» (в русской традиции – «Второзаконие»), 32:4.

 

Лиза Майзлик, пала смертью храбрых, защищая наше Отечество». Без всяких деталей, без даты гибели и места захоронения… Это все, что осталось у нас от моей сестры, которая была такой способной и умной… И хотя наша надежда на то, что она жива, была очень слабой, официальное сообщение о ее гибели стало тяжелым ударом для родителей после того, как они потеряли в Бабьем Яру шестерых сыновей.

Государство назначило родителям маленькую пенсию, около пятидесяти рублей в месяц, как потерявшим детей на фронте. Мама называла эту пенсию «шхитэ гелт» («деньги за шхиту(5)»).

Папа осваивает новую профессию

В коммунистической стране, согласно господствующей в ней идеологии, должны быть обеспечены благосостояние трудящихся масс и всеобщее равенство. Но, вопреки этому, в ней крайне редко можно было встретить семью, в которой зарплата хоть как‐то по‐ крывала бы элементарные потребности, тем более – пенсия или иное государственное пособие. Ясно, что мы не могли жить на гроши, назначенные за погибшую Лифшу.

Папа освоил профессию мастера по обновлению и починке матрасов. Она оказалась не слишком чистой и не слишком легкой, но зато сделала его независимым от милостей других людей и от капризов начальства, а также позволила оставаться самостоятельным и не бояться, что его будут заставлять нарушать субботу.

На первые заработанные деньги он купил огнеупорные кирпичи и построил в одном из углов квартиры печь для выпечки мацы.

С дровами у папы проблем не было, главным был для него вопрос о том, где взять пшеницу. При советской власти крестьянин не распоряжается тем, что выращивает в поте лица. Все принадлежит государству или колхозам и кооперативам, контролируе‐ мым тем же государством, и горе тому, кто попадется на краже и незаконном сбыте их продукции! В какие‐то годы это каралось смертной казнью, а в более поздние наказание было смягчено: до «всего лишь» десяти лет заключения и принудительных работ. Достать пшеницу было делом чрезвычайно сложным и опасным.

________________________________________________________________________________

5 Шхита – ритуальный убой.

Два мешка ¨береженой¨ пшеницы

Папа совершил предварительный «ознакомительный тур» по окрестным деревням, чтобы решить, в какой деревне и у кого наиболее безопасно купить пшеницу в обход закона. Профессия мастера по шитью и обновлению матрасов служила ему хорошим прикрытием.

Ему удалось завести дружбу с одним колхозником, которому он обновил соломенные матрасы. И вот одним ясным летним днем мы с папой отправились в деревню, примерно в десяти километрах от Киева, и наблюдали, как была сжата пшеница – столько, чтобы из нее можно было получить килограммов сто сухого зерна; она только сейчас созрела и еще не была смочена дождем. Обмолотили и провеяли ее тоже под нашим наблюдением; в итоге у нас в руках были два мешка «береженой пшеницы(6)» – около центнера. С перевозкой драгоценного груза нам помог один еврей, владелец автомашины, который благополучно доставил нам те мешки, хитро замаскировав их; вдобавок к своей доле в исполнении важной заповеди он потом получил еще десять круглых листов «береженой по высшему разряду» мацы для седера.

Теперь перед нами встала новая проблема: как уберечь пшеницу от закисания в нашем пропитанном сыростью подвале? И вновь пришла нам на выручку «еврейская голова», неистощимая в изобретательности.

Мама сшила из тряпок матерчатые мешочки. Мы наполнили их пшеницей, а я раскрасила их яркими красками. Под потолком натянули проволоку, развесили на ней разноцветные мешочки, из которых составились симметричные узоры, и получился красочный и впечатляющий «декоративный потолок». Воздух обдувал мешочки, и не было опасности, что зерно «зацветет»; кроме того, любопытствующие прохожие, среди которых наверняка есть осведомители, заглядывая с улицы в наши окна, не могли бы догадаться, чем эти мешочки наполнены. А у наших нееврейских соседей, заходивших к нам, «декоративный потолок» не вызывал никаких подозрений, они лишь восхищались его красотой.

6 Пшеница высшей категории пригодности, из которой готовится маца шмура – особо кашерная маца, которую едят во время пасхального седера. Зерно для это‐ го находится под особым наблюдением с момента его сбора.

Выпечка ¨береженой мацы¨

Принято начинать подготовку к празднику Песах и изучать его законы за тридцать дней до него, но мы приступали к этой работе за шестьдесят дней (о пшенице, как рассказывалось выше, мы позаботились гораздо раньше). Назавтра после праздника Ту би‐ шват – Нового года деревьев, за два месяца до Песаха – начиналась работа по переборке пшеницы. Мы перебирали ее зернышко за зернышком, выискивая между ними щербатые и набухшие, в которых уже могло начаться закисание. Так мы работали все вечера (кроме субботних, конечно) в течение трех недель. Папа говорил:

– Заповедь о маце такова, что чем больше человек старается исполнить ее самым лучшим и тщательным образом, тем больше ему помогают с Небес уберечься от квасного, запрещенного в Песах даже в самом малом количестве.

На следующий день после праздника Пурим, с окончанием переборки зерна, мы поехали в ту деревню под Киевом, разыскали колхозника, работавшего на мельнице, и заплатили ему за соответствующую подготовку жерновов, чтобы ими можно было молоть зерна для мацы на Песах.

Счастливые, вернулись мы с нашим сокровищем – самой кашерной мукой для Песаха, какая только может быть.

Выпечка мацы растянулась на целый день. Моя обязанность заключалась в прокалывании дырочек в тесте с помощью особой скалки. Мне очень нравилась эта работа.

Конечно же, вся выпеченная нами маца была предназначена не только для нас – у нас были постоянные «клиенты» из числа религиозных евреев, и каждый из них получил какое‐то ее количество.

Обычная норма для семьи составляла девять листов; для больших семей она увеличивалась до восемнадцати.

¨Где христианская кровь, которую вы добавляете в мацу?¨

Однажды, выпекая мацу, мы забыли закрыть дверь, и к нам без стука вошла моя школьная подруга, жившая в том же доме. Мы были в замешательстве и не знали, как реагировать на ее приход. В те годы детей следовало опасаться больше всего, ибо с самого раннего возраста взрослые твердили им, что настоящий герой – тот, кто проявляет бдительность и доносит на родных и соседей. После нескольких мгновений растерянности я спросила незваную гостью:

– Ирочка, что ты ищешь?

– Я пришла посмотреть, как вы добавляете нашу христианскую кровь в вашу мацу! – не смутившись, ответила она.

Я, конечно же, знала о слепой и фанатичной ненависти по отношению к нам, евреям, – но не верила, что она может доходить до такого. Ведь эти страшные слова я услышала не от какой‐нибудь недалекой деревенской девочки, а от человека из интеллигентной семьи – ее отец был знаменитым ученым‐физиком, мать – врачом, а бабушка – известной художницей! То, что ребенок из такой среды может говорить подобные глупости, такие страшные, дышавшие ненавистью слова, потрясло меня до глубины души.

И тогда я сказала себе, что споры и дискуссии здесь бесполезны, как и попытки убедить ее в чем‐то «на одной ноге». Я сказала ей:

– Ирочка, приходи сегодня вечером, и я покажу тебе что‐то такое, что ты и сама запомнишь, и внукам своим будешь рассказывать – могут или не могут евреи добавлять кровь в мацу.

Она пришла вечером. Мама в это время пекла «богатую» мацу, замешанную на яйцах вместо воды; мы всегда делали небольшое количество такой мацы. Ирочка с любопытством наблюдала, как мама замешивает тесто.

