Tag Archives: еврейские традиции

 Мордхе-Ліпа Горын. Мой Слуцк

…Здаля, з навакольных палёў і дарог, было відаць знакамітую, пекную, выбеленую Халодную сінагогу. Гэтая камяніца з пакатым, пафарбаваным у зялёны колер бляшаным дахам узвышалася над горадам, быццам вежа.

Сінагога, пабудаваная ў гатычным стылі, была сіметрычным будынкам – з дакладнымі, збалансаванымі архітэктурнымі лініямі, гзымсамі. Мела доўгія і шырокія вокны з каляровымі шыбамі (блакітнымі, зялёнымі, чырвонымі…). Унутры будынка дах падпіралі круглявыя дыхтоўныя калоны. Здавалася, што аб’ёмныя слупы сімвалізуюць слуцкую абшчыну, якая таксама абапіралася на старажытнае знатнае паходжанне.

Апранутыя ў футры або ў тоўстыя цёплыя палітоны, людзі, здаралася нават у марозныя зімы прыходзілі маліцца ў Халодную сінагогу. Зуб не трапляў на зуб, аднак ні люд паспаліты, ні «вяршкі грамадства» не шманалі. Калі голас хазана (кантара) мудрагеліста ўздымаўся, а потым зрываўся ў крык, людзі адчувалі яго паспех і разумелі, што скора ўсё скончыцца. Але прыхаджанам цяжка было стаяць на месцы праз холад, і яны падскоквалі. Па сутнасці, удзел у малітве ўяўляў з сябе бязладнае мітусенне ў вялізнай залі. Ніхто не стаяў на месцы, усе віхрам насіліся ў сваіх талесах зверху палітонаў, мармыталі нешта сабе пад нос, гутарылі ды маліліся.

У 1908 годзе громам грымнула навіна, што Халодная сінагога дабудоўваецца, і з абодвух бакоў будзе жаночая малельня. З гэтай нагоды кпілі: «Цяпер і жанчыны даведаюцца, што такое мароз». Аднак улетку прыхаджане аджывалі ды цешыліся з прахалоды, адчуваючы сябе нібыта ў раі. Тады яны маліліся зусім па-іншаму. На малітвы вялікіх хазанаў у Халоднай сінагозе прадаваліся квіткі. Гершон Сірата, Меер Лідзер, Лейба Уздзер ды іншыя знакамітасці былі ўлюбёнцамі гараджан. Пра іх выказваліся з веданнем справы, атрымлівалі асалоду ад асабліва прыгожых пасажаў з іхніх спеваў. Многія яўрэі стаялі пад сінагогай і захоплена прыслухоўваліся: «Ай, вось гэта ён вывеў!» Хазаны прыносілі людзям такую радасць, што іх літаральна асыпалі пацалункамі.

У летнія месяцы да Халоднай сінагогі прыходзілі на рэпетыцыі слуцкія пажарныя. Амаль кожны чацвер пажарны, апрануты ў мундзір і ў раскошным шаломе, ехаў на дрожках і дзьмуў у трубу, паведамляючы сваім таварышам, што ўвечары будзе сход, вулічная рэпетыцыя.

Рэпетыцыі адбываліся спачатку на вялікай пустой плошчы ля рынка, дзе знаходзіліся гаражы з пажарнымі машынамі, помпы з бочкамі, канюшня, а таксама памяшканне для дзяжурных, якія неслі вахту ўдзень і ўночы, заўжды гатовы ўзняць трывогу.

На чале слуцкіх пажарных стаялі Ісроэл Барон, энергічны яўрэй, і памешчык Курацэвіч, які жыў у канцы бульвара ў пышнай, прыгожай сядзібе.

Пажарныя былі апрануты ў ладна падагнаныя мундзіры і маршыравалі ў суправаджэнні аркестра стройнымі радамі, быццам атрад вайскоўцаў. Гукі маршу прыцягвалі хлапчукоў з хедэра, дый проста вясёлыя кумпаніі, а таксама асобных мінакоў, для якіх гэта быў добры спектакль і прыемнае баўленне часу.

На сінагагальным двары, каля лазні, пажарныя ставілі лесвіцы, прыпіралі іх да муроў Халоднай сінагогі і залазілі на пакаты дах. Паміж хлопцамі ладзілася спаборніцтва, хто хутчэй здолее гэта зрабіць. Грала музыка, а з пажарных шлангаў, уткнутых у бочкі, вада лілася ўгору і далёка навокал. Дзеці дапамагалі пажарным чэрпаць ваду з найбліжэйшых студняў.

Потым пажарныя бавілі час у харчэўнях, дзе смакавалі слуцкія стравы: рыбу, гусінае мясо і тлушчы, блінцы, пірагі з начыннем, торты – і ўсё гэта залівалі акавітай.

У дні дзяржаўных святаў навучэнцы гімназіі і камерцыйнай вучэльні, быццам вымуштраваныя жаўнеры, заходзілі ў Халодную сінагогу строем, у поўнай форме. Яны сядалі на лавы вакол бімы ў цэнтры сінагогі, і казённы рабін Эшман, апрануты ў чорны сурдут, на рускай мове трымаў перад імі патрыятычную прамову пра важнасць свята. Ён прымяркоўваў свае выступы да тэмы святкавання: напрыклад, да дня нараджэння цара, іншых тытулаваных асоб з дынастыі Раманавых.

Пасля цырымоніі чытаўся раздзел з псалмаў. Завяршаўся выступ казённага рабіна патрабаваннем быць добрымі, набожнымі і лаяльнымі да цара.

У Халоднай сінагозе прыводзілі да прысягі маладых яўрэйскіх хлопцаў, прызваных у войска. Ускудлачаныя, разгубленыя, яны праз зубы паўтаралі клятву, якую Эшман вымаўляў па-руску, дэкларуючы вернасць і адданасць расійскаму цару. Словы Эшмана набывалі іранічнае і нават дзікае гучанне ў сінагозе без прыхаджанаў, у прысутнасці вайскоўцаў і цывільных службоўцаў.

Тут жа часам з’яўляўся спраўнік Штрыкер, тоўсты бландзін. Пад яго ўладай знаходзіліся дваццаць пяць паліцыянтаў і рота жаўнераў, якія змяшчаліся ў бараках. Пляц для трэніровак быў у іх побач з касцёлам.

У Халоднай сінагозе, як і ў іншых, былі сярод прыхаджанаў таемныя агенты. Штрыкер быў някепскім чалавеком. Яго ведалі дзеці і жанчыны, ён гуляў па вуліцах у сваім шэрым мундзіры з эпалетамі, усміхаючыся мінакам. Але да моладзі, замяшанай у занадта вольных учынках, спраўнік быў бязлітасны.

У сакавіку 1905 года яго сын, пятнаццацігадовы гімназіст, пасля спрэчак з бацькам схапіў ягоны рэвальвер і застрэліў яго. Падлетак захапляўся ідэямі левых і не мог вынесці таго, як бацька з ім абыходзіўся. У Слуцку тады ўсчаўся вялікі шум, усё здарылася якраз за тыдзень да Пэйсаха. Паніхіда прайшла ў лютэранскай царкве на бульвары.

Вакол сінагагальнага двара было пяць сінагог: Халодная на ўсходнім баку, дом навучання на заходнім, «Клойз» і Рагавая сінагога на паўночным, а на паўднёвым — сінагога краўцоў. На прасторным двары, што ўмяшчаў сотні людзей, ладзілі вяселлі, тут гралi клезмеры — капела Айзла-клезмера або музыкі Шымена-Лейба. Калі ж яны гралі на вуліцы, тое быў знак, што вясельная працэсія рухаецца да сінагагальнага двара.

М. Філіповіч, «Сінагога ў Слуцку» (акварэль 1925 г.)

Побач з «Клойзам» арганізоўваліся жалобныя цырымоніі: калі паміралі важныя персоны, труну ўзнімалі на стол, што стаяў на ўзвышшы. З гэтага ж узвышша слова пра нябожчыка прамаўляў рабін або даян рэб Лейб Неймарк; яны распавядалі пра дабрадзейнасць памерлага, пра тое, які ён быў цудоўны яўрэй. Прысутныя мужчыны і жанчыны праходзілі міма нябожчыка, аплакваючы яго. Хлопчыкі з хедэра і талмуд-торы крочылі за труной і спявалі псалом «Цэдэк ле-фаноў еѓалех, вэ-ёсем ле-дэрэх пэамоў»*. Шамес рэб Файвл трэс каробкай для цдокі (ахвяраванняў) і звяртаўся да людзей са словамі мудраца: «Цдоке тацыл мі-мавет»**.

Так і цягнулася жалобная працэсія: улетку – па спёцы, увосень – па раздарожжы, узімку – па снезе. Людзі ішлі і неслі труну на плячах. Яўрэі мерна крочылі ў пачцівай цішыні, якую парушаў толькі звон манет у каробцы для цдокі, і даходзілі так да абнесеных каменным плотам могілак ля ракі, у канцы Зарэчнай вуліцы.

Пераклаў з ідыша В. Р.

* «Справядлівасць перад Ім пойдзе, і накіруе Ён яе па шляху ступакоў Сваіх» («Тэгілім», 85:14)

** «Дабрадзейнасць ратуе ад смерці» («Мішлей», 10:2)

***

Паводле «Кнігі памяці яўрэяў Слуцка і наваколля» (Нью-Ёрк, 1962; іўрыт, ідыш, англійская). Гэты фрагмент – у перакладзе з ідыша на рускую мову – увайшоў у кнігу «Еврейский Слуцк – земной и небесный», што надоечы выйшла ў Маскве. Прэзентацыя выдання мае адбыцца ў Слуцку 9 верасня, у раённай бібліятэцы, пачынаючы з 14.00.

Апублiкавана 05.09.2022  23:29

***

Слуцкая библиотека приглашает вас на запланированную конференцию: Zoom.
Тема: Презентация книги “Еврейский Слуцк. Небесный и земной”
Время: 9 сент. 2022 02:00 PM Минск
Подключиться к конференции Zoom
Идентификатор конференции: 667 400 4873
Код доступа: i52QxN
.
Добавлено 07.09.2022  13:09

А. Дубінін. Фіш-Кульбак

Малюнак з буслом я зрабіў для лагатыпа выдавецтва Рамана Цымберава, як Раман звярнуўся быў да мяне па дапамогу. Падказку знайшоў у рамане Кульбака “Зэльменянер”, у шостай главе другой кнігі “Дзядзькі – чатыры апорныя стаўпы рэбзэвага двору”:

“Па тым, як калгаснікі, не паснедаўшы, у белых талесах уроскід, бы старыя буслы, беглі ўдому, дык проста плявалі ад азвярэння”.

Праз досціп Кульбака птушка пераўтварылася ў беларуска-яўрэйскага мудрага бусла. Запомнім аптычную дакладнасць пісьменніка.

“Фіш-Кульбак” – не проста жарт ці гульня ў рыфмаванне “бульба-Кульбак”, фіш-бульба – адзін з важных сімвалаў рамана. У апошняй главе паказаны апошнія хвіліны рэбзэвага двору, “а на прыпечку ўсё яшчэ тлее між пары галавешак Зэльманавіцкі агонь, нудны агеньчык, што варыць фіш-бульбу”. Прыгадваецца знакамітая песня Марка Варшаўскага “Afn pripeček brent a fajerl”, дзе на прыпечку гарыць агеньчык, і рэбе вучыць маленькіх вучняў алэфбэйсу. Тут гэты агеньчык дагарае, дом разбураецца, і ад пачуцця сыходзячага яўрэйскага свету не пазбыцца.

Але згаданы вобраз, калі ён і бачыўся аўтарам, перабіваецца адным з ключавых вобразаў “залатога карася/goldene karas”. Як памятаем, “Рэбзэвы двор падобны да старой сажалкі, калі яе воды перагнілі. Зелень між вадой і звісаючымі галінамі, вадзяніста-хворае паветра, хоч залаты карась яшчэ хлюпне галавой у балоце, і тады зморшчыцца тоўстая, зялёная скура вады”. Гэты абзац цалкам паўтораны ў канцы кнігі. Праз такі паўтор-рэфрэн двух буйных кавалкаў тэксту ў другой частцы Кульбак фіксуе адзін з цэнтральных вобразаў усяго рамана. Рэбзэвы двор – сажалка, а Цалка ў ёй – залаты карась, што павесіўся ад затхлай вады гэтага двору. Залаты карась, з якога, нарэшце, зварылі такі фіш-бульбу. Заўважым – Цалка мае даволі аўтапартрэтных рыс пісьменніка, і можам перапісаць “фіш-бульба” як “залаты карась Кульбак”. Вось як мантажна выглядае кавалак пра фіш-бульбу і Цалку ў апошняй главе, два сказы праз зорачку:

“…а на прыпечку ўсё яшчэ тлее між пары галавешак Зэльманавіцкі агонь, нудны агеньчык, што варыць фіш-бульбу.

*

Запомніліся хаўтуры Цалі дзядзькі Юды…”

Вось чаму хацелася б ушанаваць геніяльнага паэта – увесці новую страву “Фіш-Кульбак”, і палепшыць песеньку “Zuntik Kulbak, montik Kulbak…” – каб кожны дзень з Кульбакам. Абмяркоўваем асаблівасці гатавання фіш-бульбы: пасля таго, як прыгатаваную гефілтэ фіш раскладалі па талерках, заставалася даволі соўса з цыбуляй, перцам і іншымі спецыямі. Тады ў чыгунок дадавалі бульбу і тушылі яе гадзіны паўтары, вось гэта і ёсць фіш бульба. Аднак тое была ўжо не святочная страва, яе якраз елі на наступны дзень, калі ўласна рыба была ўжо з’едзена. Гэта важна – рыба з’едзена, пазасталася адно пасмачча. Двор “з’еў” Цалку, і варыцца бульба ў булёне ад залатога карася. Кульбак сам сабе напісаў рэквіем.

Таму на фартухе (для гатавання сённяшняга Фіш-Кульбака) чыгунок з бульбай з агеньчыкам – на месцы піянерскага значка, і скрыпачка з хвастом залатога карася. Стары і новы свет сфастрыгаваны па дыяганалі, з перпендыкулярным адносна адно другога рысункам стужак, справа – “чатыры стаўпы рэбзэвага двору”…

Фрагмент лекцыі А. Дубініна (Мінск, 22.06.2022)

Яшчэ адна лінія Цалкі – кампазіцыя яго павешання.

“Скрыпачка вісела на сцяне, ён зняў яе, падышоў да драўлянай сценкі, дзе па другі бок ляжала Хаечка дзядзькі Юды…” (1 кн., 3 гл.) – “А затым ён у пустым доме свайго звар’яцелага таты праляжаў, забыты светам, добрых некалькі тыдняў. Насупраць, у тоўстым пылу сцяны, яшчэ тырчэў вялікі цвік, і ў гэтым пылу было пуката акрэслена тое месца, дзе некалі вісела дзядзькі Юдава скрыпка. На сцяне вісела гэта пустое месца ад скрыпкі” (2 кн., 5 гл., заўважым – от тут Кульбак вырашыў на гэтым цвіку “павесіць” Цалку, бо падкрэслена “вялікі цвік”, для скрыпачкі занадта, ну і геніяльнае “вісела пустое месца”).

“Зранку ўрэшце знайшлі Цалела дзядзькі Юды мёртвым. Ён вісеў у доме на заходняй сцяне” (2 кн., 21 гл.). Цалка заняў пустое месца ад скрыпачкі, уклаўся ў яго як у футарал. Чалавек-скрыпка, чалавек-душа яўрэйскай культуры. І гэты апошні сказ стаіць якраз пад паўторам аб тым, да чаго падобны рэбзэвы двор – “да старой перагнілай сажалкі…” І другі момант – навошта нам ведаць пра “заходнюю сцяну”? Бо ў доме нам не вядомы прасторавыя і прадметныя сувязі і суадносіны. Тут хутчэй прымёк да “Мура ляманту” (“Сцяны плачу”), у яўрэйскай традыцыі “Ha kotel ha-maariv” – “заходняя сцяна”.

Цяпер што да структуры кнігі і кампазіцыі яе частак. Пачынаючы першую кнігу, пісьменнік, як мне падаецца, толькі наважваўся пазначыць тэму біблійнага “Выхаду” (тэстамант рэб Зэльмачкі запісаны так: “Панядзелак, кніга Выхад (з Пяцікніжжа), года… (закрэслена)”. І далей, у наступных главах, ідзе расповяд пра электрыфікацыю і радыё як пра насланнё: “– Новая навалач!” (пра электрыфікацыю), як кары Егіпецкія, каб нейкія законныя, старыя яўрэі адпусцілі моладзь са свайго спрадвечнага рабства.

Асобна стаіць трэцяя глава “Вялікі тлум”, але ўрэшце яна і падказала кампазіцыю ўсяе кнігі.

“Вялікі тлум” – пра “няўдалы шлюб” Бэры і Хаечкі. У першую чаргу ён паказаны няўдалым праз кампазіцыю істотных частак вясельнага абраду. Мыццё падлог – Запрашэнне – … – Пасыпанне попелам галавы жаніха – Разбіванне келіха нагой – Мазлтоў!…

Мыццё падлог ёсць, але кубістычна раз’ятае – Бэра мые падлогі ў міліцыі: “там, паміж рассунутых сталоў, змяшчаўся жаніх – Бэра мые падлогу ў міліцыі”, а толькі пазней, у вясельным доме, “пахне свежай сасновай дошкай” (без тлумачэння, чаму менавіта дошкай пахне? – бо чыста вымыта). Запрашэнне Бэры, жаніха, якое робіць ягоная маці, запрашаючы на ягонае ж вяселле. Пасыпанне попелам заменена жаданнем: “Дзядзька Юда…прыгожага зяця свайго…сатрэ ў попел”. Заместа келіха жаніха — “Дзядзька Юда…схапіў пляшку віна і трахнуў вобземлю”. І нарэшце “Мазлтоў!” – Мазл-тов/гемозлт, своеасаблівая формула зычання: “Чакай, Зыся, ты яшчэ не пабіты воспай і не ашчасліўлены адзёрам, у цябе яшчэ таксама маюцца дачкі!”

Яшчэ раз – паводле традыцыі на вясельнай яўрэйскай цырымоніі пасля таго, як жаніх разбівае шкляны келіх, усе прысутныя ўсклікваюць: “mazl tov!” (“На шчасце! Хай шчасціць!”). У канцы Кульбакава “ціхага вяселля” ёсць біццё шклянога посуду – дзядзька Юда бразнуў аб мост пляшку віна, і самы час прагучаць зычанням шчасця – “mazl tov!”, яны і гучаць, але паколькі “шлюб няўдалы”, то і зычанні дзядзька Юда выгуквае адпаведныя: “gemozlt!”(які па гучанні падобны ў гэтай дзеі да “mazl tov!”). Зразумела, калі ён доўгі час рыхтаваўся, і віншаванні саспелі ў галаве, і былі пакаштаваны на языку, то падчас скандалу, калі ўсе стрымкі зняты, яно само вылятае словам, але ў перакручаным і спакутаваным выглядзе.

Усе часткі абраду быццам ёсць, але перастаўлены адносна парадку і перакручаны-перакрыўлены. Калі парушаны суадносіны частак абраду, то ён як бы і не абрад.

Вось гэты прыём у другой кнізе паслужыў Кульбаку для выяўлення асноўнай ідэі кнігі. Шаснаццатая глава другой кнігі называецца “Надзвычайная ноч”. Ужо назоў главы ў чалавека, гадаванага ў яўрэйскай рэлігійнай традыцыі, выклікае замяшанне падабенствам да такога ж азначэння галоўнай ночы вучты на Пэсах. Гэта не выпадкова; як мы бачылі раней, тыя ранейшыя ўзгадкі ды прыпадабленні да гісторыі Пэсаха-Выхаду з егіпецкага рабства, тут нарэшце набываюць “сістэмны”, структурны выгляд суцэльнай падзеі. У рэчышчы такога падыходу многія цёмныя месцы робяцца крыштальна зразумелымі. Гэтая глава ўтварае структурную сіметрыю 3 главе першай кнігі “Вялікі тлум”, зменены толькі маштаб. Як і там, мы выразна бачым асобныя важныя элементы знакавага яўрэйскага свята. У гэтым выпадку гэта не вяселле, а Пэсах, свята выхаду з егіпецкага рабства. І гэтак сама элементы, якія ёсць неад’емнымі пры святкаванні Пэсаху, перакручаны.

“Дзядзькі – чатыры апорныя стаўпы рэбзэвага двору”. “Агада” – адзін з магчымых ключоў да задумы аўтара. Гэты тэкст з маленства вядомы кожнаму яўрэю, выхаванаму ў яўрэйскай традыцыі. “Arboe-bonim” – “чатыры сыны”; чацвёра дзяцей, аб якіх распавядаецца ў Пасхальнай Агадзе: “xoxem” мудры, “roše” зламысны, “tam” наіўны, “šeejnu-jedeje-lišojl” дурань; гум. гурт блага выхаваных дзяцей.

