Tag Archives: Йосеф Авидар

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (7)

(окончание; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч., 5-я ч., 6-я ч. )

Труден путь к Святой земле

Центральный комитет компартии  Украины  (ныне  Администрация Президента)

Снимок сделан во время нацистской оккупации в 1941 году.

Решено: едем!

Все время, пока папа был жив, мы не подавали документы на выезд в Израиль, хотя один раз у нас была возможность попытаться оставить СССР – когда выезжали польские граждане, бежавшие от немцев во время войны, которым советские власти, по соглашению с Польшей, разрешили вернуться на родину. У нас тоже была возможность добыть нужные документы и воспользоваться этой дырой в «железном занавесе», но папа считал, что каждый еврей должен находиться там, где может приносить наибольшую пользу. Он говорил:

– Здесь, в Киеве, я могу помогать другим евреям, пытаясь сохранить искру еврейской жизни, чтобы она не погасла, – например, заботиться о том, чтобы синагога продолжала действовать и чтобы люди могли ходить в микву. Посмотрите сами на стариков, которые приходят к нам в субботу после молитвы, едят горячий чолнт и весь день проводят в изучении Торы. Для большинства из них это единственная возможность за целую неделю по‐человечески поесть, ведь в доме их детей еда некашерна. Так что мы должны выполнять свою задачу: оставаться здесь и помогать другим евреям.

В 1960 году, после папиной смерти, мы с мамой в первый раз подали документы на выезд в Израиль. После этого мы подавали их еще семь раз, и постоянно получали отказ.

После первой подачи меня уволили с работы. Я была бухгалтером на большой прядильной фабрике,  с достаточно хорошей зарплатой и разными льготами, положенными мне как «передовику производства».

После этого я была вынуждена переходить с одного места работы на другое; это был труднейший период моей жизни в СССР. С каждой подачей просыпалась надежда – а вдруг… И каждый новый отказ был для нас новым ударом. Без папы у нас уже не было ни причин, ни сил оставаться дальше в этой стране.

Разрешение после восьми отказов

В начале августа 1969 года мама упала и сломала ногу; перелом был тяжелый, осколки бедренной кости причиняли ей сильнейшую боль. Она лежала в больнице; нога ее покоилась на особой шине, в просверленную под коленом кость была вставлена спица, соединенная с перекинутым через блок шнуром с грузом на конце. Все это сооружение фиксировало сломанную кость так, чтобы ее обломки не впивались в мягкие ткани. Я сидела у маминой кровати днем и ночью.

Это был очень тяжелый период в моей жизни: папы нет, мама лежит в больнице с ногой на вытяжке, страдает от сильных болей…

И вдруг мы получаем сообщение из ОВИРа о том, что нам разрешен отъезд в Израиль! Наименее подходящего момента для этого желанного сообщения, которого мы ждали вот уже девять лет, нельзя было и придумать: ведь мама прикована к кровати!

Я пошла в ОВИР, и там чиновник подтвердил мне, что мы с мамой получили разрешение на выезд из СССР – при условии, что подпишем обязательство уехать в течение тридцати дней, – и подчеркнул:

– Если не уедете в этот срок, навсегда потеряете право на выезд, и новая просьба никогда не будет принята к рассмотрению.

Я объяснила ему, в каком положении находится сейчас мама. Но этот человек не только не был тронут моим рассказом, а, напротив, стал говорить со мной еще более жестко. Явно получая удовольствие от сознания своей власти над растерянной и беспомощной женщиной, он добавил:

– Даже если вы захотите каким‐то образом вывезти больную в том состоянии, в котором она находится, – вы не сможете забрать ее в гипсе, поскольку под гипсом можно спрятать все что угодно. В отношении выезжающих из СССР закон требует, чтобы в момент отъезда они были готовы к полной таможенной проверке – как к личному досмотру, так и досмотру вещей.

Положение кажется безвыходным

Бескомпромиссность этого чиновника навела меня на мысль о том, что существует связь между внезапным сообщением о разрешении на выезд и положением мамы. Вполне можно было заподозрить во всем этом замысел КГБ – закрыть перед нами возможность отъезда из СССР раз и навсегда. Я попросила его отсрочить подписание требуемого обязательства хотя бы на несколько дней, поскольку в состоянии полной растерянности, в котором я находилась, невозможно было принять какое‐либо решение мгновенно, – и в этом он не смог мне отказать.

Я ушла оттуда с тяжелым сердцем, c ощущением, что просто не смогу это выдержать. Всю дорогу от ОВИРа до больницы я плакала, но перед тем, как войти в палату, вытерла слезы и постаралась успокоиться, чтобы не пугать и не огорчать маму. Тем не менее она сразу почувствовала мое состояние и спросила:

– Что с тобой, Батэле, чем ты так взволнована? Я рассказала ей все и добавила:

– Единственная возможность в таком положении – немедленно сделать операцию по соединению обломков костей. Если она окажется удачной, то тебя можно будет погрузить в самолет на но‐ силках.

¨Ему вверяю душу свою!¨

Мама не раздумывала долго. Тут же решительно сказала:

– Срочно свяжись с профессором‐хирургом, работающим в этой больнице, и попроси его сделать мне операцию. Надо торопиться! Жаль каждого дня!

Профессор Иван Трищенко, к которому я обратилась, объяснил мне сложность подобной операции. Общий наркоз для мамы очень опасен, поскольку она страдает стенокардией, а местной анестезии при хирургическом вмешательстве такого рода может оказаться недостаточно.

– Рискнуть, конечно, можно, – сказал профессор, – но она будет испытывать сильные боли. Вы должны подписать документ о том, что принимаете на себя ответственность за все возможные последствия.

И вновь я была в крайней растерянности: ведь моя подпись могла означать, что я подписываю маме смертный приговор…

Я вернулась к ней и передала ей слова профессора. Выслушав меня, она тихо, но твердо сказала:

– Батэле, иди и подписывай. Не копай слишком глубоко и не задавай вопросов, ведь я тоже не задаю вопросов Творцу. Когда Он забрал у меня всех моих детей, кроме тебя, я не спрашивала Его, за что это мне полагается. Ведь Его цели нам не‘звестны, но я никогда не сомневалась в том, что Он добр и справедлив. Все, что Всевышний делает, – к добру. Так неужели именно сейчас, на пороге осуществления нашей величайшей мечты, мы вдруг станем сомневаться в этом? Ему вверяю я душу свою! И так же, как Он не оставлял нас Своей милостью до сих пор, – так и теперь не оставит в этот трудный час! Он придет мне на помощь, чтобы я смогла поцеловать камни Стены плача! Так что иди, Батэле, и подписывай то, что нужно, и пусть ангел‐целитель Рефаэль сопровождает тебя!

И с тяжелым сердцем, зная, что выбора нет, я дала письменное согласие на операцию.

Ночь перед операцией

Поздно вечером я вернулась домой из больницы. Не раздеваясь, рухнула на скамейку, голова упала на стол. Слезы полились градом.

«Что будет завтра? Выживет ли мама или я останусь круглой сиротой? Нет‐нет, Творец этого не допустит! Она останется в живых, и мы поднимемся в святую Землю Израиля!»

Инстинктивно мои руки стали гладить стол.

«Этот стол, который смастерил папа, будет свидетелем. Скольких гостей мы принимали за ним! Какие прекрасные слова Торы здесь произносили! Как радовались эти измученные люди, встречая здесь царицу‐Субботу! Какие песни они пели за ним во время субботних трапез! А какие царские угощения им здесь подавали! С чем можно сравнить вкус маминого чолнта из мороженых овощей, которые я собирала в мусорниках? В нем был вкус плодов райского сада. Этот стол будет свидетелем перед престолом славы Творца, что Его дочь Алтэ‐Бейла была верна Ему всю жизнь. Как разглаживались морщины и молодели лица людей, собиравшихся за этим столом, освещенные мистическим светом маминых субботних свечей!»

Я подошла к маминым подсвечникам, которые папа подарил ей, и начала их гладить.

– Вы тоже должны быть верными свидетелями и заступниками за мою маму!

Я взяла в руки мамин сидур, распухший от ее слез, попробовала начать читать псалмы – но мой голос почему‐то прервался, и слезы закапали на его пожелтевшие страницы.

«Не может быть, чтобы Ты забрал ее перед самым выходом на свободу! И этот сидур тоже будет свидетелем того, как моя мама Алтэ‐Бейла любит Тебя».

Где‐то перед рассветом я задремала на короткое время, сидя за столом, а когда вскочила, на часах было около семи. Наскоро умывшись, я помчалась в больницу к маме.

¨Будь сильной!¨

Когда маму вывезли из палаты в коридор по дороге в операционную, я расплакалась. Она взяла меня за руку и сказала:

– Батэле, ты знаешь, что самое страшное для меня сейчас?

– Что, мамочка, что? Только не волнуйся, все будет хорошо, Бог поможет!

– Ты не поняла. Самое страшное для меня – это то, что я оставляю после себя дочь, у которой абсолютно нет веры.

– Мамочка, что ты говоришь!

– Посмотри, как ты выглядишь: красное лицо, круги под глазами… Ты же проплакала всю ночь. Наверное, вообще не ложилась спать. Это значит, что где‐то в глубине души ты не веришь, что я останусь в живых. Доченька! Сейчас для меня наступают критические часы моей жизни. Пожалуйста, верь, что я перенесу операцию и выживу. Ведь твое неверие может меня убить, а твоя вера может спасти. Я пролепетала в ответ что‐то утешительное, и маму увезли в операционную. Все время, пока длилась операция, я сидела в коридоре и горячо молилась.

¨Что значит: Элока дэ-раби Меир, анэйни?¨

Четыре с половиной часа находилась мама в операционной, и я все это время молилась и читала псалмы. Я все время повторяла про себя: «Я верю, верю, верю – она останется в живых!» Я боялась остановиться даже на минуту, чтобы меня бес не попутал и я не отвлеклась. Когда наконец открылась дверь и вышел профессор Трищенко, я бросилась к нему:

– Профессор, мама жива?

– Да жива она, жива, – ответил он, – чтоб я сам был так жив, как она!

Я подошла к нему и протянула конверт с деньгами.

– Нет‐нет, вы ничего мне не должны, – улыбнулся профессор, – это я должен был бы вам заплатить. Я в большом долгу перед вами за то, что испытал, видя поведение этой великой женщины!

Он вдруг наклонился к моему уху и спросил шепотом:

– Скажите, что означают слова «Элока де‐раби Меир, анэни»?

Я была поражена, услышав эти слова из уст профессора‐нееврея.

– Это означает на иврите «Бог раби Меира, ответь мне». От кого вы их слышали?

– От вашей мамы. Она все время повторяла их на операционном столе. Ей было очень больно, но она терпела, шептала молитвы и даже меня подбадривала: «Профессор, не бойтесь! С нами здесь ангел‐целитель – Рефаэль. Давайте молиться вместе – я на своем языке, а вы на своем, и все пройдет хорошо». И действительно, я убедился, что есть Бог на небесах! В начале операции я наметил линию, по которой должен будет пройти разрез, – но когда у меня в руке был скальпель, почувствовал, что он идет немного иначе, чем я наметил, словно руку мою направляет какая‐то другая рука. Поймите, я ведь не вчера стал профессором и сделал уже много подобных операций, но такого со мной еще не было. А теперь самое удивительное: когда операция закончилась и был сделан кон‐ трольный рентгеновский снимок, я увидел, что если бы разрез прошел точно по намеченной мной линии, ваша мама никогда не смогла бы передвигаться самостоятельно. А теперь она проживет еще много лет в добром здравии – и будет ходить. Браво, бабушка, браво!

Все это было сказано очень эмоционально, и я бы не удивилась, если б узнала, что  с  того  дня, входя в  операционную, профессор Трищенко повторяет про себя: «Элока де‐раби Меир, анэни!»…

Операция удалась

Через несколько дней после операции, которые мама пролежала без движения, у нее открылось двустороннее воспаление легких. Жар был такой, что она потеряла сознание, и поскольку организм был крайне ослаблен, возникла серьезная опасность, что она не выдержит. Я привела к ней нашего семейного доктора Исраэля Гутина.

Уверенный в том, что мама без сознания и ничего не слышит, он сказал мне после осмотра:

– Батья, ты должна быть готова к худшему.

Но как только он ушел, мама вдруг открыла глаза и прошептала:

– Пусть он не морочит нам голову. Ребе из Чернобыля обещал мне, что я проживу до глубокой старости и попаду в Иерусалим, – значит, так оно и будет…

Вскоре маме стало лучше. Ее организм справился и с последствиями операции, и с воспалением легких. Швы рассосались полностью раньше нормы; весь больничный персонал, ухаживавший за мамой, был поражен тем, как быстро она поправлялась.

На носилках – навстречу свободе

Киевский вокзал в 1962 г.

Отъезд

Маму выписали из больницы раньше, чем мы рассчитывали. Хотя она все еще нуждалась в инвалидной коляске и не могла ходить без посторонней помощи, находиться там ей уже было незачем.

Это было в начале сентября 1969 года. До окончания срока действия разрешения на выезд оставалось девять дней. Мы не хотели задерживаться, тем более, что с каждым днем мама чувствовала себя все лучше. Я начала приготовления к отъезду, и за три дня все было готово.

В машине «скорой помощи», которую мне удалось раздобыть, мы с мамой и сопровождавшим нас верным другом нашей семьи доктором Гутиным, мчались в аэропорт под пронзительные звуки сирены, казавшиеся мне райской музыкой. Невероятный душевный подъем охватил меня. Должно быть, то же самое чувствовали наши предки, когда более трех тысяч лет назад уходили из Египта, страны рабов, навстречу свободе…

Мама сказала доктору Гутину с ноткой торжества:

– Вы уже были готовы меня похоронить – а я вот, слава Богу, жива и еду в Страну Израиля!

– Я так счастлив, что ошибся! – воскликнул он.

В аэропорту мы попрощались с ним, но, как выяснилось впоследствии, не навсегда: через несколько лет доктор Гутин тоже приехал в Израиль, обосновался в Рамат‐Гане и начал работать врачом в больничной кассе «Клалит».