Я предложила ей сесть, угостила стаканом чая и сказала ей:

– Ты знаешь, Ирочка, как трудно в это время года достать яйца. На улице еще холодно, куры несутся плохо, и яйца очень дороги. Но посмотри, как мама, разбивая каждое яйцо, тщательно разглядывает и проверяет, нет ли в нем самой малой капельки крови! И если она находит такую каплю – яйцо выбрасывается, несмотря на весь ущерб! И как ты, умная и развитая девочка, глядя на это, можешь подумать, что мы добавляем человеческую кровь в мацу – ведь даже яйцо, свежее и дорогое, мы выбрасываем, найдя в нем даже капельку крови, которую едва можно разглядеть? Как вы можете выдвигать такие обвинения, ведь наша вера категорически запрещает употребление крови в пищу!

Ее молчание дало мне повод подумать, что мне все‐таки удалось убедить ее.

В дни праздника Песах эта Ирочка пришла нас навестить. Я угостила ее яблоками, орехами и мацой. Она с аппетитом ела яблоки и орехи – но к маце не притронулась. Я сказала ей:

– Ведь ты же видела собственными глазами, как мы пекли эту мацу и что мы в нее клали! Почему же ты не хочешь ее попробовать?

– Я действительно верю всему, что ты говорила, и все видела, но даже кусочка вашей мацы не смогу проглотить. Ведь с той минуты, когда я стала понимать, о чем говорят вокруг меня, я только и слышала, что евреи добавляют в мацу христианскую кровь! Теперь меня всю жизнь будет тошнить при одном ее виде…

Только после этого случая я ощутила в полной мере, насколько в сердцах народов мира укоренилась ненависть к евреям. Она не нуждается ни в каких рациональных доводах и оправданиях, ибо ее питают многовековые темные страсти и древние поверья. Это – извечная и глубочайшая ненависть Эсава к Яакову, старая, как сами эти народы, пустившая корни с того времени, когда братья боролись друг с другом в утробе их матери Ривки. Никакие дискуссии и уговоры не в силах эти корни подрубить.

В России и на Украине всегда были популярны всякого рода выдумки о евреях, даже самые фантастические. Опровергать их было бессмысленно, и нам оставалось лишь одно: хранить свою уникальность и черпать силы в вере в Бога и в скорое освобождение.

Папа всегда говорил, что слово «йеѓуди» – «еврей» – начинается и кончается на букву «йуд», самую маленькую в алфавите, похожую на запятую. И мы сами тоже похожи на нее: подобно ей, наш маленький народ всегда останется самим собой.

Праздник надежды

В течение всего времени нашего пребывания в этой «долине скорби», в Советском Союзе, мы отмечали еврейские праздники и другие памятные даты, и это вселяло в нас силы и надежду. Но именно Песах, называемый еще «праздником свободы», придавал нам уверенность в том, что и мы, как наши далекие предки, сможем выйти когда‐нибудь из тьмы на свет, из порабощения на свободу. Потому‐то мы и начинали подготовку к нему еще в начале зимы, и все связанное с ним было для нас особенно важным. Сразу после праздника Суккот евреи начинали откармливать гусей, чтобы пользоваться в Песах гусиным жиром, называемым «грибэнэс»; он был для них вместо подсолнечного масла, запрещенного к употреблению в эти дни. Клетка с гусями стояла в нашей квартире у входной двери, и мы ухаживали за ними всю зиму. Вино, которое мы готовили сами, хранилось для седера и для кидуша в течение всего года. По субботам папа делал вечером кидуш над вином, утром – над водкой, а Ѓавдалу(7) – над пивом.

В шестнадцатилетнем возрасте я закончила среднюю школу, а также вечерние бухгалтерские курсы, и сразу же была принята на работу на текстильную фабрику. Первую свою зарплату я получила в начале декабря.

– Что бы ты хотела купить с первой получки: пару туфель или кашерные продукты на Песах? – спросила меня мама.

– Продукты на Песах, – ответила я, хотя много лет мечтала о новых теплых туфлях. «Я так долго ждала этих туфель, – подумала я,

– подожду еще год!»

___________________________________________________________________________________

7 Ѓавдала – ритуал отделения субботы от будней.

¨В следующем году – в Иерусалиме!¨

Однажды, незадолго до Песаха, ко мне подошел на улице какой‐ то молодой человек еврейской внешности и сказал:

– Я вижу по тебе, что ты – еврейка из семьи, соблюдающей традиции. Я тоже еврей и помню седер у моей бабушки, хотя я был тогда еще совсем маленьким. Мне очень хочется провести седер в религиозной семье. Не можешь ли ты помочь мне найти такую семью?

Молодой человек показался мне серьезным и искренним. Я привела его домой и представила родителям. Папа без колебаний пригласил его к нам на седер.

Когда юноша ушел, мама засомневалась, не доносчик ли он, цель которого – узнать, кто будет у нас в гостях. Ведь все это могло обернуться и для нас, и для них большой бедой. Однако папа был спокоен. Он сказал:

– Никогда не откажу еврею, который просит дать ему возможность сидеть за еврейским столом в ночь седера и исполнить заповедь есть мацу! И поскольку ночь эта, как сказано в Торе, «ночь охраняемая», – Всевышний, несомненно, убережет и защитит нас от всех неприятностей.

Вечером этот молодой человек пришел к нам, одетый по‐ праздничному. Папа усадил его рядом с собой. Гость не знал иврита, и папа терпеливо переводил ему, слово за словом, весь рассказ об исходе из Египта.

Мы, хозяева и гости, сидели за столом, на котором лежала маца, и проводили седер по всем его законам до глубокой ночи: папа рассказывал об Исходе, мы пели песни, выражавшие нашу надежду на окончательное освобождение. Кульминацией вечера были слова «В этом году – рабы, а в будущем году – свободные люди». Я видела лицо моего отца преобразившимся. Он смотрел куда‐то вдаль с такой сосредоточенностью, что, казалось, вот‐вот полетит на крыльях орлов в город наших устремлений – в святой Иерусалим. Я вспомнила тогда слова пророка: «Народ, идущий во мраке, еще увидит великий свет…»(8). Этот свет, озарявший нас, когда мы сидели вокруг стола в подвале, был особенно ярким в непроглядной тьме, окружавшей нас, и давал нам новые силы, чтобы устоять в ежедневных тяжелых испытаниях, выпавших на нашу долю.

Молодой человек выглядел очень счастливым и взволнованным. Он расстался с нами, потрясенный до глубины души, и все время твердил слова признательности за то, что мы дали ему возможность еще раз испытать забытые с детства яркие переживания.

В 1960 году мы получили письмо из Лондона. Автор писал, что он – тот самый молодой человек, который был у нас на седере столько‐то лет назад; он вновь благодарил нас за сердечный и теплый прием. Он сообщил, что его мама умерла в России, а ему самому удалось вырваться из этой страны. Теперь он живет в Англии. «Я постоянно вспоминаю незабываемые переживания той ночи в вашем доме, – писал он. – И вашего отца, который переводил мне, слово за словом, рассказ об исходе из Египта. Все это глубоко запечатлелось в моем сердце. Сколько самоотверженности требовалось от вашей семьи, чтобы принимать в своем доме чужого, незнакомого человека – в те годы, в Советском Союзе! И я хочу сообщить вам, что под влиянием всего услышанного мной в ту чудесную ночь я приблизился к вере отцов и сейчас готовлюсь жениться на религиозной девушке, чтобы построить настоящий еврейский дом – такой, какой я увидел у вас в Киеве! Еще раз – спасибо за все!»

Очень жаль, что он не написал свой адрес, а только подписался:

«Матвей». Тогда, в Песах, когда папа спросил его о его еврейском имени, он ответил, что помнит, как мама называла его «Меирке»…

_________________________________________________________________________________

8 «Йешаяѓу» (в русской традиции – «Книга пророка Исаии»), 9:1.

Семь лет моих ¨субботних войн¨

После того, как мы немного обустроились в нашем подвале и жизнь более или менее вошла в колею, мы оказались перед лицом проблемы, которую нужно было решать безотлагательно.