У яўрэйскай традыцыі святкавання Пэсаха (сыходу з егіпецкага рабства) вялікую традыцыю маюць так званыя “фір кашэс” чатыры пытанні. Самы малодшы на вучту Пэсаха задае чатыры пытанні – “Ма ніштана”. У Шолэм-Алэйхэма ёсць апавяданне пра Пэсах, дзе рэфрэнам ідзе на ідышы эквівалент гэтага “ма ніштана” – “Farvos epes…”:

У нашым выпадку дзядзька Іца ўвесь час пытаецца “– Чамусь нешта ў высокую камяніцу?” [Farvos epes…], “– Чамусь нешта на кані?” [Farvos epes…], “– Зыся, чамусь нешта павесілі?” [Farvos epes…], “– Дык што, Малачка, сядзем можа сабе есці гэты яблык?” [Iz vos…]. У гэтай главе дзядзька Іца задае чатыры пытанні, якія ў трох выпадках пачынаюцца аднолькавай традыцыйнай формулай: “Чамусь нешта…” [Farvos epes…]. Чацвёртае пытанне дзядзькі Іцы рыфмуецца з трыма першымі “чамусь”: [Farvos…] – [Iz vos…], але не паўтарае кананічнае Пасхальнае пытанне, “вяртаючы” хаду апавядання да жыцця.

Ніякім іншым чынам нельга патлумачыць раптоўную згадку пра мудраца Гілэля: “Дзядзька Іца, нябога, ня можа адарвацца ад аканіцы. Гэтак жа тысячы год таму “мудрэц” Гілэль вісеў на акне і таксама не мог “наглытацца” вачыма”. Справа вырашаецца досыць “проста”. Гэта такі код Кульбака, па стараяўрэйску імя Гілэл пішацца так: הִלֵּל – “Hilel”. Запаведзь аб правядзенні Пэсаха кажа аб абавязку чытаць гэтай ноччу “Галель”. Што такое “Галель”? Гэта ўрывак, што складаецца з тых псалмаў, кожны з якіх пачынаецца і канчаецца словам “Аллелюя”, г. зн. хвалеце Усявышняга. На стараяўрэйскай слова הַלֵּל азначае “хвала”. Як бачым, іх напісанне без дыякрытычных знакаў супадае. Памянуўшы мудраца Гілэля, Кульбак выканаў запаведзь Пэсаха, прамовіўшы “хвалу”.

Яшчэ такі момант – “Фалка, спацелы, зноў з’явіўся ў двары, прынёс пляшку зуброўкі і талерку сырой капусты”. Пытанне: “[Farvos epes zubrovke?] Чаму менавіта “Зуброўка”? Адметная рыса гэтага напою тая, што ён настояны на зуброўцы. Гэта пашыраная ў Беларусі зуброўка духмяная (Hierochloe odorata), шматгадовая трава з залаціста-жоўтымі каласкамі, вышынёй да 70 см. Наземныя часткі зуброўкі ўтрымліваюць ангідрыд аксікарычнай кіслаты, алкалоіды і кумарын, чым і тлумачыцца яе горкі смак і даўкі водар. А адно з традыцыйных пытанняў Пасхальнай вучты – “Чаму ва ўсе іншыя ночы мы можам есці ўсялякую зеляніну, а ў гэту ноч – толькі горкую?” – “Горкая зеляніна “марор” (хрэн, а ў нашым выпадку паралель яму – зуброўка, гаркаваты напой) – нагадвае нам аб цяжкім часе, перажытым нашымі продкамі ў Егіпце”.

Як атрымаўся “няўдалы шлюб”, так “няўдалым” атрымаўся і Выхад-Пэсах з рабства…

Завершыць вечарыну прапаную кропляй “Зуброўкі”-марора ў памяць Майсея Кульбака (1896-1937)

Андрэй Дубінін, г. Мінск

Апублiкавана 22.07.2022  00:02

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (6)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч., 5-я ч. )

Основание организации ¨Аль тидом¨

Рав Цви Бронштейн

Вскоре после окончания Второй мировой войны между Советским Союзом и Польшей было подписано соглашение о том, что более двухсот тысяч польских граждан, бежавших во время войны из Польши в СССР, имеют право вернуться; они назывались репатриантами.

Среди этих людей было тысяч двадцать евреев. Большинство, воспользовавшись разрешением, уехали в Израиль, а часть осталась в Польше. Их дети, родившиеся в СССР, не были обрезаны. Представители этих евреев обратились к руководству движения «Агудат‐Исраэль» в США с просьбой прислать к ним в Польшу моэля.

Рав Элимелех Трес, который в то время был главой «Агудат- Исраэль» в США, собрал руководящих деятелей движения, чтобы обсудить эту просьбу. В «Агудат Исраэль» было специальное подразделение, занимавшееся помощью евреям в тех странах, где они находились в тяжелом положении. Главной проблемой было найти моэля, имевшего специальную подготовку, чтобы делать обрезание взрослым. У рава Цви Бронштейна был в этом деле большой опыт и официальное разрешение проводить эту операцию, по‐ скольку она относится уже к сфере хирургии и обычного удостоверения, какие имеются у моэлей, здесь было недостаточно.

Рав Бронштейн согласился взять на себя эту миссию. С этого момента он начал выезжать в страны Восточной Европы и сделал там обрезание тысячам детей и взрослых. Побывал он и в СССР.

В Киев он приехал через несколько месяцев после смерти моего папы. Утром он пришел помолиться в синагогу, а после молитвы спросил, где можно найти какую‐нибудь кашерную еду. Один из уважаемых членов общины, тезка и однофамилец рава реб Ѓершель Бронштейн (Цви на иврите и Ѓершель на идиш означают «олень»), сказал ему:

– Единственное место, где вы сможете есть и пить без всяких опасений и где вас примут со всей душой, – это дом вдовы Алты‐ Бейлы Майзлик, живущей недалеко от синагоги.

– Как туда пройти? – спросил гость.

Реб Ѓершель, боявшийся, по понятной причине, выходить из синагоги вместе с иностранцем и сопровождать его, сказал:

– Я выйду первым, а вы – немного погодя. Перед входом в дом вдовы я постою с минуту и уйду, а вы войдете в подъезд и спуститесь в подвал, где она живет.

Оказавшись в полутемном подъезде, рав Бронштейн поскользнулся на ступеньках, не удержался на ногах и, скатившись вниз, сильно ударился о нашу дверь. Услышав удар, мама испугалась. Она вышла и увидела незнакомого еврея, лежащего на ступеньках и с трудом пытающегося подняться. Мама позвала меня; мы помогли ему встать, ввели в квартиру, познакомились с ним и накормили его завтраком.

Крещатик – центральная улица Киева

Вскоре рав Бронштейн почувствовал себя членом нашей семьи и столовался у нас все время, пока был в Киеве. Между нами завязались дружеские отношения; у меня было ощущение, что с этим евреем я могу откровенно говорить обо всем, что волновало меня.

Ясно, что наше знакомство с иностранцем, тем более из США, было для нас очень опасно.

¨Торжественный прием¨: шваброй по голове…

Чтобы дать читателю наглядное представление о том, с каким страхом была сопряжена в те годы хоть какая‐то связь с иностранными гражданами, стоит рассказать лишь о двух случившихся с равом Бронштейном в Советском Союзе историях.

Во время его прощания с адмором из Любавичей перед первой поездкой рава в СССР адмор попросил его взять с собой книгу «Танья» и передать ее его родственнику, раву Янушу Гур‐Арье, который жил во Львове и имел официальное звание городского рав‐ вина.

Прибыв во Львов, рав Бронштейн разыскал дом рава Гур‐Арье. Войдя в квартиру, он увидел его в постели, в тяжелом состоянии. Жены хозяина в это время не было дома. Рав Бронштейн представился, протянул больному книгу и передал привет от адмора. Рав Януш обрадовался и был чрезвычайно растроган.

Когда жена рава Януша вернулась и услышала, что их гость – американец, у нее началась истерика. Схватив швабру, она стукнула ею рава по голове и завопила:

– Уходи немедленно! Вон из дома! Убирайся сейчас же! Не желаю видеть тебя ни секунды!

Женщина открыла дверь и с дикими криками выгнала рава Бронштейна на улицу.

Соседи‐доносчики и агенты КГБ, постоянно шнырявшие у дома рава Януша, могли убедиться в том, что жена раввина городской еврейской общины – настоящая советская патриотка.

В точности такая же история случилась с равом Бронштейном во время его следующего визита во Львов, через год. В субботу после утренней молитвы его привели в дом рава Мани Сегалова, большого знатока Торы и духовного руководителя львовских евреев. Гость вошел в дом и сердечно приветствовал жену рава Мани словами «Шабат шалом». Жена хозяина Хая, не ответив на приветствие, схватила швабру с намотанной на нее половой тряпкой и хватила ею гостя по голове, выкрикивая громким голосом проклятия в адрес американских империалистов, которые виноваты во всех бедах на свете.

После смерти рава Мани рабанит Хая переехала в Израиль. Когда она узнала, что рав Бронштейн находится там же, она приехала к нему и попросила прощения за тот скандальный «прием».

¨Не молчите!¨

В первую же встречу с равом Бронштейном я рассказала ему о завещании папы и о его последней просьбе. Перед прощанием я сказала ему:

– Не молчите! Делайте хоть что‐нибудь для советских евреев, страдающих за «железным занавесом»! Вы молчали во время Второй мировой войны – и шесть миллионов евреев были уничтожены. Если будете и дальше молчать – нас станет меньше еще на три миллиона!

Я объяснила ему, что положение евреев в СССР в чем‐то даже хуже, чем в нацистской Германии. Ведь если еврей умер или убит, то, по крайней мере, душа его остается чистой. Потеряв этот мир, он обретает мир грядущий. А здесь евреи забывают наследие отцов, ассимилируются, вступая в смешанные браки, и их дети уже не будут принадлежать к народу Израиля. И все же многих еще не поздно спасти для еврейства. На наших братьях из свободных стран лежит огромная ответственность: пока они молчат, наше положение только ухудшается.

Рав Бронштейн, как и многие другие евреи на Западе, был убежден, что советское еврейство окончательно потеряно для своего народа. Молодое поколение абсолютно ничего не знает о своих корнях, и для него уже ничего нельзя сделать. Стариков же становится все меньше и меньше, так что полное исчезновение советского еврейства – лишь вопрос времени. Кроме того, советское общество настолько закрыто и недоступно для вмешательства снаружи, что всякая попытка помочь будет в большей степени актом пропаганды, чем реальной помощью. Такова была точка зрения еврейских организаций во всех странах свободного мира. И вдруг американский еврей слышит от молодой еврейской девушки исходящий из глубины сердца призыв: «Не молчите! Не оставляйте на произвол судьбы русское еврейство!» Это означало, что есть еще кого спасать. А раз так – ясно, что нельзя молчать!

Мама, участвовавшая в этой беседе, добавила:

– Приезжают сюда религиозные деятели из Америки, фотографируются с нами, будто мы диковинные звери в зоопарке, а потом возвращаются домой и делают себе рекламу этими фотографиями. Никакой практической помощи мы не получаем. Я очень надеюсь, что вы, рав Бронштейн, будете вести себя иначе и сделаете для советских евреев хоть что‐то реальное!

Рав Бронштейн действует

Вернувшись в США, рав Бронштейн собрал конференцию раввинов и религиозных общественных деятелей и рассказал на ней о своей поездке и нашей беседе. На этой конференции была создана организация «Аль тидом». Ей удалось пробудить в американском обществе интерес к положению советского еврейства и организовать ряд важных мероприятий, о которых еще в течение нескольких десятилетий после этого будет знать только ограниченный круг людей.

После нашей встречи рав Бронштейн стал часто приезжать в Советский Союз. Он близко познакомился с положением советских евреев, и каждый его приезд становился неповторимым и захватывающим детективным рассказом на одну и ту же тему: усилия по возвращению советских евреев к своим корням.

Второй визит состоялся через несколько месяцев после создания новой организации. На этот раз при въезде рав Бронштейн декларировал целью своей поездки изучение старых еврейских кладбищ в Восточной Европе и СССР.

Роль исследователя древних кладбищ давала ему возможность вступать в прямой контакт с советскими евреями, избегая слишком уж пристального внимания КГБ, поскольку единственным местом в СССР, где не торчали на каждом шагу длинные уши этой организации, были именно кладбища.

Из города в город распространялся среди посетителей синагог слух о работе, которую ведет в СССР американский раввин.

Рав Бронштейн среди еврейских активистов и отказников (второй слева)

Двадцать два обрезания

Многим молодым евреям Киева стало известно, что в город приехал американский раввин, к тому же – моэль. Они связались с ним, и был назначен день обрезания двадцати двух юношей, заявивших раву Бронштейну:

– Хотим быть евреями!

В качества места для проведения операции была избрана комната для обмывания покойников на еврейском кладбище. Операционным столом служила плита, на которую обычно клали умерших. Ребята принесли с собой водку, необходимую как в качестве обезболивающего средства, так и для послеоперационного «лехаим!».

Помещение для обмывания покойников на еврейском кладбище, в котором делались подпольные операции брит‐мила

Молодые люди спорили между собой – каждому хотелось быть первым, на случай, если власти помешают моэлю довести дело до конца.

Я крутилась неподалеку, одетая в черное, изображая из себя родственницу покойника, которого сегодня хоронят, и смотрела по сторонам, чтобы вовремя предупредить собравшихся о появлении посторонних. Для сигнализации мы натянули шнур, один ко‐ нец которого был прикреплен к кладбищенским воротам, а второй пропущен через окно той комнаты и привязан к кувшину с водой, из которого обливают умерших. Заметив что‐то подозрительное, я должна была потянуть за шнур; кувшин сдвинется, и по этому сигналу те, до кого еще не дошла очередь, должны были быстро рассеяться между могил среди посетителей кладбища. Но, слава Богу, в тот день «коллективное обрезание» прошло благополучно.

Школа моэлей

В каждый свой приезд рав Бронштейн привозил несколько комплектов хирургических инструментов для обрезания. К нему специально приезжали еврейские врачи‐урологи, в основном из маленьких больниц на периферии, и он обучал их работе моэля. Вернувшись в свои больницы, они по просьбе родителей новорожденных обследовали малышей, ставили им диагноз «фимоз» – сужение отверстия крайней плоти – и благодаря этому могли делать обрезание по всем законам Торы. Ясно, что эти врачи рисковали не только своей карьерой, но и свободой. Среди тех, кто к ним обращался, вполне мог оказаться провокатор. Да и больничному начальству могло показаться подозрительным, что среди прошедших операцию у этого еврейского уролога уж очень много еврейских детей с такой не столь уж частой патологией, как фи моз…

Еще, и еще, и еще брит‐мила…

Масло из страны Израиля

В один из своих приездов в Киев, накануне праздника Ханука, рав Бронштейн привез несколько бутылок оливкового масла из Израиля. Весть об этом моментально разнеслась среди постоянных посетителей нашей синагоги. Наутро все пришли с маленькими бутылочками, и каждый получил несколько чайных ложек оливкового масла из Эрец‐Исраэль. Нашу радость по поводу этого масла невозможно описать; когда оно закончилось, один молодой человек подошел и стал упрашивать рава, чтобы тот накапал на его костюм то, что осталось в бутылке. Рав Бронштейн спросил его:

– Вам не жаль хорошего костюма, на котором останутся пятна от масла?

Тот ответил:

– Напротив! Я вижу для себя великую честь в том, чтобы на моей одежде было пятно от чистого масла из Израиля. Для меня это будет самое лучшее украшение!

Рав Бронштейн на Красной площади в Москве

Встречи в подполье

Подпольная группа

В главе «Завещание папы и его смерть» я приводила его слова:

«Ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником!». Я не знала, как осуществить это его желание, пока к нам не начал приезжать рав Цви Бронштейн и другие посланцы из‐за рубежа и была создана организация «Аль тидом». В среде киевской молодежи понемногу стала налаживаться еврейская жизнь и образовалась подпольная группа, члены которой вели жизнь, основанную на еврейских ценностях. Главным у нас было совместное изучение иврита и основ иудаизма.

Нам приходилось использовать все наши способности и прилагать усилия для соблюдения конспирации; в Советском Союзе, где каждый не похожий на других находился под пристальным наблюдением, это было чрезвычайно трудно. Но, как известно, для изощренного еврейского ума ничего невозможного нет.

Назначая встречу, нужно было позаботиться о том, чтобы прий ти на нее и разойтись в конце благополучно; для этого у нас была разработана целая система мер безопасности. Идя на встречу, нужно было проверить, нет ли за нами «хвостов». При малейшем подозрении нужно было остановиться у витрины, будто бы разглядывая ее, а на самом деле бросая взгляды по сторонам и изучая обстановку вокруг. Если подозрение усиливалось, нужно было уйти от слежки, например, спуститься в метро, сесть в вагон – и выскочить из него в последний момент перед тем, как двери закроются.

Везде, где я бывала, старалась запомнить укромные места, входы и выходы. Мы предпочитали встречаться в домах с черным ходом, через который можно было скрыться в случае опасности.

Наша группа изобрела для себя особый жаргон и систему кодов, чтобы сбивать с толку следивших за нами. К примеру, мы давали улицам и площадям свои собственные названия, так что если даже наши телефонные разговоры прослушивались, это должно было затруднить слежку.

Наши наглядные пособия

Кукла в окне

Мы с друзьями разработали строгие правила конспирации – множество разных приемов и уловок. Всякий раз приходилось изобретать что‐то новое; использовать дважды одно и то же было небезопасно. Приходили, мы, конечно, только по одному, всячески стараясь не привлекать внимания. Был специальный знак – сигнал, что в квартире, в которой мы встречаемся, что‐то не в порядке и следует немедленно удалиться: кукла, сидящая на подоконнике. Через какое‐то время нужно было вернуться; если кукла по‐ прежнему в окне, надо вновь уйти, а если она и на третий раз остается там же – встреча отменяется.

Этот прием работал у нас долго – даже, как оказалось, слишком долго – и стал в конце концов для нас ловушкой.

Это случилось, насколько я помню, в 1961 году. Дворовые дети, приученные советским воспитанием доносить, пришли в милицию и рассказали, что у одного из соседей в окне часто появляется красивая кукла, хотя в этой семье нет детей. И она то появляется там, то исчезает; это непонятно и очень подозрительно.

Милиция отнеслась к их словам со всей серьезностью, организовала слежку за входившими и в конце концов поймала нас «на горячем», в момент нашей сходки. В самой квартире, впрочем, не нашли ничего подозрительного: на столе лежал номер «Советише геймланд» – официально издававшегося в СССР журнала на языке идиш. Действительно, мы старались не держать никаких «компрометирующих» книг или тетрадей; то, чему мы учили или учились, было как бы нашей «устной Торой» – за исключением учебника иврита на диапозитивах «Элеф милим» («Тысяча слов»); мы, конечно, не пользовались проектором, который в случае чего сразу возбудил бы подозрение, а разглядывали диапозитив «на лампочку». Я обучала товарищей основам еврейской жизни и немногим словам, которые знала на иврите. Мы обменивались информацией и поддерживали связь между собой.

Повальные обыски

Как уже говорилось, при обыске в той квартире, где нас поймали «на горячем», не было найдено ничего подозрительного. Диапозитивы мы быстро прятали в случае тревоги в особые потайные карманчики, а тщательного обыска в тот раз, к счастью, не было. Од‐ нако благодаря своему чутью, особенно острому, когда дело касается евреев, кагебешники догадались, что речь идет о какой‐то организованной группе. Они решили не отступать, пока не найдут против нас хотя бы какой‐нибудь компромат, и потому держали нас под домашним арестом в той квартире, а тем временем другая команда была послана произвести тщательные обыски у остальных членов нашей группы. Они сказали нам открыто:

– Посидите здесь, пока мы пороемся в ваших домах.

Скорее всего, они хотели посмотреть на нашу реакцию: кто ис пугается.

Услышав это, я похолодела от страха. У меня тогда находился список людей, желавших уехать в Израиль, и я должна была переправить его туда, чтобы на Западе могли организовать общественную кампанию за их отъезд. Я, конечно, изо всех сил старалась контролировать себя и ни в коем случае не выказывать свой испуг: если они заметят его – все пропало…

В конце концов через несколько часов нас освободили. Мне стало легче: я поняла, что им не удалось найти тот список.

