From Israel to Australia. About Jews and everything else / מישראל לאוסטרליה. על היהודים ועל כל דבר אחר / От Израиля до Австралии. О евреях и обо всем на свете / Ад Iзраiля да Аўстралii. Аб яўрэях i ўсiм на свеце / Від Ізраїлю до Австралії. Про євреїв і все на світі
Калісьці на нашай зямлі квітнела створаная на ідышскай аснове культура. Пачатак ёй паклалі ў канцы XIV стагоддзя запрошаныя ўладамі Вялікага Княства Літоўскага яўрэі. Асноўныя плыні іх ішлі да нас з Нямеччыны і Польшчы. У якасці сродку зносінаў паміж сабою яўрэі гэтых краінаў выкарыстоўвалі ідыш. Ён быў даволі шырока распаўсюджаны на еўрапейскім кантыненце, таму яўрэі добра разумелі адно аднаго незалежна ад месца свайго пражывання. Падобнае можна сказаць і пра шырока распаўсюджаную ў Сярэднявеччы латынь, прычым не толькі ў межах Еўропы. Адзіная камунікатыўнага характару агульнаяўрэйская мова Еўропы ідыш мела пэўныя тэрытарыяльныя асаблівасці, бо ніяк жа нельга было абысціся без папаўнення яе лексікі словамі карэннага насельніцтва той ці іншай мясцовасці.
Падобнае мела месца і ў Беларусі, толькі далёка не ў такіх маштабах, як у Нямеччыне, таму яўрэяў – носьбітаў ідышу яе жыхары разумелі і разумеюць без перакладчыка, што, аднак, пазітыўна не адбілася на іх узаемадачыненнях. У непараўнальна лепшым становішчы, чым беларуская мова, знаходзіўся ідыш у часы Рэчы Паспалітай і Расійскай імперыі. З-за крайне адмоўных наступстваў свядомай палітыкі першай здольныя да літаратурнай дзейнасці беларусы вымушаныя былі пісаць свае творы па-польску, а другой – па-руску. Яўрэі ў гэтых высакародных этнастваральных мэтах выкарыстоўвалі толькі ідыш. І калі цягам XVIII–ХІХ стагоддзяў беларусы на сваёй роднай мове не напісалі нічога такога, чым бы захаплялася Еўропа (яна захаплялася іх польска- і рускамоўнымі творамі), у літаратуры Беларусі на ідыш з гэтым не мелася ніякіх праблемаў. Праўда, пэўныя перашкоды чыніў царызм, але яны не ідуць ні ў якае параўнанне з тым благім, што ён рабіў для беларускай мовы. Сам факт непрызнання беларускай мовы самабытнай, адрознай ад рускай дае ўсе падставы разглядаць моўную палітыку царызму як каланізатарскую, якая нам яшчэ і сёння адрыгаецца непрыемнай пякоткай.
Яўрэі Беларусі могуць ганарыцца, што менавіта іх сын з Капыля Мендэле Мойхер-Сфорым (сапр. Шолам-Якаў Бройдэ, па пашпарце Саламон Абрамовіч) з’яўляецца заснавальнікам новай яўрэйскай класічнай літаратуры. Нарадзіўся ён у 1836 г., а памёр праз месяц пасля Кастрычніцкага перавароту – 25 лістапада (8 снежня) 1917 г. Да выезду ў 1853 г. у Камянец-Падольскі ён яшчэ паспеў закончыць Слуцкую яўрэйскую бурсу. Усе свае літаратурныя творы на ідыш напісаў за межамі Беларусі, аднак іх не могуць не лічыць за свае беларускія яўрэі. Асабліва гэта датычыцца твораў аўтабіяграфічнага характару, дзе паказаныя жыццё, побыт рамеснікаў Капыля – напрыклад, «Шлёма, Хаімаў сын» (1911).
Прыхільнікі пісаць літаратурныя творы на ідыш даволі лёгка інтэграваліся ў нацыянальную палітыку міжваеннай беларусізацыі. Паводле аб’ёмаў выдання ўсіх відаў друкаванай прадукцыі яўрэі ў асобныя гады саступалі толькі беларусам. На ідыш выходзілі і былі вельмі папулярнымі сярод яўрэйскіх чытачоў часопіс «Штэрн» («Зорка»), газеты «Дэр юнгер арбетэр» («Малады рабочы»), «Акцябер» («Кастрычнік»), «Дэр юнгер ленінец» («Юны ленінец»). У 1929 г., напрыклад, на гэтай мове было выдадзена 55 кніг. З 1926 г. на ідыш працаваў у сталіцы рэспублікі Менску Дзяржаўны яўрэйскі тэатр БССР. У тыя гады не меў сабе роўных на ідышскім літаратурным полі Беларусі Ізі Харык. Паводле словаў аўтара кнігі «Еврейские советские писатели Белоруссии» (Мінск, 2006) Гірша Рэлеса, творы гэтага аўтара «отличаются особой музыкальностью».