К первому сентября, то есть к началу учебного года, мне уже было девять лет, а я еще не переступала порог школы, что само по себе являлось в СССР серьезным нарушением. Еще в Самарканде я должна была начать ходить в школу, но анархия военного времени позволяла уклониться от этого. Теперь же уклонение могло иметь серьезнейшие последствия: власти могли объявить родителей не‐ способными дать своей дочери должное воспитание и поместить меня в детский дом – ведь в «стране победившего социализма» дети принадлежат не своим родителям, а государству.

Когда мы еще были в Самарканде, папа обучил меня читать и писать на святом языке, а также русскому языку и счету. За субботней трапезой он зачастую зачитывал нам страницу‐другую из книг по еврейскому закону – «Кицур шульхан арух»(9) или «Хаей‐ адам»(10), обычно что‐нибудь из законов субботы. Он постоянно укреплял во мне осознание того, что соблюдение субботы является одной из важнейших основ нашей веры. Ведь тем, что еврей соблюдает субботу, он изо дня в день и из недели в неделю укореняет в себе веру в то, что «…шесть дней творил Господь небеса и землю, а в седьмой день прекратил работу и сотворил покой»(11). И даже когда еврей просто считает дни недели, он перечисляет их в определенном порядке соответственно их близости к субботнему дню: сегодня – первый день, считая от субботы, затем второй и так далее. И никакие дни недели не имеют в святом языке собственных названий, кроме нее, – в отличие от того, что мы видим в языках других народов. Это основополагающее воспитание, данное мне отцом, вместе с рассказами и притчами мамы, почерпнутыми ею из книги «Цэна у‐рэна», оставили глубокий след в моем сердце.

Понятно, что проблема посещения школы в субботу, связанная с необходимостью учиться и писать в этот день, очень беспокоила меня – ведь по закону писать в субботу запрещено. Я то и дело спрашивала папу:

– Сентябрь приближается – как же быть с субботой?

Папа был доволен моими вопросами; мое беспокойство о субботе радовало его. Он отвечал в шутливом тоне:

– Как видно, ты из маловеров! Чем думать, что будет, лучше проникнуться верой, что до первого сентября придет царь Машиах, которого мы ждем каждый день, – и тебе не придется никуда идти в субботу!

____________________________________________________________________________

9 «Кицур шульхан арух» – кодекс основных законов Устной Торы.

10 «Хаей‐Адам» – книга р. Авраѓама Данцига, представляющая собой изложение законов, наиболее актуальных в повседневной еврейской жизни.

11 «Шмот» (в русской традиции – «Исход»), 31:17.

 

Начало занятий в школе

Но вот наступило первое сентября, а Машиах все еще не пришел. Ясным утром улицы Киева были заполнены оживленными и радостными детьми, бодро шагавшими в школу. И среди них всех шла я – печальная и озабоченная. Событие, которое для других детей было праздничным и радостным, для меня, еврейской девочки из подвала на Ярославской улице, стало первым шагом на длинном пути, полном испытаний и унижений. Новобранцем, брошенным прежде времени в бой, чувствовала я себя в то не столь прекрасное для меня утро…

Помню себя в школьном дворе с ранцем за спиной, а в нем – бутерброд и письменные принадлежности. Стоя напротив моих пожилых родителей, которые тоже вовсе не выглядят счастливыми, я в очередной раз задаю вопрос:

– Как же мне писать в субботу? Может быть, делать это левой рукой или каким‐нибудь другим необычным способом?

Папа стоял в задумчивости, заметно смущенный. Сказать мне, чтобы я не писала в субботу? А что если учительница спросит, почему я не пишу, – и я, маленькая девочка, не выдержу и скажу, что это запретил мне папа, – тогда его арестуют, а меня отправят в детдом! Разрешить мне писать в субботу… но разве он в состоянии даже выговорить это? Неужели еврей Йеѓуда‐Лейб Майзлик, всю свою жизнь жертвовавший собой ради соблюдения субботы, может прямо сказать своей дочери: нарушай ее?

Помолчав, он сказал:

Ученица. В тревожных раздумьях: что будет в субботу?

– Слушай, Батэле… Ты стояла у горы Синай точно так же, как и я, и слышала, как Всевышний дает Израилю десять заповедей, одна из которых – «Помни о субботнем дне, чтобы освящать его»(12). Мои обязанности – это и твои обязанности; то, что я слышал у горы Синай, слышала и ты. Поступай по своему разумению – и Он поможет тебе!

Несколько горячих поцелуев родителей были мне прощальным напутствием в тот час, когда я вышла на длинную дорогу испытаний в тот будний день, 1 сентября 1945 года.

Подошла первая суббота. Ночью я не смыкала глаз, все думала: что будет завтра? Удастся ли первая хитрость – рассказ о том, как я порезала себе палец, пытаясь починить карандаш?

И вот я возвращаюсь в полдень домой; папа и мама с нетерпением ждут меня. Лицо мое, должно быть, светилось от радости, потому что они сразу догадались, что из первого сражения с силами зла я вышла победительницей, – и были счастливы.

Мои субботние уловки

Но как только папа закончил Ѓавдалу и очередная суббота уступила место будням, все та же мысль вновь принялась сверлить мой мозг: что будет через неделю? Какой новый фокус придумать?

Я, всегда державшая витую свечу во время Ѓавдалы, смочила кончики пальцев в остатках вина, в которых гасила свечу, – это вино, согласно Кабале, обладает особыми свойствами, помогая нам в самых разных ситуациях. Но, в отличие от большинства евреев, вытирающих смоченные пальцы о карманы, чтобы они наполнялись деньгами, я прикоснулась пальцами ко лбу – в надежде, что это поможет мне найти новую уловку, чтобы мне не пришлось нарушать следующую субботу. Так ничего и не придумав, я решила остаться дома в следующий день предписанного нам покоя.

___________________________________________________________________________

12 «Шмот», 20:8.

Сегодня, когда все кошмары и страхи остались в далеком прошлом, я вспоминаю ту нашу жизнь без боли и горечи, но в те дни все мы были в большой опасности и очень нервничали. Папа записал меня в класс, где учительницей была нееврейка, ничего не знающая о наших обычаях. Ведь против учительницы‐еврейки не помогли бы никакие хитрости и трюки, она сразу бы все поняла. Папа всегда предупреждал меня, что я должна стараться быть лучшей ученицей в классе, обязана добиться любви и расположения учительницы, чтобы та прощала меня и не очень резко реагировала, когда я буду вынуждена вести себя не как все.

Одна из часто применявшихся мною уловок была связана с моим слабым горлом, из‐за чего я часто заболевала ангиной. Если же я видела, что суббота приближается, а я здорова и врач не освободит меня от уроков, я снимала обувь, чулки и прыгала босая по снегу, пока горло не начинало болеть. Все шло очень хорошо, пока я действительно не заработала хроническую болезнь горла. Мне пришлось перенести две операции. До того у меня был очень красивый голос, а после них он огрубел и стал обыкновенным, как у всех. Я плакала, а папа сказал:

– Не плачь, Батэле: Бог дал – Бог взял! Быть может, Он просто снял с тебя нелегкое испытание: тебя заставляли бы участвовать в концертах, петь перед мужчинами… И вообще – знай, что за все способности, данные Богом, надо платить, обращая их на служение Ему. Хватит с тебя и того, что у тебя есть.

Когда истощались все хитрости, я просто оставалась дома, готовая понести наказание за беспричинный прогул. Пряталась под кроватью, и мама маскировала меня там матрасами и тряпками. Дело в том, что из школы, как правило, посылали учениц на дом к отсутствующей – узнать, что случилось. Когда они приходили, мама изображала на лице гнев: как посмела Батья прогулять уроки?!

– и обещала наказать меня как следует за такую наглость.

Не раз случалось, что я, не дойдя нескольких метров до школьных ворот, вдруг падала, поскользнувшись, в самую грязь. Меня отпускали домой отмыться и почиститься, сочувствовали моему горю, но пока я приводила себя в порядок, звенел последний зво‐ нок.