После придирчивой проверки нашего багажа на таможне мы поднялись на борт самолета «Аэрофлота», летевшего в Вену. Когда закрылась дверь и послышался, наконец, шум разогреваемых двигателей, мы с мамой, охваченные внезапным налетевшим на нас вихрем чувств, принялись читать благодарственные псалмы – все, какие только приходили на память.

После трех часов полета самолет приземлился в аэропорту Вены. Я глубоко дышала, вдоволь наполняя легкие пьянящим и освежающим воздухом свободы. Отныне и навеки я – свободный человек, и только один Всевышний наблюдает за мной, а не агенты КГБ!

Когда мы прибыли в Вену, нас отвезли в замок Шенау, транзитный пункт для евреев Восточной Европы, направлявшихся в Израиль, и я сразу же позвонила в Нью‐Йорк раву Цви Бронштейну и сообщила ему о нашем приезде.

Скорее – в Израиль!

Ситуация, в которой мы оказались, вызывала тревогу: мама – на носилках, будущее – в тумане, вокруг – незнакомый мир, новые люди с совершенно другой ментальностью… И все же первая ночь на свободе стала самой счастливой в моей жизни. Мысль о том,  что моя мечта, воплощенная для евреев всех поколений в словах «В будущем году – в Иерусалиме», вот‐вот сбудется и я прилечу в израильском самолете с еврейским экипажем, говорящим на иврите, в Эрец‐Исраэль, не оставляла меня ни на мгновение.

Утром ко мне пришел сотрудник израильского посольства в Вене и попросил уделить ему время для беседы. Дело в том, что я была тогда одной из очень немногих представителей молодого поколения, приезжавших в Израиль из СССР. Исход из этой страны только начинался, и среди приезжающих преобладали люди пожилые. У меня была достаточно полная информация обо всем связанном с еврейством Советского Союза; израильские организации, занимавшиеся репатриацией, знали об этом и хотели получить ее из первых рук. Новый знакомый был доброжелателен и деликатен, но я еще не избавилась тогда от постоянного страха, сопровождавшего меня всю жизнь, и сказала ему, что не хочу беседовать с ним в закрытой комнате, в стенах которой наверняка спрятаны микрофоны. Тогда он предложил мне прогуляться по центральному парку Вены, где можно свободно поговорить. Я согласилась; мы вышли и направились в сторону парка. Было прохладно, и человек из посольства был в плаще. Я подумала, что под ним может быть спрятан портативный магнитофон, и вообще перестала отвечать на его вопросы. Ему так и не удалось меня разговорить. Он сказал, что понимает мое состояние и предложил мне остаться еще на несколько дней в Вене, чтобы прийти в себя и привыкнуть к новой обстановке, и тогда уже встретиться для новой беседы.

Я была готова пойти ему навстречу, но мама торопила меня и не хотела задерживаться; она говорила, что жаль каждого дня и часа, проведенного вне Святой Земли.

Звонок из Нью-Йорка

Перед нашим отъездом в аэропорт в замок Шенау прибыли представители Еврейского агентства и израильского Министерства абсорбции и спросили, есть ли у нас родственники в Израиле, недалеко от которых мы хотели бы жить. Я дала им адрес Нехамы Железняк, папиной сестры, которая жила в основанном польскими хасидами поселении Кфар‐Ата неподалеку от Хайфы. Ее муж был призван в Красную Армию и погиб на фронте, а она приехала в Израиль к дочери, Эстер Шпац, которая прислала нам вызов «с целью объединения семьи».

По дороге от терминала к самолету я услышала, как через громкоговорители аэропорта объявляют мое имя. В первый момент я подумала, что мне это почудилось от волнения. Но объявление повторили, и я вернулась в терминал; там сказали, что меня просят ответить на телефонный звонок из Нью‐Йорка. Стюардесса, протянувшая мне телефонную трубку, любезно сообщила, что не нужно спешить: самолет подождет до конца моей беседы. Это только усугубило шоковое состояние, в котором я находилась по‐ сле того, как покинула СССР: еще вчера я была там просто ненавистной «жидовкой», а сегодня целый пассажирский самолет будет ждать, пока я закончу говорить по телефону…

На другом конце провода был рав Цви Бронштейн; он велел мне никуда не уезжать из аэропорта в Лоде, пока я не получу от него сообщение. Я пообещала ему это, хотя и не понимала, что означает его распоряжение. Ведь все уже было спланировано! У меня не было сомнений, что мы должны ехать в Кфар‐Ата, поскольку после нескольких терактов, происшедших в Иерусалиме в тот период, у многих сложилось мнение, что там небезопасно. С другой стороны, я полностью доверяла раву Бронштейну и была уверена в том, что он сделает все так, как будет лучше для нас.

¨Хочу увидеть “аидише флиэрс”!¨

И вот мы у трапа. Маму подняли в самолет в инвалидной коляске; в двери нас встретила стюардесса с типичным еврейским лицом и сказала:

– Шалом алейхем! Брухим ѓа‐баим! – «Мир вам! Добро пожаловать!» – на красивом и звонком иврите.

Я взволнованно пробормотала:

– Тода, тода… – «спасибо, спасибо…».

Мы устроились в креслах, и тут из кабины пилотов вышел летчик, высоченный мужчина в красивой форме. Он произнес слова приветствия так сердечно, как будто встретил близких родственников, и тоже говорил при этом на иврите, с принятым в Израиле сефардским произношением. На том самом языке, который в Советском Союзе я слышала только в подполье, за плотно закрытыми шторами.

Мама, удобно устроенная на трех сдвинутых вместе креслах, на протяжении всего пути удостаивалась особого внимания стюардесс. Каждая из них, проходя мимо, гладила ее – в качестве непременного дополнения к любовному обращению «савталэ» – «бабушка».

Во время полета я несколько раз поднималась, чтобы постоять у кабины пилотов, пытаясь туда заглянуть.

– Чего вы хотите? – спросил кто‐то из экипажа.

– Я хочу увидеть «идише флиэрс» – еврейских летчиков, разговаривающих между собой на языке наших пророков! – ответила я.

На земле отцов

Мы – в Эрец Исраэль!

Мы прибыли в Израиль вечером 4‐го сентября 1969 года. У нас не было сомнений в том, что тетя Нехама со своей дочкой Эстер встретят нас в аэропорту, и, не увидев их там, мы были несколько обескуражены.

Вместо них нас встретил молодой бородатый еврей. Его звали Яаков Тфилинский. Он сказал, что получил сообщение от рава Цви Бронштейна из Нью‐Йорка с просьбой приехать в аэропорт и встретить нас. С ним был мой двоюродный брат рав Йеѓошуа Майзлик, сын папиного брата рава Герша‐Липы, который приехал в Страну Израиля еще до Первой мировой войны, покинув Россию, чтобы избежать мобилизации в царскую армию.

Позже выяснилось, что из‐за забастовки на почте тете Нехаме не доставили посланную ей из Вены телеграмму и она ничего не знала о нашем приезде. В то же время рав Бронштейн связался с молодым человеком по имени рав Гдалья Флиер, с которым он работал в Соединенных Штатах в организации «Аль тидом», и спросил, нет ли у того кого‐нибудь в Иерусалиме, к кому можно было бы обратиться с просьбой встретить нас в аэропорту и привезти в Иерусалим. Тогда рав Флиер связался с равом Тфилинским.

Оглядываясь в прошлое, могу сказать, насколько верно сказанное «Господь направляет шаги человека»(6) и то, что мы поехали в Иерусалим, а не в Кфар‐Ата, было определено свыше. Если бы тетя Нехама получила сообщение о нашем прибытии, вся наша жизнь на земле Израиля устроилась бы совершенно иначе.

Рава Гдалью Флиера мы знали, он был брацлавским хасидом и несколько раз приезжал из США на Украину, чтобы посетить могилу раби Нахмана в Умани. Всякий раз при этом он гостил у нас в Киеве.

Рав Яаков Тфилинский, который тоже был брацлавским хасидом, говорил нам потом, что у него было сомнение: правильным ли будет для него, с учетом всех принятых в их среде строгих правил скромности, ехать в Лод встречать двух незнакомых женщин?

6 «Теѓилим», 37:23.

Он пошел с этим вопросом к раву Элияѓу‐Хаиму Розену, главе общины брацлавских хасидов в Иерусалиме.

– В чем здесь сомневаться и о чем спрашивать? – ответил вопросом на вопрос рав Элияѓу‐Хаим. – Конечно, ехать!

Тогда рав Яаков разыскал моего двоюродного брата рава Йеѓошуа Майзлика, и они поехали встречать нас вдвоем. Так мы и попали в Иерусалим, а не в Кфар‐Ата. А наше знакомство с равом Тфилинским впоследствии сыграло свою роль в другом случае, о чем я расскажу дальше.

Первая ночь в Иерусалиме

Из аэропорта брат повез нас к себе домой. Он и его жена Этель были по‐настоящему рады нашему приезду и приняли нас очень сердечно. Квартира их находилась в центре Иерусалима, на улице Малхей‐Исраэль.

Поднявшись утром с постели, я вышла на улицу и впервые в жизни  увидела  евреев  с  длинными  бородами, в длиннополых одеждах, на велосипедах и за рулем автомобилей. От потрясения принялась было их пересчитывать – мне было интересно, сколько есть таких евреев, – и, конечно, почти сразу сбилась со счета.

После полудня пришла жена рава Яакова Тфилинского, чтобы взять меня с собой к Стене плача. Я настояла на том, чтобы идти пешком, – у меня пробудилась страсть ходить по Иерусалиму, чувствуя под ногами землю, ступать по которой я так давно мечтала. И вот мы идем вдвоем по улице Меа Шеарим, и глаза мои никак не насытятся зрелищем множества евреев, делающих покупки к субботе, до наступления которой оставалось несколько часов. Во время этой прогулки я смотрела по сторонам, и все, что видела вокруг, представлялось мне иллюстрациями к прочитанным когда‐то книгам на идиш о жизни еврейского местечка. Всем встречным я тут же давала имена и сравнивала их со знакомыми образами из тех книг.

Мы шли в толпе людей, на чьих лицах не было никаких признаков страха или озабоченности, и я вдруг остановилась.

– Что случилось? – спросила меня моя спутница.

– Хочу увидеть хотя бы одного нееврея, глаза уже устали от евреев, – ответила я.

У Стены плача

И вот мы входим через Шхемские ворота в Старый город. Когда перед моими глазами открылась во всем великолепии Стена плача – единственное, что осталось у нас до сегодняшнего дня от Храма, – мне показалось, что ее камни излучают свет, и сразу всплыли в памяти слова пророка: «И сделаю из гиацинта твои окна, а ворота из карбункулов»(7). Это солнечные лучи, обливавшие мягким послеполуденным светом камни Стены с их выступами и расщелинами, создавали причудливую игру отражений, словно на отшлифованных гранях драгоценных камней. 

У Стены плача. Слева – молодой паренек из России

Столь резкий переход от примелькавшихся мне киевских улиц к самому святому месту в мире подействовал на меня ошеломляюще. Я взяла молитвенник и стала читать благодарственную молитву «Нишмат‐коль хай…» – «Душа всего живого…», – выражавшую то, что было пережито мной до этого дня.

И тут я вспомнила, как однажды папа сказал мне, что в пятницу после полудня наши праотцы приходят к Стене плача. Я посмотрела по сторонам – и каждый еврей в субботних одеждах, молившийся перед Стеной, казался мне подходящим для этой роли.

7 «Йешаяѓу», 54:12.

¨Неужели в Иерусалиме все адморы?¨

После зажигания свечей мы с мамой удобно устроились на балконе, выходящем на улицу Малхей‐Исраэль, – поглядеть на прохожих, продолжая таким образом знакомство с новым для нас миром. Нашим глазам открылось редкое зрелище: многочисленные группы евреев в сподиках(8) и штраймлах стекались к большой синагоге гурских хасидов. Это была суббота, предшествовавшая началу чтения слихот(9), – время, когда многие хасиды приезжают со всех концов страны к своему Ребе, чтобы вместе с ним читать эти молитвы.

8 Сподик, штраймл – виды традиционных меховых шапок хасидов.

9 Слихот – особые молитвы, читаемые в последние дни перед Рош ѓа‐шана и по‐ сле него до Йом‐Кипура.

А теперь представьте себе нас с мамой, только что приехавших из СССР, где еврейские лица встречались далеко не на каждом шагу, не говоря уже о бородах и особых одеждах, и впервые в жизни видящих такое зрелище. Наше общее с мамой состояние выразили слова, сказанные тетей Этель: – Скажите, есть ли в Иерусалиме и хасиды, или тут все адморы?

¨Владыка мира, я здесь!¨

После исхода субботы к нам пришел рав Борух Либман со своей женой Эстер, дочерью моего дяди Герша‐Липы, который наблюдал за порядком на площади у Стены плача от Министерства по делам религий. Он прикатил инвалидную коляску, взятую напрокат для мамы. Мы погрузили ее в такси и поехали к Стене плача; охрана разрешила нам проехать внутрь, прямо к площадке перед Стеной.

Мы подвезли маму в коляске, но в нескольких метрах от Стены она встала и дальше пошла на костылях. Приблизившись, мама отбросила их и, словно вспорхнув над землей, подступила к Стене, прижала ладони к ее камням и воскликнула на идиш:

– Владыка мира, я здесь!

Перемежая свои слова рыданиями, она выплеснула из самых глубин души скопившееся за десятилетия.

Мама у Стены плача

– Отец небесный, – кричала она, – как долго я шла, пока добралась сюда, к этим камням, впитавшим столько слез и молитв! Я так ждала этого дня – и вот Ты оказал мне великую милость! Так не оставляй же нас, умножай и дальше Свою доброту к нам. Дай мне еще немножко пожить на этой земле с моей дочерью Батэле! Вот она – молится здесь, рядом со мной. «Благодарите Господа – ведь Он добр, вечна милость Его!»(10)

10 «Теѓилим», 118:1.

