Tag Archives: еврейские праздники

ВАЖНА НЕ ЗАБЫЦЦА

Шалом! Не пішу пра важнае, дык папісваю… Сёння трыгерам сталася заява Зянона П. ад 15.10.2022: «Стварайма хутчэй і разбудоўваем шырока наш Нацыянальна-Вызвольны Рух Вольная Беларусь, каб зьнесьці ўсю нечысьць, каб духу ад яе не засталося». Нешта мне здалося знаёмым… Узгадалася, што ў 2020 г., на фоне масавых пратэстаў у Беларусі, чытаў:

Беларускі Нацыянальны Сакратарыят «Вольная Беларусь» заклікае ствараць суполкі руху «Вольная Беларусь». На сёньняшні дзень лёзунгі руху такія:

 Лукашэнка, прэч! (Гэта значыць – ліквідацыя ўлады Лукашэнкі);

 Новыя выбары (Гэта значыць – выбары парляманта і прэзыдэнта згодна з Канстытуцыяй 1994 года).

Характар узаемаадносін – салідарнасьць.

Стварэньне суполак адзіна правільны мэтад у сёньняшніх умовах. Рух разьвіваецца гарызантальна. Стварайце суполкі па месцы жыхарства, ва ўніверсытэтах, прадпрыемствах, установах. Аб’ядноўвайцеся і салідарызуйцеся.

Потым (пры зьмене ўмоў) – устаноўчая канфэрэнцыя і структурная арганізацыя. Для суполкі на пачатак дастаткова трох чалавек.

Беларусы, гуртуймася ў рух пад нацыянальным сьцягам!.. Будучыня – наша!

Я-то не супраць салідарнасці, наадварот… Але ж за гэтыя два гады, жывучы ў Мінску, згойсаўшы ў Барысаў і Слуцк, анідзе не чуў пра суполкі «Вольнай Беларусі», апрача як у інтэрнэце. Тым не менш летась у верасні сакратарыят «ВБ» гукнуў з Варшавы пра задачу «падрыхтаваць і стварыць Часовы Нацыянальны Урад Рэспублікі Беларусь, які павінен узяць на сябе функцыю надзвычайнай улады ў час ліквідацыі рэжыму Лукашэнкі, у пэрыяд рэформаў і перамен». Звычайная справа – разбудаванай інфраструктуры няма, прэтэндэнты на кіраўнічыя пасады ёсць.

Некалі, мо ў 1990-х, чытаў пра летуценнікаў з НТС (праўласаўскага «Народна-працоўнага саюза»). Гэта яны кіраваліся «тэорыяй малекулярнай рэвалюцыі» ды закідвалі ў СССР сваю літаратуру, заклікаючы прыхільнікаў арганізоўвацца ў мікрасупольнасці, каб у дзень Х выскачыць, як Піліп з канапель. (Між іншага, «малекулярную рэвалюцыю» прыдумалі не самі, а «пазычылі» ў Антоніа Грамшы.) Выглядае, пазнякоўцы крочаць даўно працярэбленым шляхам… у палітычны нябыт. Не спрацавала схема ў НТС, не працуе і ў БНС (расшыфроўваецца як «Беларускі нацыянальны сакратарыят», хаця ў час Другой сусветнай на Беларусі была іншая БНС, калабаранцкая).

Аднак не збіраюся моцна крытыкаваць замежных «паліттэхнолагаў». Ад Народна-працоўнага саюза была карысць хаця б у тым сэнсе, што яны падтрымлівалі дзеячаў культуры. Вікіпедыя: «У выданнях НТС “Посев” і “Грани” публікаваліся, у прыватнасці, А. Салжаніцын, А. Галіч, Б. Акуджава, Г. Уладзімаў». КХП-БНФ з «філіяламі» таксама неабыякавыя да культуркі… Зянон Пазняк і сам піша кнігі, і аглядае творчасць іншых. «Вольная Беларусь» мае, сярод іншага, сваю візію будучыні, выкладзеную ў аднайменнай праграме 2017 г. (якую я паддаў сцісламу аналізу – тут і тут). Збольшага ўтапічная візія… ды патрэбны і такія.

Як бы ні было, праграма «Вольная Беларусь» натхніла на ўчынкі прынамсі некалькі чалавек у Сінявокай. Так, на працэсе па «справе Аўтуховіча» абвінавачаны Уладзімір Гундар (1960 г. нар., з Баранавічаў) звярнуўся да суддзі з просьбай зачытаць праграму або ўрыўкі з яе. Што было далей, распавяла прапагандыстка, якая прысутнічала на пасяджэнні… (фрагменты з sb.by, 12.07.2022; моўныя выкрунтасы – на сумленні рэдакцыі, ачоленай «хвілолагам»):

— Программу «вольнай Беларусi» можно зачитать?.. Многие здесь хотели бы… Многие не слышали.

Зачем? Заявитель помялся, ответил:

— Все хотят знать, в чем нас… э-э-э… обвиняют.

На помощь Гундарю пришла, точнее подскочила в клетке, Майорова:

— Падтрымлiваю. Лiчу вельмi важным…

Соблюдая порядок хода процесса, судебная коллегия удалилась в совещательную комнату. Необходимости в прочтении «программы» нет…

Состряпали ее, к слову, еще в 2017 году в Штатах и Польше, ну и белорусским шатателям режима спустили. Мол, к исполнению, к выборам 2020 года готовились. Пишут, что проект авторства всяких мутных филёлягаў, палятолягаў, филёсафаў и прочих странных персонажей. Если коротко, то там про «перамены», начало которых белорусы нормально так прочувствовали, начиная с 2020‑го. Оттуда же, из «программы»: «Наша новая вольная Беларусь — гэта частка агульнай дэмакратычнай Эўропы, дзяржава новай Усходнеэўрапейскай цывілізацыі, сяброўскімі партнёрамі якой зьяўляюцца вольная Украіна, дэмакратычная Польшча, краіны Прыбалтыкі».

Што кепскага ў тым, каб быць часткай дэмакратычнай Еўропы, аўтарка «СБ» патлумачыць не дала рады, толькі пакпіла з «дзярмакратыі» ў нашых суседзяў. Не зразумеў я і таго, нашто было падчас пасяджэння трымаць у клетцы Вольгу Маёраву, 1966 г. нар., ніякую не рэцыдывістку, – хіба з мэтай запалохвання… Цяпер мне скажуць, што зоаабаронцу Маёраву гродзенскі суд прыгаварыў да 20 гадоў калоніі, інваліда Гундара – да 18 гадоў, іх «правадыра» Міколу Аўтуховіча – ажно да 25 гадоў (першыя 5 у турме). А я запярэчу, што гэтыя людзі нікога не забілі, дый наагул, прысуды яшчэ не ўступілі ў законную сілу.

Ул. Гундар, В. Маёрава, М. Аўтуховіч. Фота з адкрытых крыніц

А праграма як праграма – зараз перачытваю ды зноў, як увесну 2017 г., бачу ў ёй і памысныя месцы, і менш памысныя. Напрыклад, на с. 7 збянтэжыў «дыягназ», пастаўлены Пазняком, які на той час два дзесяцігоддзі адсутнічаў у Беларусі, нашаму грамадству:

Прыкметы агульнага ўпадку: а) Пануе палітычная бязграматнасьць і палітычная непісьменнасьць насельніцтва (якім лёгка маніпуляваць); б) Панаваньне несправядлівасьці паралізуе ў людзей волю да супраціўленьня. Задушаныя надзеі і ідэалы; в) Не зьяўляюцца больш у грамадзтве нацыянальныя мудрацы і аўтарытэты, вялікія паэты і пісьменьнікі – сумленьне і розум нацыі, якія былі нават за савецкай акупацыяй. Вялікія людзі 60-х адышлі, і засталася пустка. Няма больш такіх асобаў. Не запатрабаваныя. Не вырастаюць.

Нагнаў дзядзька песімізму… Калі з першым пунктам неяк можна згадзіцца (насамрэч у ХХІ ст. і лукашысты, і антылукашысты нямала клапаціліся, каб у галовах «электарату» была каша), то два астатніх – надта спрэчныя. Ага, так ужо была спаралізавана «воля да супраціўлення», што акурат у пачатку 2017 г. многія тысячы людзей выходзілі на вуліцы буйных і малых гарадоў! Фармальна пратэст накіроўваўся супраць «дэкрэта № 3», паводле якога ледзь не паўмільёна грамадзян мусілі былі плаціць «падатак на дармаедства», але гучалі патрабаванні шырэйшага плану, агульнапалітычныя…

Нараканні на «пустку», што з’явілася замест «сумлення і розуму нацыі», – апошняе, што патрабавалася пратэстоўцам таго перыяду. І калі параўноўваць 2022 г. з 2017-м, то відавочна, што цяпер мы значна бліжэйшыя да ўяўнай «пусткі». Пяць гадоў таму яшчэ жылі ў Беларусі такія знакамітыя асобы, як:

Пятро Васючэнка (1959-2019);

Васіль Сёмуха (1936-2019);

Юрка Голуб (1947-2020);

Алена Васілевіч (1922-2021);

Анатоль Клышка (1935-2021);

Алесь Разанаў (1947-2021);

Кастусь Севярынец (1952-2021);

Юрый Станкевіч (1949-2021);

Яўген Бяласін (1954-2022);

Анатоль Вярцінскі (1931-2022);

Адам Мальдзіс (1932-2022);

Эрнэст Ялугін (1936-2022).

Тут пералічаны не ўсё літаратары, якія адышлі ў лепшы свет на рубяжы 2010-2020-х гг., але тыя, хто пералічаны, аб’ектыўна маглі прэтэндаваць на званне «мудрацоў». А былі ж у 2017-м побач з намі таксама іншыя «аўтарытэты»… Зноў жа, спіс далёка не поўны:

Міхал Анемпадыстаў (1964-2018), Леанід Шчамялёў (1923-2021), Уладзімір Крукоўскі (1937-2022) – мастакі;

Эдуард Зарыцкі (1946-2018) – кампазітар;

Генадзь Гарбук (1934-2018) – артыст; Ілья Курган (1926-2019), Аўгуст Мілаванаў (1937-2019) – артысты, педагогі;

Георгій Штыхаў (1927-2018), Міхаіл Касцюк (1940-2019), Вольга Сабалеўская (1974-2019), Яўген Анішчанка (1955-2021), Марыя Бяспалая (1948-2021), Алег Іоў (1957-2021), Уладзімір Ляхоўскі (1964-2021), Анатоль Цітоў (1947-2021) – гісторыкі;

Фёдар Клімчук (1935-2018), Валянціна Лемцюгова (1935-2018), Арсень Ліс (1934-2018), Міхась Мушынскі (1931-2018), Павел Сцяцко (1930-2020)– філолагі;

Міхаіл Дрынеўскі (1941-2020), Міхаіл Казінец (1938-2021) – дырыжоры;

Вальмен Аладаў (1930-2021), Сяргей Багласаў (1949-2021)  – архітэктары;

Арнольд Смеяновіч (1938-2021) – нейрахірург;

Алег Хадыка (1942-2021) – мастак-рэстаўратар;

Антон Фурс (1927-2021) – актывіст паваеннага «Саюза беларускіх патрыётаў», вязень ГУЛАГу;

Эрнэст Сабіла (1932-2022) – рэлігійны дзеяч, вязень ГУЛАГу;

Вера Кунцэвіч (1954-2022) – заснавальніца хору беларускай духоўнай музыкі «Бацькаўшчына»;

Андрэй Каляда (1940-2022) – перакладчык, педагог, майстар выразнага чытання…

Карацей кажучы, не з таго боку зайшоў галоўны аўтар «народнай праграмы». Між тым у 2017-м годзе прыхільнікі перамен «знізу» дапраўды мелі рэсурсы, каб запачаткаваць шырокі рух і станоўча паўплываць на далейшую хаду падзей (для памяркоўных ва ўрадзе паваротным пунктам быў, па-мойму, 2010-ы год). На жаль, палітыкам і чыноўнікам у Беларусі ўласціва ўпускаць шанцы… Потым аматарам аналітыкі – такім выскалякам, як я, ці больш сур’ёзным – застаецца разбіраць кепска згуляныя «шахматныя партыі» ды паціскаць плячыма.

Нават цяпер, пасля пагромаў 2020-2021 гг., не ўсё страчана, перадусім у культуры. Ведаю, што працуюць у Беларусі добрыя літаратары, якія прымудраюцца публікаваць свае новыя творы (у «Дзеяслове», «Літаратурнай Беларусі»…). Амаль ніхто з чатырох соцень членаў Саюза беларускіх пісьменнікаў за год, што мінуў ад ліквідацыі СБП, не перайшоў у казённа-марадзёрскі СПБ. Хтосьці з’ехаў, многія засталіся; гэтую «грыбніцу» ў прынцыпе немагчыма вытаптаць.

Сёмага кастрычніка г. г. культурныя колы Беларусі атрымалі яшчэ адно прызнанне – Нобелеўскі камітэт, падзяліўшы прэмію міру «на траіх», адзначыў ёй праваабаронцу і літаратара Алеся Бяляцкага. Прыводзіў ліст ягоны з бабруйскае калоніі, зараз працытую другі:

02.12.2013

Добры дзень, шаноўны Вольф!

Дзякуй за арыгінальныя канвэрты (з партрэтам шахматнага кампазітара Вацлава Гебельта; як выглядаў той самаробны канверт, можна ўбачыць па спасылцы. – В. Р.). Я мяркую, што такога роду праекты можна было б паспрабаваць рабіць праз міністэрства сувязі. Так прынамсі зь імі працуе ТБМ. Але самому, вядома, зрабіць прасьцей і ўпэўненей. З сумам прачытаў у “Н. Ніве” пра стан магілы Зьмітрака Бядулі ў Расіі (дакладней, у казахстанскім Уральску. – В. Р.). Зьвярніцеся, калі ласка, у мін. культуры з прапановаю перанесьці ягоныя парэшткі ў Менск. Я пра тое ж папрашу Трусава, каб ТБМ зьвярнулася. З. Бядуля – вельмі файны празаік… У мяне ўсё збольшага нармальна.

Да сустрэчы, Алесь Бяляцкі.

Парэшткі Змітрака Бядулі (ён жа Самуіл Плаўнік, 1886-1941) былі перанесены ў Мінск два гады таму, хоць і не без мітрэнгаў. Бядулева магіла – недалёка ад галоўнага ўваходу на Ўсходнія могілкі (злева ад цэнтральнай алеі).

І во зусім нядаўна з’явіўся помнік на магіле палітвязня Вітольда Ашурка (загінуў Вітольд у калоніі, пахаваны на радзіме ў Лідскім раёне). Думаю, пільнае расследаванне смерці актывіста БНФ і руху «За свабоду» яшчэ наперадзе.

Зварот рава Шмуэля Камінецкага з украінскага Дняпра – расповед пра свята Сімхэс-Тойрэ (адсюль). Хаг самэах!

Вольф Рубінчык, г. Мінск

18.10.2022

w2rubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 18.10.2022  13:49

А. Дубінін. Фіш-Кульбак

Малюнак з буслом я зрабіў для лагатыпа выдавецтва Рамана Цымберава, як Раман звярнуўся быў да мяне па дапамогу. Падказку знайшоў у рамане Кульбака “Зэльменянер”, у шостай главе другой кнігі “Дзядзькі – чатыры апорныя стаўпы рэбзэвага двору”:

“Па тым, як калгаснікі, не паснедаўшы, у белых талесах уроскід, бы старыя буслы, беглі ўдому, дык проста плявалі ад азвярэння”.

Праз досціп Кульбака птушка пераўтварылася ў беларуска-яўрэйскага мудрага бусла. Запомнім аптычную дакладнасць пісьменніка.

“Фіш-Кульбак” – не проста жарт ці гульня ў рыфмаванне “бульба-Кульбак”, фіш-бульба – адзін з важных сімвалаў рамана. У апошняй главе паказаны апошнія хвіліны рэбзэвага двору, “а на прыпечку ўсё яшчэ тлее між пары галавешак Зэльманавіцкі агонь, нудны агеньчык, што варыць фіш-бульбу”. Прыгадваецца знакамітая песня Марка Варшаўскага “Afn pripeček brent a fajerl”, дзе на прыпечку гарыць агеньчык, і рэбе вучыць маленькіх вучняў алэфбэйсу. Тут гэты агеньчык дагарае, дом разбураецца, і ад пачуцця сыходзячага яўрэйскага свету не пазбыцца.

Але згаданы вобраз, калі ён і бачыўся аўтарам, перабіваецца адным з ключавых вобразаў “залатога карася/goldene karas”. Як памятаем, “Рэбзэвы двор падобны да старой сажалкі, калі яе воды перагнілі. Зелень між вадой і звісаючымі галінамі, вадзяніста-хворае паветра, хоч залаты карась яшчэ хлюпне галавой у балоце, і тады зморшчыцца тоўстая, зялёная скура вады”. Гэты абзац цалкам паўтораны ў канцы кнігі. Праз такі паўтор-рэфрэн двух буйных кавалкаў тэксту ў другой частцы Кульбак фіксуе адзін з цэнтральных вобразаў усяго рамана. Рэбзэвы двор – сажалка, а Цалка ў ёй – залаты карась, што павесіўся ад затхлай вады гэтага двору. Залаты карась, з якога, нарэшце, зварылі такі фіш-бульбу. Заўважым – Цалка мае даволі аўтапартрэтных рыс пісьменніка, і можам перапісаць “фіш-бульба” як “залаты карась Кульбак”. Вось як мантажна выглядае кавалак пра фіш-бульбу і Цалку ў апошняй главе, два сказы праз зорачку:

“…а на прыпечку ўсё яшчэ тлее між пары галавешак Зэльманавіцкі агонь, нудны агеньчык, што варыць фіш-бульбу.

*

Запомніліся хаўтуры Цалі дзядзькі Юды…”

Вось чаму хацелася б ушанаваць геніяльнага паэта – увесці новую страву “Фіш-Кульбак”, і палепшыць песеньку “Zuntik Kulbak, montik Kulbak…” – каб кожны дзень з Кульбакам. Абмяркоўваем асаблівасці гатавання фіш-бульбы: пасля таго, як прыгатаваную гефілтэ фіш раскладалі па талерках, заставалася даволі соўса з цыбуляй, перцам і іншымі спецыямі. Тады ў чыгунок дадавалі бульбу і тушылі яе гадзіны паўтары, вось гэта і ёсць фіш бульба. Аднак тое была ўжо не святочная страва, яе якраз елі на наступны дзень, калі ўласна рыба была ўжо з’едзена. Гэта важна – рыба з’едзена, пазасталася адно пасмачча. Двор “з’еў” Цалку, і варыцца бульба ў булёне ад залатога карася. Кульбак сам сабе напісаў рэквіем.

Таму на фартухе (для гатавання сённяшняга Фіш-Кульбака) чыгунок з бульбай з агеньчыкам – на месцы піянерскага значка, і скрыпачка з хвастом залатога карася. Стары і новы свет сфастрыгаваны па дыяганалі, з перпендыкулярным адносна адно другога рысункам стужак, справа – “чатыры стаўпы рэбзэвага двору”…

Фрагмент лекцыі А. Дубініна (Мінск, 22.06.2022)

Яшчэ адна лінія Цалкі – кампазіцыя яго павешання.

“Скрыпачка вісела на сцяне, ён зняў яе, падышоў да драўлянай сценкі, дзе па другі бок ляжала Хаечка дзядзькі Юды…” (1 кн., 3 гл.) – “А затым ён у пустым доме свайго звар’яцелага таты праляжаў, забыты светам, добрых некалькі тыдняў. Насупраць, у тоўстым пылу сцяны, яшчэ тырчэў вялікі цвік, і ў гэтым пылу было пуката акрэслена тое месца, дзе некалі вісела дзядзькі Юдава скрыпка. На сцяне вісела гэта пустое месца ад скрыпкі” (2 кн., 5 гл., заўважым – от тут Кульбак вырашыў на гэтым цвіку “павесіць” Цалку, бо падкрэслена “вялікі цвік”, для скрыпачкі занадта, ну і геніяльнае “вісела пустое месца”).

“Зранку ўрэшце знайшлі Цалела дзядзькі Юды мёртвым. Ён вісеў у доме на заходняй сцяне” (2 кн., 21 гл.). Цалка заняў пустое месца ад скрыпачкі, уклаўся ў яго як у футарал. Чалавек-скрыпка, чалавек-душа яўрэйскай культуры. І гэты апошні сказ стаіць якраз пад паўторам аб тым, да чаго падобны рэбзэвы двор – “да старой перагнілай сажалкі…” І другі момант – навошта нам ведаць пра “заходнюю сцяну”? Бо ў доме нам не вядомы прасторавыя і прадметныя сувязі і суадносіны. Тут хутчэй прымёк да “Мура ляманту” (“Сцяны плачу”), у яўрэйскай традыцыі “Ha kotel ha-maariv” – “заходняя сцяна”.

Цяпер што да структуры кнігі і кампазіцыі яе частак. Пачынаючы першую кнігу, пісьменнік, як мне падаецца, толькі наважваўся пазначыць тэму біблійнага “Выхаду” (тэстамант рэб Зэльмачкі запісаны так: “Панядзелак, кніга Выхад (з Пяцікніжжа), года… (закрэслена)”. І далей, у наступных главах, ідзе расповяд пра электрыфікацыю і радыё як пра насланнё: “– Новая навалач!” (пра электрыфікацыю), як кары Егіпецкія, каб нейкія законныя, старыя яўрэі адпусцілі моладзь са свайго спрадвечнага рабства.

Асобна стаіць трэцяя глава “Вялікі тлум”, але ўрэшце яна і падказала кампазіцыю ўсяе кнігі.

“Вялікі тлум” – пра “няўдалы шлюб” Бэры і Хаечкі. У першую чаргу ён паказаны няўдалым праз кампазіцыю істотных частак вясельнага абраду. Мыццё падлог – Запрашэнне – … – Пасыпанне попелам галавы жаніха – Разбіванне келіха нагой – Мазлтоў!…

Мыццё падлог ёсць, але кубістычна раз’ятае – Бэра мые падлогі ў міліцыі: “там, паміж рассунутых сталоў, змяшчаўся жаніх – Бэра мые падлогу ў міліцыі”, а толькі пазней, у вясельным доме, “пахне свежай сасновай дошкай” (без тлумачэння, чаму менавіта дошкай пахне? – бо чыста вымыта). Запрашэнне Бэры, жаніха, якое робіць ягоная маці, запрашаючы на ягонае ж вяселле. Пасыпанне попелам заменена жаданнем: “Дзядзька Юда…прыгожага зяця свайго…сатрэ ў попел”. Заместа келіха жаніха — “Дзядзька Юда…схапіў пляшку віна і трахнуў вобземлю”. І нарэшце “Мазлтоў!” – Мазл-тов/гемозлт, своеасаблівая формула зычання: “Чакай, Зыся, ты яшчэ не пабіты воспай і не ашчасліўлены адзёрам, у цябе яшчэ таксама маюцца дачкі!”

Яшчэ раз – паводле традыцыі на вясельнай яўрэйскай цырымоніі пасля таго, як жаніх разбівае шкляны келіх, усе прысутныя ўсклікваюць: “mazl tov!” (“На шчасце! Хай шчасціць!”). У канцы Кульбакава “ціхага вяселля” ёсць біццё шклянога посуду – дзядзька Юда бразнуў аб мост пляшку віна, і самы час прагучаць зычанням шчасця – “mazl tov!”, яны і гучаць, але паколькі “шлюб няўдалы”, то і зычанні дзядзька Юда выгуквае адпаведныя: “gemozlt!”(які па гучанні падобны ў гэтай дзеі да “mazl tov!”). Зразумела, калі ён доўгі час рыхтаваўся, і віншаванні саспелі ў галаве, і былі пакаштаваны на языку, то падчас скандалу, калі ўсе стрымкі зняты, яно само вылятае словам, але ў перакручаным і спакутаваным выглядзе.

Усе часткі абраду быццам ёсць, але перастаўлены адносна парадку і перакручаны-перакрыўлены. Калі парушаны суадносіны частак абраду, то ён як бы і не абрад.

Вось гэты прыём у другой кнізе паслужыў Кульбаку для выяўлення асноўнай ідэі кнігі. Шаснаццатая глава другой кнігі называецца “Надзвычайная ноч”. Ужо назоў главы ў чалавека, гадаванага ў яўрэйскай рэлігійнай традыцыі, выклікае замяшанне падабенствам да такога ж азначэння галоўнай ночы вучты на Пэсах. Гэта не выпадкова; як мы бачылі раней, тыя ранейшыя ўзгадкі ды прыпадабленні да гісторыі Пэсаха-Выхаду з егіпецкага рабства, тут нарэшце набываюць “сістэмны”, структурны выгляд суцэльнай падзеі. У рэчышчы такога падыходу многія цёмныя месцы робяцца крыштальна зразумелымі. Гэтая глава ўтварае структурную сіметрыю 3 главе першай кнігі “Вялікі тлум”, зменены толькі маштаб. Як і там, мы выразна бачым асобныя важныя элементы знакавага яўрэйскага свята. У гэтым выпадку гэта не вяселле, а Пэсах, свята выхаду з егіпецкага рабства. І гэтак сама элементы, якія ёсць неад’емнымі пры святкаванні Пэсаху, перакручаны.

“Дзядзькі – чатыры апорныя стаўпы рэбзэвага двору”. “Агада” – адзін з магчымых ключоў да задумы аўтара. Гэты тэкст з маленства вядомы кожнаму яўрэю, выхаванаму ў яўрэйскай традыцыі. “Arboe-bonim” – “чатыры сыны”; чацвёра дзяцей, аб якіх распавядаецца ў Пасхальнай Агадзе: “xoxem” мудры, “roše” зламысны, “tam” наіўны, “šeejnu-jedeje-lišojl” дурань; гум. гурт блага выхаваных дзяцей.

У яўрэйскай традыцыі святкавання Пэсаха (сыходу з егіпецкага рабства) вялікую традыцыю маюць так званыя “фір кашэс” чатыры пытанні. Самы малодшы на вучту Пэсаха задае чатыры пытанні – “Ма ніштана”. У Шолэм-Алэйхэма ёсць апавяданне пра Пэсах, дзе рэфрэнам ідзе на ідышы эквівалент гэтага “ма ніштана” – “Farvos epes…”:

У нашым выпадку дзядзька Іца ўвесь час пытаецца “– Чамусь нешта ў высокую камяніцу?” [Farvos epes…], “– Чамусь нешта на кані?” [Farvos epes…], “– Зыся, чамусь нешта павесілі?” [Farvos epes…], “– Дык што, Малачка, сядзем можа сабе есці гэты яблык?” [Iz vos…]. У гэтай главе дзядзька Іца задае чатыры пытанні, якія ў трох выпадках пачынаюцца аднолькавай традыцыйнай формулай: “Чамусь нешта…” [Farvos epes…]. Чацвёртае пытанне дзядзькі Іцы рыфмуецца з трыма першымі “чамусь”: [Farvos…] – [Iz vos…], але не паўтарае кананічнае Пасхальнае пытанне, “вяртаючы” хаду апавядання да жыцця.

Ніякім іншым чынам нельга патлумачыць раптоўную згадку пра мудраца Гілэля: “Дзядзька Іца, нябога, ня можа адарвацца ад аканіцы. Гэтак жа тысячы год таму “мудрэц” Гілэль вісеў на акне і таксама не мог “наглытацца” вачыма”. Справа вырашаецца досыць “проста”. Гэта такі код Кульбака, па стараяўрэйску імя Гілэл пішацца так: הִלֵּל – “Hilel”. Запаведзь аб правядзенні Пэсаха кажа аб абавязку чытаць гэтай ноччу “Галель”. Што такое “Галель”? Гэта ўрывак, што складаецца з тых псалмаў, кожны з якіх пачынаецца і канчаецца словам “Аллелюя”, г. зн. хвалеце Усявышняга. На стараяўрэйскай слова הַלֵּל азначае “хвала”. Як бачым, іх напісанне без дыякрытычных знакаў супадае. Памянуўшы мудраца Гілэля, Кульбак выканаў запаведзь Пэсаха, прамовіўшы “хвалу”.

Яшчэ такі момант – “Фалка, спацелы, зноў з’явіўся ў двары, прынёс пляшку зуброўкі і талерку сырой капусты”. Пытанне: “[Farvos epes zubrovke?] Чаму менавіта “Зуброўка”? Адметная рыса гэтага напою тая, што ён настояны на зуброўцы. Гэта пашыраная ў Беларусі зуброўка духмяная (Hierochloe odorata), шматгадовая трава з залаціста-жоўтымі каласкамі, вышынёй да 70 см. Наземныя часткі зуброўкі ўтрымліваюць ангідрыд аксікарычнай кіслаты, алкалоіды і кумарын, чым і тлумачыцца яе горкі смак і даўкі водар. А адно з традыцыйных пытанняў Пасхальнай вучты – “Чаму ва ўсе іншыя ночы мы можам есці ўсялякую зеляніну, а ў гэту ноч – толькі горкую?” – “Горкая зеляніна “марор” (хрэн, а ў нашым выпадку паралель яму – зуброўка, гаркаваты напой) – нагадвае нам аб цяжкім часе, перажытым нашымі продкамі ў Егіпце”.

Як атрымаўся “няўдалы шлюб”, так “няўдалым” атрымаўся і Выхад-Пэсах з рабства…

Завершыць вечарыну прапаную кропляй “Зуброўкі”-марора ў памяць Майсея Кульбака (1896-1937)

Андрэй Дубінін, г. Мінск

Апублiкавана 22.07.2022  00:02

Игорь Бродский. Воспоминания о Суккот

.
Сегодня вечером закончилась неделя еврейского праздника Суккот (ивр. шалаши).
.
У нашей семьи, не так чтобы особо соблюдающей все предписания и запреты Торы, был в Николаеве свой старый дом с большим двором и садом. Наверное, когда его строили, это была окраина и можно было развернуться как следует. Но к моменту моего рождения – уже почти центр немаленького города. Во дворе стояла деревянная ажурная беседка. Внутри можно было поместиться спать хоть всем, места хватало. И спали, и ели, и пили в ней, в эти дни года, всегда. Мне в детстве никто не объяснял почему, некому было, деда убили на войне, особо сведущих не осталось, а может, не хотели советскому ребёнку в голову ненужную информацию закладывать. Я понял потом, сам, из книг.
.
Да, нет! Они, конечно, всё знали, бабушка же была дореволюционная. Боялись, Сталин только недавно умер. Атеистическая пропаганда, ни одной работающей синагоги, ближайшая – за 100 километров, в Одессе. Но всё равно, тихо, без разговоров, продолжали быть собой – евреями, народом Израиля.
.
Я выпил вчера вечером вина из того самого сорта винограда, которым была увита наша беседка-сукка, лозы у корня толщиной почти с дерево. Ясно, что сажал тот, кто строил дом. Пра-пра-пра.
.
И мне приснилось, что я там, все ещё живы, яркие звёзды в ночном южном небе, стрекочут цикады, запахи родной земли.
.
Чувство утраченного гнезда.
.
Где-то в Талмуде сказано, что трудно (или невозможно) оставаться евреем без собственного дома. Всем известная триада: дом, сын, дерево – тоже оттуда. Знали о чём писали. Сами были не дома.
.
А надо быть дома! Надо его иметь!
О том и напоминает ежегодный праздник.
.
На закуску любимый анекдот-притча.
.
Бог собрал служителей культа, чтобы сообщить, что очень разочарован, терпение лопнуло, и он решил повторить окончательное решение вопроса со снова неоправдавшим его надежд человечеством, путём второго Всемирного Потопа, который он устроит через месяц. Всё, идите, разнесите пастве о божественной каре за грехи. И умыл руки.
.
Христиане призвали молиться Иисусу и Богородице, каяться и просить о заступничестве.
Муллы долго упрекали правоверных и дали свои наставления, как следует вести себя перед лицом Аллаха в последние дни.
.
А самый старый по возрасту ребе сказал: “Евреи, будет Потоп. На земле ничего не останется. Всевышний дал нам ровно месяц, чтобы мы подготовились к жизни под водой. За работу! Мы справимся!”
.
От ред. belisrael 
.
Пишите на сайт, делитесь семейными историями, др. материалами.
.
Опубликовано 28.09.2021  10:25

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (6)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч., 5-я ч. )

Основание организации ¨Аль тидом¨

Рав Цви Бронштейн

Вскоре после окончания Второй мировой войны между Советским Союзом и Польшей было подписано соглашение о том, что более двухсот тысяч польских граждан, бежавших во время войны из Польши в СССР, имеют право вернуться; они назывались репатриантами.

Среди этих людей было тысяч двадцать евреев. Большинство, воспользовавшись разрешением, уехали в Израиль, а часть осталась в Польше. Их дети, родившиеся в СССР, не были обрезаны. Представители этих евреев обратились к руководству движения «Агудат‐Исраэль» в США с просьбой прислать к ним в Польшу моэля.

Рав Элимелех Трес, который в то время был главой «Агудат- Исраэль» в США, собрал руководящих деятелей движения, чтобы обсудить эту просьбу. В «Агудат Исраэль» было специальное подразделение, занимавшееся помощью евреям в тех странах, где они находились в тяжелом положении. Главной проблемой было найти моэля, имевшего специальную подготовку, чтобы делать обрезание взрослым. У рава Цви Бронштейна был в этом деле большой опыт и официальное разрешение проводить эту операцию, по‐ скольку она относится уже к сфере хирургии и обычного удостоверения, какие имеются у моэлей, здесь было недостаточно.

Рав Бронштейн согласился взять на себя эту миссию. С этого момента он начал выезжать в страны Восточной Европы и сделал там обрезание тысячам детей и взрослых. Побывал он и в СССР.

В Киев он приехал через несколько месяцев после смерти моего папы. Утром он пришел помолиться в синагогу, а после молитвы спросил, где можно найти какую‐нибудь кашерную еду. Один из уважаемых членов общины, тезка и однофамилец рава реб Ѓершель Бронштейн (Цви на иврите и Ѓершель на идиш означают «олень»), сказал ему:

– Единственное место, где вы сможете есть и пить без всяких опасений и где вас примут со всей душой, – это дом вдовы Алты‐ Бейлы Майзлик, живущей недалеко от синагоги.

– Как туда пройти? – спросил гость.

Реб Ѓершель, боявшийся, по понятной причине, выходить из синагоги вместе с иностранцем и сопровождать его, сказал:

– Я выйду первым, а вы – немного погодя. Перед входом в дом вдовы я постою с минуту и уйду, а вы войдете в подъезд и спуститесь в подвал, где она живет.

Оказавшись в полутемном подъезде, рав Бронштейн поскользнулся на ступеньках, не удержался на ногах и, скатившись вниз, сильно ударился о нашу дверь. Услышав удар, мама испугалась. Она вышла и увидела незнакомого еврея, лежащего на ступеньках и с трудом пытающегося подняться. Мама позвала меня; мы помогли ему встать, ввели в квартиру, познакомились с ним и накормили его завтраком.

Крещатик – центральная улица Киева

Вскоре рав Бронштейн почувствовал себя членом нашей семьи и столовался у нас все время, пока был в Киеве. Между нами завязались дружеские отношения; у меня было ощущение, что с этим евреем я могу откровенно говорить обо всем, что волновало меня.

Ясно, что наше знакомство с иностранцем, тем более из США, было для нас очень опасно.

¨Торжественный прием¨: шваброй по голове…

Чтобы дать читателю наглядное представление о том, с каким страхом была сопряжена в те годы хоть какая‐то связь с иностранными гражданами, стоит рассказать лишь о двух случившихся с равом Бронштейном в Советском Союзе историях.

Во время его прощания с адмором из Любавичей перед первой поездкой рава в СССР адмор попросил его взять с собой книгу «Танья» и передать ее его родственнику, раву Янушу Гур‐Арье, который жил во Львове и имел официальное звание городского рав‐ вина.

Прибыв во Львов, рав Бронштейн разыскал дом рава Гур‐Арье. Войдя в квартиру, он увидел его в постели, в тяжелом состоянии. Жены хозяина в это время не было дома. Рав Бронштейн представился, протянул больному книгу и передал привет от адмора. Рав Януш обрадовался и был чрезвычайно растроган.

Когда жена рава Януша вернулась и услышала, что их гость – американец, у нее началась истерика. Схватив швабру, она стукнула ею рава по голове и завопила:

– Уходи немедленно! Вон из дома! Убирайся сейчас же! Не желаю видеть тебя ни секунды!

Женщина открыла дверь и с дикими криками выгнала рава Бронштейна на улицу.

Соседи‐доносчики и агенты КГБ, постоянно шнырявшие у дома рава Януша, могли убедиться в том, что жена раввина городской еврейской общины – настоящая советская патриотка.

В точности такая же история случилась с равом Бронштейном во время его следующего визита во Львов, через год. В субботу после утренней молитвы его привели в дом рава Мани Сегалова, большого знатока Торы и духовного руководителя львовских евреев. Гость вошел в дом и сердечно приветствовал жену рава Мани словами «Шабат шалом». Жена хозяина Хая, не ответив на приветствие, схватила швабру с намотанной на нее половой тряпкой и хватила ею гостя по голове, выкрикивая громким голосом проклятия в адрес американских империалистов, которые виноваты во всех бедах на свете.

После смерти рава Мани рабанит Хая переехала в Израиль. Когда она узнала, что рав Бронштейн находится там же, она приехала к нему и попросила прощения за тот скандальный «прием».

¨Не молчите!¨

В первую же встречу с равом Бронштейном я рассказала ему о завещании папы и о его последней просьбе. Перед прощанием я сказала ему:

– Не молчите! Делайте хоть что‐нибудь для советских евреев, страдающих за «железным занавесом»! Вы молчали во время Второй мировой войны – и шесть миллионов евреев были уничтожены. Если будете и дальше молчать – нас станет меньше еще на три миллиона!

Я объяснила ему, что положение евреев в СССР в чем‐то даже хуже, чем в нацистской Германии. Ведь если еврей умер или убит, то, по крайней мере, душа его остается чистой. Потеряв этот мир, он обретает мир грядущий. А здесь евреи забывают наследие отцов, ассимилируются, вступая в смешанные браки, и их дети уже не будут принадлежать к народу Израиля. И все же многих еще не поздно спасти для еврейства. На наших братьях из свободных стран лежит огромная ответственность: пока они молчат, наше положение только ухудшается.

Рав Бронштейн, как и многие другие евреи на Западе, был убежден, что советское еврейство окончательно потеряно для своего народа. Молодое поколение абсолютно ничего не знает о своих корнях, и для него уже ничего нельзя сделать. Стариков же становится все меньше и меньше, так что полное исчезновение советского еврейства – лишь вопрос времени. Кроме того, советское общество настолько закрыто и недоступно для вмешательства снаружи, что всякая попытка помочь будет в большей степени актом пропаганды, чем реальной помощью. Такова была точка зрения еврейских организаций во всех странах свободного мира. И вдруг американский еврей слышит от молодой еврейской девушки исходящий из глубины сердца призыв: «Не молчите! Не оставляйте на произвол судьбы русское еврейство!» Это означало, что есть еще кого спасать. А раз так – ясно, что нельзя молчать!

