Tag Archives: евреи в Великой Отечественной войне

ВСПОМНИМ СЕМЁНА КОСБЕРГА

От belisrael. Сегодня День космонавтики; 60 лет назад в космос отправился первый человек, Юрий Гагарин. О Гагарине и Сергее Королёве говорят много; о создателе двигателей для космических полётов, нашем земляке Семёне Косберге – меньше. Предлагаем материал о нём с сайта «Космический мемориал» (с некоторыми сокращениями).

* * *

Cемён Ариевич Косберг родился 14 (27) октября 1903 года в городе Слуцке Минской губернии в составе Российской империи (ныне – Минской области Республики Беларусь), в семье кузнеца-кустаря.

В 1917–1919 годах Семён Косберг учился в Слуцком коммерческом училище, в 1919–1925 годах работал кузнецом и слесарем в кузнице отца. Одновременно в 1922–1924 годах учился на вечерних общеобразовательных курсах, где получил среднее образование.

В 1925–1926 годах Семён Ариевич Косберг проходил срочную службу в Красной армии. После демобилизации работал слесарем на фабрике имени Степана Халтурина в Ленинграде.

В 1927–1929 годах С. А. Косберг учился в Ленинградском политехническом институте, а затем – в Московском Высшем Аэромеханическом училище (ныне – Московский авиационный институт имени Серго Орджоникидзе), которое окончил в 1930 году.

В 1931 году он был направлен на работу в ЦИАМ – Центральный институт авиационного моторостроения, где прошел путь от инженера-конструктора до начальника научно-исследовательского отдела. Занимался вопросами создания систем непосредственного впрыска топлива в головки цилиндров авиадвигателей вместо недостаточно эффективных карбюраторных систем впрыска.

В составе группы инженеров Семён Ариевич изучал зарубежный опыт, разрабатывал и испытывал систему непосредственного впрыска для авиационного двигателя М-34. До 1940 года ими были спроектированы, изготовлены и испытаны несколько агрегатов непосредственного впрыска различной конструкции.

В 1936–1939 годах в печати появляются первые статьи С. А. Косберга о впрыскивающей системе для бензиновых двигателей. К 1940 году им были решены вопросы создания систем автоматики и регулирования агрегатов непосредственного впрыска, а также технологии их изготовления. Применение этих систем при работе авиационных двигателей давало возможность достичь увеличения их мощности, повышения экономичности, улучшения эксплуатационных качеств, надежной работы при боевых эволюциях самолёта.

Как талантливый инженер и энергичный организатор, С. А. Косберг в 1940 году назначается на должность заместителя Главного конструктора Особого конструкторского бюро Московского завода № 33 Народного комиссариата авиационной промышленности СССР и начальником КБ по разработке систем непосредственного впрыска.

В 1941 году, в связи с возросшей необходимостью коренного улучшения боевой авиационной техники, ОКБ завода № 33 при эвакуации было разделено на два самостоятельных предприятия, одно из которых – будущее КБ химавтоматики – (КБХА) было эвакуировано в город Бердск Новосибирской области на завод № 296 имени Ф. Э. Дзержинского.

С 13 октября 1941 года предприятие стало самостоятельным и получило наименование ОКБ-296. Главным конструктором был назначен Семён Ариевич Косберг.

В суровых сибирских условиях, по существу на голом месте, группа специалистов, руководимая С. А. Косбергом, в короткие сроки создала и внедрила в серийное производство агрегат непосредственного впрыска НВ-ЗУ для авиационного двигателя АШ-82ФН генерального конструктора Аркадия Дмитриевича Швецова. Использование мотора АШ-82ФН на самолётах-истребителях Ла-5 существенно улучшило их лётно-тактические данные (скороподъемность, маневренность, скорость, дальность полёта), что обеспечило преимущество отечественным истребителям в воздушных боях над лучшими немецкими машинами «Фокке-Вульф-190» и «Мессершмитт-109».

Во время Великой Отечественной войны моторы АШ-82ФН с агрегатом НВ-ЗУ устанавливались на самолетах-истребителях Ла-5 и Ла-7 (ОКБ № 301 под руководством Семёна Алексеевича Лавочкина), бомбардировщиках Ту-2 и торпедоносцах Ту-2Д (Конструкторского бюро под руководством  Андрея Николаевича Туполева), а после войны – на самолетах-истребителях Ла-9, Ла-11 (ОКБ № 301 под руководством С. А. Лавочкина), пассажирских самолетах Ил-12 и Ил-14 (Конструкторского бюро под руководством Сергея Владимировича Ильюшина). В 1942–1949 годах заводами авиационной промышленности было сдано в эксплуатацию более 30000 агрегатов НВ-ЗУ и НВ-3ФА.

В 1941–1952 годах ОКБ С. А. Косберга разработало 11 вариантов агрегатов НВ (и 40 их модификаций) для авиационных моторов конструкторов Аркадия Дмитриевича Швецова, Александра Александровича Микулина, Владимира Яковлевича Климова и Владимира Алексеевича Добрынина.

Следующим этапом работ ОКБ С. А. Косберга было исследование и внедрение впрыска водно-спиртовых смесей в цилиндры авиационных моторов. Это позволяло значительно увеличить давление при всасывании топлива и форсировать моторы по мощности без появления детонации при их работе на топливе исходного сорта, а также перевести моторы на топливо с пониженным октановым числом.

Особое место в деятельности Семёна Ариевича Косберга и руководимого им конструкторского бюро занимали исследования по проектированию и отработке форсунок, технологичных в изготовлении и надежных в эксплуатации, так как от этих важных узлов в значительной мере зависел основной параметр поршневых, турбореактивных и жидкостных ракетных двигателей – экономичность.

Впервые в отечественной практике были внедрены проливочные испытания форсунок при их комплектовании, обеспечивающие единообразие гидравлических характеристик указанных узлов.

В 1941–1954 годах под руководством С. А. Косберга помимо агрегатов НВ было разработано и передано в производство 10 типов серийных и 17 типов опытно-экспериментальных форсунок для авиационных моторов, 31 тип рабочих и 4 типа пусковых форсунок для реактивных двигателей 18-ти наименований.

В 1946 году Особое конструкторское бюро под руководством Семёна Ариевича Косберга было перебазировано в Воронеж и стало именоваться ОКБ-154. К этому времени на смену поршневым двигателям пришли реактивные.

ОКБ, продолжая работы над агрегатами НВ, начало разработку агрегатов топливной аппаратуры для турбореактивных и турбовинтовых двигателей Генеральных конструкторов Владимира Яковлевича Климова, Архипа Михайловича Люльки, Александра Александровича Микулина, Павла Александровича Соловьёва, Александра Георгиевича Ивченко и Николая Дмитриевича Кузнецова.

Под руководством С. А. Косберга создавались и внедрялись в серийное производство топливные форсунки, регуляторы подачи топлива в форсажную камеру, системы управления и регулирования двигателей, топливные фильтры, масляные флюгерные насосы и многие другие системы и агрегаты. Он проявил инициативу в разработке ряда пусковых стартеров на твёрдом топливе (порохе), а затем и на жидком (унитарном) топливе для мощных авиационных турбореактивных двигателей.

В связи с тем, что в СССР бурными темпами начало развиваться ракетостроение, Семён Ариевич Косберг решил, что руководимому им ОКБ необходимо осваивать новую тематику. К этому времени ОКБ располагало квалифицированными инженерно-конструкторскими кадрами и опытным производством, что позволяло браться за решение более сложных задач.

Полученный опыт разработки пусковых стартеров на жидком топливе, включавших в себя значительную часть агрегатов, применяемых в жидкостных ракетных двигателях – ЖРД (газогенератор, турбина, насосы, органы регулирования и управления), был использован для перехода к более высокой ступени развития двигателестроения – к созданию авиационных ЖРД. Такие двигатели должны были многократно включаться в полёте и иметь большой ресурс работы. Решение этой задачи в комплексе представляло значительную трудность.

Усилиями коллектива ОКБ под руководством С. А. Косберга подобные жидкостные реактивные двигатели (Д-154 тягой в 4 тонны и СК-1 регулируемой тяги в 2-4 тонны) были разработаны в 1954–1958 годах. При создании двигателя СК-1, работавшего на жидком кислороде и этиловом спирте, была использована камера сгорания, разработанная в ОКБ Сергея Павловича Королёва и предоставленная в распоряжение ОКБ-154 как результат первых творческих контактов.

Третий ЖРД (СК-1К) с регулируемой тягой от 4 до 1,5 тонн для самолёта-истребителя Як-27В Александра Сергеевича Яковлева был первым в стране двигателем такого типа многоразового использования, работающим на жидком кислороде и керосине, с ресурсом до трёх часов. Впервые в схему ЖРД был включён газогенератор, работающий на основных компонентах топлива.

В августе 1957 года ОКБ было реорганизовано в самостоятельное уставное Государственное союзное опытно-конструкторское бюро № 154. Его специалистам были поручены работы по созданию новых авиационных ЖРД.

Приобретенный опыт, уверенность в силах коллектива, творческая инициатива С. А. Косберга позволили ОКБ приступить к разработке жидкостных реактивных двигателей ракет класса «земля-воздух» для противовоздушной обороны страны.

В 1957–1960 годах был создан ЖРД РД-0200 с регулируемой тягой от 6 до 0,6 тонн, работающий на самовоспламеняющихся компонентах топлива (окислителе АК-27И и горючем ТГ-02) для второй ступени ракеты, созданной коллективом ОКБ № 301 под руководством Семёна Алексеевича Лавочкина.

Разработка велась совместно с ОКБ-2 Государственного комитета оборонной техники под руководством Алексея Михайловича Исаева, что положило начало тесному творческому сотрудничеству обоих коллективов и их главных конструкторов. Отработка двигателя была завершена силами коллектива ОКБ-154.

Впервые в стране был создан ЖРД с десятикратным регулированием тяги. Он успешно прошел лётные испытания и был передан в серийное производство.

В 1959–1960 годах был разработан ЖРД РД-0201 с регулируемой тягой от 6-ти до 3-х тонн, работающий на самовоспламеняющихся компонентах топлива (окислителе АК-27И и горючем ТГ-02) для зенитной ракеты, созданной в Конструкторском бюро Петра Дмитриевича Грушина.

Успешные работы по созданию жидкостных реактивных двигателей укрепили авторитет ОКБ С. А. Косберга в этой области.

Главному конструктору ОКБ-1 С. П. Королёву хорошо были известны созданные С. А. Косбергом образцы авиационных ракетных двигателей, знал Сергей Павлович и о его творческом содружестве с главным конструктором ЖРД Алексеем Михайловичем Исаевым. 10 февраля 1958 года произошла встреча Семёна Ариевича Косберга и его соратника Александра Дмитриевича Конопатова с Сергеем Павловичем Королёвым, положившая начало их сотрудничеству.

Двухступенчатая ракета-носитель Р-7, разработанная в ОКБ-1 под руководством С. П. Королёва, успешно вывела на орбиту три первых искусственных спутника Земли. Однако дальнейшее изучение космического пространства было невозможно без третьей ступени, которая обеспечила бы разгон корабля до второй космической скорости.

Кислородно-керосиновый жидкостной реактивный двигатель РД-0105 тягой 5,04 тонн для третьей ступени (блок «Е») ракеты-носителя Р-7 (8К-72) был разработан в ОКБ С. А. Косберга в 1959–1960 годах совместно с ОКБ-1 С. П. Королёва за рекордно короткий срок – 9 месяцев. Это был первый отечественный ракетный двигатель, запускаемый в условиях, близких к состоянию невесомости и глубокого вакуума.

Применение третьей ступени с двигателем РД-0105 дало возможность увеличить массу искусственных спутников Земли с 1400 до 4500 килограмм и достичь второй космической скорости, что позволило осуществить полёты космических объектов вокруг Луны и на Луну, облет Луны с фотографированием её обратной стороны.

В 1959 году С. А. Косберг стал доктором технических наук.

Новой самостоятельной разработкой Воронежского ОКБ-154 стал кислородно-керосиновый жидкостной реактивный двигатель РД-0109 тягой 5, 56 тонн для третьей ступени (блок «Е») более совершенной и надежной ракеты-носителя «Восток» (8К-72К – модификации Р-7) применявшейся при запуске ориентированных спутников Земли с возвратом их на Землю. С помощью этой ракеты-носителя были выполнены задачи мирового значения, и прежде всего – (запуск 12 апреля 1961 года) в космическое пространство первого пилотируемого корабля-спутника «Восток».

Памятная медаль 2011 г. со знаменитыми словами Ю. Гагарина, сказанными в начале полёта («Косберг сработал!»)