Далейшую творчую дзейнасць яўрэйскай, як і беларускай, інтэлігенцыі прыпынілі масавыя сталінскія фізічныя рэпрэсіі, пік якіх прыпаў на 1937–1938 гг. Затым не толькі самі яўрэі, але і іх літаратура на ідыш сталі ахвяраю Халакосту.
Спрыяльным ні для яўрэяў, ні для ідышу не назавеш пасляваенны перыяд. Справядліва не бачачы з-за вялікіх заганаў нацыянальнай палітыкі КПСС асаблівых перспектываў у беларускай мастацкай літаратуры, здольныя да такой творчай дзейнасці яўрэі палічылі за лепшае для сябе працаваць на ніве рускамоўнай літаратуры. З ідышам не пажадалі развітацца толькі лічаныя асобы, адзінкі. Адным з найапошніх масцітых яго магіканаў быў Гірш Рэлес (1913–2004).
Аўтарытэт яўрэяў, як і іх мовы ідыш, быў моцна падарваны на ўсёй савецкай прасторы, у тым ліку і ў Беларусі, барацьбой камуністаў з выдуманым імі бязродным касмапалітызмам. І тым не меней да канца першага пасляваеннага дзесяцігоддзя можна было даволі часта чуць ідыш у грамадскіх месцах. Сціх ён трохі пазней. Праз 10–15 гадоў амаль такі гаротны лёс напаткаў на сваёй гістарычнай зямлі і беларускую мову.
Ніколькі не лепшае становішча з ідышам і ў многіх іншых краінах яго колішняга шырокага распаўсюджвання. Ідыш знаходзіцца пад сур’ёзнай пагрозай канчатковага выхаду з рэальнага жыцця, непазбежнага памірання. Гэта разумеюць усе, і цалкам апраўдана, што сярод іх знаходзяцца асобы, гатовыя кінуць якар выратавання ідышу. Не магу прыгадаць, дзе чытаў, што ў ЗША нібыта існуе, функцыянуе нейкая творчая супольнасць людзей, і ёю штосьці практычнае робіцца ў інтарэсах ідышу. Поспеху ім у гэтай высакароднай справе. Найбольш жа заклапочаных трагічным станам ідышу людзей, зразумела, знаходзіцца ў Ізраілі, хоць там і з’яўляецца адзінай дзяржаўнай мовай іўрыт – старажытнаяўрэйская мова. І, думаецца, што сярод тых людзей ёсць нямала яўрэяў з Беларусі, бо тут на ідышы створанае бясцэннае багацце, якім сёння нельга не ганарыцца.
З атрыманнем яўрэямі яшчэ за савецкім часам права выезду на сваю гістарычную радзіму яны ў масавым парадку пачалі пакідаць Беларусь: штогод па 100–150 тысячаў чалавек. Яна да такой ступені абез’яўрэілася, што перапіс насельніцтва 1999 года зафіксаваў толькі 27,8 тысячаў прадстаўнікоў гэтай этнічнай групы. З іх толькі 1508 чалавек назвалі ідыш сваёй роднай мовай!
Несумненна, яшчэ менш было яўрэяў, якія валодалі ідышам, маглі размаўляць, пісаць на ім літаратурныя творы. Пераканаўча сведчыць пра гэта і такі факт: калі ў канцы 1980-х – пачатку 1990-х гадоў у нацыянальны рух разам з беларусамі ўключыліся і ўсе нашыя этнічныя групы (патрэбы ў гэтым не мелася толькі ў рускіх Беларусі, бо тут яны карысталіся такімі ж правамі, як і ў Расійскай Федэрацыі), яўрэі не стварылі аніводнага перыядычнага выдання на мове ідыш. У гэтых мэтах выкарыстоўвалася выключна руская мова.
І ўсё ж раз-пораз ідыш заяўляе пра сябе на беларускай зямлі, сцвярджае, што яшчэ не адышоў на той свет, хоча заставацца на гэтым, як больш вядомым, блізкім чалавецтву. Як ніхто іншы, не дае памерці ў нашым краі ідышу Аляксандр Астравух – аўтар выдадзенага ў 2008 годзе ілюстраванага ідыш-беларускага слоўніка. Яго аб’ём складае 928 старонак, на іх змешчана 25 тысячаў слоўнікавых артыкулаў і 50 тысячаў словаў. Многім падабаюцца аўтобусныя экскурсіі пад назовам «У пошуках ідышу».
Сёння ў Беларусі на мове ідыш пішуць свае літаратурныя творы толькі адзінкі, зведваючы неверагодныя цяжкасці з іх надрукаваннем. У лік такіх творцаў уваходзіць і добра вядомы ў краіне Фелікс Баторын. Шмат у яго і беларускамоўных паэтычных твораў. Ён з’яўляецца сябрам Саюза беларускіх пісьменнікаў.