Мама, участвовавшая в этой беседе, добавила:

– Приезжают сюда религиозные деятели из Америки, фотографируются с нами, будто мы диковинные звери в зоопарке, а потом возвращаются домой и делают себе рекламу этими фотографиями. Никакой практической помощи мы не получаем. Я очень надеюсь, что вы, рав Бронштейн, будете вести себя иначе и сделаете для советских евреев хоть что‐то реальное!

Рав Бронштейн действует

Вернувшись в США, рав Бронштейн собрал конференцию раввинов и религиозных общественных деятелей и рассказал на ней о своей поездке и нашей беседе. На этой конференции была создана организация «Аль тидом». Ей удалось пробудить в американском обществе интерес к положению советского еврейства и организовать ряд важных мероприятий, о которых еще в течение нескольких десятилетий после этого будет знать только ограниченный круг людей.

После нашей встречи рав Бронштейн стал часто приезжать в Советский Союз. Он близко познакомился с положением советских евреев, и каждый его приезд становился неповторимым и захватывающим детективным рассказом на одну и ту же тему: усилия по возвращению советских евреев к своим корням.

Второй визит состоялся через несколько месяцев после создания новой организации. На этот раз при въезде рав Бронштейн декларировал целью своей поездки изучение старых еврейских кладбищ в Восточной Европе и СССР.

Роль исследователя древних кладбищ давала ему возможность вступать в прямой контакт с советскими евреями, избегая слишком уж пристального внимания КГБ, поскольку единственным местом в СССР, где не торчали на каждом шагу длинные уши этой организации, были именно кладбища.

Из города в город распространялся среди посетителей синагог слух о работе, которую ведет в СССР американский раввин.

Рав Бронштейн среди еврейских активистов и отказников (второй слева)

Двадцать два обрезания

Многим молодым евреям Киева стало известно, что в город приехал американский раввин, к тому же – моэль. Они связались с ним, и был назначен день обрезания двадцати двух юношей, заявивших раву Бронштейну:

– Хотим быть евреями!

В качества места для проведения операции была избрана комната для обмывания покойников на еврейском кладбище. Операционным столом служила плита, на которую обычно клали умерших. Ребята принесли с собой водку, необходимую как в качестве обезболивающего средства, так и для послеоперационного «лехаим!».

Помещение для обмывания покойников на еврейском кладбище, в котором делались подпольные операции брит‐мила

Молодые люди спорили между собой – каждому хотелось быть первым, на случай, если власти помешают моэлю довести дело до конца.

Я крутилась неподалеку, одетая в черное, изображая из себя родственницу покойника, которого сегодня хоронят, и смотрела по сторонам, чтобы вовремя предупредить собравшихся о появлении посторонних. Для сигнализации мы натянули шнур, один ко‐ нец которого был прикреплен к кладбищенским воротам, а второй пропущен через окно той комнаты и привязан к кувшину с водой, из которого обливают умерших. Заметив что‐то подозрительное, я должна была потянуть за шнур; кувшин сдвинется, и по этому сигналу те, до кого еще не дошла очередь, должны были быстро рассеяться между могил среди посетителей кладбища. Но, слава Богу, в тот день «коллективное обрезание» прошло благополучно.

Школа моэлей

В каждый свой приезд рав Бронштейн привозил несколько комплектов хирургических инструментов для обрезания. К нему специально приезжали еврейские врачи‐урологи, в основном из маленьких больниц на периферии, и он обучал их работе моэля. Вернувшись в свои больницы, они по просьбе родителей новорожденных обследовали малышей, ставили им диагноз «фимоз» – сужение отверстия крайней плоти – и благодаря этому могли делать обрезание по всем законам Торы. Ясно, что эти врачи рисковали не только своей карьерой, но и свободой. Среди тех, кто к ним обращался, вполне мог оказаться провокатор. Да и больничному начальству могло показаться подозрительным, что среди прошедших операцию у этого еврейского уролога уж очень много еврейских детей с такой не столь уж частой патологией, как фи моз…

Еще, и еще, и еще брит‐мила…

Масло из страны Израиля

В один из своих приездов в Киев, накануне праздника Ханука, рав Бронштейн привез несколько бутылок оливкового масла из Израиля. Весть об этом моментально разнеслась среди постоянных посетителей нашей синагоги. Наутро все пришли с маленькими бутылочками, и каждый получил несколько чайных ложек оливкового масла из Эрец‐Исраэль. Нашу радость по поводу этого масла невозможно описать; когда оно закончилось, один молодой человек подошел и стал упрашивать рава, чтобы тот накапал на его костюм то, что осталось в бутылке. Рав Бронштейн спросил его:

– Вам не жаль хорошего костюма, на котором останутся пятна от масла?

Тот ответил:

– Напротив! Я вижу для себя великую честь в том, чтобы на моей одежде было пятно от чистого масла из Израиля. Для меня это будет самое лучшее украшение!

Рав Бронштейн на Красной площади в Москве

Встречи в подполье

Подпольная группа

В главе «Завещание папы и его смерть» я приводила его слова:

«Ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником!». Я не знала, как осуществить это его желание, пока к нам не начал приезжать рав Цви Бронштейн и другие посланцы из‐за рубежа и была создана организация «Аль тидом». В среде киевской молодежи понемногу стала налаживаться еврейская жизнь и образовалась подпольная группа, члены которой вели жизнь, основанную на еврейских ценностях. Главным у нас было совместное изучение иврита и основ иудаизма.

Нам приходилось использовать все наши способности и прилагать усилия для соблюдения конспирации; в Советском Союзе, где каждый не похожий на других находился под пристальным наблюдением, это было чрезвычайно трудно. Но, как известно, для изощренного еврейского ума ничего невозможного нет.

Назначая встречу, нужно было позаботиться о том, чтобы прий ти на нее и разойтись в конце благополучно; для этого у нас была разработана целая система мер безопасности. Идя на встречу, нужно было проверить, нет ли за нами «хвостов». При малейшем подозрении нужно было остановиться у витрины, будто бы разглядывая ее, а на самом деле бросая взгляды по сторонам и изучая обстановку вокруг. Если подозрение усиливалось, нужно было уйти от слежки, например, спуститься в метро, сесть в вагон – и выскочить из него в последний момент перед тем, как двери закроются.

Везде, где я бывала, старалась запомнить укромные места, входы и выходы. Мы предпочитали встречаться в домах с черным ходом, через который можно было скрыться в случае опасности.

Наша группа изобрела для себя особый жаргон и систему кодов, чтобы сбивать с толку следивших за нами. К примеру, мы давали улицам и площадям свои собственные названия, так что если даже наши телефонные разговоры прослушивались, это должно было затруднить слежку.

Наши наглядные пособия

Кукла в окне

Мы с друзьями разработали строгие правила конспирации – множество разных приемов и уловок. Всякий раз приходилось изобретать что‐то новое; использовать дважды одно и то же было небезопасно. Приходили, мы, конечно, только по одному, всячески стараясь не привлекать внимания. Был специальный знак – сигнал, что в квартире, в которой мы встречаемся, что‐то не в порядке и следует немедленно удалиться: кукла, сидящая на подоконнике. Через какое‐то время нужно было вернуться; если кукла по‐ прежнему в окне, надо вновь уйти, а если она и на третий раз остается там же – встреча отменяется.

Этот прием работал у нас долго – даже, как оказалось, слишком долго – и стал в конце концов для нас ловушкой.

Это случилось, насколько я помню, в 1961 году. Дворовые дети, приученные советским воспитанием доносить, пришли в милицию и рассказали, что у одного из соседей в окне часто появляется красивая кукла, хотя в этой семье нет детей. И она то появляется там, то исчезает; это непонятно и очень подозрительно.

Милиция отнеслась к их словам со всей серьезностью, организовала слежку за входившими и в конце концов поймала нас «на горячем», в момент нашей сходки. В самой квартире, впрочем, не нашли ничего подозрительного: на столе лежал номер «Советише геймланд» – официально издававшегося в СССР журнала на языке идиш. Действительно, мы старались не держать никаких «компрометирующих» книг или тетрадей; то, чему мы учили или учились, было как бы нашей «устной Торой» – за исключением учебника иврита на диапозитивах «Элеф милим» («Тысяча слов»); мы, конечно, не пользовались проектором, который в случае чего сразу возбудил бы подозрение, а разглядывали диапозитив «на лампочку». Я обучала товарищей основам еврейской жизни и немногим словам, которые знала на иврите. Мы обменивались информацией и поддерживали связь между собой.

Повальные обыски

Как уже говорилось, при обыске в той квартире, где нас поймали «на горячем», не было найдено ничего подозрительного. Диапозитивы мы быстро прятали в случае тревоги в особые потайные карманчики, а тщательного обыска в тот раз, к счастью, не было. Од‐ нако благодаря своему чутью, особенно острому, когда дело касается евреев, кагебешники догадались, что речь идет о какой‐то организованной группе. Они решили не отступать, пока не найдут против нас хотя бы какой‐нибудь компромат, и потому держали нас под домашним арестом в той квартире, а тем временем другая команда была послана произвести тщательные обыски у остальных членов нашей группы. Они сказали нам открыто:

– Посидите здесь, пока мы пороемся в ваших домах.

Скорее всего, они хотели посмотреть на нашу реакцию: кто ис пугается.

Услышав это, я похолодела от страха. У меня тогда находился список людей, желавших уехать в Израиль, и я должна была переправить его туда, чтобы на Западе могли организовать общественную кампанию за их отъезд. Я, конечно, изо всех сил старалась контролировать себя и ни в коем случае не выказывать свой испуг: если они заметят его – все пропало…

В конце концов через несколько часов нас освободили. Мне стало легче: я поняла, что им не удалось найти тот список.

Бидончик с шоколадным маслом

Хранился этот список у меня дома, тщательно обернутый клеенкой и туго обвязанный нитками, на дне алюминиевого бидончика с шоколадным маслом. Оно было самодельным: мы перетапливали сливочное масло и добавляли в него какао и сахар. Получившийся продукт мог храниться очень долго. Незваные гости открыли бидончик, но вынимать его содержимое не стали.

У сотрудников КГБ был такой метод обыска: один проводит обыск, а другой заставляет хозяина квартиры смотреть туда, где сейчас ищут; при этом он держит палец на пульсе хозяина и смотрит ему прямо в глаза. И когда ищущий приближается к месту, где что‐то спрятано, пульс учащается; изменяется обычно и цвет лица. И тогда там начинают усиленно искать, пока не найдут то, что им нужно. «Усиленно искать» означает, что в том месте ломают стены, мебель, поднимают паркет… У нас, слава Богу, до этого не дошло.

Мама ничего не знала о списке. Она всегда говорила мне:

– Не рассказывай, куда ты ходишь, и об остальных твоих делах; так будет лучше.

И она была абсолютно спокойной, когда сотрудник КГБ открыл бидончик.

Но вернувшись домой, я застала маму в полуобморочном состоянии, с пузырем льда на голове; соседка пыталась успокоить ее. Мама дрожала как лист; зубы стучали. Дом был перевернут; все содержимое шкафов и полок было вывалено на пол и разбросано, как после погрома.

Мама рассказала, что несколько часов назад пришли несколько человек в гражданской одежде. По их словам, в одной из гостиниц украден чемодан, а поскольку к нам постоянно приходят разные люди, возникло подозрение, что один из них – вор и спрятал этот чемодан у нас. Они устроили основательный обыск, везде рылись и проверяли буквально каждую вещь; даже в спичечном коробке они искали этот чемодан! Рядом с квартирой у нас был чулан со старым тряпьем – там они тоже перерыли все.

И вот как наивная, не посвященная в мои секреты мама рассказывала потом о пережитом:

– Смотри, Батэле: эти злодеи перевернули весь дом! Где только не искали – они прощупали каждый сантиметр! В холодильнике искали, заглядывали во все баночки. Даже в бидончик с шоколадным маслом один из них вставил ложку! Вынул ее, всю в этом масле – и облизал. Ну что, скажи, можно спрятать в густом шоколадном масле? – удивлялась мама.

Чудесное спасение

В июле 1956 года я поехала с моей кузиной Ритой Гузман в отпуск в Крым, в Ялту. Ближайший аэропорт был в Симферополе, километрах в сорока от Ялты, и дальше нужно было ехать автобусом. По прибытии мы сняли комнату у одной женщины и пробыли там три недели.

У нас были оплаченные авиабилеты туда и обратно. По соседству с нами жил мужчина; мы даже не знали его имени. За день до возвращения нужно было съездить в Симферополь, чтобы забронировать места в самолете на завтрашний рейс, так как наши обратные билеты были без указания мест. В случайном разговоре утром наш сосед сказал, что едет в Симферополь с той же целью, поскольку он тоже должен завтра улетать. Мы обрадовались представившейся возможности и дали ему наши билеты, чтобы он забронировал места и нам.

Пришел вечер; он не вернулся, и мы не знали, что произошло. Это было странно – тем более, что все вещи этого человека оставались в его комнате. Кроме того, присвоить или перепродать наши билеты он не мог, ибо авиабилеты, в отличие от билетов на поезд, были именными, выписывались по паспорту и могли быть использованы только их владельцами.

Назавтра, когда уже нужно было ехать в аэропорт, мы начали всерьез нервничать, ибо понятия не имели, что делать, поскольку оставшихся у нас денег хватало только на автобус до Симферополя. Была очень слабая надежда на то, что сосед оставил наши би‐ леты у начальника городского отделения «Аэрофлота» и мы сможем их там получить.

Утром мы собрали вещи и поехали в Симферополь; у нас оставалось на двоих пятьдесят копеек. В аэропорту мы обратились к представителю «Аэрофлота», но он, к нашему ужасу, ничего не знал ни о билетах, ни о бронировании мест. Мы были просто в шоке: мыслимое ли дело – застрять в чужом далеком городе с полтинником в кармане? Нам разрешили позвонить домой. Мама очень рассердилась на нас из‐за нашего легкомыслия: как можно было отдать билеты чужому человеку, даже не записав его имя? Я попросила ее выслать нам деньги.

Мама тут же прислала их нам. Мы просидели в креслах в аэропорту до следующего дня, голодные, утоляя жажду водой из‐под крана. Прилетев, наконец, в Киев, мы были готовы принять на свои головы заслуженную порцию маминого гнева из‐за нашей безответственности и опрометчивости. Но едва только мы переступили порог нашего дома, как она бросилась навстречу нам с криком:

– Чудо! Чудо!

– Какое чудо?

– Вы не слышали?!

– Нет!

– Самолет, летевший вчера из Симферополя в Киев, разбился! Все сто двадцать пассажиров и экипаж погибли!

Людям, живущим в свободном мире, невозможно представить себе, что такая катастрофа может не освещаться средствами массовой информации, и даже в аэропорту Симферополя, из которого вылетел тот самолет, пассажиров не оповестили о случившемся ни единым словом. Ничего удивительного: Советский Союз – не за‐ гнивающий Запад с его любовью к нездоровым сенсациям…

Мама на свадьбе Риты Гузман

Месть убитых

Хотя антисемитизм в СССР был запрещен законом, он цвел пышным цветом и на бытовом, и на государственном уровне. Совершенно бездушным было отношение к памяти сотен тысяч жертв расстрелов в Бабьем Яре. Власти вообще замалчивали это событие. В Киеве многие евреи собирались девятого числа еврейского месяца ав на месте этой массовой бойни на церемонию поминовения, возлагали там цветы и зажигали свечи. Власти всячески препятствовали этому и не пропускали туда людей под пред‐ логом ремонта дорог и по другим надуманным причинам.

Вершиной циничного отношения властей к памяти уничтоженных нацистами евреев стал план киевского горсовета построить на месте братской могилы стадион, парк с развлечениями и танцевальной площадкой. Не помогли никакие протесты, посылавшиеся в горсовет и в Министерство внутренних дел СССР, поскольку это решение соответствовало «генеральной линии партии» и вытекало из нее.

Памятник в Бабьем Яре

В том году я работала на прядильно‐ткацкой фабрике в пригороде Киева Лукьяновке. Это произошло 13 марта 1961 года. Я закончила ночную смену в восемь часов утра и села в трамвай, идущую на Подол – район, соседний с Бабьим Яром. Трамвайные пути пролегали через жилые кварталы; мое сердце сжималось всякий раз, когда я проезжала здесь, при воспоминании о погибших рядом с этим местом моих братьях. И вдруг раздался страшный грохот.

Как оказалось, через несколько минут после того, как наш трамвай проехал мимо Бабьего Яра, в этом районе произошла большая катастрофа; в ней погибли, по неофициальным оценкам, полторы‐две тысячи человек; впоследствии она получила название «Куреневская трагедия». В районе Бабьего Яра прорвало дамбу, за которой более десяти лет скапливалась пульпа – жидкая грязь, откачивавшаяся насосами с Петровских кирпичных заводов. Грязевой вал высотой в четырнадцать метров – с четырехэтажный дом – понесся по улицам, накрывая и снося все – здания, людей, в том числе находившихся в машинах, трамваях; эта грязь несла с собой содержимое могил с близлежащих кладбищ – и кости жертв Бабьего Яра. Постепенно грязевой поток разогнался до семидесяти километров в час. Волна грязи накрыла трамвайное депо, завод, больницу, стадион «Спартак», часть улицы Фрунзе, жилые дома в самом яру и ниже. Из‐за коротких замыканий загорался транспорт, пассажиров поражало током. Здание Подольской больницы устояло; часть больных спаслась на крыше. Зона бедствия охватила около тридцати гектаров.

Высота защитной дамбы была на десять метров ниже, чем следовало по нормам безопасности. Ее стенки должны были быть бетонными, а не земляными. Но главное – бывший карьер заполнялся на высоте шестидесяти метров над уровнем крупного жилого и промышленного района столицы. Все эти годы власти не реагировали на многочисленные обращения граждан и предупреждения специалистов об опасности.

Из страха, что событие приобретет «политическую окраску», на предприятиях запретили траурные церемонии. Самолеты гражданской авиации в течение нескольких недель изменяли маршруты и облетали это страшное место, чтобы пассажиры не могли разглядеть из иллюминатора истинные масштабы трагедии. Несколько суток Киев был отрезан от мира. Не работала междугородная, и тем более международная телефонная связь.

Не только евреи, но и многие другие горожане говорили, что эта трагедия – месть убитых за намерение построить на их костях развлекательный комплекс и танцплощадку.

Я пошла туда. Моим глазам открылось страшное зрелище: кости и черепа, плавающие на поверхности грязной жижи…

Чтобы увековечить эту жуткую картину, я взяла фотоаппарат и стала фотографировать все вокруг.

После этой трагедии проект строительства парка был отменен.

Мама в Бабьем Яре: где здесь мои дети?

 Ликвидация старого еврейского кладбища

Власти проявляют гуманность

Зимой 1965 года киевское радио сообщило о том, что утвержден план ликвидации старого еврейского кладбища на Лукьяновке. На этом месте должен быть заложен парк с аттракционами и детскими площадками. В этом сообщении было также сказано, что родственники похороненных могут перенести их останки на другое кладбище.

На Лукьяновке покоился прах выдающихся знатоков Торы и известных адморов, в частности, чернобыльских Ребе и основателя новардокской(1) хасидской династии р. Иосеф-Юзл Горовица, которого также звали «Дедушка из Новардока».

Поскольку там были похоронены мамины родители, мы решили воспользоваться разрешением на перезахоронение останков как можно быстрее, прежде чем власти передумают и отменят его; уж очень необычной была их готовность считаться с человеческими чувствами простых граждан. Все это происходило в середине зимы, когда земля была насквозь промерзшей и очень твердой; раскопать могилу было трудно. Я не хотела, чтобы к останкам бабушки и дедушки прикасались чужие руки, вооружилась лопатой, киркой и попросила нескольких друзей помочь. Мы открыли могилы и перезахоронили останки на новом еврейском кладбище.

Перенос останков Чернобыльских адморов

О предстоящей ликвидации кладбища в Лукьяновке я сообщила раву Хаиму Тверскому из Нью‐Йорка, потомку адморов из Чернобыля. У меня была дополнительная причина сделать это: мой папа был чернобыльским хасидом.

Получив сообщение, рав Тверский начал быстро и энергично действовать. Через несколько недель он сам прибыл в Киев и перевез останки пятерых адморов Чернобыльской династии на новое еврейское кладбище. Перед тем, как вернуться в Нью‐Йорк, он попросил меня установить памятники на могилах своих предков. Я выполнила его просьбу и отправила ему сделанные мной фотографии новых надгробий.

1 Новардок – название белорусского местечка, ныне – г. Новогрудок в Гродненской обл.


Новое еврейское кладбище под Киевом, в Борщаговке. У могил – рав Шварцблат, главный раввин Одессы

Рассказ адмора

В связи с описываемыми событиями приведу здесь историю, которую папа слышал из уст адмора из Чернобыля, р. Шломо бен Циона Тверского.

Дело было в начале лета 1915 года. Через Чернобыль проезжал известный профессор Алькоп, ехавший в Киев для того, чтобы прочитать курс лекций на медицинском факультете университета. Он остановился в Чернобыле для смены лошадей и короткого отдыха. В это время тяжело болел чернобыльский епископ, и местные врачи уже потеряли надежду вылечить его.

Приближенные епископа, слышавшие, что в Чернобыле находится прославленный медик, обратились к нему и попросили навестить больного, состояние которого все ухудшалось. Профессор осмотрел больного и сказал, что есть одно лекарство, которое должно помочь, но его можно достать только в Швейцарии и оно чрезвычайно дорого. У церкви, конечно, не было недостатка в деньгах, и специальный посланник отправился в Швейцарию за лекарством.

В это время тяжело болел и один из хасидов адмора из Чернобыля. Узнав, что в городе находится профессор, ребе обратился к нему и попросил навестить больного. Хасид был единственным кормильцем большой семьи.

Профессор Алькоп не смог отказать адмору и осмотрел также и этого больного. К его удивлению, он нашел у него ту же самую болезнь, что у епископа, и выписал какое‐то лекарство – простое и дешевое.

Через полгода профессор вновь оказался в Чернобыле и поинтересовался, как обстоят дела у обоих его пациентов. Он побывал у епископа, и тот горячо благодарил его за спасение от верной смерти. Спросил он также и о хасиде – и был поражен, узнав от адмо‐ ра, что тот тоже выздоровел. Доктор Алькоп признался, что выписал ему дистиллированную воду, зная, что бедняк не в состоянии оплатить лекарство из Швейцарии:

– Вам, евреям, не нужны дорогие лекарства! Ваш Бог лечит вас и без них! – сказал он Ребе.

Перезахоронение останков ¨дедушки из Новардока¨

Рав Йосеф‐Йойзл скончался 9‐го декабря 1919 года в Киеве. Сюда он переехал из Новардока во время войны с частью своей йешивы и был похоронен на старом кладбище. Надо было позаботиться и о его останках.

Я связалась с равом Цви Бронштейном в Нью‐Йорке и рассказала ему обо всем. Он поговорил с зятем «Дедушки из Новардока» равом Авраѓамом Яфеном, и тот поручил ему предпринять все необходимое для перезахоронения. При этом рав Яфен сказал:

– Если уж приходится тревожить кости праведника, надо переправить их в Израиль, каких бы расходов это ни потребовало.

Рав Бронштейн принял на себя все хлопоты, связанные с этим делом. Вскоре он приехал в Киев.

Как найти могилу?

Мы с равом Бронштейном отправились на кладбище искать могилу р. Йосефа‐Йойзла. Обошли всю огромную территорию кладбища, читая надписи на разбитых, поваленных памятниках, – но нужную нам могилу не обнаружили. Надо было найти кого‐то из стариков, помнивших «Дедушку из Новардока».

И тогда мама вспомнила, что в городке Калинковичи, недалеко от Мозыря, живет бывший ученик йешивы «Новардок» раби Алтер бен Цион Хайтман, один из близких учеников р. Йосефа‐ Йойзла, известный как реб Алтер Мозырер. В один из приездов к нам он рассказывал, что участвовал в похоронах учителя и нес носилки до самой могилы.

Раби Алтер бен Цион Хайтман, один из близких учеников р. Йосефа Йойзла,

Хотя реб Алтер был уже глубоким стариком, он приехал в Киев и без всякого труда опознал могилу; он точно помнил, где она находится. Вместе с ним мы убрали осколки плит и мусор, скопившиеся за многие годы на этом месте, и увидели полностью сохра‐ нившийся памятник, надпись на котором оказалась вполне разборчивой.

Без всякой задержки мы приступили к работе. Люди, которые были с нами, раскопали могилу, переложили останки в специальный деревянный ящик, а тот – в металлический, который герметически закрыли и перевезли на временное хранение в нашу квартиру.

Рав Бронштейн оформил все необходимые документы и оплатил перевозку останков р. Йосефа‐Йойзла советской авиакомпанией

«Аэрофлот» до Вены, а оттуда – израильской «Эль‐Аль» до аэропорта в Лоде. Все переговоры об этом вели мы с мамой.

Вымогательство

Перед вылетом рава Бронштейна из Киева с останками «Дедушки из Новардока» в Вену он получил извещение от «Аэрофлота» о том, что обнаружена ошибка в расчете стоимости услуг компании и он должен доплатить три тысячи долларов.

У него в тот момент не было таких денег, а вступать в конфликт с авиакомпанией не было смысла: спорить с официальными инстанциями в СССР, как правило, бесполезно. Они поняли, что речь идет об останках важного человека и открываются большие возможности для вымогательства. Рав Бронштейн позвонил в Нью‐ Йорк и попросил, чтобы ему прислали три тысячи долларов.

Через три дня он получил сообщение от Центрального банка в Москве, что деньги пришли и он должен лично явиться и забрать их, поскольку в СССР не переводят деньги из одного банка в другой для иностранцев. Возникла проблема: виза, которая была у ра‐ ва, не давала права въезда в Москву. Решение этого вопроса по официальным каналам было делом очень сложным и требующим времени, а ящик с останками тем временем стоял в нашем подвале. Рав Бронштейн нанял стариков, которые днем и ночью сидели возле ящика с останками и читали псалмы, а мы с мамой ночевали у соседей.

Рав Бронштейн – ¨глухонемой¨

В СССР существовала система тотальной слежки за иностранцами. Одним из важнейших ее элементов был запрет ездить из города в город наземным транспортом, поскольку билеты на автобусы и поезда продавались без предъявления паспорта и могли переда‐ ваться другим лицам. Иностранцам разрешалось пользоваться только самолетами, где билеты были именными и все пассажиры регистрировались с предъявлением паспорта.

Мы решили рискнуть. Я проводила рава на вокзал и купила ему билет до Москвы; продолжительность поездки составляла двадцать часов. Сам он приобрести билет не мог: как только он открыл бы рот, в нем тут же опознали бы иностранца, собирающегося ехать, в нарушение правил, поездом. Я вошла с ним в мягкий вагон с четырехместными купе и отдала ему билет. Поговорила с проводницей, сунула ей в руку пять рублей и просила позаботиться об этом пассажире, поскольку он глухонемой; только так можно было спасти его от разоблачения в ходе этой достаточно долгой поездки.

Около двенадцати часов ночи в киевском КГБ обнаружили исчезновение рава Бронштейна. Каждый интурист обязан возвращаться к этому времени в свою гостиницу, и если он задерживается, администрация сообщает об этом «куда следует». Только если этот человек идет на концерт, который кончается за полночь, он имеет право задержаться, предупредив об этом администрацию гостиницы и указав, на какой именно концерт идет, чтобы его всегда можно было разыскать. Понятно, что кагебешники сразу после двенадцати пришли к нам, зная о наших контактах с равом Бронштейном. Мы сказали, что не в курсе его планов, что он – муж одной из двух маминых сестер, живущих в Соединенных Штатах, и только питается у нас, поскольку соблюдает кашрут и в гостинице не позволяет себе даже выпить стакан кофе.

¨Кто посадил Вас в поезд?¨

По‐видимому, в КГБ, зная о переводе денег, и без нас поняли, где нужно искать рава Бронштейна, и когда он прибыл в Москву, его уже ждали, посадили в машину и тут же стали допрашивать, как ему удалось приехать в Москву поездом, при том, что существует строгая инструкция, запрещающая продавать железнодорожные билеты иностранцам. Он ответил, что с покупкой билета не было никакой проблемы: он сказал кассирше только два слова: «Билет, Москва» – и этого было достаточно.

– Невозможно, чтобы кассирша не уловила, даже в двух словах, характерное американское произношение, – заявили ему. – Вам наверняка купил билет кто‐то из киевских евреев. Назовите его имя!

Рав Бронштейн продолжал упрямо уверять, что купил билет сам, и цель у него только одна: получить в банке деньги, которые ему прислали из Америки.

Убедившись в том, что от него ничего не добиться, кагебешники проводили его в банк, где он получил деньги, а после этого отвезли в аэропорт и посадили на киевский рейс.

После завершения всех формальностей и уплаты трех тысяч долларов «Аэрофлоту» рав Бронштейн вылетел со своим грузом в Израиль через Вену. В 1965 году, в канун праздника Шавуот(2), состоялись похороны «Дедушки из Новардока» с участием огромно‐ го количества людей; его останки были преданы земле на кладбище «Ѓар ѓа‐менухот»(3) в Иерусалиме.

Зачем еврею пять пар тфилин?

После этого рав Бронштейн бывал в СССР многократно и всякий раз привозил молитвенные принадлежности и прочие необходимые религиозным евреям вещи, их там с нетерпением ждали. Од

нажды он привез пять пар тфилин, в которых была особо острая нужда. Во время таможенной проверки его спросили, зачем ему столько, – ведь известно, что евреи пользуются одной парой тфилин!

– Но разве вы не знаете, – ответил он невозмутимо, – что в разных случаях полагается налагать разные тфилин: одни в новомесячья, другие – в праздники; третьи – в обычный день; четвертые – это тфилин рабейну Тама, а пятые – это тфилин моего папы…

2 Шавуот – один из трех главных еврейских праздников, когда весь народ прихо‐ дил в иерусалимский Храм. Установлен в память о даровании Торы на горе Си‐ най после исхода из Египта.

3 «Ѓар ѓа‐менухот» – «Гора упокоения».

 

Таможенники сделали вид, что верят ему, и сказали:

– Смотрите: мы разрешаем вам ввезти эти пять пар, не проверяя всего того, что вы нам говорили. Но помните: если, возвращаясь обратно, вы забудете хотя бы одну из них, вам придется вернуться и разыскать ее.

Рав Бронштейн сумел перехитрить советских таможенников. Он действительно вывез на обратном пути пять пар – но не те, что привез. Мы взяли у него кашерные тфилин, а взамен дали тфилин из гнизы(4), которые внешне ничем не отличаются от хороших для того, кто ничего в них не понимает.

Арест рава Бронштейна

В последний раз рав Бронштейн приехал в СССР в мае 1967 года, в напряженный период перед Шестидневной войной.

В воскресенье 4‐го июня, за день до начала войны, рав пришел попрощаться с мамой перед возвращением в США. Она проводила  его  до  двери,  благословила  и  произнесла  стих  из  псалма  –

«Господь будет охранять твой выход и приход отныне и вовек!»(5). Рав взял такси, и я поехала с ним в международный аэропорт Киева.

Войдя на территорию аэропорта, мы сразу увидели четырех крепких мужчин, шедших навстречу нам. Двое стали по сторонам от рава Бронштейна и на хорошем английском приказали ему идти с ними; двое других, уже по‐русски, велели мне то же самое.

4 Гниза – место хранения пришедших в негодность свитков, книг, их фрагментов, содержащих имена Бога, а также предметов ритуала, уничтожение которых за‐ прещено.

5 «Теѓилим», 121:8.

На улице мои конвоиры грубо втолкнули меня в черную машину, привезли в здание КГБ, завели в длинный коридор и велели ждать. Тут я вспомнила, что у меня с собой список евреев, желающих выехать из СССР; я должна была передать его с равом на Запад, чтобы им прислали вызовы. Если этот список найдут – гарантированы большие неприятности и им, и мне. Я пошла в туалет. В кабинке я закрыла за собой дверь, достала список, мелко порвала его и бросила в унитаз. Нажала на ручку слива – воды не было ни капли.

Поначалу я растерялась, но через мгновение, овладев собой, опустила руку в унитаз, собрала все обрывки, слепила их вместе и, закрыв глаза, проглотила. Отвращение, которое я испытала в тот момент, было куда меньшим злом по сравнению с тем, что могло произойти, не сделай я этого…

Последний аргумент

После часового ожидания меня ввели в комнату и усадили напротив трех следователей. Они начали мне угрожать, задавать множество вопросов, стараясь подавить меня и лишить самоконтроля. Когда же они увидели, что я совершенно спокойна, один из них сказал:

– Ты можешь рассказать все. У нас уже есть подробные показания твоего дружка, его признание в том, что он – американский шпион, а ты помогала ему в его шпионской деятельности. Если расскажешь все и подробно опишешь, каким образом помогала ему, это будет засчитано тебе как явка с повинной. Для тебя это единственная возможность избежать тяжелого наказания, полагающегося за предательство и шпионаж.

Пытаясь сохранить хладнокровие, я сказала им:

– Что вы от меня хотите? Вот уже сколько лет рав Бронштейн официально и открыто посещает СССР, свободно ездит по разным городам и исследует еврейские кладбища! В чем и почему я должна была его подозревать, если вы сами полностью ему доверяли? Какое преступление я совершила тем, что принимала в своем доме родственника, мужа маминой сестры, который въехал в страну и находится в ней в согласии с советскими законами? Если вы подозревали его в шпионаже, то почему давали ему свободно дейст‐ вовать, въезжать и уезжать в течение многих лет? У меня не было с ним никаких общих дел и никакой связи, кроме чисто семейной! Мы только кормили его кашерной едой, потому что он – еврей, соблюдающий кашрут. Это все, что я могу вам сообщить!

Слова эти, сказанные твердо и без страха, лишили следователей самообладания. Один из них нанес мне удар кулаком в подбородок – с такой силой, что я отлетела к стене и крепко ударилась головой. Изо рта потекла кровь; мне показалось, что моя голова раскололась. Даже эти садисты‐следователи несколько опешили при виде крови; один из них принес ведро с водой и льдом. Он мочил в этой воде копну моих волос и прикладывал их ко рту, пытаясь остановить кровотечение.

Когда кровь перестала течь, мне сказали:

– Сейчас ты можешь идти, а когда понадобишься, за тобой придут! – и предупредили никому не рассказывать о том, что произошло.

– А что я должна сказать маме? – спросила я.

– Скажи ей, что ты попала в автомобильную аварию! – был ответ.

Чтобы не пугать маму, я действительно выдумала для нее историю с дорожным происшествием.

Сердечный приступ

О том, что произошло с равом Бронштейном после ареста, я узнала от него через много лет, когда мы встретились с ним уже в Израиле.

Ему устроили изнурительный перекрестный допрос, сопровождавшийся побоями. Кагебешники заявили, что я уже все рассказала и во всем призналась и если он сознается в своей шпионской деятельности, то будет освобожден и сможет вернуться на родину.

– Вы обвиняетесь в шпионаже, – сказали ему, – в распространении религиозной пропаганды, организации насильственных операций обрезания и подрывной деятельности против законной власти. Наказание по всем этим пунктам обвинения – лишение свободы и принудительные работы сроком до двадцати пяти лет.

Ничего не добившись, следователи поместили его в особый карцер без доступа свежего воздуха. Через какое‐то время рав Бронштейн почувствовал сильную боль в груди и стал стучать в дверь. Охранник, стоявший в коридоре, привел врача. Тот осмотрел рава, установил, что у него инфаркт, и сразу надел на него кислородную маску.

Надо сказать, что следователи КГБ, при всей их грубости и жестокости, были все‐таки осторожны с гражданами стран Запада, опасаясь, что турист умрет в их руках и это может стать причиной международного скандала.

Рав Бронштейн, несмотря на все принятые врачом меры, потерял сознание. Тут уже вызвали «скорую помощь» с командой медиков, которые приложили все усилия, чтобы спасти его.

В КГБ, по‐видимому, решили, что его нужно как можно скорее отправить из СССР, поскольку опасность для жизни рава еще сохранялась. «Скорая» доставила его прямо в аэропорт, где его внесли на носилках в самолет, вылетавший на запад. Вернувшись в США, он еще пролежал в больнице шесть недель.

214

Окончание следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 15.01.2020  13:33

 

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (5)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч., 4-я ч. )

СССР – огромная тюрьма

Под сенью смерти

Мы жили в страшные годы в страшном государстве. Я уже не говорю о систематическом отсутствии в магазинах основных продуктов питания и товаров первой необходимости, добывание которых требовало времени, сил и здоровья. В годы сталинского террора все граждане страны, независимо от национальности и отношения к режиму, жили в атмосфере постоянного страха. Каждый думал об одном: не раздастся ли в эту ночь громкий стук в дверь, как это уже случилось со многими его родственниками, знакомыми и сослуживцами, не последние ли часы проводит он на свободе? Скрежет тормозов автомашины, остановившейся поблизости, становился причиной инфаркта. Почти у каждого в квартире лежал наготове узелок с теплым бельем – он мог пригодиться в любую минуту.

Люди десятилетиями были лишены связи с родственниками за границей. В эпоху телеграфа, телефона и радио евреи, для которых родственные узы всегда были так важны, оказались в СССР как бы в гигантской тюрьме с высокими глухими стенами. Молодым евреям, выросшим в советское время и далеким от национальных традиций, надо было постоянно доказывать свою преданность власти, учиться с бóльшим рвением, чем представителям «титульных наций», чтобы поступить в институт и добиться повышения на работе. Им приходилось терпеть антисемитские выходки ненавидевшего их окружения. Но все это не идет ни в какое сравнение с тем, какую гигантскую силу духа должен был ежедневно и ежечасно проявлять религиозный еврей. Только вера помогала выстоять в таких условиях.

Слова, которые мы произносим в начале обряда капарот(9) накануне Йом‐Кипура: «[Сыны человеческие], сидящие во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»(10), – с потрясающей точностью описывают наши чувства.

Шпионская история

Однажды папа поехал в Умань, на могилу раби Нахмана из Брацлава. Сошел он с поезда рано утром. Там была маленькая синагога, в которой проводились общественные молитвы, но папа предпочел не заходить туда: чем меньше глаз наблюдают за тобой, тем лучше. Он вошел в лес, стал на опушке под деревом, облачился в талит(11), надел тфилин(12) и начал молиться. Вдруг перед ним появился милиционер и стал расспрашивать папу, что он тут делает и что означают эти кубики на руке и на голове. Папа пытался что‐то объяснять, но милиционер его не слушал, на него снизошло озарение: эти кубики – не что иное, как шпионские радиопередатчики!

9 Капарот – ритуал, который проводят перед Йом‐Кипуром.

10 «Теѓилим», 107:10.

11 Талит – четырехугольная накидка с кистями цицит по углам, в которую евреи облачаются во время утренней молитвы.

12 Тфилин (в русской традиции – филактерии) – две кожаные коробочки, которые укрепляют с помощью кожаных ремешков на левой руке и на лбу для исполнения заповеди.

Папу привели в отделение, где его допрашивал офицер, которому версия его подчиненного показалась убедительной. Однако в конце концов привели пожилого еврея, пользовавшегося доверием у сотрудников милиции. Он бросил взгляд на подозрительные предметы и сказал офицеру:

– Верно, что эти кубики служат в качестве средства связи, – но только не между Востоком и Западом, а между землей и небом. С их помощью еврей осуществляет связь с Богом.

