Tag Archives: евреи СССР

Два мира… два Эдуарда Кузнецова

От belisrael. Сначала приведём отрывки из дневников участника «самолётного дела» Э. Кузнецова, написанных 50 лет назад. Затем – сообщение о «подвиге» другого Э. Кузнецова. Забавное совпадение имён и фамилий стало для нас поводом, чтобы вспомнить о годовщине суда над участниками упомянутой попытки бежать из СССР на самолёте, потрясшей и советское общество, и западный мир.

Итак, тюремные записки Эдуарда Самойловича Кузнецова, 1939 г. р., впервые опубликованные во Франции (1973)…

* * *

23.12.[1970] Комедия кончилась – дело за приговором. Завтра в 6 ч. вечера. В моем распоряжении весь вечер и завтрашний день. Сижу один…

Э. С. Кузнецов – полвека назад и ближе к нашему времени

Сначала «высшей меры наказания», причем для всех, потребовал общественный обвинитель Медноногов (я его зову Меднолобовым), но я решил, что он не вкладывает в это «устойчивое фразеологическое словосочетание» специфически кровавого смысла – ан, промахнулся.

Любопытная – и весьма характерная – деталь: Меднолобов еще в ходе судебного расследования все допытывался, с какой целью мы сначала назначили побег на 2 мая. Ему объяснили: возможность незаметно съехаться в Ленинград большой группе людей, разъехаться по домам в случае отмены побега и т. п. Однако он возопил позавчера: «Неспроста они планировали совершить свое гнусное преступление именно 2-го мая – они хотели испортить праздник мирового пролетариата! Неспроста они задумали это злодеяние в юбилейный год, когда весь мир отмечает 100-летие со дня рождения Ленина!» После его выступления ко мне подошел [адвокат] Лурьи:

– Ну, как?

Я: Экая, право, дубина! Надеюсь, требуя высшей меры, он не имел в виду расстрела?

Лурьи: – Конечно же, нет.

Я: – А как вам понравилось относительно 2-го мая и юбилейного года? В следующем году партсъезд – тоже торжество мирового пролетариата. Не знаешь, в каком году и родине-то изменить – сплошные торжества!

Лурьи: – Уже очень вы момент неподходящий выбрали – и смерть Курченко, и Ассамблея ООН…

Я: – Характерно, что именно сейчас в ООН принята резолюция о борьбе с угоном самолетов. Пока в СССР не было таких случаев, не очень и в ООН шевелились. А тут, видать, надавили – и порядок.

Лурьи: – Почему не было случаев? Вот же в том году…

Я: – Было, конечно, и до того года, но все это удавалось замалчивать… не так скандально, как с нами получилось. Кстати, им ведь, несмотря на стрельбу и трупы, дали, кажется, одному 15, а другому – точнее, другой – 14 лет.

После речи прокурора.

Лурьи: – Не ожидал… Никто не ожидал… Это беспрецедентно! Но не отчаивайтесь – я уверен, что до смертного приговора не дойдет – слишком скандально.

Я: – Боюсь, что раз прокурор потребовал – нас приговорят к вышаку.

Лурьи: – Не буду от вас скрывать… не исключено, что суд приговорит вас к смерти. Но, уверяю, они просто хотят, очевидно, провести вас по всем ступеням ожидания казни, а потом помилуют.

Я: – Будем надеяться. Хотя помилование я не намерен писать. Во всяком случае сейчас – потом, может, превращусь в тварь дрожащую, тогда… Но человеческого облика мне не хотелось бы терять.

Лурьи: – Может, до этого не дойдет. Что я говорю «может» – я уверен!

Я: – Вы их плохо знаете. Я, конечно, понимаю, что наши судьбы им до лампочки – тут расчет на другое. Но именно поэтому, почему бы нас не разменять?

Лурьи: – Такого никогда не было.

Я: – Мало ли чего не было? Помните, к Рокотову и Файбушенко применили обратную силу? И разменяли.

Лурьи: – Это случай, о котором вспоминают разве что специалисты, а ваше дело – другое.

Я: – В 1963-4 годах на «спецу» расстреливали за всякий пустяк. Не верите? Конечно, это делалось сугубо втихую. Особенно за антисоветские наколки на лице… Тоже ведь результат расширительного толкования статьи – их по 77,1 судили. А давно ли за побег из лагеря судили по 58-14 – как за саботаж и экономическую диверсию? По 25 давали.

Лурьи: – Ну, сейчас не те времена. Как вы с последним словом? Это очень важно теперь.

Я: – Каяться я не буду и вины, разумеется, не признаю – разве что по 83-й статье. Вы заметили, что прокурор объявил меня русским? Думаете, им движут лишь академические страсти? Уверен, что это неспроста. Одно дело, если 2-х евреев приговаривают к вышаку, и другое – одного еврея и одного русского. Никакой дискриминации. Я об этом скажу в последнем слове.

Лурьи: – Глупее ничего не придумаешь! Это всего лишь ваши домыслы. Он же не расшифровывал подтекста? Так зачем же вам это делать? У вас, по-моему, и так хлопот хватает – стоит ли мудрствовать в вашем положении? Ведь говоря об уверенности, что суд – этот или кассационный – не изберет вам меру наказания, связанную с физическим уничтожением, я имею в виду и ваш отказ в дальнейшем от боевого задора, очень в вашем положении неуместного.

Я: – Неуместен он только в смысле стилевой безвкусицы или пренебрежения стилем, правилами игры, навязанными нам. Зарекаюсь отныне и навеки как-то и что-то объяснять в суде.

Лурьи: – А вы думаете, вам еще предстоит выступать в суде? Вы оптимист… или пессимист, если с другой стороны посмотреть. А почему?

Я: – Что почему?

Лурьи: – Почему молчание, по-вашему, лучший способ защиты?

Я: – У нас с вами разные подходы. Не защиты, а более достойного выражения своего отношения к судебному фарсу. Мне стыдно опускаться до примитива лозунгового объяснения своих мотивов, а только оно практически и возможно. Я тяготею к детализации, психологической нюансировке – мне затыкают рот… Ограничиться же тезисной подачей своих целей, состояний и того, что я зову предкриминальной ситуацией, значит дать возможность обвинению демагогически обыгрывать эти тезисы, оборачивать их против меня.

Вчера вечером.

Лурьи: – Вы, очевидно, не довольны моим выступлением?

Я: – Почему же? Да и какая разница?

Лурьи: – Мне самому неудобно за свое вяканье. Певзнеру куда легче защищать Дымшица, чем мне вас – и судимость за антисоветчину, и взгляды-то вы свои не считаете нужным скрывать, и… вообще. Вам, я думаю, очень повредила эта ваша настроенность с самого начала на пятиалтынный – все равно, де, 15, так и плевать на вас!..

24.12.[1970] Лучше всех вчера выступила Сильва – по-женски, она выхватила из всей массы слов, которые просятся в «последнее слово», самое главное – и тут же перевела: «И если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука!»