Очередными разработками ОКБ-154 стали более мощные кислородно-керосиновые ракетные двигатели: РД-0107 для третьей ступени ракеты-носителя «Восход» (11А57); РД-0108 и на его базе существенно модернизированный двигатель РД-0110 для третьей ступени (блок «И») ракеты-носителя «Союз» (11А511). По своим техническим и эксплуатационным характеристикам каждый из этих двигателей обеспечивал достижение качественно нового уровня развития отечественной ракетной техники.

Много сил и энергии Семён Ариевич Косберг отдал разработке новых ракетных двигателей, работающих по схеме с дожиганием генераторного газа (их разработка начата ОКБ в 1961 году). В ходе работ был решен ряд фундаментальных проблем, что позволило не только разработать надежную конструкцию двигателя, но и открыть дальнейшую широкую перспективу создания мощных и эффективных средств выведения космических объектов на орбиту.

Под руководством С. А. Косберга в короткий срок в ОКБ-154 была создана современная испытательная база с хорошо оснащенными экспериментальными лабораториями, благодаря которым стало возможным вести разработку более мощных двигателей, работающих как на криогенном топливе, так и на топливе длительного хранения. Первыми из таких двигателей, работающими по схеме с дожиганием на топливе из азотного тетроксида и несимметричного диметилгидразина, стали РД-0202 и РД-0205 соответственно для первой и второй ступеней ракеты-носителя «Протон», созданной под руководством Владимира Николаевича Челомея. На их основе были разработаны двигатели РД-0210 и РД-0211 для второй ступени и РД-0212 для третьей ступени ракеты-носителя. Отработка и сдача в эксплуатацию этих двигателей была осуществлена уже без Семёна Ариевича Косберга…

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 17 июня 1961 года «За успешное выполнение специального задания Правительства по созданию образцов ракетной техники, космического корабля-спутника “Восток” и осуществление первого в мире полета этого корабля с человеком на борту» Косбергу Семёну Ариевичу было присвоено звание Героя Социалистического Труда с вручением ордена Ленина и золотой медали «Серп и Молот».

Постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 21 апреля 1960 года «За разработку и постановку на вооружение первой термоядерной головной части Межконтинентальной баллистической ракеты Р-7» Косбергу Семёну Ариевичу была присуждена Ленинская премия в составе коллектива разработчиков, в который кроме него входили: Воронин Станислав Николаевич – Главный конструктор Всесоюзного Научно-исследовательского института экспериментальной физики; Ковтуненко Вячеслав Михайлович – заместитель Главного конструктора Конструкторского бюро «Южное»; Радовский Виталий Петрович – заместитель Главного конструктора ОКБ-456; Раушенбах Борис Викторович – Начальник отдела ОКБ-1; Хлыбов Николай Николаевич – инженер по гироприборам НИИ-10; Янгель Михаил Кузьмич –главный конструктор Конструкторского бюро «Южное».

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 декабря 1957 года «За успешное осуществление запуска Первого в Мире искусственного спутника Земли и искусственного спутника с живым существом на борту» Косберг Семён Ариевич был награждён орденом «Знак Почёта». Также среди его наград – ордена Красной Звезды (1943), Отечественной войны I степени (1945), медали.

Выдающийся создатель авиационных и ракетных двигателей Семён Ариевич Косберг скончался 3 января 1965 года, через несколько дней после автомобильной катастрофы, куда он попал, возвращаясь из служебной командировки. Что интересно, попав в больницу с тяжёлыми травмами он, находясь на больничной койке, провёл свое последнее производственное совещание, собрав сотрудников своего конструкторского бюро…

Похоронен C. А. Косберг в Москве, на Новодевичьем кладбище (уч. № 6, ряд № 14, место № 3).

Имя Семёна Ариевича Косберга носят кратер на обратной стороне Луны, улицы в Воронеже и Слуцке – родном городе учёного. В 2003 году в городе Воронеже, на доме № 14 по улице Орджоникидзе, в котором с 1961-го по 1965 год жил Семён Ариевич Косберг, была установлена мемориальная доска.

Читайте также:

Семён Ариевич Косберг (1903–1965)

110 лет назад родился мой дедушка (+ фото с улицы «Козберга» в Слуцке)

А. Богданов. Загадка Косберга

Я. Фарбер. Косберг сработал!

Опубликовано 12.04.2021  15:08

В. Рубинчик о минской топонимике

«Великолепная двадцатка»

В газете «Авив» за 2014 г. упоминалось, что Лев Шейнкман, руководитель белорусской организации евреев – ветеранов и инвалидов войны, предложил добиваться, чтобы в Минске появилась улица имени Леонида Левина. На доме, где жил заслуженный архитектор, Л. Шейнкман предлагал повесить мемориальную доску. В том же году агентство «Интерфакс» сообщило, что за улицу Левина в Минске агитировало и руководство одной местной «политической партии» (ЛДП, чего уж там).

Скорее всего, после того, как в 2015 г. имя архитектора было присвоено минской «Исторической мастерской» (и улочке в Жлобине), этот вопрос отпал. Так или иначе, предложения ветеранов и инвалидов побудили меня составить список евреев, ушедших из жизни раньше 2014 г. и заслуживающих следа в столичной топонимике. Я сознательно ограничился двумя десятками фамилий: разумеется, их могло быть куда больше.

  1. Владимир Ботвинник (1938–2001). Многократный чемпион БССР и призёр чемпионатов СССР по боксу, чемпион СССР 1959 г., почетный мастер спорта, заслуженный тренер Беларуси. Косвенно «улица Ботвинника», посвященная именитому боксеру, стала бы и данью памяти его не менее известному однофамильцу (а возможно, и дальнему родственнику) – Михаилу Ботвиннику, многократному чемпиону мира по шахматам в 1948–1963 гг. Кстати, корни М. Ботвинника – тоже в наших краях, его отец родился в д. Кудрищино (ныне – Смолевичский район).

В. Ботвинник

  1. Абрам Бразер (1892–1942). Знаменитый график и скульптор, заслуженный деятель искусств БССР (1940), героически погибший в Минске, где жил с 1920-х годов. Во время нацистской оккупации рисовал портреты немецких офицеров, одновременно собирая информацию для подпольщиков. Более подробно о Бразере и его вкладе в искусство см. здесь.
  2. Целестин Бурстин (1888–1938). Один из основоположников математической науки в Беларуси, уничтоженный при Сталине. Далее цитирую slounik.org: «Д-р философии (1912), академик АН БССР (1931), проф. (1929). Окончил Венский университет (1911). С 1929 г. работал в БГУ, с 1931 г. директор Физико-технического института АН БССР. Научные труды по дифференциальной геометрии, дифференциальных уравнениях, алгебре. … Доказал фундаментальную теорему о вложении риманова пространства в эвклидово. Написал один из первых учебников для вузов по дифференциальной геометрии на белорусском языке». Сайт НАН РБ добавил о Бурстине: «Решил проблему Пфаффа для систем дифференциальных уравнений с частными производными, проблему Коши для этого типа уравнений».
  3. Вайнрубы. В честь двух старших братьев названа улица в Борисове, где они родились, но их слава вышла далеко за пределы родного города. Генерал-лейтенант танковых войск Матвей Вайнруб (1910–1998) останавливал наступление вермахта в Сталинграде, а после освобождения Польши стал Героем Советского Союза. Полковник танковых войск, Герой Советского Союза Евсей Вайнруб (1909–2003) защищал Беларусь в 1941 г., также прославился в Висло-Одерской операции и при взятии Берлина. Зиновий Вайнруб (1917–?) в 1941 г. отличился при обороне Украины, во время переправы через Днепр, и в других эпизодах войны. Военврач Раиса Вайнруб (1917–1984) спасла множество бойцов во время финской кампании и Великой отечественной войны.

М. и Е. Вайнрубы

  1. Макс Дворжец (1891–1942) – доктор медицинских наук, профессор, руководивший лечебным факультетом мединститута в 1937–1941 гг. Погиб в Минском гетто. Во многом благодаря М. Дворжецу, который до войны возглавлял «глазные отряды», призванные выявлять и лечить больных трахомой, эта болезнь практически исчезла в Беларуси. Между тем прежде она была настолько распространена, что даже попала в поэму Изи Харика «На чужом пиру» о Беларуси ХІХ в.: «Там слепнут глаза от трахомы».

М. Дворжец; С. Дречин

  1. Семён (Самуил) Дречин (1915–1993). Артист и балетмейстер, около 60 лет отдавший искусству, – один из основателей балета в Беларуси. Лауреат Госпремии СССР 1950 г., народный артист БССР с 1954 г. При этом Дречин не вступал в компартию.
  2. Яков Зельдович (1914–1987). Уроженец Минска, академик, трижды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской (1957) и Государственной премии (четырежды!). Внес существенный вклад в теорию горения, детонации и ударных волн. В 1939–41 гг. вместе с Ю. Харитоном впервые провел расчет цепной реакции деления урана. В некоторых энциклопедиях называется «российским физиком», и в Москве (2014) появилась улица Зельдовича. В Минске пока лишь установлен бюст академика возле Института физики.

Я. Зельдович; С. Зорин

  1. Семен (Шолом) Зорин (1902–1974). Уроженец Минска, до войны работал столяром, а затем, бежав из гетто, прославился как командир семейного партизанского отряда. Историк Василий Матох писал в 2008 г.: «В партизанском отряде №106 под командованием Семена Зорина находились в основном бывшие узники минского гетто. В его составе было 596 человек, из них 141 – в боевой группе. Хозяйственные группы еврейских семейных отрядов – портные, сапожники, пекари, медики, часовщики, ремонтники и др. специалисты – стали базой, обслуживавшей многие партизанские отряды». Один из членов того отряда Леонид Окунь говорил: «Семен Зорин был отличный командир, и только благодаря его уму и мужеству нас не раздавили каратели». Спасение нескольких сотен жизней – более чем весомая причина, чтобы дать улице благозвучное имя Зорина, но можно вспомнить, что минчанин проявил себя и как подрывник. Имел два ордена Отечественной Войны, орден Красной Звезды и партизанскую медаль.
  2. Юлий Иргер (1897–1941). Слово «Беларускай энцыклапедыі»: «Белорусский ученый в области хирургии. Доктор медицинских наук (1928), профессор (1934). Заслуженный деятель науки БССР (1939). С 1934 в Минском медицинском институте, с 1932 одновременно руководитель Белорусского НИИ переливания крови». Очевидно, что сделал для минчан Ю. Иргер никак не меньше, чем первый российский нарком здравоохранения Н. Семашко, удостоенный «своей» улицы в нашем городе.

 

Ю. Иргер; М. Кроль

  1. Михаил Кроль (1879–1939). По словам автора журнала «Здравоохранение» (2014), «белорусский учёный, организатор медицинского образования и медицинской печати». Родом из Минска, он получил европейское образование и успешно работал в Москве, но откликнулся на призыв белорусского правительства и в 1921 г. практически на «голом месте» создал в Минске медицинский факультет БГУ, став его первым деканом (с 1930 г. – первым ректором Белорусского медицинского института). С 1931 г. – академик, заслуженный деятель науки БССР. В 1939 г. был избран членом-корреспондентом АН СССР. В мединституте имя М. Б. Кроля увековечено, но почему бы не сделать его более известным на уровне города?
  2. Лев (Лейб) Кулик (1908–1942). Главврач минской инфекционной больницы, расположенной на территории Минского гетто (до 1941 г. работал главврачом в Барановичах и Гродно). В 1941–42 гг. пытался организовать процесс лечения больных – что по тем временам само по себе было подвигом – и в то же время изо всех сил помогал подпольщикам, за что и был казнён гитлеровцами. О его роли в минском подполье можно прочесть в книгах Гирша Смоляра, которого Л. Кулик спас от смерти. В 2008 г. в Беларуси Л. Кулик был посмертно награждён медалью, а несколько позже на здании бывшей больницы, где он работал, появилась мемориальная доска (на ул. Кальварийской, 3а – без упоминания его имени), но всего этого явно недостаточно.

Л. Кулик и здание больницы, где сейчас детская музыкальная школа (доска видна между окнами слева от входа)

  1. Моисей (Мойше) Кульбак (1896–1937). Классик еврейской литературы, один из самых популярных в мире писателей из Беларуси. Его роман «Зельменяне», где воспеты древний еврейский род и сам Минск, переиздаётся в ХХІ в. – через 80 лет после написания – и вызывает живую реакцию. Цитата из Ольги Бобковой: «Только в этом году услышала от Али С. об этом романе Кульбака. Нашла и прочитала. Счастливая. Автор заставил улыбнуться, похохотать, погрустить» (svaboda.org, 22.12.2012). Хороши и иные произведения М. К. – стихи, поэмы, пьеса «Бойтра», в 2014 г. опубликованная в журнале «Дзеяслоў» (перевод с идиша Феликса Хаймовича). Рожденный в Сморгони, Кульбак много лет жил в Минске, здесь же был арестован и расстрелян сталинцами. Реабилитирован при Хрущёве.