В доме престарелых

В воскресенье в первой половине дня к нам пришел представитель Министерства абсорбции для оформления документов. Он предложил устроить маму в дом престарелых, сказав, что мне нужно планировать свое будущее и устраиваться в жизни, а если я должна буду при этом ухаживать за старой больной мамой, это отнимет все мое время и силы.

Но меня его красноречие не тронуло. Я ответила, что у мамы нет никого на всем свете, кроме меня, и даже самые убедительные доводы не смогут заставить меня жить отдельно от нее. Я приехала в Израиль не для того, чтобы освободиться от мамы, а чтобы помочь ей отдохнуть на старости лет от тяжких трудов всей ее жизни, и в дом престарелых я ее не отдам никогда.

Увидев, что я разволновалась и стою на своем, гость стал меня успокаивать:

– Не волнуйтесь! Вы приехали в свободную страну, в которой ка‐дый вправе распоряжаться своей судьбой. Ничто не будет делаться против вашего желания, и это ваше право – решать свое будущее и будущее вашей мамы.

Поскольку мама еще не могла ходить и должна была пройти курс реабилитации, ее направили с этой целью в специализированную больницу в поселке Пардес‐Кац.

Пока она была там, ее навестила социальная работница и убедила в том, что для нее и для ее единственной дочери лучше всего, если она все‐таки станет жить в доме престарелых: дочь устроится, а ей самой будет там хорошо, ни в чем у нее не будет недостатка, и медицинское обслуживание там на высочайшем уровне. Мама со‐ гласилась, подписала соответствующий документ и была переведена прямо из больницы в дом престарелых «Мальбен» в Иерусалиме, в районе Тальпиот.

И вот я приехала, как обычно, к ней в больницу в Пардес‐Кац, но не нашла ее там – и мне сообщили, что она переведена в Иерусалим. Я закричала, что ее перевели против ее желания, однако мне показали подписанный ею документ. Я вернулась в Иерусалим, пошла к ней в тот дом престарелых – и нашла ее вполне довольной и в хорошем настроении. Я спросила:

– Мамочка, как ты могла принять такое решение – жить отдельно от меня? Ведь мы так связаны друг с другом! Ты же дала мне жизнь!

Она ответила:

– Именно потому, что я дала тебе жизнь, я не хочу забирать ее у тебя. Не хочу стоять перед тобой, как светофор с красным светом! Я буду чувствовать себя лучше, зная, что ты свободна от необходимости с утра до вечера ухаживать за мной. И тогда ты сможешь устроить свою жизнь.

Убедившись, что в этом действительно состоит желание моей мамы, я смирилась и приняла ее решение.

Я выхожу замуж

Я по‐прежнему жила у двоюродного брата Йеѓошуа; он и его жена Этель заботились обо мне и помогали во всем. Они всячески пытались облегчить мне устройство в стране, посвящая этому много времени и сил.

Не прошло и четырех недель с момента прибытия в страну, как я встретила своего сверстника, с которым мы вскоре создали семью. Мой избранник, рав Авраѓам Барг, обладал всеми качествами, которые я хотела бы видеть в своем спутнике жизни. Его отец, раби Мордехай‐Гимпель Барг, был одним из самых известных знатоков Торы в Иерусалиме.

Рав Авраам Барг

С самого начала я установила связь с теми, с кем была знакома, еще находясь в СССР, и они были готовы сделать для меня все, о чем я попрошу. Генерал Йосеф Авидар, бывший посол Израиля в Москве, обрадовался, увидев меня в Израиле. Он с волнением вспоминал нашу встречу в киевской синагоге на праздник Симхат‐Тора. По его ходатайству Министерство абсорбции выделило мне квартиру в иерусалимском районе Тальпиот, на Хевронском шоссе, недалеко от дома престарелых мамы, что позволяло нам с мужем поддерживать связь с ней, бывая у нее два,  а то и три раза каждый день. Cубботу и праздники она всегда проводила с нами, и нередко случалось, что суббота продлевалась до середины недели – так хорошо ей было у нас. Ничто из того, что мы для нее делали, не казалось нам трудным – если только мы знали, что это принесет ей радость. Преданность моего мужа маме была исключительной: ведь для него, всегда жившего среди харедим(11), переселиться в светский район Тальпиот было делом совсем не простым.

Мы с мужем, раби Авраамом, и мамой

Я подключаюсь к делу спасения

В начале этой главы я уже рассказывала о раве Элияѓу‐Хаиме Розене, главе иерусалимской общины брацлавских хасидов. Именно благодаря ему мы с мамой оказались в Иерусалиме. Это был тот самый рав Розен, которого мой дедушка Яаков принимал в своей сукке.

Через два года после нас в Израиль приехала одна религиозная семья из Москвы – пожилые родители с взрослой дочерью. Отец был брацлавским хасидом, а дочь закончила институт по специальности инженер‐строитель; это была очень развитая и эрудированная девушка. Не сумев акклиматизироваться в Иерусалиме из‐ за отсутствия подходящей среды, она обратилась за советом в отдел абсорбции Сохнута. Там ей предложили поехать в Хайфу и поступить в ульпан – курсы по изучению иврита, – после чего ее, возможно, примут в Технион(12) для переподготовки и повышения квалификации. Предложение Сохнута ей понравилось.

Однако ее отец был очень обеспокоен. Он хорошо представлял себе, чем это может кончиться: ведь все его воспитание, все, что он вложил в дочь в России, могло пойти насмарку – именно здесь, в Стране Израиля! Здесь, на новом месте, он чувствовал себя беспомощным, поскольку не мог предложить дочери ничего другого.

Он пошел просить совета и помощи у рава Розена. Тот надолго задумался: что могут предложить брацлавские хасиды девушке – инженеру‐строителю?

– У меня есть идея– наконец сказал рав. – Я вспомнил, что два года назад ко мне пришел рав Яаков Тфилинский с вопросом, ехать ли ему в аэропорт встречать молодую женщину из Киева по имени Батья и ее маму, и я посоветовал ехать. Пойдите к Батье и скажите ей так: два года назад рав Яаков Тфилинский приложил все силы, чтобы вы оказались в Иерусалиме, – теперь ваша очередь постараться спасти эту молодую девушку.

11 Харедим (букв. «трепещущие») – евреи, строго соблюдающие все законы Торы.

12 Технион – Хайфский политехнический институт.

На исходе праздника Симхат‐Тора 1971 года мы с мужем собирались выйти из дома – принять участие в ѓакафот шнийот(13), чтобы насладиться праздничной атмосферой, еще царящей в это время на улицах Иерусалима, прежде чем наступят долгие зимние будни. Спускаясь по лестнице, мы встретили двух почтенных людей в штраймлах и длинных сюртуках – зрелище редкостное для нашего района. Одного из них мы знали: это был известный брацлавский хасид реб Яаков‐Меир Шехтер; он тоже был удивлен, встретив нас в непривычном месте.

– Что вы тут делаете, реб Авраѓам? – обратился он к моему мужу.

– Мы здесь живем. А что ищете здесь вы?

– Вы можете показать нам, где живет госпожа Батья, которая приехала два года назад из Киева? У нас к ней срочное дело.

Мы вернулись в нашу квартиру. Узнав, что я и есть та самая Батья, гости рассказали о девушке из Москвы и передали слова р. Элияѓу‐Хаима о том, что на нее может повлиять только молодая женщина, приехавшая из той же страны и сходной с ней судьбы.

Мы так и не пошли на ѓакафот шнийот, а отправились на улицу Овадья, в дом семейства Ярославских, где она тогда жила.

Наша беседа затянулась до глубокой ночи. До тех пор я не сталкивалась с подобными проблемами. Мне еще никогда не приходилось переубеждать таких людей, как моя новая знакомая, – несмотря на молодой возраст, она была вполне сложившейся личностью. Мне удалось найти убедительные аргументы против ее переезда в Хайфу, и она изменила свое решение.

Назавтра мы с ней пошли в учебное учреждение для религиозных девушек с общежитием «Неве Йерушалаим», расположенном в районе Байт ва‐Ган. Там были готовы помочь, но проблема была в том, что у них еще не было отделения для девушек из Советского Союза; моя подопечная оказалась первой.

13 Ѓакафот – торжественные шествия и танцы со свитками Торы в Симхат‐Тора. 

Ѓакафот шнийот («вторые ѓакафот») – то же, но уже после окончания праздника.

Директор рав Ицхак Кальман отнесся к ней с величайшей теплотой и сердечностью, принял ее и сделал все, чтобы помочь ей освоиться. Она была там единственной ученицей, говорящей только по‐русски.

В подтверждение сказанного мудрецами «Одна заповедь влечет за собой другую»(14) это первое «зернышко» дало всходы: возникло новое учебное заведение специально для репатрианток из СССР. Сегодня это – широко известная «Бейт‐ульпана», где вот уже мно‐ го лет девушки из бывшего СССР воспитываются в теплой, домашней обстановке под руководством рава Ицхака Кальмана и его жены Ривки. Эта супружеская пара не оставляет забот о своих подопечных, пока те не создадут свою семью, – включая также помощь в организации свадьбы. Сегодня уже сотни прекрасных еврейских семей образуют большую семью «Бейт‐ульпана».

А та девушка, которая была когда‐то в большой духовной опасности и которую удалось спасти благодаря вмешательству в мою судьбу за два года до того рава Розена, быстро освоилась в новой для себя обстановке и вышла замуж за достойного парня, учащегося йешивы.

Волнующая встреча

После этого случая у меня появился повод нанести визит раву Розену; я представилась как внучка реб Яакова Майзлика. Рав был очень взволнован и сказал:

– Это великая честь – встретиться с внучкой этого праведника!

Вспоминая ту первую ночь праздника Суккот 1930 года, когда дедушка Яаков пригласил его в свою сукку, рискуя лишиться за это свободы, рав сказал:

– Благословение «Ше‐ѓехеяну»(15), которое мы сказали в ту праздничную ночь, не изгладится из моей памяти, пока я жив!


14 Мишна, «Авот», 4:2.

15 «Ше‐ѓехеяну» – благословение, в котором еврей благодарит Всевышнего за то, что Он дал ему возможность дожить до какого‐либо важного события.

Память о разрушении сукки и о том, что их с дедушкой продержали под арестом до конца праздника, до сих пор была жива в нем.

– Нет сомнения, – сказал он, – что даже щепка от той разрушенной сукки, которую построил твой дед, доставила Всевышнему бóльшую радость, чем любая другая сукка на всей земле!

Последние годы мамы

Дом престарелых

Дом престарелых на Хевронском шоссе был населен людьми, направленными туда медицинскими и социальными службами. Атмосфера заведения и внешний вид большинства его обитателей, увы, не радовали посетителя; потухшие взгляды говорили о потере ими воли к жизни и покорной готовности к неизбежному концу.

Но все это – только до порога комнаты номер тридцать семь, в которой жила моя мама. Она никогда не чувствовала себя заброшенной и одинокой – и не только потому, что мы с мужем часто виделись с ней. У нее был свой постоянный собеседник – Всевышний: она разговаривала с Ним и все время обращалась к Нему, как единственная дочь обращается к своему отцу, который души в ней не чает и наслаждается общением с ней.

Перед молитвой

Не проходило дня, чтобы я не навестила маму два или три раза, и всегда находила ее в добром расположении духа. Ее оптимизм передавался и мне, а это было то, в чем я так нуждалась в первоначальный период моего устройства в Израиле.

Однажды утром я вошла в ее комнату и очень удивилась, увидев, что она лежит на полу и что‐то ищет под кроватью. Ей было тогда уже около девяноста лет. Я закричала:

– Мама, эта гимнастика не для тебя, а для молодых! Что ты там ищешь?

– Я уронила флакон с духами, – ответила она.

– Ну зачем тебе сейчас духи?

– Батэле! – найдя потерю и сев на кровать, сказала мама. – Если тебе, к примеру, предстоит встреча с важным человеком, ты приводишь себя в порядок, украшаешься и пользуешься духами. У меня тоже намечена очень важная встреча – я собираюсь помо‐ литься и хочу выглядеть соответственно!

¨ГМАХ ушей¨16

Все время, пока у мамы еще был нормальный слух, у нее был обычай принимать и внимательно выслушивать всех приходивших к ней с разными проблемами и находить для них слова поддержки. Когда ее слух ухудшился, она сказала:

– Когда я была молодой, то всегда старалась делать людям добро. Выйдя замуж, я открыла «гмах лекарств», в котором также были простейшие медицинские инструменты. Был у меня еще «ГМАХ одежды» и другие ГМАХи. Когда я состарилась, ослабла и уже не могла помогать людям, как прежде, у меня остался один, последний ГМАХ – «ГМАХ ушей». Я отдавала свои уши всем, кто желал быть выслушанным, и приносила им облегчение. А те‐ перь и этого последнего ГМАХа я лишилась…

Мама в возрасте 80 лет в Иерусалиме

Воздух Иерусалима

В последние годы жизни острота ума и ясность мысли в значительной мере возмещали маме ослабление зрения и слуха. Она полноценно общалась с людьми. В памяти ее хранилась богатая сокровищница рассказов из жизни праведников и выдающихся людей, и она делилась ими со всеми, кто был с ней рядом.

В Иерусалиме мама чувствовала себя намного лучше, чем в Киеве. Казалось, сам воздух этого города был для нее целительным.

Она приехала в Израиль на инвалидной коляске, а здесь к ней вернулась радость жизни; она сама обслуживала себя и даже танцевала на семейных торжествах под бурные аплодисменты зрителей.

16   ГМАХ – аббревиатура слов гмилут хасадим,    что означает «делать добро». Так называют традиционное еврейское благотворительное учреждение, выдающее денежные ссуды или вещи во временное пользование.

¨Это моя последняя фотография…¨

О своем неизбежном переходе в мир иной мама всегда говорила очень просто, как человек, который собирается в обычное земное путешествие. Однажды она сказала:

– Хорошо для человека заболеть за три дня до смерти, а не умереть внезапно; об этом написано в Мишне. Человеку требуются три дня для перехода в мир вечности – в том числе для того, чтобы попрощаться с самыми близкими ему людьми.