Вялікай і прыемнай нечаканасцю з’явіўся для мяне змешчаны ў «Краязнаўчай газеце» (№ 7 за 2018 год) «Ліст-зварот да рэдакцыі “Краязнаўчай газеты”» мастака Андрэя Дубініна і палітолага Вольфа Рубінчыка – перакладчыкаў з ідышу. Яны, хоць і з вялікім спазненнем, уносяць вельмі слушную прапанову: усталяваць мемарыяльную дошку ў Мінску на доме па вуліцы Рэвалюцыйнай, 2, дзе ў 1930–1941 гг. выдаваўся орган Аргкамітэта Саюза савецкіх пісьменнікаў БССР яўрэйскі часопіс «Штэрн». Нельга не здзіўляцца, што такога мемарыяльнага знака яшчэ няма ў нас. Ён абавязкова павінен быць. Больш за тое, беларускі ідыш заслугоўвае сабе спецыяльнага музея кнігі на ідыш. Зразумела, не ад нашай беднай дзяржавы, у якой безліч дзірак. За гэтую высакародную справу павінна ўзяцца раскіданая па ўсім свеце беларуская яўрэйская супольнасць, сярод якой нямала і мільянераў. Верыцца, што да стварэння музея мовы ідыш далучацца дзеці, унукі, праўнукі і прапраўнукі, якія пакінулі Беларусь сто і болей гадоў таму.
Я чалавек зусім мала дасведчаны ў музейнай справе, але лічу вельмі карысным, прычым не толькі беларускім яўрэям, сабраць у адведзеным пад гэта будынку ўсю наяўную ў нас літаратуру на мове ідыш, нават і тую, што маюць дзяржаўныя бібліятэкі Рэспублікі Беларусь. З просьбай перадаць літаратуру на ідыш можна звярнуцца да яўрэяў усіх краінаў свету, і тыя з іх, што не збіраюцца следам за Беларуссю рабіць крокі па стварэнні музея ідыш, ахвотна падзеляцца напісанай на ім літаратурай, што надасць мінскаму музею ідыш калі не планетарны, дык еўрапейскі характар.
Дзякаваць богу, у Беларусі яшчэ не перавяліся тыя, хто можа не толькі чытаць і пісаць, перакладаць з ідышу, але і выкарыстоўваць яго ў якасці роднай мовы ў сваёй літаратурнай дзейнасці. З дапамогай такіх людзей можна агучыць найлепшыя літаратурныя творы на ідыш вядомых беларускіх яўрэйскіх майстроў прыгожага пісьменства. Іх, напэўна ж, захочуць пачуць як мясцовыя жыхары, так і замежныя турысты. Не выключана, што такая практыка вельмі паспрыяе іх колькаснаму росту. Вельмі пажадана агучванне сваіх твораў Феліксам Баторыным. Бо дзе гарантыя, што ў нас яшчэ з’явяцца яго паслядоўнікі? Пазітыўных зрухаў для ідышу я, напрыклад, не прадбачу, таму і неабходна закансерваваць яго ўсімі неабходнымі сродкамі. Лепшым з іх, несумненна, з’яўляецца музей кнігі на мове ідыш. Ён неабавязкова павінен размяшчацца ў Мінску, даволі добра забяспечаным рознага роду аб’ектамі мемарыяльнага прызначэння. У гэтых мэтах можна выбраць і першую сталіцу Вялікага Княства Літоўскага Наваградак, славуты сваёй гісторыяй.
Незалежна ад месца стварэння музея нам удасца адным стрэламзабіць не аднаго зайца. Па–першае, аддамо заслужаную павагу тым,хто на нашай зямлі стагоддзямі не толькі размаўляў, але і ствараўлітаратуру на ідыш і ў цэлым развіваў ідышскую культуру. Па–другое, звернем увагу сусветнай цывілізацыі, прычым не толькі яе яўрэйскага складніка, на мэтазгоднасць правядзення канкрэтных захадаўпа прытарможванні поўнага заняпаду, а ў лепшым выпадку і рэальнага выратавання ідышу ад смерці. Па–трэцяе (і гэта асабліва важнадля нашай амаль без уласнага этнанацыянальнага аблічча краіны),абудзім планетарны інтарэс да лёсу існых на сёння тых моваў Зямлі,якія не маюць светлай будучыні. Знікненне любой з іх не робіць аўтарытэту цывілізаванаму свету. І як бы хацелася, каб аб гэтым задумаліся нашыя ўлады, грамадства ў цэлым і штосьці практычнае пачалірабіць па павышэнні сацыяльнай ролі беларускай мовы. За апошніядваццаць гадоў такая роля апусцілася амаль да нулявой адзнакі. Авось музей мовы, культуры на ідыш можа і ў беларусаў абудзіць жаданне да прыняцця дзейсных захадаў па выратаванні роднага слова Бацькаўшчыны.
Леанід ЛЫЧ, г. Мінск
Крыніца: «Краязнаўчая газета», № 22 (711), чэрвень 2018 г.