Бидончик с шоколадным маслом

Хранился этот список у меня дома, тщательно обернутый клеенкой и туго обвязанный нитками, на дне алюминиевого бидончика с шоколадным маслом. Оно было самодельным: мы перетапливали сливочное масло и добавляли в него какао и сахар. Получившийся продукт мог храниться очень долго. Незваные гости открыли бидончик, но вынимать его содержимое не стали.

У сотрудников КГБ был такой метод обыска: один проводит обыск, а другой заставляет хозяина квартиры смотреть туда, где сейчас ищут; при этом он держит палец на пульсе хозяина и смотрит ему прямо в глаза. И когда ищущий приближается к месту, где что‐то спрятано, пульс учащается; изменяется обычно и цвет лица. И тогда там начинают усиленно искать, пока не найдут то, что им нужно. «Усиленно искать» означает, что в том месте ломают стены, мебель, поднимают паркет… У нас, слава Богу, до этого не дошло.

Мама ничего не знала о списке. Она всегда говорила мне:

– Не рассказывай, куда ты ходишь, и об остальных твоих делах; так будет лучше.

И она была абсолютно спокойной, когда сотрудник КГБ открыл бидончик.

Но вернувшись домой, я застала маму в полуобморочном состоянии, с пузырем льда на голове; соседка пыталась успокоить ее. Мама дрожала как лист; зубы стучали. Дом был перевернут; все содержимое шкафов и полок было вывалено на пол и разбросано, как после погрома.

Мама рассказала, что несколько часов назад пришли несколько человек в гражданской одежде. По их словам, в одной из гостиниц украден чемодан, а поскольку к нам постоянно приходят разные люди, возникло подозрение, что один из них – вор и спрятал этот чемодан у нас. Они устроили основательный обыск, везде рылись и проверяли буквально каждую вещь; даже в спичечном коробке они искали этот чемодан! Рядом с квартирой у нас был чулан со старым тряпьем – там они тоже перерыли все.

И вот как наивная, не посвященная в мои секреты мама рассказывала потом о пережитом:

– Смотри, Батэле: эти злодеи перевернули весь дом! Где только не искали – они прощупали каждый сантиметр! В холодильнике искали, заглядывали во все баночки. Даже в бидончик с шоколадным маслом один из них вставил ложку! Вынул ее, всю в этом масле – и облизал. Ну что, скажи, можно спрятать в густом шоколадном масле? – удивлялась мама.

Чудесное спасение

В июле 1956 года я поехала с моей кузиной Ритой Гузман в отпуск в Крым, в Ялту. Ближайший аэропорт был в Симферополе, километрах в сорока от Ялты, и дальше нужно было ехать автобусом. По прибытии мы сняли комнату у одной женщины и пробыли там три недели.

У нас были оплаченные авиабилеты туда и обратно. По соседству с нами жил мужчина; мы даже не знали его имени. За день до возвращения нужно было съездить в Симферополь, чтобы забронировать места в самолете на завтрашний рейс, так как наши обратные билеты были без указания мест. В случайном разговоре утром наш сосед сказал, что едет в Симферополь с той же целью, поскольку он тоже должен завтра улетать. Мы обрадовались представившейся возможности и дали ему наши билеты, чтобы он забронировал места и нам.

Пришел вечер; он не вернулся, и мы не знали, что произошло. Это было странно – тем более, что все вещи этого человека оставались в его комнате. Кроме того, присвоить или перепродать наши билеты он не мог, ибо авиабилеты, в отличие от билетов на поезд, были именными, выписывались по паспорту и могли быть использованы только их владельцами.

Назавтра, когда уже нужно было ехать в аэропорт, мы начали всерьез нервничать, ибо понятия не имели, что делать, поскольку оставшихся у нас денег хватало только на автобус до Симферополя. Была очень слабая надежда на то, что сосед оставил наши би‐ леты у начальника городского отделения «Аэрофлота» и мы сможем их там получить.

Утром мы собрали вещи и поехали в Симферополь; у нас оставалось на двоих пятьдесят копеек. В аэропорту мы обратились к представителю «Аэрофлота», но он, к нашему ужасу, ничего не знал ни о билетах, ни о бронировании мест. Мы были просто в шоке: мыслимое ли дело – застрять в чужом далеком городе с полтинником в кармане? Нам разрешили позвонить домой. Мама очень рассердилась на нас из‐за нашего легкомыслия: как можно было отдать билеты чужому человеку, даже не записав его имя? Я попросила ее выслать нам деньги.

Мама тут же прислала их нам. Мы просидели в креслах в аэропорту до следующего дня, голодные, утоляя жажду водой из‐под крана. Прилетев, наконец, в Киев, мы были готовы принять на свои головы заслуженную порцию маминого гнева из‐за нашей безответственности и опрометчивости. Но едва только мы переступили порог нашего дома, как она бросилась навстречу нам с криком:

– Чудо! Чудо!

– Какое чудо?

– Вы не слышали?!

– Нет!

– Самолет, летевший вчера из Симферополя в Киев, разбился! Все сто двадцать пассажиров и экипаж погибли!

Людям, живущим в свободном мире, невозможно представить себе, что такая катастрофа может не освещаться средствами массовой информации, и даже в аэропорту Симферополя, из которого вылетел тот самолет, пассажиров не оповестили о случившемся ни единым словом. Ничего удивительного: Советский Союз – не за‐ гнивающий Запад с его любовью к нездоровым сенсациям…

Мама на свадьбе Риты Гузман

Месть убитых

Хотя антисемитизм в СССР был запрещен законом, он цвел пышным цветом и на бытовом, и на государственном уровне. Совершенно бездушным было отношение к памяти сотен тысяч жертв расстрелов в Бабьем Яре. Власти вообще замалчивали это событие. В Киеве многие евреи собирались девятого числа еврейского месяца ав на месте этой массовой бойни на церемонию поминовения, возлагали там цветы и зажигали свечи. Власти всячески препятствовали этому и не пропускали туда людей под пред‐ логом ремонта дорог и по другим надуманным причинам.

Вершиной циничного отношения властей к памяти уничтоженных нацистами евреев стал план киевского горсовета построить на месте братской могилы стадион, парк с развлечениями и танцевальной площадкой. Не помогли никакие протесты, посылавшиеся в горсовет и в Министерство внутренних дел СССР, поскольку это решение соответствовало «генеральной линии партии» и вытекало из нее.

Памятник в Бабьем Яре

В том году я работала на прядильно‐ткацкой фабрике в пригороде Киева Лукьяновке. Это произошло 13 марта 1961 года. Я закончила ночную смену в восемь часов утра и села в трамвай, идущую на Подол – район, соседний с Бабьим Яром. Трамвайные пути пролегали через жилые кварталы; мое сердце сжималось всякий раз, когда я проезжала здесь, при воспоминании о погибших рядом с этим местом моих братьях. И вдруг раздался страшный грохот.

Как оказалось, через несколько минут после того, как наш трамвай проехал мимо Бабьего Яра, в этом районе произошла большая катастрофа; в ней погибли, по неофициальным оценкам, полторы‐две тысячи человек; впоследствии она получила название «Куреневская трагедия». В районе Бабьего Яра прорвало дамбу, за которой более десяти лет скапливалась пульпа – жидкая грязь, откачивавшаяся насосами с Петровских кирпичных заводов. Грязевой вал высотой в четырнадцать метров – с четырехэтажный дом – понесся по улицам, накрывая и снося все – здания, людей, в том числе находившихся в машинах, трамваях; эта грязь несла с собой содержимое могил с близлежащих кладбищ – и кости жертв Бабьего Яра. Постепенно грязевой поток разогнался до семидесяти километров в час. Волна грязи накрыла трамвайное депо, завод, больницу, стадион «Спартак», часть улицы Фрунзе, жилые дома в самом яру и ниже. Из‐за коротких замыканий загорался транспорт, пассажиров поражало током. Здание Подольской больницы устояло; часть больных спаслась на крыше. Зона бедствия охватила около тридцати гектаров.

Высота защитной дамбы была на десять метров ниже, чем следовало по нормам безопасности. Ее стенки должны были быть бетонными, а не земляными. Но главное – бывший карьер заполнялся на высоте шестидесяти метров над уровнем крупного жилого и промышленного района столицы. Все эти годы власти не реагировали на многочисленные обращения граждан и предупреждения специалистов об опасности.

Из страха, что событие приобретет «политическую окраску», на предприятиях запретили траурные церемонии. Самолеты гражданской авиации в течение нескольких недель изменяли маршруты и облетали это страшное место, чтобы пассажиры не могли разглядеть из иллюминатора истинные масштабы трагедии. Несколько суток Киев был отрезан от мира. Не работала междугородная, и тем более международная телефонная связь.

Не только евреи, но и многие другие горожане говорили, что эта трагедия – месть убитых за намерение построить на их костях развлекательный комплекс и танцплощадку.

Я пошла туда. Моим глазам открылось страшное зрелище: кости и черепа, плавающие на поверхности грязной жижи…

Чтобы увековечить эту жуткую картину, я взяла фотоаппарат и стала фотографировать все вокруг.

После этой трагедии проект строительства парка был отменен.

Мама в Бабьем Яре: где здесь мои дети?

 Ликвидация старого еврейского кладбища

Власти проявляют гуманность

Зимой 1965 года киевское радио сообщило о том, что утвержден план ликвидации старого еврейского кладбища на Лукьяновке. На этом месте должен быть заложен парк с аттракционами и детскими площадками. В этом сообщении было также сказано, что родственники похороненных могут перенести их останки на другое кладбище.

На Лукьяновке покоился прах выдающихся знатоков Торы и известных адморов, в частности, чернобыльских Ребе и основателя новардокской(1) хасидской династии р. Иосеф-Юзл Горовица, которого также звали «Дедушка из Новардока».

Поскольку там были похоронены мамины родители, мы решили воспользоваться разрешением на перезахоронение останков как можно быстрее, прежде чем власти передумают и отменят его; уж очень необычной была их готовность считаться с человеческими чувствами простых граждан. Все это происходило в середине зимы, когда земля была насквозь промерзшей и очень твердой; раскопать могилу было трудно. Я не хотела, чтобы к останкам бабушки и дедушки прикасались чужие руки, вооружилась лопатой, киркой и попросила нескольких друзей помочь. Мы открыли могилы и перезахоронили останки на новом еврейском кладбище.

Перенос останков Чернобыльских адморов

О предстоящей ликвидации кладбища в Лукьяновке я сообщила раву Хаиму Тверскому из Нью‐Йорка, потомку адморов из Чернобыля. У меня была дополнительная причина сделать это: мой папа был чернобыльским хасидом.

Получив сообщение, рав Тверский начал быстро и энергично действовать. Через несколько недель он сам прибыл в Киев и перевез останки пятерых адморов Чернобыльской династии на новое еврейское кладбище. Перед тем, как вернуться в Нью‐Йорк, он попросил меня установить памятники на могилах своих предков. Я выполнила его просьбу и отправила ему сделанные мной фотографии новых надгробий.

1 Новардок – название белорусского местечка, ныне – г. Новогрудок в Гродненской обл.


Новое еврейское кладбище под Киевом, в Борщаговке. У могил – рав Шварцблат, главный раввин Одессы

Рассказ адмора

В связи с описываемыми событиями приведу здесь историю, которую папа слышал из уст адмора из Чернобыля, р. Шломо бен Циона Тверского.

Дело было в начале лета 1915 года. Через Чернобыль проезжал известный профессор Алькоп, ехавший в Киев для того, чтобы прочитать курс лекций на медицинском факультете университета. Он остановился в Чернобыле для смены лошадей и короткого отдыха. В это время тяжело болел чернобыльский епископ, и местные врачи уже потеряли надежду вылечить его.

Приближенные епископа, слышавшие, что в Чернобыле находится прославленный медик, обратились к нему и попросили навестить больного, состояние которого все ухудшалось. Профессор осмотрел больного и сказал, что есть одно лекарство, которое должно помочь, но его можно достать только в Швейцарии и оно чрезвычайно дорого. У церкви, конечно, не было недостатка в деньгах, и специальный посланник отправился в Швейцарию за лекарством.

В это время тяжело болел и один из хасидов адмора из Чернобыля. Узнав, что в городе находится профессор, ребе обратился к нему и попросил навестить больного. Хасид был единственным кормильцем большой семьи.

Профессор Алькоп не смог отказать адмору и осмотрел также и этого больного. К его удивлению, он нашел у него ту же самую болезнь, что у епископа, и выписал какое‐то лекарство – простое и дешевое.

Через полгода профессор вновь оказался в Чернобыле и поинтересовался, как обстоят дела у обоих его пациентов. Он побывал у епископа, и тот горячо благодарил его за спасение от верной смерти. Спросил он также и о хасиде – и был поражен, узнав от адмо‐ ра, что тот тоже выздоровел. Доктор Алькоп признался, что выписал ему дистиллированную воду, зная, что бедняк не в состоянии оплатить лекарство из Швейцарии:

– Вам, евреям, не нужны дорогие лекарства! Ваш Бог лечит вас и без них! – сказал он Ребе.

Перезахоронение останков ¨дедушки из Новардока¨

Рав Йосеф‐Йойзл скончался 9‐го декабря 1919 года в Киеве. Сюда он переехал из Новардока во время войны с частью своей йешивы и был похоронен на старом кладбище. Надо было позаботиться и о его останках.

Я связалась с равом Цви Бронштейном в Нью‐Йорке и рассказала ему обо всем. Он поговорил с зятем «Дедушки из Новардока» равом Авраѓамом Яфеном, и тот поручил ему предпринять все необходимое для перезахоронения. При этом рав Яфен сказал:

– Если уж приходится тревожить кости праведника, надо переправить их в Израиль, каких бы расходов это ни потребовало.

Рав Бронштейн принял на себя все хлопоты, связанные с этим делом. Вскоре он приехал в Киев.

Как найти могилу?

Мы с равом Бронштейном отправились на кладбище искать могилу р. Йосефа‐Йойзла. Обошли всю огромную территорию кладбища, читая надписи на разбитых, поваленных памятниках, – но нужную нам могилу не обнаружили. Надо было найти кого‐то из стариков, помнивших «Дедушку из Новардока».

И тогда мама вспомнила, что в городке Калинковичи, недалеко от Мозыря, живет бывший ученик йешивы «Новардок» раби Алтер бен Цион Хайтман, один из близких учеников р. Йосефа‐ Йойзла, известный как реб Алтер Мозырер. В один из приездов к нам он рассказывал, что участвовал в похоронах учителя и нес носилки до самой могилы.

Раби Алтер бен Цион Хайтман, один из близких учеников р. Йосефа Йойзла,

Хотя реб Алтер был уже глубоким стариком, он приехал в Киев и без всякого труда опознал могилу; он точно помнил, где она находится. Вместе с ним мы убрали осколки плит и мусор, скопившиеся за многие годы на этом месте, и увидели полностью сохра‐ нившийся памятник, надпись на котором оказалась вполне разборчивой.

Без всякой задержки мы приступили к работе. Люди, которые были с нами, раскопали могилу, переложили останки в специальный деревянный ящик, а тот – в металлический, который герметически закрыли и перевезли на временное хранение в нашу квартиру.

Рав Бронштейн оформил все необходимые документы и оплатил перевозку останков р. Йосефа‐Йойзла советской авиакомпанией

«Аэрофлот» до Вены, а оттуда – израильской «Эль‐Аль» до аэропорта в Лоде. Все переговоры об этом вели мы с мамой.

Вымогательство

Перед вылетом рава Бронштейна из Киева с останками «Дедушки из Новардока» в Вену он получил извещение от «Аэрофлота» о том, что обнаружена ошибка в расчете стоимости услуг компании и он должен доплатить три тысячи долларов.

У него в тот момент не было таких денег, а вступать в конфликт с авиакомпанией не было смысла: спорить с официальными инстанциями в СССР, как правило, бесполезно. Они поняли, что речь идет об останках важного человека и открываются большие возможности для вымогательства. Рав Бронштейн позвонил в Нью‐ Йорк и попросил, чтобы ему прислали три тысячи долларов.

Через три дня он получил сообщение от Центрального банка в Москве, что деньги пришли и он должен лично явиться и забрать их, поскольку в СССР не переводят деньги из одного банка в другой для иностранцев. Возникла проблема: виза, которая была у ра‐ ва, не давала права въезда в Москву. Решение этого вопроса по официальным каналам было делом очень сложным и требующим времени, а ящик с останками тем временем стоял в нашем подвале. Рав Бронштейн нанял стариков, которые днем и ночью сидели возле ящика с останками и читали псалмы, а мы с мамой ночевали у соседей.

Рав Бронштейн – ¨глухонемой¨

В СССР существовала система тотальной слежки за иностранцами. Одним из важнейших ее элементов был запрет ездить из города в город наземным транспортом, поскольку билеты на автобусы и поезда продавались без предъявления паспорта и могли переда‐ ваться другим лицам. Иностранцам разрешалось пользоваться только самолетами, где билеты были именными и все пассажиры регистрировались с предъявлением паспорта.

Мы решили рискнуть. Я проводила рава на вокзал и купила ему билет до Москвы; продолжительность поездки составляла двадцать часов. Сам он приобрести билет не мог: как только он открыл бы рот, в нем тут же опознали бы иностранца, собирающегося ехать, в нарушение правил, поездом. Я вошла с ним в мягкий вагон с четырехместными купе и отдала ему билет. Поговорила с проводницей, сунула ей в руку пять рублей и просила позаботиться об этом пассажире, поскольку он глухонемой; только так можно было спасти его от разоблачения в ходе этой достаточно долгой поездки.

Около двенадцати часов ночи в киевском КГБ обнаружили исчезновение рава Бронштейна. Каждый интурист обязан возвращаться к этому времени в свою гостиницу, и если он задерживается, администрация сообщает об этом «куда следует». Только если этот человек идет на концерт, который кончается за полночь, он имеет право задержаться, предупредив об этом администрацию гостиницы и указав, на какой именно концерт идет, чтобы его всегда можно было разыскать. Понятно, что кагебешники сразу после двенадцати пришли к нам, зная о наших контактах с равом Бронштейном. Мы сказали, что не в курсе его планов, что он – муж одной из двух маминых сестер, живущих в Соединенных Штатах, и только питается у нас, поскольку соблюдает кашрут и в гостинице не позволяет себе даже выпить стакан кофе.

¨Кто посадил Вас в поезд?¨

По‐видимому, в КГБ, зная о переводе денег, и без нас поняли, где нужно искать рава Бронштейна, и когда он прибыл в Москву, его уже ждали, посадили в машину и тут же стали допрашивать, как ему удалось приехать в Москву поездом, при том, что существует строгая инструкция, запрещающая продавать железнодорожные билеты иностранцам. Он ответил, что с покупкой билета не было никакой проблемы: он сказал кассирше только два слова: «Билет, Москва» – и этого было достаточно.

– Невозможно, чтобы кассирша не уловила, даже в двух словах, характерное американское произношение, – заявили ему. – Вам наверняка купил билет кто‐то из киевских евреев. Назовите его имя!

Рав Бронштейн продолжал упрямо уверять, что купил билет сам, и цель у него только одна: получить в банке деньги, которые ему прислали из Америки.

Убедившись в том, что от него ничего не добиться, кагебешники проводили его в банк, где он получил деньги, а после этого отвезли в аэропорт и посадили на киевский рейс.

После завершения всех формальностей и уплаты трех тысяч долларов «Аэрофлоту» рав Бронштейн вылетел со своим грузом в Израиль через Вену. В 1965 году, в канун праздника Шавуот(2), состоялись похороны «Дедушки из Новардока» с участием огромно‐ го количества людей; его останки были преданы земле на кладбище «Ѓар ѓа‐менухот»(3) в Иерусалиме.

Зачем еврею пять пар тфилин?

После этого рав Бронштейн бывал в СССР многократно и всякий раз привозил молитвенные принадлежности и прочие необходимые религиозным евреям вещи, их там с нетерпением ждали. Од

нажды он привез пять пар тфилин, в которых была особо острая нужда. Во время таможенной проверки его спросили, зачем ему столько, – ведь известно, что евреи пользуются одной парой тфилин!

– Но разве вы не знаете, – ответил он невозмутимо, – что в разных случаях полагается налагать разные тфилин: одни в новомесячья, другие – в праздники; третьи – в обычный день; четвертые – это тфилин рабейну Тама, а пятые – это тфилин моего папы…

2 Шавуот – один из трех главных еврейских праздников, когда весь народ прихо‐ дил в иерусалимский Храм. Установлен в память о даровании Торы на горе Си‐ най после исхода из Египта.

3 «Ѓар ѓа‐менухот» – «Гора упокоения».

 

Таможенники сделали вид, что верят ему, и сказали:

– Смотрите: мы разрешаем вам ввезти эти пять пар, не проверяя всего того, что вы нам говорили. Но помните: если, возвращаясь обратно, вы забудете хотя бы одну из них, вам придется вернуться и разыскать ее.