27 июня 1983 года, в воскресенье, мы гуляли с ней рука об руку  по скверику возле дома престарелых; беседовали о том, о сем, как обычно. После прогулки она присела в кресле в фойе и сказала мне очень спокойно:

– Печально, что ты больше не сможешь исполнять заповедь почитания матери, которую исполняешь с таким усердием.

– Мамочка, что ты такое говоришь? Я надеюсь, с Божьей помощью, исполнять ее еще много лет!

– Сейчас такая возможность у тебя еще есть, но скоро ее не будет. По правде говоря, я не обратила тогда особого внимания на ее слова, так как она иногда затрагивала эту тему и всегда говорила так, будто речь шла о предстоявшей прогулке.

Я проводила ее в комнату и накормила, как делала каждый день. После обеда пришел навестить ее рав Цви Бронштейн; он сфотографировал нас вместе.

– Это – моя последняя фотография, – сказала мама тихо.

Я смотрела на нее и не видела никаких признаков того, что ей плохо, что ее душа вот‐вот покинет тело. Выглядела она как обычно. Сегодня, когда я вглядываюсь в эту фотографию, мне кажется, что определенные изменения в ней все же произошли: искра жизни в ее глазах погасла.

Я была у нее до вечера, пока меня не сменил муж. Когда я ушла, она вдруг приподнялась на кровати, достала из‐под подушки ключ от шкафа со своими вещами и протянула его моему мужу со словами:

– Возьми этот ключ – он мне уже больше не нужен.

Конец

После короткой паузы она продолжала:

– Пожалуйста, прости меня за все хлопоты, которые я доставляла вам с Батьей. Последняя моя просьба к тебе – береги ее, ведь у нее никого нет в жизни, кроме тебя.

Мой муж был очень испуган ее словами и спешно вызвал меня. Я прибежала и увидела, что мама посинела и дышит с трудом. Вызвали врача; он диагностировал недостаточность мозгового кровообращения.

Три дня она боролась со смертью, оставаясь в полном сознании. В понедельник она сказала мне:

– Ты уже можешь вызвать Риту.

Когда Рита, моя двоюродная сестра, пришла, мама обратилась к нам:

– Дети мои, берегите друг друга! Ведь так мало осталось от нашей большой семьи!

В среду, 19‐го тамуза, после полудня, пришла Цивья Зоненфельд, сестра моего мужа, чтобы сменить меня. Я поцеловала маму и пошла домой – немного передохнуть.

Цивья сидела возле ее постели. В какой‐то момент она заметила, что мама перестала дышать. Вызвала врача, и он констатировал ее смерть.

Так закончилась жизнь моей мамы. Когда она умерла, ей шел девяносто первый год.

Меня не было рядом с мамой в том момент, когда ее душа покинула тело. В последний раз я видела ее живой – и такой она осталась в моей памяти навсегда.

На эрусин племянницы: последнее в ее жизни семейное торжество

Эпилог

До сих пор в центре повествования были, в основном, мои родители. Но в этой последней главе я все же расскажу вкратце о том, как сложилась моя собственная жизнь в Израиле, как я старалась исполнять завещание папы – стать ему памятником.

В наши дни, когда на каждом шагу в Израиле мы видим людей, говорящих по‐русски, трудно представить себе времена, когда приезд каждого выходца из СССР, особенно молодого, был событием, а уж религиозного – и вовсе делом исключительным. Кроме того, наша семья была хорошо известна в течение многих лет и в Израиле, и в Соединенных Штатах. Так что после репатриации меня стали приглашать для выступлений на разного рода мероприятиях и собраниях, а потом – и для чтения лекций, и так началась моя «лекционная карьера».

В конце 1970 года я впервые поехала в США по приглашению рава Цви Бронштейна, основателя организации «Аль тидом», и выступала там в еврейских общинах с утра до вечера. Во второй раз я поехала туда в конце 1971 года на четыре месяца и объездила с выступлениями и лекциями шестнадцать штатов; побывала даже в Венесуэле и Мексике. Рассказывала о нашей семье, о положении советского еврейства, просила помочь тем, кто пока еще не может вырваться из СССР. После поездки, однако, мне пришлось надолго прервать эту деятельность: оставлять маму я больше не могла.

Была у меня, кроме общественной, и обычная работа в Министерстве строительства по знакомой бухгалтерской специальности – но сердце мое было не там. В семидесятых‐восьмидесятых годах я, кроме выступлений, разъезжала по всей стране вместе с активи‐ стами организации «Яд ле‐ахим» – «Рука – братьям», которую воз‐ главлял рав Шломо Рокеах, уговаривая родителей записывать детей в религиозные школы; работала в упомянутой выше «Бейт‐ ульпане» и в широко известном в Израиле детском доме «Блюменталь».

И вдруг произошло одно событие, ставшее поворотным в моей судьбе. На 20‐е июня 1997 года у меня была запланирована поездка в США на курс лекций. За три дня до этой даты я почувствовала легкое недомогание. Ввиду предстоящей поездки семейный врач посоветовал сходить в больницу и сдать анализы. Я пошла на проверку, и у меня оказалось воспаление легких. Начала принимать назначенные лекарства – и выяснилось, что к одному из них у меня аллергия. 24‐го июля, то есть 19‐го тамуза, точно в йорцайт моей мамы, у меня наступила клиническая смерть…

Врачи пытались меня спасти, но я была уже не здесь. Сверху я увидела свою кровать и саму себя на ней – почему‐то я была совсем крошечной… «Ага, – подумала я, – значит, я смотрю издалека!» Вокруг кровати стояли какие‐то люди в черных одеждах, с длинными черными бородами. У каждого из них в руках был большой лист бумаги, и они громко зачитывали мне мои грехи…

Самое страшное, что было там, – это свет, сильный и резкий, который просто слепил глаза, и я даже подумала: жаль, что у меня нет солнцезащитных очков! Если бы я умела рисовать, то и сегодня я бы нарисовала лица всех тех особенных людей – так глубоко они врезались в мою память.

Сначала зачитывали мои грехи по отношению к Богу – в чем мне случилось нарушить субботу, кашрут… Я оправдывалась: «Милоcердный, Ты же знаешь, из какого ада я вырвалась и как старалась соблюдать все, что могла! Не суди же меня строго!» И услышала в ответ: «За нарушение этих заповедей тебя можно простить: ведь тебя преследовали и ты боялась… Но почему ты нарушала заповеди в отношении ближних? Здесь у тебя не было причин бояться! Над одним посмеялась, другого оговорила, третьего обидела. Тот, кто хочет, чтобы к нему были снисходительны в том, что касается его отношений с Богом, должен вести себя безупречно по отношению к другим людям!»

Они все читают и читают, – кажется, что этому не будет конца, а нестерпимый свет как ножом режет глаза… Я дрожу от страха…

Вдруг откуда‐то появляется моя мама. Говорят, что в йорцайт душа умершего имеет особые права; отсюда и обычай собирать в этот день миньян и молиться на могиле. Она бежит к моей кровати и кричит: «Что здесь происходит?» Ей отвечают: «Ее судят!» И тут мама начинает пересказывать историю своей жизни: «У меня было семнадцать беременностей, и я родила восьмерых детей. Я прожила больше девяноста лет – и даже не удостоилась стать бабушкой! Я никогда не жаловалась и не спрашивала: за что? Не может быть, чтобы вы преждевременно забрали из жизни мою единственную дочь! Дайте ей шанс! Дайте ей еще шанс!»

Ее голос становился все громче и громче и звучал уже как тысячи голосов: «Дайте ей еще шанс!»

И вдруг все звуки пропали, свет погас и наступила полная тишина. Я открыла глаза. Мне очень холодно, и хотя я укрыта теплыми одеялами, меня бьет озноб. Вижу, что я подключена ко всяким медицинским приборам. Кто‐то заметил, что я открыла глаза, – и вот уже сбежались все врачи. Мой муж со слезами на глазах спрашивает:

– Ты узнаешь меня, Батэле?

Я не могу говорить, но показываю ему глазами: «Да, да, узнаю!» Оставшись одна, я подумала: «Батья, которая была раньше, умерла. Ведь я видела, как ее судят! А эта новая Батья – она другая, ей дали шанс! Это значит, что я должна делать что‐то такое, чего не делала раньше. Но что же?»

У нас в доме говорили, что человек приходит в этот мир с «визой» и определенным заданием, для исполнения которого ему даны «инструменты» – соответствующие индивидуальные силы и качества. Бывает, что «виза» заканчивается и надо уходить, а задание еще не выполнено, и никто другой, не имеющий этих сил и качеств, его выполнить не может. И тогда такой человек получает статус «незаменимого работника», и ему «продлевают визу».

Папа всегда говорил мне:

– Все, что ты делаешь, – делай лучше всех! Может быть, именно ради этого дела тебе «продлят визу»!

И вот я лежу, совершенно беспомощная, дышу через кислородную маску, питаюсь внутривенно и ничего не могу сделать сама. Какое еще задание я могу на себя взять, когда поправлюсь? А в ушах звучит голос мамы: «Дайте ей шанс! Дайте ей еще шанс!»

Говорят, что тот, у кого есть опыт, – уже большой мудрец. Значит, то, что я перенесла, приобретя новый опыт, должно добавить мне мудрости и помочь найти мое новое задание. Мой муж говорит, что дети – от Бога, и если их нет, то нет. Но значит ли это, что если их нет, то человек освобожден и от воспитания детей? Нет – от этого не освобожден никто! Дети не растут сами; они требуют постоянной заботы. И я решила для себя: «Я должна помогать детям! Это – мое задание и мой шанс!» Но каким именно детям я должна себя посвятить? Таким, чтобы в работе с ними мне помогал мой личный опыт!

У меня было голодное детство. Если бы мои родители были готовы нарушать субботу – кто знает, может быть, хлеба у нас было бы больше. Но мы ради соблюдения святости субботы часто ложились спать голодными. И этот опыт ничем не заменить – так же, как нельзя объяснить другому человеку вкус банана, даже показав его, пока не дадут его попробовать. Мой собственный опыт голода даст мне ключ к сердцам детей, тоже знающим, что такое голод.

Так я пришла в школу системы «Бейт‐Яаков», которая называлась тогда «Каро», в честь рава Йосефа Каро, на улице Эзра в Иерусалиме. Ее возглавляла и возглавляет по сей день рабанит Эстер Бен Хаим, и там учатся, в классах с первого по восьмой, сто пятьдесят девочек из неблагополучных семей.

Вначале я думала, что буду оказывать детям психологическую помощь, воспитывая их такими примерно словами:

– Смотрите, я тоже росла в большой бедности, – но Бог мне помог, и вам Он тоже поможет; надо только всегда быть в радости и полагаться на Него.

Но одна девочка из первого класса как‐то сказала мне:

– Ты сначала дай мне бутерброд, а потом читай свои лекции! Когда у меня пустой живот, я ничего не слышу!

Я начала приносить в школу весь мой маасер(17), – но это, конечно, была капля в море.

17 Маасер – здесь: отделяемая для бедных часть доходов.

Я начала собирать деньги среди родственников и друзей, однако через некоторое время поняла, что если буду делать это постоянно, очень скоро останусь и без родственников, и без друзей.

И тогда я стала регулярно, несколько раз каждый год, выезжать за границу и собирать деньги для этих девочек.

Первым человеком, который протянул мне руку помощи, был Бернард Гохштейн. Он, в частности, оборудовал класс математики, помогал советами и деньгами, каждый год устраивал для девочек летний лагерь на три недели. Его дети, Михаэль, Шауль и Бенцион, продолжают опекать школу. Наоми Адир из Нью‐Йорка, слепая и одинокая, которой сейчас уже девяносто два года, подарила нам музыкальные инструменты. Супруги Эльханан и Пирха Пах построили учебный класс‐кухню, где наши девочки учатся варить и печь, – в память об их дочери Хае, которая умерла вскоре после своей свадьбы, не оставив детей.

Музыкальный класс

Урок домоводства                      Приготовление домашних заданий

Занятия в нашей школе заканчиваются в час дня, но так как дома у многих учениц нечего есть, они остаются на продленный день, в программу которого входят обед, приготовление домашних заданий и разнообразные кружки. Специалист оказывает нуждающимся психологическую помощь.

Невозможно перечислить всех, кто помогает нашей школе. У меня нет сомнений в том, что доброта этих замечательных людей будет вознаграждена. Я уверена, что все, помогающие моим дорогим девочкам, способствуют продлению моей визы в этом мире.

К моменту выхода этой книги в свет школа будет называться «Ор Батья». Она – тот самый шанс, который мне дали. Как же мне хочется надеяться на то, что я его не упустила!

Вывеска при входе в школу «Ор Батья»

Муниципалитет Иерусалима

Центр независимой системы образования

Начальная школа для девочек

«ОР БАТЬЯ»

В честь р. Авраама и Батьи Барг ул. Эзра 21

Добровольные пожертвования в пользу школы можно посылать по адресу:

«YAM HACHESED»

P.O.B. 10178, Jerusalem, Israel

256

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 17.01.2020  18:54

 

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (5)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч. )

СССР – огромная тюрьма

Под сенью смерти

Мы жили в страшные годы в страшном государстве. Я уже не говорю о систематическом отсутствии в магазинах основных продуктов питания и товаров первой необходимости, добывание которых требовало времени, сил и здоровья. В годы сталинского террора все граждане страны, независимо от национальности и отношения к режиму, жили в атмосфере постоянного страха. Каждый думал об одном: не раздастся ли в эту ночь громкий стук в дверь, как это уже случилось со многими его родственниками, знакомыми и сослуживцами, не последние ли часы проводит он на свободе? Скрежет тормозов автомашины, остановившейся поблизости, становился причиной инфаркта. Почти у каждого в квартире лежал наготове узелок с теплым бельем – он мог пригодиться в любую минуту.