Сейчас, в 2020 г., я не настаиваю на том, чтобы в Минске появилась улица Мойше Кульбака. Увы, за год до своего ареста большой писатель помог «закопать» критика Хацкеля (Иехезкеля) Дунца (1897–1937). От имени Кульбака в газете «Літаратура і мастацтва» (10.09.1936) было опубликовано следующее: «Долгое время орудовал в еврейской советской литературе Дунец, и никто из писателей с него не сорвал маску. Характерно, что уже после того, как Дунца исключили из партии [1935 г.], Белгосиздат поручил ему перевод [на идиш] такой ответственной книги, как «Как закалялась сталь» Н. Островского. Понятно, что Дунец испортил эту книгу». Практические последствия это выступление имело: перевод книги Островского на идиш поручили Кульбаку. Поэтому я бы отдал предпочтение Зельманской улице (в честь героев романа)… или хотя бы Зельманскому переулку где-нибудь в районе Ляховки.

  1. Иосиф Лангбард (1882–1951). О нем написано так много, что достаточно процитировать «Википедию»: «Заслуженный деятель искусств Белорусской ССР (1934), доктор архитектуры (с 1939). Один из выдающихся зодчих Европы XX века, чье художественное наследие оказало значительное влияние на развитие современной архитектуры. Его архитектурные работы в большой степени повлияли на формирование облика Минска и являются образцами белорусского зодчества». Впрочем, добавлю: Дом правительства, Дом офицеров, Театр оперы и балета – это всё его творения. Возле театра висит курьёзная мемориальная доска, где рядом стоят фамилии архитектора Лангбарда и президента Лукашенко, в ХХІ в. отдавшего распоряжение отреставрировать здание. Можно было бы переименовать в честь зодчего идущую к театру улицу Чичерина, тем более что вклад ленинского наркома иностранных дел в жизнь Минска неочевиден, а кроме того, в столице Беларуси несколько лет назад появилась улица Чичурина (созвучие названий может привести к путанице, если уже не приводит).

И. Лангбард

  1. Осип (Иосиф) Лунц (1842–1930), терапевт, ученый, основатель в Минске системы противотуберкулезной помощи, председатель Общества минских врачей (1879–1883), инициатор первого в Беларуси детского санатория для больных туберкулёзом (1898), один из организаторов Белгосуниверситета (1921). Считается также, что Хоральная синагога – нынешний Национальный драматический театр им. Горького на ул. Володарского – построена по инициативе О. Лунца. Подробная статья о нём и его потомках – здесь.
  2. Абрам Михельсон (1902–1971). Уроженец Минска, где трагически погиб от руки пациента. А. Михельсон был учеником Ю. Иргера, тоже доктором медицинских наук и профессором. Далее уместно процитировать сайт Белорусской медицинской академии последипломного образования (belmapo.by): «В 1958 г. организовано научное общество урологов Белоруссии, председателем которого являлся до 1970 г. С 1959 по 1969 гг. — главный уролог министерства здравоохранения БССР. В 1968 г. присвоено звание Заслуженного деятеля науки БССР». Описал «симптом Михельсона», разработал уникальные методики лечения.

А. Михельсон; А. Печерский

  1. Александр Печерский (1909–1990). Уроженец Кременчуга, офицер Красной Армии, попавший в плен. Некоторое время содержался в минском «рабочем лагере» СС. А. Печерский известен во всем мире благодаря восстанию, организованном им вместе с другими узниками в лагере смерти Собибор (1943 г.). Многим из них удалось выжить после побега. Сам Печерский воевал в партизанском отряде на территории Беларуси; таким образом, имеются и формальные основания, чтобы назвать его именем столичную улицу. Кстати, улицы Печерского уже имеются не только в Кременчуге и Ростове-на-Дону, но и в израильском Цфате, где герой никогда не бывал.

Г. Пласков

  1. Григорий Пласков (1898–1972). Уроженец Минска, выдающийся военачальник. Сам маршал Жуков ходатайствовал, чтобы генерал-лейтенанту артиллерии Пласкову присвоили звание Героя Советского Союза, но не сложилось… Как писал кандидат исторических наук Борис Долготович в «Вечернем Минске»: «В январе 1919-го Григорий Пласков начал службу в артиллерии и остался верен ей в течение 45 лет… был пять раз ранен, причем один раз настолько тяжело, что не только мог, но и не должен был возвращаться на фронт. Но генерал Пласков вернулся в строй, к своим боевым друзьям, даже не дождавшись полного излечения ран».
  2. Соломон Розенталь (1890–1955). Уроженец Вильно, однако жил в Минске в конце 1900-х, в 1921–1931 гг., бывал у нас и в первой половине 1950-х гг. (похоронен в Ленинграде). Доктор медицинских наук, профессор, в своё время – один из самых авторитетных в СССР венерологов и дерматологов. Разработал множество методик лечения, которые во время войны очень пригодились при лечении раненых. Заведовал клиникой кожных болезней в БГУ, его многочисленные книги выходили и на белорусском языке. Придумал «жидкость Розенталя». «С. К. Розенталь с учениками разработал весьма эффективное лекарственное средство для лечения ран, жирной себореи и алопеции, не утратившее своего значения до настоящего времени», – писали специалисты с pharmjournal.ru в 2013 г. Прославился С. Розенталь также тем, что был первым чемпионом Беларуси по шахматам (в 1924 и 1925 гг.), хотя звание мастера спорта получил уже в Ленинграде (1934).

Л. Шапиро

  1. Лев Шапиро (1864–1932). Цитирую некролог по изданию «Новый хирургический архив» (№ 3, 1932 г.): «12 января 1932 г. в Минске умер 68 лет от роду Л.Н. Шапиро – один из основоположников хирургии в Минске. По окончании Дерптского университета он проработал два года в Москве, в лечебнице “Кни”, а затем с 1890 г. работал в Минске. Здесь он имел свою хирургическую лечебницу; пользуясь большой популярностью среди местного населения и далеко за пределами Минска, он немало способствовал популяризации хирургии в Белоруссии. С 1900 по 1914 год заведовал хирургическим отделением Минской еврейской больницы, работал хирургом во время войны… Умер Лев Наумович от сердечного поражения, внезапно, во время лечения больного, работая до самого последнего момента своей жизни». Известен Л. Шапиро и как основатель первой на территории Беларуси школы по подготовке зубных врачей (1907).
  2. Федор Шедлецкий (1924–1988). В некоторых источниках называется «первым партизаном из Минского гетто». Израильский историк д-р Ицхак Арад в книге «Они сражались за Родину: евреи Советского Союза в Великой Отечественной войне» писал о нём так: «Связь между подпольем Минского гетто и 208-м партизанским отрядом была установлена благодаря Феде Шедлецкому, появившемуся в гетто по заданию Сергеева, чтобы попросить юденрат помочь партизанскому отряду с одеждой и медикаментами. Деятель подполья Григорий Смоляр, встречавшийся с Шедлецким, обещал отправить партизанам помощь и предложил переправить к ним подпольщиков из гетто. В начале 1942 г. Шедлецкий вновь пришел в гетто с ответом от Сергеева, который согласился принимать евреев с условием, что они будут вооружены и снабжены медикаментами. Результатом этих контактов стал уход из гетто в феврале 1942 г. трёх групп общим числом 50 человек, в основном бывших военных. Шедлецкий взял на себя обязанности проводника». Уточнил сведения И. Арада в 2017 г. Феликс Хаймович – писатель, сын Бориса Хаймовича (одного из организаторов подполья в Минском гетто): «Федю Шедлецкого я знал лично, и достаточно близко: он дружил с моим отцом, а дружба эта началась в августе 1941 года в Минском гетто. Федя был связным отца. Не Сергеев направил его в гетто, а Исай Казинец направил его в лес на поиски партизан, чтобы выводить в лес людей из гетто. Казинец его связал и с Кабушкиным (Жаном), который, кстати, не один раз ночевал в доме, служившим штабом папиной подпольной группы. Немцы его искали, но им и в голову не могло придти, что партизанский бандит прячется в гетто. Так что не Сергеев вышел на Шедлецкого, а Шедлецкий на отряды Сергеева и Покровского, действовавшие вместе. В партизаны Федя перешёл вместе со всей папиной группой, которую он и Миша Рудицер (обоим было по 17 лет) и выводили в лес. Первым же партизаном из Минского гетто считали не Федю, а моего отца. В книге Смоляра “Мстители гетто”, вышедшей в издательстве “Дер эмес” в 1947 году, раздел, посвящённый моему отцу, так и назывался: “Первый партизан из Минского гетто».

Фото из книги Г. Смоляра. Справа налево: сидят А. Релькин и Ф. Шедлецкий, стоят Г. Гордон и Б. Хаймович

Фактически, начиная с осени 1941 г., Ф. Шедлецкий вместе со своими товарищами спас десятки узников гетто. В партизанском отряде он командовал разведгруппой, был награждён медалями «За Отвагу» и «Партизану Отечественной войны I степени». Возможно, влияние на дух людей имело даже большее значение, чем ратные подвиги: «Его смелость, его осознанное решение – никогда не носить жёлтую звезду на одежде, его уверенность в победе, были подобны глотку свежего воздуха» – об этом в 1994 г. рассказывал бывший узник Минского гетто Евсей Залан.

* * *

Конечно, наивно надеяться, что все названные фамилии найдут своё место на карте Минска, но тем, кто претендует на звание «общественных», а тем более политических деятелей, не помешало бы иметь такой список под рукой. Oбращения же «простых смертных» топонимическая комиссия при горисполкоме, как правило, игнорирует.

В списке – несколько врачей, и это неспроста. Считаю, что их труд недооценен в названиях столичных улиц, проспектов и переулков. Сейчас, во время эпидемии COVID-19, это ещё более очевидно, чем 5 лет назад.

Нужна в столице Беларуси и улица (проспект? площадь?) «Праведников народов мира», а лучше просто Праведников. Между прочим, готов согласиться со многими идеями, высказанными еще в 1993 г. художником Маем Данцигом в открытом письме к белорусскому правительству: тогдашний председатель объединения еврейской культуры имени Изи Харика предлагал, в частности, вернуть название «Еврейская» улице Коллекторной. «Не возвращено историческое название улице Еврейской в Минске. Этот вопрос остается нерешённым, несмотря на то, что все остальные улицы этой части города получили свои исконные названия», – говорил президент Всемирной ассоциации белорусских евреев Яков Гутман в речи перед депутатами Верховного Совета Беларуси (20.10.1994). Полный текст его выступления на белорусском можно прочесть здесь

Я бы приветствовал появление в Минске улицы Трёх Подпольщиков (Маши Брускиной, Кирилла Труса и Володи Щербацевича, публично казнённых нацистами 26 октября 1941 г. за связь с подпольем). О том, что неэтично было бы называть улицу в честь одной М. Брускиной – а такие предложения звучали – уже приходилось писать («Мы яшчэ тут!», № 32, 2007).

Кроме того, заслуживает внимания идея с улицей Владимира Высоцкого. Замечательный певец и актер (1938–1980) не раз приезжал в Беларусь, снимался у нас в кино и выступал с концертами. Его творчество до сих пор почитается самыми разными людьми, некоторые песни переводились на белорусский язык (например, Михасём Булавацким) и иврит (например, Михаилом Голдовским)… Присвоение улице его имени стало бы, между прочим, знаком покаяния за бестактность небезызвестного Пал-Изотыча, утверждавшего, что Высоцкий в Минске «потерпел фиаско», что его «обвели вокруг пальца» (см. подробнее: «Знамя юности» 23.03.1980 и здесь).

Подготовил Вольф Рубинчик,

политолог, член Союза белорусских писателей

wrubinchyk[at]gmail.com

Первая публикация – 18 мая 2015 года. Пять лет спустя вниманию читателей предлагается исправленный и дополненный вариант. Фото взяты из открытых источников.

Опубликовано 18.05.2020  19:29

*

Отклик

“Если быть объективным, в нынешней реальности шансы на свою улицу имеют только Лангбард и Зельдович” (Вадим Зеленков, краевед, г. Минск). Оказывается, В. З. (под ником “Минчанин”) обращался к властям с предложением об улице Лангбарда ещё 20 сентября 2007 г.
Сегодня, 19.05.2020, историк Иван Сацукевич, который входит в “топонимическую” комиссию при горисполкоме, ответил г-ну Зеленкову так: “Попробуем реализовать в ближайший год, главное, чтобы была новая большая улица – с этим из-за запрета на освоение ценных сельскохозяйственных земель проблемы” (пер. с бел.). Ура?
Добавлено 19.05.2020  14:14
***

Спрашивали – отвечаю

Об инициативе «улица имени Зиссера». Появилась интернет-петиция, где Ю. А. Зиссер (1960–2020) представлен так: «Меценат, общественный деятель, предприниматель, основатель портала TUT.BY, активный участник стартап-движения в стране, ментор, инвестор. Человек, не афишировавший свои подарки, но сделавший огромный вклад в сохранение и развитие белорусской культуры, национальной идеи и самоидентификации» (c 18.05.2020 она собрала почти 4000 подписей). В газете «Новы час» вижу и статью-обоснование.