Старика послушали, и папу освободили.

Средство от ревматизма

Я познакомилась с еврейским парнем, учившимся в Московском университете. При этом он соблюдал заповеди – в частности, каждый день надевал тфилин. Обычно он ждал, пока все соседи по комнате в общежитии уйдут, быстро читал «Шма, Исраэль…», снимал тфилин и бежал на занятия.

Случилось как‐то, что один из его товарищей вдруг вернулся за чем‐то забытым – и был потрясен, увидев своего соседа по комнате со странными черными кубиками: один был на голове, а другой – на руке, прикрепленный к ней длинным, обмотанным несколько раз вокруг нее ремешком.

– Что это за кубики? – спросил он его.

– Я получил их в наследство от бабушки, – вдохновенно сымпровизировал тот. – Это – проверенное средство для страдающих от ревматических болей. У меня вот уже несколько дней сильные боли в руке, и эти кубики с ремешками помогают их снимать.

Его приятель простодушно принял все на веру и вышел из комнаты. Через какое‐то время он подошел к еврейскому юноше и, пожаловавшись на сильные боли в руке, попросил повязать и ему этот чудодейственный кубик.

– Я был в панике, – рассказывал мне тот, – ведь запрещено налагать тфилин нееврею! Я сказал ему, что сначала нужно разогреть руку. Начал делать ему энергичный массаж – и при этом молиться, чтобы дело не дошло до тфилин… И случилось чудо. Тот парень сказал: «Мне уже не надо твоих ремешков, боль прошла». Он поблагодарил меня и ушел.

Что только не придумывали религиозные евреи ради исполнения заповедей! Однажды в Киеве я шла с одним таким юношей; время было вечернее. Он очень торопился домой, чтобы успеть прочитать до захода солнца молитву Минха. Когда парень понял, что не успевает, мы остановились у здания филармонии, и он начал молиться наизусть «Восемнадцать благословений» – молитву, которую произносят шепотом, стоя, не сходя с места и не прерываясь. При этом он делал вид, будто разглядывает афиши на стенде. Проходившая мимо женщина остановилась рядом и попросиа его:

– Подвиньтесь, товарищ, мне отсюда не видно!

Он, разумеется, не реагировал, а она не отставала и уже начала сердиться на невежу. Тогда я сказала ей:

– Простите, пожалуйста; вы просто не знаете, кто он! Я сопровождаю его; это – талантливый композитор. Как раз сейчас ему пришла в голову какая‐то мелодия. Посмотрите на его вдохновенное лицо, на то, как он раскачивается из стороны в сторону… Сейчас он весь – в мире музыки; он не слышит вас, давайте не будем ему мешать. Женщина смутилась, извинилась и ушла.

Сломленный портной

Недалеко от нас жил один портной, который съездил в Израиль. Вернувшись оттуда, он начал выступать по радио и телевидению с целой серией очерняющих еврейскую страну передач. На одной из представленных им фотографий, которая мне особенно запомнилась, видна была группа детей с пейсами, в грязной неряшливой одежде, роющихся в помойке в поисках остатков еды. Этот еврей поносил Израиль в самых грубых выражениях, пока мы не решили, что делать нечего – нужно заставить его замолчать.

И вот, в темную зимнюю ночь, когда он возвращался после  одной из своих «лекций», его встретили в переулке несколько наших ребят, поколотили и сказали:

– Если сам не закроешь свой рот – мы тебе поможем.

Через несколько месяцев тот портной тяжело заболел и умер, а через какое‐то время мы узнали, что стояло за этой историей.

В СССР портные, как и представители других профессий в сфере услуг, должны были работать в государственных ателье, при этом брать левые заказы было делом уголовно наказуемым. Всю получаемую с клиентов плату следовало сдавать в кассу.

Этот портной выполнял частные заказы на дому и, естественно, брал выручку себе – пока не попался.

Ему предложили на выбор: или его отдадут под суд и он получит десять лет лагерей – или «послужит Родине», и это будет искуплением его греха. Ему предложили съездить с женой в Израиль в качестве туристов за государственный счет и вернуться с «впечатлениями» о страшной жизни в еврейской стране, которые сочинят для него сотрудники органов. По возвращении он должен будет выступать по радио и телевидению с рассказами о преступлениях сионистов. Если же ему придет в голову обмануть советскую власть и остаться в Израиле, то за «дезертирство» будут наказаны его дети и внуки, живущие в СССР.

В Гемаре говорится, что если человека судили и приговорили к смерти, но пришел некто и сказал: «У меня есть для него оправдание» – обвиненного судят заново. Живя в Советском Союзе, я усвоила для себя правило: когда судишь других, старайся находить им оправдания – даже если человек совершил, на первый взгляд, явную подлость.

Трогательная встреча

Эта история случилась в праздник Симхат‐Тора. Синагога была заполнена молодыми евреями, танцевавшими со свитками Торы. Активисты общины, знавшие, что среди публики немало доносчиков, боялись, что все это веселье может стать поводом для закрытия синагоги, и пытались уговорить молодежь разойтись. Их не слушали, и тогда они силой вытолкнули всех во двор и заперли здание.

Разгоряченная молодежь продолжала веселиться во дворе; один неугомонный танцор плясал «казачка» вприсядку, а остальные, хлопая в ладоши, подбадривали его. Неутомимо приседая и вставая, сгибаясь и выпрямляясь, он вдруг увидел кого‐то в толпе и уже не сводил с него глаз. Люди стали с опаской поглядывать в ту же сторону: может быть, этот плясун опознал в одном из собравшихся стукача? «Казачок» становился все более бурным и стремительным – и вдруг танцор подлетел к тому, на кого смотрел, и стал осыпать его поцелуями, крича:

– Папа, а ты что здесь делаешь?

Остолбеневший поначалу от неожиданности отец обнял сына и долго повторял только одно слово:

– Сыночек… Сыночек…

Как оказалось, каждый из них скрывал от другого, что собирается идти в синагогу.

Визит раввина Гиршберга в Киев

Летом 1963 года в Киев приехал главный раввин Мексики рав Авраѓам Гиршберг. В субботу он пришел помолиться в синагогу и беседовал с присутствующими, которые были рады всякому гостю, и тем более – такому важному. Я тоже воспользовалась его приездом и имела с ним откровенную и сердечную беседу.

В понедельник утром мама послала меня задать вопрос по поводу кашрута раву Паничу, бывшему тогда раввином Киева. Я вошла в синагогу во время чтения Торы, стояла у бокового входа и ждала окончания молитвы. Имея уже в этом опыт, я сразу распознала двух сотрудников КГБ; они сидели в зале на задних скамьях с открытыми молитвенниками и следили за равом Гиршбергом.

Молитва закончилась. Один из евреев подошел поговорить с раввином, и тот в ходе беседы передал ему еврейский календарь на

русском языке. Те двое встали со своих мест и направились к раву. Ему грозили большие неприятности: иностранцам запрещено раздавать какие бы то ни было печатные материалы без специального разрешения. У меня не оставалось времени на размышления; я вскочила, бросилась к раввину и тому еврею, который получил от него календарь, и крикнула им на идиш:

– Скорее убегайте!

Я открыла сумку, которая была у меня в руках, и сделала движение, будто что‐то в нее кладу.

Агенты тут же бросились ко мне: мол, поймали на месте преступления.

– Открой сумку немедленно! – заорали они.

Чтобы выиграть время и дать раввину возможность уйти, я стала спорить с ними, отказываясь выполнить их требование. Они втолкнули меня в боковую комнату, контору раввина Панича, и тщательно обыскали мою сумку, проверив, нет ли в ней двойных стенок, и тщательно изучив каждую бумажку. Когда они, наконец, отпустили меня, я вернулась домой, очень довольная, что спасла такого важного гостя от серьезных неприятностей.

Через семь лет после этого происшествия я встретила раввина Гиршберга в отеле «Ѓа‐Мерказ» в Иерусалиме, и он сказал мне:

– Никогда не забуду добро, которое вы сделали мне, подвергая себя опасности, чтобы вызволить меня из большой беды! Сочту величайшей честью для себя, если вы навестите меня в Мехико.

Когда я была в Соединенных Штатах в 1971 году по приглашению организации «Аль тидом» («Не молчи»), рав Гиршберг пригласил меня в столицу Мексики. Я выступила там перед местной общиной с лекцией о положении евреев в СССР и рассказала о том, что произошло с раввином в киевской синагоге. Собравшиеся слушали очень внимательно, и визит оказался весьма результативным. Добро, которое мы делаем другим людям, в конечном счете всегда окупается, как сказано: «Посылай свой хлеб по воде, и по прошествии многих дней он к тебе вернется».

Синагога на улице Щековицкой: вид снаружи и изнутри

Израильские послы в советских синагогах

В конце 1948 года, после установления дипломатических отношений между СССР и вновь образованным государством Израиль, первым послом Израиля в СССР была назначена Голда Меир, впоследствии – премьер‐министр. Ее недолгое пребывание в должности посла запомнилось восторженной встречей, устроенной ей огромной толпой евреев во время посещения московской синагоги. Побывала она и в Киеве, пришла и там в синагогу – но народу было очень мало: то ли потому, что власти не пожелали повторения того, что было в Москве, то ли потому, что в Киеве вообще страха было гораздо больше; в синагоге собирался только постоянный миньян стариков.

Был будний день. Я видела и слышала ее издали. Она спросила:

– Почему мало людей, ведь в Киеве так много евреев? Ей ответили:

– В СССР – свобода вероисповедания, и невозможно заставлять людей приходить в синагогу.

Осенью 1955 года, в праздник Суккот, большую синагогу в Киеве посетили посол Израиля в СССР Йосеф Авидар, его жена, извест‐ ная детская писательница Ямима Черновиц‐Авидар, и их дочь Рама с мужем. Я, по наивности и от воодушевления, вызванного столь великим событием, как появление посла еврейской страны в нашей синагоге, решила пригласить их всех к нам домой на кидуш. Посол отказался, а его дочь с мужем приняли приглашение.

Мы беседовали, пили чай со сладостями и выпечкой; атмосфера была самой приятной и дружеской. Прощаясь, гости оставили мне несколько книг о государстве Израиль. Как только они ушли, я подскочила к печи и бросила книги в огонь, а пепел потом высыпала в мусорное ведро. Вскоре к нам явились сотрудники органов и устроили в доме тщательный обыск. Они спросили, что я сжигала в печи, поскольку обнаружили, что она еще теплая, а погода была еще не такой холодной, чтобы греться у печки.

Три незваных гостя просидели пять часов, допрашивая меня, прочли все мои письма и составили подробный протокол на десятках страниц. Каким‐то чудом моя авантюра завершилась благополучно, – но, конечно, я была непростительно легкомысленной. Все могло закончиться и арестом.

В Йом‐Кипур следующего года в нашу синагогу пришел военный атташе при посольстве Израиля Йеѓуда Ѓалеви из кибуца Афиким возле Тверии с женой Раей и сыном Эйтаном. Мы были знакомы с прошлогодней Симхат‐Торы.

Израильтяне подошли ко мне и говорили со мной на иврите; я знала тогда этот язык лишь немного и изъяснялась с трудом. Они подарили мне пару сережек работы учеников Израильской академии искусств «Бецалель». Когда началось чтение поминальной молитвы «Изкор» и я вышла во двор вместе со всеми, у кого были живы родители, ко мне подошли два сотрудника КГБ и спросили, о чем я беседовала с атташе и что он мне дал. Я указала на сережки, которые вдела в уши. Они грубо сорвали украшения и унесли с собой.

Впоследствии, после прибытия в Израиль, я узнала, что в информационном листке кибуца Афиким в свое время была помещена статья Йеѓуды Ѓалеви, в которой он описывает пережитое им во время работы в СССР. В частности, он рассказывает, как одна наивная еврейская девушка подошла к нему и его жене в синагоге и спросила:

– Как вы носите в Йом‐Кипур свои вещи в месте, где нет эрува(13)? На этот раз я была осторожнее и не пригласила их к нам домой.

Тем не менее, я тайком передала им несколько моих стихотворений на русском языке, посвященных Эрец‐Исраэль. Они перевели их на иврит и поместили в том же листке, после статьи.

Мое ¨прикрытие¨ для посещения синагоги

Здесь нужно объяснить, каким образом я, молодая девушка, обязанная по всем правилам конспирации выглядеть безупречной комсомолкой, осмеливалась быть постоянной посетительницей синагоги – и это в годы, когда люди боялись даже просто пройти мимо нее, чтобы кто чего не подумал.

С первых классов школы я рассказывала подругам, что мои родители – люди пожилые и больные, потерявшие семерых детей на фронте и в ходе массовых расстрелов в Бабьем Яре. Когда это случилось, они начали ходить в синагогу – молиться о душах погибших, и мне приходится постоянно их сопровождать.

Каждой из девочек я говорила:

– Эту тайну я открываю только тебе, чтобы ты не подумала, будто я – фанатичная верующая.

Это объяснение отлично действовало и спасало меня от многих проблем, в том числе, и от необходимости вступать в комсомол, – ведь синагогу я все‐таки регулярно посещала, хоть и по уважительной причине. Так что в первые ряды советской молодежи меня не звали, но я от этого никак не страдала.

13 Эрув – буквально «смешение», «объединение» (владений) – процедура, предписанная мудрецами (включая строительство ограждения), чтобы сделать разрешенным перенос вещей из одного владения в другое в субботу и Йом‐Кипур.

Папа и мама во дворе синагоги

Арест папы

Прокаженные

Но вернусь к началу пятидесятых годов и к истории моей семьи. Мартовским утром 1951 года папа, как обычно, вышел из дома – и не вернулся.

Мы с мамой обегали все больницы и отделения милиции, пытаясь узнать хоть что‐нибудь о его судьбе. В одних местах нам просто хамили, в других – издевались над нами. Дежурный милиционер в одном из отделений, который отнесся к нам чуть человечнее, сказал:

– Что вы его ищете? Не понимаете разве, что он арестован органами госбезопасности?

Этот милиционер посоветовал нам прекратить искать папу, поскольку сам поиск может впутать нас в серьезную и опасную историю.

Хотя мы привыкли к жизни, полной страха, теперь для нас наступили еще более тяжкие времена, каких мы еще не знали. Папин арест изменил для нас все.

Как только распространился слух, что реб Лейб исчез, люди начали отдаляться от нас, считая всякое общение с нами опасным. Никто не переступал порог нашего дома, а встречавшие нас на улице переходили на другую сторону – только чтобы не пришлось поздороваться.

Мы привыкли к тому, что наш дом был всегда полон друзей и гостей. Теперь мы превратились в изгоев… Это очень угнетало нас, поскольку мы всегда были общительными, жившими одной жизнью с другими и принимавшими близко к сердцу их дела, а теперь – будто о нас написано в начале свитка «Эйха»(1), который читают в день поста 9‐го ава(2): «Как одиноко сидит…» – там говорится о разрушенном Иерусалиме. Теперь мы с мамой – две несчастные одинокие женщины, боящиеся собственной тени. Всякий шорох за дверью бросал нас в дрожь: не явились ли и за нами, чтобы пытками выбить признания в том, что папа – преступник?

Будние дни проходили в повседневных трудах и заботах, хотя бы частично отвлекавших нас от мыслей о папе, но субботы были просто невыносимы. Казалось, что сама Шхина, постоянно присутствовавшая в нашем доме в этот день, вместе с папой ушла в изгнание.

1 «Эйха» – в русской традиции «Плач Иеремии».

2 9‐е ава – день траура и поста в память о разрушении Первого и Второго иеруса‐ лимских храмов.

 

Пасхальный седер вдвоем

Мне, наивной и еще не знакомой с настоящим горем, субботние свечи, зажженные мамой, всегда возвещали появление света, озарявшего душу. Но в эти субботы без папы свечи тоже сделались какими‐то другими, как будто сияние их потускнело.

Мама говорила мне:

– В субботу нельзя печалиться! Именно тот, у кого на сердце тяжесть, должен наслаждаться вместе с царицей‐субботой, и в заслугу этого мы еще услышим голос папы, освящающего субботний день над бокалом вина!

Пришел праздник Песах. Никто не позвал нас на седер, и мы сели за стол вдвоем; папино кресло стояло пустое. Начали читать вслух Агаду – и я, не сдержавшись, расплакалась.

Я пыталась успокоиться, чтобы не расстраивать маму, но на это не хватало сил. Мама прижала мою голову к себе, гладила меня и шептала слова утешения, в которых проявлялась вся сила духа ее и острый ум:

– Смотри, Батэле: все, что мы делаем в память об исходе из Египта в эту ночь, и особая заповедь «И расскажи сыну своему» служит воспитанию детей. Они должны проникнуться мыслью о том, что чудо исхода из рабства на свободу, описанное в Торе, случилось не только в том поколении – оно происходит во всех поколениях, как говорится об этом несколько раз в самой Агаде. И так мудрец бен Зома толковал в Агаде слова Торы «Чтобы помнил ты день твоего исхода из Египта все дни твоей жизни»(3): « “Дни твоей жизни” – это дни, а “все дни твоей жизни” – это включает и ночи» – другими словами, надо помнить об Исходе и ночами, а «ночь» – это намек на изгнание. Так что мы должны ожидать избавления и не терять надежду на то, что еще немного – и мы выйдем из рабства на свободу!

Когда я немного успокоилась, мы продолжили читать Агаду. Я вспоминала папины комментарии и объяснения, а мама добавляла к этому что‐то свое. Когда мы дошли до слов «Чем отличается эта ночь от всех других ночей?», я не захотела задавать традицион‐ ные четыре вопроса, которые обычно задают на седере дети, и сказала, что приберегу их до папиного возвращения, потому что только он может ответить на бесчисленные вопросы, которые у меня накопились. Хотя папы и не было с нами на седере, дух его незримо присутствовал среди нас; мы то и дело говорили: папа объяснял это так‐то, а это – так‐то.

В ту невеселую праздничную ночь передо мной вновь раскрылось все величие маминого духа. Я до сегодняшнего дня жалею, что не записала все слова утешения и поддержки, сказанные ею мне в ту ночь. Уверена, что они были бы полезны молодым и сегодня.

3 «Дварим», 16:3.

В Рош а-шана в синагоге

Я вспоминаю первый Рош ѓа‐шана после папиного ареста. Мы с мамой пошли в синагогу. В первую ночь после праздничной молитвы люди, как принято, подходили друг к другу с традиционным благословением: «Да будешь ты вписан в Книгу жизни на добрый год, и да будет это скреплено печатью!» Почти все посетители синагоги люди пожилые, все знакомы между собой; мужчины  и женщины поздравляли друг друга – но нас не замечали. Мы стояли в углу двора и смотрели на собравшихся, а они, проходя мимо нас, опускали глаза, чтобы не встретиться с нами взглядом. И тут один старый еврей, бывавший у нас дома, реб Пинхас Грейниц, вдруг остановился возле нас – и начал танцевать. Он поднял руки и, глядя в небо, воскликнул:

– На добрый год да будете вы вписаны в Книгу жизни, и да будет это скреплено печатью!

Мама сказала мне:

– Разве звездам это нужно – быть вписанными в Книгу жизни? Он не им говорит, а нам!

Много десятков лет прошло с тех пор – а я помню его доброту в ту праздничную ночь, ведь доброта – это именно то, в чем мы нуждались тогда больше всего на свете. Из всех, бывших в тот день в синагоге, только реб Пинхас уехал впоследствии в Израиль; он умер в преклонном возрасте в городе Бат‐Ям.

Пока мы так стояли, словно у позорного столба, в углу двора, мама прошептала мне на ухо:

– Знай, Батэле, что этим евреям еще тяжелее подавить свое желание сказать нам новогоднее приветствие, чем нам – не получить его…

Реб Пинхас Грейниц

Сладкое лекарство

Мама сделала кидуш, и мы уселись за стол. Когда мы взяли яблоко, обмакнули его в мед и сказали: «Да будет воля Твоя на то, чтобы сделать для нас новый год добрым и сладким», – мама вспомнила, как я однажды спросила папу: если мы просим, чтобы год был добрым, то зачем добавляем еще слово «сладким»? Она сказала:

– Ты, наверное, помнишь, что он тебе ответил? Он сказал: «С чем это можно сравнить? Один человек получил от врача горькое лекарство. Даже зная, что оно, несмотря на горечь, идет ему на пользу, он все же хотел бы, чтобы лекарство было сладким. Так и мы. Знаем, что Всевышний все делает к лучшему, и даже самые тяжелые Его предопределения – на благо нам, и все же мы просим, чтобы наступающий год был не только добрым, но и сладким!» И как же сладко будет нам, когда Господь вернет нам папу, и мы вновь будем вместе, и будем накрывать наш стол по субботам и праздникам в спокойствии и радости!

Больше двух лет страдали мы с мамой от мук одиночества и страха, не имея ни малейших известий о папиной судьбе. Мы пытались подбадривать одна другую, поддерживать друг в друге надежду на то, что мы вскоре увидим папу и услышим, как он делает субботний кидуш…

Мама всегда, даже в моменты отчаяния, находила слова ободрения, нужные как раз в эту минуту. Она говорила:

– Сказано в Торе: «И был вечер, и было утро» – это означает, что после вечерней тьмы всегда приходит утро, озаряющее и радующее сердце. Народ Израиля начинает отсчет нового дня с вечера, а вслед за ним приходит утро, и это символизирует победу света над тьмой. У других же народов день начинается с утра, а потом приходит вечер, и тьма побеждает свет.

¨Дело врачей¨ и чудо Пурима

¨Убийцы в белых халатах¨

В 1953 году, незадолго до праздника Пурим, над многострадальным советским еврейством, еще не оправившимся от ужасов нацистской бойни, нависла новая опасность. Так же, как и до того в Германии, события нарастали постепенно и приобрели особый драматизм в последние годы жизни Сталина. Вскоре после победы над Германией, 24 мая 1945 года, на одном из приемов в Кремле Сталин провозгласил следующий тост:

«Я как представитель нашего советского правительства хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. Я пью, прежде всего, за здоровье русского народа потому, что он является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза. Я поднимаю тост за здоровье русского народа потому, что он заслужил в этой войне и раньше заслужил звание, если хотите, руководящей силы нашего Советского Союза среди всех народов нашей страны».

Так в одночасье был отвергнут марксистский принцип полного равенства наций и положено начало иерархии, в которой самая низшая ступень предназначалась евреям.

С 1947 года в рамках этого курса была развернута кампания против так называемых безродных космополитов. В течение всего послереволюционного периода советские евреи привыкли к тому, что главным условием их выживания в советской системе является отказ от еврейской идентификации. Они всячески старались замаскироваться и быть как все. Но именно после того, как это им так хорошо удалось, этот «успех» был по‐ ставлен им в вину и вместо одобрения встретил лишь презрение и глубокое отвращение! Кто же они теперь? Не русские и не евреи, а нечто омерзительное и опасное – «не знающие родства космополиты».

Удары обрушились и на «официальных» евреев, проявлявших свое еврейство с разрешения и по поручению самих властей. В начале 1948 года агентами ГБ был убит и затем представлен в виде жертвы автомобильной катастрофы один из самых известных евреев страны, главный режиссер Московского еврейского театра народный артист СССР С. М. Михоэлс. По поручению властей он возглавлял созданный им во время войны Еврейский антифашистский комитет, который вел активную просоветскую пропаганду во всем мире и занимался сбором материальной помощи армии СССР от зарубежных еврейских организаций. Были обвинены в измене и уничтожены почти все члены этого комитета – видные еврейские деятели литературы и искусства. Были ликвидированы остатки еврейской культуры: закрыты еврейские театры, газеты, музеи, издательства на языке идиш… Вскоре после этого поползли первые слухи о предстоящей депортации евреев в Сибирь.

Но самое страшное началось 13 января 1953 года, когда все центральные газеты поместили следующее сообщение ТАСС:

АРЕСТ ГРУППЫ ВРАЧЕЙ-ВРЕДИТЕЛЕЙ

Некоторое время тому назад органами государственной безопасности была раскрыта террористическая группа врачей, ставивших своей целью путем вредительского лечения сократить жизнь руководителям партии и правительства Советского Союза.

В числе участников этой террористической группы оказались: профессор Вовси М. С., врач-терапевт; профессор Виноградов В. Н., врач-терапевт; профессор Коган М. Б., врач-терапевт; профессор Коган Б. Б., врач-терапевт; профессор Егоров П. И., врач-терапевт; профессор Фельдман А. И., врач-отоларинголог; профессор Этингер Я. Г., врач- терапевт; профессор Гринштейн А. М., врач-невропатолог; Майоров Г. И., врач-терапевт…

Газета «Правда» напечатала в тот день редакционную статью под названием «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров‐врачей», в которой говорилось: «Участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали их здоровье, ставили им неправильные диагнозы, а затем губили больных неправильным лечением. Прикрываясь высоким и благородным званием врача – человека науки, эти изверги и убийцы растоптали священное знамя науки. Встав на путь чудовищных преступлений, они осквернили честь ученых…»

Самые ассимилированные и далекие от политики евреи вспоминали потом эти времена с ужасом. Ведь даже во время войны, при всех ее тяготах, они знали, что их страна, напрягая все силы, воюет с самым грозным их врагом, и чувствовали себя на переднем краю этой борьбы – и на фронте, и в тылу. А теперь, после всех перенесенных страданий и жертв, они вдруг объявлены в своей стране врагами и изменниками, чужеродными и ненужными элементами, выброшены из жизни! Травля – со всех сторон: редакционные статьи в газетах полны намеков, а фельетоны пестрят еврейскими фамилиями. Всюду евреев позорят, выгоняют с работы – а на запасных путях, согласно достоверным свидетельствам, уже стоят телячьи вагоны для поголовной высылки евреев на дальнюю окраину Советского Союза. И, как все давно привыкли в этой стране, бесполезно спрашивать: «За что?».

Официальным поводом для намеченного предприятия должна была служить «просьба представителей еврейского народа» о том, чтобы «оградить предателей и безродных космополитов еврейского происхождения от справедливого народного гнева путем переселения их в Сибирь». По дороге, как следовало из тех же слухов, евреев ожидали проявления «справедливого народного гнева», так что многие из высланных не доехали бы до места назначения. В том, что ожидалось именно такое развитие событий, убеждала опробованная властями во время войны практика переселения целого ряда народов СССР.

Коржик со слезами

Со дня на день страх и напряжение возрастали; день изгнания приближался.

В ночь праздника Пурим мы с мамой пошли в синагогу слушать чтение Книги Эстер. Шли, взявшись за руки, по заснеженным улицам Киева, чтобы в очередной раз вспомнить историю падения злодея Амана, задумавшего уничтожить весь наш народ. И хотя все происходившее в стране не располагало к особому оптимизму, мы все же надеялись на то, что и сейчас удостоимся чуда, подобного пуримскому.

Общее настроение в синагоге было мрачным. Слухи о высылке передавались из уст в уста. Один из мужчин читал свиток на традиционный мотив, и всякий раз, когда он произносил имя Амана, я стучала по столу – негромко, чтобы не было слышно на улице. Это сегодня в Израиле при упоминании этого ненавистного имени дети в синагогах вовсю раскручивают трещотки и шумят, а в Советском Союзе в те годы такое выражение отношения к антисеми‐ тизму следовало проявлять с максимальной осторожностью. На‐ завтра мы снова пошли с мамой в синагогу на утреннее чтение Книги Эстер.

В Пурим утром полагается, вернувшись из синагоги, посылать друзьям и знакомым мишлоах манот – угощение хотя бы из двух видов еды или напитков. А нам с мамой – и нечего, и некому было посылать, ведь с нами никто не хотел общаться. Мы «послали» друг другу по коржику и яблоку, причем при этом так плакали, что сухой коржик совершенно размок от слез…

– Пусть вторым будет Творец, – сказала я маме. – Давай пошлем Ему наш коржик со слезами.

И тут вдруг мы услышали с улицы какой‐то шум, голоса соседей, громко перекликавшихся между собой. Что там?! Я открыла дверь, выглянула наружу – и услышала оглушительное известие: Сталин умер этой ночью прямо на заседании Политбюро. Слухи были фантастические: он якобы требовал, чтобы члены Политбюро подписали постановление о высылке евреев, и когда некоторые отказались, он разбушевался, вопил как резаный, и тогда Каганович вынул из кармана пистолет и разнес Сталину голову.

О смерти официально сообщили только 5‐го марта. Умер он на одной из государственных дач, в Кунцево. Согласно одной из наиболее принятых версий, он был один у себя в комнате, и после того, как он долго никого не звал и не откликался на стук, охрана взломала дверь и обнаружила его лежащим на полу. Вызвали Берию, Хрущева и Маленкова. Те, однако, объявили, что «товарищ Сталин отдыхает», и ему долгие часы не оказывали помощь; когда, наконец, прибыли врачи, было уже, слава Богу, поздно.

Тиран продолжал убивать даже после своей смерти. Попрощаться с покойным, чье тело было выставлено в Колонном зале Дома союзов, стекались со всей Москвы огромные массы народа; возникла страшная давка, прежде всего – на Трубной площади, огороженной военными грузовиками. Сотни, а возможно, и несколько тысяч людей погибли в давке… Распространять информацию об этом запрещалось, а цифры были строго засекречены. В народе это назвали «вторая Ходынка», а Трубную площадь – «Трупная площадь».

Хотя после смерти Сталина о прежних репрессиях уже не могло быть и речи, страх перед системой, представления о ее всемогуществе и вечности господствовали в сознании людей еще десятилетия спустя. Сама мысль о сопротивлении казалась невозможной, пока не появилось движение борцов за гражданские права – диссидентов, в котором активнейшим образом участвовали евреи, и постепенно ширившееся движение евреев, в том числе религиозных, за право выезда в Израиль. Но это – уже другая история.

Стук в дверь

Мы с мамой вернулись со двора домой, охваченные радостью, какой не испытывали уже много лет.

– Может быть, теперь исполнится сказанное в Книге Эстер – то, что объявили Аману его жена и советники: «Если Мордехай, перед которым ты начал падать, из евреев – ты не одолеешь его, а падешь перед ним окончательно!» Быть может, вскоре мы увидим папу, который вернется к нам. Я очень надеюсь, что твой мишлоах манот достиг трона Всевышнего и ангел не забыл представить перед Ним твой коржик, пропитанный слезами, чтобы напомнить Ему о папе!

Я начала накрывать стол для праздничной трапезы и только‐только успела поставить напротив пустого папиного стула, как это я всегда делала, его тарелку и нож с вилкой, как раздался стук в дверь.

Мы испугались: кто бы это мог быть? Ведь после папиного ареста у нас никто не бывал.

Я открыла дверь и увидела в дверном проеме папу, истощенного, бледного и вместе с тем сияющего. Я обняла его, стала целовать и истерически кричать:

– Папочка, папочка, шалом алейхем!

Мама сначала застыла как каменная, а потом воскликнула:

– Видишь, доченька? На Небесах уже получили наш коржик со слезами! Посмотри, какой подарок послали нам с неба: папа вернулся!

Не успела она подбежать к нему, как он, пробормотав несколько невнятных слов, упал.

Уложив папу, мы позвали нашего семейного доктора Исраэля Гутина. Он поставил диагноз: смещение позвонка, что вызывает сильные боли и невозможность сохранять равновесие; из‐за этого папа и упал, едва войдя в квартиру.

– Как же вы дошли пешком сюда из тюрьмы с такой спиной? – взволнованно спросил доктор.

– Я не чувствовал боль всю дорогу, – ответил папа, – потому что я не шел, торопясь домой, а словно летел на крыльях. А когда я вошел в дом и увидел жену и Батэле, я вернулся в свое обычное состояние – и упал.

Главное в человеке – его «внутренний стержень», а у моего папы он был сильнее, чем его позвоночный столб.

Он пролежал несколько часов, пока не пришел в себя. Мы не хотели беспокоить его расспросами и возможными визитами; ему нужен был полный покой хотя бы в течение нескольких дней.

Возвращение папы стало праздником для всех посетителей нашей синагоги, душой которой он всегда был. Все время, пока он сидел в тюрьме, невозможно было увидеть улыбку на лицах молящихся, и когда в Пурим распространилась весть об освобождении реб Лейбы, их сердца наполнились радостью.

Возможно, папино освобождение было как‐то связано с событиями, назревавшими в высшем руководстве СССР. Многие сотрудники органов безопасности боялись новых веяний и того, что часть их жертв выйдет из тюрем и лагерей и превратится в их об‐ винителей. Не исключено, что именно поэтому были освобождены многие находившееся долгое время в заключении без суда, и в их числе – папа.

Два года – на хлебе и воде

Папа рассказал нам, что с ним происходило в течение этих 700 дней – двух долгих лет, начиная с момента ареста.

Был весенний день 1951 года. Он шел по своим делам по улице, когда вдруг рядом с ним остановился автомобиль – обыкновенный, гражданский, в котором сидели двое. Они открыли дверь и задали ему обычный невинный вопрос – как проехать туда‐то. Когда он наклонился и начал объяснять, они схватили его, втащили внутрь и привезли в здание МГБ, расположенное в центре города, в районе площади Богдана Хмельницкого, одной из самых больших и красивых в Киеве.

В подвалах этого многоэтажного здания находились камеры для заключенных и кабинеты для допросов и пыток. В папиной одиночной камере, практически карцере, без окон, было только цементное возвышение, на котором можно было сидеть или лежать, подогнув ноги – в ней он провел все два года своего заключения.

Там нельзя было определить, день сейчас или ночь. В камере постоянно горела тусклая лампочка, которую часто, особенно когда были недовольны его поведением на допросах, гасили, оставляя в кромешной тьме. Папа потом рассказывал, что там он понял, какой она была, та «тьма египетская», которую можно было «потрогать руками»… И в этом аду он продолжал учить Тору, повторяя вслух все, что помнил. Это давало ему силы держаться. Охранники думали, что он сошел с ума, – а он верил, что только Тора его спа‐ сет. В ходе многочасовых допросов следователи добивались от папы, чтобы он выдал тех, для кого он пек мацу, тех, кто приходил в нашу микву, проводил у нас субботу… Бесконечно спрашивали, чем занимаются все эти люди и о чем они ведут разговоры, и нет ли среди них тех, кто ставит целью свержение советской власти. Особенно добивались от него, чтобы он сообщил, не было ли в их кругу хасидов Хабада, которых власти преследовали больше всего. Их боялись, считая главной подрывной силой, поскольку они поддерживали конспиративные связи с Ребе, жившим в Соединенных Штатах, и выполняли его указания.

Допросы и пытки продолжались в течение всех этих двух лет. Папа мужественно держался, не назвал ни одного имени и не сообщил ничего, что могло бы кому‐то повредить. Им не удалось сломить его дух никакими пытками. Он даже не видел своих мучителей: следователь всегда сидел в полумраке, направляя ему в лицо яркий слепящий свет прожектора. Помимо физической муки это создает дополнительное психологическое давление, вызывает у допрашиваемого чувство беспомощности.

Папа говорил, что в течение всего срока заключения он как никогда остро чувствовал смысл слов «[Сыны человеческие], сидящие  во мраке, под сенью смерти, скованные страданием и железом»– ведь это было сказано о нем! Ему выдавали триста граммов хлеба и литр воды в день; время получения пищи было для него единственным ориентиром во времени. Вместе с хлебом приносили тарелку баланды и немного каши, но папа не прикасался ни к чему вареному и брал с подноса только хлеб.

¨Не испугаюсь зла, ведь Ты – со мной¨

Как‐то я спросила папу:

– Как ты сумел продержаться в течение двух лет в такой изоляции, подвергаясь при этом непрерывным пыткам и издевательствам на допросах?

– Доченька, – сказал он, – я отвечу тебе. Можно окружить еврея со всех сторон каменными стенами, но если он верит по‐настоящему, то в душе всегда останется свободным – ведь его Бог с ним всегда и везде. Еврей, верящий в Бога, никогда не может быть один, как сказал царь Давид: «Даже когда пойду долиной смерти – не испугаюсь зла, потому что Ты – со мной!»(4) Более того: еврей должен быть только с Всевышним, должен быть отделенным от этого мира – а это и означает, что он не один! Я постоянно либо молился, либо повторял наизусть мишнайот и читал псалмы, и так осуществились для меня слова «Если бы Твоя Тора не была моей отрадой, то наверняка погиб бы я в моем бедствии»(5). Моей единственной заботой было то, что вы, конечно же, печалитесь обо мне днем и ночью. И вот я, наконец, дома, с вами!

Папа медленно приходил в себя и восстанавливал силы, пока не стал таким, как прежде, и вернулся к обычным своим занятиям, только теперь он никуда не выходил один.

– Если они захотят опять меня арестовать, пусть придут за мной домой, а не забирают с улицы, как бродячую собаку, – часто повторял он.

Рассказ рава Зильбера

Приведу здесь одну историю из жизни рава Ицхака Зильбера, истинного праведника, прошедшего лагерь, ревностно соблюдая при этом заповеди и приобщая к ним других. В 1951 году его осудили на большой срок по ложному обвинению в спекуляции облигациями государственного займа. Следователи и судьи хорошо знали о его религиозной деятельности, и это, несомненно, сыграло свою роль в вынесении сурового приговора. В итоге он отбыл около двух лет в лагере под Казанью и вышел по амнистии после смерти Сталина летом 1953 года.

4 «Теѓилим», 23:4.

5 «Теѓилим», 119:92.

Приведу здесь историю, которую он рассказал в своей книге «Чтобы ты остался евреем».

В ночь праздника Пурим рав Ицхак собрал пятнадцать евреев‐заключенных и стал пересказывать им Книгу Эстер. Один из слушателей, Айзик Миронович, немолодой человек, осужденный на десять лет, вдруг вышел из себя. Он стал кричать, что все эти байки о том, что было две с половиной тысячи лет назад, нам теперь никак не помогут, потому что Сталин – это не Аман. Сначала будут судить врачей и повесят их на Красной площади, а после этого – уже и эшелоны готовы, и бараки построены – под Верхоянском и под Хабаровском, где морозы доходят до шестидесяти градусов. И это означает конец евреев СССР.

Рав Ицхак Зильбер

Рав Ицхак ответил ему, что еще рано оплакивать советских евреев. Аман тоже успел разослать свой приказ в сто двадцать семь областей Персидской империи. Бог еще поможет! Но Айзик Миронович в ответ закричал:

– Что ты сравниваешь? У Сталина всегда все получается! Он загнал крестьян в колхозы, уничтожил миллионы людей, войну у Гитлера выиграл, крымских татар выселил… Все, что он задумал, – осуществил!

Рав Ицхак мягко возразил ему:

– Со всеми у него получилось, а с евреями не получится – потому что сказано: «Не спит и не дремлет страж Израиля!» Ведь Сталин – всего лишь человек из плоти и крови, простой смертный!

Но Айзик Миронович с ним не согласился, говоря, что Сталин, несмотря на свои семьдесят три, крепок как железо. На это рав Ицхак ответил:

– Никто не может знать, что будет с каждым через полчаса!

На следующее утро Айзик Миронович разыскал рава Ицхака и сказал:

– Ты был прав! Как вчера говорил – так и случилось: с воли передают, что Сталина хватил удар, он парализован! По подсчетам получается, что это случилось как раз через полчаса после нашего вчерашнего разговора!