Некалькі абзацаў у адказ
Удзячны паважанаму гісторыку з Нацыянальнай акадэміі навук, які памятае і даваенныя падзеі (чытаў фрагменты з яго мемуараў у «Народнай волі»), за зварот да тэмы. Разам з тым, прапанова стварыць тутака асобны музей ідыша з апорай на выхадцаў з Беларусі, раскіданых па ўсім свеце, не падаецца мне рэалістычнай. Багата ўжо было культурніцкіх праектаў, разлічаных на замежнікаў-багатыроў, рэкламаваліся яны шумліва, а вынікі аказваліся сціплыя; узяць «Дом Вейцмана» ў Моталі, «Яўрэйскае мястэчка пад Мінскам»…
Бадай, сітуацыя зараз увогуле маласпрыяльная для размашыстых праектаў. Два гады таму я выступіў з ініцыятывай правесці сярод беларускіх яўрэяў сацыялагічнае даследаванне, а потым заснаваць у Пінску ці Бабруйску Цэнтр, або «Вышэйшыя курсы» ідыша… «І цішыня». Праўда, было колькі водгукаў ад шанаваных мною чытачоў, але не ад прадстаўнікоў тутэйшых яўрэйскіх суполак, без якіх нялёгка штосьці зрушыць з мёртвай кропкі. І тым больш – не ад мільянераў 🙂
Апрача ўсяго, стварэнне музея ідыша – калі ў Беларусі да яго ўсё ж дойдзе чарга – тоіць у сабе не толькі пазітыў, а і пэўную рызыку. Напрыклад, не хочацца, каб ідышныя кнігі з Нацыянальнай бібліятэкі былі перададзены ў іншую ўстанову; раз-пораз карыстаюся імі ў чытальных залах.
Арыентуюся найперш на «малыя справы» і спадзяюся, што пры дапамозе Беларускага фонду культуры будзе ўсё-такі даведзена да ладу справа з шыльдай у гонар часопіса «Штэрн». Ідэя мемарыяльнай дошкі высоўвалася светлай памяці Гіршам Рэлесам яшчэ ў 2003 г., але толькі ў 2017 г. я даў рады з абгрунтаванай даведкай пра часопіс. Як cёлета выявілася, Мінгарвыканкам не супраць памяткі на Рэвалюцыйнай, 2.
Ахвотных пазнаёміцца з дзейнасцю некамерцыйнай арганізацыі «Yiddish Book Center», якая пераводзiць кнігі (у тым ліку выдадзеныя ў Беларусі) у лічбавы фармат і змяшчае іх у адкрытым доступе, адрасую сюды: https://www.yiddishbookcenter.org У сеціве ёсць таксама групы аматараў мовы кшталту «Идиш – любовь моя» (дарэчы, актывісты названай групы не раз абмяркоўвалі і публікацыі беларускix аўтараў з belisrael.info).
І апошняе. Не сказаў бы, што яўрэі на беларускіх землях цікавіліся выключна літаратурай на ідышы; таксама і той, што на «лошн-кейдэш» (г. зн. на cтаражытнаяўрэйскай, з якой вырас сучасны ізраільскі іўрыт). Напрыклад, ураджэнец Койданава Абрам Рэйзен (1876–1953) згадвае пра сваё юнацтва: «мястэчка знаходзілася за 50 міль ад Менска, дзе жыло некалькі знакамітых пісьменнікаў (праўда, большасць з іх пісала на іўрыце)». Іўрыцкія вершы паралельна з ідышнымі пісаў і бацька А. Рэйзена Калман. Пазней гэткае ж дзвюхмоўе ў творчасці было ўласцівае паэту Элю Савікоўскаму (1893, м. Палонка – 1959, Мінск).
Ідыш у газеце «Анахну кан» (Мінск, 2002) і бюлетэні «Мы яшчэ тут!» (Мінск, 2008)
Ад рэд. belisrael.info. Запрашаем чытачоў выказвацца наконт прапаноў прафесара Леаніда Лыча, можна і тут: https://www.facebook.com/aar.sh.7503
Апублiкавана 22.06.2018 00:22
Водгукі чытачоў:
Якаў Гутман (прэзідэнт «Сусветнага згуртавання беларускіх габрэяў»): «Ідэя някепская. На жаль, я не ведаю, хто за гэта возьмецца».
Віктар Жыбуль (кандыдат філалагічных навук, супрацоўнік БДАМЛМ): «Сама па сабе ідэя стварэння музея культуры ідыш – даволі сімпатычная, але, здаецца, малаажыццяўляльная. Проста бібліятэкі і архівы не маюць права нічога перадаваць на пастаяннае карыстанне ў іншыя ўстановы – хіба толькі ў выключных выпадках па абмене фондамі. А ці адгукнуцца прыватныя ўладальнікі выданняў на ідыш – невядома… Усталяванне мемарыяльнай шыльды – справа напраўду больш здзяйсняльная. Хоць сама па сабе “культура шыльдаў”, калі так можна сказаць, у нас пакуль яшчэ на даволі невялічкім узроўні».