Всегда радует общественная активность, которая идёт «снизу», не сопровождаясь угрозами и насилием. Бесспорно, Ю. Зиссер был заметным деятелем в Беларуси начала ХХI века, но… Вот в соседней России был принят закон, по которому «назвать улицу в честь умершего человека можно не ранее, чем через 10 лет после его смерти». Впрочем, правило не без исключений; улица Солженицына появилась в Москве уже через несколько месяцев после смерти писателя.

В законе РБ «О наименованиях географических объектов» сказано: «Географическим объектам могут присваиваться наименования в ознаменование исторических событий, а также имена лиц, имеющих заслуги перед государством и обществом». Российский «лаг» не предусмотрен; запрещается лишь прижизненное увековечение заслуженных людей в названиях географических объектов. Теоретически улица (или площадь, проезд, переулок…) могла бы получить имя Зиссера хоть завтра. Нужно ли?..

Имею основания сомневаться в том, что успешный предприниматель был велик во всех своих «ипостасях», перечисленных в петиции. Должно пройти несколько лет (возможно, пять), чтобы оценить влияние Юрия Зиссера на развитие Минска и Беларуси. Пока суд да дело, наследники долларового миллионера могли бы учредить мемориальную стипендию для молодых талантов. И/или выпустить о Ю. Зиссере книгу, благо многие вспоминают о нём.

В ближайшее время не собираюсь выступать ни «за», ни «против» предложения «назвать улицу города, чтобы быть благодарным за всё, что он сделал для страны», поддержанного, в частности, дочерью Ю. Зиссера Евгенией. Но если бы пришлось выбирать, я предпочёл бы видеть в родном городе всё-таки улицу Иосифа Лангбарда или, к примеру, Соломона Розенталя, чьи труды не забыты и спустя десятилетия после смерти авторов.

После выхода «Великолепной двадцатки» художник Андрей Дубинин напомнил о замечательном минском докторе Сергее Урванцове (1863–1937), инициаторе создания в городе «скорой помощи», не отмеченном, однако, в городской топонимике. Разумеется, я двумя руками «за» улицу (или даже проспект) Урванцова.

В. Рубинчик, г. Минск

20.05.2020

Опубликовано 20.05.2020  13:33

* * *

Уход Ю. Зиссера в мир лучший опять всколыхнул тему увековечения памяти людей, оставивших заметный след в истории города и общества.

В. Рубинчик подмечает про закон соседней Российской Федерации, что «назвать улицу в честь умершего человека можно не ранее, чем через 10 лет после его смерти». Мне на ум приходят воспоминания о смерти Папы Иоанна Павла ІІ (в то время я как раз был в Италии). Традиционно для горячих итальянцев, сразу поднялась кампания «Santo subito» – то есть требование объявить главного иерарха католического мира святым без предварительных процедур (то же случилось по смерти падре Пио, знаменитого францисканского монаха). На такие случаи католическая церковь за свою долгую историю выработала механизм – процедура рассмотрения и утверждения человека в статусе официально признанного святого может быть не ранее пяти лет после его смерти. Страсти утихают, свежесть утраты проходит, и сам человек может быть оценен в некоей исторической перспективе. Видимо, опыт сгоряча утверждённых персон не всегда проходил испытание временем.

Думаю, это применимо и в нашем случае.

В материале В. Рубинчика я выделил бы среди несомненно достойных фигур несколько моментов, отозвавшихся во мне лично. Безусловно, это улица (или переулок) Зельманцев (у автора Зельманская), также историческая Еврейская улица и улица Трёх подпольщиков.

Андрей Дубинин, г. Минск

20.05.2020  22:54

Как Меерсон оказался в Суксуне

О судьбе бывшего директора Витебской очковой фабрики пишет россиянка Наталья Токарева

Вид Суксуна с горы на пруд и завод.1930-е годы

Много разных загадок пришлось мне разгадать, изучая историю нашего края и не только, многие судьбы людей исследовать. И вот недавно заполнено ещё одно «белое пятно» в жизни нашего уральского посёлка Суксун и города Витебска. Речь о судьбе директора Витебской очковой фабрики Меерсона Ильи Абрамовича (или Эли-Абрама Хаимовича), который в годы Великой Отечественной войны эвакуировал на Урал предприятие и людей.

Очковая фабрика эвакуировалась в Суксун в июле 1941 года и разместилась на находившемся тогда в Суксуне механическом заводе, который изготовлял медицинское оборудование. Итак, 6 и 8 августа приехавшие рабочие и служащие Витебской фабрики уже были устроены на завод, ставший в те годы военным заводом №17, где изготовлялись защитные очки «ЗП1 PATRIOT» для летчиков и танкистов.

О тех днях и событиях уже было сказано и написано немало, в 2011 году даже была издана книга «Есть горы, которые вижу во сне…». Автором её является Б. А. Кортин, уральский публицист и журналист, внук и сын семейства Шульманов, которые тоже были эвакуированы в Суксун из Витебска. Работа над книгой велась совместно с Суксунским музеем; немало было собрано фотографий, документов и воспоминаний ещё живших в то время очевидцев. Но не было информации о главном действующем лице – директоре фабрики, а затем нашего военного завода № 17 Меерсоне Илье Абрамовиче. Даже его хорошей фотографии не было! Только воспоминания свидетельствовали о том, что это был человек ответственный и уважаемый в народе. Когда после войны местных мальчишек спрашивали, а кем они хотели бы быть в жизни, некоторые отвечали: «Хочу быть как Меерсон!».

Уже позже, в 2016 году, благодаря Пермскому архиву социально-политической истории (ГАСПИ), где был найден личный листок Меерсона по учёту кадров, перед нами предстала история его довоенной жизни. Разумеется, Илья Меерсон был членом коммунистической партии. Скудные записи его автобиографии поведали, что Витебск – его родина, здесь прошло его детство. Семья Меерсонов была большой – 10 человек, включая родителей.

Илья Абрамович родился в 1907 году. Звали его первоначально Эля-Абрам Хаимович. Имя и отчество он поменял уже в Суксуне, чтобы проще было его подчиненным обращаться к нему.

Отец Эли занимался мелкой торговлей, считался представителем мещанского сословия. В феврале 1917 года во время погрома у Эли Меерсона в Витебске погибли отец, мать и двое малолетних братьев. Эля и остальные дети воспитывались у родственников.

Трудовую деятельность Меерсон начал с 13 лет. В 1920 году поступил работать в качестве ученика слесаря на ремонтно-машиностроительный завод «Коминтерн» в Витебске. Здесь он проработал 12 лет. В 1920 году Эля-Абрам Хаимович был ещё учеником слесаря, а через 4 года он уже слесарь-механик. Затем работает начальником слесарного и токарного цехов, одновременно занимая должность заместителя директора завода.

В 1928 году Меерсон женился, вскоре родилась дочь Роза. В 1930 году вступил в партию.

В 1932 году решением Витебского горкома КПБ(б) Меерсон был переведен на Витебскую очковую фабрику: работал главным механиком фабрики, главным инженером, заместителем директора. С 1936 по 1941 годы Эля-Абрам Хаимович Меерсон уже директор фабрики. Работая, Меерсон постоянно учился: в Витебске в вечернем рабочем политехникуме без отрыва от производства, затем заочно в Московском машиностроительном институте.

А тут – война. Эвакуация предприятий из Витебска началась 2 июля 1941 года. За 6 дней из города вывезли 34 крупных промышленных предприятий и сырье.

Осень 1941г. Сотрудники Витебской очковой фабрики и Суксунского завода

Коллектив работниц Суксунсокго военного завода № 17 с директором И. Меерсонои и инженером  А. Гаубергом. (ЭТО НЕ ДЕТИ ИЗ ШКОЛЫ!! ЭТО РАБОТНИЦЫ-Подростки)

Путь из Витебска до Суксуна был нелегким, но очковое предприятие благополучно эвакуировалось и продолжило «витебское дело» в Суксуне. До 1946 года Меерсоны жили и работали здесь.

К сожалению, я долгие годы не могла узнать, куда после 1946 года уехала семья директора и он сам. Потом кто-то рассказал, что он уехал в Свердловск, но и там найти его родственников было невозможно. Прошло много лет, прежде чем я прочитала интересную статью в Интернете, которая подсказала, что следы Ильи Абрамовича нужно искать в городе Могилёве.

Могила И.А. Меерсона в Могилеве

И вот год назад благодаря сайту «Мицват эмет» мне удалось найти могилу Меерсона на еврейском кладбище города Могилёва! Ошибки быть не могло – на надгробии был выгравирован его портрет, и даты рождения совпадали. Теперь я была уверена на сто процентов, что последний дом этого выдающегося человека был в Могилёве!

Я знала, что у него были дети, жена. Но судьба их оставалась для меня неизвестной. А в каком направлении искать – это тоже был большой вопрос. Где проживают потомки Меерсона? Надо отметить, что, по моим наблюдениям, былое мало кого интересует. У предприятий часто меняется руководство и названия, документы не всегда сдают в архивы. Если делать официальный запрос – это надо ещё подумать, куда и кому?

На все мои запросы предполагаемое предприятие, где после войны работал Меерсон, никак не отреагировало. Да и пережившая страшную войну Беларусь лишилась многих документов и архивов. Порою из Витебска ко мне обращаются те, кто занимается историей города и эвакуации своих предприятий. Никому пока не удалось обнаружить ни одной довоенной фотографии очковой фабрики. Свидетели, которые могли бы рассказать, как это было, умерли.

Юрий Якубович

В начале июня этого года случилось непредвиденное, но ожидаемое событие. Я искала потомков Меерсона в Беларуси, а они, живущие в дальнем зарубежье, нашли меня сами, благодаря моим публикациям на блоге нашего Суксунского музея. Внук Ильи Абрамовича – Юрий Якубович – искал какую-то информацию в Интернете, случайно нашёл наш блог и увидел публикацию про своего деда. Он написал мне письмо, и мы стали общаться. Оказалось, что потомки директора Меерсона живы и проживают в разных местах земного шара (некоторые из них – в Беларуси).

Сам Юрий, которому сейчас немного за 50, проживает в Канаде. От него я узнала, что дочь Ильи Абрамовича Роза живёт в Израиле вместе с мужем. Ей уже 85 лет и она помнит события тех военных лет, помнит и уральский посёлок Суксун, где ей довелось прожить несколько лет.

Роза Меерсон в Витебске                                         Подруги Шура Панфилова и Роза Меерсон

Со временем многое забылось, но по наводящим вопросам сына она постепенно восстанавливает в памяти события своей детской жизни в Суксуне. Наши старожилы тоже ещё помнят Розу Меерсон, так как с ней учились в школе или дружили. Так, у Шуры Катыревой (Панфиловой) даже сохранились снимки военной поры, где они с Розой сфотографировались на память. Сейчас мы восстанавливаем картину тех тревожных дней согласно воспоминаниям семьи Меерсона и документам, которые хранил Илья Абрамович.

Юрий любезно предоставил нашему музею уникальные фотографии и документы – в частности, квитанции о приёме груза в момент эвакуации. Известно, что людской состав и оборудование фабрики, загруженное в вагоны и на платформы в июле 1941 года, первоначально везли в Вологду. Лишь в Вологде поменяли пункт назначения, им стал город Кунгур, а из Кунгура всех и всё привезли в Суксун. Эти уникальные квитанции 1941 года дают нам возможность понять ход событий, узнав, в какие дни проходила отправка грузов Витебской фабрики.

Со слов очевидцев Соломона Арша и Юрия Мороза знаем, что эшелон с людским составом выехал из Витебска 6 июля. Людей эвакуировали первыми. А согласно квитанциям, которые так бережно до конца своих дней хранил Меерсон, становится понятно, что эшелон был сформирован даже на два дня раньше: 4 июля. Этим числом из Витебска были отправлены первые вагоны с грузом Витебской фабрики. Согласно этим квитанциям, с 4-го по 9-е июля вагоны с оборудованием и материальными ценностями отправлялись каждый день. Ряд последних грузов с фабрики был отправлен 9-го июля. В тот день немцы уже бомбили мост через Двину. Вероятно, отправка вагонов происходила ранним утром.