Рав Ицхак пишет, что как только он узнал о болезни Сталина, сразу начал читать псалмы и молиться, чтобы тиран поскорее умер. Он говорил: «Если я сегодня знаю псалмы наизусть и могу прочесть каждый с любого места, то это – благодаря товарищу Сталину! Я читал их трое суток подряд, день и ночь, работая, убирая территорию, сидя в бараке. Перестал, только когда услышал, что его уже нет. Откуда они вдруг так вспомнились, что я мог их читать на ходу? Это Всевышний открыл мне память!»

В одном лагере с равом Ицхаком сидели заключенные евреи из старых коммунистов, которые были сотрудниками органов безопасности еще во времена Ленина; в годы своей молодости они закрывали синагоги и доносили на своих родителей и близких родственников. Рав Ицхак подолгу дискутировал с ними о вере в Бога.

После смерти Сталина они подошли к раву, пожали ему руку, и один из них сказал на идиш:

– Ицхак, мы должны признать: ты был прав – есть Бог, Судья на земле!

Рав И. Зильбер в лагере

Завещание папы и его смерть

Последняя воля папы

В один летний день 1960 года я вернулась, как всегда, с работы и встретила папу, поджидавшего меня во дворе. Я поприветствовала его и поцеловала ему руку, как у нас было принято всегда.

– Батэле, – сказал он, – может быть, пройдемся немного по берегу Днепра? Хотел бы поговорить с тобой вдали от городского шума и суеты. Мне как‐то не по себе, а вид речных волн так успокаивает душу…

Мы подошли к лодочной станции, взяли напрокат лодку, сели в нее и поплыли по течению подальше от города, туда, где начинаются бескрайние поля, – и папа под плеск волн и крики чаек начал свой монолог.

Вначале он говорил о нашей жизни в этом мире, жизни временной, и о том, что хотя человек и смертен, есть в нем зерно вечности, дающее всходы благодаря совершенным им добрым делам. Говорил он горячо и серьезно, как будто подводя итог своей жизни.

Когда он сделал небольшую паузу, я набралась смелости и сказала:

– Папа, почему ты так серьезно говоришь о смерти? Ты, слава Богу, здоров, бодр, хорошо себя чувствуешь, ничего страшного не случилось – так зачем же ты заводишь разговор на такую тему? Ведь ты всегда учил меня радоваться жизни, видеть во всем хорошее! И мама всегда говорит: «Не ищи дорогу к счастью, нет ее; ищи счастье, что лежит у тебя на дороге, получай удовольствие от каждой минуты своей жизни». Чтобы жить счастливо, нужно соблюдать одно правило: если у тебя нет того, что ты желаешь, – желай то, что у тебя есть, и тогда у тебя будет то, что ты хочешь. Но когда ты говоришь о смерти – я не могу радоваться. Зачем ты портишь нам удовольствие от этой прогулки?

– Милая моя девочка! – сказал папа. – Разговор о смерти – это не сама смерть. И все же человек обязан постоянно иметь в виду сказанное царем Шломо: «Лучше доброе имя, чем доброе оливковое масло, и день смерти – чем день рождения»(6). С момента появления человека на свет каждый проходящий день приближает его к смерти. Никому пока еще не удалось избежать этой участи. И если вдруг у человека появилось желание говорить на эту важную и серьезную тему, он не должен откладывать разговор – ведь никто не знает своего часа. Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить то, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником! Это – моя последняя воля.

– Я понимаю: кадиш – это молитва, – сказала я, – и хоть я и дочь, а не сын, я могу молиться о твоей душе; но памятник – это камень, и как понимать, что я должна стать твоим памятником?

– Я, конечно, не имел в виду камень с выбитым на нем именем, – ответил папа, – это только знак, указывающий место могилы. Настоящий вечный памятник человеку – это добрые дела, совершенные им при жизни, и добрые дела, которые делают его потомки. Я знаю: мне не нужно убеждать тебя, чтобы ты продолжала соблюдать субботу, кашрут и все остальное. Мое завещание тебе вовсе не в этом. Я уверен, что ты не отступишь от выполнения повелений Творца, которые мы с тобой слышали вместе с нашими отцами у горы Синай. Но вот о чем я хочу тебя попросить: чем бы ты ни занималась в жизни, во всех делах своих стремись к одному: чтобы все встреченные тобой люди, все видящие тебя, по твоей одежде, твоему поведению, по тому, как ты общаешься с людьми и что для них делаешь, говорили с похвалой: «Это дочь реб Лейба Майзлика!» Когда дети оставляют пути Торы, даже отец‐праведник не может защитить их своими заслугами. Но если у отца, который в чем‐то согрешил, есть дочь‐праведница, то ее заслуги зачтутся и ее отцу. Я уверен, что благодаря твоим заслугам моя душа будет прощена. И потому прошу тебя: не делай ничего такого, из‐за чего меня могут изгнать из райского сада. И когда злое начало, которое есть в каждом из нас, станет подталкивать тебя к дурному – не поддавайся соблазну. Ведь если ты попадешь в его сети – пропадет труд всей моей жизни!

6 «Коѓелет», 7:1.

Помолчав, папа продолжил:

– Приведу тебе пример. Ты видишь этот мост над Днепром? Сотни людей строят такой мост: инженеры, техники, рабочие… Когда мост готов, его испытывают на прочность. Пропускают по нему поезд – скажем, сорок груженых вагонов, и если мост их выдержит, строители получат премию и будут радоваться плодам своего труда. И вот идет проверка моста. По нему движется состав. Прошли уже тридцать вагонов, тридцать один – и так далее. На мосту уже сороковой вагон, последний… и вдруг – катастрофа! Мост под ним обрушивается, и этот последний вагон увлекает за собой в реку все остальные, прошедшие прежде вагоны! Все пропало. В один момент строители потеряли и вознаграждение, и славу. Вместо того, чтобы уйти увенчанными лаврами победителей, они сгорают от стыда за провал в порученном деле. Точно так же – и с цепью поколений, проследовавших по мосту истории от праотца Авраѓама до нас с тобой. Наши предки с честью прошли по мосту; они устояли во всех испытаниях и бедствиях во все эпохи и выдержали главный экзамен – на верность Всевышнему. Если мне суждено попасть в грядущий мир, я встречу там всех моих предков, все звенья в цепи поколений рода Майзликов. И если, не дай Бог, последнее из них перед приходом Машиаха потерпит крушение в жизненных испытаниях, оно может увлечь за собой в пропасть всех живших до него, всех тяжело трудившихся ради освящения имени Творца! Подумай хорошенько обо всем этом.

Папа вынул из внутреннего кармана пиджака лист бумаги, на котором был написан его рукой отрывок из книги «Ховот ѓа‐ левавот»(7), переведенный им на русский язык:

«Надо, чтобы человеку стало ясно, что у всего сущего в мире, у предметов и у явлений, есть известные границы – и ни один из них не добавит к тому и не убавит от того, что предопределил Творец благословенный для каждого относительно количества и качества, места и времени. Не добавить к тому, что предопределено как малое, и не убавить от того, что предопределено как большое; не задержать того, чему предопределено быть раньше, и не ускорить того, чему предопределено быть позднее».

Протягивая мне этот лист, папа сказал:

– Если ты всегда будешь помнить эти слова, то все выдержишь и все преодолеешь.

В тот час я не постигла всей глубины смысла прочитанного. Но чем старше я становлюсь, тем большее воздействие оказывают на меня слова той книги.

Я тогда даже не понимала, какое непростое завещание оставил мне папа. Ведь с тех пор каждое мое слово и каждый поступок, все, что я делаю для себя и для других, обязывает меня хорошо подумать сначала, не нарушаю ли я папин покой в райском саду, покой, который он заслужил всей своей жизнью…

Мы завершили прогулку по Днепру и вернулись домой перед заходом солнца. Папа еще успел зайти в синагогу помолиться Минху, а я ходила взад и вперед по дому, обдумывая то, что говорил папа.

Маме я не стала рассказывать о папином завещании.

7 «Ховот ѓа‐левавот» («Обязанности сердец») – труд жившего в Испании в XI в. мудреца Бахьи бен Йосефа ибн Пакуды.

Инсульт

Посреди ночи папа проснулся и сказал, что ему плохо. Его состояние ухудшалось с каждой минутой. Он потерял речь – его парализовало, произошло кровоизлияние в мозг.

Врач «скорой помощи», которую мы вызвали, хотел забрать папу в больницу, но мама попросила оставить его дома, ссылаясь на то, что я прошла основательную подготовку на курсах медсестер и буду за ним ухаживать. Доктор Гутин пришел сразу; он вызвал профессора‐невролога, который сказал, что состояние больного чрезвычайно тяжелое и он нуждается в непрерывном наблюдении.

Я сидела у папиной постели, а мама тем временем готовила еду на субботу для наших постоянных гостей.

– Если евреи после субботней трапезы скажут в миньяне «Биркат‐ѓа‐мазон», будут говорить слова Торы и молиться за папино выздоровление, то это станет для него самым лучшим лекарством, – сказала она.

Доктор Гутин приходил каждые несколько часов и приводил с собой профессора. В субботу утром я пошла в синагогу и попросила, чтобы там сказали особую молитву о выздоровлении папы. Все были взволнованы сообщением о его болезни, и наши постоянные гости отказывались идти к нам на утреннюю трапезу – не хотели мешать больному, но я упросила их прийти, поскольку была согласна со словами мамы.

Когда все мы пришли к нам домой, реб Пинхас Грейниц, о котором я уже упоминала, сделал кидуш над вином; слезы катились по его лицу. Я набрала из бокала в ложечку этого вина и дала его папе.

Всю ту субботу наши гости не переставали говорить слова Торы и читать псалмы, а папа смотрел на них со своей постели отсутствовавшим взглядом. Никогда еще не пели у нас субботние песни с таким чувством, как в тот раз.

После молитвы Минха все вновь собрались – на третью трапезу и для молитвы Маарив. Реб Пинхас Грейниц совершил Ѓавдалу над бокалом вина, и гости простились с папой, пожелав ему полного выздоровления.

Смерть папы

Четыре дня папа боролся со смертью, и врачи делали отчаянные усилия, чтобы спасти его. Ничто не помогло – 20‐го числа месяца сиван, в день памяти о наших бедствиях в эпоху крестовых походов в 1171 году и погромов Богдана Хмельницкого в 1648 году, он скончался. Папина душа вернулась к своему источнику, чистая и незапятнанная, наполненная Торой, заповедями и добрыми делами, которые он делал все семьдесят лет своей жизни.

В этот трагический момент я вспомнила о том, что рассказывал мне папа о смерти раби Йеѓуды ѓа‐Наси, описанной в Талмуде: ангелы, которые хотели забрать его на небеса, и его ученики‐праведники, которые хотели оставить его на земле, непрерывно молясь, как бы ухватились за его душу в попытке перетянуть ее к себе, но ангелы победили людей(8).

Похороны

Глубокий траур воцарился в нашей маленькой общине. Люди любили папу, и его уход из жизни был для них трагическим событием.

У папиной могилы

Мы похоронили его на новом киевском кладбище, в надежде на то, что в будущем перевезем его останки в Иерусалим.

Внезапная кончина самого дорогого в моей жизни человека тяжело подействовала на меня. На кладбище, у раскрытой могилы, со мной случилась истерика. Я даже пыталась спрыгнуть в яму, но меня удержали. Доктор Гутин сделал мне укол успокаивающего, и тело папы предали земле.

8 См. Вавилонский Талмуд, «Ктубот», 104а.

¨Корона упала с моей головы¨

Начались семь дней шива(9), когда близкие умершего оплакивают его, сидя на низких скамейках, не выходя из дома, не отвлекаясь ни на какие дела, не связанные с трауром.

Как только мы, вернувшись с кладбища, вошли в дом и присели, мама сказала:

– Доченька, теперь я больше не царица – корона упала с моей головы. С этого дня ты – главная в доме; что бы ты ни сказала, я буду исполнять. И если ты когда‐нибудь меня обидишь – я заранее, с этой самой минуты, тебе прощаю.

Увидев, что я смотрю на нее с недоумением, она грустно улыбнулась и добавила:

– Батэле моя, я нисколько не сомневаюсь, что и после того, что я тебе сказала, ты не станешь уважать меня меньше, чем раньше. Но ты должна знать, что я теперь не только твоя мама, но и вдова, а обижать вдову – большой грех! Ты – моя единственная дочь, ты – все, что у меня осталось, и я хочу уберечь тебя даже от самого малого греха, невольного и случайного, и от наказания за него.

Я всегда любила маму, но после этих ее слов стала любить ее еще сильнее и глубже. С тех пор не только ее просьбы, но и малейшие намеки на них были для меня приказами, которые следовало исполнять немедленно. Через годы, когда я познакомилась с моим будущим мужем, я сказала ему:

– Имей в виду: если, не дай Бог, мама прольет из‐за тебя даже слезинку – я уйду от тебя и останусь с ней.

И он все четырнадцать лет, до самой смерти мамы, был для нее преданным сыном.

Мы с мамой снова одни

В течение всего периода шива наш подвал был полон людей, которые, согласно обычаю, приходили утешить нас, хотя это и было небезопасно, поскольку кагебешники, несомненно, наблюдали за домом и составляли списки входивших к нам.

Если бы мы записали все, что рассказывали о папе наши посетители в эти дни, это составило бы несколько толстых томов воспоминаний о его жизни, в течение которой он постоянно делал людям добро.

9 Шива – первый, самый строгий этап траура, продолжающийся семь день после похорон.

Окончились эти семь дней – и мы с мамой остались вдвоем. Жизнь наша лишилась цели и смысла. Пока папа был жив, он вел нас, излучая свет и жизненную энергию, заряжавшую нас; теперь же, когда он ушел, – будто удалился из нашего дома «огненный столп», как из стана евреев в пустыне после смерти Моше‐рабейну…

Последняя воля папы

В первое время после смерти папы я бессонными ночами восстанавливала в памяти все, что слышала от него, и в его завещании раскрывались для меня все новые глубины. Я как бы продолжала беседовать с ним, и у меня было ощущение, что папа не умер, что он рядом со мной.

Я рассказала маме о нашей последней прогулке с ним по Днепру – слово в слово, ничего не пропуская.

Однажды вечером мы с ней сидели вдвоем, и я, в который уже раз, пересказывала ей папино завещание: «Были у меня сыновья, замечательные, способные мальчики. Я обучал их Торе и укреплял в них веру во Всевышнего; шел на все, терпел муки и унижения, чтобы соблюдать заповеди и исполнить главное, что требует от нас Тора, – оставить после себя сыновей, которые будут продолжать дело нашей жизни. Но Он распорядился иначе, и мне придется покинуть этот мир, не оставив в нем сыновей, которые говорили бы по мне кадиш. И потому – вот мое желание: ты, Батья, должна стать моим кадишем и моим памятником!»

Чего же хотел от меня папа? Очевидно, чтобы я учила Тору вместо погибших братьев. Но ведь я – простая девушка, с трудом умеющая молиться, никогда не учившаяся всерьез, – как же я сумею исполнить папино завещание?

И тогда я вспомнила другие его слова: «Если человек просит из глубины сердца и страстно желает достичь какой‐то возвышенной цели, даже намного превышающей его возможности, – он получает помощь с Небес, ведь Всевышний не оставляет без ответа просьбу того, кто к Нему обращается». И я стала молиться, чтобы Творец дал мне возможность продолжать папин путь, как он мне завещал.

Первым знаком того, что моя молитва была принята, стал приезд к нам замечательного человека, еврея из Соединенных Штатов рава Цви Бронштейна.

180

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 14.01.2020  11:33

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (4)

(продолжение; начало2-я ч., 3-я ч. )

Миква под столом 

Синагога Бродского, превращенная в эстраду. Фото 1930‐х годов

Кашерная миква

В Киеве, городе с многочисленным еврейским населением, до революции были сотни синагог и десятки микв; в мое время, однако, работала только соседняя с нами синагога на улице Щековицкой. В ней собирался миньян, как положено, три раза в день, а в субботу – даже пять миньянов, а то и больше, главным образом, из пожилых евреев.

Существование синагог и проведение в них молитв допускались властями в больших городах, таких, как Москва, Ленинград и Киев, тогда как в остальных, даже таком крупном, как Харьков, все синагоги были закрыты, а коллективная молитва запрещена – в соответствии с законом, запрещающим религиозную пропаганду в общественных местах. Когда старики пытались организовать где‐то подпольный миньян, милиция, как правило, его разгоняла, а инициаторов предупреждали, что если они посмеют еще раз сделать что‐либо подобное, их привлекут к ответственности за организацию незаконных сборищ.

Вместе с тем, хотя и допускалось существование считанного числа действующих синагог, чтобы демонстрировать иностранным туристам «свободу вероисповедания в СССР», строительство и содержание микв со времен Сталина и до развала Советского Союза находилось под тотальным запретом.

А ведь отсутствие миквы делает семейную жизнь религиозных евреев чрезвычайно трудной, а то и вовсе невозможной: без погружения в нее еврейская женщина не может очиститься после ежемесячных кровотечений и остается запретной для близости с мужем. И если летом еще можно окунуться в «естественную микву» – реку, озеро или море, – то зимой ситуация становится безвыходной.

Поскольку мы жили в подвале, мы устроили в нем нашу личную, в полном смысле «подпольную», а еще точнее – «подстольную» микву: папа выкопал прямо под столом глубокую яму, вмещавшую требуемое количество воды (по закону Торы ее должно быть в микве не менее 40 сэа, то есть примерно 350 литров) и тщательно зацементировал ее. Для миквы не подходит начерпанная вода, доставленная в любых сосудах, или из водопровода, а годится только дождевая вода или поступившая непосредственно из есте‐ ственного источника. Так что мы носили с улицы снег и сухой лед в мешках и высыпали его в яму. Таким образом, у нас получилась безукоризненная кашерная миква. Ледяную воду мы согревали, опуская в нее самовар с раскаленными углями.

Арест папы

Миква в нашей квартире функционировала до 1951 года, вплоть до папиного ареста – это произошло прямо на улице, ему даже не дали попрощаться с нами. С этого дня люди боялись приходить к нам, чтобы не быть заподозренными в связях с «врагом народа» или его близкими – обычное дело в те времена. Мы тяжело переживали это: ведь наш дом и наша семья всегда были в самом центре еврейской жизни – и вдруг в один момент мы превратились в «прокаженных»…

Папа провел тогда два года в тяжелейшем одиночном заключении. Освобожден он был внезапно, в Пурим 1953 года; более подробно я расскажу об этом в одной из следующих глав. Он прожил после этого еще семь лет, но, помня, как его арестовали, никогда не выходил из дома один.

Папа в должности ответственного за микву

Как я уже писала, после смерти Сталина преследования религии несколько ослабли. Началась определенная либерализация, и возле нашей синагоги была даже построена миква. Вместе с тем власти изобретали всякого рода уловки и доставляли неприятности евреям, продолжавшим упрямо держаться веры отцов. Разрешив построить микву, они при этом постановили, что каждая женщина, посещающая ее, должна записаться в особую книгу у ответственного за микву, – указав в ней свой адрес. Это должно было запу‐ гать женщин и заставить их отказаться от посещения миквы, поскольку регистрация в качестве верующих могла стать для них и их семей причиной больших проблем.

Чтобы помешать этому, папа согласился принять на себя должность ответственного. Он говорил:

– В моей жизни были разные периоды. В молодости я был йешиве‐бохером(1), потом торговцем кожей, колхозником, заведующим столярной мастерской, мастером по матрасам… А вот вершина моей карьеры, достигнутая под старость: ответственный за микву!

1 Йешиве‐бохер – учащийся йешивы.

Чтобы молодые еврейки могли посещать микву, не ставя об этом в известность власти, он вписывал в книгу вместо них имена пожилых женщин, которые меньше боялись, – разумеется, с их согласия, – а также просил всех приходить в старых, бесформенных, скрывающих фигуру платьях, с накидкой, прикрывающей лицо.

Синагога для экстренных случаев

Как я уже писала, наша квартира служила также «синагогой для экстренных случаев»; об одном из таких эпизодов я хочу рассказать. Были среди нерелигиозных евреев люди, которые хотели бы прочесть кадиш по своим умершим родственникам. Разумеется, самое естественное место для этого – синагога, но в Советском Союзе это было совсем не так просто: разрешенные властями дома молитвы кишели доносчиками и сотрудниками органов. И хотя посещение синагоги формально не являлось нарушением закона, многие из таких людей опасались туда зайти – пусть даже только для того, чтобы прочесть кадиш по отцу или матери в годовщину их смерти. С другой стороны, в те годы было немало сравнительно молодых евреев, в душах которых искра еврейства еще не угасла окончательно и которым было тяжело пренебречь этим своим долгом. У многих это было последней нитью, связывавшей их с верой отцов. Они приходили к папе и просили организовать для них миньян у нас дома – чтобы они смогли прочесть кадиш хотя бы в одной молитве.

Папа всегда был готов помочь и делал это своим особенным путем, претворяя в жизнь слова наших мудрецов, которые он сам часто повторял: «Человек обязан спрашивать себя: когда же мои дела сравнятся с делами Авраѓама, Ицхака и Яакова?» По примеру праотца Авраѓама он использовал внезапный прием гостей в своем доме по случаю кадиша, чтобы влить им в души порцию идишкайт и напомнить об их корнях.

Мне вспоминаются его слова, сказанные им однажды кому‐то из таких своих случайных гостей.

– Представь себе: душа твоего отца пребывает сейчас в Ган‐ Эдене(2) и наслаждается, а вокруг нее – святые и чистые души праведников, выстоявших в тяжких жизненных испытаниях и нашедших, наконец, покой. И тут раздается голос, поднимающийся из нашего низменного мира; он пронзает небесные сферы и достигает запредельных высот: «Да возвеличится и освятится Его великое имя!» И слышатся в высотах голоса ангелов: «Кто он – тот, кто сейчас прочитал кадиш? Чей он сын?» И им отвечают: «Такой‐то, сын такого‐то». «Может ли такое быть? – спрашивает один из ангелов.

– Ведь уста его осквернены запретной пищей; как же он смеет произносить этими устами священные слова?!» Получается, что вместо того, чтобы помочь душе отца подняться в духовном мире и обрести покой, ты ее растревожил. Конечно, ты будешь оправ‐ дываться, говоря, что виноват во всем не ты, а та чуждая всему еврейскому среда, в которой ты живешь и которая определяет все твое существование. Но даже если небесный суд отнесется к твоим доводам с пониманием, остается вопрос: кто или что принуждает тебя есть запрещенную нам пищу? Ведь ты, слава Богу, здоровый молодой человек, и если откажешься от нее, ничего страшного не случится! И если память об отце дорога тебе и до следующего йорцайта ты будешь есть только то, что нам разрешено, – совсем иначе зазвучат тогда слова твоего кадиша. Ведь теперь они будут произнесены молодым евреем, который вынужден жить, волею обстоятельств, в нееврейской среде, – но, несмотря на это, не оскверняет свои уста и свою душу! И тогда ангелы примут твой кадиш и увенчают им, как короной, голову твоего отца в райском саду!

Не раз бывало, что результатом подобных бесед был полный переворот в сознании людей и перемена ими образа жизни. Если раздуть тлеющую в глубине сердца искру еврейского чувства – в нем может разгореться большой костер.


2
Ган‐Эден – райский сад.

Для вознесения своих душ…

По нашей традиции, сыновья читают кадиш и изучают мишнайот в память о своих умерших родителях. Этот обычай связан с известным высказыванием выдающегося мудреца и кабалиста Аризаля, который учил, что слово «мишна» состоит на святом языке из тех же букв, что и «нешама» – «душа». Многие евреи Киева, трезво оценивая советскую реальность, понимали, что их сыновья или другие родственники не будут читать по ним кадиш, а тем более изучать Мишну. Поэтому они учили ее сами и даже органи‐ зовывались с этой целью в группы – для вознесения своих собственных душ после смерти. В нашей синагоге была такая хеврат‐ мишнайот, где даже велись «учетные записи» в особом журнале. Жаль, что я не привезла такой журнал с собой в Израиль. Я думала тогда, что это – повсеместный обычай.

Мой папа изучал Мишну ради своей души непрерывно на протяжении десяти лет, с того дня, когда попал в тюрьму. Интересно, что после его смерти в течение приблизительно того же срока некому было изучать Мишну ради него, а на одиннадцатый год это уже делал мой муж в миньяне, который собирался специально ради этого в нашем доме.

Отцовские наставления

Делиться добром с другими

Мой отец был большим знатоком Торы; на любой вопрос у него был ответ, основанный на неисчерпаемых источниках еврейской мудрости. Я спрашивала его:

– Смогу ли я влиять на людей – ведь мои познания в Торе так скудны? Той мудрости, которую я постигла, ловя каждое слово Учения, произносившееся в нашем доме, с трудом может хватить лишь мне самой – но как же мне приносить пользу другим?

Папа отвечал мне так:

– Наш праотец Авраѓам показал пример всем будущим поколениям евреев, научив нас единственному способу приносить пользу людям и делать так, чтобы они становились лучше: отдавать! Только отдавать – не получая ничего взамен! Подумай хорошенько: как удалось Авраѓаму повлиять на невежественных идолопоклонников, добиться, чтобы они поверили в Творца мира, в то, что Он – один и нет никого другого, что Он сотворил небеса и землю? Во времена Авраѓама каждый был погружен в себя и заботился лишь о себе. Так было до потопа, так осталось и после него. И вот на перекрестке дорог Авраѓам поставил шатер с четырьмя входами, обращенными на все четыре стороны света. Каждого путника, оказавшегося поблизости, приглашают войти внутрь, встречают с ра‐ душием и предлагают деликатес того времени: телячий язык в горчичном соусе(3). И хозяин, один из величайших людей, когда‐либо живших на свете, сам принимает гостя и стоит перед ним, как слуга, готовый исполнить малейшее его желание! Это из ряда вон выходящее явление приводило в изумление всех, кому довелось войти в «постоялый двор» Авраѓама. И когда они спрашивали, что это значит, получали от хозяина ответ: «Все, что вы видите здесь, и сам этот шатер – не мое. Все принадлежит Творцу мира, который утвердил небеса и основал землю, чтобы делиться добром со Своими созданиями, живущим на ней. А я, принимая гостей, лишь исполняю Его волю, не более того!» Эти слова глубоко западали в сердца гостей Авраѓама и оставались навсегда в их душах. А наши мудрецы говорят, что дела наших праотцев – знак для сыновей. И если ты будешь стараться дать людям как можно больше – это станет ключом к запертым сердцам. Людям станет интересно: откуда у тебя эта черта – стремление непрерывно де‐ литься добром с другими? И ты объяснишь им, что это – повеление Торы: любить другого, как самого себя. Тора повелевает также воспитывать в себе и другие хорошие качества, ведь именно этим отличается человек от животного. Вот тогда твои слова будут по‐ буждать людей задуматься о главном, искать и найти дорогу к правде – то есть вернуться к Всевышнему.

3 См. комм. Раши к «Берешит» («в русской традиции – Бытие»), 18:7.

Мера за меру

Папа рассказал мне, как однажды, вскоре после того, как он женился, ему потребовалась значительная сумма денег на одно дело, обещавшее хорошую прибыль. Он обратился к реб Нахуму Коверу, которого называли «банкиром Мозыря».

– Я изложил ему все, – рассказывал папа, – и ждал какого‐ нибудь уклончивого ответа. Но случилось нечто совершенно неожиданное. Богач моментально встал с кресла, сунул руку в карман, достал ключ и обратился к жене: «Шпринца! Вот ключ от тумбочки! Дай реб Лейбе всю сумму, которую он просит!» Заметив удивление на ее лице, он добавил: «Лейбу Майзлику нельзя отказать – потому что он сам делится с другими всем, что у него есть, и часто большим, чем у него есть!»

Только после этого папиного рассказа дошел до меня весь смысл слов Писания: «Посылай свой хлеб по водам, по прошествии многих дней ты найдешь его»(4) и «Мир строится добротой»(5). Мы должны стараться делать добро, не ожидая ничего взамен; но при этом то добро, которое мы делаем другим, непременно вернется к нам – самыми разными путями. Нас ждут тогда долголетие, яркая, насыщенная жизнь и признательность людей. Когда ты поддерживаешь бедняка – это не значит, что именно он вернет тебе то, что ты на него потратил, и наградит тебя. Ведь все евреи – как одно тело и одна большая семья. Всевышний найдет среди них Себе посланника, и тот отплатит тебе за добро.

4 «Коѓелет» (в русской традиции – «Книга Екклесиаста»), 11:1.

5 «Теѓилим» (Книга псалмов), 89:3.

Учитель и наставник

Папа, несмотря на всю его любовь и привязанность ко мне – а на самом деле именно поэтому, – постоянно воспитывал меня, но его слова, зачастую довольно суровые, я воспринимала с благодарностью и запомнила их на всю жизнь.

Прежде всего он учил ценить время и наставлял меня:

– Экономь время! Береги его! Используй его! Когда другие шлют письмо – шли телеграмму; когда другие шлют телеграмму – звони по телефону!

И еще он говорил:

– Когда в городе жизнь течет как обычно, человек может идти посередине улицы без всякой опаски. Но во время войны нужно идти по краю дороги, а нередко добираться до цели окольными путями. То же относится к самому человеку, к его сложному фи‐ зическому и душевному устройству. Если все детали, составляющие его личность, взаимодействуют гармонично, выполняя при этом каждая свою собственную функцию, он может идти посередине дороги, выбирая «средние пути», как о том пишет Рамбам(6). Но если между органами его тела дисгармония и душевные свойства небезупречны – например, есть склонность к гневу или гордыне, – тогда ему следует перейти на противоположную сторону дороги, чтобы в конечном счете вернуться на ее середину.

Все, к чему стремился мой отец, – воспитать во мне достойные качества и наставить меня на правильный путь, по которому я бы шла по жизни. Так, чтобы все люди могли увидеть и оценить мои дела и говорили бы друг другу: «Вот дочь реб Йеѓуды‐Лейба Майзлика; она – копия его во всем, что касается добрых дел». Говоря об этом, он приводил отрывок из Торы: «А вот родословная Ицхака, сына Авраѓама: Авраѓам породил Ицхака»(7). Зачем говорить о том, что Авраѓам породил Ицхака, если выше уже сказано об Ицхаке, что он – сын Авраѓама? Писание подчеркивает этим, что каждый человек, видя Ицхака, узнавал в нем сына Авраѓама – убеждался воочию, что Ицхак – истинный сын своего отца и про‐ должатель его дела.

6 «Ѓильхот деот», 1:4.

7 «Берешит», 25:19.

Священные ценности

Я росла и воспитывалась на ценностях, составлявших неотъемлемую часть нашей жизни. Это настолько вошло в мою кровь, что у меня не было никакого чувства гордости от того, что я тщательно следовала им в большом и малом. В действительности же я просто не видела в следовании принципам Торы ничего такого, что может портить человеку удовольствие от жизни; напротив – всякий раз, когда мне удавалось сделать что‐то трудное, избежав при этом компромиссов, я чувствовала себя счастливой. Папа говорил, что еврейские буквы «шин», «мэм» и «хэт», составляющие вместе слово «самеах» («веселый», «радостный»), – это начальные буквы трех слов: «шабат» («суббота»), «мила» («обрезание») и «ходеш» («месяц»; имеется в виду рош ходеш – празднование наступления нового еврейского месяца). Это – те самые три важнейшие основы еврейской жизни, которые греки когда‐то стремились полностью разрушить в ходе событий, с которыми связан наш праздник Ханука(8). Греки понимали: чтобы еврейский народ перестал существовать, вовсе не обязательно истреблять его физически. Достаточ‐ но уничтожить важнейшие основы, заложенные в трех упомянутых заповедях, – и это неизбежно приведет к утрате им его уникального характера, забвении своего исторического предназначения и растворению в среде остальных народов. Греки, которые в эпоху своего величия насаждали идеи «просвещения» и глубоко чуждой и враждебной нам культуры, сумели понять, что еврей без заповедей Торы похож на дерево, отсеченное от своих корней, обреченное на засыхание и гибель. В каждом еврее, соблюдавшем Тору, они видели главного своего врага – ведь он был живым дока‐ зательством вечности нашего народа.

8 Ханука – праздник в память об очищении Храма и возобновлении служения в нем после разгрома и изгнания греко‐сирийских войск и их еврейских пособников.

¨…Возвращающий души в мертвые тела¨

Бывает, что человек просыпается утром в дурном расположении духа – без всякой видимой причины. Папа объяснил это так:

– Наши мудрецы говорили, что сон – это одна шестидесятая часть смерти, так как во время него определенная часть души оставляет тело и поднимается вверх; по этой причине мы произносим утром «Благословен Ты, Господь… возвращающий души в мертвые тела». И это говорится не просто так – ночью, во сне, человек действительно чем‐то похож на мертвого. Когда душа поднимается, она слышит то, что там, наверху, говорят о ней, и если какой‐то поступок, совершенный человеком накануне, получил отрицательную оценку, она возвращается в тело опечаленной, и он просыпается утром смятенный и подавленный. И наоборот: если человек услышал похвалу в свой адрес, то душа возвращается радостной, и он встает утром в хорошем настроении.

До сегодняшнего дня я стараюсь сделать перед сном что‐то хорошее – и встаю утром бодрая и довольная своей судьбой, свободная от всех забот и волнений, неизбежных в жизни каждого из нас. Жизнь давно научила меня: когда ложишься спать со спокойной совестью, просыпаешься и встаешь счастливой. Я часто вспоминаю слова одного из мудрецов Торы о благословении, которое дал Яаков перед смертью своему сыну Йеѓуде: «Преклонился, лег как лев и леопард, – кто посмеет потревожить его?»(9) Он объясняет, что в этих  словах  содержится  намек  на  чтение  перед  сном  молитвы

«Шма, Исраэль…»(10) («Слушай, Израиль…»), в которой провозглашается идея единства Творца. Если человек ложится вечером спать, победив свое дурное побуждение, как могучий лев побеждает своего врага, – тогда, несомненно, он встанет утром, как лев, хорошо отдохнувшим и бодрым. Но если он лег спать, как осел, оставаясь во власти своего дурного побуждения и вожделений, – возможно ли, чтобы он встал утром, как лев? Тот, кто ложится спать, как осел, и утром встанет, как осел.

9 «Берешит», 49:9.

10 «Дварим», 6:4.

Чаша страданий

Из всех страданий, выпавших на долю моих родителей, муки, связанные с детьми, были самыми тяжелыми.

В такое нелегко поверить, но моя мама была беременна семнадцать раз – и у нее было девять выкидышей. Самой большой трагедией для моих родителей была гибель шести сыновей и дочери. При всем трагизме их потери в повседневной жизни родителей нельзя было заметить даже признаков мученичества и отчаяния: печаль и скорбь, которыми, конечно же, были полны их сердца, уравновешивались их верой в высшую справедливость Создателя и никак не проявлялись внешне.

Что касается мамы, то  привычные  в устах  многих  людей  слова

«Господь дал – и Господь забрал»(11) не были для нее пустым звуком; для нее эти слова, как и другие подобного рода отрывки из Писания, были путеводной звездой. Она никогда не жаловалась на судьбу и не оплакивала себя. На той высокой ступени веры и упования на Всевышнего, на которой она находилась, почти исчезала разница между «дал» и «забрал». Ведь и то, и другое в равной мере – от Него, и если такова Его воля – как можно жаловаться? И поэтому на ее губах всегда были только слова благодарности.

«Не просила ничего» – эти три слова, сказанные в Писании о царице Эстер, характеризуют и мою маму. Я помню ее реакцию на новые платья, которые я ей купила по прибытии в Израиль:

– Твой папа не удостоился увидеть меня в красивом наряде… Она всегда шила себе одежду из простой материи, а потом, по мере износа, выворачивала ее наизнанку…

11 «Йов» (в русской традиции – «Книга Иова»), 1:21.

Пуговица от ребе

Хотя начало этой истории с моей мамой относится еще к довоенным временам, продолжением ее в некотором смысле была вся мамина последующая жизнь. В возрасте сорока лет она заболела воспалением легких и была в тяжелом состоянии. Папа поехал к адмору из Чернобыля р. Шломо бен Циону Тверскому и попросил его молиться за больную.

Адмор был в халате с серебряными пуговицами, на которых было выгравировано изображение Котеля маарави – Западной стены Храма, называемой еще Стеной плача, – с фигурками молящихся. По окружности каждой из пуговиц шла надпись: «Котель маара‐ ви». Адмор отрезал одну из них, дал ее папе и велел передать маме, чтобы она постоянно имела ее при себе – пришила к одежде или надевала на шею. Он посоветовал добавить к прежнему маминому имени еще одно – Алтэ – «старая»: намек на предстоящую ей долгую жизнь – и сказал, что она удостоится дожить до седин и прикоснуться к камням Стены плача в Иерусалиме.

Мама выздоровела, а подарок и благословение Ребе из Чернобыля стали для нее поддержкой и зримым символом надежды. Всегда, во всех трудных жизненных ситуациях она полагалась на Всевышнего и верила, что Он спасет ее от всех бед и невзгод и по‐ шлет ей в конце концов покой и благополучие. Она никогда не выглядела испуганной и озабоченной, даже находясь между жизнью и смертью в Самарканде и во время сложной и опасной операции после перелома ноги перед отъездом в Израиль, о чем я еще рас‐ скажу.

– Я еще не старая, – говорила она в трудные моменты, – и тут не Стена плача!

Пуговица Чернобыльского Ребе была для нее своего рода страховым полисом. И действительно, она прожила долгую жизнь, и подарок Ребе постоянно был при ней пятьдесят с лишним лет.

Другой секрет ее долголетия, по ее словам, состоял в том, что она, что бы с ней ни случалось, никогда не спрашивала: «За что?»

– Если будешь задавать такие вопросы, – говорила она, – может случиться, что тебя позовут на Небеса, чтобы ответить на них, – заберут досрочно и уже не отпустят обратно.

Когда мы с ней оказались в Иерусалиме и я привезла ее на кресле‐коляске к Котелю, она, забыв о больной ноге, встала и, прильнув к камням, сказала:

– Вот я и здесь! Теперь можно и умирать.

После этого она прожила еще четырнадцать лет.

Радоваться тому, что есть

Мама рассказывала мне, что папа какое‐то время после свадьбы был торговцем, и когда он возвращался с ярмарки домой, всегда говорил с радостью:

– Бейля, ты бы только видела, сколько на свете вещей, которые нам совершенно не нужны!

А она в тон ему отвечала, и в этих словах заключалась еще одна важная сторона ее отношения к жизни:

– Бедные люди, они никогда не бывают сытыми! Покупают не потому, что им нужна эта вещь, а из зависти к другим!

Слова эти были сказаны почти столетие назад – насколько же они верны сегодня!

Когда мама входила в чью‐нибудь богатую квартиру, она вздыхала и говорила:

– Какой красивый и ухоженный дом! Как хорошо жить в нем – и как тяжело в нем умирать! Как грустно, должно быть, покидать красивую и ухоженную квартиру – и переселяться в такую тесную… А я не боюсь смерти и могилы. Меня не опустят в нее, а поднимут. Ведь в нашу квартиру надо спускаться на семнадцать ступенек, а моя могила, какая бы она ни была глубокая, будет не ниже, а выше подвала, в котором я сейчас живу. И потому нет у меня проблем, и я не беспокоюсь о том неизбежном, что ждет меня, как и всякого смертного, – расставании с этим миром и со своим временным жильем.