Люди десятилетиями были лишены связи с родственниками за границей. В эпоху телеграфа, телефона и радио евреи, для которых родственные узы всегда были так важны, оказались в СССР как бы в гигантской тюрьме с высокими глухими стенами. Молодым евреям, выросшим в советское время и далеким от национальных традиций, надо было постоянно доказывать свою преданность власти, учиться с бóльшим рвением, чем представителям «титульных наций», чтобы поступить в институт и добиться повышения на работе. Им приходилось терпеть антисемитские выходки ненавидевшего их окружения. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, какую гигантскую силу духа должен был ежедневно и ежечасно проявлять религиозный еврей. Только вера помогала выстоять в таких условиях.

Слова, которые мы произносим в начале обряда капарот(9) накануне Йом‐Кипура: «[Сыны человеческие], сидящие во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»(10), – с потрясающей точностью описывают наши чувства.

Шпионская история

Однажды папа поехал в Умань, на могилу раби Нахмана из Брацлава. Сошел он с поезда рано утром. Там была маленькая синагога, в которой проводились общественные молитвы, но папа предпочел не заходить туда: чем меньше глаз наблюдают за тобой, тем лучше. Он вошел в лес, стал на опушке под деревом, облачился в талит(11), надел тфилин(12) и начал молиться. Вдруг перед ним появился милиционер и стал расспрашивать папу, что он тут делает и что означают эти кубики на руке и на голове. Папа пытался что‐то объяснять, но милиционер его не слушал, на него снизошло озарение: эти кубики – не что иное, как шпионские радиопередатчики!

9 Капарот – ритуал, который проводят перед Йом‐Кипуром.

10 «Теѓилим», 107:10.

11 Талит – четырехугольная накидка с кистями цицит по углам, в которую евреи облачаются во время утренней молитвы.

12 Тфилин (в русской традиции – филактерии) – две кожаные коробочки, которые укрепляют с помощью кожаных ремешков на левой руке и на лбу для исполнения заповеди.

Папу привели в отделение, где его допрашивал офицер, которому версия его подчиненного показалась убедительной. Однако в конце концов привели пожилого еврея, пользовавшегося доверием у сотрудников милиции. Он бросил взгляд на подозрительные предметы и сказал офицеру:

– Верно, что эти кубики служат в качестве средства связи, – но только не между Востоком и Западом, а между землей и небом. С их помощью еврей осуществляет связь с Богом.

Старика послушали, и папу освободили.

Средство от ревматизма

Я познакомилась с еврейским парнем, учившимся в Московском университете. При этом он соблюдал заповеди – в частности, каждый день надевал тфилин. Обычно он ждал, пока все соседи по комнате в общежитии уйдут, быстро читал «Шма, Исраэль…», снимал тфилин и бежал на занятия.

Случилось как‐то, что один из его товарищей вдруг вернулся за чем‐то забытым – и был потрясен, увидев своего соседа по комнате со странными черными кубиками: один был на голове, а другой – на руке, прикрепленный к ней длинным, обмотанным несколько раз вокруг нее ремешком.

– Что это за кубики? – спросил он его.

– Я получил их в наследство от бабушки, – вдохновенно сымпровизировал тот. – Это – проверенное средство для страдающих от ревматических болей. У меня вот уже несколько дней сильные боли в руке, и эти кубики с ремешками помогают их снимать.

Его приятель простодушно принял все на веру и вышел из комнаты. Через какое‐то время он подошел к еврейскому юноше и, пожаловавшись на сильные боли в руке, попросил повязать и ему этот чудодейственный кубик.

– Я был в панике, – рассказывал мне тот, – ведь запрещено налагать тфилин нееврею! Я сказал ему, что сначала нужно разогреть руку. Начал делать ему энергичный массаж – и при этом молиться, чтобы дело не дошло до тфилин… И случилось чудо. Тот парень сказал: «Мне уже не надо твоих ремешков, боль прошла». Он поблагодарил меня и ушел.

Что только не придумывали религиозные евреи ради исполнения заповедей! Однажды в Киеве я шла с одним таким юношей; время было вечернее. Он очень торопился домой, чтобы успеть прочитать до захода солнца молитву Минха. Когда парень понял, что не успевает, мы остановились у здания филармонии, и он начал молиться наизусть «Восемнадцать благословений» – молитву, которую произносят шепотом, стоя, не сходя с места и не прерываясь. При этом он делал вид, будто разглядывает афиши на стенде. Проходившая мимо женщина остановилась рядом и попросиа его:

– Подвиньтесь, товарищ, мне отсюда не видно!

Он, разумеется, не реагировал, а она не отставала и уже начала сердиться на невежу. Тогда я сказала ей:

– Простите, пожалуйста; вы просто не знаете, кто он! Я сопровождаю его; это – талантливый композитор. Как раз сейчас ему пришла в голову какая‐то мелодия. Посмотрите на его вдохновенное лицо, на то, как он раскачивается из стороны в сторону… Сейчас он весь – в мире музыки; он не слышит вас, давайте не будем ему мешать. Женщина смутилась, извинилась и ушла.

Сломленный портной

Недалеко от нас жил один портной, который съездил в Израиль. Вернувшись оттуда, он начал выступать по радио и телевидению с целой серией очерняющих еврейскую страну передач. На одной из представленных им фотографий, которая мне особенно запомнилась, видна была группа детей с пейсами, в грязной неряшливой одежде, роющихся в помойке в поисках остатков еды. Этот еврей поносил Израиль в самых грубых выражениях, пока мы не решили, что делать нечего – нужно заставить его замолчать.

И вот, в темную зимнюю ночь, когда он возвращался после  одной из своих «лекций», его встретили в переулке несколько наших ребят, поколотили и сказали:

– Если сам не закроешь свой рот – мы тебе поможем.

Через несколько месяцев тот портной тяжело заболел и умер, а через какое‐то время мы узнали, что стояло за этой историей.

В СССР портные, как и представители других профессий в сфере услуг, должны были работать в государственных ателье, при этом брать левые заказы было делом уголовно наказуемым. Всю получаемую с клиентов плату следовало сдавать в кассу.

Этот портной выполнял частные заказы на дому и, естественно, брал выручку себе – пока не попался.

Ему предложили на выбор: или его отдадут под суд и он получит десять лет лагерей – или «послужит Родине», и это будет искуплением его греха. Ему предложили съездить с женой в Израиль в качестве туристов за государственный счет и вернуться с «впечатлениями» о страшной жизни в еврейской стране, которые сочинят для него сотрудники органов. По возвращении он должен будет выступать по радио и телевидению с рассказами о преступлениях сионистов. Если же ему придет в голову обмануть советскую власть и остаться в Израиле, то за «дезертирство» будут наказаны его дети и внуки, живущие в СССР.

В Гемаре говорится, что если человека судили и приговорили к смерти, но пришел некто и сказал: «У меня есть для него оправдание» – обвиненного судят заново. Живя в Советском Союзе, я усвоила для себя правило: когда судишь других, старайся находить им оправдания – даже если человек совершил, на первый взгляд, явную подлость.

Трогательная встреча

Эта история случилась в праздник Симхат‐Тора. Синагога была заполнена молодыми евреями, танцевавшими со свитками Торы. Активисты общины, знавшие, что среди публики немало доносчиков, боялись, что все это веселье может стать поводом для закрытия синагоги, и пытались уговорить молодежь разойтись. Их не слушали, и тогда они силой вытолкнули всех во двор и заперли здание.

Разгоряченная молодежь продолжала веселиться во дворе; один неугомонный танцор плясал «казачка» вприсядку, а остальные, хлопая в ладоши, подбадривали его. Неутомимо приседая и вставая, сгибаясь и выпрямляясь, он вдруг увидел кого‐то в толпе и уже не сводил с него глаз. Люди стали с опаской поглядывать в ту же сторону: может быть, этот плясун опознал в одном из собравшихся стукача? «Казачок» становился все более бурным и стремительным – и вдруг танцор подлетел к тому, на кого смотрел, и стал осыпать его поцелуями, крича:

– Папа, а ты что здесь делаешь?

Остолбеневший поначалу от неожиданности отец обнял сына и долго повторял только одно слово:

– Сыночек… Сыночек…

Как оказалось, каждый из них скрывал от другого, что собирается идти в синагогу.

Визит раввина Гиршберга в Киев

Летом 1963 года в Киев приехал главный раввин Мексики рав Авраѓам Гиршберг. В субботу он пришел помолиться в синагогу и беседовал с присутствующими, которые были рады всякому гостю, и тем более – такому важному. Я тоже воспользовалась его приездом и имела с ним откровенную и сердечную беседу.

В понедельник утром мама послала меня задать вопрос по поводу кашрута раву Паничу, бывшему тогда раввином Киева. Я вошла в синагогу во время чтения Торы, стояла у бокового входа и ждала окончания молитвы. Имея уже в этом опыт, я сразу распознала двух сотрудников КГБ; они сидели в зале на задних скамьях с открытыми молитвенниками и следили за равом Гиршбергом.

Молитва закончилась. Один из евреев подошел поговорить с раввином, и тот в ходе беседы передал ему еврейский календарь на

русском языке. Те двое встали со своих мест и направились к раву. Ему грозили большие неприятности: иностранцам запрещено раздавать какие бы то ни было печатные материалы без специального разрешения. У меня не оставалось времени на размышления; я вскочила, бросилась к раввину и тому еврею, который получил от него календарь, и крикнула им на идиш:

– Скорее убегайте!

Я открыла сумку, которая была у меня в руках, и сделала движение, будто что‐то в нее кладу.

Агенты тут же бросились ко мне: мол, поймали на месте преступления.

– Открой сумку немедленно! – заорали они.

Чтобы выиграть время и дать раввину возможность уйти, я стала спорить с ними, отказываясь выполнить их требование. Они втолкнули меня в боковую комнату, контору раввина Панича, и тщательно обыскали мою сумку, проверив, нет ли в ней двойных стенок, и тщательно изучив каждую бумажку. Когда они, наконец, отпустили меня, я вернулась домой, очень довольная, что спасла такого важного гостя от серьезных неприятностей.

Через семь лет после этого происшествия я встретила раввина Гиршберга в отеле «Ѓа‐Мерказ» в Иерусалиме, и он сказал мне:

– Никогда не забуду добро, которое вы сделали мне, подвергая себя опасности, чтобы вызволить меня из большой беды! Сочту величайшей честью для себя, если вы навестите меня в Мехико.

Когда я была в Соединенных Штатах в 1971 году по приглашению организации «Аль тидом» («Не молчи»), рав Гиршберг пригласил меня в столицу Мексики. Я выступила там перед местной общиной с лекцией о положении евреев в СССР и рассказала о том, что произошло с раввином в киевской синагоге. Собравшиеся слушали очень внимательно, и визит оказался весьма результативным. Добро, которое мы делаем другим людям, в конечном счете всегда окупается, как сказано: «Посылай свой хлеб по воде, и по прошествии многих дней он к тебе вернется».

Синагога на улице Щековицкой: вид снаружи и изнутри

Израильские послы в советских синагогах

В конце 1948 года, после установления дипломатических отношений между СССР и вновь образованным государством Израиль, первым послом Израиля в СССР была назначена Голда Меир, впоследствии – премьер‐министр. Ее недолгое пребывание в должности посла запомнилось восторженной встречей, устроенной ей огромной толпой евреев во время посещения московской синагоги. Побывала она и в Киеве, пришла и там в синагогу – но народу было очень мало: то ли потому, что власти не пожелали повторения того, что было в Москве, то ли потому, что в Киеве вообще страха было гораздо больше; в синагоге собирался только постоянный миньян стариков.

Был будний день. Я видела и слышала ее издали. Она спросила:

– Почему мало людей, ведь в Киеве так много евреев? Ей ответили:

– В СССР – свобода вероисповедания, и невозможно заставлять людей приходить в синагогу.

Осенью 1955 года, в праздник Суккот, большую синагогу в Киеве посетили посол Израиля в СССР Йосеф Авидар, его жена, извест‐ ная детская писательница Ямима Черновиц‐Авидар, и их дочь Рама с мужем. Я, по наивности и от воодушевления, вызванного столь великим событием, как появление посла еврейской страны в нашей синагоге, решила пригласить их всех к нам домой на кидуш. Посол отказался, а его дочь с мужем приняли приглашение.

Мы беседовали, пили чай со сладостями и выпечкой; атмосфера была самой приятной и дружеской. Прощаясь, гости оставили мне несколько книг о государстве Израиль. Как только они ушли, я подскочила к печи и бросила книги в огонь, а пепел потом высыпала в мусорное ведро. Вскоре к нам явились сотрудники органов и устроили в доме тщательный обыск. Они спросили, что я сжигала в печи, поскольку обнаружили, что она еще теплая, а погода была еще не такой холодной, чтобы греться у печки.

Три незваных гостя просидели пять часов, допрашивая меня, прочли все мои письма и составили подробный протокол на десятках страниц. Каким‐то чудом моя авантюра завершилась благополучно, – но, конечно, я была непростительно легкомысленной. Все могло закончиться и арестом.

В Йом‐Кипур следующего года в нашу синагогу пришел военный атташе при посольстве Израиля Йеѓуда Ѓалеви из кибуца Афиким возле Тверии с женой Раей и сыном Эйтаном. Мы были знакомы с прошлогодней Симхат‐Торы.

Израильтяне подошли ко мне и говорили со мной на иврите; я знала тогда этот язык лишь немного и изъяснялась с трудом. Они подарили мне пару сережек работы учеников Израильской академии искусств «Бецалель». Когда началось чтение поминальной молитвы «Изкор» и я вышла во двор вместе со всеми, у кого были живы родители, ко мне подошли два сотрудника КГБ и спросили, о чем я беседовала с атташе и что он мне дал. Я указала на сережки, которые вдела в уши. Они грубо сорвали украшения и унесли с собой.

Впоследствии, после прибытия в Израиль, я узнала, что в информационном листке кибуца Афиким в свое время была помещена статья Йеѓуды Ѓалеви, в которой он описывает пережитое им во время работы в СССР. В частности, он рассказывает, как одна наивная еврейская девушка подошла к нему и его жене в синагоге и спросила:

– Как вы носите в Йом‐Кипур свои вещи в месте, где нет эрува(13)? На этот раз я была осторожнее и не пригласила их к нам домой.