Дымшиц пригрозил, что если вы, дескать, расстреляв нас, думаете припугнуть этим других, будущих беглецов, то просчитаетесь – они пойдут не с кастетом, как мы, а с автоматами, потому что терять им будет нечего. (Тут он, по-моему, хватил через край. Выходит и мы, знай мы о расстреле, взялись бы за автоматы. Но всё же он молодец. Дело тут не в логике, а в несокрушимости духа.) Потом он поблагодарил всех нас, сказав: «Я благодарен друзьям по несчастью. Большинство из них я увидел впервые в день ареста, на аэродроме, однако мы не превратились в пауков в банке, не валили вину друг на друга». Из остальных выступлений мне больше всего понравилось выступление Альтмана. Я же как-то излишне много оперировал статьями и ничего существенного из себя не выдавил – вечная скованность из-за боязни впасть в патетику.

Никак не дождусь вечера. С неделю тому назад мы с [сокамерником] Белкиным не сошлись в мнениях по поводу т. наз. последнего желания смертника перед казнью. Я считаю, что такая отрыжка феодально-буржуазного гуманизма не к лицу советским тюремщикам и палачам. Все чаще начинаю задумываться над такими животрепещущими вопросами: где, когда и каким образом смертный приговор приводится в исполнение? Толков я об этом слышал немало, но все как-то неопределенно. Смерть по закону окутана тайной.

С унынием констатирую, что я не оригинален: Морозов вспоминает, что более всего его волновала мысль о достойном поведении во время чтения приговора. То же и со мной. В такую минуту такая ориентация вовне! Понимаю, что это надо как-то подавить в себе, но ни о каком контроле над петлянием мысли возле самых странных, порою дурацких вопросов не может быть и речи. Уверен, что Дымшиц не мучим столь искусственными проблемами – его мужество менее литературно и более естественно. (Эге, проболтался, что считаю и свое поведение мужественным…). Так что я зря волновался за него, все искал возможности предупредить, чтобы он был готов к смертному приговору.

Без «помиловки» у меня еще месяца 1,5-2 впереди – до ответа из кассационного суда. Значит, где-то во 2-й половине февраля: не ахти как весело в феврале-то.

6.5.[1971] 31-го декабря [1970 г.] около десяти вечера мне объявили отмену смертного приговора и перевели в 199 камеру, 13 января ознакомили с постановлением Лен. горсуда о содержании меня в следственном изоляторе до процесса над [Гилелем] Бутманом и иже с ним, на котором я должен выступить свидетелем. В начале апреля меня перевели в 197-ю камеру, где я и поныне обретаюсь.

Во время следствия я старался минимально финтить, придерживаясь простого правила: о себе что угодно, о других ничего. Но это правило не без изъянов. Один из них таков: если кто-то, кого я считаю человеком неглупым и житейски опытным, дает так называемые правдивые показания, я, знакомясь с ними лишь по частям, мучаюсь сомнением: слезы ли это кающегося преступника или вынужденное маневрирование припертого к стене, но не упавшего духом, бредущего тернистой дорогой полупризнаний к сокрытию чего-то более важного, которого я могу и не знать. В последнем случае я считаю возможным подтвердить те или иные показания, если они не вредят третьему лицу… Лагерная этика безоговорочно приравнивает свидетеля к активным сотрудникам режима. Свидетель – это столь же одиозно, как доносчик, бригадир, нарядчик, придурок… Но безусловным исполнением каких бы то ни было предписаний я давно уже не грешу. И – чем черт не шутит! – не исключено, что я и в самом деле свидетель защиты. Пустили же на наш процесс родственников (Боже мой, потрескивает звериный хребет: расправа в тишине, чтобы лишь обглоданные косточки свидетельствовали о «правосудии» – но никаких этих воплей жертвы, кровоточащих ран и горячих фонтанов крови…).

Есть смысл «тормознуться» в Большом Доме – впереди меня ждет работа, работа, работа, агрессивный идиотизм сокамерников, тухлая селедка, произвол начальства и всякая такая советская всячина. А тут я уже 5-й месяц в одиночке (у меня особый режим и подпускать ко мне можно только равных по опасности и закоренелости преступников, а таковых здесь нет), читаю с утра до ночи, получаю ежемесячно пятикилограммовые передачи и курю сигареты. О чем еще может мечтать зэк? Каждый день вне лагеря – выигранный у советской власти день. Так уж сложились мои с социалистическим лагерем отношения, что жизнь и тюрьма для меня синонимы и дни, когда меня не травят – счастливая случайность, эфемерность, преходящесть которой я очень чувствую. В какой окутанной розовой дымкой дали те времена и страны, когда и где сам факт пребывания в 4-х тюремных стенах, лишение свободы – величайшее несчастье. Здесь заключение – такое сочетание разнообразных способов мучения человека, что несвобода, понимаемая лишь как изъятие из обычной жизни, не кажется несчастьем. Именно поэтому следственный изолятор для меня – санаторий, особенно в этом году, когда я избавлен от ежедневной пытки вынужденного общения с тем или иным другим, который, как известно, ад (если не ошибаюсь, именно так звучит у Сартра: ад – это другой). Достоевский разом очертил самую мучительную суть каторжного бытия – общежитие и невозможность угла, куда бы хоть ненадолго удаляться. Ныне арсенал пыточных средств куда богаче, и первое среди них, отвечающее нечеловеческому духу социального экспериментирования, зовомого учинением всеобщего земного рая (желательно в ближайшей пятилетке – досрочно!), – постоянное, не брезгающее самыми мерзкоумными средствами, давление на душу человека, его совесть и ум, так называемое исправление его, в сути – попытки превращения в нравственно-духовный нуль.

Нет, одиночка (если в ней не морят голодом, не изводят тарабарщиной гадины-радио, которое, как во Владимирском централе, нельзя выключить, дают читать не только Кочетова и иже с ним) это роскошь, это почти особняк, которому имя «Покой», тот, которым Га-Ноцри наградил замученного Мастера.

Сгоряча я было отправил заявление с отказом участвовать каким бы то ни было образом в судебной расправе над Бутманом и другими, но, поостыв, рассудил, что в лагерь мне спешить не с руки, а на суде я сориентируюсь и сумею дать выгодную защите интерпретацию роли Бутмана и Коренблита в нашем деле.

* * *

Жители Уручья увидели, как депутат Мингорсовета снимает бело-красно-белые ленты с забора. Спросили, зачем ему это

Минчане поспорили из-за белых и красных ленточек на заборе. Тот, кто их убирал, оказался местным депутатом.

Фото: читатель TUT.BY

Жители Уручья узнали в мужчине, убиравшем ленты с забора на Городецкой вечером 28 декабря, депутата Уручского избирательного округа № 51 Эдуарда Кузнецова. Мужчина работает заместителем директора ООО «Финпрофит». Депутат Мингорсовета подтвердил TUT.BY, что история с ленточками была. Вот как он ее объяснил:

— Я видел человека, который вешал ленточки на забор. Подошел к нему и сказал: «Что ты делаешь?» А он начал какую-то непонятную игру против меня.

По словам депутата, он снял несколько ленточек, которые уже успели повесить. После этого Кузнецов и его оппонент сфотографировали друг друга и разошлись.

Эдуард добавил, что и сам — местный житель, его дом совсем рядом. Он считает, что вывешивание ленточек во дворе — это нарушение порядка.

А в чем нарушение порядка?