Хорошо помню и другие ее слова, сказанные мне:

– К чему сожалеть о том, чего у тебя нет? Вместо этого радуйся тому, что у тебя есть. Если у тебя нет туфель – радуйся, что у тебя есть ноги!

При этом упоминание о ногах было не случайным: в тот период, в пятидесятые годы, в СССР свирепствовал полиомиелит, так называемый «детский паралич», и множество детей становились инвалидами.

Папа сказал мне однажды, указывая на инвалидную коляску:

– Смотри, Батэле: этим детям уже не нужны туфли. Как же мы должны быть благодарны Господу за то, что эта страшная болезнь не коснулась нас! Ты должна радоваться, что у тебя здоровые ноги, и ты еще наденешь на них новые туфли – сухие и теплые!

Целые туфли – мечта жизни

Люди, у которых есть несколько пар туфель, наверное, недоумевают, почему я уделяю столько внимания такой простой и обыденной вещи. Дело в том, что многие из тех туфель, которые мы видим сегодня в мусорных баках, могли бы в те годы с великим по‐ четом красоваться на витринах магазинов в больших городах СССР, даже в Москве, Ленинграде и Киеве. Так что не следует удивляться тому почтению, с которым я говорю о добротной обуви – предмете вожделения для миллионов людей в промерзшей советской стране.

Зима на большей части ее территории бывает долгая и тяжелая, и сухая теплая обувь – предмет первой необходимости. Мама мастерила мне что‐то вроде сапог в виде мешка из тряпок, выстеленного изнутри ватой, а сверху надевала пару галош, дырявых и рас‐ трескавшихся. В мороз в них было неплохо, поскольку снег и лед не забивались внутрь. Но когда снег был сырой и на улицах стояла вода, она свободно проникала в дыры и трещины, и ноги оказывались прямо в ледяной воде, которую тряпки впитывали в огром‐ ном количестве. Надеюсь, теперь вы понимаете, почему я так подробно, прямо‐таки со священным трепетом говорю о туфлях. Девочкой я постоянно видела во сне целые туфли и говорила, что на первые же деньги, которые заработаю, когда вырасту, куплю себе такие, чтобы всю зиму у меня были сухие ноги.

С одеждой положение было лучше. Мама сама шила для меня красивые платья и вообще все, и ее быстрые руки справлялись с работой без швейной машинки, покупку которой мы не могли себе позволить. Из этого не следует, что на мне было что‐то изысканное; напротив, я всегда была одета просто и скромно. Чтобы я не выделялась среди других и не привыкала производить впечатление своей одеждой, мама всегда шила мне по два одинаковых платья из одной и той же материи – во избежание зависти, чтобы людям не казалось, что я то и дело меняю платья. Меня всегда так воспитывали – не пробуждать в людях зависть к себе, ведь это так же нехорошо, как завидовать другим. Люди говорили:

– Батья всегда ходит в одном и том же платье – но чистом и опрятном.

Нужна самодисциплина

Мои родители как хорошие педагоги создавали в нашем доме атмосферу самодисциплины так успешно, что это могло бы стать примером для многих других семей. Вечером, перед сном, устраивалось подведение итогов дня на основе строгой и беспощадной самокритики. Я подробно излагала перед ними перипетии прожитого дня и с охотой выслушивала замечания. Эффект был налицо: эти вечерние разговоры удерживали меня от всякого рода неразумных поступков – как только мне приходило в голову сделать что‐то, вызывавшее сомнение, мама говорила:

– Батэле! Мне кажется, что если ты поступишь так, то через несколько часов, когда станешь делать свой ежедневный самоотчет, пожалеешь. Лучше побороть искушение, чем потом жалеть о совершенном.

Все слышавшие от меня об этом воспитательном методе и испробовавшие его на своих детях благодарили потом меня за отличные результаты – явное улучшение поведения детей.

Меня не оставляют и неизменно трогают воспоминания о том, как мы садимся втроем, из вечера в вечер, у нашего стола, читаем вместе молитву «Шма, Исраэль» перед отходом ко сну и вслед за ней – видуй(12). Подводим итоги: сколько добрых ангелов было сотворено за прошедший день из наших заповедей и сколько их по нашей вине родились «калеками». Как говорят наши мудрецы, посредством добрых дел человек приобретает себе защитников, и очень важно, чтобы они были силачами, а не хилыми инвалидами…

Торопливая ходьба

Папа часто цитировал слова Талмуда «Торопливая ходьба отнимает у человека одну пятисотую часть света его глаз. И что же возвращает ее человеку? Вино субботнего кидуша и Ѓавдалы»(13) и делал из них такой вывод: если человек занят в этом мире только погоней за пропитанием и удовольствиями – это верный признак дефекта зрения. Ведь он не видит и не чувствует, что все – от Всевышнего, а если это так, то куда ему бежать и торопиться? Творец создал человека и установил, насколько быстро ему следует ходить, и если тот торопится больше, чем ему предопределено, он наносит ущерб своей вере; из этого следует, что его духовное зрение притупилось. «И что же возвращает (остроту зрения) человеку? Вино субботнего кидуша и Ѓавдалы!» Это означает, что когда человек делает кидуш над бокалом вина и произносит: «И завершены были небо и земля» и т. д., – он принимает на себя власть небесного царства и провозглашает свою веру в то, что Господь управляет миром, и все в нем – лишь от Него.

Важный урок: научиться пить водку

Зрелище девушки, лихо опрокидывающей рюмку водки, несомненно, не из самых приятных. А вот мой папа в условиях существовавших в той стране норм поведения научил меня пить водку – и это был верный педагогический прием, оказавшийся для меня весьма полезным.

А дело было в следующем.

12 Видуй – молитва‐исповедь с просьбой о прощении.

13 Вавилонский Талмуд, «Брахот», 43б.

Закончив в шестнадцать лет неполную среднюю школу и параллельно – бухгалтерские курсы, я стала более или менее самостоятельной личностью и устроилась бухгалтером на текстильную фабрику.

Одной из прочных советских традиций были регулярные вечеринки и пирушки по месту работы по всяким поводам и без повода. И это не считая обязательных застолий по официальным праздникам. Обычно это делалось «во имя сплочения коллектива», а по сути – из желания стряхнуть с себя на время рутину, оковы официальности и расслабиться – конечно же, путем приема хорошей дозы алкоголя.

И если не выпить с участниками пирушки, с которыми ты постоянно находишься рядом и работаешь, несколько рюмок спиртного, то они, в силу своей культуры и воспитания не знающие других способов сближения и выражения дружбы и уважения, обидятся, воспримут это как гордыню и пренебрежение ко всему, чем они живут сами, а отсюда уже недалеко до того, чтобы прилепить к человеку ярлык отщепенца и даже предателя, – по принципу «кто не с нами, тот против нас».

«Слабому полу» позволительно было пить вместо водки вино, но для меня это не было выходом из положения: вино я могла пить только кашерное. А если пить, как мужчины, водку, то без привычки можно очень быстро опьянеть, обронить не то слово – и кто знает, чем это может кончиться! Поэтому папа и научил  меня пить ее, чтобы я ни в каких ситуациях не теряла контроль над собой – даже на мгновение.

Научиться отдавать

Однажды я спросила папу, каким образом человек может исполнять заповедь «Люби ближнего, как самого себя»: ведь это – против его природы! Верно, что человек должен преодолевать свои вожделения, дурные стремления и качества характера – но не ломать свою природу, заложенную в него Творцом, ведь о Торе сказано: «И все пути ее – пути мира»! Зачем же насиловать себя? Ведь все, что она повелевает нам, – исполнять заповеди, чтобы тело и душа были при этом в гармонии и действовали вместе, помогая человеку достичь совершенства и счастья в обоих мирах – этом и будущем. В свете всего этого требование к нему любить ближнего так же сильно, как он любит самого себя, выглядит чрезмерным и нелогичным.

Папа ответил мне так:

– Если ты хочешь научиться любить, то прежде должна научиться отдавать. С момента рождения человека его инстинктивное побуждение – брать, получать, и он наглядно демонстрирует его сжатыми кулачками с первых мгновений своего знакомства с нашим миром. Любовь матери к своему ребенку гораздо глубже и сильнее, чем любовь ребенка к ней: ведь мать непрерывно дает и дает ему, тогда как он умеет только брать и брать. Она дает ребенку так много, что он становится как бы частью ее самой, ведь все, что у него есть, – от нее. И потому, если ты хочешь достичь такой ступени – любить ближнего как самого себя – делай добро ближнему так, чтобы он стал как бы частью тебя самой, – а ведь самого себя человек не может не любить!

¨Настоящая бедность – это бедность духовная¨

Папа всегда говорил:

– Настоящая бедность – это бедность духовная, ущербность разума и души. Сказал царь Шломо, мудрейший из людей: «Мудрость убогого презренна, и слова его никем не услышаны»(14). Кто же это – «убогий»? Когда у человека есть телесный недостаток, его называют соответственно: «однорукий», «безногий», «хромой» или «слепой». Но если спросить разных людей, кто такой «убогий», – каждый ответит по‐своему. Из этого следует, что нет здесь ясного, однозначного определения. Для человека духовного «убожество» означает, что тот, о ком так говорят, не приобрел знаний и мудрости, тогда как для человека, погруженного в земные дела, «убожество» означает отсутствие средств на удовлетворение всех его прихотей. Подобным же образом человек может определять, каким он видит самого себя и в чем состоит его суть. Если он считает себя убогим и несчастным, то и окружающие будут воспринимать его таким же. Можно быть счастливым, живя в подвале, – а можно жить во дворце и тяготиться своей долей. Ведь недаром наши мудрецы, отвечая на вопрос, кого следует считать богатым, не связывали это с деньгами и прочим имуществом, которым владеет человек. Они связывали это с его духовностью, с тем, насколько он властвует над своими побуждениями и желаниями, – и сказали об этом кратко и точно: «Кто богат? Тот, кто доволен своей участью»(15). И вот пример этому: в нашем подвале, расположенном на семнадцать ступенек ниже уровня мостовой, люди чувствуют себя хорошо и спокойно. Почему? Потому, что там им улыбаются и принимают приветливо и радостно.

Это наставление, которое папа твердил постоянно, вселяло в меня чувство гордости и уверенности. Я знала: что бы со мной ни случилось, у меня есть духовный багаж, с которым я смогу противостоять любому злу.

Вспоминая свое детство в Самарканде, я вижу папу: больного, истощенного, идущего спать на пустой желудок – с каким чувством он читал молитву «Шма, Исраэль» перед сном, слово за словом… Его глаза светились верой в Творца, в чьи руки он был готов предать свою душу на эту ночь, с тем, чтобы Всевышний вернул ее ему утром освеженной сном и обновленной. Тогда я еще не понимала ни слов, ни общий смысл «Шма, Исраэль…», – но осознавала, что папа произносит сейчас важную молитву; я ощущала это интуитивно, видя его просветленное лицо.

14 «Коѓелет», 9:16.

15 Мишна, «Авот», 4:1.

 

Экзамен по исправлению душевных качеств

Хотя я и была поздним и потому самым любимым ребенком, а в дальнейшем – единственной уцелевшей из всех детей в нашей многодетной семье, единственной надеждой и опорой моих состарившихся родителей, они меня не баловали, воспитывали строго и приучали обходиться малым. Но все это было наполнено такой любовью, что воспринималось мной как должное. Как я теперь понимаю, главной задачей их воспитания было вырастить меня хорошим, добрым человеком, стремящимся помогать людям.

Первый экзамен по воплощению на практике их наставлений о необходимости деятельной любви к ближнему родители устроили мне в связи с появлением у нас гостя, которого называли «рав из Полтавы». Он жил у нас длительное время, так как должен был пройти операцию по поводу язвы желудка и курс лечения после нее.

Уже заканчивалась суббота, когда к нам пришел молодой еврей и сказал, что у него умер отец и он ищет кого‐нибудь, кто был бы готов посидеть рядом с покойным в эту ночь за небольшую плату.

Рав из Полтавы сказал, что он готов посидеть, поскольку он совсем без денег, но боится, что ночью у него начнется приступ язвы и ему понадобится грелка и несколько стаканов горячего чая, чтобы снять боль.

Я сказала, что могу быть там с ним, и попросила его, чтобы он в это время объяснял мне трудные места из псалмов Давида.

Рав обрадовался моему предложению, и сразу после проводов субботы мы отправились сидеть возле умершего. Рав читал псалмы, объясняя стихи и отдельные слова.

Чтобы не был нарушен запрет Торы находиться наедине с чужим мужчиной, дверь квартиры мы оставили открытой, чтобы люди могли войти к нам в любой момент.

Я, двенадцатилетняя девочка, уже сталкивалась со смертью, но сидеть ночью возле покойника мне еще не доводилось. Мое воображение разыгралось не на шутку; меня охватил страх, и мне казалось, будто умерший подает признаки жизни. Я конечно, изо всех сил старалась крепиться и сосредоточиться на псалмах и объяснениях рава. Этот ужас продолжался нескончаемо долго; стрелки часов, как казалось, еле ползли. В какой‐то момент страх стал таким, что я захотела встать и убежать домой…

Но тут вдруг нашему гостю стало плохо, а ведь я обещала ему, что в таком случае принесу ему из дома горячий чай и грелку. Рав корчился от боли. Времени на размышления не было. Дрожащая и перепуганная, я убежала домой, а перед моими глазами прыгали горящие свечи, стоящие у изголовья покойного, укрытого белой простыней…

Прибежала домой сама не своя, приготовила термос с чаем, наполнила грелку и вернулась в сопровождении папы на свой пост, стараясь при этом выглядеть храброй и уверенной. Утром я вернулась домой с приятным ощущением человека, сделавшего доб‐ рое дело.

Рав из Полтавы был очень доволен моей помощью, и родители тоже наперебой хвалили меня за исполненную заповедь и готовность делать добро живым и мертвым.

То, что произошло, невозможно назвать приятным переживанием, но это, несомненно, дало мне закалку на будущее. С того дня и впредь, когда представлялась возможность сделать что‐то хорошее, но на пути возникала какая‐то трудность, я вспоминала тот случай, и это мне помогало, несмотря ни на что, исполнить свою обязанность.

Свечи Хануки

«Даже немного света разгоняет много тьмы», – так сказали наши мудрецы. То, какую силу несет с собой маленький, скромный свет, мы с особой силой ощущали при мерцающих ханукальных свечах в нашем подвале в Киеве. Никакое самое мощное освещение не может состязаться с силой того света, которым наполняли наши сердца эти свечи! И никакая музыка не в состоянии сравниться с мелодией ханукальной песни «Маоз, цур йешуати…» – «Крепость, твердыня нашего спасения…», которую мы пели втроем.

Привычные нам сегодня ханукийот(16) – восьмисвечники – я увидела впервые уже после приезда в Израиль. В Киеве наша ханукия представляла собой разрезанные пополам картофелины, в которых были вырезаны лунки; туда наливали немного масла – столько, чтобы его хватило на полчаса горения, – и вставляли фитиль. Масло было, конечно, не оливковое, а обыкновенное, которое мы получали по карточкам. За месяц до Хануки мы переставали им пользоваться, чтобы собрать столько, сколько потребуется на весь праздник по самой скромной мерке.

16 Ханукия, мн. ханукийот – ханукальный светильник.

Мы тщательно закрывали окно занавеской, сделанной из простыни, которую мама покрасила в черный цвет, затыкали замочную скважину в двери и усаживались, выключив верхний свет; я – в середине, обняв за плечи родителей, сидевших по сторонам. Папа говорил:

– Крепко обними нас – тройная нить не скоро порвется! В любящей семье дают друг другу силы!

Мы смотрели на наши свечи, на то, как огоньки разгорались и тянулись вверх, – и ощущали, что тем же свойством обладает и еврейская душа: она тоже тянется вверх, к большому Божественному свету… Папа шепотом рассказывал о событиях Хануки: о Хашмонаим – семействе священнослужителей, возглавившем восстание против греков, которые запретили евреям исполнять заповеди Торы, о Йеѓудит, славной дочери этого семейства, и о других героических событиях еврейской истории. Всех их объединяло то, что благодаря своей могучей вере во Всевышнего даже немногочисленные и слабые победили многочисленных и сильных. В нашем тогдашнем горестном положении ханукальные свечи больше, чем что‐либо другое, символизировали несокрушимый дух еврейства, непокоренный и не склоняющийся перед сильным и многочисленным врагом. В нас крепла вера в то, что как в те далекие времена горстка еврейских воинов силой духа одолела могучую греческую империю, так и мы удостоимся устоять и победить громадную советскую державу.

После того, как свечи прогорали положенные полчаса, мы гасили их и прятали нашу ханукию под шкаф.

Преследования за веру

Ложь под маской правды

Непостижимы пути Всевышнего в нашем мире. Слова Торы «Они – поколение изменников»(1) относятся и к людям нашей эпохи. Не может ограниченный ум человека понять, как в стране с такими сильными, незыблемыми в течение столетий религиозными традициями власти объявят войну вере и народ так легко от нее откажется.

В кратчайший срок все перевернулось. Религия не была запрещена официально, но религиозность стала позорным клеймом, ставившим человека вне закона, а вера в Бога – чем‐то постыдным, что нужно было скрывать, как дурную болезнь. А больше всех доставалось евреям, хранившим традиции своих отцов. О героизме таких людей можно писать тома. О преследуемых и замученных, об убитых или умерших медленной смертью в сибирской тайге, куда они были отправлены за исполнение заповедей и изучение Торы.

Ложь и двуличие всегда отличали советскую власть – даже самая лживая в мире газета, издававшаяся в СССР, называлась «Правда». С помощью лжи власти вербовали на свою сторону в стане врага «полезных идиотов», как называл их Ленин, – легковерных западных либералов, высокомерно именовавших себя интеллектуальной элитой и совестью прогрессивного человечества. Эти люди с неимоверной легкостью заглатыва‐ ли примитивную наживку коммунистической пропаганды.

Итак, каждый гражданин был волен исповедовать любую веру – но не имел права вести «религиозную пропаганду» и делать все, к чему можно было приклеить ярлык «религиозное принуждение». Произвольное толкование этих понятий при полной невозможности обжалования действий властей позволяло им подавлять еврейскую религиозную жизнь, оставив евреям самый минимум общественных молитв и обрядов, которые проводились в немногих официально зарегистрированных и находившихся под пристальным наблюдением синагогах. Чиновники, контролировавшие соблюдение этих «демократических правовых норм», даже сооружение праздничного шалаша на Суккот относили к запрещенной «религиозной пропаганде».

Под ту же статью подводилось изучение иврита. Можно было изучать любой язык на свете, кроме него, поскольку его изучение пробуждало национальное самосознание евреев и приближало их к вере отцов.


1 «Дварим», 32:20.

Подпольная синагога

В последние годы правления Сталина люди были так запуганы, что почти перестали приходить в синагогу. Агенты ГБ рыскали всюду; людей хватали в домах и на улице – и бросали без суда за решетку. Синагоги были пусты даже в «грозные дни» – от Рош ѓа‐ шана(2) до Йом‐Кипура.

Я и мама во дворе нашего дома

В 1950 году в Рош ѓа‐шана мы собрали миньян из стариков в нашем подвале. У нас были две проблемы. Первая: как доставить свиток Торы из синагоги? Ведь все свитки, находившиеся там, были на учете у властей, и их категорически запрещалось выносить. На наше счастье, среди участников миньяна оказался один, у которого был собственный небольшой свиток, который он возил с собой во всех своих странствиях во время войны и берег как зеницу ока. Вторая проблема была связана с исполнением заповеди трубить в этот день в шофар(3): как сделать это, не пробуждая любопытство соседей? Шофар у нас был небольшой, и я придумала вот что: в течение нескольких недель до Рош ѓа‐шана я бегала с ним по двору как с игрушечным музыкальным инструментом и трубила в него, чтобы три сотни жильцов нашего дома привыкли к этим звукам и не обращали на них внимания в праздник.

2 Рош ѓа‐шана – еврейский Новый год.

3 Шофар – бараний рог.

Когда в Рош ѓа‐шана пришло время трубить в шофар, я затеяла с соседскими детьми шумную игру; мы разобрали стоявшую во дворе поленницу, перебрасывались чурками и галдели так, что напрочь заглушали звуки шофара.

Милиция в Йом-Кипур

Государственная политика преследования религии продолжалась и после смерти Сталина, – но все же ощущалось некоторое облегчение. Люди опять стали приходить в синагогу по субботам и даже в будни. А в «грозные дни» и в праздники уже собиралось столько народа, что пришедшим позже других не хватало места внутри и они толпились во дворе. И однажды габаи(4), которые, как правило, были ставленниками властей и доносчиками, установили, в нарушение законов субботы и праздников, громкоговори‐ тель, чтобы стоящим во дворе был слышен голос кантора. Папа и с ним еще несколько других стариков, серьезно относившихся к законам Торы, пытались отменить это «нововведение», но ничего не могли поделать.

Пришлось папе и его друзьям организовать на Йом‐Кипур миньян у нас дома; еврей, которому принадлежал небольшой свиток Торы, был среди них.

По‐видимому, кто‐то донес, и в середине утренней молитвы к нам ворвалась милиция. Свиток Торы и все молитвенники были конфискованы, а мужчин отвезли в отделение. Когда их спросили, почему они организовали молитву на частной квартире, все ссы‐ лались на проблемы со здоровьем, в частности, на трудности с дыханием, и говорили, что в синагоге тесно и очень душно.


4
Габай – синагогальный староста.

Из дома забрали и все семейные альбомы. Папу подробно расспрашивали о каждом, кто был снят на фотографиях, – а он и знал‐то не всех. Папа говорил мне потом, что такого Йом‐Кипура, с таким сильным страхом перед высшим судом, перед которым  мы каждый год предстаем в этот день, у него за всю жизнь еще не было. Происходившее в милиции помогло ему в какой‐то мере представить себе, что чувствует человек на небесном суде, когда ему задают вопросы, на которые у него нет ответа. Папа часто повторял:

– В милиции меня научили молиться по‐настоящему.

На следующий день арестанты были освобождены – с предупреждением, что в случае повторного нарушения закона им припомнят все. Молитвенники не вернули, свиток Торы – тоже, и его владельцу не помогли просьбы и мольбы. Он был чрезвычайно подавлен этим, говорил, что лучше бы у него отняли жизнь, – ведь этот свиток был с ним во всех испытаниях военных лет. Однажды, когда он ехал на поезде, милиция обыскивала чемоданы пассажиров, но он успел обмотать свиток вокруг тела и так спас его. В Средней Азии одна община предлагала купить у него этот свиток за большие деньги, а у него тогда не было даже куска хлеба, – но он отказался. А теперь у него его все‐таки отобрали…

Синагоги для интуристов

Политические, экономические и пропагандистские интересы диктовали необходимость оставить в стране хоть что‐то не запрещенное, что можно было бы показывать иностранцам – туристам, бизнесменам и членам разного рода делегаций – в тех городах, куда их допускали, как правило, столичных. Во всех уцелевших синагогах можно было увидеть только стариков: какой молодой человек войдет туда, зная, что там наверняка есть доносчики?

В тех городах, куда иностранцев не допускали, в частности, во многих крупных промышленных центрах, все синагоги закрыли; так было, например, в Харькове. До революции там насчитывалось восемнадцать синагог, не считая многочисленных частных молельных домов. В 1923 году хоральную синагогу превратили «по просьбам трудящихся» в клуб, а потом в спорткомплекс (ее вернули возрождавшейся общине после длительной упорной борьбы только в 1990 году). Более того: когда старики попытались организовать миньян в другом месте, милиция разогнала их силой, пригрозив привлечь к ответственности за «незаконное сборище».

Профессор Арье Голан, приехавший в Израиль из Херсона, рассказывает, что там в пятидесятые годы еще оставалась одна синагога – из многих, бывших до революции. Было там два десятка стариков, и общественная молитва проводилась три раза в день, в субботу и в будни. Однажды к ним явились представители «органов» и приказали собравшимся подписать обращенную к властям просьбу о закрытии синагоги, угрожая, что если кто‐нибудь откажется, его дети будут уволены с работы. Полученные таким путем подписи были переданы в Министерство внутренних дел – и синагога перестала существовать.

Чудеса у могилы праведника

В своих попытках уничтожить религию советские власти воевали не только с живыми людьми, но и с покойниками.

Ребе Исраэль‐Дов‐Бер из местечка Веледники, что в двухстах километрах от Киева, родившийся в 1789 году, известен в мире хасидизма как один из великих праведников своего поколения. Он был учеником адмора р. Мордехая из Чернобыля и автором известной книги «Шеерит Исраэль», посвященной исследованиям в сфере как открытой, так и тайной мудрости Торы. Он прославился также как чудотворец и провидец, который, глядя на человека, мог рассказать о его хороших и дурных поступках. Ребе Исраэль‐Дов‐Бер приближал людей к служению Богу и побуждал к раскаянию даже больших грешников.

На Украине, в Белоруссии и в Польше распространялись рассказы о нем и была опубликована книга «О ребе из местечка Веледники», в которой рассказывалось о том, как он помогал каждому еврею исправить его грехи.

После того, как праведника не стало, религиозные евреи не забывали о нем, и многие навещали его могилу в день годовщины его смерти, 21‐го числа еврейского месяца тевет, да и на протяжении всего года. Люди до сих пор верят обещанию, которое он дал перед тем, как покинуть этот мир: молитвы тех, кто навестит его могилу, не останутся безответными. Также передают из уст в уста его предвидение о том, что настанут времена, когда к ней не удастся подойти, – и тогда достаточно будет прикоснуться к ручке двери, ведущей в каменное строение, возведенное над могилой, чтобы получить помощь.

Во время Второй мировой войны местечко Веледники было разрушено до основания – и только строение над могилой р. Исраэля‐ Дова‐Бера осталось целым после многочисленных бомбежек и обстрелов.

Мы с моей двоюродной сестрой Ритой навещали могилу Ребе дважды в год: 21‐го тевета и в канун рош ходеш месяца элуль. Вот несколько событий, свидетелями которых я была.

Строение над могилой праведника раби Исраэля Дова, будь благословенна его память

После войны в уцелевшем на могиле строении решили разместить трансформаторную подстанцию. Начали рыть яму для фундамента опор трансформатора. Днем роют, а назавтра утром яма оказывается вновь заполненной землей! От вчерашней работы не осталось и следа, и так – несколько дней подряд. Испуганные землекопы забастовали. Кончилось тем, что власти сдались и проект не был осуществлен.

Однажды в нашем доме остановилась женщина из Мозыря, Фейгл Фридман. У нее была тяжелая болезнь внутренних органов, и она приехала в Киев на операцию. Хирурги вскрыли брюшную полость, увидели, что ничем не могут ей помочь, и вновь зашили. Выйдя из больницы, она осталась в нашем доме еще на несколько недель. Мы с ней поехали на могилу Ребе. Припав к могиле, она кричала, рыдая:

– Господи, не дай мне умереть, пока я не женю пятерых своих сыновей, ведь муж мой умер и никто, кроме меня, их не вытянет!

Ее молитва не была напрасной. Она стояла под хупой(5) на свадьбе каждого из детей, а потом нянчила внуков. Мне довелось присутствовать на свадьбе ее самого младшего сына.

Вопреки мрачным прогнозам врачей, Фейгл прожила после посещения могилы праведника еще пятнадцать лет. Она была постоянным гостем в нашем доме всякий раз, когда приезжала в Киев  на сеансы облучения.

Подобные истории передавались из уст в уста.

Видя, что могила праведника остается местом массового паломничества и серьезным фактором укрепления у людей религиозных чувств, власти замуровали вход в строение над могилой и окно. Это не помогло: евреи по‐прежнему приходили туда и брались руками за железные прутья, перегораживавшие замурованный вход. Тогда могилу обнесли оградой из колючей проволоки. Но и тут посетители не отчаялись: кто‐то из них проделал в ограде дыру, скрытую кустарником, и Ребе Исраэль‐Дов‐Бер по‐прежнему продолжал помогать людям.

Бабушка обрезает внука

По советскому закону делать обрезание восьмидневному ребенку – это религиозное принуждение, поскольку ребенок не может воспротивиться операции, производимой без его согласия. Другое дело, если взрослый человек организует обрезание для себя само го; это – его личное дело, и в этом нет преступления. Поэтому еврейским родителям предлагалось подождать, пока мальчику исполнится восемнадцать лет, он станет самостоятельным и сам решит.

5 Хупа – балдахин, под которым проводится свадебная церемония у евреев.

Мне вспоминается случай с одной женщиной, которая сказала сыну, у которого только что родился ребенок:

– Знай, что если ты не сделаешь ему обрезание, я не признаю его и даже не притронусь к нему! Не надейся, что я возьму на руки не обрезанного младенца!

Сын сказал ей:

– Хорошо, делай что хочешь– но на свою ответственность.

Через какое‐то время молодые родители уехали в отпуск, оставив ребенка на бабушку, и та подготовила все для брита и пригласила моэля. Она сама распределила все почетные обязанности: кватера(6), того, кто кладет младенца на кресло Элияѓу(7), и сандака(8).

Когда сын вернулся и обнаружил, что его сын обрезан, он очень испугался: ведь все откроется, когда ребенка принесут на очередной осмотр к детскому врачу или медсестре, – они наверняка донесут в милицию. Он решил опередить события и донес на мать, заявляя, что она сделала это вопреки желанию родителей. Старую женщину арестовали и выдвинули против нее обвинение в осуществлении религиозного принуждения в отношении беззащитного ребенка.

Как нарочно, судья, перед которым она предстала, оказался евреем.

– Как вы посмели нанести ребенку такое страшное увечье? – сурово спросил он.

Женщина не растерялась и ответила вопросом на вопрос:

– Извините, но мне кажется, что вы тоже еврей, и это значит, что и у вас есть такое же увечье?


6
Кватер – участник обряда брит‐мила: мужчина, вносящий младенца.

7 Кисэ Элияѓу – нарядно оформленное кресло, на которое кладут младенца перед обрезанием. Считается, что пророк Элияѓу незримо присутствует во время обряда брит‐мила.

8 Сандак – тот, кому оказана честь держать ребенка на коленях во время обрезания.

– Да, – ответил он, – но ведь это было до революции! А сегодня, по законам нашего государства, делать такую операцию ребенку – преступление!

– Но вам‐то обрезание не повредило и не мешает жить неевреем и вести себя во всем подобно им! – воскликнула она. – И моему внуку это нисколько не повредит, когда он вырастет! Он тоже, как и вы, сможет быть во всем таким же неевреем и коммунистом!

Тут терпение судьи лопнуло. Он затрясся от злости и закричал:

– Что ты строишь из себя дурочку? Пошлем тебя на десять лет туда, куда Макар телят не гонял, и будешь тогда спорить, повредит ему обрезание или не повредит!

Старуха подняла глаза свои к небу и сказала:

– Слава Тебе, Господи! Я думала, что мне осталось жить год или два, – а этот судья обещает мне еще целых десять лет! Спасибо вам, товарищ судья, за то, что подарили мне долголетие!

Все присутствующие в зале покатились со смеху, и даже сам судья не смог удержаться от улыбки.

Тем не менее приговор, который он вынес, гласил: два года условно.

А вот еще один случай, характеризующий обстановку тех дней.

В конце тридцатых годов молодой хасид‐хабадник реб Мордехай Лифшиц, близкий и преданный адмору из Любавичей, киевлянин, попросил у него в своем письме совета относительно предлагаемой ему партии для женитьбы. Ответ от Ребе содержал совет: подождать до получения дополнительного сообщения. Эта переписка вызвала в органах переполох.

Юноша был вызван на допрос. Его пытали, требуя, чтобы он выдал секретный код, содержавшийся, якобы, в тех письмах. Логика следователей была проста: невозможно предположить, что адмор, не знакомый с невестой, возьмет на себя смелость определить, жениться на ней молодому человеку или нет. Так что речь идет о зашифрованной инструкции по осуществлению диверсии, направленной на свержение советского государственного строя, и Ребе в своем ответе приказывает подождать до получения нового распоряжения!

Молодой хасид получил относительно мягкий срок – три года лагерей. Позднее оказалось, что этот приговор спас ему жизнь, поскольку избавил его от еще более страшной участи, постигшей других евреев Киева: смерти от рук нацистов и их местных пособников в Бабьем Яре.

139

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 09.01.2020  14:25

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (3)

(продолжение; начало2-я ч. )

Возвращение в Киев

После утомительной поездки, продолжавшейся неделю, мы вернулись в разрушенный город и не нашли никого из многочисленной родни. Наша квартира на Ярославской улице тоже более не существовала, поскольку этот трехсотквартирный дом во время войны  был  перестроен  и  теперь  в  нем  была  фабрика;  кстати, и «йешива‐мастерская» папы и дедушки находилась до прихода немцев в подвале этого огромного здания. Мы получили квартиру в подвале другого дома на той же улице, с отхожим местом во дворе. Она была намного ниже уровня тротуара, и поэтому весь «пейзаж», открывавшийся из окон, составляли только сновавшие в обе стороны ноги прохожих. Я тогда спросила:

– Папа! Неужели это все, что я буду помнить из моего детства, – только эти мелькающие ноги? Они как будто топчут меня…

Он ответил мне словами, ставшими для меня уроком на всю жизнь:

– Мы с тобой смотрим в это окно из одной и той же комнаты, из нашего подвала. Но ты видишь только ноги – а я вижу звезды. И они мне светят…

Сейчас, через много лет, когда я думаю над этими словами папы, я понимаю: он, конечно же, был прав: свет всегда есть, но чтобы  его увидеть, надо сначала поискать и найти его в себе. Если он есть внутри тебя, в твоей душе – найдешь его везде. А если нет – не найдешь нигде. Ибо свет этот – свет истинной веры.

И сколько же мудрости в том, что папа говорил именно о звездах: ведь галут, изгнание – это ночь, а ночью светят звезды, и их мы должны увидеть из нашего окна. И как ни слаб их свет, он помогает нашему народу дожить до рассвета, до Геулы – Избавления, до восхода солнца.

И так было с нами всегда: у одних был свет даже в самой кромешной тьме изгнания, а другие бродили во тьме под ярким солнцем. Так было еще в Египте, во время девятой, предпоследней казни: то, что было тьмой для египтян, было светом для сынов Израиля – светом веры! То, что было казнью для язычников‐египтян, было испытанием для сынов Израиля; без него они не могли быть выведены из Египта. Действительно, мы знаем, что евреи, лишенные этого света веры, не вышли из Египта и погибли там во мраке.

Такое испытание в том или ином виде множество раз повторялось в нашей истории, и нам остается лишь спросить: свет, который видят праведники, – не частица ли он того самого света, который спрятал для них Всевышний в начале творения, чтобы он ярко за‐ сиял им в будущем мире?

Два окна в той квартире оказались без стекол; одно мы застеклили, а второе, из‐за нехватки денег, забили досками. А тому, что квартира была подвальная, папа был даже рад: благодаря такому расположению она была хоть как‐то защищена от любопытных и охочих до чужих тайн глаз, прежде всего – от глаз агентов госбезопасности.

¨Я хоронил девушку, которую звали Лиза Майзлик¨

В начале зимы 1950 года в киевской синагоге оказался еврей из Воронежа, ему нужно было пройти операцию в одной из здешних больниц. Как и всякий еврей, соблюдающий традиции и приехавший из другого города, он был направлен в «гостиницу» реб Лейбы, где можно было получить кашерный обед; после госпитализации он тоже должен был получать еду из нашего дома.

Мама приняла его, как и всех, кто оказывался у нас, очень приветливо и угостила завтраком. В ходе обычной в таких случаях беседы он услышал, что наша фамилия – Майзлик (в синагоге его послали просто «к ребу Лейбе», не называя фамилии). Он спро‐ сил:

– Приходилась ли вам родственницей девушка, которую звали Лиза Майзлик?

Папа и мама побледнели. В комнате воцарилось тяжелое молчание.

– Что с Лизой Майзлик? – с этими словами я вступила в разговор, пока родители продолжали сидеть, ошеломленные и онемевшие.

– Она погибла. Я сделал все, чтобы достойно похоронить эту чудесную девушку. Во время войны я был мобилизован. Моя часть воевала под Воронежем; там шли тяжелые бои. Зимой сорок второго – сорок третьего года у нас появилась санитарка Лиза Майзлик из Киева; ее батальон был разбит, и большинство бойцов его пали в боях. Девушка эта была настоящим ангелом; она оказывала помощь раненым под градом пуль и снарядов. Однажды бомба попала прямо в бункер, в котором мы укрывались. Многие бойцы были убиты или ранены. Я лежал между убитыми – и тут появился этот ангел, Лиза. Она начала вытаскивать раненых на себе. Я кричал ей, чтобы она ушла в укрытие, – бомбежка еще продолжалась, – но она делала свое дело. И как раз в то время, когда она перевязывала одного из бойцов, рядом с ней взорвался снаряд. Она была убита… Когда обстрел закончился, мы вместе с еще одним солдатом‐евреем похоронили ее в окопе.

Напряжение, воцарившееся в комнате, казалось, можно было пощупать руками. Родители плакали и никак не могли успокоиться.

– Может быть, вы припомните точно, в какой день это случилось? – вновь спросила я.

– Конечно, помню! Помню так, будто все произошло только что перед моими глазами: это было в сорок третьем году, в Пост Эстер.

Оправдание приговора Небесного суда

Мама вспомнила страшный сон, который видела в Самарканде в ночь Поста Эстер в том году. Она обратила взгляд вверх и произнесла так, как может говорить только религиозная еврейка:

– «Он – твердыня; дела Его справедливы и все пути Его праведны; Бог верен, и нет у Него несправедливости!..»(4)

И через минуту добавила:

– Благодарю Тебя за последнюю милость, которую Ты оказал нашей дочери, – за то, что она удостоилась захоронения…

Папа в ответ на ее слова тоже оправдал суд Всевышнего:

– Да будет имя Господа благословенно!

Вскоре после нашего возвращения в Киев мы получили из Наркомата обороны следующее лаконичное сообщение: «Ваша дочь,

______________________________________________________________________________________

4 «Дварим» (в русской традиции – «Второзаконие»), 32:4.

 

Лиза Майзлик, пала смертью храбрых, защищая наше Отечество». Без всяких деталей, без даты гибели и места захоронения… Это все, что осталось у нас от моей сестры, которая была такой способной и умной… И хотя наша надежда на то, что она жива, была очень слабой, официальное сообщение о ее гибели стало тяжелым ударом для родителей после того, как они потеряли в Бабьем Яру шестерых сыновей.

Государство назначило родителям маленькую пенсию, около пятидесяти рублей в месяц, как потерявшим детей на фронте. Мама называла эту пенсию «шхитэ гелт» («деньги за шхиту(5)»).

Папа осваивает новую профессию

В коммунистической стране, согласно господствующей в ней идеологии, должны быть обеспечены благосостояние трудящихся масс и всеобщее равенство. Но, вопреки этому, в ней крайне редко можно было встретить семью, в которой зарплата хоть как‐то по‐ крывала бы элементарные потребности, тем более – пенсия или иное государственное пособие. Ясно, что мы не могли жить на гроши, назначенные за погибшую Лифшу.

Папа освоил профессию мастера по обновлению и починке матрасов. Она оказалась не слишком чистой и не слишком легкой, но зато сделала его независимым от милостей других людей и от капризов начальства, а также позволила оставаться самостоятельным и не бояться, что его будут заставлять нарушать субботу.