Увы, на протяжении большей части зимы грязи не было, землю покрывал белый сверкающий снег, на котором, падая, не запачкаешься. И тогда не оставалось ничего другого, как пустить в ход бритву, которая режет пальцы вместо карандаша…

Экзамен в Йом Кипур

Однажды экзамен в школе должен был состояться в Йом‐Кипур. Что мне было делать? Не прийти? Об этом не могло быть и речи: тогда пропадет весь учебный год и я останусь еще на год в том же классе! Когда пришел инспектор и раздал нам экзаменационные листы, я пригляделась к нему, и он показался мне более или менее человечным. Я сказала ему, что не могу писать ответы, поскольку сегодня еврейский праздник – Йом‐Кипур, День искупления, самый святой день в году, который соблюдают все евреи, но я могу ответить на вопросы устно. Он не согласился. И в конце экзамена, когда я подала ему чистый лист, он поставил мне двойку вместо пятерок, которые я обычно получала.

Я набралась храбрости и сказала ему:

– Это – самая высокая оценка из всех, которые я когда‐либо получала на экзаменах! Ведь я не нарушила наш закон.

Инспектор этот был атеистом, но, как видно, не антисемитом. После моих слов он взял ручку и исправил мою отметку на пятерку.

Чудо – мне сломали руку…

Это случилось, когда мне было пятнадцать лет. Запас моих уловок и хитростей стал иссякать, и тогда со мной произошло то, что для кого‐то другого было бы печальным происшествием, а для меня стало чудом, несущим передышку и облегчение. Какой‐то ху‐ лиган напал на меня на улице, я упала и сломала правую руку, и на нее наложили гипс на шесть недель. То, что я скажу, может показаться странным, но за все годы моей школьной жизни, с девяти до шестнадцати лет, эти недели стали для меня самым спокойным и счастливым временем. У меня, правда, были сильные боли в руке – но мой мозг, который шесть лет тяжело работал, изыскивая к каждой субботе все новые и новые уловки, вдруг получил передышку на полтора месяца! Только тогда я почувствовала, как хорошо быть свободной от забот, связанных с необходимостью непрерывно придумывать и изобретать отговорки. Тот, кто не пережил это, не в состоянии понять и оценить испытанное мной облегчение. Если бы тот хулиган узнал, какое добро он сделал «жи‐ довке», напав на нее, он кусал бы себе локти…

Последнее испытание

Проучившись семь лет в школе, дававшей неполное среднее образование, я должна была в июне 1952 года закончить ее.

Чтобы получить аттестат, нужно было сдать несколько экзаменов; без них ни на какую более или менее приличную работу не принимали. И поскольку я хотела поступить на бухгалтерские курсы, мне нужны были хорошие оценки – прежде всего, по математике. И тут случилось то, чего я всегда боялась: экзамен по математике должен был состояться в субботу. Я была полна решимости не писать даже ценой провала выпускных экзаменов. Непрерывная череда испытаний, в которых мне пришлось выстоять за семь лет школьной жизни, дала мне такую закалку, что я была готова на любую жертву, даже самую тяжелую, лишь бы не нарушить субботу. «Разве можно потерпеть поражение в самом конце, после того, как я уже прошла такой длинный путь? Со мной такого не будет!» – сказала я себе.

Я пришла в школу в субботу с перевязанной, подвешенной на бинтах рукой. Пришло время экзамена, и учительница математики раздала листы с вопросами всем ученицам. Я подошла к ней и стала говорить извиняющимся голосом, что прошу разрешения ответить на вопросы устно, поскольку не могу писать правой рукой. Учительница отказалась. Я вернулась на свое место и не участвовала в экзамене. Но хотя из моих глаз лились слезы, я была в мире с собой, готовая отвечать за все последствия своего поступка.

Тут в класс вошел директор школы. Увидев меня плачущей, он подошел ко мне и спросил, в чем дело. Я показала ему перевязанную руку и попросила разрешения сдать экзамен устно.

Как видно, я чем‐то вызвала его расположение; он сел возле меня, проэкзаменовал по вопросам из экзаменационного листа и поставил пятерку.

Экзамен выдержан

Этот случай был последним в семилетней череде тяжких битв, из которых я вышла победительницей – вопреки всему. Вышла с окрепшей верой, так и не нарушив святость субботы. На всем этом длинном нелегком пути я постоянно убеждалась в справедливости широко известных слов: «Больше, чем народ Израиля хранил субботу, суббота хранила народ Израиля».

Первый этап моей борьбы за соблюдение субботних законов в самой безбожной из стран рассеяния был завершен. Я повзрослела, и мне предстояли новые испытания – продолжая учиться и одновременно зарабатывая на жизнь, по‐прежнему отстаивать свое право соблюдать заповеди Торы.

Ясно, что мне надо было овладеть профессией, позволяющей работать самостоятельно и не нарушать субботу. Еще во время учебы в неполной средней школе я дополнительно занималась вечерами на годичных бухгалтерских курсах и получила там диплом, а после седьмого класса записалась в вечернюю среднюю школу для получения аттестата зрелости.

Теперь я была совершенно самостоятельной, мне выдали паспорт, что открывало путь для поступления на работу. Вскоре я получила место на текстильной фабрике, работавшей в непрерывном режиме, двадцать четыре часа в сутки, что позволяло относительно свободно выбирать себе рабочую смену, чтобы не пришлось работать в субботу. День мой был напряженным: я работала восемь часов, на полной ставке, а вечерами училась в вечерней школе. Несмотря на физические нагрузки, связанные с таким распорядком дня, это было для меня сплошным удовольствием по сравнению с муками беспрерывной, нескончаемой войны за соблюдение субботы, которую я вела до того. Замечу только, что не всегда все было так легко и просто: иногда, когда я просила кого‐то из коллег поменяться со мной сменой, он не соглашался, и приходилось договариваться с ним, что он отработает за меня в субботу восемь часов, а я за него в другие дни – шестнадцать…

Дом на Ярославской улице 

Район еврейского базара.    Дмитриевская улица (недалеко от Ярославской).

Фото  1930‐40 годов.

Киев – столица Украины, крупный город, административный и культурный центр со множеством государственных, общественных учреждений и хорошо оборудованных, по советским понятиям, больниц. Многие евреи приезжали в Киев для устройства своих дел. Были среди них и такие, кто все еще соблюдал кашрут и другие заповеди; они сталкивались с проблемой кашерной еды – особенно те, кому предстояла госпитализация.

¨Гостиница¨ реба Лейбы

Многим из них служил пристанищем наш подвал на Ярославской. Там их ждала не только тарелка кашерного супа. Гость слышал у нас слова Торы – комментарии мудрецов на тему недельной главы или агадические(13) истории из Талмуда. Человек, попавший в беду, мог открыть то, что было у него на сердце, и получить добрый совет. Дом наш был всегда открыт, и всякого, кто переступал порог, встречали приветливо, не проверяя, кто он такой. Никто из них ни разу не сказал: тесно мне в «гостинице» у реб Лейбы. Верно, что условия, ожидавшие гостей нашего дома, не соответствовали общепринятым понятиям о комфорте, – но всем, что мы имели, делились от всего сердца. Папа часто повторял:

– Чтобы хорошо принять гостя, нужно прежде всего иметь место в сердце, а не в доме.

А мама говорила:

– Без гостей одиноко, с гостями хлопотно – но это большая мицва! А что еврей не готов делать ради мицвы?

Вот почему гостям было просторно и удобно в нашем подвале – при том, что прежде чем войти в него, нужно было спуститься с улицы на семнадцать ступенек. Мы расстилали матрасы, набитые соломой, и на них укладывались наши усталые гости, для которых теплота и приветливость, с которыми их встречали здесь, были

________________________________________________________________________________

13 Агада – часть Устной Торы, входящая в Талмуд и включающая в себя притчи и легенды.