— Ну представьте: к вам приходят домой и начинают вешать всякую ерунду, которая жильцам не нравится.

— Про дом — да, понимаю. Но здесь же речь идет про двор.

— Это то же самое. Я считаю, двор — это дом, страна — это дом. А если у вас дом только там, где тапки стоят — ну, это ваши проблемы.

Источник (29.12.2020)

Опубликовано 31.12.2020  22:49

Любовь Шпигель о 1970-х годах

Любовь Шпигель о 1970-х гг.: «Книжный шкаф заполнял жизнь. Главное о жизни сказано в культуре»

Любовь Иосифовна Шпигель, 1946 года рождения. В 1970—1980-е годы работала в Московском научно-исследовательском институте типового и экспериментального проектирования (МНИИТЭП). Ниже помещен фрагмент ее воспоминаний об эпохе застоя в СССР. Текст приведен по изданию: Дубнова М., Дубнов А. Танки в Праге, Джоконда в Москве. Азарт и стыд семидесятых. — Москва: Время, 2007. Перепечатан здесь

Жизнь шла отдельно от искусства. Может, меня бы искусство и потрясало, если б у меня не было впечатлений от папиных рассказов.

ОТЕЦ

Папу арестовали зимой 1937 года, он был директором завода в Минске. Но он ничего не подписал, никаких признаний. Вскоре сняли Ежова и вместо него поставили Берию. Летом 1938-го отца отпустили, и он шел домой через весь Минск в зимнем пальто и в шапке. Его даже восстановили на работе, и он снова стал директором завода. Человек в обкоме спросил его: «Что, обижаешься на партию?» — «Нет». А через две недели этого обкомовца расстреляли. На фронт отец ушел из Минска в 1941 году, на укрепление командного состава армии, и закончил войну в Кенигсберге. Семья — сестра, жена, две дочки — остались в Минске и погибли в немецком гетто.

Придя с фронта и узнав, что семьи нет, дом разрушен, отец не смог оставаться в Минске и переехал жить к брату, в Москву. Там он познакомился с мамой. Когда я родилась, маме было 40 лет, а папе — 60. В день, когда я родилась, отец пришел к брату: «Теперь я не один». В разгар борьбы с космополитами у отца на работе начались неприятности. Я пришла из детского сада и заявила, что все евреи плохие. И тогда отец посадил меня к себе на колено и сказал: «Будем разговаривать». Мама спросила: «Может, не надо ей ничего этого знать — девочке еще жить?..» Но папа сказал: «Пусть знает, кто она и чего ей еще можно ждать в этой стране». Так что с самого раннего детства я знала, что я — еврейка, и очень гордилась этим.

Отец прошел тюрьму и две войны. Он уже ничего не боялся. Когда в 1975 году у него родился внук, папа зашел в комнату, где стояла детская кроватка, и попросил меня выйти. Он долго что-то рассказывал грудному Сашке. И когда вышел из комнаты, сказал: «Теперь я могу уходить». Вскоре отца не стало. Книжный шкаф заполнял жизнь. Главное о жизни сказано в культуре, это точно. А социальный подтекст я нигде не искала. Что мне искать, когда у меня папа сидел? Меня тошнило от социального подтекста. Отец говорил мне, какие книги читать, а какие — не стоит. Я читала Толстого, Куприна, Вересаева, Фейхтвангера. Кнут Гамсун, Уитмен, Лонгфелло… А Достоевского — нет. Папа говорил, что у Достоевского — постоянный надлом. И до сих пор, когда начинаю его читать, мне становится не по себе, как будто я разговариваю с нездоровым человеком.

А когда на дачу ездили, в электричке читала Джека Лондона. Меня пихают — а мне все равно, я на Аляске. Солженицына папа читал, получил от приятеля, который отсидел 25 лет. Но они скептически относились к Солженицыну, роняли иногда: «Не всё так». Говорили, что Солженицын — литератор. Но вообще они не любили разговаривать на эту тему. Помню, папа дал мне Арцыбашева, и я на каком-то комсомольском собрании стала говорить о свободной любви. Мне было 15, папе — 75, и его вызвали в школу. Журналы было сложно выписать: в отделе 50 человек тянули жребий, разыгрывалась подписка на три журнала. И если тебе доставался один журнал, то участвовать в розыгрыше следующего ты уже не имел права. Та же история была с заказами с колбасой и селедкой. Сплошные нервы.

Но журналы мы брали почитать у приятелей. В июле 1967 года папа сказал мне: «Появилась хорошая вещь, постарайся достать журнал «Москва» — там «Мастер и Маргарита». У меня было летом свободное время, я не поехала на дачу и ходила читать в читальный зал. Но поняла, что это — «надо мной». Я как до краешка дотронулась. Я люблю книги перечитывать, чтобы на любой странице открыть — и радоваться, а здесь я испугалась и не смогла перечитать. Мне показалось, что это нельзя перечитывать, это не может превратиться в домашнюю радость, вроде любимых кастрюлек. В театры мы ходили, хотя билеты безумно сложно доставались. С билетами было как с продуктами: чтобы купить приличное мясо, надо было вступать в какие-то отношения с мясником, а я не могла этого делать, и всегда стояла в очередях. Но с билетами «переступала» через себя и заводила знакомства в кассах, в театральных ларьках или даже в самом театре. Я очень любила музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко, папа доставал пару раз билеты в Большой, и на Таганку мы с ним ходили. Там у папы была приятельница — завлит.

Моя самая любимая актриса была Вера Николаевна Пашенная, крупная женщина, с насыщенным, полным голосом. Когда она выходила на сцену, закрывала собой все. Рядом работали хорошие актеры — но я их не замечала, видела только ее. С цветами в театр я не ходила — мне не приходило это в голову. Достаточно того, что я последняя уходила. Папа говорил мне: «Ну пойдем!» Последний спектакль, на который мы пошли с папой, был «Соло для часов с боем». И я только в театре поняла, что могу их всех потерять… И папа угадал, что со мной происходит, и сказал: «Знаешь, Люб, это тяжело — но это же все естественно. И к этому надо подготовиться…» Иногда папа доставал билеты на очень редкие спектакли. Помню, мы попали на «Гамлета» с англичанами и на «Ла Скалу»…

У меня не возникало ощущения культурной изолированности. Пусть я не попадала на живые концерты — но ведь у нас было много хороших записей классической музыки, и всегда под рукой была зарубежная классическая литература: Шекспир, Бомарше… А Армстронг и Азнавур у нас были записаны «на костях»… Высоцкого я однажды видела «живьем». Сидела в литчасти театра, вдруг открывается дверь, и входит такой, с квадратным подбородком. Меня пихают: «Ты что, это же Высоцкий!» Ну и что? Я не могла сказать, что его песни были «моими». Моя музыка — это Галич, или

А на Чистых прудах Лебедь белый плывет,

Отвлекая вагоновожатых…

Тарковского мы обязательно смотрели — о нем говорили. Но и это не мое. Для его фильмов другой настрой нужен. Мое кино — это Жан Габен. Или Джигарханян. Страшно люблю этих грубых мужиков, в них столько силы, шарма.

О ЧУВСТВЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ГОРДОСТИ

Чувство национальной гордости во мне было всегда. С пяти лет я знала, что я — еврейка, и гордилась этим. А позор? Позором была Чехословакия, у папы все внутри кипело. И советская политика во время Шестидневной войны, когда на Израиль навалились арабы. После папа мне с гордостью говорил: «Смотри, наши-то танки уже у Каира!», — разумеется, под «нашими» имелись в виду израильтяне. Я всегда боялась, что на работе или где-нибудь мне скажут что-то о евреях, и мне нужно будет что-то делать в ответ. У меня, как у отца, никогда не было чувства самосохранения, и я боялась своей реакции. Однажды в детстве один мальчик назвал меня жидовкой — так я его догнала и жестоко с ним подралась. А отец с матерью как-то шли по Малой Грузинской, и какой-то пьяный кричал, что евреи не воевали. Папа схватил его, вцепился в него, как клещами, дотащил до первого милиционера — и швырнул на тротуар: «Ничтожество! Это евреи не воевали?» Но об эмиграции мы никогда не думали. Отец говорил, что в России полно воров и жуликов, но уезжать ему не хотелось, это была его страна. Он говорил, что мерзавцы приходят и уходят, но народ и страна в этом не виноваты.

Опубликовано 23.10.2018  19:33

А. Астраух о еврейском фольклоре

“Саветы загадалі нам быць вясёлымі і шчаслівымі…”

***

Di sovetn hobn gehejsn frejlix zajn,

Di sovetn hobn gehejsn lustig zajn,

Di sovetn hobn gehejsn gliklix zajn.

 

Di sovetn hobn gehejsn frejlix zajn,

Iz lomir, brider, frejlix zajn.

Di sovetn hobn gehejsn gliklix zajn —

Iz lomir, švester, frejlix zajn.

 

Di sovetn hobn gehejsn frejlix zajn,

Iz lomir ale gliklix zajn.

Di sovetn hobn gehejsn lustig zajn,

Iz lomir nemen a bisl vajn.

 

Di sovetn hobn gehejsn lustig zajn,

Iz lomir gejn a tencl fajn.

Di sovetn hobn gehejsn frejlix zajn,

Iz lomir zingen a frejlixs fajn.

 

Di sovetn hobn gehejsn lebedik zajn,

Iz lomir ale frejlix zajn.

Di sovetn hobn gehejsn lustig zajn,

Iz lomir gejn a tencl fajn.

 

Lebn zoln di sovetn.

Lebn zol di partej.

Di sovetn hobn gehejsn lustig zajn,

Iz lomir ale gliklix zajn.

(…)

Jankev Šejnin, Moskve, 01.02.1959.

Менавіта ў зіму 59-га года, калі мая матуля, цяжарная мною, ужо жыла з маім бацькам і гадавалым старэйшым братам Ляксеем на ўскрайку Вузды, у Закрэўшчыне, Якаў Абелевіч Шэйнін у далёкай Маскве запісаў гэтую, напэўна, народную песню. Але ж Масква не была такой далёкай для маёй сям’і, таму што ў Падмаскоўі, у Моніна, у 1956 годзе тэхнік лётнай часткі Міхась Астравух і працаўніца прадзільна-ткацкай хвабрыкі Маруся Шчадрывая пазнаёміліся і вырашылі пабрацца…

Але пра песню:

«Саветы загадалі нам быць вясёлымі і шчаслівымі, а як загадалі, дык мы, браты, сёстры, гараджане, усе…, мусім быць вясёлымі і шчаслівымі… Мы будзем танчыць файныя танцы і спяваць файныя песні… Хай жывуць саветы, хай жыве кампартыя!..»

Хто жыў “за саветамі”, таму не патрэбны пэўныя тлумачэнні сэнсу гэтых слоў, а хто ня жыў, таму гэтага нельга патлумачыць. Зусім невялікая меншасць люду магла сабе дазволіць кроплю іроніі, сарказму альбо цынізму ў бок “будаўніцтва камунізму ў асобна ўзятай краіне”, большасць жа шчыра і самааддана ў нешта спрабавала паверыць…

Ды ў словах гэтай песні ёсць і невялікае адхіленне: Як саветы загадалі нам быць вясёлымі, дык мы вып’ем па чарцы віна… Гэты радок ужо меў пах “крамолы”, надта ён нагадваў традыцыйную абрадавую вясельную песню “Lomir ale inejnem… trinken a bisele vajn”, у якой якраз названыя тыя, за якіх усё ж варта выпіць чарку віна: Бацька, Маці, Малады, Маладая, Сват, Госці… але якія нічога агульнага ня маюць з “кампартыяй”.

Трэба адзначыць, што згаданую вясельную песню разам з іншымі 111 народнымі песнямі Якаў Шэйнін запісаў яшчэ ў 1910-11 гадох, але не ў Маскве, а на ўскраіне Віцебска, у “Рабочых Слабодках”. Гаворка ідзе аб песнях на ідышы, на мове аднэй з “нацменшасцяў”, тады яшчэ ў Расейскай Імперыі званай па-тутэйшаму “жыдамі”, а пасля 1917 года ў “Савецкай Імперыі” пераўтворанай у “яўрэяў”. А ў апошнія 20-25 год узнік яшчэ адзін нэалагізм — “габрэі”.

Безумоўна, Якаў (у 1910 годзе ён быў яшчэ Янкеў) Шэйнін у той час ня мог прадбачыць, што Віцебск будзе ў складзе Савецкай Беларусі, аднэй з рэспублік СССР, а ідыш будзе ў БССР аднэй з дзяржаўных моваў з 1920 аж па 1938 гг. Насамрэч гэта была няўдалая спроба ўзвесці паняцце “нацменшасці” ў ранг “раўнапраўя”… У былым Саюзе ўсё скончылася лютым дзяржаўным антысемітызмам, шматступенчатымі рэпрэсіямі і спробамі татальнага вынішчэння спярша іўрыту разам з юдаізмам, а пасля і ідышу разам з юдэямі, з жыдоўскай інтэлігенцыяй ад паэтаў да лекараў… Ня мог таксама прадбачыць Янкеў Шэйнін, што пагромы ў Расейскай Імперыі канца ХІХ – пачатку ХХ стагоддзя — гэта толькі малая кропля чалавечае крыві, якая ў ХХ стагоддзі залье гіганцкую прастору ад Атлантыкі да Ціхага акіяну, ад Гішпаніі да Японіі… Больш паловы стагоддзя фашызм, нацызм, камунізм, сталінізм будуць сінонімамі антысемітызму, шавінізму, генацыду… Будзе зроблена ўсё, каб паняцці юдаізм, Тора, габрэй, хасід, іўрыт, ідыш, школа (сінагога), хедар, ешыва… цалкам былі сцёртыя з чалавечай свядомасці. Але… Бог не папусціў…