Тем не менее, я тайком передала им несколько моих стихотворений на русском языке, посвященных Эрец‐Исраэль. Они перевели их на иврит и поместили в том же листке, после статьи.

Мое ¨прикрытие¨ для посещения синагоги

Здесь нужно объяснить, каким образом я, молодая девушка, обязанная по всем правилам конспирации выглядеть безупречной комсомолкой, осмеливалась быть постоянной посетительницей синагоги – и это в годы, когда люди боялись даже просто пройти мимо нее, чтобы кто чего не подумал.

С первых классов школы я рассказывала подругам, что мои родители – люди пожилые и больные, потерявшие семерых детей на фронте и в ходе массовых расстрелов в Бабьем Яре. Когда это случилось, они начали ходить в синагогу – молиться о душах погибших, и мне приходится постоянно их сопровождать.

Каждой из девочек я говорила:

– Эту тайну я открываю только тебе, чтобы ты не подумала, будто я – фанатичная верующая.

Это объяснение отлично действовало и спасало меня от многих проблем, в том числе, и от необходимости вступать в комсомол, – ведь синагогу я все‐таки регулярно посещала, хоть и по уважительной причине. Так что в первые ряды советской молодежи меня не звали, но я от этого никак не страдала.

13 Эрув – буквально «смешение», «объединение» (владений) – процедура, предписанная мудрецами (включая строительство ограждения), чтобы сделать разрешенным перенос вещей из одного владения в другое в субботу и Йом‐Кипур.

Папа и мама во дворе синагоги

Арест папы

Прокаженные

Но вернусь к началу пятидесятых годов и к истории моей семьи. Мартовским утром 1951 года папа, как обычно, вышел из дома – и не вернулся.

Мы с мамой обегали все больницы и отделения милиции, пытаясь узнать хоть что‐нибудь о его судьбе. В одних местах нам просто хамили, в других – издевались над нами. Дежурный милиционер в одном из отделений, который отнесся к нам чуть человечнее, сказал:

– Что вы его ищете? Не понимаете разве, что он арестован органами госбезопасности?

Этот милиционер посоветовал нам прекратить искать папу, поскольку сам поиск может впутать нас в серьезную и опасную историю.

Хотя мы привыкли к жизни, полной страха, теперь для нас наступили еще более тяжкие времена, каких мы еще не знали. Папин арест изменил для нас все.

Как только распространился слух, что реб Лейб исчез, люди начали отдаляться от нас, считая всякое общение с нами опасным. Никто не переступал порог нашего дома, а встречавшие нас на улице переходили на другую сторону – только чтобы не пришлось поздороваться.

Мы привыкли к тому, что наш дом был всегда полон друзей и гостей. Теперь мы превратились в изгоев… Это очень угнетало нас, поскольку мы всегда были общительными, жившими одной жизнью с другими и принимавшими близко к сердцу их дела, а теперь – будто о нас написано в начале свитка «Эйха»(1), который читают в день поста 9‐го ава(2): «Как одиноко сидит…» – там говорится о разрушенном Иерусалиме. Теперь мы с мамой – две несчастные одинокие женщины, боящиеся собственной тени. Всякий шорох за дверью бросал нас в дрожь: не явились ли и за нами, чтобы пытками выбить признания в том, что папа – преступник?

Будние дни проходили в повседневных трудах и заботах, хотя бы частично отвлекавших нас от мыслей о папе, но субботы были просто невыносимы. Казалось, что сама Шхина, постоянно присутствовавшая в нашем доме в этот день, вместе с папой ушла в изгнание.

1 «Эйха» – в русской традиции «Плач Иеремии».

2 9‐е ава – день траура и поста в память о разрушении Первого и Второго иеруса‐ лимских храмов.

 

Пасхальный седер вдвоем

Мне, наивной и еще не знакомой с настоящим горем, субботние свечи, зажженные мамой, всегда возвещали появление света, озарявшего душу. Но в эти субботы без папы свечи тоже сделались какими‐то другими, как будто сияние их потускнело.

Мама говорила мне:

– В субботу нельзя печалиться! Именно тот, у кого на сердце тяжесть, должен наслаждаться вместе с царицей‐субботой, и в заслугу этого мы еще услышим голос папы, освящающего субботний день над бокалом вина!

Пришел праздник Песах. Никто не позвал нас на седер, и мы сели за стол вдвоем; папино кресло стояло пустое. Начали читать вслух Агаду – и я, не сдержавшись, расплакалась.

Я пыталась успокоиться, чтобы не расстраивать маму, но на это не хватало сил. Мама прижала мою голову к себе, гладила меня и шептала слова утешения, в которых проявлялась вся сила духа ее и острый ум:

– Смотри, Батэле: все, что мы делаем в память об исходе из Египта в эту ночь, и особая заповедь «И расскажи сыну своему» служит воспитанию детей. Они должны проникнуться мыслью о том, что чудо исхода из рабства на свободу, описанное в Торе, случилось не только в том поколении – оно происходит во всех поколениях, как говорится об этом несколько раз в самой Агаде. И так мудрец бен Зома толковал в Агаде слова Торы «Чтобы помнил ты день твоего исхода из Египта все дни твоей жизни»(3): « “Дни твоей жизни” – это дни, а “все дни твоей жизни” – это включает и ночи» – другими словами, надо помнить об Исходе и ночами, а «ночь» – это намек на изгнание. Так что мы должны ожидать избавления и не терять надежду на то, что еще немного – и мы выйдем из рабства на свободу!

Когда я немного успокоилась, мы продолжили читать Агаду. Я вспоминала папины комментарии и объяснения, а мама добавляла к этому что‐то свое. Когда мы дошли до слов «Чем отличается эта ночь от всех других ночей?», я не захотела задавать традицион‐ ные четыре вопроса, которые обычно задают на седере дети, и сказала, что приберегу их до папиного возвращения, потому что только он может ответить на бесчисленные вопросы, которые у меня накопились. Хотя папы и не было с нами на седере, дух его незримо присутствовал среди нас; мы то и дело говорили: папа объяснял это так‐то, а это – так‐то.

В ту невеселую праздничную ночь передо мной вновь раскрылось все величие маминого духа. Я до сегодняшнего дня жалею, что не записала все слова утешения и поддержки, сказанные ею мне в ту ночь. Уверена, что они были бы полезны молодым и сегодня.

3 «Дварим», 16:3.

В Рош а-шана в синагоге

Я вспоминаю первый Рош ѓа‐шана после папиного ареста. Мы с мамой пошли в синагогу. В первую ночь после праздничной молитвы люди, как принято, подходили друг к другу с традиционным благословением: «Да будешь ты вписан в Книгу жизни на добрый год, и да будет это скреплено печатью!» Почти все посетители синагоги люди пожилые, все знакомы между собой; мужчины  и женщины поздравляли друг друга – но нас не замечали. Мы стояли в углу двора и смотрели на собравшихся, а они, проходя мимо нас, опускали глаза, чтобы не встретиться с нами взглядом. И тут один старый еврей, бывавший у нас дома, реб Пинхас Грейниц, вдруг остановился возле нас – и начал танцевать. Он поднял руки и, глядя в небо, воскликнул:

– На добрый год да будете вы вписаны в Книгу жизни, и да будет это скреплено печатью!

Мама сказала мне:

– Разве звездам это нужно – быть вписанными в Книгу жизни? Он не им говорит, а нам!

Много десятков лет прошло с тех пор – а я помню его доброту в ту праздничную ночь, ведь доброта – это именно то, в чем мы нуждались тогда больше всего на свете. Из всех, бывших в тот день в синагоге, только реб Пинхас уехал впоследствии в Израиль; он умер в преклонном возрасте в городе Бат‐Ям.

Пока мы так стояли, словно у позорного столба, в углу двора, мама прошептала мне на ухо:

– Знай, Батэле, что этим евреям еще тяжелее подавить свое желание сказать нам новогоднее приветствие, чем нам – не получить его…

Реб Пинхас Грейниц

Сладкое лекарство

Мама сделала кидуш, и мы уселись за стол. Когда мы взяли яблоко, обмакнули его в мед и сказали: «Да будет воля Твоя на то, чтобы сделать для нас новый год добрым и сладким», – мама вспомнила, как я однажды спросила папу: если мы просим, чтобы год был добрым, то зачем добавляем еще слово «сладким»? Она сказала:

– Ты, наверное, помнишь, что он тебе ответил? Он сказал: «С чем это можно сравнить? Один человек получил от врача горькое лекарство. Даже зная, что оно, несмотря на горечь, идет ему на пользу, он все же хотел бы, чтобы лекарство было сладким. Так и мы. Знаем, что Всевышний все делает к лучшему, и даже самые тяжелые Его предопределения – на благо нам, и все же мы просим, чтобы наступающий год был не только добрым, но и сладким!» И как же сладко будет нам, когда Господь вернет нам папу, и мы вновь будем вместе, и будем накрывать наш стол по субботам и праздникам в спокойствии и радости!

Больше двух лет страдали мы с мамой от мук одиночества и страха, не имея ни малейших известий о папиной судьбе. Мы пытались подбадривать одна другую, поддерживать друг в друге надежду на то, что мы вскоре увидим папу и услышим, как он делает субботний кидуш…

Мама всегда, даже в моменты отчаяния, находила слова ободрения, нужные как раз в эту минуту. Она говорила:

– Сказано в Торе: «И был вечер, и было утро» – это означает, что после вечерней тьмы всегда приходит утро, озаряющее и радующее сердце. Народ Израиля начинает отсчет нового дня с вечера, а вслед за ним приходит утро, и это символизирует победу света над тьмой. У других же народов день начинается с утра, а потом приходит вечер, и тьма побеждает свет.

¨Дело врачей¨ и чудо Пурима

¨Убийцы в белых халатах¨

В 1953 году, незадолго до праздника Пурим, над многострадальным советским еврейством, еще не оправившимся от ужасов нацистской бойни, нависла новая опасность. Так же, как и до того в Германии, события нарастали постепенно и приобрели особый драматизм в последние годы жизни Сталина. Вскоре после победы над Германией, 24 мая 1945 года, на одном из приемов в Кремле Сталин провозгласил следующий тост:

«Я как представитель нашего советского правительства хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны».

Так в одночасье был отвергнут марксистский принцип полного равенства наций и положено начало иерархии, в которой самая низшая ступень предназначалась евреям.

С 1947 года в рамках этого курса была развернута кампания против так называемых безродных космополитов. В течение всего послереволюционного периода советские евреи привыкли к тому, что главным условием их выживания в советской системе является отказ от еврейской идентификации. Они всячески старались замаскироваться и быть как все. Но именно после того, как это им так хорошо удалось, этот «успех» был по‐ ставлен им в вину и вместо одобрения встретил лишь презрение и глубокое отвращение! Кто же они теперь? Не русские и не евреи, а нечто омерзительное и опасное – «не знающие родства космополиты».

Удары обрушились и на «официальных» евреев, проявлявших свое еврейство с разрешения и по поручению самих властей. В начале 1948 года агентами ГБ был убит и затем представлен в виде жертвы автомобильной катастрофы один из самых известных евреев страны, главный режиссер Московского еврейского театра народный артист СССР С. М. Михоэлс. По поручению властей он возглавлял созданный им во время войны Еврейский антифашистский комитет, который вел активную просоветскую пропаганду во всем мире и занимался сбором материальной помощи армии СССР от зарубежных еврейских организаций. Были обвинены в измене и уничтожены почти все члены этого комитета – видные еврейские деятели литературы и искусства. Были ликвидированы остатки еврейской культуры: закрыты еврейские театры, газеты, музеи, издательства на языке идиш… Вскоре после этого поползли первые слухи о предстоящей депортации евреев в Сибирь.

Но самое страшное началось 13 января 1953 года, когда все центральные газеты поместили следующее сообщение ТАСС:

АРЕСТ ГРУППЫ ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ

Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь руководителям партии и правительства Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; профессор Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г., врач- терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт…

Газета «Правда» напечатала в тот день редакционную статью под названием «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров‐врачей», в которой говорилось: «Участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали их здоровье, ставили им неправильные диагнозы, а затем губили больных неправильным лечением. Прикрываясь высоким и благородным званием врача – человека науки, эти изверги и убийцы растоптали священное знамя науки. Встав на путь чудовищных преступлений, они осквернили честь ученых…»

Самые ассимилированные и далекие от политики евреи вспоминали потом эти времена с ужасом. Ведь даже во время войны, при всех ее тяготах, они знали, что их страна, напрягая все силы, воюет с самым грозным их врагом, и чувствовали себя на переднем краю этой борьбы – и на фронте, и в тылу. А теперь, после всех перенесенных страданий и жертв, они вдруг объявлены в своей стране врагами и изменниками, чужеродными и ненужными элементами, выброшены из жизни! Травля – со всех сторон: редакционные статьи в газетах полны намеков, а фельетоны пестрят еврейскими фамилиями. Всюду евреев позорят, выгоняют с работы – а на запасных путях, согласно достоверным свидетельствам, уже стоят телячьи вагоны для поголовной высылки евреев на дальнюю окраину Советского Союза. И, как все давно привыкли в этой стране, бесполезно спрашивать: «За что?».

Официальным поводом для намеченного предприятия должна была служить «просьба представителей еврейского народа» о том, чтобы «оградить предателей и безродных космополитов еврейского происхождения от справедливого народного гнева путем переселения их в Сибирь». По дороге, как следовало из тех же слухов, евреев ожидали проявления «справедливого народного гнева», так что многие из высланных не доехали бы до места назначения. В том, что ожидалось именно такое развитие событий, убеждала опробованная властями во время войны практика переселения целого ряда народов СССР.

Коржик со слезами

Со дня на день страх и напряжение возрастали; день изгнания приближался.