На первые заработанные деньги он купил огнеупорные кирпичи и построил в одном из углов квартиры печь для выпечки мацы.

С дровами у папы проблем не было, главным был для него вопрос о том, где взять пшеницу. При советской власти крестьянин не распоряжается тем, что выращивает в поте лица. Все принадлежит государству или колхозам и кооперативам, контролируе‐ мым тем же государством, и горе тому, кто попадется на краже и незаконном сбыте их продукции! В какие‐то годы это каралось смертной казнью, а в более поздние наказание было смягчено: до «всего лишь» десяти лет заключения и принудительных работ. Достать пшеницу было делом чрезвычайно сложным и опасным.

________________________________________________________________________________

5 Шхита – ритуальный убой.

Два мешка ¨береженой¨ пшеницы

Папа совершил предварительный «ознакомительный тур» по окрестным деревням, чтобы решить, в какой деревне и у кого наиболее безопасно купить пшеницу в обход закона. Профессия мастера по шитью и обновлению матрасов служила ему хорошим прикрытием.

Ему удалось завести дружбу с одним колхозником, которому он обновил соломенные матрасы. И вот одним ясным летним днем мы с папой отправились в деревню, примерно в десяти километрах от Киева, и наблюдали, как была сжата пшеница – столько, чтобы из нее можно было получить килограммов сто сухого зерна; она только сейчас созрела и еще не была смочена дождем. Обмолотили и провеяли ее тоже под нашим наблюдением; в итоге у нас в руках были два мешка «береженой пшеницы(6)» – около центнера. С перевозкой драгоценного груза нам помог один еврей, владелец автомашины, который благополучно доставил нам те мешки, хитро замаскировав их; вдобавок к своей доле в исполнении важной заповеди он потом получил еще десять круглых листов «береженой по высшему разряду» мацы для седера.

Теперь перед нами встала новая проблема: как уберечь пшеницу от закисания в нашем пропитанном сыростью подвале? И вновь пришла нам на выручку «еврейская голова», неистощимая в изобретательности.

Мама сшила из тряпок матерчатые мешочки. Мы наполнили их пшеницей, а я раскрасила их яркими красками. Под потолком натянули проволоку, развесили на ней разноцветные мешочки, из которых составились симметричные узоры, и получился красочный и впечатляющий «декоративный потолок». Воздух обдувал мешочки, и не было опасности, что зерно «зацветет»; кроме того, любопытствующие прохожие, среди которых наверняка есть осведомители, заглядывая с улицы в наши окна, не могли бы догадаться, чем эти мешочки наполнены. А у наших нееврейских соседей, заходивших к нам, «декоративный потолок» не вызывал никаких подозрений, они лишь восхищались его красотой.

6 Пшеница высшей категории пригодности, из которой готовится маца шмура – особо кашерная маца, которую едят во время пасхального седера. Зерно для это‐ го находится под особым наблюдением с момента его сбора.

Выпечка ¨береженой мацы¨

Принято начинать подготовку к празднику Песах и изучать его законы за тридцать дней до него, но мы приступали к этой работе за шестьдесят дней (о пшенице, как рассказывалось выше, мы позаботились гораздо раньше). Назавтра после праздника Ту би‐ шват – Нового года деревьев, за два месяца до Песаха – начиналась работа по переборке пшеницы. Мы перебирали ее зернышко за зернышком, выискивая между ними щербатые и набухшие, в которых уже могло начаться закисание. Так мы работали все вечера (кроме субботних, конечно) в течение трех недель. Папа говорил:

– Заповедь о маце такова, что чем больше человек старается исполнить ее самым лучшим и тщательным образом, тем больше ему помогают с Небес уберечься от квасного, запрещенного в Песах даже в самом малом количестве.

На следующий день после праздника Пурим, с окончанием переборки зерна, мы поехали в ту деревню под Киевом, разыскали колхозника, работавшего на мельнице, и заплатили ему за соответствующую подготовку жерновов, чтобы ими можно было молоть зерна для мацы на Песах.

Счастливые, вернулись мы с нашим сокровищем – самой кашерной мукой для Песаха, какая только может быть.

Выпечка мацы растянулась на целый день. Моя обязанность заключалась в прокалывании дырочек в тесте с помощью особой скалки. Мне очень нравилась эта работа.

Конечно же, вся выпеченная нами маца была предназначена не только для нас – у нас были постоянные «клиенты» из числа религиозных евреев, и каждый из них получил какое‐то ее количество.

Обычная норма для семьи составляла девять листов; для больших семей она увеличивалась до восемнадцати.

¨Где христианская кровь, которую вы добавляете в мацу?¨

Однажды, выпекая мацу, мы забыли закрыть дверь, и к нам без стука вошла моя школьная подруга, жившая в том же доме. Мы были в замешательстве и не знали, как реагировать на ее приход. В те годы детей следовало опасаться больше всего, ибо с самого раннего возраста взрослые твердили им, что настоящий герой – тот, кто проявляет бдительность и доносит на родных и соседей. После нескольких мгновений растерянности я спросила незваную гостью:

– Ирочка, что ты ищешь?

– Я пришла посмотреть, как вы добавляете нашу христианскую кровь в вашу мацу! – не смутившись, ответила она.

Я, конечно же, знала о слепой и фанатичной ненависти по отношению к нам, евреям, – но не верила, что она может доходить до такого. Ведь эти страшные слова я услышала не от какой‐нибудь недалекой деревенской девочки, а от человека из интеллигентной семьи – ее отец был знаменитым ученым‐физиком, мать – врачом, а бабушка – известной художницей! То, что ребенок из такой среды может говорить подобные глупости, такие страшные, дышавшие ненавистью слова, потрясло меня до глубины души.

И тогда я сказала себе, что споры и дискуссии здесь бесполезны, как и попытки убедить ее в чем‐то «на одной ноге». Я сказала ей:

– Ирочка, приходи сегодня вечером, и я покажу тебе что‐то такое, что ты и сама запомнишь, и внукам своим будешь рассказывать – могут или не могут евреи добавлять кровь в мацу.

Она пришла вечером. Мама в это время пекла «богатую» мацу, замешанную на яйцах вместо воды; мы всегда делали небольшое количество такой мацы. Ирочка с любопытством наблюдала, как мама замешивает тесто.

Я предложила ей сесть, угостила стаканом чая и сказала ей:

– Ты знаешь, Ирочка, как трудно в это время года достать яйца. На улице еще холодно, куры несутся плохо, и яйца очень дороги. Но посмотри, как мама, разбивая каждое яйцо, тщательно разглядывает и проверяет, нет ли в нем самой малой капельки крови! И если она находит такую каплю – яйцо выбрасывается, несмотря на весь ущерб! И как ты, умная и развитая девочка, глядя на это, можешь подумать, что мы добавляем человеческую кровь в мацу – ведь даже яйцо, свежее и дорогое, мы выбрасываем, найдя в нем даже капельку крови, которую едва можно разглядеть? Как вы можете выдвигать такие обвинения, ведь наша вера категорически запрещает употребление крови в пищу!

Ее молчание дало мне повод подумать, что мне все‐таки удалось убедить ее.

В дни праздника Песах эта Ирочка пришла нас навестить. Я угостила ее яблоками, орехами и мацой. Она с аппетитом ела яблоки и орехи – но к маце не притронулась. Я сказала ей:

– Ведь ты же видела собственными глазами, как мы пекли эту мацу и что мы в нее клали! Почему же ты не хочешь ее попробовать?

– Я действительно верю всему, что ты говорила, и все видела, но даже кусочка вашей мацы не смогу проглотить. Ведь с той минуты, когда я стала понимать, о чем говорят вокруг меня, я только и слышала, что евреи добавляют в мацу христианскую кровь! Теперь меня всю жизнь будет тошнить при одном ее виде…

Только после этого случая я ощутила в полной мере, насколько в сердцах народов мира укоренилась ненависть к евреям. Она не нуждается ни в каких рациональных доводах и оправданиях, ибо ее питают многовековые темные страсти и древние поверья. Это – извечная и глубочайшая ненависть Эсава к Яакову, старая, как сами эти народы, пустившая корни с того времени, когда братья боролись друг с другом в утробе их матери Ривки. Никакие дискуссии и уговоры не в силах эти корни подрубить.

В России и на Украине всегда были популярны всякого рода выдумки о евреях, даже самые фантастические. Опровергать их было бессмысленно, и нам оставалось лишь одно: хранить свою уникальность и черпать силы в вере в Бога и в скорое освобождение.

Папа всегда говорил, что слово «йеѓуди» – «еврей» – начинается и кончается на букву «йуд», самую маленькую в алфавите, похожую на запятую. И мы сами тоже похожи на нее: подобно ей, наш маленький народ всегда останется самим собой.

Праздник надежды

В течение всего времени нашего пребывания в этой «долине скорби», в Советском Союзе, мы отмечали еврейские праздники и другие памятные даты, и это вселяло в нас силы и надежду. Но именно Песах, называемый еще «праздником свободы», придавал нам уверенность в том, что и мы, как наши далекие предки, сможем выйти когда‐нибудь из тьмы на свет, из порабощения на свободу. Потому‐то мы и начинали подготовку к нему еще в начале зимы, и все связанное с ним было для нас особенно важным. Сразу после праздника Суккот евреи начинали откармливать гусей, чтобы пользоваться в Песах гусиным жиром, называемым «грибэнэс»; он был для них вместо подсолнечного масла, запрещенного к употреблению в эти дни. Клетка с гусями стояла в нашей квартире у входной двери, и мы ухаживали за ними всю зиму. Вино, которое мы готовили сами, хранилось для седера и для кидуша в течение всего года. По субботам папа делал вечером кидуш над вином, утром – над водкой, а Ѓавдалу(7) – над пивом.

В шестнадцатилетнем возрасте я закончила среднюю школу, а также вечерние бухгалтерские курсы, и сразу же была принята на работу на текстильную фабрику. Первую свою зарплату я получила в начале декабря.

– Что бы ты хотела купить с первой получки: пару туфель или кашерные продукты на Песах? – спросила меня мама.

– Продукты на Песах, – ответила я, хотя много лет мечтала о новых теплых туфлях. «Я так долго ждала этих туфель, – подумала я,

– подожду еще год!»

___________________________________________________________________________________

7 Ѓавдала – ритуал отделения субботы от будней.

¨В следующем году – в Иерусалиме!¨

Однажды, незадолго до Песаха, ко мне подошел на улице какой‐ то молодой человек еврейской внешности и сказал:

– Я вижу по тебе, что ты – еврейка из семьи, соблюдающей традиции. Я тоже еврей и помню седер у моей бабушки, хотя я был тогда еще совсем маленьким. Мне очень хочется провести седер в религиозной семье. Не можешь ли ты помочь мне найти такую семью?

Молодой человек показался мне серьезным и искренним. Я привела его домой и представила родителям. Папа без колебаний пригласил его к нам на седер.

Когда юноша ушел, мама засомневалась, не доносчик ли он, цель которого – узнать, кто будет у нас в гостях. Ведь все это могло обернуться и для нас, и для них большой бедой. Однако папа был спокоен. Он сказал:

– Никогда не откажу еврею, который просит дать ему возможность сидеть за еврейским столом в ночь седера и исполнить заповедь есть мацу! И поскольку ночь эта, как сказано в Торе, «ночь охраняемая», – Всевышний, несомненно, убережет и защитит нас от всех неприятностей.

Вечером этот молодой человек пришел к нам, одетый по‐ праздничному. Папа усадил его рядом с собой. Гость не знал иврита, и папа терпеливо переводил ему, слово за словом, весь рассказ об исходе из Египта.

Мы, хозяева и гости, сидели за столом, на котором лежала маца, и проводили седер по всем его законам до глубокой ночи: папа рассказывал об Исходе, мы пели песни, выражавшие нашу надежду на окончательное освобождение. Кульминацией вечера были слова «В этом году – рабы, а в будущем году – свободные люди». Я видела лицо моего отца преобразившимся. Он смотрел куда‐то вдаль с такой сосредоточенностью, что, казалось, вот‐вот полетит на крыльях орлов в город наших устремлений – в святой Иерусалим. Я вспомнила тогда слова пророка: «Народ, идущий во мраке, еще увидит великий свет…»(8). Этот свет, озарявший нас, когда мы сидели вокруг стола в подвале, был особенно ярким в непроглядной тьме, окружавшей нас, и давал нам новые силы, чтобы устоять в ежедневных тяжелых испытаниях, выпавших на нашу долю.

Молодой человек выглядел очень счастливым и взволнованным. Он расстался с нами, потрясенный до глубины души, и все время твердил слова признательности за то, что мы дали ему возможность еще раз испытать забытые с детства яркие переживания.

В 1960 году мы получили письмо из Лондона. Автор писал, что он – тот самый молодой человек, который был у нас на седере столько‐то лет назад; он вновь благодарил нас за сердечный и теплый прием. Он сообщил, что его мама умерла в России, а ему самому удалось вырваться из этой страны. Теперь он живет в Англии. «Я постоянно вспоминаю незабываемые переживания той ночи в вашем доме, – писал он. – И вашего отца, который переводил мне, слово за словом, рассказ об исходе из Египта. Все это глубоко запечатлелось в моем сердце. Сколько самоотверженности требовалось от вашей семьи, чтобы принимать в своем доме чужого, незнакомого человека – в те годы, в Советском Союзе! И я хочу сообщить вам, что под влиянием всего услышанного мной в ту чудесную ночь я приблизился к вере отцов и сейчас готовлюсь жениться на религиозной девушке, чтобы построить настоящий еврейский дом – такой, какой я увидел у вас в Киеве! Еще раз – спасибо за все!»

Очень жаль, что он не написал свой адрес, а только подписался:

«Матвей». Тогда, в Песах, когда папа спросил его о его еврейском имени, он ответил, что помнит, как мама называла его «Меирке»…

_________________________________________________________________________________

8 «Йешаяѓу» (в русской традиции – «Книга пророка Исаии»), 9:1.

Семь лет моих ¨субботних войн¨

После того, как мы немного обустроились в нашем подвале и жизнь более или менее вошла в колею, мы оказались перед лицом проблемы, которую нужно было решать безотлагательно.

К первому сентября, то есть к началу учебного года, мне уже было девять лет, а я еще не переступала порог школы, что само по себе являлось в СССР серьезным нарушением. Еще в Самарканде я должна была начать ходить в школу, но анархия военного времени позволяла уклониться от этого. Теперь же уклонение могло иметь серьезнейшие последствия: власти могли объявить родителей не‐ способными дать своей дочери должное воспитание и поместить меня в детский дом – ведь в «стране победившего социализма» дети принадлежат не своим родителям, а государству.

Когда мы еще были в Самарканде, папа обучил меня читать и писать на святом языке, а также русскому языку и счету. За субботней трапезой он зачастую зачитывал нам страницу‐другую из книг по еврейскому закону – «Кицур шульхан арух»(9) или «Хаей‐ адам»(10), обычно что‐нибудь из законов субботы. Он постоянно укреплял во мне осознание того, что соблюдение субботы является одной из важнейших основ нашей веры. Ведь тем, что еврей соблюдает субботу, он изо дня в день и из недели в неделю укореняет в себе веру в то, что «…шесть дней творил Господь небеса и землю, а в седьмой день прекратил работу и сотворил покой»(11). И даже когда еврей просто считает дни недели, он перечисляет их в определенном порядке соответственно их близости к субботнему дню: сегодня – первый день, считая от субботы, затем второй и так далее. И никакие дни недели не имеют в святом языке собственных названий, кроме нее, – в отличие от того, что мы видим в языках других народов. Это основополагающее воспитание, данное мне отцом, вместе с рассказами и притчами мамы, почерпнутыми ею из книги «Цэна у‐рэна», оставили глубокий след в моем сердце.

Понятно, что проблема посещения школы в субботу, связанная с необходимостью учиться и писать в этот день, очень беспокоила меня – ведь по закону писать в субботу запрещено. Я то и дело спрашивала папу:

– Сентябрь приближается – как же быть с субботой?

Папа был доволен моими вопросами; мое беспокойство о субботе радовало его. Он отвечал в шутливом тоне:

– Как видно, ты из маловеров! Чем думать, что будет, лучше проникнуться верой, что до первого сентября придет царь Машиах, которого мы ждем каждый день, – и тебе не придется никуда идти в субботу!

____________________________________________________________________________

9 «Кицур шульхан арух» – кодекс основных законов Устной Торы.

10 «Хаей‐Адам» – книга р. Авраѓама Данцига, представляющая собой изложение законов, наиболее актуальных в повседневной еврейской жизни.

11 «Шмот» (в русской традиции – «Исход»), 31:17.

 

Начало занятий в школе

Но вот наступило первое сентября, а Машиах все еще не пришел. Ясным утром улицы Киева были заполнены оживленными и радостными детьми, бодро шагавшими в школу. И среди них всех шла я – печальная и озабоченная. Событие, которое для других детей было праздничным и радостным, для меня, еврейской девочки из подвала на Ярославской улице, стало первым шагом на длинном пути, полном испытаний и унижений. Новобранцем, брошенным прежде времени в бой, чувствовала я себя в то не столь прекрасное для меня утро…

Помню себя в школьном дворе с ранцем за спиной, а в нем – бутерброд и письменные принадлежности. Стоя напротив моих пожилых родителей, которые тоже вовсе не выглядят счастливыми, я в очередной раз задаю вопрос:

– Как же мне писать в субботу? Может быть, делать это левой рукой или каким‐нибудь другим необычным способом?

Папа стоял в задумчивости, заметно смущенный. Сказать мне, чтобы я не писала в субботу? А что если учительница спросит, почему я не пишу, – и я, маленькая девочка, не выдержу и скажу, что это запретил мне папа, – тогда его арестуют, а меня отправят в детдом! Разрешить мне писать в субботу… но разве он в состоянии даже выговорить это? Неужели еврей Йеѓуда‐Лейб Майзлик, всю свою жизнь жертвовавший собой ради соблюдения субботы, может прямо сказать своей дочери: нарушай ее?

Помолчав, он сказал:

Ученица. В тревожных раздумьях: что будет в субботу?

– Слушай, Батэле… Ты стояла у горы Синай точно так же, как и я, и слышала, как Всевышний дает Израилю десять заповедей, одна из которых – «Помни о субботнем дне, чтобы освящать его»(12). Мои обязанности – это и твои обязанности; то, что я слышал у горы Синай, слышала и ты. Поступай по своему разумению – и Он поможет тебе!

Несколько горячих поцелуев родителей были мне прощальным напутствием в тот час, когда я вышла на длинную дорогу испытаний в тот будний день, 1 сентября 1945 года.

Подошла первая суббота. Ночью я не смыкала глаз, все думала: что будет завтра? Удастся ли первая хитрость – рассказ о том, как я порезала себе палец, пытаясь починить карандаш?

И вот я возвращаюсь в полдень домой; папа и мама с нетерпением ждут меня. Лицо мое, должно быть, светилось от радости, потому что они сразу догадались, что из первого сражения с силами зла я вышла победительницей, – и были счастливы.

Мои субботние уловки

Но как только папа закончил Ѓавдалу и очередная суббота уступила место будням, все та же мысль вновь принялась сверлить мой мозг: что будет через неделю? Какой новый фокус придумать?

Я, всегда державшая витую свечу во время Ѓавдалы, смочила кончики пальцев в остатках вина, в которых гасила свечу, – это вино, согласно Кабале, обладает особыми свойствами, помогая нам в самых разных ситуациях. Но, в отличие от большинства евреев, вытирающих смоченные пальцы о карманы, чтобы они наполнялись деньгами, я прикоснулась пальцами ко лбу – в надежде, что это поможет мне найти новую уловку, чтобы мне не пришлось нарушать следующую субботу. Так ничего и не придумав, я решила остаться дома в следующий день предписанного нам покоя.

___________________________________________________________________________

12 «Шмот», 20:8.

Сегодня, когда все кошмары и страхи остались в далеком прошлом, я вспоминаю ту нашу жизнь без боли и горечи, но в те дни все мы были в большой опасности и очень нервничали. Папа записал меня в класс, где учительницей была нееврейка, ничего не знающая о наших обычаях. Ведь против учительницы‐еврейки не помогли бы никакие хитрости и трюки, она сразу бы все поняла. Папа всегда предупреждал меня, что я должна стараться быть лучшей ученицей в классе, обязана добиться любви и расположения учительницы, чтобы та прощала меня и не очень резко реагировала, когда я буду вынуждена вести себя не как все.

Одна из часто применявшихся мною уловок была связана с моим слабым горлом, из‐за чего я часто заболевала ангиной. Если же я видела, что суббота приближается, а я здорова и врач не освободит меня от уроков, я снимала обувь, чулки и прыгала босая по снегу, пока горло не начинало болеть. Все шло очень хорошо, пока я действительно не заработала хроническую болезнь горла. Мне пришлось перенести две операции. До того у меня был очень красивый голос, а после них он огрубел и стал обыкновенным, как у всех. Я плакала, а папа сказал:

– Не плачь, Батэле: Бог дал – Бог взял! Быть может, Он просто снял с тебя нелегкое испытание: тебя заставляли бы участвовать в концертах, петь перед мужчинами… И вообще – знай, что за все способности, данные Богом, надо платить, обращая их на служение Ему. Хватит с тебя и того, что у тебя есть.

Когда истощались все хитрости, я просто оставалась дома, готовая понести наказание за беспричинный прогул. Пряталась под кроватью, и мама маскировала меня там матрасами и тряпками. Дело в том, что из школы, как правило, посылали учениц на дом к отсутствующей – узнать, что случилось. Когда они приходили, мама изображала на лице гнев: как посмела Батья прогулять уроки?!

– и обещала наказать меня как следует за такую наглость.

Не раз случалось, что я, не дойдя нескольких метров до школьных ворот, вдруг падала, поскользнувшись, в самую грязь. Меня отпускали домой отмыться и почиститься, сочувствовали моему горю, но пока я приводила себя в порядок, звенел последний зво‐ нок.

Увы, на протяжении большей части зимы грязи не было, землю покрывал белый сверкающий снег, на котором, падая, не запачкаешься. И тогда не оставалось ничего другого, как пустить в ход бритву, которая режет пальцы вместо карандаша…

Экзамен в Йом Кипур

Однажды экзамен в школе должен был состояться в Йом‐Кипур. Что мне было делать? Не прийти? Об этом не могло быть и речи: тогда пропадет весь учебный год и я останусь еще на год в том же классе! Когда пришел инспектор и раздал нам экзаменационные листы, я пригляделась к нему, и он показался мне более или менее человечным. Я сказала ему, что не могу писать ответы, поскольку сегодня еврейский праздник – Йом‐Кипур, День искупления, самый святой день в году, который соблюдают все евреи, но я могу ответить на вопросы устно. Он не согласился. И в конце экзамена, когда я подала ему чистый лист, он поставил мне двойку вместо пятерок, которые я обычно получала.

Я набралась храбрости и сказала ему:

– Это – самая высокая оценка из всех, которые я когда‐либо получала на экзаменах! Ведь я не нарушила наш закон.

Инспектор этот был атеистом, но, как видно, не антисемитом. После моих слов он взял ручку и исправил мою отметку на пятерку.

Чудо – мне сломали руку…

Это случилось, когда мне было пятнадцать лет. Запас моих уловок и хитростей стал иссякать, и тогда со мной произошло то, что для кого‐то другого было бы печальным происшествием, а для меня стало чудом, несущим передышку и облегчение. Какой‐то ху‐ лиган напал на меня на улице, я упала и сломала правую руку, и на нее наложили гипс на шесть недель. То, что я скажу, может показаться странным, но за все годы моей школьной жизни, с девяти до шестнадцати лет, эти недели стали для меня самым спокойным и счастливым временем. У меня, правда, были сильные боли в руке – но мой мозг, который шесть лет тяжело работал, изыскивая к каждой субботе все новые и новые уловки, вдруг получил передышку на полтора месяца! Только тогда я почувствовала, как хорошо быть свободной от забот, связанных с необходимостью непрерывно придумывать и изобретать отговорки. Тот, кто не пережил это, не в состоянии понять и оценить испытанное мной облегчение. Если бы тот хулиган узнал, какое добро он сделал «жи‐ довке», напав на нее, он кусал бы себе локти…

Последнее испытание

Проучившись семь лет в школе, дававшей неполное среднее образование, я должна была в июне 1952 года закончить ее.

Чтобы получить аттестат, нужно было сдать несколько экзаменов; без них ни на какую более или менее приличную работу не принимали. И поскольку я хотела поступить на бухгалтерские курсы, мне нужны были хорошие оценки – прежде всего, по математике. И тут случилось то, чего я всегда боялась: экзамен по математике должен был состояться в субботу. Я была полна решимости не писать даже ценой провала выпускных экзаменов. Непрерывная череда испытаний, в которых мне пришлось выстоять за семь лет школьной жизни, дала мне такую закалку, что я была готова на любую жертву, даже самую тяжелую, лишь бы не нарушить субботу. «Разве можно потерпеть поражение в самом конце, после того, как я уже прошла такой длинный путь? Со мной такого не будет!» – сказала я себе.

Я пришла в школу в субботу с перевязанной, подвешенной на бинтах рукой. Пришло время экзамена, и учительница математики раздала листы с вопросами всем ученицам. Я подошла к ней и стала говорить извиняющимся голосом, что прошу разрешения ответить на вопросы устно, поскольку не могу писать правой рукой. Учительница отказалась. Я вернулась на свое место и не участвовала в экзамене. Но хотя из моих глаз лились слезы, я была в мире с собой, готовая отвечать за все последствия своего поступка.

Тут в класс вошел директор школы. Увидев меня плачущей, он подошел ко мне и спросил, в чем дело. Я показала ему перевязанную руку и попросила разрешения сдать экзамен устно.

Как видно, я чем‐то вызвала его расположение; он сел возле меня, проэкзаменовал по вопросам из экзаменационного листа и поставил пятерку.

Экзамен выдержан

Этот случай был последним в семилетней череде тяжких битв, из которых я вышла победительницей – вопреки всему. Вышла с окрепшей верой, так и не нарушив святость субботы. На всем этом длинном нелегком пути я постоянно убеждалась в справедливости широко известных слов: «Больше, чем народ Израиля хранил субботу, суббота хранила народ Израиля».

Первый этап моей борьбы за соблюдение субботних законов в самой безбожной из стран рассеяния был завершен. Я повзрослела, и мне предстояли новые испытания – продолжая учиться и одновременно зарабатывая на жизнь, по‐прежнему отстаивать свое право соблюдать заповеди Торы.

Ясно, что мне надо было овладеть профессией, позволяющей работать самостоятельно и не нарушать субботу. Еще во время учебы в неполной средней школе я дополнительно занималась вечерами на годичных бухгалтерских курсах и получила там диплом, а после седьмого класса записалась в вечернюю среднюю школу для получения аттестата зрелости.

Теперь я была совершенно самостоятельной, мне выдали паспорт, что открывало путь для поступления на работу. Вскоре я получила место на текстильной фабрике, работавшей в непрерывном режиме, двадцать четыре часа в сутки, что позволяло относительно свободно выбирать себе рабочую смену, чтобы не пришлось работать в субботу. День мой был напряженным: я работала восемь часов, на полной ставке, а вечерами училась в вечерней школе. Несмотря на физические нагрузки, связанные с таким распорядком дня, это было для меня сплошным удовольствием по сравнению с муками беспрерывной, нескончаемой войны за соблюдение субботы, которую я вела до того. Замечу только, что не всегда все было так легко и просто: иногда, когда я просила кого‐то из коллег поменяться со мной сменой, он не соглашался, и приходилось договариваться с ним, что он отработает за меня в субботу восемь часов, а я за него в другие дни – шестнадцать…

Дом на Ярославской улице 

Район еврейского базара.    Дмитриевская улица (недалеко от Ярославской).

Фото  1930‐40 годов.

Киев – столица Украины, крупный город, административный и культурный центр со множеством государственных, общественных учреждений и хорошо оборудованных, по советским понятиям, больниц. Многие евреи приезжали в Киев для устройства своих дел. Были среди них и такие, кто все еще соблюдал кашрут и другие заповеди; они сталкивались с проблемой кашерной еды – особенно те, кому предстояла госпитализация.

¨Гостиница¨ реба Лейбы

Многим из них служил пристанищем наш подвал на Ярославской. Там их ждала не только тарелка кашерного супа. Гость слышал у нас слова Торы – комментарии мудрецов на тему недельной главы или агадические(13) истории из Талмуда. Человек, попавший в беду, мог открыть то, что было у него на сердце, и получить добрый совет. Дом наш был всегда открыт, и всякого, кто переступал порог, встречали приветливо, не проверяя, кто он такой. Никто из них ни разу не сказал: тесно мне в «гостинице» у реб Лейбы. Верно, что условия, ожидавшие гостей нашего дома, не соответствовали общепринятым понятиям о комфорте, – но всем, что мы имели, делились от всего сердца. Папа часто повторял:

– Чтобы хорошо принять гостя, нужно прежде всего иметь место в сердце, а не в доме.

А мама говорила:

– Без гостей одиноко, с гостями хлопотно – но это большая мицва! А что еврей не готов делать ради мицвы?

Вот почему гостям было просторно и удобно в нашем подвале – при том, что прежде чем войти в него, нужно было спуститься с улицы на семнадцать ступенек. Мы расстилали матрасы, набитые соломой, и на них укладывались наши усталые гости, для которых теплота и приветливость, с которыми их встречали здесь, были

________________________________________________________________________________

13 Агада – часть Устной Торы, входящая в Талмуд и включающая в себя притчи и легенды.

важнее любых гостиничных удобств. Папа говорил им в шутку, обыгрывая то, что этим людям придется спать на полу:

– Не забудьте сказать перед сном благословение «…борэ при ѓа‐ адама»(14), – и люди засыпали с улыбкой.

Спокойный, размеренный ритм их дыхания тоже красноречиво свидетельствовал о сладости их сна. И по утрам они вставали бод‐ рыми, будто выспались в роскошных кроватях.

Здесь нужно отметить, что приглашение в свой дом чужого человека в качестве гостя более чем на одни сутки без сообщения об этом в милицию вообще было серьезным нарушением закона. Сам гость должен был представить точное и исчерпывающее объ‐ яснение цели своего пребывания в чужом городе. Те же инструкции обязывали каждого снимающего у кого‐нибудь комнату на время отпуска представить справку с места работы; она предъявлялась в милицию вместе с паспортом.

Из этого можно понять, как рисковали мои родители, принимая у себя всех желающих. Это вполне могло кончиться для них арестом.

Наши гости

Рассказами о частых гостях нашего дома и замечательными историями, которые мы от них слышали, я могла бы заполнить целый том. Здесь я поделюсь воспоминаниями лишь о некоторых из них.

Нашим постоянным домочадцем был еврей по имени реб Йоэль, который попал к нам из маленького местечка. Во время войны он потерял жену и пятерых детей и остался совершенно один. Власти не разрешили ему переехать в другой город, и он должен был оставаться в том, в котором жил до войны, поскольку всякий желающий сменить место жительства, даже в пределах то‐ го же города, должен был получить в милиции официальное раз‐ решение на прописку в новом месте. Что делать одинокому еврею

________________________________________________________________________

14 «…Борэ при ѓа‐адама» – «…Творящий плод земли»; это благословение на са‐ мом деле произносят перед тем, как есть овощи.

в своем местечке без жены, без семьи, без синагоги? На свой страх и риск он перебрался в Киев. Останавливался реб Йоэль то у нас, то у резника реб Хаима Эйдельмана; переходил из синагоги в синагогу, скитался с места на место.

Реб Йоэль

Его беспокоило положение, в котором он находился, без настоящего и будущего; этот че‐ ловек метался между инстанциями бездушной и жестокой советской бюрократической машины в тщетных попытках получить право на постоянное жительство в Киеве. Больше всего он боялся, что может тяжело заболеть и, поскольку у него нет права жить в городе, его не положат в больницу. Что тогда он будет делать? Валяться, как собака, на улице?

Он в отчаянии говорил:

– Мне уже безразлично, что я живу как бродячий пес, – это моя судьба, и так суждено мне из‐за моих грехов. Но умереть, как собака, околеть, как брошенное животное, – с этим я не могу примириться. И это мучает меня днем и ночью!

У реб Йоэля был свой уголок в нашем доме. Он давно примирился со своей судьбой, и на его измученном лице иногда даже появлялась улыбка. Однако всякий раз, когда задевалась та волнующая и беспокоящая его тема, он погружался в уныние. Мама утешала его, говоря, что такому страдальцу, как он, наверняка уготовано почетное место в будущем мире, но и в том, в котором мы живем сейчас, Всевышний, питающий все Его творения и заботящийся о всех их потребностях, не оставит его в час болезни и нужды.

Четвертого июня 1967 года, за день до Шестидневной войны в Израиле, реб Йоэль пришел к нам и позавтракал утром, как обычно. Он сообщил маме, что едет в Гомель на могилы своих близких, поскольку завтра йорцайт(15) его отца. Мама дала ему немного денег и еды в дорогу. Он приехал в Гомель перед молитвой Минха(16), вошел в местную синагогу, помолился в ней Минху и Маарив, сказал кадиш за отца, как положено в йорцайт, и остался ночевать у одного из прихожан. Ночью ему стало плохо, и он умер. Местные евреи похоронили его рядом с отцом. Так реб Йоэль удостоился все же достойно встретить смерть и быть погребенным как еврей.

У другой нашей постоянной гостьи, которую все называли «Люба ди блинде», то есть «слепая Люба», тоже была тяжелая судьба: она ослепла, заболев глаукомой, а ее единственная дочь умерла молодой. «Люба ди блинде» тщательно соблюдала заповеди, тогда как ее муж был против этого. Потеряв зрение, она стала бояться, что он будет кормить ее некашерной едой – так, что она об этом даже не узнает. Она решила для себя не прикасаться ни к чему сваренному в их доме и приходила к нам подкрепиться тарелкой горячего супа.

Особое место занимала в нашем доме уважаемая женщина по имени Рехеле Тверская, из семейства адморов(17) из дома Тверских. Ее называли «ди Макаровер ребецн» (то есть «рабанит из Макарова»). Она проводила у нас больше времени в течение дня, чем в своем собственном доме. В более поздние времена мы с помощью ее разветвленной семьи в Израиле и в Соединенных Штатах добились для нее разрешения на выезд из СССР в Израиль.

Несмотря на бедность и невзгоды, она всегда была довольна своей участью и жизнерадостна; улыбка не сходила с ее измученного лица. Она прожила несколько лет в Иерусалиме и умерла во время танца, исполняя заповедь веселить невесту, на свадьбе одного из представителей семейства адмора из дома Тверских.

________________________________________________________________________________

15 Йорцайт – годовщина смерти человека по еврейскому календарю.

16 Минха – послеполуденная молитва, Маарив – вечерняя, Шахарит – утренняя –

три обязательные ежедневные еврейские молитвы.

17 Адмор – аббревиатура слов адонену, морену ве‐рабену – «наш господин, учитель и наставник» – титул хасидских духовных лидеров.

Эйдельманы

Выше я уже упоминала резника реб Хаима Эйдельмана, у которого часто гостил реб Йоэль. Этот праведник резал кур и гусей для религиозных евреев всего Киева и области.

Как могло случиться, что советские власти допускали забой птицы по всем правилам еврейского закона? Возможно, в данном случае экономические соображения перевесили идеологические: была острая нужда в пухе и перьях для изготовления знаменитых очень теплых одеял.

Реб Хаим был не только резником, но и моэлем(18), но, в отличие от забоя птицы, обрезать младенцев ему приходилось подпольно с риском попасть на нары.

В течение долгих лет реб Хаим Эйдельман был единственным моэлем в Киеве и окрестностях. Однажды, когда он должен был делать брит‐милу сыну одного из наших родственников и все ждали его и волновались, поскольку он опаздывал, вдруг зазвонил телефон. Моэль звонил из уличного телефона‐автомата; он сообщил, что был вызван в КГБ и там его предупредили, что если он посмеет еще раз сделать обрезание ребенку, то ему «отрежут голову».

С того дня он прекратил делать обрезание до своего отъезда в Израиль. А тот мальчик позднее тоже уехал в Израиль с родителями, и ему в семилетнем возрасте сделали обрезание в городе Бней‐Брак.

Дом реб Хаима Эйдельмана и его жены Голды был на другом конце Киева. Можно сказать, что ту же роль, которую играл наш дом на южном конце города, играл дом реб Хаима Эйдельмана и его жены Голды на севере: он был местом приема гостей и убежищем для евреев, искавших теплый угол, где они смогут получить кашерную еду.

________________________________________________________________________________

18 Моэль – специалист, делающий операцию брит‐мила – обрезание.

После беседы в КГБ реб Хаим решил уехать в Израиль. В 1969 году они с женой и двумя сыновьями приехали туда, поселились в Бней‐Браке и удостоились увидеть своих внуков, шагающих с высоко поднятой головой, ни от кого не прячась, в хедер – учить Тору.

Реб Хаим Эйдельман умер в 1973 году.

Эпопея Марты Волах

Здесь я предоставлю слово одной из наших гостей, Марте Волах, живущей ныне в Тель‐Авиве. Она приехала в Израиль со своей сестрой Фаней в январе 1972 года и позднее вышла здесь замуж.

*   *   *

Нужны дни и ночи, чтобы рассказать, что мы пережили в Советском Союзе, что было с нами во время войны и после нее, и о чуде нашего спасения благодаря этой замечательной семье!

Мой отец родился в Польше и в возрасте двадцати лет эмигрировал в Штутгарт, в Германию. Моя мама, родившаяся в Латвии, эмигрировала туда в это же время; они встретились. Эмигранты из Восточной Европы составляли там свое особое, закрытое сообщество; коренные немецкие евреи держались в стороне от них. Папа не хотел принимать немецкое гражданство и остался с польским; позднее это спасло его от отправки в концлагерь. В 1938 году все польские граждане, находившиеся в Германии, были высланы в Польшу, и мы оказались у наших родных во Львове, по‐немецки – Лемберге.

Когда в сентябре 1939 года началась война и Польша была разделена согласно «пакту Молотова – Риббентропа», Львов оказался под советской оккупацией; так мы были спасены от уничтожения нацистами.

В одну из ночей явились советские солдаты и депортировали евреев, остававшихся во Львове, на Урал, вглубь территории России. После вторжения Германии в Советский Союз в июне 1941 года многие предприятия были эвакуированы из областей, которым угрожала оккупация, на восток; Урал стал важным центром военной промышленности. Все иностранные граждане были депортированы оттуда в южные районы страны. Нас – маму, меня и мою старшую сестру Фаню – выслали в глухую рыбацкую деревню в Ка‐ захстан, на берег Каспийского моря.

Это была отсталая и неразвитая окраина империи с самыми примитивными условиями жизни. Нам было очень тяжело. Большинство мужчин там были мобилизованы в армию; всю работу делали женщины. Место было отдаленное и пустынное. Население жило в основном рыбной ловлей; для нас же здесь был настоящий ад. В 1944 году в деревне разразилась эпидемия тифа; папа заболел и умер.

Нас стали убеждать принять советское гражданство и остаться там постоянными жителями; мы же с нетерпением ждали, когда сможем, наконец, оставить это проклятое место и вернуться в наш дом в Штутгарте, и не соглашались отказываться от польского гражданства.