Рав Бронштейн сумел перехитрить советских таможенников. Он действительно вывез на обратном пути пять пар – но не те, что привез. Мы взяли у него кашерные тфилин, а взамен дали тфилин из гнизы(4), которые внешне ничем не отличаются от хороших для того, кто ничего в них не понимает.

Арест рава Бронштейна

В последний раз рав Бронштейн приехал в СССР в мае 1967 года, в напряженный период перед Шестидневной войной.

В воскресенье 4‐го июня, за день до начала войны, рав пришел попрощаться с мамой перед возвращением в США. Она проводила  его  до  двери,  благословила  и  произнесла  стих  из  псалма  –

«Господь будет охранять твой выход и приход отныне и вовек!»(5). Рав взял такси, и я поехала с ним в международный аэропорт Киева.

Войдя на территорию аэропорта, мы сразу увидели четырех крепких мужчин, шедших навстречу нам. Двое стали по сторонам от рава Бронштейна и на хорошем английском приказали ему идти с ними; двое других, уже по‐русски, велели мне то же самое.

4 Гниза – место хранения пришедших в негодность свитков, книг, их фрагментов, содержащих имена Бога, а также предметов ритуала, уничтожение которых за‐ прещено.

5 «Теѓилим», 121:8.

На улице мои конвоиры грубо втолкнули меня в черную машину, привезли в здание КГБ, завели в длинный коридор и велели ждать. Тут я вспомнила, что у меня с собой список евреев, желающих выехать из СССР; я должна была передать его с равом на Запад, чтобы им прислали вызовы. Если этот список найдут – гарантированы большие неприятности и им, и мне. Я пошла в туалет. В кабинке я закрыла за собой дверь, достала список, мелко порвала его и бросила в унитаз. Нажала на ручку слива – воды не было ни капли.

Поначалу я растерялась, но через мгновение, овладев собой, опустила руку в унитаз, собрала все обрывки, слепила их вместе и, закрыв глаза, проглотила. Отвращение, которое я испытала в тот момент, было куда меньшим злом по сравнению с тем, что могло произойти, не сделай я этого…

Последний аргумент

После часового ожидания меня ввели в комнату и усадили напротив трех следователей. Они начали мне угрожать, задавать множество вопросов, стараясь подавить меня и лишить самоконтроля. Когда же они увидели, что я совершенно спокойна, один из них сказал:

– Ты можешь рассказать все. У нас уже есть подробные показания твоего дружка, его признание в том, что он – американский шпион, а ты помогала ему в его шпионской деятельности. Если расскажешь все и подробно опишешь, каким образом помогала ему, это будет засчитано тебе как явка с повинной. Для тебя это единственная возможность избежать тяжелого наказания, полагающегося за предательство и шпионаж.

Пытаясь сохранить хладнокровие, я сказала им:

– Что вы от меня хотите? Вот уже сколько лет рав Бронштейн официально и открыто посещает СССР, свободно ездит по разным городам и исследует еврейские кладбища! В чем и почему я должна была его подозревать, если вы сами полностью ему доверяли? Какое преступление я совершила тем, что принимала в своем доме родственника, мужа маминой сестры, который въехал в страну и находится в ней в согласии с советскими законами? Если вы подозревали его в шпионаже, то почему давали ему свободно дейст‐ вовать, въезжать и уезжать в течение многих лет? У меня не было с ним никаких общих дел и никакой связи, кроме чисто семейной! Мы только кормили его кашерной едой, потому что он – еврей, соблюдающий кашрут. Это все, что я могу вам сообщить!

Слова эти, сказанные твердо и без страха, лишили следователей самообладания. Один из них нанес мне удар кулаком в подбородок – с такой силой, что я отлетела к стене и крепко ударилась головой. Изо рта потекла кровь; мне показалось, что моя голова раскололась. Даже эти садисты‐следователи несколько опешили при виде крови; один из них принес ведро с водой и льдом. Он мочил в этой воде копну моих волос и прикладывал их ко рту, пытаясь остановить кровотечение.

Когда кровь перестала течь, мне сказали:

– Сейчас ты можешь идти, а когда понадобишься, за тобой придут! – и предупредили никому не рассказывать о том, что произошло.

– А что я должна сказать маме? – спросила я.

– Скажи ей, что ты попала в автомобильную аварию! – был ответ.

Чтобы не пугать маму, я действительно выдумала для нее историю с дорожным происшествием.

Сердечный приступ

О том, что произошло с равом Бронштейном после ареста, я узнала от него через много лет, когда мы встретились с ним уже в Израиле.

Ему устроили изнурительный перекрестный допрос, сопровождавшийся побоями. Кагебешники заявили, что я уже все рассказала и во всем призналась и если он сознается в своей шпионской деятельности, то будет освобожден и сможет вернуться на родину.

– Вы обвиняетесь в шпионаже, – сказали ему, – в распространении религиозной пропаганды, организации насильственных операций обрезания и подрывной деятельности против законной власти. Наказание по всем этим пунктам обвинения – лишение свободы и принудительные работы сроком до двадцати пяти лет.

Ничего не добившись, следователи поместили его в особый карцер без доступа свежего воздуха. Через какое‐то время рав Бронштейн почувствовал сильную боль в груди и стал стучать в дверь. Охранник, стоявший в коридоре, привел врача. Тот осмотрел рава, установил, что у него инфаркт, и сразу надел на него кислородную маску.

Надо сказать, что следователи КГБ, при всей их грубости и жестокости, были все‐таки осторожны с гражданами стран Запада, опасаясь, что турист умрет в их руках и это может стать причиной международного скандала.

Рав Бронштейн, несмотря на все принятые врачом меры, потерял сознание. Тут уже вызвали «скорую помощь» с командой медиков, которые приложили все усилия, чтобы спасти его.

В КГБ, по‐видимому, решили, что его нужно как можно скорее отправить из СССР, поскольку опасность для жизни рава еще сохранялась. «Скорая» доставила его прямо в аэропорт, где его внесли на носилках в самолет, вылетавший на запад. Вернувшись в США, он еще пролежал в больнице шесть недель.

214

Окончание следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 15.01.2020  13:33

 

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (5)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч. )

СССР – огромная тюрьма

Под сенью смерти

Мы жили в страшные годы в страшном государстве. Я уже не говорю о систематическом отсутствии в магазинах основных продуктов питания и товаров первой необходимости, добывание которых требовало времени, сил и здоровья. В годы сталинского террора все граждане страны, независимо от национальности и отношения к режиму, жили в атмосфере постоянного страха. Каждый думал об одном: не раздастся ли в эту ночь громкий стук в дверь, как это уже случилось со многими его родственниками, знакомыми и сослуживцами, не последние ли часы проводит он на свободе? Скрежет тормозов автомашины, остановившейся поблизости, становился причиной инфаркта. Почти у каждого в квартире лежал наготове узелок с теплым бельем – он мог пригодиться в любую минуту.

Люди десятилетиями были лишены связи с родственниками за границей. В эпоху телеграфа, телефона и радио евреи, для которых родственные узы всегда были так важны, оказались в СССР как бы в гигантской тюрьме с высокими глухими стенами. Молодым евреям, выросшим в советское время и далеким от национальных традиций, надо было постоянно доказывать свою преданность власти, учиться с бóльшим рвением, чем представителям «титульных наций», чтобы поступить в институт и добиться повышения на работе. Им приходилось терпеть антисемитские выходки ненавидевшего их окружения. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, какую гигантскую силу духа должен был ежедневно и ежечасно проявлять религиозный еврей. Только вера помогала выстоять в таких условиях.

Слова, которые мы произносим в начале обряда капарот(9) накануне Йом‐Кипура: «[Сыны человеческие], сидящие во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»(10), – с потрясающей точностью описывают наши чувства.

Шпионская история

Однажды папа поехал в Умань, на могилу раби Нахмана из Брацлава. Сошел он с поезда рано утром. Там была маленькая синагога, в которой проводились общественные молитвы, но папа предпочел не заходить туда: чем меньше глаз наблюдают за тобой, тем лучше. Он вошел в лес, стал на опушке под деревом, облачился в талит(11), надел тфилин(12) и начал молиться. Вдруг перед ним появился милиционер и стал расспрашивать папу, что он тут делает и что означают эти кубики на руке и на голове. Папа пытался что‐то объяснять, но милиционер его не слушал, на него снизошло озарение: эти кубики – не что иное, как шпионские радиопередатчики!

9 Капарот – ритуал, который проводят перед Йом‐Кипуром.

10 «Теѓилим», 107:10.

11 Талит – четырехугольная накидка с кистями цицит по углам, в которую евреи облачаются во время утренней молитвы.

12 Тфилин (в русской традиции – филактерии) – две кожаные коробочки, которые укрепляют с помощью кожаных ремешков на левой руке и на лбу для исполнения заповеди.

Папу привели в отделение, где его допрашивал офицер, которому версия его подчиненного показалась убедительной. Однако в конце концов привели пожилого еврея, пользовавшегося доверием у сотрудников милиции. Он бросил взгляд на подозрительные предметы и сказал офицеру:

– Верно, что эти кубики служат в качестве средства связи, – но только не между Востоком и Западом, а между землей и небом. С их помощью еврей осуществляет связь с Богом.

Старика послушали, и папу освободили.

Средство от ревматизма

Я познакомилась с еврейским парнем, учившимся в Московском университете. При этом он соблюдал заповеди – в частности, каждый день надевал тфилин. Обычно он ждал, пока все соседи по комнате в общежитии уйдут, быстро читал «Шма, Исраэль…», снимал тфилин и бежал на занятия.

Случилось как‐то, что один из его товарищей вдруг вернулся за чем‐то забытым – и был потрясен, увидев своего соседа по комнате со странными черными кубиками: один был на голове, а другой – на руке, прикрепленный к ней длинным, обмотанным несколько раз вокруг нее ремешком.

– Что это за кубики? – спросил он его.

– Я получил их в наследство от бабушки, – вдохновенно сымпровизировал тот. – Это – проверенное средство для страдающих от ревматических болей. У меня вот уже несколько дней сильные боли в руке, и эти кубики с ремешками помогают их снимать.

Его приятель простодушно принял все на веру и вышел из комнаты. Через какое‐то время он подошел к еврейскому юноше и, пожаловавшись на сильные боли в руке, попросил повязать и ему этот чудодейственный кубик.

– Я был в панике, – рассказывал мне тот, – ведь запрещено налагать тфилин нееврею! Я сказал ему, что сначала нужно разогреть руку. Начал делать ему энергичный массаж – и при этом молиться, чтобы дело не дошло до тфилин… И случилось чудо. Тот парень сказал: «Мне уже не надо твоих ремешков, боль прошла». Он поблагодарил меня и ушел.

Что только не придумывали религиозные евреи ради исполнения заповедей! Однажды в Киеве я шла с одним таким юношей; время было вечернее. Он очень торопился домой, чтобы успеть прочитать до захода солнца молитву Минха. Когда парень понял, что не успевает, мы остановились у здания филармонии, и он начал молиться наизусть «Восемнадцать благословений» – молитву, которую произносят шепотом, стоя, не сходя с места и не прерываясь. При этом он делал вид, будто разглядывает афиши на стенде. Проходившая мимо женщина остановилась рядом и попросиа его:

– Подвиньтесь, товарищ, мне отсюда не видно!

Он, разумеется, не реагировал, а она не отставала и уже начала сердиться на невежу. Тогда я сказала ей:

– Простите, пожалуйста; вы просто не знаете, кто он! Я сопровождаю его; это – талантливый композитор. Как раз сейчас ему пришла в голову какая‐то мелодия. Посмотрите на его вдохновенное лицо, на то, как он раскачивается из стороны в сторону… Сейчас он весь – в мире музыки; он не слышит вас, давайте не будем ему мешать. Женщина смутилась, извинилась и ушла.

Сломленный портной

Недалеко от нас жил один портной, который съездил в Израиль. Вернувшись оттуда, он начал выступать по радио и телевидению с целой серией очерняющих еврейскую страну передач. На одной из представленных им фотографий, которая мне особенно запомнилась, видна была группа детей с пейсами, в грязной неряшливой одежде, роющихся в помойке в поисках остатков еды. Этот еврей поносил Израиль в самых грубых выражениях, пока мы не решили, что делать нечего – нужно заставить его замолчать.

И вот, в темную зимнюю ночь, когда он возвращался после  одной из своих «лекций», его встретили в переулке несколько наших ребят, поколотили и сказали:

– Если сам не закроешь свой рот – мы тебе поможем.

Через несколько месяцев тот портной тяжело заболел и умер, а через какое‐то время мы узнали, что стояло за этой историей.

В СССР портные, как и представители других профессий в сфере услуг, должны были работать в государственных ателье, при этом брать левые заказы было делом уголовно наказуемым. Всю получаемую с клиентов плату следовало сдавать в кассу.

Этот портной выполнял частные заказы на дому и, естественно, брал выручку себе – пока не попался.

Ему предложили на выбор: или его отдадут под суд и он получит десять лет лагерей – или «послужит Родине», и это будет искуплением его греха. Ему предложили съездить с женой в Израиль в качестве туристов за государственный счет и вернуться с «впечатлениями» о страшной жизни в еврейской стране, которые сочинят для него сотрудники органов. По возвращении он должен будет выступать по радио и телевидению с рассказами о преступлениях сионистов. Если же ему придет в голову обмануть советскую власть и остаться в Израиле, то за «дезертирство» будут наказаны его дети и внуки, живущие в СССР.

В Гемаре говорится, что если человека судили и приговорили к смерти, но пришел некто и сказал: «У меня есть для него оправдание» – обвиненного судят заново. Живя в Советском Союзе, я усвоила для себя правило: когда судишь других, старайся находить им оправдания – даже если человек совершил, на первый взгляд, явную подлость.

Трогательная встреча

Эта история случилась в праздник Симхат‐Тора. Синагога была заполнена молодыми евреями, танцевавшими со свитками Торы. Активисты общины, знавшие, что среди публики немало доносчиков, боялись, что все это веселье может стать поводом для закрытия синагоги, и пытались уговорить молодежь разойтись. Их не слушали, и тогда они силой вытолкнули всех во двор и заперли здание.

Разгоряченная молодежь продолжала веселиться во дворе; один неугомонный танцор плясал «казачка» вприсядку, а остальные, хлопая в ладоши, подбадривали его. Неутомимо приседая и вставая, сгибаясь и выпрямляясь, он вдруг увидел кого‐то в толпе и уже не сводил с него глаз. Люди стали с опаской поглядывать в ту же сторону: может быть, этот плясун опознал в одном из собравшихся стукача? «Казачок» становился все более бурным и стремительным – и вдруг танцор подлетел к тому, на кого смотрел, и стал осыпать его поцелуями, крича:

– Папа, а ты что здесь делаешь?

Остолбеневший поначалу от неожиданности отец обнял сына и долго повторял только одно слово:

– Сыночек… Сыночек…

Как оказалось, каждый из них скрывал от другого, что собирается идти в синагогу.

Визит раввина Гиршберга в Киев

Летом 1963 года в Киев приехал главный раввин Мексики рав Авраѓам Гиршберг. В субботу он пришел помолиться в синагогу и беседовал с присутствующими, которые были рады всякому гостю, и тем более – такому важному. Я тоже воспользовалась его приездом и имела с ним откровенную и сердечную беседу.

В понедельник утром мама послала меня задать вопрос по поводу кашрута раву Паничу, бывшему тогда раввином Киева. Я вошла в синагогу во время чтения Торы, стояла у бокового входа и ждала окончания молитвы. Имея уже в этом опыт, я сразу распознала двух сотрудников КГБ; они сидели в зале на задних скамьях с открытыми молитвенниками и следили за равом Гиршбергом.

Молитва закончилась. Один из евреев подошел поговорить с раввином, и тот в ходе беседы передал ему еврейский календарь на

русском языке. Те двое встали со своих мест и направились к раву. Ему грозили большие неприятности: иностранцам запрещено раздавать какие бы то ни было печатные материалы без специального разрешения. У меня не оставалось времени на размышления; я вскочила, бросилась к раввину и тому еврею, который получил от него календарь, и крикнула им на идиш:

– Скорее убегайте!

Я открыла сумку, которая была у меня в руках, и сделала движение, будто что‐то в нее кладу.

Агенты тут же бросились ко мне: мол, поймали на месте преступления.

– Открой сумку немедленно! – заорали они.

Чтобы выиграть время и дать раввину возможность уйти, я стала спорить с ними, отказываясь выполнить их требование. Они втолкнули меня в боковую комнату, контору раввина Панича, и тщательно обыскали мою сумку, проверив, нет ли в ней двойных стенок, и тщательно изучив каждую бумажку. Когда они, наконец, отпустили меня, я вернулась домой, очень довольная, что спасла такого важного гостя от серьезных неприятностей.

Через семь лет после этого происшествия я встретила раввина Гиршберга в отеле «Ѓа‐Мерказ» в Иерусалиме, и он сказал мне:

– Никогда не забуду добро, которое вы сделали мне, подвергая себя опасности, чтобы вызволить меня из большой беды! Сочту величайшей честью для себя, если вы навестите меня в Мехико.

Когда я была в Соединенных Штатах в 1971 году по приглашению организации «Аль тидом» («Не молчи»), рав Гиршберг пригласил меня в столицу Мексики. Я выступила там перед местной общиной с лекцией о положении евреев в СССР и рассказала о том, что произошло с раввином в киевской синагоге. Собравшиеся слушали очень внимательно, и визит оказался весьма результативным. Добро, которое мы делаем другим людям, в конечном счете всегда окупается, как сказано: «Посылай свой хлеб по воде, и по прошествии многих дней он к тебе вернется».

Синагога на улице Щековицкой: вид снаружи и изнутри

Израильские послы в советских синагогах

В конце 1948 года, после установления дипломатических отношений между СССР и вновь образованным государством Израиль, первым послом Израиля в СССР была назначена Голда Меир, впоследствии – премьер‐министр. Ее недолгое пребывание в должности посла запомнилось восторженной встречей, устроенной ей огромной толпой евреев во время посещения московской синагоги. Побывала она и в Киеве, пришла и там в синагогу – но народу было очень мало: то ли потому, что власти не пожелали повторения того, что было в Москве, то ли потому, что в Киеве вообще страха было гораздо больше; в синагоге собирался только постоянный миньян стариков.

Был будний день. Я видела и слышала ее издали. Она спросила:

– Почему мало людей, ведь в Киеве так много евреев? Ей ответили:

– В СССР – свобода вероисповедания, и невозможно заставлять людей приходить в синагогу.

Осенью 1955 года, в праздник Суккот, большую синагогу в Киеве посетили посол Израиля в СССР Йосеф Авидар, его жена, извест‐ ная детская писательница Ямима Черновиц‐Авидар, и их дочь Рама с мужем. Я, по наивности и от воодушевления, вызванного столь великим событием, как появление посла еврейской страны в нашей синагоге, решила пригласить их всех к нам домой на кидуш. Посол отказался, а его дочь с мужем приняли приглашение.

Мы беседовали, пили чай со сладостями и выпечкой; атмосфера была самой приятной и дружеской. Прощаясь, гости оставили мне несколько книг о государстве Израиль. Как только они ушли, я подскочила к печи и бросила книги в огонь, а пепел потом высыпала в мусорное ведро. Вскоре к нам явились сотрудники органов и устроили в доме тщательный обыск. Они спросили, что я сжигала в печи, поскольку обнаружили, что она еще теплая, а погода была еще не такой холодной, чтобы греться у печки.

Три незваных гостя просидели пять часов, допрашивая меня, прочли все мои письма и составили подробный протокол на десятках страниц. Каким‐то чудом моя авантюра завершилась благополучно, – но, конечно, я была непростительно легкомысленной. Все могло закончиться и арестом.

В Йом‐Кипур следующего года в нашу синагогу пришел военный атташе при посольстве Израиля Йеѓуда Ѓалеви из кибуца Афиким возле Тверии с женой Раей и сыном Эйтаном. Мы были знакомы с прошлогодней Симхат‐Торы.

Израильтяне подошли ко мне и говорили со мной на иврите; я знала тогда этот язык лишь немного и изъяснялась с трудом. Они подарили мне пару сережек работы учеников Израильской академии искусств «Бецалель». Когда началось чтение поминальной молитвы «Изкор» и я вышла во двор вместе со всеми, у кого были живы родители, ко мне подошли два сотрудника КГБ и спросили, о чем я беседовала с атташе и что он мне дал. Я указала на сережки, которые вдела в уши. Они грубо сорвали украшения и унесли с собой.

Впоследствии, после прибытия в Израиль, я узнала, что в информационном листке кибуца Афиким в свое время была помещена статья Йеѓуды Ѓалеви, в которой он описывает пережитое им во время работы в СССР. В частности, он рассказывает, как одна наивная еврейская девушка подошла к нему и его жене в синагоге и спросила:

– Как вы носите в Йом‐Кипур свои вещи в месте, где нет эрува(13)? На этот раз я была осторожнее и не пригласила их к нам домой.