Далее – вариант на русском языке (кое-что сокращено, кое-что дополнено)
Напомню: первая моя лекция в рамках проекта «(Не)расстрелянная поэзия» была посвящена Моисею Кульбаку. Они с Изи Хариком были ровесниками, писали на одном языке, ходили по одним улицам Минска и оба погибли 80 лет назад, однако это были во многом разные люди, и каждый из них интересен по-своему.
В 1990-х годах педагог, литератор Гирш Релес в очерке «Судьба когорты» (в частности, в книге «В краю светлых берёз», Минск, 1997) писал, что первым среди еврейских поэтов БССР межвоенного периода по величине и таланту следует считать Изи Харика, Моисея Кульбака – вторым, Зелика Аксельрода – третьим. Разумеется, каждый выстраивает собственную «литературную иерархию». В наше время Харик, похоже, не столь популярен, как Кульбак. Даже если сравнить число подписчиков на их страницы в фейсбуке: на Харика – 113, на Кульбака – 264 (на день лекции, 28.09.2017).
Снова уточню: Харика, как и Кульбака, и иных жертв НКВД БССР осенью 1937 г. арестовывал не печально известный Лаврентий Цанава, он в то время еще не служил в Беларуси. Ордер на арест Харика подписал нарком внутренних дел БССР Борис Берман, непосредственно исполнял приказ младший лейтенант Шейнкман, показания выбивали тот же Шейнкман и сержант Иван Кунцевич. Заказ на смертную казнь исходил из Москвы, от наркома Ежова и его начальников в Политбюро: Сталина, Молотова и прочих. Судила Харика военная коллегия Верховного суда СССР: Матулевич, Миляновский, Зарянов, Кудрявцев (а не внесудебный орган, как иногда писали). Заседание длилось 15 минут. Итак, как ни странно, известны фамилии почти всех тех, кто приложил руку к смерти поэта. Известно и то, что в тюрьме Харик после пыток утратил чувство реальности, бился головой о двери и кричал «Far vos?» – «За что?» Это слышал поэт Станислав Петрович Шушкевич, сидевший в соседней камере.
Сейчас, полагаю, в Беларуси живёт лишь один человек, видевший Изи Харика и способный поделиться впечатлениями от встреч с ним: сын Змитрока Бядули Ефим Плавник. А в 1990-е годы в Минске еще многие помнили живого Изи Харика. Имею в виду прежде всего его вдову Дину Звуловну Харик, заведующую библиотекой Минского объединения еврейской культуры имени Изи Харика, и вышеупомянутого Гирша (Григория) Релеса. Они нередко рассказывали о поэте – и устно, и в печати. Впрочем, Дина Звуловна, как правило, держалась в рамках своих воспоминаний («Его светлый образ»), записанных в 1980-х с помощью Релеса. Воспоминания не раз публиковались – например, в журналах «Неман» (Минск, № 3, 1988) и «Мишпоха» (Витебск, № 7, 2000).
Мне посчастливилось также беседовать с филологом Шпринцей (Софьей) Рохкинд, которая училась с Хариком в Москве 1920-х гг., пару лет сидела с ним на одной студенческой скамье, была даже старостой в его группе.
После реабилитации в июне 1956 года имя и творчество Харика довольно скоро вернулись в культурное пространство БССР (и СССР). Уже в 1958 г. в Минске вышла книжечка его стихов в переводах на белорусский язык, а в 1969-м – вторая, под редакцией Рыгора Бородулина.
После 1956 г. выходили книги Харика на языке оригинала и в переводах на русский язык также в Москве (во многом благодаря Арону Вергелису).
Интерес к судьбе и творчеству Харика вырос в «перестроечном» СССР (вторая половина 1980-х). О поэте немало говорили и в Беларуси; в 1988-м, 1993-м и 1998-м годах довольно широко отмечались его юбилеи. К предполагаемому его столетию государство выпустило почтовый конверт.
В начале 1998 г. правительство также помогло издать сборник стихов и поэм в переводах на русский язык (эта книга по содержанию практически дублировала московскую 1958 г.; в свободную продажу не поступала). В 2008 году уже без помощи государства мы, независимое издательское товарищество «Шах-плюс», выпустили двухязычный сборник Харика на идише и белорусском языке: «In benkshaft nokh a mentshn» (84 стр., 120 экз.; см. изображение здесь).
В прошлом веке Изи Харика переводили на белорусский язык многие известные люди (перечислю только народных поэтов Беларуси: Рыгор Бородулин, Петрусь Бровка, Петрусь Глебка, Аркадий Кулешов, Максим Танк), а в 2010-х годах – Анна Янкута.
Имя Изи – уменьшительная форма от Ицхак. В официальных документах Харик звался Исаак Давидович. Фамилия «Харик» – либо от имени Харитон, что вряд ли, потому что евреев так почти не называли, либо сокращение от «Хатан рабби Иосиф-Калман», т. е. «зять раввина Иосифа-Калмана». Хариков было немало на Борисовщине, в частности, в Зембине, родном местечке поэта. В августе 1941 года многие его родственники (отец и мать умерли до войны) погибли от рук нацистов и их местных приспешников.