Сам директор фабрики Меерсон уехал из Витебска уже после того, как были отправлены все вагоны и платформы. Выехал 9 июля 1941 года на грузовике, за рулем которого была женщина. Ещё 6 июля он издал приказ по Витебской очковой фабрике, где всю ответственность за эвакуацию возложил на своего заместителя Аксельрода. Отправляя людей и оборудование фабрики, Меерсон написал такой приказ от 6 июля 1941 года:

«1. Моему заместителю т. Аксельроду предлагаю выехать со всем наличием загруженного материала, оборудования и специалистов по направлению в г. Вологда, согласно эвакоплана.

  1. По прибытию в гор. Вологду через соответствующие местные советские и партийные организации, а также воинские, немедленно приступить к организации производства защитных очков и очковой оправы.
  2. Предупреждаю тов. Аксельрода, что он несет полную ответственность по закону военного времени за целость и сохранность всего эвакуированного имущества и людского состава. Помощником тов. Аксельрода назначаю начальника технического отдела фабрики тов. Арша М.И.

Директор фабрики Меерзон».

Так первоначально писал директор свою фамилию, через букву «з». Как он стал Меерсоном – это уже другая история. А точнее, бюрократическая ошибка в написании фамилии вызвала позднее проблемы с документами у всей его родни!

То, что Меерсон ехал на машине, а не со всей фабрикой в отправленном эшелоне, говорит и сохранившийся документ от 13 июля 1941 года, в котором начальник военного гарнизона города Ржева разрешает директору игольной фабрики Шапиро и очковой фабрики Меерсону с группой специалистов на грузовике проезд через Ржев. На каком этапе пути Меерсон воссоединился с фабрикой, сказать сейчас сложно.

Шофер Зинаида Ткачева, которая с Меерсоном уезжали последими за эшелоном из Витебска

Удалось установить фамилию женщины, которая вывозила на грузовике из Витебска Меерсона и всю документацию фабрики. Это Зинаида Ткачёва, которая впоследствии работала шофёром Суксунского военного завода № 17. После войны она жила в Суксуне, где и похоронена. Зинаида Ткачева рассказывала своим детям Лизе и Свете, как они с Меерсоном уезжали из города, который вот-вот должны были занять немцы. В пути машина Зины попала под бомбежку. Долгое время её родные считали, что Зина погибла. Лишь только после войны она нашла свою мать.

Семьи Меерсон и Боярер

В Суксуне семья Меерсона, состоящая из дочери Розы, сына Бориса, жены Ревеки Марковны, сестры Ревеки Анны с мужем Израилем Боярером, проживала в доме по ул. Колхозная, 9. Нумерация дома до сих пор осталась прежней. Это были две большие комнаты и кухня с русской печью. Дом находился в 50 метрах от завода. Вторую половину дома занимали другие жители. Вскоре Израиль Меерович Боярер был призван на фронт и умер от ран в марте 1944 года, похоронен в Эстонии. Его фамилия входит в «Мартиролог евреев Витебска. Книга памяти». В книге собраны фамилии евреев Витебска, погибших на фронтах Великой Отечественной войны; замученных немецко-фашистскими захватчиками и их пособниками в гетто Витебска и других городов; ставших жертвами политических репрессий; умерших, начиная с 1940 года, и похороненных как в Витебске, так и за его пределами.

«Мартиролог евреев Витебска» вышел в 2015 году под редакцией Аркадия Подлипского, Аркадия Шульмана. Фамилия фронтовика Боярера также выгравирована на плите Суксунского мемориала погибшим в годы Великой Отечественной войны. Как и многие другие фамилии жителей города Витебска, ушедших на фронт из Суксуна и погибших в боях за Родину.

Меерсон на праздничном митинге

У некоторых витебских специалистов была «бронь» и на фронт они не уходили, но в тылу было не легче. Завод работал круглосуточно, и всем этим старым и новым хозяйством управлял Меерсон, назначенный в ноябре 1941 года директором Суксунского завода. Самые тяжёлые годы выпали именно на его долю.

Суксунский завод, цех №10, послевоенное время

Современные руководители Суксунского ОМЗ А.В. Колчанов и И.А. Колчанов с сотрудниками на выставке

В 1946 году Меерсоны уехали из Суксуна в Свердловск, а затем и на родину. Благодаря приезду Витебской очковой фабрики, наш завод превратился в крупное предприятие, известное в Советском Союзе. Оно было известно и за рубежом. Сейчас это оптико-механический завод, выпускающий средства индивидуальной защиты населения, в том числе и очки. Предприятием управляют Александр и Иван Колчановы. В настоящее время на ОМЗ трудится более 800 человек. Строятся новые цеха, возникают новые производства. К примеру, года три тому назад на ОМЗ была открыта швейная фабрика по пошиву защитной металлизированной одежды для металлургов. Завод давно уже наладил контакты с ближним и дальним зарубежьем, в том числе и с Беларусью. Предприятие растёт и развивается.

Ну, а поиск информации по теме я продолжаю и думаю, что в ближайшее время нас ждут новые открытия.

Научный сотрудник Суксунского музея

Наталья ТОКАРЕВА

Опубликовано 01.11.2019  18:23

Любовь Шпигель о 1970-х годах

Любовь Шпигель о 1970-х гг.: «Книжный шкаф заполнял жизнь. Главное о жизни сказано в культуре»

Любовь Иосифовна Шпигель, 1946 года рождения. В 1970—1980-е годы работала в Московском научно-исследовательском институте типового и экспериментального проектирования (МНИИТЭП). Ниже помещен фрагмент ее воспоминаний об эпохе застоя в СССР. Текст приведен по изданию: Дубнова М., Дубнов А. Танки в Праге, Джоконда в Москве. Азарт и стыд семидесятых. — Москва: Время, 2007. Перепечатан здесь

Жизнь шла отдельно от искусства. Может, меня бы искусство и потрясало, если б у меня не было впечатлений от папиных рассказов.

ОТЕЦ

Папу арестовали зимой 1937 года, он был директором завода в Минске. Но он ничего не подписал, никаких признаний. Вскоре сняли Ежова и вместо него поставили Берию. Летом 1938-го отца отпустили, и он шел домой через весь Минск в зимнем пальто и в шапке. Его даже восстановили на работе, и он снова стал директором завода. Человек в обкоме спросил его: «Что, обижаешься на партию?» — «Нет». А через две недели этого обкомовца расстреляли. На фронт отец ушел из Минска в 1941 году, на укрепление командного состава армии, и закончил войну в Кенигсберге. Семья — сестра, жена, две дочки — остались в Минске и погибли в немецком гетто.

Придя с фронта и узнав, что семьи нет, дом разрушен, отец не смог оставаться в Минске и переехал жить к брату, в Москву. Там он познакомился с мамой. Когда я родилась, маме было 40 лет, а папе — 60. В день, когда я родилась, отец пришел к брату: «Теперь я не один». В разгар борьбы с космополитами у отца на работе начались неприятности. Я пришла из детского сада и заявила, что все евреи плохие. И тогда отец посадил меня к себе на колено и сказал: «Будем разговаривать». Мама спросила: «Может, не надо ей ничего этого знать — девочке еще жить?..» Но папа сказал: «Пусть знает, кто она и чего ей еще можно ждать в этой стране». Так что с самого раннего детства я знала, что я — еврейка, и очень гордилась этим.

Отец прошел тюрьму и две войны. Он уже ничего не боялся. Когда в 1975 году у него родился внук, папа зашел в комнату, где стояла детская кроватка, и попросил меня выйти. Он долго что-то рассказывал грудному Сашке. И когда вышел из комнаты, сказал: «Теперь я могу уходить». Вскоре отца не стало. Книжный шкаф заполнял жизнь. Главное о жизни сказано в культуре, это точно. А социальный подтекст я нигде не искала. Что мне искать, когда у меня папа сидел? Меня тошнило от социального подтекста. Отец говорил мне, какие книги читать, а какие — не стоит. Я читала Толстого, Куприна, Вересаева, Фейхтвангера. Кнут Гамсун, Уитмен, Лонгфелло… А Достоевского — нет. Папа говорил, что у Достоевского — постоянный надлом. И до сих пор, когда начинаю его читать, мне становится не по себе, как будто я разговариваю с нездоровым человеком.

А когда на дачу ездили, в электричке читала Джека Лондона. Меня пихают — а мне все равно, я на Аляске. Солженицына папа читал, получил от приятеля, который отсидел 25 лет. Но они скептически относились к Солженицыну, роняли иногда: «Не всё так». Говорили, что Солженицын — литератор. Но вообще они не любили разговаривать на эту тему. Помню, папа дал мне Арцыбашева, и я на каком-то комсомольском собрании стала говорить о свободной любви. Мне было 15, папе — 75, и его вызвали в школу. Журналы было сложно выписать: в отделе 50 человек тянули жребий, разыгрывалась подписка на три журнала. И если тебе доставался один журнал, то участвовать в розыгрыше следующего ты уже не имел права. Та же история была с заказами с колбасой и селедкой. Сплошные нервы.

Но журналы мы брали почитать у приятелей. В июле 1967 года папа сказал мне: «Появилась хорошая вещь, постарайся достать журнал «Москва» — там «Мастер и Маргарита». У меня было летом свободное время, я не поехала на дачу и ходила читать в читальный зал. Но поняла, что это — «надо мной». Я как до краешка дотронулась. Я люблю книги перечитывать, чтобы на любой странице открыть — и радоваться, а здесь я испугалась и не смогла перечитать. Мне показалось, что это нельзя перечитывать, это не может превратиться в домашнюю радость, вроде любимых кастрюлек. В театры мы ходили, хотя билеты безумно сложно доставались. С билетами было как с продуктами: чтобы купить приличное мясо, надо было вступать в какие-то отношения с мясником, а я не могла этого делать, и всегда стояла в очередях. Но с билетами «переступала» через себя и заводила знакомства в кассах, в театральных ларьках или даже в самом театре. Я очень любила музыкальный театр им. Станиславского и Немировича-Данченко, папа доставал пару раз билеты в Большой, и на Таганку мы с ним ходили. Там у папы была приятельница — завлит.

Моя самая любимая актриса была Вера Николаевна Пашенная, крупная женщина, с насыщенным, полным голосом. Когда она выходила на сцену, закрывала собой все. Рядом работали хорошие актеры — но я их не замечала, видела только ее. С цветами в театр я не ходила — мне не приходило это в голову. Достаточно того, что я последняя уходила. Папа говорил мне: «Ну пойдем!» Последний спектакль, на который мы пошли с папой, был «Соло для часов с боем». И я только в театре поняла, что могу их всех потерять… И папа угадал, что со мной происходит, и сказал: «Знаешь, Люб, это тяжело — но это же все естественно. И к этому надо подготовиться…» Иногда папа доставал билеты на очень редкие спектакли. Помню, мы попали на «Гамлета» с англичанами и на «Ла Скалу»…

У меня не возникало ощущения культурной изолированности. Пусть я не попадала на живые концерты — но ведь у нас было много хороших записей классической музыки, и всегда под рукой была зарубежная классическая литература: Шекспир, Бомарше… А Армстронг и Азнавур у нас были записаны «на костях»… Высоцкого я однажды видела «живьем». Сидела в литчасти театра, вдруг открывается дверь, и входит такой, с квадратным подбородком. Меня пихают: «Ты что, это же Высоцкий!» Ну и что? Я не могла сказать, что его песни были «моими». Моя музыка — это Галич, или

А на Чистых прудах Лебедь белый плывет,

Отвлекая вагоновожатых…

Тарковского мы обязательно смотрели — о нем говорили. Но и это не мое. Для его фильмов другой настрой нужен. Мое кино — это Жан Габен. Или Джигарханян. Страшно люблю этих грубых мужиков, в них столько силы, шарма.

О ЧУВСТВЕ НАЦИОНАЛЬНОЙ ГОРДОСТИ

Чувство национальной гордости во мне было всегда. С пяти лет я знала, что я — еврейка, и гордилась этим. А позор? Позором была Чехословакия, у папы все внутри кипело. И советская политика во время Шестидневной войны, когда на Израиль навалились арабы. После папа мне с гордостью говорил: «Смотри, наши-то танки уже у Каира!», — разумеется, под «нашими» имелись в виду израильтяне. Я всегда боялась, что на работе или где-нибудь мне скажут что-то о евреях, и мне нужно будет что-то делать в ответ. У меня, как у отца, никогда не было чувства самосохранения, и я боялась своей реакции. Однажды в детстве один мальчик назвал меня жидовкой — так я его догнала и жестоко с ним подралась. А отец с матерью как-то шли по Малой Грузинской, и какой-то пьяный кричал, что евреи не воевали. Папа схватил его, вцепился в него, как клещами, дотащил до первого милиционера — и швырнул на тротуар: «Ничтожество! Это евреи не воевали?» Но об эмиграции мы никогда не думали. Отец говорил, что в России полно воров и жуликов, но уезжать ему не хотелось, это была его страна. Он говорил, что мерзавцы приходят и уходят, но народ и страна в этом не виноваты.