важнее любых гостиничных удобств. Папа говорил им в шутку, обыгрывая то, что этим людям придется спать на полу:

– Не забудьте сказать перед сном благословение «…борэ при ѓа‐ адама»(14), – и люди засыпали с улыбкой.

Спокойный, размеренный ритм их дыхания тоже красноречиво свидетельствовал о сладости их сна. И по утрам они вставали бод‐ рыми, будто выспались в роскошных кроватях.

Здесь нужно отметить, что приглашение в свой дом чужого человека в качестве гостя более чем на одни сутки без сообщения об этом в милицию вообще было серьезным нарушением закона. Сам гость должен был представить точное и исчерпывающее объ‐ яснение цели своего пребывания в чужом городе. Те же инструкции обязывали каждого снимающего у кого‐нибудь комнату на время отпуска представить справку с места работы; она предъявлялась в милицию вместе с паспортом.

Из этого можно понять, как рисковали мои родители, принимая у себя всех желающих. Это вполне могло кончиться для них арестом.

Наши гости

Рассказами о частых гостях нашего дома и замечательными историями, которые мы от них слышали, я могла бы заполнить целый том. Здесь я поделюсь воспоминаниями лишь о некоторых из них.

Нашим постоянным домочадцем был еврей по имени реб Йоэль, который попал к нам из маленького местечка. Во время войны он потерял жену и пятерых детей и остался совершенно один. Власти не разрешили ему переехать в другой город, и он должен был оставаться в том, в котором жил до войны, поскольку всякий желающий сменить место жительства, даже в пределах то‐ го же города, должен был получить в милиции официальное раз‐ решение на прописку в новом месте. Что делать одинокому еврею

________________________________________________________________________

14 «…Борэ при ѓа‐адама» – «…Творящий плод земли»; это благословение на са‐ мом деле произносят перед тем, как есть овощи.

в своем местечке без жены, без семьи, без синагоги? На свой страх и риск он перебрался в Киев. Останавливался реб Йоэль то у нас, то у резника реб Хаима Эйдельмана; переходил из синагоги в синагогу, скитался с места на место.

Реб Йоэль

Его беспокоило положение, в котором он находился, без настоящего и будущего; этот че‐ ловек метался между инстанциями бездушной и жестокой советской бюрократической машины в тщетных попытках получить право на постоянное жительство в Киеве. Больше всего он боялся, что может тяжело заболеть и, поскольку у него нет права жить в городе, его не положат в больницу. Что тогда он будет делать? Валяться, как собака, на улице?

Он в отчаянии говорил:

– Мне уже безразлично, что я живу как бродячий пес, – это моя судьба, и так суждено мне из‐за моих грехов. Но умереть, как собака, околеть, как брошенное животное, – с этим я не могу примириться. И это мучает меня днем и ночью!

У реб Йоэля был свой уголок в нашем доме. Он давно примирился со своей судьбой, и на его измученном лице иногда даже появлялась улыбка. Однако всякий раз, когда задевалась та волнующая и беспокоящая его тема, он погружался в уныние. Мама утешала его, говоря, что такому страдальцу, как он, наверняка уготовано почетное место в будущем мире, но и в том, в котором мы живем сейчас, Всевышний, питающий все Его творения и заботящийся о всех их потребностях, не оставит его в час болезни и нужды.

Четвертого июня 1967 года, за день до Шестидневной войны в Израиле, реб Йоэль пришел к нам и позавтракал утром, как обычно. Он сообщил маме, что едет в Гомель на могилы своих близких, поскольку завтра йорцайт(15) его отца. Мама дала ему немного денег и еды в дорогу. Он приехал в Гомель перед молитвой Минха(16), вошел в местную синагогу, помолился в ней Минху и Маарив, сказал кадиш за отца, как положено в йорцайт, и остался ночевать у одного из прихожан. Ночью ему стало плохо, и он умер. Местные евреи похоронили его рядом с отцом. Так реб Йоэль удостоился все же достойно встретить смерть и быть погребенным как еврей.

У другой нашей постоянной гостьи, которую все называли «Люба ди блинде», то есть «слепая Люба», тоже была тяжелая судьба: она ослепла, заболев глаукомой, а ее единственная дочь умерла молодой. «Люба ди блинде» тщательно соблюдала заповеди, тогда как ее муж был против этого. Потеряв зрение, она стала бояться, что он будет кормить ее некашерной едой – так, что она об этом даже не узнает. Она решила для себя не прикасаться ни к чему сваренному в их доме и приходила к нам подкрепиться тарелкой горячего супа.

Особое место занимала в нашем доме уважаемая женщина по имени Рехеле Тверская, из семейства адморов(17) из дома Тверских. Ее называли «ди Макаровер ребецн» (то есть «рабанит из Макарова»). Она проводила у нас больше времени в течение дня, чем в своем собственном доме. В более поздние времена мы с помощью ее разветвленной семьи в Израиле и в Соединенных Штатах добились для нее разрешения на выезд из СССР в Израиль.

Несмотря на бедность и невзгоды, она всегда была довольна своей участью и жизнерадостна; улыбка не сходила с ее измученного лица. Она прожила несколько лет в Иерусалиме и умерла во время танца, исполняя заповедь веселить невесту, на свадьбе одного из представителей семейства адмора из дома Тверских.

________________________________________________________________________________

15 Йорцайт – годовщина смерти человека по еврейскому календарю.

16 Минха – послеполуденная молитва, Маарив – вечерняя, Шахарит – утренняя –

три обязательные ежедневные еврейские молитвы.

17 Адмор – аббревиатура слов адонену, морену ве‐рабену – «наш господин, учитель и наставник» – титул хасидских духовных лидеров.

Эйдельманы

Выше я уже упоминала резника реб Хаима Эйдельмана, у которого часто гостил реб Йоэль. Этот праведник резал кур и гусей для религиозных евреев всего Киева и области.

Как могло случиться, что советские власти допускали забой птицы по всем правилам еврейского закона? Возможно, в данном случае экономические соображения перевесили идеологические: была острая нужда в пухе и перьях для изготовления знаменитых очень теплых одеял.

Реб Хаим был не только резником, но и моэлем(18), но, в отличие от забоя птицы, обрезать младенцев ему приходилось подпольно с риском попасть на нары.

В течение долгих лет реб Хаим Эйдельман был единственным моэлем в Киеве и окрестностях. Однажды, когда он должен был делать брит‐милу сыну одного из наших родственников и все ждали его и волновались, поскольку он опаздывал, вдруг зазвонил телефон. Моэль звонил из уличного телефона‐автомата; он сообщил, что был вызван в КГБ и там его предупредили, что если он посмеет еще раз сделать обрезание ребенку, то ему «отрежут голову».

С того дня он прекратил делать обрезание до своего отъезда в Израиль. А тот мальчик позднее тоже уехал в Израиль с родителями, и ему в семилетнем возрасте сделали обрезание в городе Бней‐Брак.

Дом реб Хаима Эйдельмана и его жены Голды был на другом конце Киева. Можно сказать, что ту же роль, которую играл наш дом на южном конце города, играл дом реб Хаима Эйдельмана и его жены Голды на севере: он был местом приема гостей и убежищем для евреев, искавших теплый угол, где они смогут получить кашерную еду.

________________________________________________________________________________

18 Моэль – специалист, делающий операцию брит‐мила – обрезание.

После беседы в КГБ реб Хаим решил уехать в Израиль. В 1969 году они с женой и двумя сыновьями приехали туда, поселились в Бней‐Браке и удостоились увидеть своих внуков, шагающих с высоко поднятой головой, ни от кого не прячась, в хедер – учить Тору.

Реб Хаим Эйдельман умер в 1973 году.

Эпопея Марты Волах

Здесь я предоставлю слово одной из наших гостей, Марте Волах, живущей ныне в Тель‐Авиве. Она приехала в Израиль со своей сестрой Фаней в январе 1972 года и позднее вышла здесь замуж.