З упэўненасцю можна казаць пра тое, што зусім ня будучае “ўдзяржаўленне” мовы ідыш сталася “матывацыяй” цікавасці Янкева Шэйніна да фальклору на ідышы — за сем год да рэвалюцыі гэтага прадбачыць яшчэ было нельга. Можа, каб зразумець, чаму гэты чалавеча задаўся мэтаю занатаваць тады яшчэ паўсюдна гучаўшыя спевы, трэба ўзгадаць прыклад яшчэ аднаго жыда — Нэяха (Паўлы) Шэйна, фалькларыста-піянэра, які сваё цяжкае жыццё ахвяраваў на збіранне нават не жыдоўскага, але беларускага фальклору… “Нямоглы калечка” на мыліцах прыскакаў з Магілёва ў Маскву, пасябраваўся з паэтамі Хведарам Мілерам, Хведарам Глінкам і нават з… Львом Талстым, мусіў зьмяніць рэлігійную прыналежнасць, з юдаізму ў лютэранства, перакінуўся з Нэйяха ў Паўлы, выцураўшыся свае магілёўскае сям’і, правалэндаўшыся ментарам па Цверскай губерні, з Масквы трапіў у Берлін, дзе й пазнаўся з братамі Грым, нарэшце трапіў у Віцебск настаўнікам нямецкай мовы ў гімназіі… Паўла Шэйн быў аб’ехаўшы ў фальклорных экспедыцыях пяць беларускіх паветаў. Трэба дадаць, што Паўла Шэйн за сваю этнаграфічную дзейнасць атрымаў Увараўскую прэмію Акадэміі навук і залатога медаля, але Якаў Шэйнін за тое самае мог атрымаць толькі “Сталінскую пуцёўку ў ГУЛАГ”… Stalins feste, libe hant iz undz alemen bakant (прыказка на ідышы: “Сталінская цвёрдая, любая рука ўсім нам добра вядомая”). Насамрэч, справа тут ня столькі ў сугучнасці прозвішчаў і прыналежнасці да акрэсленай меншасці, колькі ў агульным прадчуванні пэўных гістарычных зменаў, беззваротнай страты ўсталяванага жыццёвага ладу, чалавечых і моўных катастрофаў XX стагоддзя.

Гэтай працы спрычыніліся шмат хто ў ХІХ-ХХ стст., цэлая чалавечая чарада: браты Грым у Германіі, Уладзімер Даль, Аляксандар Афанасьеў у Расеі, Володымыр Гнатюк, Клымэнт Квітка ва Ўкраіне, Іван Насовіч, Напалеон Орда, Ян Федароўскі, Яўхім Карскі, Бенедыкт Тышкевіч, Ісак Сербаў, Ян Булгак, Рыгор Шырма… ў Польшчы і Беларусі… ці мала хто яшчэ — фалькларысты, пісьменнікі, музыкi, мастакі, фатографы…

Каб запісаць ідышныя песні, Янкеву Шэйніну спатрэбілася два гады, але ўсё астатняе жыццё гэтай Асобы беззваротна было патрачана на марныя спробы надаць гэтым тэкстам належны выгляд, выдаць іх асобнай кніжкай, давесці да грамадзкай свядомасці іх надзвычайную каштоўнасць.

На жаль, мы ня маем поўнага збору песень, зробленага Шэйніным. Да таго ж мы ня ведаем усяе гісторыі, звязанай са спробамі выдаць гэтыя песні асобным зборнікам. І толькі па існуючых разрозненых тэкстах і вырваных з кантэксту дакументах, нібыта па шкельцах разбітага люстэрка, мы паспрабуем рэканструяваць гэтую вартую ўвагі гістарычную выяву.

Першае, што кідаецца ў вочы ў архіўным зборы Якава Шэйніна, гэта тое, што старонкі рукапісаў, якія былі зроблены ў Віцебскіх Слабодках, маюць даты — 1910-1911 гг. Таксама датаваныя два лісты: 4 красавіка 1958 г. — у Дом Народнай Творчасці ў Маскве, і 18.03.1959 г. — у Міністэрства Культуры СССР; і артыкул “Шолом-Алейхем в Витебске в 1908 году (к 100-летию со дня рождения 2 марта 1959 года)” — 20.03.1959 г.; і ўжо цытаваная песня “Di sovetn hobn gehejsn frejlix zajn” — 01.02.1959. Можна з упэўненасцю казаць пра тое, што і артыкул О еврейском фольклоре быў напісаны разам з ягонымі лістамі ў Міністэрства культуры ў 1959 г. У артыкуле з глыбіні, праз састарэлую “савецкую” патэтыку, зерыць твар сапраўднага знаўцы фальклору, самаадданага Чалавека, які праз крывавае ліхалецце здолеў захаваць у сабе чысціню народных спеваў.

Паміж першай і апошняй датамі бяз году паўстагоддзя і вялікая колькасць рукапісных і машынапісных тэкстаў — песні некалькі разоў перапісваліся, была зроблена кірыліцай і лацінкай транскрыпцыя асобных тэкстаў, было некалькі спробаў зрабіць і пераклады. Напэўна, у розныя часы аўтар спрабаваў зрабіць і класіфікацыю сабраных твораў:

 

  1. Песни любви
  2. Песни нужды
  3. Бытовые песни
  4. Свадебные песни
  5. Танцы
  6. Песни без слов «А нигн»
  7. Легенда «История одного мотива» и др.

 

  1. Революционные песни
  2. Песни 1905 года
  3. Песни нужды
  4. Бытовые песни
  5. Свадебные песни
  6. Песни любви
  7. Танцы
  8. Песни без слов, «А нигн» и др.

 

  1. Песни нужды
  2. Песни революционные
  3. Песни подпольные
  4. Песни 1905 г.
  5. Свадебные песни
  6. Песни любви
  7. Бытовые народные песни

Трэба зазначыць, што ў саміх песенных тэкстах Якаў Шэйнiн часам класіфікацыю пашырае: Их гоб зих фарлибт (Еврейская лирическая народная песня), Магабай (Юмористическая песня), Гоб их мир а вайбеле (еврейская юмористическая песня), Гот гот башафн (Бог создал небо и землю) (юмористическая), але ў другім перакладзе той жа песні — (народн. песня-легенда)

Нават простае супастаўленне гэтых трох спісаў дае магчымасць убачыць, як няпроста было Якаву Шэйніну знайсці нішу свайму твору… Ён мусіў штораз змяняць тэматычную паслядоўнасць сабраных ім твораў, ператасоўваў песні, ахвярна пазбаўляўся рэлігійнай часткі збору песень, спрабаваў увесці новую “пострэвалюцыйную” тэрміналогію: “царь-кровопийца”, “богач-кровопийца”, “буржуйчик-пиявка”, “национально-торгашеская буржуазия”… — усё ў адпаведнасці з запатрабаваннямі часу… 1920-я, 1930-я, 1950-я гг. Ягоны збор песень так і ня быў апублікаваны ў СССР. Не падтрымала Міністэрства культуры СССР і ідэю стварэння хора еврейской народной песни, марным было спадзяванне Якава Шэйніна на тое, каб “еврейский фольклёр [sic] вошёл в общую всесоюзную семью фольклёров всех национальностей Советского Союза”. Хаця ў 1961 г. у Маскве з’явіўся ідышны часопіс “Саветыш Геймланд” (“Савецкая Радзіма”), які ўсё ж друкаваў сёе-тое з яўрэйскай спадчыны.