Опубликовано 23.10.2018  19:33

Рыгор Бородулин о тёзке Берёзкине

На полях вечности

Он любил жизнь отчаянно, до самозабвения. Любил, словно нагоняя время, отнятое у него войной и суровыми дорогами судьбы. Любил, словно чувствуя, что путь к родному порогу не бесконечен. Любил жизнь и за тех друзей и товарищей своих, которым не выпало вернуться домой.

Он был остроумен и неповторим и в весёлом застолье, и на официальном заседании, и в своих статьях, выступлениях, репликах и замечаниях.

Он обладал почти забытым в нашем литературном кругу умением радоваться удаче коллеги, сподвижника, превращать чужой успех в собственную радость. Одна строка, одно слово, неожиданная рифма могли распогодить настроение у него, тончайшего знатока и, я сказал бы, дегустатора поэзии. В нём органично, по законам таланта, сочетались признанный мэтр и увлечённый юноша, эрудит и острослов, исследователь и публицист.

Ему всё время не терпелось открывать… Даже газету, журнал, сборник поэзии раскрывал по-особенному нервно, по-утреннему, в ожидании счастливого открытия. И он умел открывать новые таланты, новые имена. У него была лёгкая рука для этого, а главное – душа. Умел и заново прочесть поэта, драматурга, прозаика.

Именно он открыл Алексея Пысина и читателям, и самому поэту – открыл как самобытного мастера, непохожую ни на кого личность.

Помнится, с какой нескрываемой гордостью показывал он письмо от Михаила Громыко, в котором старейшина нашей литературы благодарил критика за искренние слова, за то, что приподнял крышку над его гробом, гробом забытья и молчания.

Когда вышла посмертно книга Владимира Лисицына, рождённого в концлагере в 1944 году (Лисицын умер в 1973-м; его книга «Жураўлінае вясло» вышла в 1974 г. – В. Р.), – не дожидаясь, пока наша критика примерится к непривычной поэзии, «Литературная газета» напечатала вдохновенную и толковую статью признанного критика.

Григорий Берёзкин.

Он первым нарушил те каноны и ту традицию, по которым на критика смотрели как на человека, который недолюбливает поэзию, слабовато в ней разбирается, а поучать любит, ибо профессия требует.

Статьи Григория Берёзкина звучали как поэтические страницы, полные гнева и сочувствия, мудрости и виртуозного совершенства в каждом слове.

Столь могучей была слава критика, столь магической была мысль его, что многие поэты считали личной обидой, когда их не замечал Григорий Берёзкин, и не скрывали это чувство. А если уж сам Берёзкин сказал о тебе несколько приязненных слов, то уже и с собратом по перу можно было здороваться не первым. Конечно, такое было присуще больше молодым.

Не могу забыть, как наш любимый и не обиженный вниманием Петрусь Бровка в дни своего 70-летия [в 1975 г.] по-юношески расчувствовался и открыто радовался статье Григория Берёзкина, напечатанной о нём, Бровке, в газете «Вячэрні Мінск». А Григорий Соломонович с обычной для него иронией говорил, что после «Вячэрняга Мінска» на улице и даже в подъезде чаще здороваться стали – обрёл славу.

Он успел ещё написать статью к двухтомнику Алексея Пысина и рецензию для издательства на избранное Евдокии Лось.

В последние годы перед тяжёлой болезнью своей Григорий Берёзкин много писал, выступал – спешил высказать хоть немного заветного, выстраданного, прощался с людьми, с жизнью, которая с ним жестоко обошлась.

Навсегда останется живым для меня Григорий Соломонович. Немного заброшенная назад голова. Губы, ещё на миг сжатые после очередной сигаретной затяжки, после очередного глотка радости от найденного у кого-то слова или образа. Вот рука сделала легкое движение с непогасшей сигаретой, и с удивлённой прядью побелевшей чуприны переплетается прядь дыма. Глаза чуть прищуренные, насмешливые и растерянно-доверчивые. Сейчас он скажет что-то неожиданное, берёзкинское.

То, что успел сказать Григорий Соломонович, то, что осталось в книгах его, и живёт, и жить будет в потомках наших.

1981

Г. Берёзкин с детьми Олей и Витей. 1960-е гг.

«А писать Гриша умеет…»

– Так, значит, молодой человек, на чём мы остановились в прошлый раз? – спокойно и серьёзно спросил следователь.

А на плечах у молодого человека только что были капитанские погоны, на груди – боевые ордена высокой пробы. И присудили ещё десять лет. Причём одним из основных преступлений значился побег.

А побег был такой. Война подходила к Минску. Правительство и партаппарат убегали первыми во главе с Пономаренко. Узников минской тюрьмы вывезли в лес под Червень. Прежде чем замести следы (действовал сталинский афоризм: «Есть человека, есть проблема, нет человека, нет проблемы»), предложили уголовникам отойти в сторону. Он был политический. Не вышел. Колонну НКВДисты расстреляли из пулемётов и, чтобы не было ошибок, в довершение забросали гранатами. Когда утихли выстрелы и взрывы, молодой человек (слышал, как у него возле уха просвистели две пули) поднялся. На противоположном конце кровавого бурта увидел живого. Ошалевший, бежал к нему. Это был поляк откуда-то из-под Бреста. Поляк спросил: «Тот тэраз до немцув?» Молодой человек замотал головой: «Не могэн, естэм жыдэм». Поляк уточнил, обрезанный ли у него, молодой человек ответил, что да. Обнялись и разошлись в разные стороны.

В военкомате молодой человек сказал, что он с мест поселения. Усталый пожилой капитан осёк: «Ничего я не слышал. Забудь, что говорил мне. Вот тебе предписание, воюй!» И воевал. И довоевался (…)

Редко тому, кто впервые видел, слышал Берёзкина, могло придти в голову, что прошёл этот мастер совершенных мыслей и слов круги не дантового, а ещё более страшного, советского ада.

В конце 50-х годов добрая судьба свела меня, молодого и лопоухого поэта, с мэтром, критиком, чьему слову доверяли, и даже взгляд его уловить старались. Лично для меня улыбка Григория Соломоновича, его обращение ко мне – «Грыц» – не говоря уже о какой-нибудь похвале, значили всё. Недавно Наум Кислик вспоминал, как на свадьбе у меня мама моя пересказывала мои слова и Берёзкину, и ему: «Вот если Григорий Берёзкин скажет, что я поэт, тогда всё!» И не раз мы сходились с Наумом на том, что надо было записывать за Берёзкиным его шутки, хохмы, выдумки, хитрости.

Не хотел и никогда не говорил Григорий Соломонович обо всём чёрном и мучительном. Свою боль, свой ужас носил в себе. Мерцающими искорками шуток и острот отгонял мрак напоминаний и воспоминаний. Хотя бы таким образом убегал от тяжести, которая давила на его впечатлительную, полную детскости душу. Потому и осталось от Берёзкина много весёлого и задиристого, светлого и радостного, безобидно-хитроватого и глубоко раздумчивого.

И всплывает, выплывает, наплывает всё берёзкинское, то, что греет, радует, заставляет грустить.

Захожу в «Нёман». Григорий Соломонович просматривает редакционную почту. Развернул газету «Знамя юности». Там освещается неделя сада. На развороте шапка: «Посадишь дерево – друг вырастет». Заядлый курильщик завивает сколько-то прядей дыма за ухо и продолжает вслух: «Посадишь друга – дерево вырастет»…

В Витебске по мостовой подскакивает мотоцикл. Мотоциклиста обнимает, чтобы не упасть, дамочка. Берёзкин глянул своим по-щучьи выпуклым глазом и пояснил: «Перед употреблением взбалтывать». Как раз стояли мы недалеко от аптеки.

В издательстве «Беларусь» была пышногрудая, с особо крутыми бёдрами бухгалтерша. Метко, словно книгу, назвал её Берёзкин «метательницей бедра».

Не улыбаясь, говорил: «Захожу я в мастерскую к Азгуру, а на голове у Сократа – Киреенко».

«…Монгол женился на еврейке. Родился сын. Назвали Чингиз-хаим».

Одного поэта он прозвал Христопор Колун.

«…Романист, взяв сердце в ладонь, как гранату, закрывает глаза и бросается на дзот, а оттуда куры фур-фур-фур…»

«Некоторым критикам кажется, что поэт-трибун и спит в трибуне…»

Встречаю на радио Григория Соломоновича. Восторженный: «Читал новые стихи Игорька Шкляревского. Парень стихи из воздуха делает. Это же не послеобеденный трагик Винокуров».

Ложно-глубокомысленного критика окрестил Берёзкин вундерхундом. Это о нём рассказывал: идёт согбенный, словно пуды мудрых мыслей несёт. Берёзкин у него спрашивает, почему такой озабоченный? Отвечает, что очень волнует его судьба южновьетнамской поэзии.

Бородулин и Берёзкиндружеские шаржи Константина Куксо

Любил Берёзкин рассказ, приписанный Рыгору Нехаю. Это пародия на псевдопартизанскую героику: «Сижу в стоге сена. Вокруг немцы. Выпить хочется, а в кармане ни рубля…»

Об одной литературной даме говорил, что у неё глаза, как у надзирательницы Равенсбрюка…

О поэте, который тенью ходил за Кулешовым, – «двуспальный холодильник».

Цитировал советскую классику:

І гучна брахалі сабакі

Над нашай шчаслівай зямлёй.

Так отозвался один поэт-акын на полёт Белки и Стрелки в космос.

Хорошее настроение вызывали у мэтра и строки могилевчанина, по-землячески трогали:

Пасецца калгасны статак

Каля блакітнай ракі,

А там, у Злучаных Штатах,

Рэжуць кароў мяснікі.

Весело показывал критик, как в дождь от старого здания Союза писателей до площади Якуба Коласа провожал его Мележ с одной просьбой: «Гриша, повтори ты эту фразу обо мне, где ты подчёркиваешь моё мастерство и талант…»

Об одном поэте говорил, что он бросает лозунги: «Смерть бюрократам!», «Смерть чиновникам!». И над головой крутит красным флагом.

Остроумной выдумкой было якобы сказанное рецензентом: «Даже отмеченные незначительные недостатки Петруся Бровки являются достижениями нашей поэзии».

Часто Берёзкин «выдурнялся», строил из себя простачка. Мог с абсолютно серьёзным выражением на лице заявить: «Для меня что рубаи, что Навои – всё что-то восточное».

Шутки шутками, а поражал Григорий Берёзкин и молодых, и старых исключительным знанием мировой поэзии. Часами мог читать по памяти стихи – от белорусской, русской, украинской до античной классики. Читать так, как не могут читать ни актеры, ни поэты. А сам же был отличным поэтом. Писал на идише, по-русски, по-белорусски. Виртуозно и почтительно точно переводил поэзию. Да ничего не собрано, не сохранено.

Аркадий Кулешов хлопотал, чтобы освободить его, когда это было опасно. А некоторые уже освобождённого критика хотели освободить от хлеба насущного. Не давали работы, не печатали. Перебивался рецензиями, как чернорабочий литературы. И оставался духонесломленным.

И остались мудрые книги Григория Берёзкина.

И не грустят остроты и шутки Григория Берёзкина.

Его любили, его уважали, с ним считались творцы, и с ним хотели, но не могли рассчитаться случайные люди в литературной жизни.

Вспомнился случай. Принёс Берёзкин в издательство предисловие к сборнику поэзии Хаима Мальтинского. Прискакал на костылях и Мальтинский. (Это Мальтинский донимал Берёзкина в первое время после женитьбы Григория Соломоновича одним и тем же вопросом: «Гриша, был ли ты сегодня мэлах элаин (ангелом сверху)?») Сначала вежливо поприветствовали друг друга. Слово за слово – и перешли на идиш. Спор набирал обороты. Поэт замахнулся на критика костылём. Берёзкин вбегает в кабинет (основная эмоциональная беседа шла на коридоре) и требует отдать ему предисловие, хочет порвать. Мне, редактору, надо завтра отдавать сборник в набор. Прячу предисловие. Берёзкин выбегает. Через некоторое время заходит уже спокойный Мальтинский. Просит дать ему почитать предисловие. Читает, светлеет не только лицом, а душой и, словно только что ничего не произошло, думает вслух:

– Что ни говори, а писать Гриша умеет…

[1993]

Перевод с белорусского В. Р. – по книге Рыгора Бородулина «Толькі б яўрэі былі!..» (Минск, 2011). С некоторыми сокращениями.