*   *   *

Нужны дни и ночи, чтобы рассказать, что мы пережили в Советском Союзе, что было с нами во время войны и после нее, и о чуде нашего спасения благодаря этой замечательной семье!

Мой отец родился в Польше и в возрасте двадцати лет эмигрировал в Штутгарт, в Германию. Моя мама, родившаяся в Латвии, эмигрировала туда в это же время; они встретились. Эмигранты из Восточной Европы составляли там свое особое, закрытое сообщество; коренные немецкие евреи держались в стороне от них. Папа не хотел принимать немецкое гражданство и остался с польским; позднее это спасло его от отправки в концлагерь. В 1938 году все польские граждане, находившиеся в Германии, были высланы в Польшу, и мы оказались у наших родных во Львове, по‐немецки – Лемберге.

Когда в сентябре 1939 года началась война и Польша была разделена согласно «пакту Молотова – Риббентропа», Львов оказался под советской оккупацией; так мы были спасены от уничтожения нацистами.

В одну из ночей явились советские солдаты и депортировали евреев, остававшихся во Львове, на Урал, вглубь территории России. После вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года многие предприятия были эвакуированы из областей, которым угрожала оккупация, на восток; Урал стал важным центром военной промышленности. Все иностранные граждане были депортированы оттуда в южные районы страны. Нас – маму, меня и мою старшую сестру Фаню – выслали в глухую рыбацкую деревню в Ка‐ захстан, на берег Каспийского моря.

Это была отсталая и неразвитая окраина империи с самыми примитивными условиями жизни. Нам было очень тяжело. Большинство мужчин там были мобилизованы в армию; всю работу делали женщины. Место было отдаленное и пустынное. Население жило в основном рыбной ловлей; для нас же здесь был настоящий ад. В 1944 году в деревне разразилась эпидемия тифа; папа заболел и умер.

Нас стали убеждать принять советское гражданство и остаться там постоянными жителями; мы же с нетерпением ждали, когда сможем, наконец, оставить это проклятое место и вернуться в наш дом в Штутгарте, и не соглашались отказываться от польского гражданства.

После окончания войны советские власти сообщили, что всем польским гражданам будет разрешено вернуться на родину. Это называлось «репатриация» и было воплощением нашей мечты – оставить место, в котором мы так страдали и где умер отец. Но мама заболела – и мы не смогли уехать…

В начале 1947 года нас известили, что репатриация закончена, и люди, до сих пор не вернувшиеся в Польшу, потеряли право на это. Нам вновь предложили получить советское гражданство и статус постоянных жителей.

Мы были чрезвычайно расстроены и чувствовали себя беспомощными. Мама решила всей семьей ехать в Москву, в польское консульство, чтобы добиться продления права на возвращение в Польшу.

– Я готова умереть в дороге – лишь бы только вырваться из этого проклятого места, – говорила она.

Председатель колхоза в этой деревне очень хотел избавиться от нас: мы были для него лишь обузой. Он даже дал маме немного денег на дорогу. Мы приехали в Москву, пришли в польское консульство, объяснили, что из‐за маминой болезни упустили время и не смогли воспользоваться правом вернуться в Польшу, а теперь просим консула, чтобы он добился для нас продления этого права. Консул отнесся к нам очень сочувственно и обещал помочь.

Когда на следующее утро мы пришли, он уже ждал нас с документами и разрешением на въезд в Польшу. Консул дал маме немного денег, позаботился о билетах на поезд и даже сам проводил нас на вокзал. Дело в том, что в то время на железных дорогах царил большой беспорядок из‐за разрушений, вызванных войной; места в поездах в первую очередь захватывали военные и представители власти, а простым гражданам приходилось ждать на вокзалах днями, а иногда и неделями. Он посадил нас в международный вагон, предназначенный для выезжающих за границу; вагон этот был занят в основном дипломатами и высокопоставленными чиновниками. Мы там очень выделялись среди всех своим несчастным видом и бедной одеждой. На нас смотрели с удивлением: что, мол, делают эти нищие в таком избранном обществе?

Мы были в хорошем настроении; было ощущение, что мы – на пути к свободе, что вскоре вернемся в свой дом, в Штутгарт, и начнем новую жизнь. Один из дипломатов, сидевший рядом с нами в купе, проникся к нам симпатией; услышав о наших злоключениях, он выразил готовность помочь нам. Этот добрый человек попросил, чтобы мы показали ему наши бумаги. Проверив их, он сказал, что ему очень жаль разочаровывать нас, но у нас нет главного требуемого документа. Польский консул действительно сделал нам визу для въезда в Польшу – но нет разрешения на выезд из СССР, без которого мы не сможем пересечь границу.

Он объяснил, что в нашем положении ехать до пограничного пункта в Бресте означало застрять там без денег и без жилья. Наш поезд приближался к Киеву, и, по его словам, лучше нам сойти там и обратиться в НКВД с просьбой оформить необходимое раз‐ решение.

Мы прибыли в Киев в полдень, сошли с поезда и направились в приемную НКВД. Там мы получили не только категорический отказ, но и предписание немедленно вернуться на прежнее место жительства: нам как беженцам и иностранным подданным запрещено пребывание в столичном городе Киеве…

Тем временем стемнело. Мы были в полном отчаянии. Все для нас перевернулось… Совсем недавно мы были так счастливы, надеясь вскоре оказаться в Польше и затем – в Германии, и вдруг оказались на улице, голодные и изможденные, предоставленные собственной горькой судьбе… Представьте себе: три несчастные еврейские женщины на улице, в не слишком гостеприимном к ним украинском окружении – откуда придет к ним помощь? Еще немного – и мы умрем от голода и холода…

– Дети, – сказала мама, – давайте поищем местных евреев. Они наверняка сжалятся над нами и приютят нас.

Как же ищут евреев в городе, населенном миллионами неевреев? Она стала спрашивать у прохожих: –

Где здесь синагога?

– По улице Щековицкая, двадцать девять, – ответили ей.

Потом мы узнали, что эта синагога начала действовать в освобо‐денном от немцев Киеве в 1944 году явочным порядком; она была официально зарегистрирована в 1945 году, в рамках смягчившейся по случаю войны политики властей. Уже тогда на праздники в ней собиралось для молитвы до трех тысяч человек. К 1948 году синагога была отремонтирована на средства, собранные среди верующих.

Мы вошли в здание во время Минхи и сели втроем на заднюю скамью у двери. Люди смотрели на нас с удивлением. Когда после молитвы Маарив все собрались выходить, мама встала на ступенях перед арон ѓа‐кодеш и, срываясь на рыдания, закричала на идиш:

– Все евреи – братья! Евреи! Перед вами стоит несчастная вдова с двумя сиротами. Помогите нам! Нам некуда приклонить голову! Помогите и спастите нас!

Присутствующие смотрели друг на друга в большом смущении и старались потихоньку уйти, один за другим. Эти люди не были бесчувственными и жестокосердными, но они боялись принимать чужих, незнакомых людей без ведома и разрешения властей. Тем более что незнакомцы говорили с немецким акцентом, и тех, кто их приютит, могли обвинить в помощи немецким шпионам. Когда мама увидела, что синагога вот‐вот опустеет, она обернулась к арон ѓа‐кодеш, отчаянным движением откинула занавес, открыла дверцы и закричала, захлебываясь плачем:

– Владыка мира! Никто не хочет нам помочь! Ты обязан спасти нас!

Когда все ушли, к маме подошел один еврей и сказал:

– Не волнуйтесь. Пойдемте со мной, ко мне. Переночуйте у нас, а завтра, с Божьей помощью, все уладится.