Але вернемся да песні Гот гот башафн (Бог создал небо и землю). На гэтай песне, на аўтарскіх спробах яе перакладу і яе адпаведнай класіфікацыі варта было б спыніцца. Відавочна, што крыніцай гэтага тэксту з’яўляецца зусім не “народны гумар”, і нават не “народная легенда”. Гэта тэкст Торы (Пяцікніжжа Майсея) — асноўнай законатворчай кнігі кожнага пабожнага габрэя, сутнасці светапогляду юдаізму. Безумоўна, гэтая песня мае належаць да рэлігійных альбо рытуальна-абрадавых спеваў:

איז גאָט אַראָפּגעקומען

…צום שלאַנג מיט גרייס קימען

,אַך, דו בייזער שלאַנג

?וואָס טוסטו דאָ געפינען

אַף דייַן בלייזן בוּיך

.זאָלסטו שווימען

Бог снизошел на змею с гневом…

— Ах, ты злая гадюка,

Кого ты здесь нашла?

На животе ты будешь ползать,

На животе плавать…

У перакладзе другой песні “Mit di reder” аўтарам рэвалюцыйна-рашуча выразана сярэдзіна тэксту, якая раскрывае сутнасць паняцця “Idiškajt” — “Габрэйства”, зразумела, што гэты тэкст не пасаваў ідэалагічным устаноўкам “саветаў”:

,האַלט זשע שטאַרק דעם נאָמען ייִד

,און היט די צען געבאָטן

,דו לערן זיך און לערן זיך, און זייַ ניט מיד

.און האָף, מייַן קינד, צו גאָט

,דו האָסט, מייַן קינד

,סאָנים אַ סאַכן

וואָס קענען זיי

?!מיט דיר מאַכן

,אַז אָן גאָט ווערט קייַן זאַך ניט געטאָן

,ווער טוט וואָס אָן זייַן יעדיִע

,צי האָט איר געזען דעם סאָף פון האָמענען

?!געגאַנגען אַף דער טליִע

,די הייכע לייטער מיט די ווילדע טרעפּ

,וווּ מען גיט נאָר אַ קוק בליק

און דער מענטש וואָס שטייט דיר אונטן

.מיינט, אַז דאָרטן איז דער גליק

,דאָס ווייסט ער ניט, אַז מען שטייט הייך

,פאַרשווינדלט זיך אין קאָפּ

,עס פאַלט אַ מוט אַפן האַרצן

…און ער פאַלט פון די טרעפּ אַראָפּ

צו פיל דייַגעס, צו פיל זאָרג

,איז מיט דיר, מייַן לעבן

.ווער ווייס, וואָס מאָרגן וועט זייַן

,וואָס גאָט וועט אונדז געבן

,סייַ סטאָליאַרעס, סייַ מאָליאַרעס

,פּאָדיאָניקעס אייך דערבייַ

,סייַ סטאָליאַרעס, סייַ מאָליאַרעס

…שוסטער, בלעכער

З гонарам насі сваё імя — габрэй,

Трымайся дзесяці запаветаў,

Вучыся й вучыся, і не стамляйся,

І спадзявайся, маё дзіця, на Бога.

У цябе, маё дзіця, шмат ворагаў,

Што толькі яны з табой ня змогуць зрабіць?!

Калі бяз Бога нічога ня зробіцца,

Ці здолее хто зрабіць што-небудзь без яго,

Ці бачылі вы Гамана,

Які сканаў на шыбеніцы?!

Высокая лесвіца з дзікімі прыступкамі,

Куды толькі дастане вока,

А чалавек, які стаіць над табой,

Лічыць, што там і ёсць шчасце.

А таго ён ня ведае, хто стаіць высока,

У таго пойдзе галава кругам, знібее ягонае сэрца,

І ён паляціць з прыступкаў долу.

Зашмат турботаў, зашмат клопату

З табою, маё жыццё,

Хто ведае, што будзе заўтра,

Што Бог нам гатуе.

І сталяры, і маляры,

І падзённікі таксама

І сталяры, і маляры,

Шаўцы, бляхары…

(пераклад А. Астравуха)

     

    

Частка матэрыялаў з калекцыі Я. А. Шэйніна (апублікавана ў акадэмічным зборніку «Беларускі фальклор. Матэрыялы і даследаванні». Вып. 4. Мінск, 2017)

 

Асобна хацелася б сказаць пра ўжо названую песню “Магабай”. Безумоўна, гэта гумарыстычная альбо жартоўная песня, але і ў гэтым азначэнні была зроблена “ідэалагічная купюра” — гэта хасідская жартоўная песня (зразумела, ні пра якіх там хасідаў “за саветамі” нельга было ўзгадваць). А між іншым, віцебскія хасіды — гэта і Менахэм-Мэндэль Віцебскі, і любавіцкія Шнэерсоны (цяперашні “Хабад Любавіч”), і сям’я Марка Шагала (“Уся ягоная творчасць прасякнута вопытам жыцця ў хасідскім асяроддзі і народнай ідышысцкай культурай”, д-р Клер Ле Фоль).

Мой тата жыве 84 годам — “biz hundert un cvancik” (хай жыве да 120 год)! — раз-пораз ён раскрывае для мяне скарбонку свайго кухценскага фальклору… ну й даў жа ты, як жыд перцу! хапт мэн торбэчкэ, форн кайн Магілнэ (Магільна — былое мястэчка блізу Кухціч); Лэйба з аднае ныркі два расольніка зварыць (гэта байка пра Лейбу Еля з Узды, які ўжо пасьля вайны працаваў на складзе лесаматэрыялаў); разлажыўся як Шмуйла з абразамі; жыд б’е сына: “Каб у цябе было тое спераду, што ў мужыка ззаду” (гэта пра розум)…

З бацькавых ўспамінаў, а часам мне падаецца, што яшчэ зусім малым я на свае вочы бачыў і чуў голас Мэндэля-анучніка з Узды, які на калёсах праязджаў праз Кухцічы: “Бабы, бабы, хуйсты на старызна!” З адвіслай губой, ён кепска валодаў тутэйшай гаворкай. Мэндэль збіраў старызну і косткі, а за гэта даваў бабам хусткі і розную драбязу, голкі-ніткі…у дзяцей выменьваў яйкі на цукеркі. У 50-я гады Мэндэль нарэшце прыстаў у Кухцічах у прымы да Ліды Яськавай і Ліда стала ў вёсцы звацца Мэндэлева… А з успамінаў маёй бабы Анюты і дзеда Петруся, абодва нарадзіліся ў 1907 годзе, я ведаю, што некалі ў Кухцічах на пагоне жыў жыд Шынкарык, і ці ні трымаў ён шынок…

Ад колішняга жыцця засталіся толькі дробныя шкельцы… як напісаў дзядзька Рыгор: “Гэта яшчэ тады дзеялася, калі ў нашых рэчках было шмат рыбы, а ў местах ды мястэчках шмат жыдоў”…

Аляксандар Астравух,

 жнівень 2016, Пірэй.

Апублiкавана 17.05.2017  18:32

 

 

Я. Шейнин о еврейском фольклоре

Яков Шейнин

О еврейском фольклоре

Еврейский народ, как и все народы Советского Союза, имеет свой специфический фольклор, тесно связанный с его бытовой исторической жизнью.