Опубликовано 18.07.2018  15:36

Вспомним Арона Вергелиса…

Сегодня, 7 мая, исполнилось сто лет со дня рождения поэта, общественного активиста, путешественника (А. В. не раз бывал и в Беларуси). Мы воздержимся от разговора о журналах «Советиш Геймланд» и «Ди идише гас» – они содержали немало ценных материалов, но не пережили своего бессменного редактора. Вспомним о том, каким Арон Алтерович (07.05.1918 – 07.04.1999) был на войне и в семье, благо в FB открылась посвященная ему страничка. Также, на наш взгляд, интересны впечатления о Марке Шагале и его Витебске, записанные полвека назад. Может быть, именно встреча Арона Вергелиса с Шагалом во Франции повлияла на то, что великого художника пригласили-таки в СССР, и в 1973 году он посетил Москву?

Поэтический сборник А. Вергелиса (1956) – и еще один, с портретом автора (1985)

* * *

История, которую Ян Шередеко, внук Арона Вергелиса, когда-то записал со слов своего дедушки.

ОДНАЖДЫ УБИТЫЙ

«Во время Второй мировой войны я служил в авиации и был стрелком-радистом на бомбардировщике ТБ-7. Работал я на ШКАСе — авиационном пулемете. Белоруссия тогда была оккупирована. В ту ночь мы вылетели на боевое задание в Бобруйск. Но нас случайно сбили наши же девчонки-зенитчицы. Они приняли наш самолет за фашистский. Поскольку я уже был опытным парашютистом, я успел выброситься, и — удачно. Удачно — потому что выжил (вместе со мной уцелел и второй пилот, а все остальные погибли). Но в то же время неудачно — потому, что упал на лес. Когда я пробил кроны деревьев и повис на одной стропе, зацепившейся за ветку, я уже был без сознания.

Меня нашли и поместили в ближайший госпиталь. Но на наш базовый аэродром сообщить об этом не успели. Утром следующего дня кто-то из нашего командного состава уехал в Москву. В это время в столице проходил пленум Союза писателей, и мой однополчанин передал сообщение моим коллегам по перу: «Погиб молодой поэт Арон Вергелис, его самолет сбили». Тогда Арон Кушниров, известный еврейский прозаик, драматург и переводчик, взял слово и сказал: «Молодой дальневосточный биробиджанский поэт Арон Вергелис вчера погиб геройской смертью».

Проходит время, я лежу в госпитале. Нам принесли подарки, которые женщины собирали в тылу и отправляли бойцам на фронт. Все они были завернуты в разные газеты. И вдруг я увидел знакомые буквочки на одной из посылок. Говорю: «Сестра! Покажи вон тот сверток!». Там оказался кисет, махорка, теплые носки, и все это обернуто газетой «Эйникайт», которую во время войны выпускал Еврейский антифашистский комитет на идиш. Я стал читать и на второй полосе увидел свой некролог — сообщение Кушнирова о том, что я погиб.

Тогда я написал ему письмо и вложил туда стихотворение «Жив батальон». Через какое-то время газета «Эйникайт» сообщила, что Вергелис, оказывается, жив и опубликовала новое стихотворение. Такой вот эпизод моей фронтовой жизни».

Одна из страниц, где сказано о боевом пути А. Вергелиса, на podvignaroda.ru

Вспоминает Лиза Богадист-Катаева:

У меня было три дедушки. Одного я не знала: он умер в 45 лет, а мама едва успела отпраздновать совершеннолетие. Но, молодой и красивый, он всегда с фотографии нежно смотрел на меня, наблюдая, как я расту.

Второй дедушка – отец моего папы. Они с бабушкой жили в Одессе, часто к нам приезжали, а летом я бывала у них. Дедушка коллекционировал монеты, марки, рассказывал, каким шкодой был мой папа в детстве, а бабушка варила лучшее в мире абрикосовое варение и позволяла мне лепить вареники с вишней. Я же втихаря ела сырое тесто…

Мой третий «московский» дедушка, второй муж моей бабушки – маминой мамы. Арон Вергелис был еврейским писателем, поэтом и главным редактором единственного в СССР журнала на идиш «Советиш Геймланд» – «Советская родина». Тогда для многих еврейских писателей гонорары за публикации в журнале были едва ли не единственным средством к существованию. Но многие называли его кремлевским евреем. Он много ездил по миру, однако в Израиле никогда не был.

Арон редактировал тексты, где вместо букв я видела рыболовные крючочки. На его рабочем столе всегда спала трехцветная кошка Кири. Иногда она открывала глаза и лениво охотилась за ручкой, которой он писал. Но, в какое бы время я не вошла в кабинет, все внимание переключалось на меня.

Года в четыре я любила играть с ним в прятки. Но игра была необычная: я искала по всему дому, а особенно тщательно в ящиках его письменного стола и в книжном шкафу, «майн шейне киндельке» – то есть саму себя. Арон называл меня «моя маленькая девочка» на идиш.

Он водил меня в зоопарк, всегда откладывал для меня самый большой кусок бабушкиного пирога с черникой и никому не разрешал убирать мой домик для Барби, который стоял посередине комнаты и всем мешал. Когда же я ночевала в их квартире, он пел мне еврейские колыбельные. Он напевал какую-то незамысловатую мелодию и приговаривал «…майне шейне киндельке качаю….».

Мне разрешалось все. И когда моя мама, которая начиталась модного тогда доктора Спока про воспитание детей, что-то мне запрещала, он ужасно расстраивался. А однажды его душа не вынесла, и он сказал: «Ваш Спок – фашист! И вы все фашисты! Оставьте ребенка в покое. Детям нельзя ничего запрещать, пусть просто будут счастливы! А уж когда вырастут, все «нельзя» их по-любому догонят».

Прошли годы. Недавно в солнечной Калифорнии я попала на «квартирник» Псоя Короленко, и вдруг услышала ту самую колыбельную. Оказалось, что это песня Псоя «Дер Зейде» («Дедушка» – идиш) — интерпретация колыбельной моего детства. Иногда её называют «Memory Song» – «Песня памяти». И я вновь почувствовала себя «маленькой девочкой», правда, уже 26-летней…

Наталия Вергелис (дочь поэта):

Когда-то в детстве я любила с утречка подсовывать под ухо сонному Арону магнитофон с моими любимыми песнями. Он слушал вполуха, но, услышав строки «вы лучше лес рубите на гробы: в прорыв идут штрафные батальоны», встрепенулся, сказал, что так мог написать только большой поэт, и попросил меня перевести на бумагу песни Высоцкого, что я с большим удовольствием и огромной ответственностью и делала долгое время. А Арон их переводил.

* * *

В ГОСТЯХ У МАРКА ШАГАЛА

(отрывок из книги Арона Вергелиса «16 стран, включая Монако», Москва, 1982; авторизованный перевод с идиша Евгении Катаевой)

Есть исторические личности, которых мое сознание отказывается воспринимать реально. Убейте меня, но я никак не могу представить себе в обычном человеческом облике, скажем, того самого Торичелли, который первый создал идеальную пустоту, названную впоследствии торичеллиевой. В моем представлении Торичелли скорее природное явление или некое название места, в котором, не приведи господь, решительно ничего нет – ни воздуха, ни света, ни жизни, в общем – пустота. И вы меня никак не уверите в том, что Данте, например, несмотря на то что мне известен его портрет, внешне был таким же человеком, как другие, – подстригал и причесывал волосы, завязывал шнурки на ботинках, обедал и ужинал, носил белье. Нечто подобное невольно возникало у меня, когда я думал о Шагале.

И действительно – Марк Шагал! Кто из нас не слыхал: «Там висят два Шагала…», «Это новый Шагал…» – так мы говорим и имеем в виду не человека, а его работы.

К Марку Шагалу в Сен-Поль де Ванс со мной из Парижа приехала Ева Гольдгевихт, женщина с редкой судьбой, – о ней я еще расскажу. А в Каннах к нам присоединился общественный деятель Тевье Шумахер. Вот так, втроем, мы и отправились в Сен-Поль де Ванс. Там, в большом доме, в большом парке живет Шагал.

Боясь опоздать, мы приехали раньше назначенного часа, и пожилая служанка сказала нам, что, как ей известно, гость должен прибыть через полчаса. Но не успела она пойти доложить о «странниках», как на крыльце появился мужчина с гирляндами морщинок под глазами и заговорил с нами по-еврейски:

– Да заходите же, заходите!

Я сказал человеку с веселыми глазами, в джемпере, надетом на клетчатую рубаху, что без разрешения хозяина мы войти не можем. Он рассмеялся и ответил, что он и есть Шагал.

И вот мы сидим за столом, и Валентина Шагал, супруга художника, на знакомый вопрос: «Что вы пьете?» – получила точный ответ.

Разговариваем мы и по-русски и на идиш. Валентина Шагал говорит лучше по-русски, чем по-еврейски, сам Шагал – лучше по-еврейски, и посторонний наблюдатель, не знающий ни того, ни другого языка, подумал бы, что это не разговор, а забава, с шутками-прибаутками, взявшимися неизвестно откуда и уходящими неизвестно куда, разговор без цели и повода.

Мы оставили стол, я взял Шагала под руку, и мы вышли из дома в сад, где северная березка, посаженная Валентиной Шагал, с трудом приживается на средиземноморской почве.

Однако и здесь разговор переходил с пятого на десятое и касался, скажем, таких предметов, как селедка с картошкой. Шагал сказал мне, что очень любит картошку с селедкой. Надя Леже, русская женщина (на самом деле белорусская, прим. belisrael), вдова большого французского художника, бывая в Москве, привозит оттуда Шагалу картошку и селедку.

– А знаете, почему я люблю селедку? – спросил Шагал. – Потому что мой отец, царство ему небесное, служил приказчиком у некоего господина Яхнина, витебского торговца селедкой.

Конечно, мы говорили не только о селедке. Шагал рассказал мне о себе, о своем детстве, о Витебске, о первых своих рисунках.

В своей автобиографической книге «Моя жизнь» Марк Шагал пишет: «Если верно, что мое искусство не играло ни малейшей роли в жизни моих родителей, то верно и то, что жизнь моих родителей, их быт, их работа оказали заметное влияние на мое искусство».

Витебск, Витебск и еще раз – Витебск… Шагал постоянно вспоминает о Витебске. Что ж это за город, от которого ни на минуту не отрывается в глубоких душевных снах своих художник, не видевший этот город без малого пятьдесят лет? Может быть, Витебск стоит на магнитах? Может быть, витебчане носят магниты в карманах?..

В энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона сказано, что Витебск расположен по обоим берегам Западной Двины, что в 1910 году в Витебске было 101528 жителей, пять кожевенных заводов, пять канатных и пять гончарных мастерских, две маслобойки, одна мужская гимназия, две женские, семь частных средних и низших учебных заведений, одна духовная семинария…

О витебских магнитах энциклопедия не вспоминает. Дело не в магнитах…

Марк Шагал родился и вырос в Витебске.

– Видите, на этой фотографии наш дом на 2-й Покровской, двадцать девять. Теперь, как я узнал, это улица Феликса Дзержинского. Фотографию мне прислали из Витебска. За домом была лавчонка, на снимке ее не видно…

Шагал раскрывает альбом-каталог с репродукциями своих картин.

– Вот это, – тычет он пальцем в одну из репродукций, – моя матушка Фейга-Ита. Набожная была женщина, дочь лёзненского резника. Вы не слышали о Лёзне? Белорусское местечко. Когда я рисовал маму, она сидела с опущенными глазами… А это мой отец. Он, пока я писал его, катал бочку с селедкой. На всю жизнь остались у меня в памяти отцовские коричневые руки, ржавые от селедочного рассола, распухшие от холода и соли… Мать умерла в девятьсот четырнадцатом году. Отец в восемнадцатом. Представьте себе, попал под автомобиль… Автомобили тогда были большой редкостью, а он ухитрился попасть под автомобиль. Замечтался и попал…

Когда я впервые в жизни показал матери свой рисунок, она мне сказала: «Да, мой сын, я вижу, что ты умеешь это делать. Но послушай, мне жалко тебя…» – Светло-синие глаза Шагала, еще ясные, не выцветшие, улыбаются. – Однажды я хотел подарить картину моему дяде, парикмахеру, но он не взял ее. А другой мой дядя, со стороны матери, никогда не подавал мне руки, боялся, что, держа его за руку, я его нарисую…

Озорной мальчишеский огонек вспыхивает в глазах Шагала:

– Думаете, я его не нарисовал? Всё равно нарисовал! Вот он здесь, на картине «Война», вместе с другим дядей, с тем, что любил играть на скрипке. Я написал эту картину в четырнадцатом году, как только вспыхнула война. Писал тайно, глядя на моих натурщиков через дверную щелку. Загляну в щелку – и рисую. Загляну – и рисую…

Когда я писал картину «Роды», мама, смущаясь, сказала, что у роженицы живот должен быть в бандаже. Я послушался ее и забандажировал роженице живот…

Он рассказывает, что рисовал свои первые картины на мешках, которые развешивал над своей кроватью; многочисленным его сестрам мешки эти были нужны для картошки, и они их тайком уносили…

* * *

Материал нашего постоянного автора «Арон Вергелис дома и на службе» (2016) можно прочесть здесь.