Мы пошли с ним. Этот человек привел нас в свою квартиру в подвале. Дверь открылась, и нам навстречу вышла невысокая плотная женщина, встретившая нас сердечной улыбкой. Она была типичной «а идише маме», с покрытой головой, как принято у замужних евреек. Рядом с ней стояла маленькая девочка лет десяти с милым личиком и двумя длинными косичками на плечах. Хозяин рассказал своей жене Бейле о том, что случилось в синагоге, и она тут же откликнулась:

– Конечно, конечно! Хорошо, что ты привел их к нам! Входите, располагайтесь.

Она разогрела кастрюлю борща и буквально оживила нас, ведь мы уже несколько недель не ели горячую пищу.

– Переночуйте пока, а утром посмотрим, – сказала хозяйка, когда мы насытились.

Впервые за долгое время мы ощутили вблизи этой чудесной женщины тепло домашнего очага…

На полу были постелены матрасы, набитые соломой, на которых мы, смертельно уставшие, моментально уснули. Теплота, с которой нас приняла эта замечательная семья, согревала нас много лет. Я могла бы целыми днями рассказывать о том, что сделали для нас эти люди…

Через несколько дней я поехала в Москву, в Министерство иностранных дел, и после многих усилий мы получили временное разрешение на пребывание в Киеве в течение шести месяцев; потом оно было продлено еще на такой же срок.

В течение целого года мы оставались в этой семье, греясь в тепле настоящего еврейского дома. Мог ли бы кто‐нибудь описать, какими были там субботы, наполненные святостью и любовью, – в этом подвале, волшебным образом вмещавшем всех приходящих!

Посередине комнаты стоял длинный стол, по двум сторонам его – скамьи. Сидевшие на них гости пришли послушать кидуш и попробовать немного чолнта(19), такого вкусного, каким он бывает только в настоящих еврейских домах, и почувствовать дух идишкайта – истинно еврейского образа жизни. В углу была печь из красных кирпичей, оттуда доносился запах еврейских блюд. Все гости были людьми, соблюдавшими заповеди и оживлявшими здесь свои души, жаждавшие хоть немного чего‐то еврейского. Особенно интересно было смотреть на хозяина дома, как он сидит во главе стола, – красивый еврей с длинной черной, начинающей седеть бородой; он выглядел для меня как наш праотец Авраѓам, вводящий в свой шатер ангелов… Он рассказывал что‐то из Мидраша(20) или еврейской истории, связывая это с комментариями на темы недельной главы Пятикнижия. Каждый, кто был там, жадно впитывал каждое его слово, а некоторые дополняли – тем, что прочли сами или помнили из отцовского дома. Но самым вол‐ нующим был момент, когда приходила очередь маленькой девочки Батэле сказать что‐то по недельной главе, и она на своем милом идиш, с широко открытыми глазами, начинала говорить, приводя всех в восторг, потому что нет на свете ничего более прекрасного и радующего, чем слушать, как еврейская девочка с детской непосредственностью пересказывает вечные сюжеты Торы. Представьте себе, чем занимаются все ее сверстницы: играют, шалят, капризничают. А этот ребенок сидит среди взрослых и делает все, чтобы они ощутили радость субботы! В синагоге она была своего рода достопримечательностью для иностранцев, которые с удивлением обнаруживали в этой пропащей атеистической России маленькую девочку, которая приходит в синагогу молиться и как взрослая отвечает звонким голосом: «Амен!». Разве не известно всем, что в России только старики еще соблюдают традиции, а молодое поколение уже отдалилось от веры совершенно, – и вдруг здесь сидит малышка и молится… невозможно поверить! Я уверена, что это было самое волнующее переживание, о котором иностранцы рассказывали по возвращении домой!

____________________________________________________________________________

19 Чолнт – горячее мясное субботнее блюдо.

20 Мидраш – часть Устной Торы, свод толкований к Танаху и комментариев мудрецов.

По истечении двенадцати месяцев нашей жизни в Киеве мы получили извещение о том, что разрешение на пребывание в городе нам больше не продлят и мы должны немедленно уехать из него. Мы перебрались в Житомир, который находится в ста пятидесяти километрах от Киева, и получили маленькую квартиру на окраине. Мы с Фаней работали домработницами у евреев, которые сжалились над нами: как иностранные граждане мы не могли получить нормальную, официальную работу.

В это время Фанино здоровье пошатнулось настолько, что она не могла выходить из дома, и все наши доходы составляли мои заработки на случайных работах в еврейских домах. Мы буквально голодали, не имея хлеба, – и вновь приходит нам на помощь семей‐ ство Майзлик! Они, не считаясь с затратами, покупали для нас сахар и другие необходимые продукты, и я ездила за ними в Киев; без этого мы бы просто умерли с голоду. Конечно же, материальная сторона помощи, которую они нам оказывали, была крайне важна для нас, однако гораздо существенней лично для меня было другое: когда открывалась дверь, в которую я стучала, и на пороге появлялась хозяйка дома, меня буквально затопляли исходившие от нее волны любви и тепла, дававшие мне силы на долгое время вперед. Войдя в их дом, я сразу же попадала в ее объятия; она говорила:

– Марточка! Когда, наконец, я увижу немного счастья у тебя и у Фанечки?

Я, уронив голову на ее плечо, орошала его слезами, а она утешала меня добрыми и мудрыми словами.

В 1948 году мама заболела, и ее не принимали в больницу, поскольку она иностранка. Мы были вынуждены отказаться, наконец, от польского гражданства и получить советские паспорта. Фаня уже была совершенно нетрудоспособна, а я устроилась на фабрику музыкальных инструментов настройщицей пианино. Зарплата была крошечная, и ее хватало лишь на самые неотложные нужды.

И еще один эпизод врезался мне в память на всю жизнь. Маленькая одиннадцатилетняя Батья с сияющим лицом вбежала в дом с новым кожаным поясом в руках. Она надела его поверх школьной формы и закружилась перед нами в веселом танце. «Батэле, откуда у тебя такой пояс?» – спросила ее мама. «Мамочка, я два месяца экономила на бубликах и собирала деньги, чтобы купить этот замечательный поясок. Посмотри: он подходит к любому платью!» – ответила девочка. Я вздохнула и отошла в сторону, сказав: «Как я была бы счастлива, если бы и у меня был такой красивый пояс!» Недолго думая, Батья сняла с себя пояс и надела его на меня, сказав: «Он твой». «Нет‐ нет, ни за что!» – закричала  я  и  стала  снимать его.

«Марта, я тебя очень прошу, – возразила Батья, – возьми его – ведь я дарю его тебе от всего сердца!» Расплакавшись, мы  обе бросились в обьятия друг к другу. Такие подарки помнят до самой смерти…в  1959 году, мама умерла, пролежав долгое время парализованной. И вновь именно дочь Бейлы, Батья, стала добрым ангелом, посланным с Небес, чтобы помочь мне и Фане добиться разрешения на выезд из СССР в Израиль. Только там я обрела наконец покой – и только благодаря тем людям, тому, что они для нас сделали. Я могла бы рассказывать эту историю еще и еще, без конца – прекраснейшую историю моей жизни, в которой настоящие герои, члены семьи Майзлик, сыграли такую важную роль.

Через  много  лет, Я и Марта (с подаренным ей поясом)

Мама и Марта. Встреча в Иерусалиме через много лет

¨Малый Храм¨

Высокая репутация и известность «постоялого двора» реб Лейбы и Бейлы Майзлик сделали наш дом своего рода «малым Храмом(21)», в котором пребывала Шхина(22). Он располагался поблизости от синагоги и был островом святости в море безбожия. По‐ жилые люди, жаждавшие идишкайта и изголодавшиеся по слову Торы, шли пешком несколько километров, при любой погоде, в дождь и снег, чтобы добраться в субботу в синагогу на общественную молитву. После нее они приходили к нам на трапезу. Мама вынимала из печи, стоявшей в углу комнаты, большую кастрюлю

_________________________________________________________________________________________

21 «“…Буду Я им малым Храмом…” [“Йехезкель” (в русской традиции – “Книга пророка Иезекииля”, 11:16]. Сказал раби Ицхак: “Это – синагоги и академии для изучения Торы в Вавилоне…”» (Вавилонский Талмуд, «Мегила», 29а).