Тем не менее, я тайком передала им несколько моих стихотворений на русском языке, посвященных Эрец‐Исраэль. Они перевели их на иврит и поместили в том же листке, после статьи.

Мое ¨прикрытие¨ для посещения синагоги

Здесь нужно объяснить, каким образом я, молодая девушка, обязанная по всем правилам конспирации выглядеть безупречной комсомолкой, осмеливалась быть постоянной посетительницей синагоги – и это в годы, когда люди боялись даже просто пройти мимо нее, чтобы кто чего не подумал.

С первых классов школы я рассказывала подругам, что мои родители – люди пожилые и больные, потерявшие семерых детей на фронте и в ходе массовых расстрелов в Бабьем Яре. Когда это случилось, они начали ходить в синагогу – молиться о душах погибших, и мне приходится постоянно их сопровождать.

Каждой из девочек я говорила:

– Эту тайну я открываю только тебе, чтобы ты не подумала, будто я – фанатичная верующая.

Это объяснение отлично действовало и спасало меня от многих проблем, в том числе, и от необходимости вступать в комсомол, – ведь синагогу я все‐таки регулярно посещала, хоть и по уважительной причине. Так что в первые ряды советской молодежи меня не звали, но я от этого никак не страдала.

13 Эрув – буквально «смешение», «объединение» (владений) – процедура, предписанная мудрецами (включая строительство ограждения), чтобы сделать разрешенным перенос вещей из одного владения в другое в субботу и Йом‐Кипур.

Папа и мама во дворе синагоги

Арест папы

Прокаженные

Но вернусь к началу пятидесятых годов и к истории моей семьи. Мартовским утром 1951 года папа, как обычно, вышел из дома – и не вернулся.

Мы с мамой обегали все больницы и отделения милиции, пытаясь узнать хоть что‐нибудь о его судьбе. В одних местах нам просто хамили, в других – издевались над нами. Дежурный милиционер в одном из отделений, который отнесся к нам чуть человечнее, сказал:

– Что вы его ищете? Не понимаете разве, что он арестован органами госбезопасности?

Этот милиционер посоветовал нам прекратить искать папу, поскольку сам поиск может впутать нас в серьезную и опасную историю.

Хотя мы привыкли к жизни, полной страха, теперь для нас наступили еще более тяжкие времена, каких мы еще не знали. Папин арест изменил для нас все.

Как только распространился слух, что реб Лейб исчез, люди начали отдаляться от нас, считая всякое общение с нами опасным. Никто не переступал порог нашего дома, а встречавшие нас на улице переходили на другую сторону – только чтобы не пришлось поздороваться.

Мы привыкли к тому, что наш дом был всегда полон друзей и гостей. Теперь мы превратились в изгоев… Это очень угнетало нас, поскольку мы всегда были общительными, жившими одной жизнью с другими и принимавшими близко к сердцу их дела, а теперь – будто о нас написано в начале свитка «Эйха»(1), который читают в день поста 9‐го ава(2): «Как одиноко сидит…» – там говорится о разрушенном Иерусалиме. Теперь мы с мамой – две несчастные одинокие женщины, боящиеся собственной тени. Всякий шорох за дверью бросал нас в дрожь: не явились ли и за нами, чтобы пытками выбить признания в том, что папа – преступник?

Будние дни проходили в повседневных трудах и заботах, хотя бы частично отвлекавших нас от мыслей о папе, но субботы были просто невыносимы. Казалось, что сама Шхина, постоянно присутствовавшая в нашем доме в этот день, вместе с папой ушла в изгнание.

1 «Эйха» – в русской традиции «Плач Иеремии».

2 9‐е ава – день траура и поста в память о разрушении Первого и Второго иеруса‐ лимских храмов.

 

Пасхальный седер вдвоем

Мне, наивной и еще не знакомой с настоящим горем, субботние свечи, зажженные мамой, всегда возвещали появление света, озарявшего душу. Но в эти субботы без папы свечи тоже сделались какими‐то другими, как будто сияние их потускнело.

Мама говорила мне:

– В субботу нельзя печалиться! Именно тот, у кого на сердце тяжесть, должен наслаждаться вместе с царицей‐субботой, и в заслугу этого мы еще услышим голос папы, освящающего субботний день над бокалом вина!

Пришел праздник Песах. Никто не позвал нас на седер, и мы сели за стол вдвоем; папино кресло стояло пустое. Начали читать вслух Агаду – и я, не сдержавшись, расплакалась.

Я пыталась успокоиться, чтобы не расстраивать маму, но на это не хватало сил. Мама прижала мою голову к себе, гладила меня и шептала слова утешения, в которых проявлялась вся сила духа ее и острый ум:

– Смотри, Батэле: все, что мы делаем в память об исходе из Египта в эту ночь, и особая заповедь «И расскажи сыну своему» служит воспитанию детей. Они должны проникнуться мыслью о том, что чудо исхода из рабства на свободу, описанное в Торе, случилось не только в том поколении – оно происходит во всех поколениях, как говорится об этом несколько раз в самой Агаде. И так мудрец бен Зома толковал в Агаде слова Торы «Чтобы помнил ты день твоего исхода из Египта все дни твоей жизни»(3): « “Дни твоей жизни” – это дни, а “все дни твоей жизни” – это включает и ночи» – другими словами, надо помнить об Исходе и ночами, а «ночь» – это намек на изгнание. Так что мы должны ожидать избавления и не терять надежду на то, что еще немного – и мы выйдем из рабства на свободу!

Когда я немного успокоилась, мы продолжили читать Агаду. Я вспоминала папины комментарии и объяснения, а мама добавляла к этому что‐то свое. Когда мы дошли до слов «Чем отличается эта ночь от всех других ночей?», я не захотела задавать традицион‐ ные четыре вопроса, которые обычно задают на седере дети, и сказала, что приберегу их до папиного возвращения, потому что только он может ответить на бесчисленные вопросы, которые у меня накопились. Хотя папы и не было с нами на седере, дух его незримо присутствовал среди нас; мы то и дело говорили: папа объяснял это так‐то, а это – так‐то.

В ту невеселую праздничную ночь передо мной вновь раскрылось все величие маминого духа. Я до сегодняшнего дня жалею, что не записала все слова утешения и поддержки, сказанные ею мне в ту ночь. Уверена, что они были бы полезны молодым и сегодня.

3 «Дварим», 16:3.

В Рош а-шана в синагоге

Я вспоминаю первый Рош ѓа‐шана после папиного ареста. Мы с мамой пошли в синагогу. В первую ночь после праздничной молитвы люди, как принято, подходили друг к другу с традиционным благословением: «Да будешь ты вписан в Книгу жизни на добрый год, и да будет это скреплено печатью!» Почти все посетители синагоги люди пожилые, все знакомы между собой; мужчины  и женщины поздравляли друг друга – но нас не замечали. Мы стояли в углу двора и смотрели на собравшихся, а они, проходя мимо нас, опускали глаза, чтобы не встретиться с нами взглядом. И тут один старый еврей, бывавший у нас дома, реб Пинхас Грейниц, вдруг остановился возле нас – и начал танцевать. Он поднял руки и, глядя в небо, воскликнул:

– На добрый год да будете вы вписаны в Книгу жизни, и да будет это скреплено печатью!

Мама сказала мне:

– Разве звездам это нужно – быть вписанными в Книгу жизни? Он не им говорит, а нам!

Много десятков лет прошло с тех пор – а я помню его доброту в ту праздничную ночь, ведь доброта – это именно то, в чем мы нуждались тогда больше всего на свете. Из всех, бывших в тот день в синагоге, только реб Пинхас уехал впоследствии в Израиль; он умер в преклонном возрасте в городе Бат‐Ям.

Пока мы так стояли, словно у позорного столба, в углу двора, мама прошептала мне на ухо:

– Знай, Батэле, что этим евреям еще тяжелее подавить свое желание сказать нам новогоднее приветствие, чем нам – не получить его…

Реб Пинхас Грейниц

Сладкое лекарство

Мама сделала кидуш, и мы уселись за стол. Когда мы взяли яблоко, обмакнули его в мед и сказали: «Да будет воля Твоя на то, чтобы сделать для нас новый год добрым и сладким», – мама вспомнила, как я однажды спросила папу: если мы просим, чтобы год был добрым, то зачем добавляем еще слово «сладким»? Она сказала:

– Ты, наверное, помнишь, что он тебе ответил? Он сказал: «С чем это можно сравнить? Один человек получил от врача горькое лекарство. Даже зная, что оно, несмотря на горечь, идет ему на пользу, он все же хотел бы, чтобы лекарство было сладким. Так и мы. Знаем, что Всевышний все делает к лучшему, и даже самые тяжелые Его предопределения – на благо нам, и все же мы просим, чтобы наступающий год был не только добрым, но и сладким!» И как же сладко будет нам, когда Господь вернет нам папу, и мы вновь будем вместе, и будем накрывать наш стол по субботам и праздникам в спокойствии и радости!

Больше двух лет страдали мы с мамой от мук одиночества и страха, не имея ни малейших известий о папиной судьбе. Мы пытались подбадривать одна другую, поддерживать друг в друге надежду на то, что мы вскоре увидим папу и услышим, как он делает субботний кидуш…

Мама всегда, даже в моменты отчаяния, находила слова ободрения, нужные как раз в эту минуту. Она говорила:

– Сказано в Торе: «И был вечер, и было утро» – это означает, что после вечерней тьмы всегда приходит утро, озаряющее и радующее сердце. Народ Израиля начинает отсчет нового дня с вечера, а вслед за ним приходит утро, и это символизирует победу света над тьмой. У других же народов день начинается с утра, а потом приходит вечер, и тьма побеждает свет.

¨Дело врачей¨ и чудо Пурима

¨Убийцы в белых халатах¨

В 1953 году, незадолго до праздника Пурим, над многострадальным советским еврейством, еще не оправившимся от ужасов нацистской бойни, нависла новая опасность. Так же, как и до того в Германии, события нарастали постепенно и приобрели особый драматизм в последние годы жизни Сталина. Вскоре после победы над Германией, 24 мая 1945 года, на одном из приемов в Кремле Сталин провозгласил следующий тост:

«Я как представитель нашего советского правительства хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны».

Так в одночасье был отвергнут марксистский принцип полного равенства наций и положено начало иерархии, в которой самая низшая ступень предназначалась евреям.

С 1947 года в рамках этого курса была развернута кампания против так называемых безродных космополитов. В течение всего послереволюционного периода советские евреи привыкли к тому, что главным условием их выживания в советской системе является отказ от еврейской идентификации. Они всячески старались замаскироваться и быть как все. Но именно после того, как это им так хорошо удалось, этот «успех» был по‐ ставлен им в вину и вместо одобрения встретил лишь презрение и глубокое отвращение! Кто же они теперь? Не русские и не евреи, а нечто омерзительное и опасное – «не знающие родства космополиты».

Удары обрушились и на «официальных» евреев, проявлявших свое еврейство с разрешения и по поручению самих властей. В начале 1948 года агентами ГБ был убит и затем представлен в виде жертвы автомобильной катастрофы один из самых известных евреев страны, главный режиссер Московского еврейского театра народный артист СССР С. М. Михоэлс. По поручению властей он возглавлял созданный им во время войны Еврейский антифашистский комитет, который вел активную просоветскую пропаганду во всем мире и занимался сбором материальной помощи армии СССР от зарубежных еврейских организаций. Были обвинены в измене и уничтожены почти все члены этого комитета – видные еврейские деятели литературы и искусства. Были ликвидированы остатки еврейской культуры: закрыты еврейские театры, газеты, музеи, издательства на языке идиш… Вскоре после этого поползли первые слухи о предстоящей депортации евреев в Сибирь.

Но самое страшное началось 13 января 1953 года, когда все центральные газеты поместили следующее сообщение ТАСС:

АРЕСТ ГРУППЫ ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ

Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь руководителям партии и правительства Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; профессор Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г., врач- терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт…

Газета «Правда» напечатала в тот день редакционную статью под названием «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров‐врачей», в которой говорилось: «Участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали их здоровье, ставили им неправильные диагнозы, а затем губили больных неправильным лечением. Прикрываясь высоким и благородным званием врача – человека науки, эти изверги и убийцы растоптали священное знамя науки. Встав на путь чудовищных преступлений, они осквернили честь ученых…»

Самые ассимилированные и далекие от политики евреи вспоминали потом эти времена с ужасом. Ведь даже во время войны, при всех ее тяготах, они знали, что их страна, напрягая все силы, воюет с самым грозным их врагом, и чувствовали себя на переднем краю этой борьбы – и на фронте, и в тылу. А теперь, после всех перенесенных страданий и жертв, они вдруг объявлены в своей стране врагами и изменниками, чужеродными и ненужными элементами, выброшены из жизни! Травля – со всех сторон: редакционные статьи в газетах полны намеков, а фельетоны пестрят еврейскими фамилиями. Всюду евреев позорят, выгоняют с работы – а на запасных путях, согласно достоверным свидетельствам, уже стоят телячьи вагоны для поголовной высылки евреев на дальнюю окраину Советского Союза. И, как все давно привыкли в этой стране, бесполезно спрашивать: «За что?».

Официальным поводом для намеченного предприятия должна была служить «просьба представителей еврейского народа» о том, чтобы «оградить предателей и безродных космополитов еврейского происхождения от справедливого народного гнева путем переселения их в Сибирь». По дороге, как следовало из тех же слухов, евреев ожидали проявления «справедливого народного гнева», так что многие из высланных не доехали бы до места назначения. В том, что ожидалось именно такое развитие событий, убеждала опробованная властями во время войны практика переселения целого ряда народов СССР.

Коржик со слезами

Со дня на день страх и напряжение возрастали; день изгнания приближался.

В ночь праздника Пурим мы с мамой пошли в синагогу слушать чтение Книги Эстер. Шли, взявшись за руки, по заснеженным улицам Киева, чтобы в очередной раз вспомнить историю падения злодея Амана, задумавшего уничтожить весь наш народ. И хотя все происходившее в стране не располагало к особому оптимизму, мы все же надеялись на то, что и сейчас удостоимся чуда, подобного пуримскому.

Общее настроение в синагоге было мрачным. Слухи о высылке передавались из уст в уста. Один из мужчин читал свиток на традиционный мотив, и всякий раз, когда он произносил имя Амана, я стучала по столу – негромко, чтобы не было слышно на улице. Это сегодня в Израиле при упоминании этого ненавистного имени дети в синагогах вовсю раскручивают трещотки и шумят, а в Советском Союзе в те годы такое выражение отношения к антисеми‐ тизму следовало проявлять с максимальной осторожностью. На‐ завтра мы снова пошли с мамой в синагогу на утреннее чтение Книги Эстер.

В Пурим утром полагается, вернувшись из синагоги, посылать друзьям и знакомым мишлоах манот – угощение хотя бы из двух видов еды или напитков. А нам с мамой – и нечего, и некому было посылать, ведь с нами никто не хотел общаться. Мы «послали» друг другу по коржику и яблоку, причем при этом так плакали, что сухой коржик совершенно размок от слез…

– Пусть вторым будет Творец, – сказала я маме. – Давай пошлем Ему наш коржик со слезами.

И тут вдруг мы услышали с улицы какой‐то шум, голоса соседей, громко перекликавшихся между собой. Что там?! Я открыла дверь, выглянула наружу – и услышала оглушительное известие: Сталин умер этой ночью прямо на заседании Политбюро. Слухи были фантастические: он якобы требовал, чтобы члены Политбюро подписали постановление о высылке евреев, и когда некоторые отказались, он разбушевался, вопил как резаный, и тогда Каганович вынул из кармана пистолет и разнес Сталину голову.

О смерти официально сообщили только 5‐го марта. Умер он на одной из государственных дач, в Кунцево. Согласно одной из наиболее принятых версий, он был один у себя в комнате, и после того, как он долго никого не звал и не откликался на стук, охрана взломала дверь и обнаружила его лежащим на полу. Вызвали Берию, Хрущева и Маленкова. Те, однако, объявили, что «товарищ Сталин отдыхает», и ему долгие часы не оказывали помощь; когда, наконец, прибыли врачи, было уже, слава Богу, поздно.

Тиран продолжал убивать даже после своей смерти. Попрощаться с покойным, чье тело было выставлено в Колонном зале Дома союзов, стекались со всей Москвы огромные массы народа; возникла страшная давка, прежде всего – на Трубной площади, огороженной военными грузовиками. Сотни, а возможно, и несколько тысяч людей погибли в давке… Распространять информацию об этом запрещалось, а цифры были строго засекречены. В народе это назвали «вторая Ходынка», а Трубную площадь – «Трупная площадь».

Хотя после смерти Сталина о прежних репрессиях уже не могло быть и речи, страх перед системой, представления о ее всемогуществе и вечности господствовали в сознании людей еще десятилетия спустя. Сама мысль о сопротивлении казалась невозможной, пока не появилось движение борцов за гражданские права – диссидентов, в котором активнейшим образом участвовали евреи, и постепенно ширившееся движение евреев, в том числе религиозных, за право выезда в Израиль. Но это – уже другая история.

Стук в дверь

Мы с мамой вернулись со двора домой, охваченные радостью, какой не испытывали уже много лет.

– Может быть, теперь исполнится сказанное в Книге Эстер – то, что объявили Аману его жена и советники: «Если Мордехай, перед которым ты начал падать, из евреев – ты не одолеешь его, а падешь перед ним окончательно!» Быть может, вскоре мы увидим папу, который вернется к нам. Я очень надеюсь, что твой мишлоах манот достиг трона Всевышнего и ангел не забыл представить перед Ним твой коржик, пропитанный слезами, чтобы напомнить Ему о папе!

Я начала накрывать стол для праздничной трапезы и только‐только успела поставить напротив пустого папиного стула, как это я всегда делала, его тарелку и нож с вилкой, как раздался стук в дверь.

Мы испугались: кто бы это мог быть? Ведь после папиного ареста у нас никто не бывал.

Я открыла дверь и увидела в дверном проеме папу, истощенного, бледного и вместе с тем сияющего. Я обняла его, стала целовать и истерически кричать:

– Папочка, папочка, шалом алейхем!

Мама сначала застыла как каменная, а потом воскликнула:

– Видишь, доченька? На Небесах уже получили наш коржик со слезами! Посмотри, какой подарок послали нам с неба: папа вернулся!

Не успела она подбежать к нему, как он, пробормотав несколько невнятных слов, упал.

Уложив папу, мы позвали нашего семейного доктора Исраэля Гутина. Он поставил диагноз: смещение позвонка, что вызывает сильные боли и невозможность сохранять равновесие; из‐за этого папа и упал, едва войдя в квартиру.

– Как же вы дошли пешком сюда из тюрьмы с такой спиной? – взволнованно спросил доктор.

– Я не чувствовал боль всю дорогу, – ответил папа, – потому что я не шел, торопясь домой, а словно летел на крыльях. А когда я вошел в дом и увидел жену и Батэле, я вернулся в свое обычное состояние – и упал.

Главное в человеке – его «внутренний стержень», а у моего папы он был сильнее, чем его позвоночный столб.

Он пролежал несколько часов, пока не пришел в себя. Мы не хотели беспокоить его расспросами и возможными визитами; ему нужен был полный покой хотя бы в течение нескольких дней.

Возвращение папы стало праздником для всех посетителей нашей синагоги, душой которой он всегда был. Все время, пока он сидел в тюрьме, невозможно было увидеть улыбку на лицах молящихся, и когда в Пурим распространилась весть об освобождении реб Лейбы, их сердца наполнились радостью.

Возможно, папино освобождение было как‐то связано с событиями, назревавшими в высшем руководстве СССР. Многие сотрудники органов безопасности боялись новых веяний и того, что часть их жертв выйдет из тюрем и лагерей и превратится в их об‐ винителей. Не исключено, что именно поэтому были освобождены многие находившееся долгое время в заключении без суда, и в их числе – папа.

Два года – на хлебе и воде

Папа рассказал нам, что с ним происходило в течение этих 700 дней – двух долгих лет, начиная с момента ареста.

Был весенний день 1951 года. Он шел по своим делам по улице, когда вдруг рядом с ним остановился автомобиль – обыкновенный, гражданский, в котором сидели двое. Они открыли дверь и задали ему обычный невинный вопрос – как проехать туда‐то. Когда он наклонился и начал объяснять, они схватили его, втащили внутрь и привезли в здание МГБ, расположенное в центре города, в районе площади Богдана Хмельницкого, одной из самых больших и красивых в Киеве.

В подвалах этого многоэтажного здания находились камеры для заключенных и кабинеты для допросов и пыток. В папиной одиночной камере, практически карцере, без окон, было только цементное возвышение, на котором можно было сидеть или лежать, подогнув ноги – в ней он провел все два года своего заключения.