Опубликовано 07.05.2018  20:03

***

Рубинштейн Григорий 8 мая в 18:50

Мой отец выписывал ,,Советиш Геймланд,, до конца своей жизни и у нас дома постоянно собирались в основном минские скульптора (их мастерские были рядом), а отец прямо с листа переводил им статьи о запрещённом Шагале и многое другое, что ребята хотели послушать…А потом нам с отцом посчастливилось познакомиться с Ароном Вергелисом у Заира Азгура в мастерской, где Азгур собирался лепить его портрет…

ЯШЧЭ ПРА НАТАНА ВОРАНАВА

У дадатак да эсэ Андрэя Дубініна прапануем урыўкі з біяграфічнага нарыса, падрыхтаванага Наталляй Сяліцкай для ўкладзенага ёю зборніка «Натан Воранаў» (Мінск: Беларусь, 2016).

Вокладка трохмоўнага зборніка (96 c., 600 экз.), які дзенідзе яшчэ можна набыць у сталіцы Беларусі

* * *

Творчасць Натана Воранава, выдатнага савецкага жывапісца, заслужанага дзеяча мастацтваў БССР (1966), дацэнта кафедры малюнка і жывапісу Беларускага дзяржаўнага тэатральна-мастацкага інстытута (1970), займае годнае месца ў нацыянальным мастацтве ХХ стагоддзя. За сваё яркае жыццё майстрам былі створаны дзіўныя па прыгажосці і выразнасці мастацкай мовы творы, якія адрозніваюцца жанравай і тэматычнай разнастайнасцю.

Натан Майсеевіч Воранаў (1916–1978) нарадзіўся ў Магілёве. У сям’і Майсея і Соф’і раслі яшчэ двое сыноў – старэйшы Аарон і малодшы Веньямін. Бацька быў мастаком і выкладаў у мясцовай мастацкай школе. Відавочна, што творчая атмасфера, у якой рос маленькі Натан, паўплывала ў далейшым на яго жаданне прафесійна займацца мастацтвам.

Да 1953 года на тэрыторыі Беларусі галоўнай навучвальнай установай па прафесійнай падрыхтоўцы мастакоў быў Віцебскі мастацкі тэхнікум. Менавіта туды ў 1931 годзе паступіў Натан і правучыўся там да 1934 года. Яго настаўнікамі сталі знакамітыя Іван Ахрэмчык і Фёдар Фогт. Затым на працягу года Н. Воранаў выкладаў жывапіс і малюнак у школах № 3 і № 20 у Магілёве. У 1934 годзе быў уведзены IV курс навучання ў Віцебску, і мастак працягнуў вучобу. Ужо ў тэхнікуме ён праявіў сябе як выдатны вучань… Пра гэта сведчыць і той факт, што ўжо з 1933 года малады мастак стаў прымаць удзел у выставах.

У 1935 годзе Н. Воранаў у ліку лепшых вучняў быў накіраваны на вучобу ў Ленінград у Інстытут жывапісу, скульптуры і архітэктуры імя І. Я. Рэпіна. Яму пашчасціла паступіць у майстэрню выдатнага савецкага мастака і таленавітага педагога Аляксандра Асмёркіна, які выхаваў некалькі пакаленняў студэнтаў у лепшых традыцыях рускага і заходняга мастацтва. У 1941 годзе ў гэтым інстытуце з поспехам прайшла персанальная выстава Натана Майсеевіча. Гэта быў апошні курс перад дыпломам. Летам малады чалавек павінен быў ехаць на мастацкую практыку ў Карпаты.

Аднак 22 чэрвеня 1941 года пачалася Вялікая Айчынная вайна. У гэты час Н. Воранаў знаходзіўся дома на вакацыях у сваіх бацькоў у Магілёве. Нягледзячы на тое, што студэнт меў права заставацца ў Ленінградзе да заканчэння вучобы, ён прыняў іншае рашэнне. Пасля караткачасовай падрыхтоўкі ў 3-м артылерыйскім вучылішчы (г. Кастрама) Н. Воранаў добраахвотнікам пайшоў на фронт. Маючы магчымасць пазбегнуць страшнай долі ваенных гадоў, ён абраў самы, мабыць, складаны, але годны шлях. Натан Майсеевіч быў з ліку тых беларускіх мастакоў, якія добраахвотна аддалі перавагу зброі замест пэндзляў і палітры. Сярод іх – і майстры, і тыя, хто ў будучым зойме годнае месца ў нацыянальным мастацтве. Дастаткова ўспомніць Б. Аракчэева, А. Бархаткова, Г. Бржазоўскага, В. Вярсоцкага, П. Гаўрыленку, А. Глебава, В. Грамыку, П. Данелію, І. Дмухайлу, С. Каткова, А. Кроля, П. Крохалева, С. Лі, А. Малішэўскага, П. Масленікава, А. Мазалёва, М. Манасзона, М. Савіцкага, У. Сухаверхава, Л. Шчамялёва і многіх іншых – людзей, для якіх свабода краіны cтала сінонімам уласнай свабоды.

Натан Воранаў прайшоў праз усю вайну. У свае няпоўныя 30 гадоў ён камандаваў батарэяй 45-міліметровых процітанкавых гармат на Паўднёва-Заходнім фронце (1942), пазней быў камандзірам узвода разведкі 77-га артылерыйскага палка 248-й стралковай дывізіі на 4-м Украінскім фронце. Тройчы ён знаходзіўся на мяжы фізічнай смерці: аднойчы асколак міны нават прайшоў у міліметры ад сэрца. У другі раз, ужо ў лютым 1945 года, калі Перамога была зусім блізкай, асколкі варожай міны трапілі ў вочы будучаму жывапісцу, на некаторы час пазбавіўшы яго самага важнага для мастака – зроку. У сям’і мастака – у двух унукаў, Паўла і Уладзіміра Кандрусевічаў, таленавітых беларускіх жывапісцаў, – да гэтага часу беражліва захоўваюцца франтавыя лісты дзеда. Гэта як памяць пра гісторыю тых страшных падзей… Літаральна за некалькі дзён да бяды Н. Воранаў напісаў сваім бацькам: «Болей за ўсё крыўдна, што даводзіцца таптацца на месцы ў той час, калі … пабрацімы падлічваюць ужо, колькі засталося кіламетраў да Берліна…» (Бойка, У. А. Беларуская палітра дваццатага стагоддзя. Мінск: Вышэйшая школа, 1976. С. 98).

 

Адзін з узнагародных лістоў на Н. М. Воранава. Крыніца: podvignaroda.ru

Магчыма, гэты факт з біяграфіі мастака шмат у чым вызначыў асаблівасці далейшай творчасці Н. Воранава. На час аслепнуўшы, мастак мроіў аб… колеры! Чалавечая псіхіка ўладкавана такім чынам, што, толькі калі пазбавішся чагосьці вельмі важнага ў жыцці, пачынаеш гэта па-сапраўднаму цаніць. Знаходзячыся ўжо ў ленінградскім шпіталі, прыкаваны да ложка, Натан Майсеевіч успамінаў, як у 1941 годзе на вакацыях у бацькоў ён пісаў букет бэзу ў простай вазе. У яго памяці адбілася, як у залежнасці ад асвятлення змянялася колеравая палітра гэтага немудрагелістага нацюрморта. Варта было камусьці адчыніць дзверы ў пакой – і блікі клаліся на прадметы ўжо зусім па-іншаму, мяняўся каларыт з халоднага на залаціста-бэжавы… Яшчэ прыгадваліся ўступныя экзамены ў Віцебскі мастацкі тэхнікум, калі «строгі і прыдзірлівы» Ф. А. Фогт правяраў у абітурыентаў успрыманне колеру з дапамогай самаробнага альбома, старонкі якога ва ўспамінах мастака нагадвалі мудрагелістую вясёлку… Мастак пасля створыць мноства выдатных карцін, разнастайных па тэматыцы і кампазіцыйным вырашэнні, якія сталі класікай нацыянальнага мастацтва, але, будучы аднойчы агорнуты поўнай цемрай і цудам вярнуўшыся з яе, ён на працягу ўсяго жыцця стане ўслаўляць прыгажосць свету матэрыяльнага, азоранага разнастайнасцю колеру ва ўсёй яго паўнаце. Колер назаўжды зойме галоўнае месца ў яго творчасці.

У ваенныя гады Натан Воранаў рабіў графічныя замалёўкі аднапалчан і тых месцаў, дзе ён ваяваў. Але ўсё роўна ён марыў пра жывапіс, паўнакроўны, шматколерны, важкі… Неўзабаве пасля доўгачаканай Вялікай Перамогі мастаку ўдалося дастаць у шпіталі фарбы і палатно. Сваім родным ён паведаміць: «…Пішу партрэт… Гэта ўпершыню алеем пасля букета бэзу ў Магілёве ў 41-м…» (Там жа, с. 100).

Ужо ў 1946 годзе Н. Воранаў дэмабілізаваўся з Савецкай Арміі. За заслугі перад Айчынай ён быў узнагароджаны ордэнам Чырвонай Зоркі (май, 1944), ордэнам Айчыннай вайны ІІ ступені (люты, 1945), медалём «За перамогу над Германіяй у Вялікай Айчыннай вайне 1941–1945 гг.» (1945) і яшчэ шэрагам урадавых узнагарод. Выканаўшы свой грамадзянскі абавязак, Натан Майсеевіч цалкам паглыбіўся ў любімы і жаданы свет мастацтва.

У 1948 годзе Натан Воранаў паспяхова скончыў Інстытут жывапісу, скульптуры і архітэктуры імя І. Я. Рэпіна, напісаўшы дыпломную шматфігурную кампазіцыю «Рэйд Каўпака». Яго настаўнікам быў легендарны А. Асмёркін, які даў добры старт маладому мастаку. У свой час Аляксандр Аляксандравіч з’яўляўся актыўным удзельнікам выстаў знакамітага аб’яднанн «Бубновы валет». На яго творчасць моцны ўплыў зрабілі французскі фавізм і кубізм, а таксама мастацкая спадчына Поля Сезана. З часам Натан Майсеевіч шмат у чым пераняў педагагічнае майстэрства А. Асмёркіна і яго любоў да авангарду пачатку ХХ стагоддзя.

Прыехаўшы ў Мінск у канцы 1940-х гадоў, Н. Воранаў упэўнена заявіў пра сябе як пра высокапрафесійнага мастака і вельмі хутка заслужыў прызнанне гледачоў і павагу калег (…) Ён быў верны ідэалам свайго часу і прытрымліваўся ў творчасці асноўных догмаў сацыялістычнага рэалізму – адзінага тады дапушчальнага стылю ў афіцыйным мастацтве. За тры дзесяцігоддзі творчага шляху жывапісцам было створана нямала карцін на гісторыка-рэвалюцыйную і ваенную тэму, напісаны партрэты сучаснікаў, індустрыяльныя і лірычныя пейзажы, нацюрморты. Пра гэтым сюжэтна-тэматычная карціна заставалася для майстра прыярытэтнай. Аднак творчасць Натана Майсеевіча выходзіла за рамкі гэтага метаду. Захоўваючы ідэалагічную аснову афіцыйнага мастацтва, у жывапісна-пластычным вырашэнні сваіх карцін ён творча пераасэнсоўвае спадчыну імпрэсіянізму, а таксама постімпрэсіянізму і фавізму. Такое спалучэнне розных мастацкіх традыцый і бясспрэчнага таленту каларыста робіць асабліва прывабнай творчасць мастака і для сучаснага гледача. (…)

 

Н. Воранаў, «Аўтапартрэт з дачкой», 1956 г. (крыніца: voronov.by); афіша выставы 2016 г. у Нацыянальным мастацкім музеі

У апошні год свайго жыцця Натан Воранаў моцна хварэў. Ён пайшоў з жыцця на 62-м годзе, у самым росквіце творчых сіл. Да канца сваіх дзён мастак не пераставаў тварыць. Занятак жывапісам для яго быў падобны да натуральнай чалавечай патрэбы дыхаць.

Творы Натана Воранава знаходзяцца ў Нацыянальным мастацкім музеі Рэспублікі Беларусь, Музеі сучаснага мастацтва г. Мінска (цяпер Нацыянальны цэнтр сучасных мастацтваў), фондах Беларускага саюза мастакоў, у Музеі гісторыі Беларускага дзяржаўнага ўніверсітэта фізічнай культуры, прыватных калекцыях Беларусі і замежных краін.

Апублiкавана 07.05.2018  01:46