22 Шхина – присутствие Бога в мире.

чолнта, но гости не только наслаждались настоящими еврейскими кушаньями, но и – что не менее важно – утоляли духовную жажду словами Торы, звучавшими за нашим столом.

Они оставались у нас до вечера и учили Тору, а я, съежившись в углу, ловила каждое слово. Только по истечении субботы, после

Наши постоянные гости

Ѓавдалы, эти люди разъезжались по домам общественным транспортом. Такая учеба, из субботы в субботу, заменяла для меня семинар, в котором сегодня обучаются девочки из религиозных семей. Из нее я черпала свой духовный багаж; воспоминания и впе‐ чатления тех времен свежи в моей душе до сегодняшнего дня. Было принято, что каждый из присутствующих делится с остальными своими открытиями на темы недельной главы Торы, – я тоже была в числе тех, на кого распространялась эта обязанность. Отмечу, что не помню такой субботы, когда читали бы «Биркат‐ѓа‐ мазон»(23) не в миньяне(24).

Этот «еврейский субботний постоялый двор» существовал долгие годы, причем родители мои и не помышляли о том, чтобы брать деньги с «постояльцев» или требовать у них что‐либо взамен. Могут спросить: как мы могли нести такое бремя? Все наши доходы складывались тогда из скудного папиного заработка – он, напомню, занимался починкой и обновлением матрасов – и маленькой пенсии за Лифшу, так что мы жили очень скромно: ведь в СССР, даже получая приличную зарплату, трудно было свести концы с концами. Но мы никогда не спрашивали себя, что у нас есть и чего нет. Наша дверь всегда была открыта – и в субботу, и в будни. При этом ни мы сами, ни наши гости не оставались в нашем доме голодными – еще одно чудо из череды тех, которые происходили с нами.

Чолт с особым вкусом

А теперь расскажу, из чего готовилась большая кастрюля чолнта, которого хватало на всех наших гостей из субботы в субботу в тот трудный послевоенный период. Продукты нам предоставляли для него… уличные мусорные баки. Я обходила их и возвращалась до‐ мой с картошкой, морковью, луком. Как могло быть, что в стране, страдавшей от недостатка продовольствия, люди выбрасывали овощи в мусор? Дело в том, что в течение практически всей зимы из‐за сильных холодов города почти не снабжались свежими овощами, так что многие семьи выращивали их на загородных участках и запасали для себя осенью впрок. Но из‐за того, что в городе у людей не было погребов, а о холодильниках тогда никто и не слышал, немало продуктов быстро портилось, и их выбрасывали. Я собирала их, а дома мы с мамой перебирали овощи, выискивая то, что еще годилось в пищу, а негодное я несла на рынок и продавала

______________________________________________________________________________________________

23 Биркат‐ѓа‐мазон – молитва после трапезы, во время которой ели хлеб.

24 Миньян – собрание из десяти и более взрослых мужчин для коллективной мо‐ литвы.

на корм домашним животным. Один раз меня даже арестовала милиция, и я сидела в отделении возле рынка: в СССР закон запрещал детям до шестнадцати лет заниматься торговлей. Кто‐то из знакомых увидел меня там, в отделении, через стеклянную дверь, и сообщил маме; она прибежала и со слезами и мольбами уговорила милиционеров отпустить меня. С тех пор, увидев при‐ ближавшегося стража порядка, я пряталась под прилавком.

Чолнт у мамы получался таким удачным, что люди говорили: как видно, Всевышний придал продуктам, из которых он изготовлен, свойства мана(25), и каждый, кто его ест, ощущает тот вкус, который ему по душе.

Зрелище того, как маленькая еврейская девочка собирает испорченные овощи из мусорных баков, привлекало уличных мальчишек, а ее беззащитность подстрекала их насмехаться и издеваться над ней. Не раз бывало, что когда я наклонялась над мусорным баком, меня осыпали картофельной шелухой, а то и забрасывали камнями под гогот прохожих…

Цена заповеди

Всякий раз, вернувшись домой с заплаканными глазами, униженная и расстроенная, я говорила маме, что больше не могу, не в состоянии переносить все это. Мама успокаивала меня и уговаривала не бросать такое важное доброе дело. Она говорила ласково:

– Батэле! Если ты не пойдешь собирать овощи – что будут есть в субботу эти несчастные старики? Для большинства из них это единственная порция горячей еды на всю неделю – в течение всей здешней зимы, промораживающей человека до самых костей! Одни из них живут в маленьких комнатах коммунальных квартир с общей кухней, а другие – вместе со своими детьми, не соблюдающими кашрут. Что такое твой стыд или объедки, которые в тебя бросают, по сравнению с великой мицвой – согреть сердца и души этих несчастных?

____________________________________________________________________________________________

25 Ман (в русской традиции – «манна небесная») – белая крупа, выпадавшая с неба для евреев во время их сорокалетних странствий по пустыне, в которой каждый ощущал вкус блюд, которые он любил.

Однажды, увидев, что я все еще не приняла к сердцу ее слова, она сказала:

– С тех пор, как разрушен Храм и у нас нет жертвенника, его заменяет наш обеденный стол. Наши трапезы за этим столом и слова Торы, которые мы говорим во время них, – это и есть наши жертвы. А теперь представь себе: если бы Всевышний приказал тебе сейчас: «Батья, принеси Мне жертву – только не из отборной муки, а из картошки и морковки», – а у тебя нет ни картошки, ни морковки, ни денег купить их, – разве ты не побежала бы изо всех сил собирать их всюду, где только найдешь, не обращая внимания на издевательства? Что такое твой стыд в сравнении с жертвой, которую ты возносишь Ему? Ты ведь помнишь слова мудрецов, которые так часто повторяет твой отец: «Одна заповедь, исполненная в страданиях, дороже ста, исполненных без страданий!»

Эти мамины слова произвели на меня такое впечатление, что с того дня я отправлялась на обход мусорных баков с радостью в душе.

Конечно же, при всей радости от исполнения заповеди собирания картошки по киевским мусорным бакам, я была счастлива, когда этого больше уже не требовалось. Со временем папа стал неплохо зарабатывать, его работа по починке матрасов была в Киеве наконец‐то востребованной. Увеличили родителям и пенсию за Лифшу, и мы уже могли покупать основные продукты для себя и гостей в достаточном количестве. Нам было еще далеко до того, чтобы считаться состоятельными, но жить стало намного легче.

Мама, бывало, говорила:

– Когда меня спросят на небесном суде, какие добрые дела я делала в этом мире, я попрошу, чтобы принесли наш стол, – и он расскажет обо всем…

Мицва остается навсегда

Вернувшись домой после напряженного восьмичасового рабочего дня и вечерней учебы, я получала свой ужин – тарелку горячего супа и несколько кусков хлеба. Но временами вместо этого мама ставила для меня на стол лишь стакан чая с бутербродом: это означало, что суп «перехватил» у меня сегодня кто‐то из неожиданно заглянувших к нам гостей.

В этих случаях я не выказывала никакого неудовольствия и разочарования, хотя полностью голод и не утолила. Тем, кто чувствовал себя в такой ситуации неловко, был папа; он садился рядом и говорил мне:

– Батэле! Наслаждение едой продолжается всего‐то три‐четыре секунды – пока пища находится во рту. Дальше уже нет разницы между самыми большими деликатесами и хлебом с чаем. Но если тарелкой своего супа ты насытила голодного гостя, ты исполнила заповедь, которая достигает небес и останется с тобой навеки. А главная награда за нее ждет тебя в будущем мире. Так подумай: какую же хорошую и выгодную сделку ты заключила с Всевышним!

Эти слова согревали меня и дарили мне ощущение счастья – ни‐ какое из земных удовольствий не могло с ним сравниться…

104

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 05.01.2020  21:51