В городах и местечках Белоруссии, Латвии и Литвы, в бывшей «черте еврейской оседлости», где в нищете, бесправии царизм угнетал еврейскую бедноту, трудовые массы, сапожников, портных, белошвеек, чулочниц и мелких ремесленников – там и родился богатый своеобразный еврейский фольклор.

Еврейский местечковый портной, заложив ноги на столе, с иголкой в руке, запевал песенку:

От азей нейт а шнайдер,

От азей нейт эр алц,

Эр нейт ун нейт, нейт ун нейт,

Ун гот фар зих кайн штикл брейт…

 

Вот так шьёт портной,

Вот так он всё шьёт,

Он шьёт и шьёт, шьёт и шьёт,

А для себя не имеет куска хлеба…

Вязальщица примитивным ручным способом вяжет джемперы и поёт:

Ределех, ир дрейт зих!

Ноделе, ду ней зих!

Сакелех, ир нейт зих!

Сакелех ир, сакелех!

Вейст ир ден вифл трерн

С’фаргист зих, вен ир нейт зих…

 

Колёсики, вертитесь!

Шей, шей, иголочка!

Джемперы, вы шейтесь!

Джемперы, вы джемперы!

Знаете ли вы, сколько слёз

Проливается, когда вы шьётесь!?.

Или поёт возка, сидя на облучке, — этот еврейский транспортник на трескучем тарантасе, погоняя захудалых лошадок по немощённым, болотистым, с песками и ухабами дорогам царской России от местечка к местечку, от городишка до городишка:

Их бин а балаголе,

Их арбет он ан эк.

Их шпил мир оп майн клейне ролэ

Ун их фор авек!

 

 Их фор ин але цайтн,

Ин гицен ун ин келт,

Их фор арум аф але вегн,

Арум, арум ди велт.

 

Арумгефорн, арумгефорн!

 

Их зух майн клейнем штерн,

Их гоб им нит гефунен.

Ахуц майн фердл ун майн байц –

Гоб их нит гевунен…

 

Авекгефорн, авекгефорн, вьё, вьё!

 

Я – возка,

Я работаю без конца,

Я спою мою песню

И я уезжаю…

 

Я еду во всякое время,

В жару и в холод.

Я еду по всем дорогам

Кругом, кругом света.

 

Объехал, объехал!

 

Я ищу мою маленькую звёздочку,

Я её не нашел.

Кроме кнута и лошадки

У меня ничего нет!..

 

В еврейском фольклоре, как в зеркале, отразился быт еврейских трудящихся. Вот поёт еврейская бедная девушка, лишённая счастья, потому что она не может дать «надан» (выкуп/калым).

 

Их гоб зих фарлибт ин а шейнем бохер,

Лайт гобн гезогт, аз эр из гор шейн.

Ой, цум соф гот эр хароте гегат,

Ун их бин геблибн алейн…

 

Припев:

Ой, маме, маме, их гоб зих фарлибт,

Их гоб зих гор нит батрахт:

Их гоб гемейнт, аз эс из тог –

Цум соф из гор нахт!..

 

Их гоб зих фарлибт ин а шейнем бохер,

Шейн из эр гевен от ви гинголт.

Их халеш нох зайн поним,

Их гоб им зеер голт.

 

Ой, маме, маме… и т.д.

 

Их гоб зих фарлибт ин а шейнем бохер,

Их гоб аф им зеер гегофт…

Аз мен фолгт нит кайн элтерн –

Лозт зих уйс а шлехтер соф!…

 

Ой, маме, маме…

 

Их гоб зих фарлибт ин а шейнем бохер,

Их гоб им геглейбт, геглейбт глайх:

Аз мен фолгт нит кайн элтерн

Лозт зих уйсет а тайх…

 

Ой, маме, маме…

 

Возникновение еврейского рабочего движения в России тесно связано с фольклором. Именно она, народная песня, подчёркивала безысходное положение, бесправие и нужду еврейских трудящихся масс и толкала их на борьбу со своей национально-торгашеской буржуазией, с царизмом.

Народная песня «Завещание рабочего» сыграла свою историческую роль как агитационное средство. Эту песню пели в мастерских, на конспиративных квартирах, на сходках:

 

Дорт ин а винкл, ин а насн келер,

Гарт цум ванд, аф а бисл штрей,

Лигт ан арбетер, мит а бруст фелер,

Эр лигт ун крехцет, ун шрайт ой, вей!…

— Гер цу, майн кинд, майне лецте рейд,

Гер мих уйс, мит грейс фарштанд,

Эйдер их гей фун дер велт авек –

Гиб мир дайн гант ун швер мир цу,

Аз ду вест нит швайгн фар майн лебн,

Вос гейт фун дер велт, фун дер велт юнгергейт,

Ун ду вест тон цилн ун штребн

Цу немен рахе фар майн фрицайтигн тейт…

Адьё, адьё, майн либес кинд!

Адьё, адьё имер ди ганце велт.

Орим блинд, кранк ун швах

Гей их авек фун дер велт.

Ди бандитн, ди тиран ибер зей гей фун дер велт.

Ду золст нор тон цилн ун штребн

Цу немен рахе фар майн фрицайтигн тейт!

 

В этой народной песне умирающий больной рабочий в сыром подвале, на соломе завещает своему сыну мстить за свою преждевременную смерть:

 

Бандиты, тираны, из-за них я ухожу со свету.

Чтоб ты боролся и мстил за меня.

 

В другой песне, с царской ссылки, из далёкой Сибири закованный в кандалы к тачке, сосланный на каторгу революционер посылает письмо сыну:

 

Фун Сибирн шикт дайн тате дир а герус, майн кинд!

Дортн штейт эр, а лопате галт эр ин зайн гант!

 

— Аз ду, майн кинд, вест элтер верн –

Весту дан фарштейн.

Мих гешмит гот ин кейтн

Дей кейсер, дер тиран!…

 

Ун их гроб алц тифер ун тифер,

Их варф ди эрд аруйс,

Фарн кейсер гроб их зихер

А кейвер, а кейвер уйс!

 

Ун а гелд весту уйсваксен,

Шлоф зе айн ацинд,

Зорг нит, кинд майн, дих геборн

Гот а грейсер гелд!

 

В этой песне после 1905 года сосланный в Сибирь каторжанин-революционер посылает привет сыну. Он говорит, что роет лопатой могилу царю. Он утешает сына, что сын вырастет героем, борцом за свободу.

Столыпинский галстук по указке Николая Кровавого душил рабочий класс, лучших его сынов посадил в тюрьмы, вешал, расстреливал по приговорам военно-полевых судов, и народ в песне иронизирует над Царем-самодержавцем, поет с иронией о нём:

 

Шлоф ду клейнер, шлоф ду брекл,

Мах дайне эйгелех цу.

Ду вест нох гобн а революцие,

А-ле-лю лю лю!…

и т. д.

 

В этой песне народ смеётся над царём, предсказывая ему, маленькому крошке, что народный гнев грянет, что у него ещё будет революция, которая сметёт его с лица земли.

Так в унисон с тяжким гнётом царя-кровопийцы и буржуйчика, пиявки, народ в песнях тоскует о человеческой жизни, он верит в свое освобождение, в победу над царизмом.