В ночь праздника Пурим мы с мамой пошли в синагогу слушать чтение Книги Эстер. Шли, взявшись за руки, по заснеженным улицам Киева, чтобы в очередной раз вспомнить историю падения злодея Амана, задумавшего уничтожить весь наш народ. И хотя все происходившее в стране не располагало к особому оптимизму, мы все же надеялись на то, что и сейчас удостоимся чуда, подобного пуримскому.

Общее настроение в синагоге было мрачным. Слухи о высылке передавались из уст в уста. Один из мужчин читал свиток на традиционный мотив, и всякий раз, когда он произносил имя Амана, я стучала по столу – негромко, чтобы не было слышно на улице. Это сегодня в Израиле при упоминании этого ненавистного имени дети в синагогах вовсю раскручивают трещотки и шумят, а в Советском Союзе в те годы такое выражение отношения к антисеми‐ тизму следовало проявлять с максимальной осторожностью. На‐ завтра мы снова пошли с мамой в синагогу на утреннее чтение Книги Эстер.

В Пурим утром полагается, вернувшись из синагоги, посылать друзьям и знакомым мишлоах манот – угощение хотя бы из двух видов еды или напитков. А нам с мамой – и нечего, и некому было посылать, ведь с нами никто не хотел общаться. Мы «послали» друг другу по коржику и яблоку, причем при этом так плакали, что сухой коржик совершенно размок от слез…

– Пусть вторым будет Творец, – сказала я маме. – Давай пошлем Ему наш коржик со слезами.

И тут вдруг мы услышали с улицы какой‐то шум, голоса соседей, громко перекликавшихся между собой. Что там?! Я открыла дверь, выглянула наружу – и услышала оглушительное известие: Сталин умер этой ночью прямо на заседании Политбюро. Слухи были фантастические: он якобы требовал, чтобы члены Политбюро подписали постановление о высылке евреев, и когда некоторые отказались, он разбушевался, вопил как резаный, и тогда Каганович вынул из кармана пистолет и разнес Сталину голову.

О смерти официально сообщили только 5‐го марта. Умер он на одной из государственных дач, в Кунцево. Согласно одной из наиболее принятых версий, он был один у себя в комнате, и после того, как он долго никого не звал и не откликался на стук, охрана взломала дверь и обнаружила его лежащим на полу. Вызвали Берию, Хрущева и Маленкова. Те, однако, объявили, что «товарищ Сталин отдыхает», и ему долгие часы не оказывали помощь; когда, наконец, прибыли врачи, было уже, слава Богу, поздно.

Тиран продолжал убивать даже после своей смерти. Попрощаться с покойным, чье тело было выставлено в Колонном зале Дома союзов, стекались со всей Москвы огромные массы народа; возникла страшная давка, прежде всего – на Трубной площади, огороженной военными грузовиками. Сотни, а возможно, и несколько тысяч людей погибли в давке… Распространять информацию об этом запрещалось, а цифры были строго засекречены. В народе это назвали «вторая Ходынка», а Трубную площадь – «Трупная площадь».

Хотя после смерти Сталина о прежних репрессиях уже не могло быть и речи, страх перед системой, представления о ее всемогуществе и вечности господствовали в сознании людей еще десятилетия спустя. Сама мысль о сопротивлении казалась невозможной, пока не появилось движение борцов за гражданские права – диссидентов, в котором активнейшим образом участвовали евреи, и постепенно ширившееся движение евреев, в том числе религиозных, за право выезда в Израиль. Но это – уже другая история.

Стук в дверь

Мы с мамой вернулись со двора домой, охваченные радостью, какой не испытывали уже много лет.

– Может быть, теперь исполнится сказанное в Книге Эстер – то, что объявили Аману его жена и советники: «Если Мордехай, перед которым ты начал падать, из евреев – ты не одолеешь его, а падешь перед ним окончательно!» Быть может, вскоре мы увидим папу, который вернется к нам. Я очень надеюсь, что твой мишлоах манот достиг трона Всевышнего и ангел не забыл представить перед Ним твой коржик, пропитанный слезами, чтобы напомнить Ему о папе!

Я начала накрывать стол для праздничной трапезы и только‐только успела поставить напротив пустого папиного стула, как это я всегда делала, его тарелку и нож с вилкой, как раздался стук в дверь.

Мы испугались: кто бы это мог быть? Ведь после папиного ареста у нас никто не бывал.

Я открыла дверь и увидела в дверном проеме папу, истощенного, бледного и вместе с тем сияющего. Я обняла его, стала целовать и истерически кричать:

– Папочка, папочка, шалом алейхем!

Мама сначала застыла как каменная, а потом воскликнула:

– Видишь, доченька? На Небесах уже получили наш коржик со слезами! Посмотри, какой подарок послали нам с неба: папа вернулся!

Не успела она подбежать к нему, как он, пробормотав несколько невнятных слов, упал.

Уложив папу, мы позвали нашего семейного доктора Исраэля Гутина. Он поставил диагноз: смещение позвонка, что вызывает сильные боли и невозможность сохранять равновесие; из‐за этого папа и упал, едва войдя в квартиру.

– Как же вы дошли пешком сюда из тюрьмы с такой спиной? – взволнованно спросил доктор.

– Я не чувствовал боль всю дорогу, – ответил папа, – потому что я не шел, торопясь домой, а словно летел на крыльях. А когда я вошел в дом и увидел жену и Батэле, я вернулся в свое обычное состояние – и упал.

Главное в человеке – его «внутренний стержень», а у моего папы он был сильнее, чем его позвоночный столб.

Он пролежал несколько часов, пока не пришел в себя. Мы не хотели беспокоить его расспросами и возможными визитами; ему нужен был полный покой хотя бы в течение нескольких дней.

Возвращение папы стало праздником для всех посетителей нашей синагоги, душой которой он всегда был. Все время, пока он сидел в тюрьме, невозможно было увидеть улыбку на лицах молящихся, и когда в Пурим распространилась весть об освобождении реб Лейбы, их сердца наполнились радостью.

Возможно, папино освобождение было как‐то связано с событиями, назревавшими в высшем руководстве СССР. Многие сотрудники органов безопасности боялись новых веяний и того, что часть их жертв выйдет из тюрем и лагерей и превратится в их об‐ винителей. Не исключено, что именно поэтому были освобождены многие находившееся долгое время в заключении без суда, и в их числе – папа.

Два года – на хлебе и воде

Папа рассказал нам, что с ним происходило в течение этих 700 дней – двух долгих лет, начиная с момента ареста.

Был весенний день 1951 года. Он шел по своим делам по улице, когда вдруг рядом с ним остановился автомобиль – обыкновенный, гражданский, в котором сидели двое. Они открыли дверь и задали ему обычный невинный вопрос – как проехать туда‐то. Когда он наклонился и начал объяснять, они схватили его, втащили внутрь и привезли в здание МГБ, расположенное в центре города, в районе площади Богдана Хмельницкого, одной из самых больших и красивых в Киеве.

В подвалах этого многоэтажного здания находились камеры для заключенных и кабинеты для допросов и пыток. В папиной одиночной камере, практически карцере, без окон, было только цементное возвышение, на котором можно было сидеть или лежать, подогнув ноги – в ней он провел все два года своего заключения.

Там нельзя было определить, день сейчас или ночь. В камере постоянно горела тусклая лампочка, которую часто, особенно когда были недовольны его поведением на допросах, гасили, оставляя в кромешной тьме. Папа потом рассказывал, что там он понял, какой она была, та «тьма египетская», которую можно было «потрогать руками»… И в этом аду он продолжал учить Тору, повторяя вслух все, что помнил. Это давало ему силы держаться. Охранники думали, что он сошел с ума, – а он верил, что только Тора его спа‐ сет. В ходе многочасовых допросов следователи добивались от папы, чтобы он выдал тех, для кого он пек мацу, тех, кто приходил в нашу микву, проводил у нас субботу… Бесконечно спрашивали, чем занимаются все эти люди и о чем они ведут разговоры, и нет ли среди них тех, кто ставит целью свержение советской власти. Особенно добивались от него, чтобы он сообщил, не было ли в их кругу хасидов Хабада, которых власти преследовали больше всего. Их боялись, считая главной подрывной силой, поскольку они поддерживали конспиративные связи с Ребе, жившим в Соединенных Штатах, и выполняли его указания.

Допросы и пытки продолжались в течение всех этих двух лет. Папа мужественно держался, не назвал ни одного имени и не сообщил ничего, что могло бы кому‐то повредить. Им не удалось сломить его дух никакими пытками. Он даже не видел своих мучителей: следователь всегда сидел в полумраке, направляя ему в лицо яркий слепящий свет прожектора. Помимо физической муки это создает дополнительное психологическое давление, вызывает у допрашиваемого чувство беспомощности.

Папа говорил, что в течение всего срока заключения он как никогда остро чувствовал смысл слов «[Сыны человеческие], сидящие  во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»– ведь это было сказано о нем! Ему выдавали триста граммов хлеба и литр воды в день; время получения пищи было для него единственным ориентиром во времени. Вместе с хлебом приносили тарелку баланды и немного каши, но папа не прикасался ни к чему вареному и брал с подноса только хлеб.

¨Не испугаюсь зла, ведь Ты – со мной¨

Как‐то я спросила папу:

– Как ты сумел продержаться в течение двух лет в такой изоляции, подвергаясь при этом непрерывным пыткам и издевательствам на допросах?

– Доченька, – сказал он, – я отвечу тебе. Можно окружить еврея со всех сторон каменными стенами, но если он верит по‐настоящему, то в душе всегда останется свободным – ведь его Бог с ним всегда и везде. Еврей, верящий в Бога, никогда не может быть один, как сказал царь Давид: «Даже когда пойду долиной смерти – не испугаюсь зла, потому что Ты – со мной!»(4) Более того: еврей должен быть только с Всевышним, должен быть отделенным от этого мира – а это и означает, что он не один! Я постоянно либо молился, либо повторял наизусть мишнайот и читал псалмы, и так осуществились для меня слова «Если бы Твоя Тора не была моей отрадой, то наверняка погиб бы я в моем бедствии»(5). Моей единственной заботой было то, что вы, конечно же, печалитесь обо мне днем и ночью. И вот я, наконец, дома, с вами!

Папа медленно приходил в себя и восстанавливал силы, пока не стал таким, как прежде, и вернулся к обычным своим занятиям, только теперь он никуда не выходил один.

– Если они захотят опять меня арестовать, пусть придут за мной домой, а не забирают с улицы, как бродячую собаку, – часто повторял он.

Рассказ рава Зильбера

Приведу здесь одну историю из жизни рава Ицхака Зильбера, истинного праведника, прошедшего лагерь, ревностно соблюдая при этом заповеди и приобщая к ним других. В 1951 году его осудили на большой срок по ложному обвинению в спекуляции облигациями государственного займа. Следователи и судьи хорошо знали о его религиозной деятельности, и это, несомненно, сыграло свою роль в вынесении сурового приговора. В итоге он отбыл около двух лет в лагере под Казанью и вышел по амнистии после смерти Сталина летом 1953 года.

4 «Теѓилим», 23:4.

5 «Теѓилим», 119:92.

Приведу здесь историю, которую он рассказал в своей книге «Чтобы ты остался евреем».

В ночь праздника Пурим рав Ицхак собрал пятнадцать евреев‐заключенных и стал пересказывать им Книгу Эстер. Один из слушателей, Айзик Миронович, немолодой человек, осужденный на десять лет, вдруг вышел из себя. Он стал кричать, что все эти байки о том, что было две с половиной тысячи лет назад, нам теперь никак не помогут, потому что Сталин – это не Аман. Сначала будут судить врачей и повесят их на Красной площади, а после этого – уже и эшелоны готовы, и бараки построены – под Верхоянском и под Хабаровском, где морозы доходят до шестидесяти градусов. И это означает конец евреев СССР.

Рав Ицхак Зильбер

Рав Ицхак ответил ему, что еще рано оплакивать советских евреев. Аман тоже успел разослать свой приказ в сто двадцать семь областей Персидской империи. Бог еще поможет! Но Айзик Миронович в ответ закричал:

– Что ты сравниваешь? У Сталина всегда все получается! Он загнал крестьян в колхозы, уничтожил миллионы людей, войну у Гитлера выиграл, крымских татар выселил… Все, что он задумал, – осуществил!

Рав Ицхак мягко возразил ему:

– Со всеми у него получилось, а с евреями не получится – потому что сказано: «Не спит и не дремлет страж Израиля!» Ведь Сталин – всего лишь человек из плоти и крови, простой смертный!

Но Айзик Миронович с ним не согласился, говоря, что Сталин, несмотря на свои семьдесят три, крепок как железо. На это рав Ицхак ответил:

– Никто не может знать, что будет с каждым через полчаса!

На следующее утро Айзик Миронович разыскал рава Ицхака и сказал:

– Ты был прав! Как вчера говорил – так и случилось: с воли передают, что Сталина хватил удар, он парализован! По подсчетам получается, что это случилось как раз через полчаса после нашего вчерашнего разговора!

Рав Ицхак пишет, что как только он узнал о болезни Сталина, сразу начал читать псалмы и молиться, чтобы тиран поскорее умер. Он говорил: «Если я сегодня знаю псалмы наизусть и могу прочесть каждый с любого места, то это – благодаря товарищу Сталину! Я читал их трое суток подряд, день и ночь, работая, убирая территорию, сидя в бараке. Перестал, только когда услышал, что его уже нет. Откуда они вдруг так вспомнились, что я мог их читать на ходу? Это Всевышний открыл мне память!»

В одном лагере с равом Ицхаком сидели заключенные евреи из старых коммунистов, которые были сотрудниками органов безопасности еще во времена Ленина; в годы своей молодости они закрывали синагоги и доносили на своих родителей и близких родственников. Рав Ицхак подолгу дискутировал с ними о вере в Бога.

После смерти Сталина они подошли к раву, пожали ему руку, и один из них сказал на идиш:

– Ицхак, мы должны признать: ты был прав – есть Бог, Судья на земле!