Там нельзя было определить, день сейчас или ночь. В камере постоянно горела тусклая лампочка, которую часто, особенно когда были недовольны его поведением на допросах, гасили, оставляя в кромешной тьме. Папа потом рассказывал, что там он понял, какой она была, та «тьма египетская», которую можно было «потрогать руками»… И в этом аду он продолжал учить Тору, повторяя вслух все, что помнил. Это давало ему силы держаться. Охранники думали, что он сошел с ума, – а он верил, что только Тора его спа‐ сет. В ходе многочасовых допросов следователи добивались от папы, чтобы он выдал тех, для кого он пек мацу, тех, кто приходил в нашу микву, проводил у нас субботу… Бесконечно спрашивали, чем занимаются все эти люди и о чем они ведут разговоры, и нет ли среди них тех, кто ставит целью свержение советской власти. Особенно добивались от него, чтобы он сообщил, не было ли в их кругу хасидов Хабада, которых власти преследовали больше всего. Их боялись, считая главной подрывной силой, поскольку они поддерживали конспиративные связи с Ребе, жившим в Соединенных Штатах, и выполняли его указания.

Допросы и пытки продолжались в течение всех этих двух лет. Папа мужественно держался, не назвал ни одного имени и не сообщил ничего, что могло бы кому‐то повредить. Им не удалось сломить его дух никакими пытками. Он даже не видел своих мучителей: следователь всегда сидел в полумраке, направляя ему в лицо яркий слепящий свет прожектора. Помимо физической муки это создает дополнительное психологическое давление, вызывает у допрашиваемого чувство беспомощности.

Папа говорил, что в течение всего срока заключения он как никогда остро чувствовал смысл слов «[Сыны человеческие], сидящие  во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»– ведь это было сказано о нем! Ему выдавали триста граммов хлеба и литр воды в день; время получения пищи было для него единственным ориентиром во времени. Вместе с хлебом приносили тарелку баланды и немного каши, но папа не прикасался ни к чему вареному и брал с подноса только хлеб.

¨Не испугаюсь зла, ведь Ты – со мной¨

Как‐то я спросила папу:

– Как ты сумел продержаться в течение двух лет в такой изоляции, подвергаясь при этом непрерывным пыткам и издевательствам на допросах?

– Доченька, – сказал он, – я отвечу тебе. Можно окружить еврея со всех сторон каменными стенами, но если он верит по‐настоящему, то в душе всегда останется свободным – ведь его Бог с ним всегда и везде. Еврей, верящий в Бога, никогда не может быть один, как сказал царь Давид: «Даже когда пойду долиной смерти – не испугаюсь зла, потому что Ты – со мной!»(4) Более того: еврей должен быть только с Всевышним, должен быть отделенным от этого мира – а это и означает, что он не один! Я постоянно либо молился, либо повторял наизусть мишнайот и читал псалмы, и так осуществились для меня слова «Если бы Твоя Тора не была моей отрадой, то наверняка погиб бы я в моем бедствии»(5). Моей единственной заботой было то, что вы, конечно же, печалитесь обо мне днем и ночью. И вот я, наконец, дома, с вами!

Папа медленно приходил в себя и восстанавливал силы, пока не стал таким, как прежде, и вернулся к обычным своим занятиям, только теперь он никуда не выходил один.

– Если они захотят опять меня арестовать, пусть придут за мной домой, а не забирают с улицы, как бродячую собаку, – часто повторял он.

Рассказ рава Зильбера

Приведу здесь одну историю из жизни рава Ицхака Зильбера, истинного праведника, прошедшего лагерь, ревностно соблюдая при этом заповеди и приобщая к ним других. В 1951 году его осудили на большой срок по ложному обвинению в спекуляции облигациями государственного займа. Следователи и судьи хорошо знали о его религиозной деятельности, и это, несомненно, сыграло свою роль в вынесении сурового приговора. В итоге он отбыл около двух лет в лагере под Казанью и вышел по амнистии после смерти Сталина летом 1953 года.

4 «Теѓилим», 23:4.

5 «Теѓилим», 119:92.

Приведу здесь историю, которую он рассказал в своей книге «Чтобы ты остался евреем».

В ночь праздника Пурим рав Ицхак собрал пятнадцать евреев‐заключенных и стал пересказывать им Книгу Эстер. Один из слушателей, Айзик Миронович, немолодой человек, осужденный на десять лет, вдруг вышел из себя. Он стал кричать, что все эти байки о том, что было две с половиной тысячи лет назад, нам теперь никак не помогут, потому что Сталин – это не Аман. Сначала будут судить врачей и повесят их на Красной площади, а после этого – уже и эшелоны готовы, и бараки построены – под Верхоянском и под Хабаровском, где морозы доходят до шестидесяти градусов. И это означает конец евреев СССР.

Рав Ицхак Зильбер

Рав Ицхак ответил ему, что еще рано оплакивать советских евреев. Аман тоже успел разослать свой приказ в сто двадцать семь областей Персидской империи. Бог еще поможет! Но Айзик Миронович в ответ закричал:

– Что ты сравниваешь? У Сталина всегда все получается! Он загнал крестьян в колхозы, уничтожил миллионы людей, войну у Гитлера выиграл, крымских татар выселил… Все, что он задумал, – осуществил!

Рав Ицхак мягко возразил ему:

– Со всеми у него получилось, а с евреями не получится – потому что сказано: «Не спит и не дремлет страж Израиля!» Ведь Сталин – всего лишь человек из плоти и крови, простой смертный!

Но Айзик Миронович с ним не согласился, говоря, что Сталин, несмотря на свои семьдесят три, крепок как железо. На это рав Ицхак ответил:

– Никто не может знать, что будет с каждым через полчаса!

На следующее утро Айзик Миронович разыскал рава Ицхака и сказал:

– Ты был прав! Как вчера говорил – так и случилось: с воли передают, что Сталина хватил удар, он парализован! По подсчетам получается, что это случилось как раз через полчаса после нашего вчерашнего разговора!

Рав Ицхак пишет, что как только он узнал о болезни Сталина, сразу начал читать псалмы и молиться, чтобы тиран поскорее умер. Он говорил: «Если я сегодня знаю псалмы наизусть и могу прочесть каждый с любого места, то это – благодаря товарищу Сталину! Я читал их трое суток подряд, день и ночь, работая, убирая территорию, сидя в бараке. Перестал, только когда услышал, что его уже нет. Откуда они вдруг так вспомнились, что я мог их читать на ходу? Это Всевышний открыл мне память!»

В одном лагере с равом Ицхаком сидели заключенные евреи из старых коммунистов, которые были сотрудниками органов безопасности еще во времена Ленина; в годы своей молодости они закрывали синагоги и доносили на своих родителей и близких родственников. Рав Ицхак подолгу дискутировал с ними о вере в Бога.

После смерти Сталина они подошли к раву, пожали ему руку, и один из них сказал на идиш:

– Ицхак, мы должны признать: ты был прав – есть Бог, Судья на земле!

Рав И. Зильбер в лагере

Завещание папы и его смерть

Последняя воля папы

В один летний день 1960 года я вернулась, как всегда, с работы и встретила папу, поджидавшего меня во дворе. Я поприветствовала его и поцеловала ему руку, как у нас было принято всегда.

– Батэле, – сказал он, – может быть, пройдемся немного по берегу Днепра? Хотел бы поговорить с тобой вдали от городского шума и суеты. Мне как‐то не по себе, а вид речных волн так успокаивает душу…

Мы подошли к лодочной станции, взяли напрокат лодку, сели в нее и поплыли по течению подальше от города, туда, где начинаются бескрайние поля, – и папа под плеск волн и крики чаек начал свой монолог.

Вначале он говорил о нашей жизни в этом мире, жизни временной, и о том, что хотя человек и смертен, есть в нем зерно вечности, дающее всходы благодаря совершенным им добрым делам. Говорил он горячо и серьезно, как будто подводя итог своей жизни.

Когда он сделал небольшую паузу, я набралась смелости и сказала:

– Папа, почему ты так серьезно говоришь о смерти? Ты, слава Богу, здоров, бодр, хорошо себя чувствуешь, ничего страшного не случилось – так зачем же ты заводишь разговор на такую тему? Ведь ты всегда учил меня радоваться жизни, видеть во всем хорошее! И мама всегда говорит: «Не ищи дорогу к счастью, нет ее; ищи счастье, что лежит у тебя на дороге, получай удовольствие от каждой минуты своей жизни». Чтобы жить счастливо, нужно соблюдать одно правило: если у тебя нет того, что ты желаешь, – желай то, что у тебя есть, и тогда у тебя будет то, что ты хочешь. Но когда ты говоришь о смерти – я не могу радоваться. Зачем ты портишь нам удовольствие от этой прогулки?

– Милая моя девочка! – сказал папа. – Разговор о смерти – это не сама смерть. И все же человек обязан постоянно иметь в виду сказанное царем Шломо: «Лучше доброе имя, чем доброе оливковое масло, и день смерти – чем день рождения»(6). С момента появления человека на свет каждый проходящий день приближает его к смерти. Никому пока еще не удалось избежать этой участи. И если вдруг у человека появилось желание говорить на эту важную и серьезную тему, он не должен откладывать разговор – ведь никто не знает своего часа. Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить то, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником! Это – моя последняя воля.

– Я понимаю: кадиш – это молитва, – сказала я, – и хоть я и дочь, а не сын, я могу молиться о твоей душе; но памятник – это камень, и как понимать, что я должна стать твоим памятником?

– Я, конечно, не имел в виду камень с выбитым на нем именем, – ответил папа, – это только знак, указывающий место могилы. Настоящий вечный памятник человеку – это добрые дела, совершенные им при жизни, и добрые дела, которые делают его потомки. Я знаю: мне не нужно убеждать тебя, чтобы ты продолжала соблюдать субботу, кашрут и все остальное. Мое завещание тебе вовсе не в этом. Я уверен, что ты не отступишь от выполнения повелений Творца, которые мы с тобой слышали вместе с нашими отцами у горы Синай. Но вот о чем я хочу тебя попросить: чем бы ты ни занималась в жизни, во всех делах своих стремись к одному: чтобы все встреченные тобой люди, все видящие тебя, по твоей одежде, твоему поведению, по тому, как ты общаешься с людьми и что для них делаешь, говорили с похвалой: «Это дочь реб Лейба Майзлика!» Когда дети оставляют пути Торы, даже отец‐праведник не может защитить их своими заслугами. Но если у отца, который в чем‐то согрешил, есть дочь‐праведница, то ее заслуги зачтутся и ее отцу. Я уверен, что благодаря твоим заслугам моя душа будет прощена. И потому прошу тебя: не делай ничего такого, из‐за чего меня могут изгнать из райского сада. И когда злое начало, которое есть в каждом из нас, станет подталкивать тебя к дурному – не поддавайся соблазну. Ведь если ты попадешь в его сети – пропадет труд всей моей жизни!

6 «Коѓелет», 7:1.

Помолчав, папа продолжил:

– Приведу тебе пример. Ты видишь этот мост над Днепром? Сотни людей строят такой мост: инженеры, техники, рабочие… Когда мост готов, его испытывают на прочность. Пропускают по нему поезд – скажем, сорок груженых вагонов, и если мост их выдержит, строители получат премию и будут радоваться плодам своего труда. И вот идет проверка моста. По нему движется состав. Прошли уже тридцать вагонов, тридцать один – и так далее. На мосту уже сороковой вагон, последний… и вдруг – катастрофа! Мост под ним обрушивается, и этот последний вагон увлекает за собой в реку все остальные, прошедшие прежде вагоны! Все пропало. В один момент строители потеряли и вознаграждение, и славу. Вместо того, чтобы уйти увенчанными лаврами победителей, они сгорают от стыда за провал в порученном деле. Точно так же – и с цепью поколений, проследовавших по мосту истории от праотца Авраѓама до нас с тобой. Наши предки с честью прошли по мосту; они устояли во всех испытаниях и бедствиях во все эпохи и выдержали главный экзамен – на верность Всевышнему. Если мне суждено попасть в грядущий мир, я встречу там всех моих предков, все звенья в цепи поколений рода Майзликов. И если, не дай Бог, последнее из них перед приходом Машиаха потерпит крушение в жизненных испытаниях, оно может увлечь за собой в пропасть всех живших до него, всех тяжело трудившихся ради освящения имени Творца! Подумай хорошенько обо всем этом.

Папа вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, на котором был написан его рукой отрывок из книги «Ховот ѓа‐ левавот»(7), переведенный им на русский язык:

«Надо, чтобы человеку стало ясно, что у всего сущего в мире, у предметов и у явлений, есть известные границы – и ни один из них не добавит к тому и не убавит от того, что предопределил Творец благословенный для каждого относительно количества и качества, места и времени. Не добавить к тому, что предопределено как малое, и не убавить от того, что предопределено как большое; не задержать того, чему предопределено быть раньше, и не ускорить того, чему предопределено быть позднее».

Протягивая мне этот лист, папа сказал:

– Если ты всегда будешь помнить эти слова, то все выдержишь и все преодолеешь.

В тот час я не постигла всей глубины смысла прочитанного. Но чем старше я становлюсь, тем большее воздействие оказывают на меня слова той книги.

Я тогда даже не понимала, какое непростое завещание оставил мне папа. Ведь с тех пор каждое мое слово и каждый поступок, все, что я делаю для себя и для других, обязывает меня хорошо подумать сначала, не нарушаю ли я папин покой в райском саду, покой, который он заслужил всей своей жизнью…

Мы завершили прогулку по Днепру и вернулись домой перед заходом солнца. Папа еще успел зайти в синагогу помолиться Минху, а я ходила взад и вперед по дому, обдумывая то, что говорил папа.

Маме я не стала рассказывать о папином завещании.

7 «Ховот ѓа‐левавот» («Обязанности сердец») – труд жившего в Испании в XI в. мудреца Бахьи бен Йосефа ибн Пакуды.

Инсульт

Посреди ночи папа проснулся и сказал, что ему плохо. Его состояние ухудшалось с каждой минутой. Он потерял речь – его парализовало, произошло кровоизлияние в мозг.

Врач «скорой помощи», которую мы вызвали, хотел забрать папу в больницу, но мама попросила оставить его дома, ссылаясь на то, что я прошла основательную подготовку на курсах медсестер и буду за ним ухаживать. Доктор Гутин пришел сразу; он вызвал профессора‐невролога, который сказал, что состояние больного чрезвычайно тяжелое и он нуждается в непрерывном наблюдении.

Я сидела у папиной постели, а мама тем временем готовила еду на субботу для наших постоянных гостей.

– Если евреи после субботней трапезы скажут в миньяне «Биркат‐ѓа‐мазон», будут говорить слова Торы и молиться за папино выздоровление, то это станет для него самым лучшим лекарством, – сказала она.

Доктор Гутин приходил каждые несколько часов и приводил с собой профессора. В субботу утром я пошла в синагогу и попросила, чтобы там сказали особую молитву о выздоровлении папы. Все были взволнованы сообщением о его болезни, и наши постоянные гости отказывались идти к нам на утреннюю трапезу – не хотели мешать больному, но я упросила их прийти, поскольку была согласна со словами мамы.

Когда все мы пришли к нам домой, реб Пинхас Грейниц, о котором я уже упоминала, сделал кидуш над вином; слезы катились по его лицу. Я набрала из бокала в ложечку этого вина и дала его папе.

Всю ту субботу наши гости не переставали говорить слова Торы и читать псалмы, а папа смотрел на них со своей постели отсутствовавшим взглядом. Никогда еще не пели у нас субботние песни с таким чувством, как в тот раз.

После молитвы Минха все вновь собрались – на третью трапезу и для молитвы Маарив. Реб Пинхас Грейниц совершил Ѓавдалу над бокалом вина, и гости простились с папой, пожелав ему полного выздоровления.

Смерть папы

Четыре дня папа боролся со смертью, и врачи делали отчаянные усилия, чтобы спасти его. Ничто не помогло – 20‐го числа месяца сиван, в день памяти о наших бедствиях в эпоху крестовых походов в 1171 году и погромов Богдана Хмельницкого в 1648 году, он скончался. Папина душа вернулась к своему источнику, чистая и незапятнанная, наполненная Торой, заповедями и добрыми делами, которые он делал все семьдесят лет своей жизни.

В этот трагический момент я вспомнила о том, что рассказывал мне папа о смерти раби Йеѓуды ѓа‐Наси, описанной в Талмуде: ангелы, которые хотели забрать его на небеса, и его ученики‐праведники, которые хотели оставить его на земле, непрерывно молясь, как бы ухватились за его душу в попытке перетянуть ее к себе, но ангелы победили людей(8).

Похороны

Глубокий траур воцарился в нашей маленькой общине. Люди любили папу, и его уход из жизни был для них трагическим событием.

У папиной могилы

Мы похоронили его на новом киевском кладбище, в надежде на то, что в будущем перевезем его останки в Иерусалим.

Внезапная кончина самого дорогого в моей жизни человека тяжело подействовала на меня. На кладбище, у раскрытой могилы, со мной случилась истерика. Я даже пыталась спрыгнуть в яму, но меня удержали. Доктор Гутин сделал мне укол успокаивающего, и тело папы предали земле.

8 См. Вавилонский Талмуд, «Ктубот», 104а.

¨Корона упала с моей головы¨

Начались семь дней шива(9), когда близкие умершего оплакивают его, сидя на низких скамейках, не выходя из дома, не отвлекаясь ни на какие дела, не связанные с трауром.

Как только мы, вернувшись с кладбища, вошли в дом и присели, мама сказала:

– Доченька, теперь я больше не царица – корона упала с моей головы. С этого дня ты – главная в доме; что бы ты ни сказала, я буду исполнять. И если ты когда‐нибудь меня обидишь – я заранее, с этой самой минуты, тебе прощаю.

Увидев, что я смотрю на нее с недоумением, она грустно улыбнулась и добавила:

– Батэле моя, я нисколько не сомневаюсь, что и после того, что я тебе сказала, ты не станешь уважать меня меньше, чем раньше. Но ты должна знать, что я теперь не только твоя мама, но и вдова, а обижать вдову – большой грех! Ты – моя единственная дочь, ты – все, что у меня осталось, и я хочу уберечь тебя даже от самого малого греха, невольного и случайного, и от наказания за него.

Я всегда любила маму, но после этих ее слов стала любить ее еще сильнее и глубже. С тех пор не только ее просьбы, но и малейшие намеки на них были для меня приказами, которые следовало исполнять немедленно. Через годы, когда я познакомилась с моим будущим мужем, я сказала ему:

– Имей в виду: если, не дай Бог, мама прольет из‐за тебя даже слезинку – я уйду от тебя и останусь с ней.

И он все четырнадцать лет, до самой смерти мамы, был для нее преданным сыном.

Мы с мамой снова одни

В течение всего периода шива наш подвал был полон людей, которые, согласно обычаю, приходили утешить нас, хотя это и было небезопасно, поскольку кагебешники, несомненно, наблюдали за домом и составляли списки входивших к нам.

Если бы мы записали все, что рассказывали о папе наши посетители в эти дни, это составило бы несколько толстых томов воспоминаний о его жизни, в течение которой он постоянно делал людям добро.

9 Шива – первый, самый строгий этап траура, продолжающийся семь день после похорон.

Окончились эти семь дней – и мы с мамой остались вдвоем. Жизнь наша лишилась цели и смысла. Пока папа был жив, он вел нас, излучая свет и жизненную энергию, заряжавшую нас; теперь же, когда он ушел, – будто удалился из нашего дома «огненный столп», как из стана евреев в пустыне после смерти Моше‐рабейну…

Последняя воля папы

В первое время после смерти папы я бессонными ночами восстанавливала в памяти все, что слышала от него, и в его завещании раскрывались для меня все новые глубины. Я как бы продолжала беседовать с ним, и у меня было ощущение, что папа не умер, что он рядом со мной.

Я рассказала маме о нашей последней прогулке с ним по Днепру – слово в слово, ничего не пропуская.

Однажды вечером мы с ней сидели вдвоем, и я, в который уже раз, пересказывала ей папино завещание: «Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить главное, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником!»

Чего же хотел от меня папа? Очевидно, чтобы я учила Тору вместо погибших братьев. Но ведь я – простая девушка, с трудом умеющая молиться, никогда не учившаяся всерьез, – как же я сумею исполнить папино завещание?

И тогда я вспомнила другие его слова: «Если человек просит из глубины сердца и страстно желает достичь какой‐то возвышенной цели, даже намного превышающей его возможности, – он получает помощь с Небес, ведь Всевышний не оставляет без ответа просьбу того, кто к Нему обращается». И я стала молиться, чтобы Творец дал мне возможность продолжать папин путь, как он мне завещал.