Во многих советских и постсоветских источниках указано, что Харик родился в 1898 году, и сам он называл эту дату, например, в 1936 году, когда заполнял профсоюзный билет.
Но материалы НКВД говорят о другом: Харик родился на два года ранее, в 1896-м. Сам я эти материалы не видел, но краевед-юрист Александр Розенблюм, человек очень дотошный, работал с ними в архиве КГБ Беларуси в начале 1990-х… Не вижу оснований не доверять ему в этом вопросе. Расхождение может объясняться тем, что Изи Харик в начале 1930-х гг. женился на Дине Матлиной, которая была моложе его более чем на 10 лет, и сам хотел «подмолодиться». Это лишь версия, но она имеет право на существование, хотя бы потому, что в своих воспоминаниях «Его светлый образ» вдова поэта рассказала о том, как сразу после их знакомства Харика смущала разница в возрасте, заметная прохожим («Для отца я, пожалуй, молод, а для мужа как будто стар»).
Изи Харик происходил из бедной рабочей семьи, отец его зарабатывал себе на жизнь, работая сапожником, а позже, возможно, столяром. О последнем написал Харик в анкете 1923 года, когда учился в Москве.
Не так уж много известно о занятиях Харика до революции. В справочниках говорится: «учился в хедере, затем в народной русской школе Зембина. Был рабочим на фабриках и заводах Минска, Борисова, Гомеля». Известно, что Харик пёк хлеб. Некоторое время, как свидетельствует Александр Розенблюм со слов своей матери, Харик был аптекарем или даже заведующим аптекой в Борисове.
Cто лет назад Харик перебрался в Минск и сразу включился в общественную жизнь. Был профсоюзным активистом, библиотекарем, учителем, на какое-то время примкнул к сионистам. Но в 1919 г. он добровольно записался в Красную армию, где три месяца служил санитаром во время польской кампании. С того времени он – лояльный советский человек. И в 1920 г. первые его стихи печатаются в московском журнале с характерным названием «Комунистише велт» («Коммунистический мир»). Это риторические, идеологически выдержанные упражнения на тему «Мы и они». Один куплет:
Flam un rojkh, rojkh un flam,
Gantse jamen flamen.
Huk un hak! Nokh a klap!
Shmid zikh, lebn najer.
Т. е. «Огоньи дым, дым и огонь, целые моря огня.Бух и бах, ещё удар – куйся, новая жизнь». Наверное, Эдуарду Лимонову такие стихи понравились бы…
На фото: И. Харик в 1920 году
На творчество поэту было отпущено 17 лет. Много или мало? Как посмотреть. В ту эпоху всё менялось быстро, и люди иной раз за год-два успевали больше, чем сейчас за пять.
Годы творчества Изи Харика условно разделю на три периода:
1) Подготовка к подъёму (1920-1924)
2) Подъём (1924-1930)
3) Стагнация (1930-1937)
Первый период – наименее изученный… Правда, критики всегда упоминают первую книжку Харика «Tsyter», что в переводе с идиша значит «Трепет». Но мало кто её видел, и содержание её серьёзно не анализировали. Сам автор стихи из неё не переиздавал. Иногда приходится читать, что Харик подписал свой первый сборник псевдонимом «И. Зембин», но на самом деле в 1922 году (в отличие от 1920-го) Харик уже не стеснялся своего творчества, на обложке стоит его настоящая фамилия.
В книжечке, которая вышла в Минске под эгидой «Культур-лиги», было всего 32 страницы, 19 произведений. Рыгор Берёзкин называл помещённые в ней стихи то эстетско-безыдейными, то безжизненно подражательными… Лично мне просматривать эти стихи было интересно. Может, они и наивные, но искренние, в них нет навязчивой риторики. Один из них лет 10 назад я попробовал перевести (оригинал и перевод можно найти здесь).
Обложки первой и второй книг И. Харика
В том же 1922 году в Минске вышла первая книжечка Зелика Аксельрода. Они настолько дружили с Хариком, что и название было похожее: «Tsapl» (тоже «Дрожь», «Трепет»). Харик одно стихотворение посвятил Аксельроду, а Аксельрод – Харику, такое у них было «перекрёстное опыление». Оба они в то время были учениками Эли Савиковского, белорусского еврейского поэта. Он менее известен; заявил о себе ещё до революции, но активизировался на рубеже 1910-20-х гг.
Э. Савиковский (2-й справа) в компании молодых литераторов. Второй слева – И. Харик
Савиковский работал в минской газете на идише «Der Veker», что значит «Будильник», и будил молодёжь, чтобы она продолжала учиться. Возможно, с его лёгкой руки Харик и Аксельрод поехали в Москву, в Высший литературно-художественный институт. Но сначала Изи Харик учился в Белгосуниверситете, на медицинском факультете. В 1921 г. поступил, в 1922 г. оставил… Видимо, почувствовал, что медицина – это не его стезя.