После окончания войны советские власти сообщили, что всем польским гражданам будет разрешено вернуться на родину. Это называлось «репатриация» и было воплощением нашей мечты – оставить место, в котором мы так страдали и где умер отец. Но мама заболела – и мы не смогли уехать…

В начале 1947 года нас известили, что репатриация закончена, и люди, до сих пор не вернувшиеся в Польшу, потеряли право на это. Нам вновь предложили получить советское гражданство и статус постоянных жителей.

Мы были чрезвычайно расстроены и чувствовали себя беспомощными. Мама решила всей семьей ехать в Москву, в польское консульство, чтобы добиться продления права на возвращение в Польшу.

– Я готова умереть в дороге – лишь бы только вырваться из этого проклятого места, – говорила она.

Председатель колхоза в этой деревне очень хотел избавиться от нас: мы были для него лишь обузой. Он даже дал маме немного денег на дорогу. Мы приехали в Москву, пришли в польское консульство, объяснили, что из‐за маминой болезни упустили время и не смогли воспользоваться правом вернуться в Польшу, а теперь просим консула, чтобы он добился для нас продления этого права. Консул отнесся к нам очень сочувственно и обещал помочь.

Когда на следующее утро мы пришли, он уже ждал нас с документами и разрешением на въезд в Польшу. Консул дал маме немного денег, позаботился о билетах на поезд и даже сам проводил нас на вокзал. Дело в том, что в то время на железных дорогах царил большой беспорядок из‐за разрушений, вызванных войной; места в поездах в первую очередь захватывали военные и представители власти, а простым гражданам приходилось ждать на вокзалах днями, а иногда и неделями. Он посадил нас в международный вагон, предназначенный для выезжающих за границу; вагон этот был занят в основном дипломатами и высокопоставленными чиновниками. Мы там очень выделялись среди всех своим несчастным видом и бедной одеждой. На нас смотрели с удивлением: что, мол, делают эти нищие в таком избранном обществе?

Мы были в хорошем настроении; было ощущение, что мы – на пути к свободе, что вскоре вернемся в свой дом, в Штутгарт, и начнем новую жизнь. Один из дипломатов, сидевший рядом с нами в купе, проникся к нам симпатией; услышав о наших злоключениях, он выразил готовность помочь нам. Этот добрый человек попросил, чтобы мы показали ему наши бумаги. Проверив их, он сказал, что ему очень жаль разочаровывать нас, но у нас нет главного требуемого документа. Польский консул действительно сделал нам визу для въезда в Польшу – но нет разрешения на выезд из СССР, без которого мы не сможем пересечь границу.

Он объяснил, что в нашем положении ехать до пограничного пункта в Бресте означало застрять там без денег и без жилья. Наш поезд приближался к Киеву, и, по его словам, лучше нам сойти там и обратиться в НКВД с просьбой оформить необходимое раз‐ решение.

Мы прибыли в Киев в полдень, сошли с поезда и направились в приемную НКВД. Там мы получили не только категорический отказ, но и предписание немедленно вернуться на прежнее место жительства: нам как беженцам и иностранным подданным запрещено пребывание в столичном городе Киеве…

Тем временем стемнело. Мы были в полном отчаянии. Все для нас перевернулось… Совсем недавно мы были так счастливы, надеясь вскоре оказаться в Польше и затем – в Германии, и вдруг оказались на улице, голодные и изможденные, предоставленные собственной горькой судьбе… Представьте себе: три несчастные еврейские женщины на улице, в не слишком гостеприимном к ним украинском окружении – откуда придет к ним помощь? Еще немного – и мы умрем от голода и холода…

– Дети, – сказала мама, – давайте поищем местных евреев. Они наверняка сжалятся над нами и приютят нас.

Как же ищут евреев в городе, населенном миллионами неевреев? Она стала спрашивать у прохожих: –

Где здесь синагога?

– По улице Щековицкая, двадцать девять, – ответили ей.

Потом мы узнали, что эта синагога начала действовать в освобо‐денном от немцев Киеве в 1944 году явочным порядком; она была официально зарегистрирована в 1945 году, в рамках смягчившейся по случаю войны политики властей. Уже тогда на праздники в ней собиралось для молитвы до трех тысяч человек. К 1948 году синагога была отремонтирована на средства, собранные среди верующих.

Мы вошли в здание во время Минхи и сели втроем на заднюю скамью у двери. Люди смотрели на нас с удивлением. Когда после молитвы Маарив все собрались выходить, мама встала на ступенях перед арон ѓа‐кодеш и, срываясь на рыдания, закричала на идиш:

– Все евреи – братья! Евреи! Перед вами стоит несчастная вдова с двумя сиротами. Помогите нам! Нам некуда приклонить голову! Помогите и спастите нас!

Присутствующие смотрели друг на друга в большом смущении и старались потихоньку уйти, один за другим. Эти люди не были бесчувственными и жестокосердными, но они боялись принимать чужих, незнакомых людей без ведома и разрешения властей. Тем более что незнакомцы говорили с немецким акцентом, и тех, кто их приютит, могли обвинить в помощи немецким шпионам. Когда мама увидела, что синагога вот‐вот опустеет, она обернулась к арон ѓа‐кодеш, отчаянным движением откинула занавес, открыла дверцы и закричала, захлебываясь плачем:

– Владыка мира! Никто не хочет нам помочь! Ты обязан спасти нас!

Когда все ушли, к маме подошел один еврей и сказал:

– Не волнуйтесь. Пойдемте со мной, ко мне. Переночуйте у нас, а завтра, с Божьей помощью, все уладится.

Мы пошли с ним. Этот человек привел нас в свою квартиру в подвале. Дверь открылась, и нам навстречу вышла невысокая плотная женщина, встретившая нас сердечной улыбкой. Она была типичной «а идише маме», с покрытой головой, как принято у замужних евреек. Рядом с ней стояла маленькая девочка лет десяти с милым личиком и двумя длинными косичками на плечах. Хозяин рассказал своей жене Бейле о том, что случилось в синагоге, и она тут же откликнулась:

– Конечно, конечно! Хорошо, что ты привел их к нам! Входите, располагайтесь.

Она разогрела кастрюлю борща и буквально оживила нас, ведь мы уже несколько недель не ели горячую пищу.

– Переночуйте пока, а утром посмотрим, – сказала хозяйка, когда мы насытились.

Впервые за долгое время мы ощутили вблизи этой чудесной женщины тепло домашнего очага…

На полу были постелены матрасы, набитые соломой, на которых мы, смертельно уставшие, моментально уснули. Теплота, с которой нас приняла эта замечательная семья, согревала нас много лет. Я могла бы целыми днями рассказывать о том, что сделали для нас эти люди…

Через несколько дней я поехала в Москву, в Министерство иностранных дел, и после многих усилий мы получили временное разрешение на пребывание в Киеве в течение шести месяцев; потом оно было продлено еще на такой же срок.

В течение целого года мы оставались в этой семье, греясь в тепле настоящего еврейского дома. Мог ли бы кто‐нибудь описать, какими были там субботы, наполненные святостью и любовью, – в этом подвале, волшебным образом вмещавшем всех приходящих!

Посередине комнаты стоял длинный стол, по двум сторонам его – скамьи. Сидевшие на них гости пришли послушать кидуш и попробовать немного чолнта(19), такого вкусного, каким он бывает только в настоящих еврейских домах, и почувствовать дух идишкайта – истинно еврейского образа жизни. В углу была печь из красных кирпичей, оттуда доносился запах еврейских блюд. Все гости были людьми, соблюдавшими заповеди и оживлявшими здесь свои души, жаждавшие хоть немного чего‐то еврейского. Особенно интересно было смотреть на хозяина дома, как он сидит во главе стола, – красивый еврей с длинной черной, начинающей седеть бородой; он выглядел для меня как наш праотец Авраѓам, вводящий в свой шатер ангелов… Он рассказывал что‐то из Мидраша(20) или еврейской истории, связывая это с комментариями на темы недельной главы Пятикнижия. Каждый, кто был там, жадно впитывал каждое его слово, а некоторые дополняли – тем, что прочли сами или помнили из отцовского дома. Но самым вол‐ нующим был момент, когда приходила очередь маленькой девочки Батэле сказать что‐то по недельной главе, и она на своем милом идиш, с широко открытыми глазами, начинала говорить, приводя всех в восторг, потому что нет на свете ничего более прекрасного и радующего, чем слушать, как еврейская девочка с детской непосредственностью пересказывает вечные сюжеты Торы. Представьте себе, чем занимаются все ее сверстницы: играют, шалят, капризничают. А этот ребенок сидит среди взрослых и делает все, чтобы они ощутили радость субботы! В синагоге она была своего рода достопримечательностью для иностранцев, которые с удивлением обнаруживали в этой пропащей атеистической России маленькую девочку, которая приходит в синагогу молиться и как взрослая отвечает звонким голосом: «Амен!». Разве не известно всем, что в России только старики еще соблюдают традиции, а молодое поколение уже отдалилось от веры совершенно, – и вдруг здесь сидит малышка и молится… невозможно поверить! Я уверена, что это было самое волнующее переживание, о котором иностранцы рассказывали по возвращении домой!

____________________________________________________________________________

19 Чолнт – горячее мясное субботнее блюдо.

20 Мидраш – часть Устной Торы, свод толкований к Танаху и комментариев мудрецов.

По истечении двенадцати месяцев нашей жизни в Киеве мы получили извещение о том, что разрешение на пребывание в городе нам больше не продлят и мы должны немедленно уехать из него. Мы перебрались в Житомир, который находится в ста пятидесяти километрах от Киева, и получили маленькую квартиру на окраине. Мы с Фаней работали домработницами у евреев, которые сжалились над нами: как иностранные граждане мы не могли получить нормальную, официальную работу.

В это время Фанино здоровье пошатнулось настолько, что она не могла выходить из дома, и все наши доходы составляли мои заработки на случайных работах в еврейских домах. Мы буквально голодали, не имея хлеба, – и вновь приходит нам на помощь семей‐ ство Майзлик! Они, не считаясь с затратами, покупали для нас сахар и другие необходимые продукты, и я ездила за ними в Киев; без этого мы бы просто умерли с голоду. Конечно же, материальная сторона помощи, которую они нам оказывали, была крайне важна для нас, однако гораздо существенней лично для меня было другое: когда открывалась дверь, в которую я стучала, и на пороге появлялась хозяйка дома, меня буквально затопляли исходившие от нее волны любви и тепла, дававшие мне силы на долгое время вперед. Войдя в их дом, я сразу же попадала в ее объятия; она говорила:

– Марточка! Когда, наконец, я увижу немного счастья у тебя и у Фанечки?

Я, уронив голову на ее плечо, орошала его слезами, а она утешала меня добрыми и мудрыми словами.

В 1948 году мама заболела, и ее не принимали в больницу, поскольку она иностранка. Мы были вынуждены отказаться, наконец, от польского гражданства и получить советские паспорта. Фаня уже была совершенно нетрудоспособна, а я устроилась на фабрику музыкальных инструментов настройщицей пианино. Зарплата была крошечная, и ее хватало лишь на самые неотложные нужды.

И еще один эпизод врезался мне в память на всю жизнь. Маленькая одиннадцатилетняя Батья с сияющим лицом вбежала в дом с новым кожаным поясом в руках. Она надела его поверх школьной формы и закружилась перед нами в веселом танце. «Батэле, откуда у тебя такой пояс?» – спросила ее мама. «Мамочка, я два месяца экономила на бубликах и собирала деньги, чтобы купить этот замечательный поясок. Посмотри: он подходит к любому платью!» – ответила девочка. Я вздохнула и отошла в сторону, сказав: «Как я была бы счастлива, если бы и у меня был такой красивый пояс!» Недолго думая, Батья сняла с себя пояс и надела его на меня, сказав: «Он твой». «Нет‐ нет, ни за что!» – закричала  я  и  стала  снимать его.

«Марта, я тебя очень прошу, – возразила Батья, – возьми его – ведь я дарю его тебе от всего сердца!» Расплакавшись, мы  обе бросились в обьятия друг к другу. Такие подарки помнят до самой смерти…в  1959 году, мама умерла, пролежав долгое время парализованной. И вновь именно дочь Бейлы, Батья, стала добрым ангелом, посланным с Небес, чтобы помочь мне и Фане добиться разрешения на выезд из СССР в Израиль. Только там я обрела наконец покой – и только благодаря тем людям, тому, что они для нас сделали. Я могла бы рассказывать эту историю еще и еще, без конца – прекраснейшую историю моей жизни, в которой настоящие герои, члены семьи Майзлик, сыграли такую важную роль.

Через  много  лет, Я и Марта (с подаренным ей поясом)

Мама и Марта. Встреча в Иерусалиме через много лет

¨Малый Храм¨

Высокая репутация и известность «постоялого двора» реб Лейбы и Бейлы Майзлик сделали наш дом своего рода «малым Храмом(21)», в котором пребывала Шхина(22). Он располагался поблизости от синагоги и был островом святости в море безбожия. По‐ жилые люди, жаждавшие идишкайта и изголодавшиеся по слову Торы, шли пешком несколько километров, при любой погоде, в дождь и снег, чтобы добраться в субботу в синагогу на общественную молитву. После нее они приходили к нам на трапезу. Мама вынимала из печи, стоявшей в углу комнаты, большую кастрюлю

_________________________________________________________________________________________

21 «“…Буду Я им малым Храмом…” [“Йехезкель” (в русской традиции – “Книга пророка Иезекииля”, 11:16]. Сказал раби Ицхак: “Это – синагоги и академии для изучения Торы в Вавилоне…”» (Вавилонский Талмуд, «Мегила», 29а).

22 Шхина – присутствие Бога в мире.

чолнта, но гости не только наслаждались настоящими еврейскими кушаньями, но и – что не менее важно – утоляли духовную жажду словами Торы, звучавшими за нашим столом.

Они оставались у нас до вечера и учили Тору, а я, съежившись в углу, ловила каждое слово. Только по истечении субботы, после

Наши постоянные гости

Ѓавдалы, эти люди разъезжались по домам общественным транспортом. Такая учеба, из субботы в субботу, заменяла для меня семинар, в котором сегодня обучаются девочки из религиозных семей. Из нее я черпала свой духовный багаж; воспоминания и впе‐ чатления тех времен свежи в моей душе до сегодняшнего дня. Было принято, что каждый из присутствующих делится с остальными своими открытиями на темы недельной главы Торы, – я тоже была в числе тех, на кого распространялась эта обязанность. Отмечу, что не помню такой субботы, когда читали бы «Биркат‐ѓа‐ мазон»(23) не в миньяне(24).

Этот «еврейский субботний постоялый двор» существовал долгие годы, причем родители мои и не помышляли о том, чтобы брать деньги с «постояльцев» или требовать у них что‐либо взамен. Могут спросить: как мы могли нести такое бремя? Все наши доходы складывались тогда из скудного папиного заработка – он, напомню, занимался починкой и обновлением матрасов – и маленькой пенсии за Лифшу, так что мы жили очень скромно: ведь в СССР, даже получая приличную зарплату, трудно было свести концы с концами. Но мы никогда не спрашивали себя, что у нас есть и чего нет. Наша дверь всегда была открыта – и в субботу, и в будни. При этом ни мы сами, ни наши гости не оставались в нашем доме голодными – еще одно чудо из череды тех, которые происходили с нами.

Чолт с особым вкусом

А теперь расскажу, из чего готовилась большая кастрюля чолнта, которого хватало на всех наших гостей из субботы в субботу в тот трудный послевоенный период. Продукты нам предоставляли для него… уличные мусорные баки. Я обходила их и возвращалась до‐ мой с картошкой, морковью, луком. Как могло быть, что в стране, страдавшей от недостатка продовольствия, люди выбрасывали овощи в мусор? Дело в том, что в течение практически всей зимы из‐за сильных холодов города почти не снабжались свежими овощами, так что многие семьи выращивали их на загородных участках и запасали для себя осенью впрок. Но из‐за того, что в городе у людей не было погребов, а о холодильниках тогда никто и не слышал, немало продуктов быстро портилось, и их выбрасывали. Я собирала их, а дома мы с мамой перебирали овощи, выискивая то, что еще годилось в пищу, а негодное я несла на рынок и продавала

______________________________________________________________________________________________

23 Биркат‐ѓа‐мазон – молитва после трапезы, во время которой ели хлеб.

24 Миньян – собрание из десяти и более взрослых мужчин для коллективной мо‐ литвы.

на корм домашним животным. Один раз меня даже арестовала милиция, и я сидела в отделении возле рынка: в СССР закон запрещал детям до шестнадцати лет заниматься торговлей. Кто‐то из знакомых увидел меня там, в отделении, через стеклянную дверь, и сообщил маме; она прибежала и со слезами и мольбами уговорила милиционеров отпустить меня. С тех пор, увидев при‐ ближавшегося стража порядка, я пряталась под прилавком.

Чолнт у мамы получался таким удачным, что люди говорили: как видно, Всевышний придал продуктам, из которых он изготовлен, свойства мана(25), и каждый, кто его ест, ощущает тот вкус, который ему по душе.

Зрелище того, как маленькая еврейская девочка собирает испорченные овощи из мусорных баков, привлекало уличных мальчишек, а ее беззащитность подстрекала их насмехаться и издеваться над ней. Не раз бывало, что когда я наклонялась над мусорным баком, меня осыпали картофельной шелухой, а то и забрасывали камнями под гогот прохожих…

Цена заповеди

Всякий раз, вернувшись домой с заплаканными глазами, униженная и расстроенная, я говорила маме, что больше не могу, не в состоянии переносить все это. Мама успокаивала меня и уговаривала не бросать такое важное доброе дело. Она говорила ласково:

– Батэле! Если ты не пойдешь собирать овощи – что будут есть в субботу эти несчастные старики? Для большинства из них это единственная порция горячей еды на всю неделю – в течение всей здешней зимы, промораживающей человека до самых костей! Одни из них живут в маленьких комнатах коммунальных квартир с общей кухней, а другие – вместе со своими детьми, не соблюдающими кашрут. Что такое твой стыд или объедки, которые в тебя бросают, по сравнению с великой мицвой – согреть сердца и души этих несчастных?

____________________________________________________________________________________________

25 Ман (в русской традиции – «манна небесная») – белая крупа, выпадавшая с неба для евреев во время их сорокалетних странствий по пустыне, в которой каждый ощущал вкус блюд, которые он любил.

Однажды, увидев, что я все еще не приняла к сердцу ее слова, она сказала:

– С тех пор, как разрушен Храм и у нас нет жертвенника, его заменяет наш обеденный стол. Наши трапезы за этим столом и слова Торы, которые мы говорим во время них, – это и есть наши жертвы. А теперь представь себе: если бы Всевышний приказал тебе сейчас: «Батья, принеси Мне жертву – только не из отборной муки, а из картошки и морковки», – а у тебя нет ни картошки, ни морковки, ни денег купить их, – разве ты не побежала бы изо всех сил собирать их всюду, где только найдешь, не обращая внимания на издевательства? Что такое твой стыд в сравнении с жертвой, которую ты возносишь Ему? Ты ведь помнишь слова мудрецов, которые так часто повторяет твой отец: «Одна заповедь, исполненная в страданиях, дороже ста, исполненных без страданий!»

Эти мамины слова произвели на меня такое впечатление, что с того дня я отправлялась на обход мусорных баков с радостью в душе.

Конечно же, при всей радости от исполнения заповеди собирания картошки по киевским мусорным бакам, я была счастлива, когда этого больше уже не требовалось. Со временем папа стал неплохо зарабатывать, его работа по починке матрасов была в Киеве наконец‐то востребованной. Увеличили родителям и пенсию за Лифшу, и мы уже могли покупать основные продукты для себя и гостей в достаточном количестве. Нам было еще далеко до того, чтобы считаться состоятельными, но жить стало намного легче.

Мама, бывало, говорила:

– Когда меня спросят на небесном суде, какие добрые дела я делала в этом мире, я попрошу, чтобы принесли наш стол, – и он расскажет обо всем…

Мицва остается навсегда

Вернувшись домой после напряженного восьмичасового рабочего дня и вечерней учебы, я получала свой ужин – тарелку горячего супа и несколько кусков хлеба. Но временами вместо этого мама ставила для меня на стол лишь стакан чая с бутербродом: это означало, что суп «перехватил» у меня сегодня кто‐то из неожиданно заглянувших к нам гостей.

В этих случаях я не выказывала никакого неудовольствия и разочарования, хотя полностью голод и не утолила. Тем, кто чувствовал себя в такой ситуации неловко, был папа; он садился рядом и говорил мне:

– Батэле! Наслаждение едой продолжается всего‐то три‐четыре секунды – пока пища находится во рту. Дальше уже нет разницы между самыми большими деликатесами и хлебом с чаем. Но если тарелкой своего супа ты насытила голодного гостя, ты исполнила заповедь, которая достигает небес и останется с тобой навеки. А главная награда за нее ждет тебя в будущем мире. Так подумай: какую же хорошую и выгодную сделку ты заключила с Всевышним!

Эти слова согревали меня и дарили мне ощущение счастья – ни‐ какое из земных удовольствий не могло с ним сравниться…

104

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 05.01.2020  21:51

 

Ш. Зоненфельд. Голос безмолвия (2)

(продолжение; 1-я ч.)

Погромы в Мозыре и чудесное спасение

Еврейские погромы начались в стране еще до революции и Гражданской войны.

Мозырь, в котором жили мои родители, тоже не избежал их; населявшим его евреям, как и во многих других городах, пришлось испить свою чашу страданий. Родители были вынуждены бежать из Мозыря, но через год изнурительных скитаний вернулись домой.

Летним днем 1916 года в город ворвались казачьи отряды, входившие в состав царских войск, и начался страшный погром.

Когда погромщики появились на улице, на которой жили мои родители, среди евреев началась паника. Отец спрятался на чердаке под грудой дров и старых вещей, а мама спрятаться не успела. В дом ворвался разгоряченный казак; смерть сверкала у него в гла‐ зах. Он увидел маму, пытавшуюся спрятаться за шкафом, и набросился на нее. Мама, несмотря на весь свой страх, набралась мужества и сказала ему:

– Знай, что у всех народов, верящих в Бога, величайший грех – причинять зло беззащитной женщине! Если ты что‐нибудь сделаешь мне, этот страшный грех будет преследовать тебя всю жизнь! Всевышний отомстит тебе за меня! Но если ты не причинишь мне зла, я обещаю тебе: все опасности войны обойдут тебя стороной, и ты вернешься целый и невредимый, с чистой совестью, к своей жене и детям!

И тут случилось невероятное: этот бешеный казак вдруг перекрестился, опустился на колени и сказал:

– Мамаша! Если ты обещаешь мне, что я еще увижу своих детей, я не только не трону тебя, но и буду охранять, чтобы и никто дру гой тебя не обидел!

Мама угостила его водкой, и он встал у входной двери, следя за тем, чтобы никто не вошел в дом, и стоял там до тех пор, пока погромщики не разошлись.

Из этой сцены видно, что мама прекрасно говорила по‐русски, – для еврейки, выросшей в религиозной семье, знание русского языка было в те времена большой редкостью. Еще девочкой она на‐

33

няла на заработанные ею деньги учительницу, которая научила ее читать и писать – и на идиш, и по‐русски, – а также преподавала ей арифметику. В дальнейшем мама приобрела привычку читать всякую бумажку, на которой было что‐то напечатано, листочки от календаря и прочее, и часто говорила мне:

– Никогда не сиди без дела! Нечего делать – читай что‐нибудь.

В своей «клинике», о которой рассказывалось выше, мама лечила и неевреев. Она свободно общалась с ними и читала все, что могла найти, о болезнях и методах лечения.

В той истории с казаком мама спаслась от гибели, но последствия случившегося были трагическими. Она тогда была беременна – впервые после четырех лет замужества, – и происшедшее так подействовало на нее, что у нее произошел выкидыш.

Однажды, когда отца не было в Мозыре – он был на противоположном берегу Припяти, – в город ворвалась другая банда, прославившаяся своей жестокостью по отношению к евреям. Мама, опасаясь, что муж не знает о происходящем и может вернуться, решила пробраться к нему, чтобы предупредить. Дело было зимой, река была скована льдом, и мама попыталась перейти ее по льду – мост был в руках бандитов. Неподалеку от берега лед под ней проломился, и она начала тонуть. Какие‐то люди, увидев это, бросились ее спасать и с большим трудом вытащили из воды. Лишь чудом она осталась в живых.

После этого происшествия родители вновь оставили Мозырь и скитались из города в город, лишенные всего, пытаясь спастись от банд, сеявших смерть всюду, куда ступала их нога.

¨Ваше благословение было мне защитой!¨

После двух лет скитаний, в конце 1917 года, мои родители окончательно поселились в Киеве.

После того, как они прожили там год, к ним в дверь кто‐то постучал. Мама открыла дверь и сразу же узнала стоявшего на пороге – это был тот самый казак, который ее пощадил. Он искал маму в их прежнем доме в Мозыре и, не найдя, не успокоился, пока путем расспросов не обнаружил их на новом месте.

34

Для мамы эта встреча была совершенно неожиданной и очень волнующей; она усадила гостя за стол. Успокоившись и придя в хорошее расположение духа после нескольких рюмок водки, тот стал рассказывать обо всем, что произошло с ним после того происшествия в Мозыре.

– Мамаша! – начал он взволнованно. – Я остался в живых только благодаря вашему благословению! Вот уже больше года, как я ищу вас, чтобы поблагодарить за то, что вы даровали мне жизнь! Я видел смерть перед собой тысячи раз; вокруг меня люди падали, как мухи, – а я вышел из всех страшных боев без единой царапины! Ваше благословение было мне защитой! Благословите меня и на то, чтобы и в мирные дни у меня была удача – пропитание и достаток…

Растроганная мама благословила его, и он ушел.

В коммуне

После того, как утихли бои между «красными» и «белыми» и большевики овладели всей страной, они занялись реорганизацией жизни в ней на идеологических основах марксизма.

Начинания их, как правило, были плодом фантазий, полностью оторванных от реальности. Одним из первых шагов была организация коллективных хозяйств на селе (предшественников печально известных колхозов). Наиболее полно коммунистическим идеалам в их первозданной чистоте отвечали так называемые сельскохозяйственные коммуны, в которых была самая большая степень обобществления имущества, вплоть до личных вещей. Индивидуум сам по себе превращался там в общественную собственность; весь его труд и способности принадлежали коллективу. Все, что он производил и зарабатывал, поступало в общий котел, и он должен был жить на выдаваемый ему наравне с другими паек.

При этом уравниловка существовала только для «низов». Для руководящих работников советская власть с самого начала, в полном противоречии с собственными декларациями, установила сложную многоуровневую систему льгот, включавшую закрытые распределители и государственные дачи, особые жилые районы, отдельную систему здравоохранения и многое другое.

Папа и мама как молодая пара в расцвете сил были записаны в одну из сельскохозяйственных коммун. Они были обязаны начать

35

свою жизнь заново – отдавать все, на что они способны, стране и системе.

Нетрудно представить себе, что чувствовали мои родители в коммуне. Для них началась новая эпоха – время непрерывной т желой борьбы маленьких людей, беспомощных и беззащитных, с громадной государственной машиной, безжалостно насаждавшей безбожие. Ведь одной из главных задач советской власти было систематическое искоренение веры и религии «;емных и невежественных народных масс».

В коммуне, членами которой стали мои родители, жили еще несколько еврейских семейных пар, соблюдавших субботу. Особенно большие трудности были у них именно с этим.

Маму, имевшую опыт оказания первой медицинской помощи, назначили медсестрой, но фактически она исполняла обязанности врача; это давало ей немалые возможности помогать евреям освобождаться от работы в субботу. Она использовала свое положение, чтобы организовать урок еврейской жизни для женщин, – а папа в это время начал давать уроки мужчинам по Гемаре. Под предлогом контроля за исполнением санитарных правил мама присутствовала при дойке коров, и это решало проблему запрета на моло‐ ко, надоенное без наблюдения еврея.

36

Лошадь

Отец попросил назначить его возчиком – взамен на разрешение по субботам оставаться дома. Это была, вероятно, самая тяжелая, грязная и неблагодарная работа, от которой другие старались отвертеться всеми правдами и неправдами. Быть возчиком означало вставать в будни чуть свет и поздно возвращаться, ездить по любым дорогам в любую погоду, через лес, помогать лошади вытаскивать телегу, застрявшую в грязи, отвечать за сохранность груза – ведь если что‐нибудь пропадет или будет украдено, на возчика па‐ дет подозрение. А еще – проводить целые дни в обществе лошади, чистить ее, расчесывать, кормить и поить, убирать за ней, следить, чтобы была здорова и сохраняла силы… Был там еще один еврей‐ возчик – бывший раввин. Свое новое положение, весь этот жизненный переворот он воспринимал как трагедию. Он сходил с ума в обществе лошади – и, в конце концов, после тяжелого нервного срыва умер.

У моего папы сложилось иначе. Он доверчиво и просто принимал все, что посылал ему Всевышний. Свою лошадь он полюбил. Принял ее как дар с небес – ведь, как он часто говорил, она давала ему возможность зарабатывать хлеб, не нарушая субботу, – а для него это было самым главным. Он не просто заботился о ней – чистил, кормил с руки сахаром. Он превратил ее чуть ли не в своего напарника по учебе, пересказывая ей сложные места из трудов толкователей Торы, читая в пути вслух книгу псалмов. Она отзы‐ валась на ласку и как будто понимала его.

Этот папин рассказ, как и многие другие, говорившие о его отношении к жизни, заложили основы моей личности. Они звучат в моих ушах, словно услышанные вчера, хотя папы уже много десятков лет нет в живых. В любой тьме он всегда видел свет – так же, как из окон подвальной квартиры умел увидеть звезды, о чем я расскажу в одной из следующих глав. Во многом благодаря этому рассказу и выученному из него уроку – уроку любви к Всевышнему и служения Ему в радости на основе простой веры – я смогла выстоять во всех испытаниях, посланных мне судьбой, и написать эти

37

строки, и делать сегодня все, чем пытаюсь быть полезной моему народу…

Родители всячески пытались вырваться из коммуны и в итоге сумели получить разрешение вернуться в Киев, где им выделили подвальное помещение рядом с квартирой дедушки, реб Яакова. У мамы с папой к тому времени была дочь Лифша, родившаяся в 1919 году, а после нее ежегодно, один за другим, появлялись на свет мальчики.

Мастерская-йешива

Дедушка, озабоченный тем, что соблюдение субботы при новом режиме превращается в тяжелую проблему, избрал себе профессию столяра. Через короткое время он сделался высококлассным мастером и открыл частную столярную мастерскую. Хотя она и должна была подчиняться определенным законам, он мог быть в чем‐то независимым и подбирать себе помощников по своему усмотрению.

Папа с дедушкой стали энергично подыскивать для своего предприятия евреев, соблюдающих заповеди. Вместе с еще одним достойным человеком по имени Шамай Барон они брали на работу всех, кто, несмотря ни на что, пытался вести еврейский образ жизни. Когда дедушку спрашивали, не боится ли он, он отвечал:

– Лучше делать и бояться, чем бояться и не делать!

Пустив в ход все связи, папа с дедушкой сумели оснастить свое предприятие необходимым оборудованием. Они зарегистрировали мастерскую и смогли получить большой государственный заказ на поставку ящиков.

Папа и дедушка сумели в какой‐то мере избежать внимания к себе со стороны государства. По существу, здесь на практике была успешно реализована идея «йешивы‐мастерской», соединявшей в себе занятия Торой и труд. В первой половине дня все работали, а во  второй  слушали  уроки  Гемары,  Мишны  и  учились  по книге «Эйн Яаков», популярном сборнике комментариев к Талмуду. Уроки давали дедушка, папа, реб Шамай Барон и другие знатоки

38

Торы. Папа сделался главой йешивы; со временем к нему прилепилось прозвище «раввин‐столяр».

Были две проблемы, для которых нужно было обязательно найти решение: исполнение заказов в установленные сроки и маскировка йешивы, включая возможность прятать священные книги на случай внезапной проверки.

Часть учащихся быстро освоила основы мастерства и в известной мере «уравновесила» тех, у кого руки не были приспособлены держать молоток и тесло. Но даже после множества разнообразных чудес, сопровождавших их учебу, они все‐таки отставали в ис‐ полнении заказов, что могло подвергнуть опасности само существование предприятия.

В сложившейся ситуации пришлось начать сбор пожертвований у благочестивых евреев, посвященных в тайну этой необычной столярной мастерской, – для того, чтобы на собранные деньги покупать готовые ящики на черном рынке и сдавать их заказчику под видом своей продукции. Только так можно было избежать закрытия и даже ходить в передовиках, чтобы люди получали премии. Состоятельные и щедрые евреи давали деньги, но от дедушки и папы все это требовало усилий и большого труда: они вставали в пять часов утра, чтобы застать тех людей прежде, чем они уйдут на работу, и получить у них пожертвование на мастерскую и расположенную рядом с ней кухню, из которой приносили еду два раза в день.

Для меня до сегодняшнего дня остается загадкой: откуда у дедушки и папы брались физические силы подниматься так рано в тридцатиградусный мороз и совершать обход в столь неурочное время? Вести дела предприятия, на котором заняты почти шестьдесят работников, немалая часть которых не приносила никакой пользы производству? Давать уроки и снабжать обедами работников и их семьи – и при этом не быть разоблаченными, не попасться «на горячем»?.. Только упорством и постоянной готовностью к самопожертвованию можно это объяснить.

Следует добавить, что вдобавок к зарплате, которую выдавали работникам мастерской, моя мама готовила им завтрак и обед, а

39

иногда и ужин, поскольку они приходили рано утром, молились и находились там до вечера, а некоторые даже оставались ночевать.

Каким образом они прятали тома Талмуда и другие святые книги – это уже отдельная история. Выручали неистощимые на выдумку еврейские головы. Под искусными руками нескольких переплетчиков, которые оказались среди всех этих «столяров», тома Мишны и Талмуда превратились в «профессиональную литературу». Из трактата «Сукка», описывающего правила построения кашерного шалаша для праздника Суккот, был взят целый ряд понятий, относящихся к устройству сукки, ее конструктивных элементов; они были тщательно нарисованы на отдельных листах, которые переплетчики вставили в Талмуд. То же самое было сделано и по другим темам, каким‐то образом связанным с геометрией, строительством и тому подобным, по всему Талмуду. Теперь инспекторам из государственных учреждений можно было объяснять, что эти толстые тома – старая литература по деревообработке для людей, которым трудно читать по‐русски.

Помимо этого, стол, за которым учились во второй половине дня, был устроен так, чтобы устранить всякую опасность на случай внезапного вторжения. Вокруг рабочего стола, широкого и длинного, сидели бородатые евреи с инструментами в руках; перед ними лежали дощечки – материал для изготовления деревянной тары. Под крышкой стола находились выдвижные ящики с раскрытыми томами Талмуда, а вместо стука молотков слышен был голос преподавателя, отзывавшийся в большом помещении гулким эхом. В прихожей, перед входом в саму мастерскую, находился пожилой «часовой», который обтягивал ящики полосками жести; рядом с ним висела незаметная нитка, которая вела к колокольчику, подвешенному в укромном углу мастерской. Когда приближался кто‐то чужой, «часовой» дергал ее. По его сигналу задвигались ящики с Талмудом и молотки начинали громко колотить по незаконченным изделиям.

Так и просуществовала эта «йешива‐мастерская» под носом властей в течение нескольких лет, благодаря поддержке свыше, которая чувствовалась на каждом шагу.

40

Попались ¨на горячем¨

Однажды инспектор из государственных органов появился во второй половине дня, в разгар урока Гемары. К несчастью, «часовой», ответственный за подачу сигнала тревоги, задремал. Инспектор застал всех сидящими и ведущими талмудическую дискуссию, с открытыми томами Талмуда в ящиках. Все присутствовавшие страшно перепугались: им предстоял суд и ссылка в Сибирь. И только мой папа, который вел урок, сохранил присутствие духа; он лишь молился Всевышнему, чтобы тот помог ему найти выход из положения.

– Что это за книги в ящиках? – строго спросил отца инспектор.

Отец, готовившийся к возможности подобного рода событий и отрепетировавший заранее свою речь, начал объяснять, что это – профессиональная литература на еврейском языке по столярному делу.

Выслушав его, инспектор произнес на чистейшем идиш:

– Кому ты рассказываешь бабушкины сказки? Мне, который учился в детстве в хедере, а потом несколько лет сидел в йешиве, – мне ты хочешь вешать на уши лапшу и объяснять, что такое Гемара и что такое Мишна? Я пошлю вас всех в Сибирь – и там, в бараках, в тайге, на пятидесятиградусном морозе, будете греться своей Гемарой!

Папа просто онемел, услышав чистый идиш в устах инспектора, и понял, что попал в сети, расставленные евреем‐коммунистом, который мог причинить гораздо больший вред, чем такой же коммунист, но нееврей. В мастерской поднялся гвалт, все бросились наутек в страшной панике…

В это время мама была на кухне и готовила ужин для остававшихся в мастерской на ночь. Услышав шум, она, сама перепуганная, прибежала посмотреть, что происходит, – и видит: ее муж сидит бледный как стенка, а напротив него инспектор пишет протокол.

Она набралась храбрости и обратилась к инспектору:

Шалом тебе, товарищ!

–  Шалом, мамаша! 

41

– Могу я спросить тебя, что ты там пишешь? – Какое твое дело, мамаша? Не вмешивайся!

–  Это мое дело, да еще как… Потому что мой предок и твой предок учились вместе!

– Где?

– У горы Синай!

Инспектор разразился циничным смехом и продолжал писать протокол. –

Я прошу тебя: порви то, что ты написал, и оставь в покое этих старых евреев. Подумал ли ты о том, что это значит – обречь стариков на арест и ссылку в Сибирь? Это ведь ляжет на твою совесть и будет преследовать тебя всю жизнь! Разве не достаточно тех страданий, которые причиняли и причиняют нам антисемиты, так теперь еще и ты преследуешь нас!

Если умоляющий голос моей матери смог смягчить окаменевшее сердце жаждавшего крови казака, то неудивительно, что он легко проник в сердце еврея, праотец которого стоял у горы Синай… Будто по мановению волшебной палочки, холодное и замкнутое лицо инспектора преобразилось; на нем появилась улыбка. Он порвал лист со своим доносом и, пробормотав несколько слов с извинениями, ушел.

После этого случая тот инспектор иногда приходил в мастерскую и присоединялся к слушавшим урок. С тех пор он постоянно предупреждал о предстоящих проверках, и благодаря ему «йешива‐мастерская» могла существовать дальше.

¨Никому из братьев не доверяйте¨

Спрашивается: как удалось сравнительно небольшой группе большевиков воцариться над страной с населением в сто пятьдесят миллионов человек?