Первым знаком того, что моя молитва была принята, стал приезд к нам замечательного человека, еврея из Соединенных Штатов рава Цви Бронштейна.

180

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 14.01.2020  11:33

А «БУБЛИЧКИ»-ТО НАШИ!

От переводчика. До недавнего времени я, как и многие уважаемые граждане, полагал, что популярная песенка 1920-х годов зародилась в Одессе. «Википедия» указывает на харьковский след. Но недавно полученный мною от израильского коллеги файл ставит под сомнение – если не опровергает – обе версии… Оч-ч-чень похоже, что мелодия всемирно известного шлягера, подхваченного Леонидом Утёсовым и сёстрами Бэрри, была создана всё-таки у нас, в восточной Беларуси. Итак…

* * *

«БУБЛИЧКИ»

Российская метаморфоза идишного напева

Сенсация дня во всей Европе – новый фокстрот «Бублички», представляющий собой обработку русско-советской уличной песенки под тем же названием. Но танец, захвативший всех, которому не было и нет равных в современной эксцентрической танцевальной музыке, имеет, как нам известно, иное происхождение; его интересную историю я сейчас вкратце и расскажу.

Под Могилёвом жили в своё время два свадебных дел мастера старой закваски: бадхен Эля-Веля и скрипач Мордехай-Зерах. Первый был высоким, худым, безбородым, не отращивал усы. В лице его было нечто бабье. Второй же, напротив, был человек приземистый, широкий в кости, с типичной еврейской бородкой и парой небольших, слегка вьющихся пейсов. Если Веля был несколько легкомыслен, то Мордехай-Зерах, наоборот, весьма набожен. Во время девичьего танца он всегда стоял в одной позе – словно кантор перед молящимися – чтобы не смотреть сверх меры на женщин.

Ни одна богатая свадьба или сиюм (окончание изучения талмудического трактата), ни одно веселье у господ не обходилось без Эли-Вели Кричевера, Мордехая-Зераха Чечерскера (Кричев и Чечерск – местечки на Могилёвщине) и их капеллы. Многие доселе смакуют вкус и сладость их игры и пения. «Кабалас-поним» («Приветственная»), «Добрыдень», «Калэ базэцн» («Посажение невесты»), «Хупе вечере» («Свадебный ужин»), «Голдене йойх» («Золотой бульон»), «Шлэйер-варемс» («Тёплая шаль») и т. д. – всё это было им подвластно. То Мордехай-Зерах играл волехлы (клезмерские мелодии с бессарабскими мотивами), а Эля-Веля читал импровизированные стихи в рифму, пародировал талмудистов, делал намёки на злобу дня. То исполнялись разнообразные танцы – фрейлахсы, «бройгез-танц» («танец обиды») и, вместе со всеми, «мицве-танц» («танец-заповедь»). В последнем, как говорят, музыканты затыкали за пояс таких гигантов, как Элиокум Цунзер и Арче Бобруйскер.

Дважды в год у Эли и Мордехая рождался новый напев с новыми словами для «танца-заповеди», и в течение полугода они пользовались им на всех свадьбах. Однако совершенно новый репертуар они должны были подготовить к свадьбе 16-летнего сына лоевского раввина, который был поздним и любимым ребёнком. Это ведь не мелочь – богатые сваты от известного торговца лесом, почтенный раввин Аба Пойзнер во главе празднества… Как не отхватить лакомый кусок?

Коронным номером программы был у них именно «мицве-танц».

Картинка с evrofilm.com

В сопровождении всех клезмеров начинает бадхен свои рифмованные присказки в честь богача, хасида, славного талмудиста и наставника, великолепного господина … (перечисляются его предки вплоть до праотца Авраама), который выходит танцевать с невестой. Мордехай-Зерах тем временем выводит на своей скрипочке сердечную руладу, выражающую невестину душу, а отец невесты со всем почтением берёт дедовский платок за один конец, а другой протягивает стеснительной невесте, чьё лицо покрыто вуалью до глаз, призывая её к танцу. Пока они танцуют, публика прихлопывает. Люди стоят кругом, взявшись за руки, а бадхен поёт припев, текст которого мы приводим здесь. После той свадьбы вся публика запомнила его:

То nemt zhe jidelakh,

Аlе di fidelakh

Un zingen lidelakh

Veln mir zen;

Tsum mitsve-tentsele,

Аlе in krentsele!

Nоr zej а mеntselе:

А mentsl gej!

Свадебный танец. Автолитография М. Горшмана, 1926

А ну, ребяточки,

Возьмите скрипочки

И вместе песенки

Мы пропоём;

Да будем верными

Мы танцу древнему,

Скорей, еврейчики,

Все в хоровод!

(вольный перевод В. Р.)

Таким образом, типично еврейский напев полюбился и пришёлся по сердцу евреям целого округа. На долгие годы он стал почти традиционным на всех свадьбах, а затем исчез, когда обычай «танца-заповеди» прекратил своё существование.

М. Горшман. «Свадьба», 1926

Благодаря тому, что российское еврейство избавилось от «черты оседлости», напев получил известность среди наших братьев, современных московских евреев. В Москве он обернулся вышеупомянутой уличной песенкой, вариантом которой сейчас наслаждается вся Европа…

Э. Гиршин

Перевёл с идиша Вольф Рубинчик. Источник: газета «Dos naje lebn» (Белосток), 09.10.1928.

* * *

Оригинал статьи прислал израильтянин Павел Гринберг, давно изучающий еврейскую музыку. Исследователь комментирует: «Статья Элиягу Гиршина интересна тем, что она явилась своеобразной реакцией на всепольскую популярность “Бубличков” в 19271928 годах. По моим прикидкам, сначала в Польше Бублички” зазвучали по-русски, позже на польском, и, наконец, на идише. Причем на момент опубликования статьи Гиршина идишская версия даже еще не была записана (а то и написана), это случится только в начале 1929 года. На польском же языке Бублички пели такие звезды, как Ханка Ордонувна

Вот Гиршину и стало за евреев обидно. Вообще, автор, уроженец польского Плоньска, – очень любопытная фигура. Профессиональный музыкант и педагог, этнофольклорист, а не только “однобокий” кантор, он и песни на идише писал, и аккомпанировал, коль была нужда. Рассказанная им история “Бубличков по большому счёту бездоказательна, и вот тут-то вступает в силу фактор репутации рассказчика».

* * *

П. Гринберг любезно выслал для сайта также краткую биографию Э. Гиршина из книги Леона Блащика «Евреи в музыкальной культуре польских земель в XIX и XX веках» (Leon Blaszczyk «Zydzi w kulturze muzycznej ziem polskich w XIX i XX wieku», 2014). Предлагаем её в переводе с польского. Действительно, непонятно, по какой причине успешному хормейстеру и вокалисту нужно было придумывать историю о «Бубличках», тем более что Могилёв – не его малая родина. Стало быть, история о Кричевере и Чечерскере правдива 🙂

Элиягу (Элинька) Гиршин (1876?, – 1960, Париж). Вокалист, кантор, дирижер, композитор. В 1903 г. окончил Варшавскую консерваторию по специальности «воинский капельмейстер». Служил кантором в Плоньске, а затем в варшавской синагоге «Синай». Считался одним из лучших хормейстеров своего времени. В 1920-е годы преподавал вокал в школе театрального объединения «Еврейская сцена» в Варшаве. Примерно в середине 1930-х годов уехал в Париж и стал кантором в одной из городских синагог. В 1937 году журнал «Di shil un di khazonim velt» («Синагога и мир канторов») присудил ему I приз за лучшую литургическую композицию. Был музыкальным рецензентом в различных изданиях. В последние годы жизни сотрудничал с парижским журналом «Unzere vort» («Наше слово»).

Опубликовано 05.09.2018  19:41

Водгук

З дзяцінства памятаю рыфму: “публіка – рублікі” (“дорогая публика, гоните рублики”). А ўжо ад каго яе пачуў – не ўспомню. Помню, што спявалі ў Малкавічах Ганцавіцкага раёна. Гэта была, як я цяпер зразумеў, пародыя на песеньку, пра якую я толькі што прачытаў (Анатоль Сідарэвіч, 09.09.2018).

Rafael Grugman , 30 сент. 16:37 Прекрасная статья. Понравились и иллюстрации 

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (84)

Яблычны Спас шалом! І грушавы таксама!

Толькі днямі я натрапіў на песню «Кампраміс» гурта «Бі-2», хоць адпаведны кліп убачыў свет у 2016 г. Мне, аўтару чатырох кніг пра шахматыстаў, павінна было спадабацца: як жа, шахматота ў творчасці вядомых расійскіх музыкаў беларускага паходжання (мо іх натхнілі «жывыя шахматы» ў Мінску-2015?)… Да таго ж гэтыя музыкі ў 1990-х нейкі час жылі ў Ізраілі, значыцца, «нашы людзі»… Але не, зусім не спадабалася 🙁

Мінск, чэрвень 2015 г. (фота С. Рубінчык); кадр з кліпа гурта «Бі-2».

У некласічнай аўтарскай музыцы – якую не падзяляю жорстка на папсу, джаз, рок ці там бардаўскае выкананне – цаню інавацыйнасць, шчырасць, гумар і/або іронію. Праказалі Лёва & Шура ў сваёй песні нешта новае? Не-а; максімабагдановіцкая сентэнцыя, маўляў, «няма таго, што раньш было», мільгала ўжо 100500 разоў, у тым ліку і ў расійскіх рокераў. З ходу, у БГ: «Когда ты был мал, ты знал всё, что знал…» У Макарэвіча: «И жизнь его похожа на фруктовый кефир…» І, вядома, у Цоя: «Когда-то ты был битником, уу-уу…», «Раньше в твоих глазах отражались костры…» Песня пра бітніка з ранняга альбома «Кино» («45», 1982) падабаецца мне найбольш, бо яна шчырая і канкрэтная, і досціпы з першых радкоў, і няма ні безвыходнасці, ні просталінейнасці.

А ў «Бі-2»? «Друг дорогой» відавочна не быў гатовы аддаць душу за рок-н-рол – ён «пил и курил, зажигал и тусил», а потым, пасля «ўзросту Хрыста», бач, нейкая «мара» павярнулася спінай… І цяпер жыццё – «сплошной проклятый компромисс». Пададзена прыгожа, гламурненька, з камп’ютарнымі спецэфектамі, а падмурак гнілы. Кампраміс як узаемныя саступкі – у прынцыпе, зброя моцных, плата за джэнтльменства і жыццё ў сучаснай цывілізацыі. Лямант пра «кляты кампраміс» – па сутнасці, чарговы заклік да прымітывізацыі, архаікі, у якую і так ужо шмат гадоў скочваецца няшчасная Расія, цягнучы за сабою суседнія краіны…

Скажаце: як песня не спадабалася, навошта ёй ахвяраваць свой час? Дык гурт усё ж небезвядомы – сёлета яму 30 год, быў заснаваны ў Бабруйску-1988. І 15 з нечым мільёнаў паглядзелі кліп… Вельмі многія лічаць, што гэта песня – з «глыбокім філасофскім тэкстам». Як тут не збянтэжыцца і не адрэагаваць? 🙂

З таго, што выканана былымі ізраільцамі, я б аддаў перавагу, як ні дзіўна, простай песеньцы «Круто ты попал на ТV» – хаця б з той прычыны, што 20 год назад пазнаёміўся з яе аўтарам, Сашам Еліным. Пару разоў сустракаліся ў іерусалімскім абшчынным доме на вул. Яфа, 36; ён там меў свой кабінецік як супрацоўнік ірыі (муніцыпалітэта), здаецца, адказваў за культуру і PR. Нават браў у яго, актывіста партыі «Ісраэль ба-алія», інтэрв’ю для сваёй дыпломнай работы пра палітычныя сілы рускамоўных у Ізраілі. Запомнілася з яго вуснаў: «Я апазіцыянер, штэрнавец» (мелася на ўвазе – прыхільнік Юрыя Штэрна, олеў а-шолем). Чаму? Таму што ішоў у партыю з канкрэтным праектам, які людзі Шчаранскага спачатку паклалі пад сукно, а потым прысабечылі. Пра стаўленне сабраў да імігрантаў: «Нас любяць, пакуль мы бедныя».

Карацей, займальная выйшла гутарка: скончылася яна распіццём віна з пластыкавых чарачак, акурат напярэдадні Рош-а-Шонэ (на працоўным месцы майго суразмоўцы, але зараз пра гэта ўжо можна казаць :)).

Пазней Елін перайшоў у партыю «Наш дом Ізраіль», а ў пачатку 2000-х, пэўна, расчараваўшыся ў блізкаўсходняй кар’еры, вярнуўся ў Расію і нанова праявіў сябе як «поэт-плесенник» (яго словы). Штораз, выпадкова чуючы «Круто ты попал…» – у 2000-х гэты матыўчык гучаў ледзь не з кожнага праса – я ўспамінаў хітраватую елінскую фізіяномію, і настрой мой паляпшаўся. Слуханём?

Прынамсі няма тут пустых прэтэнзій на філасафічнасць, а ёсць гульня слоў (пачынаючы з назвы) і гумарок.

А. Елін, 2001 г. Фота адсюль.

22 жніўня г. г. Еліну Аляксандру Міхайлавічу, аказваецца, споўнілася 60. Набівацца ў прыяцелі цярпець ненавіджу, але тое даўняе знаёмства 1998 г. для мяне, як мінімум, не перашкода ў жыцці. Нават крыху грэе…

* * *

Зараз пра менш прыемных асоб, якія доўгі час сядзелі не ў сваіх санях, а некаторыя сядзяць і дагэтуль… Хто сачыў за серыялам, помніць, як скептычна я выказваўся пра колішняга старшыню БНФ і экс-начальніцу Беларускага Хельсінскага камітэта. Зараз – чарга былога старшыні Канстытуцыйнага суда, які заняў гэтую пасаду ў 1997 г., пасля дужа сумніўнага рэферэндуму, а ў 2008–2011 гг. служыў генпракурорам.

«Еўрарадыё» ахвотна дае гэтаму чалавеку (самому Рыгору В-чу!) трыбуну – вось і 22.08.2018 ён заявіў, што «Прэзідэнт прызначае прэм’ер-міністра са згоды Палаты прадстаўнікоў, але ў Канстытуцыі не сказана, што гэта згода павінна быць папярэдняй… Таму, калі будзе праходзіць бліжэйшая сесія, тады і будзе разгледжанае гэта пытанне — ніякіх адступленняў ад Канстытуцыі тут няма». Паводле загадчыка кафедры канстытуцыйнага права юрфака БДУ, «Сяргея Румаса цалкам карэктна ўжо цяпер, да разгляду яго кандыдатуры ў парламенце, называць менавіта прэм’ер-міністрам, а не выконваючым абавязкі».

Рэдкая казуістыка… Паводле арт. 106 Канстытуцыі, якую гэты юрыст быццам бы некалі рыхтаваў (няпроста паверыць): «Прэм’ер-міністр назначаецца Прэзідэнтам Рэспублікі Беларусь са згоды Палаты прадстаўнікоў. Рашэнне па гэтаму пытанню прымаецца Палатай прадстаўнікоў не пазней як у двухтыднёвы тэрмін з дня ўнясення прапановы па кандыдатуры Прэм’ер-міністра». Па-мойму, ясна: пакуль няма згоды ніжняй палаты парламента – няма прэм’ер-міністра.

Дзеля-мадзеля вырашыў спытаць у Аляксандра Розенблюма – не доктара навук, але юрыста з велізарным стажам, не зацікаўленага хлусіць (яму за 90). А. Розенблюм адказаў мне ў той жа дзень, 23.08.2018: «Да згоды парламента прэм’ер можа быць прызначаны толькі з прыстаўкай “в. а.”». І прыслаў спасылку на сваю цікавую публікацыю 2011 г. пра гора-суддзю 1980-х гадоў Уладзіміра Сідарэнку: «Штрих к советскому правосудию». Прачытайце, яна кароткая.

Рыгор В-ч, 1955 г. нар., які разважае ў духу таго Сідарэнкі («Ён [Румас] прызначаны прэм’ер-міністрам, а Палата прадстаўнікоў выкажа ў далейшым сваю згоду. Тым больш, што прэм’еру і ўраду трэба выконваць свае абавязкі»), дапраўды быў выхаваны ў савецкі час, і яго ўжо наўрад ці выправіш. Але моладзь, што гадуецца на «ягоным» факультэце, шкада мне… Быў бы я галоўным – адправіў бы ўсіх студэнтаў юрфакаў на 5-7 гадоў павучыцца і папрацаваць у цывілізаваных краінах пры адвакацкіх бюро, у судах, пракуратурах… З умовай, каб вярнуліся і занялі ключавыя пасады ў тутэйшай юстыцыі. Тады, мажліва, і быў бы нейкі плён – і апраўдальных прысудаў пабольшала б, і Канстытуцыйны суд пачаў бы даказваць свайму статусу. Цяпер ён больш нагадвае юрканцылярыю пры адміністрацыі прэзідэнта, гатовую праштампаваць ледзь не кожны ягоны ўказ. Зараз хіба 90% юрыстаў у РБ падпішуць антызаконнае рашэнне, калі яго ім падкажа (або навяжа) «вялікі начальнік»… А трэба, каб доля такіх «паршывых авечак» не перавышала 10%.

Прыслалі мне выказванні Алёны К-й, якая лічыць сябе праваабаронцай і ўзначальвае суполку «Рэгіён 119». Каму яна рэальна памагла, я не ў курсе. Калі ў пачатку 2000-х у мяне здараліся праблемы юрыдычнага характару, то звяртаўся да праваабаронцаў Валянціна Стэфановіча і Мікалая Мякекі – яны дапамагалі, прынамсі прыходзілі на судовыя пасяджэнні. З супрацоўнікамі «Рэгіёна» не сутыкаўся, але дапусцім, што суполка працуе… Вось толькі яго дырэктарка яўна не адпавядае пасадзе. Летась яна казала, што ў Беларусі няма палітзняволеных – я прамаўчаў, бо падумаў: «А раптам гэта “фінт вушамі”, каб ямчэй бараніць вязняў?..» Сёлета яна пачала «троліць» пратэстоўцаў ля рэстарана Зайдэса – ну дапусцім, яны дапраўды часам рабілі абы-што. Але як вам падабаюцца свежыя заявы пра «шматкроць»: «я не разумею» і «такіх слоў у беларускай мове ніколі не было».

 

Дама – на хвілю, вучылася ў БДУ – не толькі недасведчаная, а і гультаяватая: ёй было ўлом залезці ў той жа google… Прыклады ад людзей, якія зналіся/знаюцца на беларускай:

«Такая была сьмешная норма, якую мы ўсё ж знаходзiлi магчымасьць перакрыць шматкроць» (Васіль Быкаў, «Доўгая дарога дадому»).

«Як шматкроць падымае ён цану літаральна кожнага слова, нават неабавязковага, уводнага, выпадковага!» (Андрэй Федарэнка, «Мяжа»).

«шматкроць паўтаральны (па сутнасці няспынны) і заўжды абнаўляльны “жыццёвы цыкл” літаратуры» (Таццяна Вабішчэвіч, кандыдатка філалагічных навук, «Роднае слова», № 8, 2010)

«Т. Дакутовіч шматкроць паўтарае пра контррэвалюцыйны лібералізм…» (Ганна Запартыка, дырэктарка БДАМЛМ, «Полымя», № 12, 2017)

Яшчэ, як выявілася, «праваабаронца» прапануе лічыць мацярок, што змагаюцца за змякчэнне выракаў для сваіх дзяцей, асуджаных па «антынаркатычных» артыкулах («Маці-328»), гэткімі ж злачынцамі… Ну, гэта поўны трэш і дно.

Калі мне раптам выпадзе cесці за краты (ад чаго ў стабільнай і працвятаюшчай ніхто не застрахаваны – нядаўна вунь кіраўніка віцебскай іудзейскай суполкі Леаніда Томчына «павязалі»), я б лепей без абароны застаўся, ніж з такімі «прыяцелькамі».

Антыгероі гэтай серыі. Здымкі: «Еўрарадыё» і «БелГазета»

Медыябізнэс у Беларусі – небяспечны занятак. Ва ўзросце крыху за 50, на маёй памяці, памірае ўжо чацвёртая постаць нацыянальнага маштабу. У 2002 г. не стала Ігара Гермянчука, у 2014 г. – Пятра Марцава, 24.09.2016 – Юрыя Базана, і вось 23.08.2018 – Алеся Ліпая… Цырымонію развітання падпсаваў адзін скандальны паэт-палітык, на фальш якога «купілася» колькі публічных асоб. Некаторыя паспяшаліся выплюхнуць сваю жоўць у бок праваслаўнай царквы; каму-каму, а Юрыю Зісеру гэтага не варта было рабіць (праўда, потым ён папрасіў прабачэння).