Рав И. Зильбер в лагере

Завещание папы и его смерть

Последняя воля папы

В один летний день 1960 года я вернулась, как всегда, с работы и встретила папу, поджидавшего меня во дворе. Я поприветствовала его и поцеловала ему руку, как у нас было принято всегда.

– Батэле, – сказал он, – может быть, пройдемся немного по берегу Днепра? Хотел бы поговорить с тобой вдали от городского шума и суеты. Мне как‐то не по себе, а вид речных волн так успокаивает душу…

Мы подошли к лодочной станции, взяли напрокат лодку, сели в нее и поплыли по течению подальше от города, туда, где начинаются бескрайние поля, – и папа под плеск волн и крики чаек начал свой монолог.

Вначале он говорил о нашей жизни в этом мире, жизни временной, и о том, что хотя человек и смертен, есть в нем зерно вечности, дающее всходы благодаря совершенным им добрым делам. Говорил он горячо и серьезно, как будто подводя итог своей жизни.

Когда он сделал небольшую паузу, я набралась смелости и сказала:

– Папа, почему ты так серьезно говоришь о смерти? Ты, слава Богу, здоров, бодр, хорошо себя чувствуешь, ничего страшного не случилось – так зачем же ты заводишь разговор на такую тему? Ведь ты всегда учил меня радоваться жизни, видеть во всем хорошее! И мама всегда говорит: «Не ищи дорогу к счастью, нет ее; ищи счастье, что лежит у тебя на дороге, получай удовольствие от каждой минуты своей жизни». Чтобы жить счастливо, нужно соблюдать одно правило: если у тебя нет того, что ты желаешь, – желай то, что у тебя есть, и тогда у тебя будет то, что ты хочешь. Но когда ты говоришь о смерти – я не могу радоваться. Зачем ты портишь нам удовольствие от этой прогулки?

– Милая моя девочка! – сказал папа. – Разговор о смерти – это не сама смерть. И все же человек обязан постоянно иметь в виду сказанное царем Шломо: «Лучше доброе имя, чем доброе оливковое масло, и день смерти – чем день рождения»(6). С момента появления человека на свет каждый проходящий день приближает его к смерти. Никому пока еще не удалось избежать этой участи. И если вдруг у человека появилось желание говорить на эту важную и серьезную тему, он не должен откладывать разговор – ведь никто не знает своего часа. Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить то, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником! Это – моя последняя воля.

– Я понимаю: кадиш – это молитва, – сказала я, – и хоть я и дочь, а не сын, я могу молиться о твоей душе; но памятник – это камень, и как понимать, что я должна стать твоим памятником?

– Я, конечно, не имел в виду камень с выбитым на нем именем, – ответил папа, – это только знак, указывающий место могилы. Настоящий вечный памятник человеку – это добрые дела, совершенные им при жизни, и добрые дела, которые делают его потомки. Я знаю: мне не нужно убеждать тебя, чтобы ты продолжала соблюдать субботу, кашрут и все остальное. Мое завещание тебе вовсе не в этом. Я уверен, что ты не отступишь от выполнения повелений Творца, которые мы с тобой слышали вместе с нашими отцами у горы Синай. Но вот о чем я хочу тебя попросить: чем бы ты ни занималась в жизни, во всех делах своих стремись к одному: чтобы все встреченные тобой люди, все видящие тебя, по твоей одежде, твоему поведению, по тому, как ты общаешься с людьми и что для них делаешь, говорили с похвалой: «Это дочь реб Лейба Майзлика!» Когда дети оставляют пути Торы, даже отец‐праведник не может защитить их своими заслугами. Но если у отца, который в чем‐то согрешил, есть дочь‐праведница, то ее заслуги зачтутся и ее отцу. Я уверен, что благодаря твоим заслугам моя душа будет прощена. И потому прошу тебя: не делай ничего такого, из‐за чего меня могут изгнать из райского сада. И когда злое начало, которое есть в каждом из нас, станет подталкивать тебя к дурному – не поддавайся соблазну. Ведь если ты попадешь в его сети – пропадет труд всей моей жизни!

6 «Коѓелет», 7:1.

Помолчав, папа продолжил:

– Приведу тебе пример. Ты видишь этот мост над Днепром? Сотни людей строят такой мост: инженеры, техники, рабочие… Когда мост готов, его испытывают на прочность. Пропускают по нему поезд – скажем, сорок груженых вагонов, и если мост их выдержит, строители получат премию и будут радоваться плодам своего труда. И вот идет проверка моста. По нему движется состав. Прошли уже тридцать вагонов, тридцать один – и так далее. На мосту уже сороковой вагон, последний… и вдруг – катастрофа! Мост под ним обрушивается, и этот последний вагон увлекает за собой в реку все остальные, прошедшие прежде вагоны! Все пропало. В один момент строители потеряли и вознаграждение, и славу. Вместо того, чтобы уйти увенчанными лаврами победителей, они сгорают от стыда за провал в порученном деле. Точно так же – и с цепью поколений, проследовавших по мосту истории от праотца Авраѓама до нас с тобой. Наши предки с честью прошли по мосту; они устояли во всех испытаниях и бедствиях во все эпохи и выдержали главный экзамен – на верность Всевышнему. Если мне суждено попасть в грядущий мир, я встречу там всех моих предков, все звенья в цепи поколений рода Майзликов. И если, не дай Бог, последнее из них перед приходом Машиаха потерпит крушение в жизненных испытаниях, оно может увлечь за собой в пропасть всех живших до него, всех тяжело трудившихся ради освящения имени Творца! Подумай хорошенько обо всем этом.

Папа вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, на котором был написан его рукой отрывок из книги «Ховот ѓа‐ левавот»(7), переведенный им на русский язык:

«Надо, чтобы человеку стало ясно, что у всего сущего в мире, у предметов и у явлений, есть известные границы – и ни один из них не добавит к тому и не убавит от того, что предопределил Творец благословенный для каждого относительно количества и качества, места и времени. Не добавить к тому, что предопределено как малое, и не убавить от того, что предопределено как большое; не задержать того, чему предопределено быть раньше, и не ускорить того, чему предопределено быть позднее».

Протягивая мне этот лист, папа сказал:

– Если ты всегда будешь помнить эти слова, то все выдержишь и все преодолеешь.

В тот час я не постигла всей глубины смысла прочитанного. Но чем старше я становлюсь, тем большее воздействие оказывают на меня слова той книги.

Я тогда даже не понимала, какое непростое завещание оставил мне папа. Ведь с тех пор каждое мое слово и каждый поступок, все, что я делаю для себя и для других, обязывает меня хорошо подумать сначала, не нарушаю ли я папин покой в райском саду, покой, который он заслужил всей своей жизнью…

Мы завершили прогулку по Днепру и вернулись домой перед заходом солнца. Папа еще успел зайти в синагогу помолиться Минху, а я ходила взад и вперед по дому, обдумывая то, что говорил папа.

Маме я не стала рассказывать о папином завещании.

7 «Ховот ѓа‐левавот» («Обязанности сердец») – труд жившего в Испании в XI в. мудреца Бахьи бен Йосефа ибн Пакуды.

Инсульт

Посреди ночи папа проснулся и сказал, что ему плохо. Его состояние ухудшалось с каждой минутой. Он потерял речь – его парализовало, произошло кровоизлияние в мозг.

Врач «скорой помощи», которую мы вызвали, хотел забрать папу в больницу, но мама попросила оставить его дома, ссылаясь на то, что я прошла основательную подготовку на курсах медсестер и буду за ним ухаживать. Доктор Гутин пришел сразу; он вызвал профессора‐невролога, который сказал, что состояние больного чрезвычайно тяжелое и он нуждается в непрерывном наблюдении.

Я сидела у папиной постели, а мама тем временем готовила еду на субботу для наших постоянных гостей.

– Если евреи после субботней трапезы скажут в миньяне «Биркат‐ѓа‐мазон», будут говорить слова Торы и молиться за папино выздоровление, то это станет для него самым лучшим лекарством, – сказала она.

Доктор Гутин приходил каждые несколько часов и приводил с собой профессора. В субботу утром я пошла в синагогу и попросила, чтобы там сказали особую молитву о выздоровлении папы. Все были взволнованы сообщением о его болезни, и наши постоянные гости отказывались идти к нам на утреннюю трапезу – не хотели мешать больному, но я упросила их прийти, поскольку была согласна со словами мамы.

Когда все мы пришли к нам домой, реб Пинхас Грейниц, о котором я уже упоминала, сделал кидуш над вином; слезы катились по его лицу. Я набрала из бокала в ложечку этого вина и дала его папе.

Всю ту субботу наши гости не переставали говорить слова Торы и читать псалмы, а папа смотрел на них со своей постели отсутствовавшим взглядом. Никогда еще не пели у нас субботние песни с таким чувством, как в тот раз.

После молитвы Минха все вновь собрались – на третью трапезу и для молитвы Маарив. Реб Пинхас Грейниц совершил Ѓавдалу над бокалом вина, и гости простились с папой, пожелав ему полного выздоровления.

Смерть папы

Четыре дня папа боролся со смертью, и врачи делали отчаянные усилия, чтобы спасти его. Ничто не помогло – 20‐го числа месяца сиван, в день памяти о наших бедствиях в эпоху крестовых походов в 1171 году и погромов Богдана Хмельницкого в 1648 году, он скончался. Папина душа вернулась к своему источнику, чистая и незапятнанная, наполненная Торой, заповедями и добрыми делами, которые он делал все семьдесят лет своей жизни.

В этот трагический момент я вспомнила о том, что рассказывал мне папа о смерти раби Йеѓуды ѓа‐Наси, описанной в Талмуде: ангелы, которые хотели забрать его на небеса, и его ученики‐праведники, которые хотели оставить его на земле, непрерывно молясь, как бы ухватились за его душу в попытке перетянуть ее к себе, но ангелы победили людей(8).

Похороны

Глубокий траур воцарился в нашей маленькой общине. Люди любили папу, и его уход из жизни был для них трагическим событием.

У папиной могилы

Мы похоронили его на новом киевском кладбище, в надежде на то, что в будущем перевезем его останки в Иерусалим.

Внезапная кончина самого дорогого в моей жизни человека тяжело подействовала на меня. На кладбище, у раскрытой могилы, со мной случилась истерика. Я даже пыталась спрыгнуть в яму, но меня удержали. Доктор Гутин сделал мне укол успокаивающего, и тело папы предали земле.

8 См. Вавилонский Талмуд, «Ктубот», 104а.

¨Корона упала с моей головы¨

Начались семь дней шива(9), когда близкие умершего оплакивают его, сидя на низких скамейках, не выходя из дома, не отвлекаясь ни на какие дела, не связанные с трауром.

Как только мы, вернувшись с кладбища, вошли в дом и присели, мама сказала:

– Доченька, теперь я больше не царица – корона упала с моей головы. С этого дня ты – главная в доме; что бы ты ни сказала, я буду исполнять. И если ты когда‐нибудь меня обидишь – я заранее, с этой самой минуты, тебе прощаю.

Увидев, что я смотрю на нее с недоумением, она грустно улыбнулась и добавила:

– Батэле моя, я нисколько не сомневаюсь, что и после того, что я тебе сказала, ты не станешь уважать меня меньше, чем раньше. Но ты должна знать, что я теперь не только твоя мама, но и вдова, а обижать вдову – большой грех! Ты – моя единственная дочь, ты – все, что у меня осталось, и я хочу уберечь тебя даже от самого малого греха, невольного и случайного, и от наказания за него.

Я всегда любила маму, но после этих ее слов стала любить ее еще сильнее и глубже. С тех пор не только ее просьбы, но и малейшие намеки на них были для меня приказами, которые следовало исполнять немедленно. Через годы, когда я познакомилась с моим будущим мужем, я сказала ему:

– Имей в виду: если, не дай Бог, мама прольет из‐за тебя даже слезинку – я уйду от тебя и останусь с ней.

И он все четырнадцать лет, до самой смерти мамы, был для нее преданным сыном.

Мы с мамой снова одни

В течение всего периода шива наш подвал был полон людей, которые, согласно обычаю, приходили утешить нас, хотя это и было небезопасно, поскольку кагебешники, несомненно, наблюдали за домом и составляли списки входивших к нам.

Если бы мы записали все, что рассказывали о папе наши посетители в эти дни, это составило бы несколько толстых томов воспоминаний о его жизни, в течение которой он постоянно делал людям добро.

9 Шива – первый, самый строгий этап траура, продолжающийся семь день после похорон.

Окончились эти семь дней – и мы с мамой остались вдвоем. Жизнь наша лишилась цели и смысла. Пока папа был жив, он вел нас, излучая свет и жизненную энергию, заряжавшую нас; теперь же, когда он ушел, – будто удалился из нашего дома «огненный столп», как из стана евреев в пустыне после смерти Моше‐рабейну…

Последняя воля папы

В первое время после смерти папы я бессонными ночами восстанавливала в памяти все, что слышала от него, и в его завещании раскрывались для меня все новые глубины. Я как бы продолжала беседовать с ним, и у меня было ощущение, что папа не умер, что он рядом со мной.

Я рассказала маме о нашей последней прогулке с ним по Днепру – слово в слово, ничего не пропуская.

Однажды вечером мы с ней сидели вдвоем, и я, в который уже раз, пересказывала ей папино завещание: «Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить главное, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником!»

Чего же хотел от меня папа? Очевидно, чтобы я учила Тору вместо погибших братьев. Но ведь я – простая девушка, с трудом умеющая молиться, никогда не учившаяся всерьез, – как же я сумею исполнить папино завещание?

И тогда я вспомнила другие его слова: «Если человек просит из глубины сердца и страстно желает достичь какой‐то возвышенной цели, даже намного превышающей его возможности, – он получает помощь с Небес, ведь Всевышний не оставляет без ответа просьбу того, кто к Нему обращается». И я стала молиться, чтобы Творец дал мне возможность продолжать папин путь, как он мне завещал.

Первым знаком того, что моя молитва была принята, стал приезд к нам замечательного человека, еврея из Соединенных Штатов рава Цви Бронштейна.

180

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 14.01.2020  11:33