Органы безопасности, называвшиеся в разные годы по‐разному: ЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД – НКГБ – МГБ – МВД – КГБ, а в народе – коротко и грозно: «органы», – уничтожили десятки миллионов ни в чем не повинных граждан своей страны. При этом тысячи «тружеников топора и плахи», от рядовых до высших руководителей – таких, как Ягода, Ежов, Берия и другие, – рано или поздно разделяли судьбу своих жертв. Крова‐

42

вый тиран Сталин ликвидировал почти всю «старую гвардию» революционеров и развязал войну против всех религий, прежде всего – против еврейской. Доносительство царило повсюду. Осуществилось пророчество

«Каждый пусть остерегается своего ближнего, и никому из братьев не доверяйте, ибо каждый брат непременно обманет, а каждый ближний разнесет сплетни»(1). Из‐за доносов, написанных по злобе или из мести, зачастую анонимных, исчезали миллионы людей. Парализованные страхом, не зная, чем могут кончиться попытки узнать, что случилось с их родными и близкими, люди боялись даже искать их – и молча несли свою боль и горе…

С огромной «машиной смерти», управлявшейся чудовищами, погубившими собственные души, вели свою нескончаемую, будничную и, казалось, безнадежную войну немногие праведники, среди которых были и мои родители. И длилось это в течение долгих‐долгих десятилетий…

Сукка реб Яакова

В 1930 году навстречу празднику Суккот мой дедушка, реб Яаков, построил сукку на своем дворе и пригласил к себе раби Хаима‐ Элияѓу Розена, одного из глав брацлавских хасидов в Советском Союзе. Тот приехал к нему из Умани, города, находящегося в двухстах километрах от Киева, поскольку там антирелигиозные законы и постановления проводились в жизнь более сурово, чем в Киеве. Дедушка и раби Хаим‐Элияѓу вместе сидели в сукке в первую ночь праздника, совершили, как полагается, с радостью и душевным подъемом кидуш(2)… Но в разгар трапезы, когда они беседовали на темы Торы, ворвались милиционеры, обоих арестовали, а сукку разнесли в щепки. Их продержали под арестом до конца праздника. Такой исход следует еще считать благополучным, раз они не попали в Сибирь за такое «страшное преступление»…

___________________________________________________________________________________
1 «Ирмеяѓу» (в русской традиции – «Книга пророка Иеремии»), 9:3.

2 Кидуш – благословение над бокалом вина в субботу и праздники.

43

Конец ¨мастерской-йешивы¨

В той же атмосфере преследований и угроз затянулась петля вокруг столярной мастерской папы и дедушки. По чьему‐то доносу она была ликвидирована, и связанные с ней люди рассеялись кто куда. Дедушка, реб Яаков, был арестован и обвинен в контрреволюционной пропаганде. Папе в последний момент удалось скрыться. Над дедушкой был устроен публичный суд перед коллегией в составе пяти судей, из которых трое были евреями. Один из этих еврейских судей спросил его:

– Зачем ты занимаешься такими делами, как строительство сукки и содержание йешивы, – делами, противоречащими закону, который запрещает вести религиозную пропаганду?

–  Я надеюсь, что еще придет день, когда вы втроем придете учиться в нашу йешиву и будете раскачиваться перед раскрытым томом Гемары! – ответил дедушка.

Эти слова, сказанные с детской наивностью, вызвали улыбку на суровых лицах судей. Адвокат использовал шутливую атмосферу, воцарившуюся на мгновение в зале, и заявил, что в данном случае суд имеет дело с человеком неуравновешенным, который не может нести ответственность за свои поступки. К счастью, эти слова были приняты судом, и дедушку освободили.

Несмотря на благополучный исход, он вышел из этой истории разбитым и подавленным. Особенно угнетало его то, что ему насильно сбрили его длинную бороду. Он не мог примириться со своим новым обликом, с бритыми щеками. Для такого еврея, как реб Яаков, длинная борода была символом самого его существования, самым зримым и исполненным смысла выражением его еврейства – пока не пришли «эти безбожники» и не разрушили все… С тех пор он стал избегать появляться на людях и сидел дома, замкнутый и подавленный. Случившееся сломило его и ускорило конец.

Завещание реб Яакова

С момента освобождения из‐под ареста и ликвидации столярной мастерской, бывшей делом его жизни, он выглядел как чело‐

44

век, у которого разрушен весь его мир. Однажды дедушка почувствовал такую слабость, что слег в постель. И хотя состояние его не внушало особых опасений, он велел созвать всех детей. Те собрались возле его постели и со страхом смотрели на него. Ему было тогда шестьдесят пять лет, и недомогание не угрожало его жизни. Он был в ясном уме и абсолютно спокоен. Побеседовав с каждым из своих детей, он сказал им, что жить ему осталось недолго. Дедушка попросил их не называть сыновей, которые у них родятся, его именем, поскольку не уверен в том, что внуки будут вести еврейский образ жизни. Исключение он сделал только для моей мамы:

– Уж твои‐то дети, Бейля, никогда не перестанут быть религиозными евреями.

Мама улыбнулась, взяла его руку в свою и сказала:

– Папа! Тебе еще рано умирать, а мне уже поздно рожать.

– Я знаю, знаю, – ответил он, – мои годы еще не вышли, но мне уже невыносимо жить в этом мире лжи.

– А если родится дочь? – спросила мама.

– Тем лучше! При этой власти легче воспитать дочь, верящую в Бога, чем сына! Только дай ей такое имя, которое будет заключать в себе имя Всевышнего, чтобы оно оберегало ее.

В 1935 году дедушка скончался и был похоронен на Лукьяновском кладбище в Киеве. С тех пор и до сегодняшнего дня никто из детей его и внуков, уважая его волю, не называл сына в его честь.

Я появляюсь на свет

Когда моя мама забеременела, ей было сорок три года.

В праздник Симхат‐Тора(3), когда папа танцевал со свитком Торы в руках, – а он плясал и веселился изо всех сил, и все остальные

_____________________________________________________________________________________

3 Симхат‐Тора («Радость Торы») – особое торжество в последний день осенних праздников Суккот – Шмини Ацерет. В этот день завершается годичный цикл публичного чтения Торы и сразу же начинается новый цикл.

45

плясали вокруг него, – к нему подошел один молодой человек и прошептал ему на ухо:

–  Реб Лейбе, у вас родилась девочка!

– Ну уж если известие о рождении дочки приходит ко мне в момент, когда я держу в руках свиток Торы, – воскликнул папа, – это несомненный знак о том, кем этой дочери предстоит стать!

Когда радостное известие, передававшееся из уст в уста, обошло присутствующих, люди подняли счастливого отца на плечи, как жениха в день свадьбы.

Впоследствии мама рассказывала, что папа, впервые взяв меня на руки, выглядел со своей длинной серебристой бородой, сбегавшей волнами по его груди, скорее как дедушка, чем как отец.

Она выполнила завещание реб Яакова, который хотел, чтобы в моем имени была буква «ѓэй», присутствующая в четырехбуквенном имени Творца и имеющая особенное свойство защищать человека. Соединением слова «бат» – на иврите «дочь» – с буквами «йуд» и «ѓэй», входящих в это имя, образовано красивое, чудесное еврейское имя Батья, которым она меня и назвала. В этом был особый смысл еще и потому, что незадолго до того скончалась бабушка Батья, мама моего папы.

Я родилась в 1936 году после сестры‐первенца Лифши, которая была старше меня на семнадцать лет, и шести сыновей. Маме было тогда сорок четыре года, папа был на три года старше ее. Прошло немало лет между рождением Гершеле, младшего из братьев, и моим рождением, и потому я, естественным образом, была ребенком, которого все обожали и баловали. Я даже страдала от избытка всего этого, когда остальные члены семьи просто состязались в любви ко мне. У меня было счастливое детство. Я была про‐ сто окутана семейным теплом…

46

Война и катастрофа

Начало войны

Весна моей жизни оказалась очень короткой. Мне было четыре года, когда разразилась Вторая мировая война, утопившая Европу и Россию в реках крови.

За девять дней до вторжения немецких войск в Польшу был подписан «пакт Молотова – Риббентропа» – договор о ненападении между Германией и СССР. Польша была разделена между ними, и Красная Армия оккупировала восточную часть этой страны без единого выстрела, так как польской армии к тому времени уже не существовало. Как бы там ни было, советская оккупация спасла сотни тысяч евреев, находившихся в этой части Польши. Среди тех, кто спасся, были учащиеся йешивы «Мир» и некоторых других, выехавших из Вильно в Японию, а затем в Китай.

Многие из польских евреев вскоре были репрессированы и высланы в Сибирь. Но они оказались счастливцами по сравнению с оставшимися, ибо те оказались в руках нацистов.

Эвакуация под бомбами

Киев с первого дня войны подвергался жестоким бомбардировкам. Когда начались бомбежки, я лежала в больнице с тяжелым воспалением легких; папа и мама дежурили у моей кровати по очереди круглые сутки. Когда бомбежки усилились, поступил приказ эвакуировать больницы вглубь страны – и больных, и персонал.

В первые дни войны Лифшу, которой тогда был двадцать один год, мобилизовали в качестве санитарки. Узнав о приказе об эвакуации больниц, сестра пришла попрощаться с нами и принесла документы родителей и самые необходимые вещи. Она горько плакала, прощаясь с нами, и обещала позаботиться о братьях, оставшихся дома. Родители понимали, что дочь вряд ли сможет выполнить свое обещание – в городе был полный хаос, а она сама должна была постоянно находиться в своей части, – но верили в то, что разлука с ней и сыновьями будет недолгой.

В панике и спешке все больные и врачебный персонал были посажены на поезд, в котором не было элементарных условий для

48

перевозки больных. Он направлялся в Среднюю Азию. А 19 сентября 1941 года Киев был взят немецкими войсками.

Моя старшая сестра Лифша (январь 1940), да отомстит Б‐г за ее кровь

Мы оставляем Киев

Киев расположен на обоих берегах Днепра. Поезд с больными пересек его по мосту и едва только успел отдалиться на несколько сот метров от реки, как мощный взрыв поднял мост на воздух, и обломки его посыпались в днепровскую воду – советское командование применяло тактику «выжженной земли». После прорыва обороны Киева советские части укрепились на восточном берегу Днепра; взрыв моста должен был затруднить немцам переправу и задержать их продвижение вглубь страны.

49

Мост через Днепр

Наш поезд был последним, оставившим Киев. Мои родители, как и все остальные в нем, надеялись, что эвакуация эта временная и через несколько дней они вернутся к детям. Поэтому люди взяли с собой только самое необходимое. Советское радио круглосуточно передавало ободряющие призывы и бодрые марши. Диктор возвещал торжественным голосом, что никогда германский солдат не ступит на землю Киева, а Красная Армия будет защищать город до последней капли крови. Прошло время, пока все поняли, как жестоко они обманулись… Этим можно объяснить, почему родители эвакуировались со мной, оставив всех остальных детей дома.

Поезд ехал медленно, нередко останавливаясь из‐за бомбежек. Ходячие больные выбирались из вагонов и прятались кто где успел. Стало известно, что немцы заняли Киев и продвигаются на восток.

Какое перо могло бы описать, что чувствовали тогда папа и мама, оставившие шестерых сыновей и дочь в этом аду? При этом сами они ехали неизвестно куда в поезде, с маленькой дочкой на руках, пылающей от жара…

50

В СССР на железнодорожных станциях были установлены котлы‐кипятильники, из которых можно было набирать горячую воду. Когда поезд останавливался, люди сходили, чтобы наполнить свои чайники. Так делал и папа, и чай поддерживал нас в течение всей нескончаемой изматывающей двухнедельной поездки. Мама взяла с собой некоторые из своих украшений и время от времени меняла какое‐нибудь из них на еду у крестьян, толпившихся на станциях с корзинами, полными всякой снеди.

Никакого расписания в движении поездов, конечно же, не было, и они отправлялись со станций без всякого предупреждения, из‐за чего случались страшные трагедии; истерические крики отставших были поистине ужасающими. Люди бежали за вагонами, пытаясь забраться на подножки, цеплялись за ручки дверей, поручни; те, кому это не удавалось, падали под колеса и погибали. У котлов с кипятком все толпились и отталкивали друг друга, стремясь вернуться, пока поезд не отъехал.

Дорожные злоключения;

Это случилось на одной из стоянок возле Чимкента, города в Казахстане. В тот момент, когда папа на платформе наливал в чайник кипяток, поезд внезапно тронулся. Мама страшно закричала:

– Лейба, Лейба, где ты!

Я тоже начала истерически плакать и кричать:

– Папочка! Папочка!

Мама подбежала к окну и увидела папу, изо всех сил бежавшего за поездом, от которого он все больше отставал…

Дикие вопли слышались из всех вагонов: папа был не единственным, кто не успел вернуться.

Вдруг из первого вагона спрыгнул какой‐то молодой человек, у которого, как выяснилось позже, отстала от поезда жена; он помчался к паровозу, вскочил в него и крикнул машинисту, чтобы тот затормозил. Поезд, который еще не успел набрать скорость, оста‐ новился, и все отставшие вернулись к своим семьям.

В течение многих часов после этого папа не мог успокоиться. Он был бледен, взволнован и беспрерывно читал псалмы – благодарил

51

Всевышнего за чудесное спасение. Отец был уверен: оно стало возможным потому, что Творец пожалел его рыдавшую жену с больной дочкой на руках… С того момента он не сходил с поезда на остановках, а платил какую‐то мелочь кому‐нибудь из мальчишек, сновавших по перрону, чтобы тот набрал кипятку.

Одними только приключениями во время этой поездки можно было бы заполнить целый том. Я выбрала именно эту, особенно травмирующую историю, потому что всякий раз, когда мама рассказывала ее, мы с ней вновь и вновь переживали те страшные мгновения: поезд набирает скорость, а папа бежит за ним – из последних сил, с чайником в руках…

Перелом в моей болезни наступил в середине нашего путешествия. Я все время лежала у мамы на коленях, находясь между жизнью и смертью. Родители непрерывно читали псалмы и молились о моем выздоровлении. Когда кризис миновал, они заплакали от радости…

По мере продвижения на юго‐восток больных в поезде становилось все меньше – люди по пути сходили. Папа решил, что нам нужно доехать до какого‐нибудь города с большой еврейской общиной, где есть минимальные условия для еврейской жизни, прежде всего, синагога и миква. В конце концов был выбран Самарканд, один из крупнейших городов Узбекистана и древнейших во всем мире, на юге азиатской части СССР.

Мы прибываем в Самарканд

Итак, наша двухнедельная поездка завершилась. В Самарканде была древняя еврейская община, существовавшая там около двух тысяч лет, состоявшая из бухарских евреев с небольшой примесью беженцев из Восточной Европы. Местные жители говорили на бу‐ харско‐узбекском жаргоне, очень похожем на персидский язык.

Мы получили ветхий сарай в еврейском квартале. Родителям предстояло начать новую жизнь, вдали от родных мест, где остались их дети.

52

В том сарае, лишенном элементарных удобств, в чуждом и непривычном окружении, нам было суждено провести четыре года в ожидании окончания войны.

Жизнь в Самарканде была очень тяжела и для папы, и для мамы. Люди там были для них чужими, с совершенно иными обычаями и привычками, язык их был нам непонятен. С течением времени, однако, туда прибыло множество беженцев из Польши и Литвы, и это ослабило нашу изоляцию. Познакомившись с папой поближе, члены бухарской общины, ревностно соблюдавшие заповеди Торы, прониклись к нему уважением и прозвали его в своей среде «хахам» – «мудрец». Папа начал давать ежедневные уроки на иврите по еврейским законам и книге «Эйн Яаков».

Песах в Самарканде

В 1942 году один из уважаемых членов общины пригласил нас к себе на две ночи седера и на первый день праздника.

Мужчины сидели облокотясь, как положено в эту ночь, на полу, покрытом большим персидским ковром, а в центре между ними стоял низкий стол, на котором были маца и кеара – блюдо с горькой зеленью и всем остальным, чему полагается на нем быть в эту ночь. Папе была предоставлена честь вести седер на иврите; он же переводил все на русский язык. Женщины сидели в боковой комнате отдельно. Хозяин предложил папе мягкое кресло, зная, что его гость – ашкеназ, то есть европейский еврей, не привыкший сидеть на полу, но папа не хотел нарушать местные обычаи. Меня усадили рядом с папой и удостоили чести задать традиционные «четыре вопроса». То, как я их задавала на иврите, – как научил меня папа, – произвело сильное впечатление на хозяина и гостей.

В конце трапезы хозяйка угостила меня орехами и миндалем, и я потом долго берегла их, как драгоценные бриллианты. Когда мы уходили, хозяин дома дал нам несколько листов мацы, немного картошки и лука и три яйца. Этим мы питались все дни праздника.

В первые месяцы, проведенные нами в Самарканде, мама выменяла все остававшиеся у нее драгоценности на еду. Один из мест‐

53

ных евреев, с которым папа молился в синагоге, был директором государственной швейной фабрики. Он открыл папе, в какое время и куда его рабочие выбрасывают мусор и производственные отходы, среди которых он постарается припрятать кусочки ткани, годные к употреблению. Мама ждала в том месте позади фабрики и собирала отходы; из кусочков ткани она шила пестрые платья для девочек и продавала их на городском рынке.

Главный вид транспорта в Самарканде

Большая часть внутригородского транспортного сообщения, пассажирского и грузового, осуществлялась в Самарканде на ослах и лошадях, автомобилей и автобусов почти не было. Я бегала по рынку и собирала навоз. Из него мы делали кизяк: лепили круглые лепешки и бросали их о стену. Они прилипали к ней, а высыхая, отваливались и падали на землю. Кизяк служил нам вместо дров для отопления и приготовления пищи.

Местные евреи полюбили моего папу. В синагоге, где он молился и куда приводил меня, были в основном люди из бухарской

54

общины. Когда я отвечала на кадиш(1) «Амен!», они поворачивались в мою сторону и угощали меня конфетами и кусочками пирога. Один из местных евреев, работавший на центральном городском молокозаводе, сообщил нам, в каком месте сливается сыворотка, остающаяся при производстве масла и сыра. Мы с мамой ходили и набирали эту сыворотку ведрами, потом процеживали и собирали крошки сыра, которые в ней были. Это спасало нас от голода.

Страшные известия из Киева

В первые наши месяцы в Самарканде родители не получали никаких известий от детей и родственников из оккупированного Киева. В середине зимы 1942 года стали распространяться слухи, будто немцы уничтожили всех евреев Киева в Йом‐Кипур(2), осенью 1941 года (в действительности массовые расстрелы евреев начались за два дня до Йом‐Кипура и продолжались несколько дней), – всех, кто не смог убежать или спрятаться. Это происходило в одном из больших киевских оврагов под названием Бабий Яр. Активное участие в резне принимали украинские полицаи.

Невиданная жестокость немцев стала для киевских евреев неожиданностью: считалось, что они более человечны и культурны, чем украинцы, и цель их – только военные объекты противника. Никому не приходило в голову, что они могут подвергать массо‐ вому уничтожению мирных жителей, стариков, женщин и детей… И в Польше накануне ее оккупации многие евреи предпочитали остаться в своих домах, хотя можно было перейти к русским. Причина была та же: людям было трудно отказаться от привычных и устоявшихся представлений об интеллигентности и гуманизме немцев.

____________________________________________________________________________________

1 Кадиш – молитва на арамейском языке, в которой прославляются святость име‐ ни Всевышнего и Его могущество. Одну из разновидностей ее – кадиш ятом (букв.

«кадиш сироты») произносят в память об умершем.

2 Йом‐Кипур – День искупления – день поста, покаяния и прощения грехов, в который окончательно определяются судьбы мира и каждого человека в отдель‐ ности на следующий год.

55

Все было тщательно спланировано и продумано. Вначале через дворников и управдомов распустили слух, будто немцы собираются переселить евреев в спокойное место, подальше от полей сражений. Затем по городу были расклеены тысячи следующих объ‐ явлений:

Евреи Киева шли в Бабий Яр целыми семьями, с вещами, и погибали в этой долине смерти, где все было приготовлено для массовых убийств с тщательностью и чисто немецкой пунктуальностью. Возможно, это была жесточайшая резня, какую знало чело‐ вечество.

Знакомые киевляне, прибывшие в Самарканд, рассказали, что там, в Бабьем Яре, нашли свою смерть и шесть моих братьев, и большинство родных, всего сорок восемь человек – да отомстит Господь за их кровь!

Мама видит страшный сон

О моей сестре Лифше у нас не было никаких известий до конца войны.

Все эти годы родители жили надеждой на то, что в один прекрасный день откроется дверь, в ней вдруг появится старшая дочь и бросится к ним в объятия.

56

В ночь Поста Эстер, перед праздником Пурим, ранней весной 1943 года моя мама увидела страшный сон: она идет по улице и вдруг видит похоронную процессию: несут гроб. На вопрос о том, кого хоронят, ей ответили: «Лифшу Майзлик». Мама проснулась, потрясенная, потом вновь задремала – и сон повторился…

Утром она рассказала этот сон папе; тот погрузился в глубокую скорбь.

Между двумя больницами

Летом 1943 года в Самарканде начались эпидемии разных болезней. Мама заразилась тифом, и ее положили в тяжелом состоянии в больницу. Когда она сражалась там за свою жизнь, заболел и папа, и его с малярией поместили в другую больницу. Я, маленькая девочка, которой еще не исполнилось семи лет, бегала из одной больницы в другую. Такая мне выпала тогда судьба – еврейской девочке, маявшейся среди узбеков, одинокой и неприкаянной, о которой некому было позаботиться, дочери тяжело больных по‐ жилых родителей. Мои благополучные сверстницы нежились в тепле родительских домов, а я, маленькая Батья, появившаяся на свет, когда папа и мама были уже в возрасте, мытарствовала в этом мире, лишившись братьев и сестры, среди грубых людей, даже языка которых я не понимала. Исключением были несколько добрых евреев, приглашавших меня к себе, чтобы немного подкормить. Так неожиданно я превратилась из маленькой шаловливой девочки в медсестру, ухаживавшую за отцом, горевшим в жару. Глаза папы выражали огромную любовь и жалость ко мне, единственной его опоре в жизни.

Положение мамы было еще более серьезным. Она лежала в изолированном инфекционном отделении, куда вообще не разрешалось входить из‐за опасности заражения. По утрам я приходила к входным дверям, ждала, пока кто‐нибудь выйдет, и спрашивала, жива ли еще женщина по имени Бейля Майзлик. После этого с полными слез глазами я шла в больницу, где лежал папа, и целый день ухаживала за ним.

57

Мама верна себе

Мама чудом выздоровела и вернулась домой, но болезнь очень ослабила ее. Там, в больнице, она брала с подававшегося ей подноса только еду, которая не была трефной, и еще одна медсестра‐ еврейка старалась принести ей из кухни что‐нибудь из овощей или фруктов. Врачи говорили, что она может умереть от слабости, если будет упрямиться и отказываться от еды, которую дают в больнице. Когда мама вернулась в пустой дом, где не было ни крошки еды, она была настолько слаба, что даже не могла стоять на ногах. Опасность смерти от истощения была вполне реальной.

По соседству с нами жил один еврей, беженец из Польши, директор столовой. Этот человек слышал то, что говорили врачи, и жалел маму; меня он тоже очень любил и всегда, когда встречал, давал конфеты или пирожок. Когда мама вернулась домой, он пришел к нам и сказал:

– Госпожа Майзлик, вы подвергаете опасности свою жизнь. Вы обязаны есть, чтобы у вашей девочки осталась мама! Я готов каждый день приносить вам хороший мясной обед с горячим супом, который вас поддержит.

Мама категорически отказалась, сказав:

– Я очень благодарна вам за доброту и сердечность, за желание поддержать мою жизнь и здоровье, и особенно – за беспокойство о моей девочке. Но неужели вы думаете, что Всевышний нуждается в куске некашерного мяса, чтобы вернуть мне здоровье? Если Он захочет, то вылечит меня и без этого. А если мне суждено умереть – я предпочитаю уйти из этого мира, не осквернившись запрещенной едой.

Добрый сосед приносил маме немного молока, но в ее состоянии этого было явно недостаточно.

Мы пытаемся выжить

Папа тоже выздоровел и вернулся домой, как и мама, слабый и изможденный. Я обходила его друзей и знакомых, ходивших с ним в синагогу и слушавших его уроки; они давали мне немного еды.

58

Будучи постоянно голодной, я отдавала всю еду родителям. И все же ее не хватало для того, чтобы привести их в норму. Особенно тревожило состояние мамы, слабевшей с каждым днем.

Еще я выходила за город с корзиной, чтобы нарвать зелени – шпината, из которого мама жарила котлеты, горькие и отвратительные; в них, по мнению местного врача, содержалось что‐то питательное.

Однажды, когда я возвращалась из своего похода за шпинатом печальная и полная тревоги за родителей, передо мной по шоссе на городской окраине ехала телега, нагруженная мешками с картошкой; на них сверху сидел солдат‐узбек и охранял драгоценный груз.

Идя за телегой, я заметила две картофелины, упавшие с нее на дорогу. Я замедлила шаги, и когда солдат отвернулся, быстро нагнулась, подняла картофелины и засунула их между стеблями шпината. И вдруг я вижу: солдат повернул голову ко мне и смотрит на меня с улыбкой. А с телеги опять скатываются две картофелины, и солдат на этот раз провожает их взглядом…

Мой мозг лихорадочно заработал. Что это значит? Быть может, он заманивает меня в ловушку, чтобы потом обвинить в краже? Но у меня не было времени на раздумья: мысль о том, что картошка может спасти жизнь папе и маме, прогнала страх, и я опять по‐ добрала ее. К моему изумлению, все повторилось – еще, и еще, и еще…

Когда я вернулась домой с корзиной картошки и рассказала родителям об этом странном происшествии, папа посмотрел на меня с улыбкой и сказал:

– Почему ты не спросила того солдата, когда придет царь Машиах(3) и избавит нас от наших бед?

– Папочка, откуда узбекский солдат может знать, когда придет Машиах?

– Батэле, разве ты видела, или кто‐нибудь видел, чтобы узбекский солдат бросал картошку еврейской девочке?

– Может быть, это был пророк Элияѓу? – спросила я.

____________________________________________________________________________

3 Машиах – Мессия.

59

– Я не знаю, кто это был. Но в одном я уверен: это не был узбекский солдат!

Моя картошка подкрепила маму – но лишь на время, на несколько недель. Для настоящего выздоровления этого было недостаточно, и опасность ухудшения состояния из‐за упадка сил еще не миновала.

Посылки из Америки

В те дни, полные тревоги и отчаяния, из местной почты пришло извещение. Мы с папой пошли туда – и оказалось, что нам пришла посылка из Соединенных Штатов; ее отправителем была Дина, мамина сестра‐близнец из штата Флорида, уехавшая в Амери‐ ку еще в 1911 году. Она разыскала нас при помощи «Красного креста». Всего мы получили, с промежутками в неделю, пять посылок с жизненно необходимыми продуктами; все продукты имели печать кашерности – Дина знала, что мы некашерное есть не станем. Присланные продукты поставили родителей на ноги и позволили им полностью прийти в себя.

После нескольких тяжелейших месяцев, полных тягот и страданий, мы опять были вместе. Я была счастлива вновь быть с папой и мамой; их любовь ко мне и преданность стали еще сильнее после того, как они увидели, насколько самоотверженно я помогала им, пока они болели. Папа, который по характеру своему не был склонен к слезам, расплакался как ребенок, вспоминая, как он, сильный и взрослый мужчина, лежал в жару, а рядом с ним постоянно была его маленькая слабая дочка, с удивительной быстротой превратившаяся в нежную и заботливую медсестру…

Ангел у моей постели

Увы, период относительного спокойствия и благополучия оказался недолгим. На нас свалилась новая тяжкая беда. Через несколько недель после маминого возвращения из больницы наступила моя очередь: я заболела корью. Лежа в нашей комнатке на полу, на тощей соломенной подстилке, я горела в жару и тяжело

60

дышала. Когда пришел врач‐узбек и осмотрел меня, мама спросила его:

– Доктор, скажите, пожалуйста, бывает ли, что такие больные выживают?

Врач холодно ответил:

– В жизни все случается! Бывает, что тяжелобольные, находящиеся в опасном, безнадежном состоянии, возвращаются к жизни и выздоравливают – один из тысячи или двух. Но еще не бывало в истории медицины, чтобы умерший вернулся с того света. Так вот: если бы ваша девочка была еще жива, – оставалась бы слабая надежда на такое редкостное чудо. Но она фактически уже труп. Из страны мертвых еще никто не возвращался.

Папа сидел с одной стороны от меня, читал псалмы, и его слезы заливали пожелтевшие страницы. А мама сидела с другой стороны, заламывала руки и твердила:

– Властелин мира! Отец небесный! Отец милосердный! Что еще осталось у нас в этом страшном мире, кроме этой девочки, которую мы назвали в Твою честь! Шесть моих сыновей погибли в Бабьем Яре, а моя дочка Лифша воюет и неизвестно, жива ли она. Если Ты заберешь у нас еще и Батэле – что же останется у нас в мире. Зачем после этого жить? Но даже если она останется жива – чем я буду ее кормить? Ведь сейчас она ничего не чувствует, и голода тоже… Я не знаю, что просить у Тебя, и потому ничего не прошу, но верю в Твою бесконечную доброту!

И оба они зашлись плачем – таким, который пронзает небесные своды и отворяет врата милосердия…

Так сидели мои родители, проливая слезы, но тут вдруг услышали мой голос:

– Мамочка, почему ты так плачешь? Что с тобой? Я только что видела дедушку Хаима‐Даниэля, он был похож на ангела. Дедушка гладил меня, смеялся и говорил: «Внучка моя, будь здоровой и сильной! На небесах сжалились над твоими старыми родителями, у которых ничего не осталось в жизни, кроме тебя! Будь же здоровой, дитя мое!». А когда я захотела поцеловать его – он поднялся в воздух и вылетел в окно. Вы его видели? Он же стоял вот тут, у моей постели…

61

И я вновь задремала.

Проспав несколько часов глубоким сном, я проснулась, словно рожденная заново. С этого момента я пошла на поправку.

Война окончена!

Во вторник 8‐го мая 1945 году гитлеровская Германия капитулировала. Весь мир захлестнула волна радости от победы над нацистским зверем. Самые страшные потери понес еврейский народ – шесть миллионов убитых, то есть каждый третий еврей…

Как только стало известно об окончании войны, мы начали паковать наши немногие вещи и готовиться к возвращению в Киев.

О горькой участи шести моих братьев, погибших в кровавом аду Бабьего Яра, мы уже знали, но о том, что случилось с Лифшей, ничего не слышали в течение всей войны.

И вот мы, с нашими жалкими пожитками, садимся на поезд, идущий на северо‐запад; наша цель – Киев.

62

Продолжение следует

От редактора belisrael

Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»

Опубликовано 01.01.2020  23:23

Жанна Чайка. Эмиграция, репатриация

Я поняла, что у некоторых сложилось мнение, что я слишком ностальгирую за прошлым потому, что в Израиле себя не нашла и все самое хорошее осталось в стране исхода.

Мне бы хотелось внести ясность в этот вопрос, чтоб больше к этому не возвращаться.

Ностальгия, черта всех эмигрантов и репатриантов. У кого больше у кого меньше.

Многие не нашли себя в Стране Обетованной и через энное количество лет уехали в другие страны, в том числе, и вернулись в страны исхода.

Я их за это не осуждаю, у каждого своя дорога в жизни.

Начну с того, что я очень рада жить и творить в Израиле, а в нем, как и в каждой стране, есть свои минусы и плюсы.

Я себя полностью нашла, и мои дети тоже, и сейчас я счастливая бабушка.

Ба мир цвэй гитэ шэйнэ эйнэклэх, их об асах нахэс фын зэй ын фын майны кындэр.
У меня два красивых хороших внука и я имею от них удовольствие (безмерное) и от своих детей.

Я человек творческий, много пишу, и занимаюсь любимыми делами, у меня много хобби, разных.

Кто общается со мной поближе, знает об этом.

То, что было в прошлом, осталось в нем, и вспоминать, не значит горько сожалеть и я не вижу в этом трагедии.

Тут в группе нас обьединил ИДИШ, и мы общаемся, вспоминаем о нем и пытаемся его не забыть, чтоб было, что передать потомкам.

Воспоминания связаны с моими близкими, ушедшими в мир иной, и я, как и другие участники, их очень люблю и помню, и не считаю трагедией или стыдом рассказывать о них, о своем детстве, когда деревья были большие, мы маленькие, и все любимые живы.

Я надеюсь, что никого не обидела своим постом.

В преддверии нашего большого праздника Ханука их вынчевэ фар илы идн гэзынт быз 120 юр, мозл, нахэс фын ды кындэр ын эйнэклах!
Я желаю всем евреям здоровья до 120 лет, счастья, радости и удовольствия от детей и внуков!

Их фрэйзах вус ыз ду аза групп, ви мы кэн рэдн момэ лушн, я радуюсь, что есть тут такая группа, где можно говорить на родном языке, и ни за что не хотела бы оказаться в других странах, где эмигранты евреи не могут разговаривать на своем языке, и часто, скрывают свою принадлежность к еврейскому народу!                                                                                                                                                                                                                                            22.12.2019

Опубликовано 22.12.2019  20:47   

Н. Эстис. Калинковичский Ребе

… «Какую радость принесло в дом рождение малыша… Помнится мне, словно это было вчера… Обряд обрезания пришёлся на дни Песах. Испекли Пасхальный торт, да такой, что каждому досталось по увесистому куску! Пригласили всех уважаемых жителей местечка и даже Адмор (так называют Ребе – главу хасидской общины) пришёл, и в знак благодарности за то что Цадик оказал нам честь своим визитом, преподнесли ему Тшура – пожертвование, как было принято … И ещё Адмор благословил меня и дал мне «Шмира» (талисман-оберег) – монету в десять копеек…» – такие интересные воспоминания о Калинковичского Ребе я нашла в письмах жителя Местечка Калинковичи, сионистского деятеля Йосефа Хаима Дорожко, опубликованных в Тель Авиве в 1934 году. Письмо было датировано 10 июля 1919 года и описывало события семилетней давности т.е. упоминание о Ребе относится к 1912 году.

«Несомненной “достопримечательностью” Калинковичей был хасидский “ребе”. По словам знавших его, он был весьма образованным и умным человеком, и к нему во “двор”, особенно в праздники, стекалось много верующих евреев из Мозыря, Хойник, Речицы и даже из Гомеля.» – Это воспоминания Моисея Герчикова из книги «Пути-Дороги» . Моисей Герчиков проживал в Калинковичах с 1909 по 1911 год.
Кто же он такой Калинковичский Ребе? С каким трепетом и уважением отзываются о нем его современники!

Рабби Барух Довид Тверский из Калинкович

Залман Бахарав (Рабинович) в очерке-воспоминаниях «Мое местечко Калинковичи» проливает свет и даёт ответ на вопрос, мучавший меня довольно долгое время.
Вот что он пишет: «Большинство жителей местечка были Столинские Хасиды. Однако проживал в местечке Адмор Ребб Барух Довид Тверский, потомок Ребб Нахума из Чернобыля. Окружавшие его хасиды наслаждались светом его проповедей во время застолья на исходе Субботы, он умел мудро и доступно трактовать происходившие в мире события. За советами к нему обращались предприниматели и «еврейские общественные деятели» из отдаленных городков. В Симхат Бейт-Хашоава (в дни Суккот) танцевал Рабби со Свитком Торы в окружении всех жителей местечка.»

Сохранилось и стало доступно нам письмо, собственноручно написанное Рабби  Барухом Довидом. Оно было выставлено на Аукционе Кедем и сопровождалось краткой информацией об отправителе. Адмор Ребб Барух Довид Тверский родился в 1875 году, был сыном Адмора Ребб Мордехая Дова из Горностайполя, в 1903 году возглавил хасидут отца, а в 1904 году переехал в Калинковичи, откуда руководил Горностайпольскими хасидами России и Литвы.

Ребб Барух Давид был известен как мудрец и знаток Торы. Стоит обратить
внимание, что в те годы, когда земляки упоминали о Ребе как о мудром и
образованном человеке к которому приезжали за советом из далека, ему было
всего 35 лет!

Рабби Барух Довид был младшим из сыновей Рабби Мордехая Дова
Тверского главы хасидского двора из Горностайполя близ Чернобыля. У отца он
черпал знания и мудрость. Будучи юношей он стал известен как знаток Торы и
еврейских законов. Когда отец закончил работу над очередной книгой он
поручил сыну редакцию и подготовку к печати. Перед Барухом Довидом встала
очень сложная задача. Юноша был не только мудрецом Торы, но ещё и очень
воспитанным, почитающим своих родителей. Редактировать или искать ошибки
в книге своего отца было для него невероятно тяжело. Отказаться от просьбы
отца он тоже не посмел. И все же мудрый юноша выполнил отцовское
поручение, не нарушив заповеди почитания родителей.

Борух Довид женился в возрасте 18 лет и некоторое время жил около
отцовского дома. После смерти отца в 1904 году Барух Довид с женой и детьми
переехал в Калинковичи, где возглавил хасидский двор.

В ноябре 1920 года во время погрома Булак-Балаховича Ребе был вынужден
прятаться у соседей. Через четверть часа после того как он покинул свой дом,
туда ворвались погромщики. Их целью было похитить Калинковичского Ребе,
чтобы потом требовать у местных евреев выкуп. Зверства и варварство
погромщиков не возможно описать. Они грабили, убивали и насиловали. Не
найдя Ребе и озверев ещё больше от такой своей неудачи, на спешном совете
погромщики приняли решение наказать Ребе за побег и сжечь его на базарной
площади, как только найдут. Прибывшие отряды Красной Армии вытеснили
балаховцев из Калинкович. Однако евреи местечка понимали что опасность ещё
не миновала. Семья Ребе а с ним ещё около 500 человек бежали в Гомель. После
окончательного разгрома большевиками балаховцев, через 3 недели Барух
Довид с семьей вернулись домой. Дом был разграблен и разрушен. К счастью,
большая часть святых книги в доме Ребе уцелела. Ребе принял нелегкое решение
бежать с семьёй за границу. Неудача постигла их на пути к спасению, они
оказались в тюрьме. Чудом им удалось бежать из тюрьмы и добраться до Пинска,
Варшавы, а оттуда до Вены. Спустя несколько лет в 1925 в возрасте 51 года Рабби
Барух Довид Тверский скончался и был захоронен в Вене. Его жена по истечении
какого то времени репатриировалась в Израиль и похоронена в Иерусалиме на
Масличной Горе.


Надмогильный склеп, где захоронен Рабби Барух Довид Тверский из Калинкович

Рабби Барух Довид всю свою жизнь был человеком скромным и избегал
публичности. Перед своей кончиной Ребб Барух Довид Тверский дал
распоряжение не упоминать на погребальной плите почетные титулы и
перечисление его достоинств, несмотря на то, что до сих пор это принято в
хасидских общинах. Он также просил не устраивать поломничество к его могиле,
не приносить записки с просьбами. Его многочисленные рукописи исчезли.
Потомкам удалось опубликовать сборник вопросов и ответов по Алахе – Законам
Торы, который издали совместно с книгой Турей Загав отца Рабби Мордехая Дова
Тверского. Несмотря на предсмертную волю покойного, не зарастает тропа к могиле
Барух Довида, евреи приходят сюда помолится Творцу за больных, за успех в
бизнесе. Ведь в книге «Зоар» сказано, что после смерти праведники влияют на
благополучие мира ещё больше, чем при жизни.


Могила Рабби Барух Довида Тверского. Вена

Нина Эстис, Маккабим Иллит, Израиль

Опубликовано 07.11.2019  14:09