Каторы раз выпадае шкадаваць пра безадказнасць нашага «магната». Вось навошта было несці лухту, маўляў, «у евреев нет покаяния: что натворил, то за тобой и осталось навсегда» (25.08.2018)? Дарма што агностык, чалавек бываў у сінагозе – хоць бы навёў даведкі пра «ямім нараім», малітвы на Ём-Кіпур, тшуву ўвогуле…

Яшчэ ў ХІХ ст. Стэндаль пісаў, а як пра сённяшні дзень: «Пакуль Балівар вызваляў Амерыку… мой сусед, уладальнік папяровай фабрыкі, зарабіў дзесяць мільёнаў. Тым лепей для яго і ягоных дзетак. Але нядаўна ён займеў уласную газету, і цяпер штосуботу вучыць мяне, што менавіта я павінен любіць. Ён жа дабрадзей чалавецтва. Застаецца толькі паціснуць плячыма».

«Вольфаў цытатнік»

«Нашаe шахматнае ўладкаванне сёння ўяўляе з сябе палац з прыгожым фасадам, які так і цягне сфатаграфаваць і выкласці здымкі куды-небудзь у сацсеціва. І тады гэтыя фоты атрымаюць тысячы лайкаў. Але тыя, хто іх ставяць, не адчуюць смурод з далёкіх пакояў» (Уладзіслаў Каташук, 01.08.2018)

«[У параўнанні з брэжнеўскім СССР] якасць унутранай і знешняй палітыкі, якасць дзяржаўнага кіравання засталася ў цэлым на ранейшым узроўні, калі не пагоршылася. Зрабілі больш эфектным фасад, затое стала больш брыдка там, дзе наўпрост не відаць» (Аляксандр Бур’як, 24.08.2018).

«У доўгай перспектыве выйграе той, хто шмат не хлусіць. У кароткай перспектыве можны выйграць гэтыя канкрэтныя выбары, можна дабіцца гэтай канкрэтнай пасады, можна колькі-та часу ўседзець на гэтай пасадзе. Але ў цэлым палітычная тэндэнцыя перамагае тая, якой уласцівая блізіня да рэальнасці, якой уласцівая адказнасць» (Сяргей Пархоменка, 21.08.2018).

Вольф Рубінчык, г. Мінск

27.08.2018

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 27.08.2018  23:43

КАК МАЦУ РАСПРОСТРАНЯЛИ…

Инесса Ганкина

Как «Хесед» мацу раздавал, или Два слова о еврейской благотворительности

Думаю о том, как могут мелочи испортить праздник! А еще о том, почему люди полагают, что можно безнаказанно выполнять взятые на себя обязанности спустя рукава, и даже не извиняться при этом. Читайте ниже.

Уважаемый читатель, любишь ли ты праздники? Ну, конечно. А Пейсах? А как же. Ну, согласитесь, какой же Пейсах без мацы? Мое яркое детское воспоминание – бредем мы с дядей и двумя чемоданами по сугробам, потому что где-то на окраине Минска есть «волшебный домик», куда главное – вовремя принести муки. И тогда спустя какое-то время в тех же «шпионских» чемоданах можно будет забрать мацу. Видимо, с тех пор укоренилось в моем сознании странная привычка, связывать Пейсах и мацу. Почему странная? А вот прочтите короткую пьесу в трех действиях.

Действие первое. 19.03.2018 г. 9.30 утра. Звонок по домашнему телефону: «На следующей неделе во вторник и в среду будут давать мацу к празднику, приходите. Больше никто звонить не будет!». Гудки.

10.30. «Здравствуйте, Инесса Ароновна! Приходите, пожалуйста, на следующей неделе во вторник и среду за мацой. До свидания».

Действие второе. 28.03.18 г. 11.00 утра.

«Дорогой, ты как себя чувствуешь? Температуры нет? Сходи за мацой, Пейсах на носу!»

Действие третье. Еврейский общинный дом на Веры Хоружей, 28. 14.00. «Слушай, а тут мацу не дают. Кончилась!!!».

Дальше уже без прямой речи, на мои недоуменные вопросы: «Почему нельзя было посчитать заранее? Пригласить только тех, на кого хватит? Позвонить и извиниться перед остальными и т.д., и т. п.». Ответа было два. Первый «Мы давали евреям!!!» (а я, видимо, китаянка?) и второй «У нас принцип: первый пришел, первый обслужился».

ЗАНАВЕС.

Театр абсурда закончил свое представление до следующего года.

С праздником, уважаемые евреи!!!

 Об авторе: 
Культуролог, психолог. Автор трех книг, публикации в периодических изданиях и антологиях Республики Беларусь, России, США, Израиля, Литвы. Член Союза белорусских писателей.

Вот такой мацы «Made in Ukraine» не хватило нашей минской корреспондентке… Или такой.

* * *

Д. Шульман. Пейсах в хате

В те времена в нашем городе жило много евреев. Где-то половину из них составляли те, кто родился в позапрошлом веке, затем шли их дети, появившиеся на свет уже в двадцатом веке, и мы, послевоенные подростки. Нам было по тринадцать-пятнадцать лет. Кажется, мы были последними, кому посчастливилось быть накрепко связанными с традициями еврейской жизни.

(…)

Начиналось всё за месяц-полтора до Пейсаха. Мацу пекли тайно в нескольких собственных хатах. Составлялся график: в какой день, в чьей хате. К Пейсаху успевали напечь тонны мацы. Это было много, но столько нужно было городу. Каждый, кто хочет, на Пейсах должен быть с мацой.

За несколько дней до события приходил старший подряда. Так назывались те пять-шесть постоянных членов бригады, которые делали мацу. Обычно это был мужчина, занятый на очень важной операции: он сажал мацу в печь. Обо всём было уговорено. «Вы хотите работать тоже? – спрашивал он у хозяев. – Тогда вот на этой и на этой операции. Кроме денег за хату и дрова, будете получать еще по двадцать копеек с килограмма.

Теперь вам понятно, почему мацу пекли тайно? Не только потому, что это было вообще запрещено. А еще и потому, что здесь зарабатывали деньги. Не очень большие, но всё-таки деньги. А когда появляются деньги, то нужно платить налог государству. А как с запрещенной деятельности взимать налог?

Сейчас станет понятным, почему фининспектор Миша Антонович, который всю жизнь жил среди евреев, ждал конца зимы, чтобы сделаться уважаемым человеком. Он брал… за молчание. Поскольку всё знал и понимал. Как это происходило и сколько он брал, знали только он и старший подряда. Но что брал – знали все евреи и благодарили Бога за то, что есть такой человек, который не мешает. Потому что главное – это маца и Пейсах.

Вечером накануне, когда окончательно темнело, в двор заезжала кобыла с санями, с которой управлялся дядя Макс с конного двора при горпищеторге. Выгружали и заносили в хату станки. Да, да, станки, которые – с помощью людей, безусловно, – делали мацу. А вы что думали? Стоят люди со скалками и делают круглые листы? Да, прежде так и было, но пришли иные времена, и главный механик одного из заводов, член КПСС Борис Вульфович Задорнов, сконструировал и сделал у себя на заводе (конечно, втайне) те два главных станка и «трамбовку». Он тоже имел потом какую-то копейку с каждого килограмма. Спустя несколько лет эксплуатации Задорнов продал станки старшему подряда Довиду. Так он, Довид, сделался полным хозяином подряда: сам нанимал работников, в основном родственников, сам договаривался, сам платил.

Пекли мацу по ночам, начиная часов с шести вечера. К тому времени уже несколько часов палилась печь, чтобы набрать нужную температуру, которую потом всё время поддерживали, подкидывая дрова. Уже стоял наготове весь конвейер: табуретка с большой миской в углу, рядом – несколько ведер с водой и мука. Тут проходил замес. Он считался тяжеловатой работой. Ривка была в числе нескольких женщин, которых брали на эту работу. А дальше шла трамбовка. Ну, здесь всегда работал Павлик. Почти никто не знал фамилии этого тридцатилетнего гоя (нееврея – идиш). Он был высокий, сильный, мог много выпить. Но не «на маце», разумеется. Лет десять спустя он всё-таки спился, успев проработать все эти годы первым в городе заправщиком двухлитровых сифонов с газировкой.

Но вернемся к Павлику тридцатилетнему. Его труд считался самым высокооплачиваемым и самым тяжелым. Попробуйте часов тринадцать подряд из Ривкиного замеса делать тесто, которое через час сделается мацой. Павлик бросал «продукцию» Ривки на стол и начинал охаживать ее руками, а потом трамбовать: подкладывать под трубу, поднимать и опускать ее, укрепленную на конце специального, метр на метр стола… Душить, душить тесто, переворачивая его, складывая, затем снова распластывать. Не каждый маляр смог бы справиться с таким делом. Почему маляр? Потому что это была самая популярная среди молодых евреев высокодоходная работа. В малярных бригадах работали на девяносто процентов евреи, молодые, крепкие, задиристые. Почти каждый день после работы они заходили в кафе и брали свои сто граммов с «прицепом» – водку и кружку пива. А потом шли домой. Русские члены бригады вскоре начинали понимать идиш, разговаривать на нем. Но если Павлик вдруг по какой-то причине не мог придти, маляры выделяли для этой работы двух человек.

После трамбовки готовый кусок теста поступал на станок, на валики. Там Дора, жена Довида, пропускала тесто через валики туда-сюда, утончая его до нужной толщины. Крутил колесо станка кто-то из мужчин. Если крутить колесо на протяжении полусуток, можно остаться без рук. Так говорил крутильщик Мотик.

Но вот уже целая лента теста потянулась к другому станку. Там тоже валики, но с иголками. С этого станка выходит лента с дырками. Ну, всё, дальше самая дешевая работа: ленту разрезают на куски и вешают на тонкие двухметровые палки, по пять-шесть штук на одну. А дальше уже «зецер», тот, кто работает у печи, распластывает листки, повернув палку прямо в печке. Это тоже очень тяжелый труд. Отстоять у горячей печи всё время невозможно, и поэтому Довида заменяет тетка Геня, у которой, несмотря на ее шестьдесят, «еще нет давления». Зецеры работают по два-три часа, по очереди, затем отдыхают. Маца в печи. Вот здесь нужно устеречь, заметить нужную кондицию и большим совком вытянуть листы на свободу, на стол. Ну, всё. Почти. Теперь маца остынет, и ее сложат в белую наволочку или простыню, завязав концы. А еще лучше – в большой чемодан. Картонные ящики появятся позже.

И вот потянулись в хату люди, покупатели мацы. Кое-кто из них уже был у нас раньше, днем, заносил муку и наволочки. Но большинство пекут мацу из подрядной муки. Им говорят, когда придти, и они приходят в час ночи, в два, сами складывают теплую мацу в принесенную тару, рассчитываются с хозяином хаты и уходят во тьму со своими пятью-десятью килограммами на спине. Те, кто пек больше, двадцать-тридцать килограммов, приезжали на Яшином такси, и Яша развозил клиентов по домам. С ним договаривались заранее, чтобы он взял ночную смену. А те, кто не мог забрать мацу свеженькой, появлялись утром. Выскальзывали со двора, оглядывались по сторонам, быстро переходили улицу и спешили домой.

В нашей хате за предпасхальный месяц пекли мацу три-четыре раза. Много лет подряд. Я встретил много новых людей. Некоторые были совсем не похожи на евреев, но они были «наши». Некоторые «большие евреи» – директора заводов, инструктор райкома партии, два председателя колхоза – к нам сами не приходили, присылали жен. Их «обслуживали» очень внимательно, потому что чтили мужей. Они оставались евреями, несмотря на партбилет в кармане.

Во время расчета подсчитывали выпущенную продукции, делили деньги. Между прочим, мне тоже кое-что перепадало. Помните, разрезанные куски нужно было развешивать на палки? Так вот, этим занимался я, меняясь с кем-нибудь из подряда. То вешаю на палки, то кручу колесо валиков с иголками, чтобы не уснуть. Нет, школу я не пропускал, я был отличником. Просто у нас чаще всего пекли в ночь с субботы на воскресенье.

Вечером в понедельник снова заезжали во двор сани, перевозили станки и всё остальное в чью-то другую хату, и там всё повторялось.

И приходил Пейсах. Синагоги уже и… еще не было. Миньян (еврейскую молитвенную группу – уточн. автора) собирали у кого-нибудь дома. В городе было два миньяна. Возвращались отцы и деды просветленные, веселые: «Гут йонтеф!» – «С праздником!», «В следующем году в Иерусалиме!» Виноградная настойка, своя, домашняя, тарелки и вилки из другого шкафа, большая тарелка для мацы (она у меня дома сейчас, ей лет пятьдесят, не меньше). Папа рассказывает, а я уже жду еды, вкусной-вкусной. Пейсах в хате!

(перевод с белорусского В. Р. по книге: Давід Шульман. Дзе ўзяць крыху шчасця. Мінск, 2005)

От ред. Если кто не догадался, речь у автора идет о городе Борисове начала 1960-х годов.

Опубликовано 28.03.2018  23:13

Минск. В поисках идиш

 О голосе крови, возвращении к корням и продолжении в детях — семья Ливянт

13-01-01-19Супруги Евгений и Юлия Ливянт — дети советского времени. Росли и воспитывались в годы, когда открыто говорить, что ты еврей, было не принято, а иногда и опасно. В первую очередь из-за бытового антисемитизма, а также по причине официально не озвучивавшихся, но все же существовавших ограничений. К примеру, при поступ­лении в вуз или приеме на работу.

— Долгое время еврейские семьи не афишировали свои традиции, — рассказывает Юлия. — Но на бытовом уровне их все равно сохраняли. Моя тетя Дора, например, готовила вкуснейшую фаршированную рыбу, тушенную морковь с мясом — цимес, селедку с орехами и корицей — гепекалте. Я чувствовала, что это необычные рецепты: в них часть истории моего рода.

Еще в доперестроечные годы во многих семьях тайком отмечали еврейскую Пасху — Песах, и в доме чудесным образом появлялась маца. Где родители ее доставали, для Юлии по сей день остается загадкой. Тем не менее маца знаменовала праздник.

— К сожалению, мы не знаем родного языка, но мои бабушка и дедушка им владели, — продолжает супруга. — Однажды даже произошла забавная история, связанная с идиш. По рабочим вопросам мой дед (он был зоотехником на Заславской птицефабрике) приехал в Министерство сельского хозяйства. Ожидая приема, читал книгу. Спустя время заметил, что люди заглядывают в приемную и хихикают. Как потом выяснилось, это сотрудники министерства удивлялись «горе-грамотею», который держал книгу задом наперед и делал вид, что читает. Им было невдомек, что книга эта на идиш, а евреи читают справа налево.

Минский еврейский общинный дом (МЕОД) объединяет несколько организаций. Среди них — Союз белорусских еврейских общественных объединений и общин, благотворительная организация «Хэсэд-Рахамим», Центр поддержки еврейской семьи, фонд «Холокост», музей истории и культуры евреев Беларуси.

Еврейское культурное общество «Эмуна» — одна из организаций МЕОД. Она объединяет свыше 2 тысяч участников от самых маленьких до людей золотого возраста.

— В «Эмуне» действуют более 30 программ, которые тематически связаны с годичным циклом еврейских праздников, — говорит директор объединения София Филькова. — Созданы развивающий центр «Мазл Тов», студия живописи «Кохавим», хореографический ансамбль «Непоседы», вокальная, театральная, литературная студии, программы «Алеф-Бэт» и «Рош Ходеш» — для детей; школа мадрихов — для молодежи; клуб «Тхия» — для взрослых; семейные клубы «Еладим» и «Кешет».

Оба супруга выросли в обыкновенных еврейских семьях.

13-01-03-19Отец Евгения, Борис Львович Ливянт, был полковником. Долгое время служил командиром инженерной части в Полоцке. Не раз обезвреживал бомбы и мины, оставшиеся в городе после войны.

— Я тогда не понимал, почему мама сильно волновалась, когда отец уезжал на разминирование, — вспоминает Евгений. — Но очень гордился своим отцом.

Позднее Борис Львович преподавал на военной кафедре политехнического института (сейчас БНТУ). Мама, Галина Семеновна, вела уроки физики в школе. С некоторыми ее учениками семья Ливянт продолжает общаться и сейчас, когда мамы уже нет в живых.

Отец Юлии, Роман Романович Джагетян, всю жизнь проработал в трамвайно-троллейбусном управлении Минска: прошел трудовой путь от ученика электрика до генерального директора объединения. Мама, Анна Борисовна, была экономистом в троллейбусном депо № 1.

— Многие наши родственники пострадали во время Великой Отечественной войны, — рассказывает собеседница. — Погибли в Узденском гетто близкие моего деда; в Минском гетто сгинули родные бабушки; деревня другой бабули, Софьи Васильевны, была сожжена фашистами, а саму ее вместе с сестрами и маленькими племянниками угнали в Германию. К слову, своего будущего мужа, Бориса Романовича (того самого, который читал книгу в министерстве. — Прим. авт.), бабушка Софья встретила в Германии. Дед воевал в танковых войсках. Участвовал в освобождении угнанных в Германию советских людей, работавших в поместьях.

Каждый год 9 мая семья Ливянт — Евгений, Юлия и их дочери — приходят к мемориалу «Яма». Никаких громких слов не произносят, поучительных бесед не ведут. Просто кладут цветы и молчат.

13-01-02-19У супругов замечательная профессия: они педагоги. Оба преподают математику, а Евгений еще и физику, создал репетиторский центр. Юлия работает в гимназии № 50.

— Собственно, в школе мы когда-то и встретились, — рассказывает Евгений. — Это было начало 1990-х — наша молодость, жизненный старт, КВН. И влюбленность, конечно. Правда, с момента знакомства до похода в загс прошло несколько лет: всё притирались.

Супруги воспитывают двух дочерей. Старшая, Аня, оканчивает школу. Младшая, Галя, учится в 7-м классе.

— Что самое важное в семье? — улыбается Юлия. — Думаете, любовь, поддержка, понимание? Нет. Главное — чувство юмора. Только оно способно сохранить все остальное.

— Сейчас модно говорить о национальной самоидентификации, — говорит Евгений. — Но мы с Юлей росли в другое время, приобщаться к корням стали постепенно, и произошло это во многом благодаря детям. Младшая дочь, Галина, в 5 лет вдруг запела. Нам посоветовали хорошего педагога, который по счастливой случайности преподавал в Минском еврейском общинном доме.

Так Ливянты пришли в культурное общество «Эмуна».

— Это стало важным событием для нашей семьи, — продолжает Юлия. — С одной стороны, мы встретили замечательных педагогов. С другой — приобрели новый круг общения. Стали ходить в семейный клуб, ездить в семейные лагеря, интересоваться еврейской культурой, традициями, отмечать дома национальные праздники.

К примеру, на еврейский Новый год — Рош-а-Шана, у них на столе всегда яблоки с медом — символ благополучия, рыба с головой — чтобы быть в голове, а не в хвосте любого дела, хала — как символ бесконечности жизни и другие традиционные блюда.

В семье часто вспоминают, как Галя впервые учила песню «Чирибом» на идиш. Первый куплет с горем пополам и с маминой помощью девочка освоила, запомнить еще два малышке оказалось не под силу. Тогда Юля нашла выход из положения — сделала рифмованный перевод текста на русский язык.

Дети поют в вокальной студии «Кацефет» при «Эмуне», успешно участвуют в еврейских фестивалях детского творчества. В прошлом году выступали на праздничных мероприятиях, приуроченных ко Дню города. Сестры Ливянт также ездили в международный еврейский лагерь «Сарваш» в Венгрию. Для них это был хороший опыт общения, а также знакомство с нацио­нальной культурой.

Чувство принадлежности к нации Ливянты еще сильнее ощутили, когда старшую дочь пригласили сняться в художественном фильме «Блиндаж» по неоконченной повести Василя Быкова.

— Я играла девочку с типичной для всех евреев судьбой в годы войны, — рассказывает Аня. — До съемок даже не представляла себе, как это страшно… В предпоследней серии мою героиню расстреливают. Фильм вышел на экраны в 2012 году, а мама до сих пор так и не смогла досмотреть его до конца: каждый раз отпаиваем ее валерьянкой.

В семье есть любимое стихо­творение «В поисках идиш», которое написал Александр Городницкий. В нем такие строки: «Я не знаю языка идиш… Не учил его азы — грустно. Мой единственный язык — русский. Но состарившись, я как скрою разобщенье языка с кровью?..»

— Сегодня наши дети не стесняются сказать, что они евреи, — говорит глава семьи. — При этом так же искренне считают себя белорусами. Мы живем на стыке двух культур и слышим в сердцах голос крови.

Оригинал 16.02.2016 , , “МК”

Опубликовано 28 марта 2016 г.