Харика делегировал в Москву народный комиссариат просвещения ССРБ, где в то время работал молодой поэт. Но удивительно, что стипендии студент из Беларуси не имел, а лишь 31 рубль в месяц за работу в Еврейской центральной библиотеке. Может быть, поэтому нет стихов за 1923 г., во всяком случае, я не видел. Зато с 1924 г. начинается быстрый подъём литератора…
Небольшое отступление. В первые годы советской власти освободилось множество должностей, появились новые. После гражданской войны молодёжь массово бросилась учиться и самореализовываться. Должности бригадиров, начальников производства, директоров школ, редакторов газет и журналов, даже секретарей райкомов – всё это было доступно для тех, кто происходил из рабочих, во всяком случае, «небуржуазных» семей. Голосом той еврейской молодёжи, которая совершила рывок по социальной лестнице, и стал Изи Харик. Немногих в то время волновали беззакония новой власти и то, что уже действовали концлагеря (те же Соловки – с 1923 г.). Как тогда считалось – это же временно, для «закоренелых врагов»!
В 1930-х годах «новая элита», выдвиженцы 1920-х (независимо от происхождения – евреи, белорусы, русские…), сама в значительной части попадёт под репрессии, но в середине 1920-х гг. о «чёрном» будущем не задумывались. Харик тоже не мог о нём знать, но он словно бы чувствовал, что его поколение – под угрозой, что оно, словно тот мавр, сделает своё дело и уйдёт. В его стихотворении 1925 г. есть такие слова:
«Мы год от года клали кирпичи, Самих себя мы клали кирпичами…» (перевод Давида Бродского). И призыв к потомкам: «Крылатые! Не коронуйте нас!» Или в другом стихотворении того же года: «Шагаем, бровей не хмуря. Мы любим крушить врагов. Как улицам гул шагов, Мила сердцам нашим буря» (перевод Павла Железнова).
Да, в мотивах классовой борьбы у Харика, даже в «звёздный час» его творчества, нет недостатка. Они доминируют, например, в первой его поэме «Minsker blotes» («Минские болота», 1924), где Пиня-кровельщик, который вырос в нищете на окраине Минска, ненавидит «буржуев» из центра города. Противоставление «мы» и «они» проводится и в поэме «Katerinke» («Шарманка», 1925). Там рабочий парень обращается к «омещанившейся» девушке, упоминая, что та брезгует «нашим» языком (идишем), остыла к горячим песням улицы, вместо условной «шарманки» играет на рояле и тянется к стихам Ахматовой вроде «Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки». Герой даёт понять, что любви с такой девушкой у него не выйдет. Любопытно, что после реабилитации Харика как раз Анна Ахматова, среди прочих, переводила его на русский язык…
Молодые писатели встречают американского гостя – писателя Г. Лейвика, выходца из Беларуси. Он сидит посередине. Харик стоит крайний слева, а 3-й слева стоит Зелик Аксельрод. Москва, 1925 г. Фото отсюда.
В иных произведениях середины 1920-х годов Харик желает исчезнуть старому местечку. Он искренне верит, что настоящая жизнь – в колхозах или в крупных городах, воспевает «новые» блага цивилизации (трамвай, кино…), благословляет время, когда впервые столкнулся с городом… Стихи эти очень оптимистичны; сплошь и рядом чувствуется, что автору хочется жить «на полную катушку». В 1926 г. Харик писал: «Я город чувствую до крови и до слёз, До трепетного чувствую дыханья» (перевод Г. Абрамова).
В одной из лучших поэм Харика «Преданность» (1927 г.; в оригинале «Mit lajb un lebn», «Душой и телом») молодая учительница из большого города сражается с косностью местечка и в конце концов умирает от болезни, но её труд не напрасен, подчёркивается, что её преемнице будет уже легче… (своего рода «оптимистическая трагедия»). Отрывки из этой поэмы перевёл на белорусский язык Рыгор Бородулин, включил их в свою книгу «Толькі б яўрэі былі!..» (Минск, 2011).
В 1920-е годы Харик написал немало и «неполитических» произведений. Некоторые связаны с библейской традицией; возможно, даже больше, чем он желал и осознавал. Ряд примеров привёл Леонид Кацис, а я сошлюсь на стихотворение о саде… Один из любимых образов еврейских поэтов; стихи, посвящённые саду, пишутся, во всяком случае, со времён средневековья. Такие произведения есть у Хаима Нахмана Бялика, того же Моисея Кульбака. Ну, а Харик в феврале 1926 г. создал собственную утопию… (перевод на русский язык Давида Бродского)
* * *
В наш светлый сад навек заказан вход
Тому, кто жаждет неги и покоя,
Кто хочет вырастить молчание глухое…
Шумят деревья, и тяжёлый плод
С ветвей свисает, гнущихся дугою.
Здесь гул ветров торжественно широк,
В стволах бежит густой горячий сок,
Гудят широколиственные крыши, –
Ты должен голову закидывать повыше,
В наш сад переступающий порог.