Еврейская народная песня вошла в быт еврейских трудящихся. Как в зеркале, она отражает все его чаяния, и надежда, то плакучая, душу раздирающая, то привольно саркастическая над ортодоксом, то залихватская песня балаголе (возка), то девичья печаль о любимом друге, который сдан в николаевскую солдатчину, то песня бедняка-отца, обремененного дочерьми, у которого гроша в кармане нет, а выдать дочерей замуж надо, а кто их возьмет, бесприданниц, все они сидят на шее бедняка отца, как «гешвир», т. е. как гноящаяся рана на шее, — «Безетцн ан ориме кале» (песня о бедной невесте), то песня-призыв:

 

Киндер, кумт! Дер фрилинг гейт.

Фрай дер гимл, фриш ди луфт,

Ун ди велдер блиен,

Ун ди фейгелех зинген.

Фрилинг вет дох кумен балд!…

 

(Дети, идемте! Весна стучится в двери. Леса зеленеют, птицы песни поют. На волю, на свободу, к весне!)

Обездоленные дети-оборвыши, томящиеся в душных училищах (хейдере), в затхлом подвальном помещении, с прутом наставника – «ребе», когда они вырываются на воздух к солнцу – они поют свою детскую песенку:

 

Митн пекл

Афн флекл

Геен мир цузамен,

Лейфн мир,

Ви дер руах –

Фун дем ребнс канцик!…

 

(С клумочком за плечами, верхом на палке, мы несёмся ветром прочь от плеток ребе-учителя.)

Закруженные в житейской безысходной нужде, еврейская трудовая беднота, все эти сапожники-латутники, о которых в пословице говорится «але шустер геен ум борвес» (все сапожники ходят босые), дают волю издёвке над богачем (гвир) и с удалым сарказмом поют в весёлый праздник, схватив «капельку»:

 

Вос мер капцн – мер гуляка.

Вос мер ногид – мер собаке!..

 

(Чем беднее – тем больше гуляка, чем богаче – тем больше собака).

И когда разойдётся еврейская трудовая беднота, тогда идёт удалая песня «Аф тишн ун аф бейнк» (на столах и скамейках), ну тогда пошла беспечная пляска, «аз дер гимл трейслт зих» (что небо трясётся), в этом танце, в этой дикой пляске он забывает своё горе, нужду, бесправие, всю эту затхлую «царскую черту оседлости» и всё трын-трава еврейскому ремесленнику, сапожнику, портному, ну тогда и попадёт и царю, и царскому сатрапу, и буржую – еврейскому богачу-кровопийце, нет пощады за горькую бедную долю…

Столетие живет еврейская народная песня. Она передаётся из уст в уста, она радует, плачет, тоскует, но и верит, верит от чистоты «усталого» сердца и надеется, надеется на лучшее будущее, на человеческую жизнь без «балабесл», без хозяйчика (пиявки).

Еврейская песня – спутник еврейского народа, на всех исторических этапах его существования, его борьбы с царизмом и со своим национальным торгашом (гвир). Еврейский фольклор отражает его борьбу, его чаяния, его надежды.

Особенно сильна его песня без слов («нигн»), где в музыкальном созвучии песня отражает своё измученное и исстрадавшееся сердце от царского произвола в черте еврейской оседлости; в песне без слов звучит народная тоска по человеческой жизни, песня-протест, песня-печаль и тоска, и песня глубокой веры в Завтра, в свободную от царизма жизнь, за сытый кусок хлеба, против голода и нужды.

Почётное место в еврейском фольклоре занимают свадебные песни.

 

Ломир але, але инейнем

Дем хосн мекабл-поним зайн

Ломир але инейнем, ломир але инейнем

Немен а биселе вайн! и т.д.

 

Давайте все вместе, давайте все вместе

Жениха приветствовать

Давайте все вместе, давайте все вместе

Выпьем немного вина, и т.д.

 

Извечное чаяние еврейского народа «Кол гоамим тику каф» (Все народы протянут друг другу руки) ярко выражено в песне мира: «Ломир зих ибербетн» (Давайте помиримся):

 

Ломир зих ибербетн, ибербетн,

Штел дем самовар!

Ломир зих ибербетн –

Зай же нит кайн нар!

 

Ломир зих ибербетн, ибербетн,

Брейгез из гор шлехт…

Ломир зих ибербетн –

Эс гефилте гехт!…

 

Ломир зих ибербетн, ибербетн,

Зай же нит кайн нар.

Ломир зих иберкушн –

Гоб же нит кайн цар.

 

Ломир зих ибербетн, ибербетн,

Ломир шолем махн.

Ломир зих ибербетн – 2 р.

Ломир бесер лахн!..

 

Построчный перевод:

 

Давайте мириться, давайте мириться,

Ставь самовар!

Давайте мириться,

Не будь же дураком!

 

Давайте мириться, давайте мириться,

Сердиться вообще плохо…

Давайте мириться,

Кушайте лучше фаршированную щуку!

 

Давайте мириться, давайте мириться,

Не будь дураком.

Давайте перецелуемся,

Не печалься!

 

Давайте помиримся, помиримся,

Давайте заключим мир.

Давайте не ссориться,

Давайте лучше смеяться!

 

К великому сожалению, до наших дней очень мало дошло из еврейского фольклора. Гнусный фашизм уничтожил вместе с миллионами жизней и культуру еврейского народа, уничтожены библиотеки, где были некоторые издания. Ощущается большая необходимость издать сборник еврейских народных песен, чтобы и еврейский фольклор вошел в общую всесоюзную семью фольклоров всех национальностей Советского Союза.

Пишущий эти строки в своё время сохранил 112 еврейских народных песен. Они делятся на:

 

Песни нужды

Песни революционные

Песни подпольные

Песни 1905 года

Свадебные песни

Песни любви

Бытовые народные песни.

 

С текстами и нотами.

Их необходимо издать. В Великой семье народов СССР еврейский фольклор входит в культурное сокровище всех национальностей Советского Союза.

Яков ШЕЙНИН

Москва Ж-33, Тулинская 18/2, кв. №1

1959 г. (?)

От редакции belisrael.info. Cтатья И. Смирновой о Я. Шейнине в 2016 г. увидела свет в журнале «Мишпоха», там же цитируется очерк «О еврейском фольклоре», но целиком этот очерк (с минимальными редакторскими правками – например, автор повсюду писал «фольклёр», что не соответствует современным нормам) печатается впервые.

 

В 2017 г. в Минске под эгидой Института этнографии, искусствоведения и фольклора Национальной Академии наук тиражом 200 экз. вышел сборник «Беларускі фальклор. Матэрыялы і даследаванні» (вып. 4), где опубликована статья И. Смирновой и А. Астрауха, посвящённая Я. Шейнину, а также десятки собранных им песен. Кроме того, редакция сборника представила еврейские песни, записанные белорусскими художниками-реставраторами в Мстиславле (1980-е гг.). Надеемся со временем более полно познакомить наших читателей с этими публикациями, а пока вы можете видеть абзацы из введения к сборнику.

Опубликовано 17.05.2017  17:11

Продолжение темы здесь