Деревья буйным ростом здесь горды,
Здесь запах смол и дождевой воды,
Растрескивается кора сырая,
И, гроздями с ветвей развесистых свисая,
Колышутся тяжёлые плоды.
Белорусский коллега Харика Юрка Гаврук справедливо замечал, что Изи Харик отлично чувствовал стихотворную форму. Несмотря на пафос, иной раз избыточный, стихи и поэмы Харика почти всегда музыкальны, что выделяло его из массы стихотворцев 1920-30-х гг. Вообще говоря, если Моисей Кульбак имел склонность к театру, то Изи Харик – к музыке. Возможно, эта склонность имела истоки в детстве – так или иначе, целые стихи и отрывки из поэм Харика легко превращались в песни. Примером могут служить «Песня поселян» и «Колыбельная» из поэмы «Хлеб» 1925 г., положенные на музыку Самуилом Полонским, – они исполнялись по всему Советскому Союзу, да и за его пределами.
В наши дни песни на стихи Изи Харика исполняют такие разные люди, как участники проекта «Самбатион» (см. любительскую запись здесь), народная артистка России и Грузии Тамара Гвердцители с Московской мужской еврейской капеллой («Биробиджанский фрейлехс» на музыку Мотла Полянского)… В 2017 г. композицию из двух стихотворений 1920-х годов («У шэрым змроку», перевод Анны Янкуты; «Век настане такі…», перевод Рыгора Берёзкина) прекрасно исполнили белорусские музыканты Светлана Бень и Артём Залесский.
* * *
Упомянутая поэма «Хлеб» написана на белорусском материале. Приехав на родину в каникулы 1925 года, Харик посетил еврейскую сельхозартель в Скуплино под Зембином. Позже о созданном там колхозе напишет и Янка Купала… В 1920-х и начале 1930-х тема переселения евреев из местечек в сельскую местность была очень актуальной, и Харик живо, реалистично раскрыл её. Вот мать баюкает сына: «В доме нет ни крошки хлеба. / Спи, усни, родной. / Не созрел в широком поле / Колос золотой» (перевод Александра Ревича). Эту колыбельную очень любила Дина Харик, довольно часто наигрывала её и пела на публике в 1990-е годы (разумеется, в оригинале: «S’iz kejn brojt in shtub nito nokh, / Shlof, majn kind, majn shtajfs…»)
Однокурсница Харика по московскому литинституту Софья Рохкинд в конце 1990-х говорила мне, что Харик (и Аксельрод) смотрели на институт, как на «проходной двор», учились кое-как. Полагаю, дело не в лени, а в том, что Харик был уже полностью захвачен поэзией. В 1926 году вышла его вторая книга «Af der erd» («На (этой) земле»). После чего он стал часто издаваться, чуть ли не каждый год по книге. Его произведения печатали в хрестоматиях, включали в учебники для советских еврейских школ. Современники свидетельствуют, что школьники охотно учили отрывки на память.
В те же годы Харик начал переводить с белорусского языка на идиш. Первым крупным произведением стала поэма идейно близкого ему поэта Михася Чарота «Корчма» (перевод появился в минском журнале «Штерн» в 1926 г.).
В 1928 году Харик вернулся в Минск, начал работать в редакции журнала «Штерн» секретарём – и столкнулся с жилищной проблемой, возможно, ещё более острой, чем в Москве. Харик получил квартиру, но затем, когда поехал в творческую командировку в Бобруйск, из-за некоего судьи Ривкина оказался чуть ли не на улице… В январе 1929 г. ответственный секретарь Белорусской ассоциации пролетарских писателей Янка Лимановский заступился за своего коллегу. Он подчёркивал неопытность Изи Харика в житейских делах и жаловался через газету «Зьвязда»: «Ривкин взорвал двери квартиры Харика и забрался туда».
Как можно видеть, было даже две публикации, вторая – «Ещё об издевательствах над тов. Хариком». Прокуратура сначала посчитала, что формально судья был прав… Но в конце концов всё утряслось, Харик получил жильё в центре, где-то возле Немиги, а в середине 1930-х гг. вселился с женой и сыном в новый элитный Дом специалистов (ул. Советская, 148, кв. 52 – сейчас на этом месте здание, где помещается редакция газеты «Вечерний Минск»). Правда, прожили они там недолго…
Минский период в жизни Харика был плодотворным в том смысле, что он создал семью. В 1931 г. поэт познакомился на улице (около своего дома) с юной воспитательницей еврейского детского сада Диной Матлиной, через год они поженились. В 1934 г. родился первый сын Юлик, в 1936-м – Давид, названный в честь умершего к тому времени отца поэта. Судя по воспоминаниям Дины Матлиной-Харик, её муж очень любил своих детей и гордился ими. Никто ещё не знал, что родителей одного за другим арестуют осенью 1937 г., а сыновья попадут в детский дом НКВД и исчезнут бесследно. Скорее всего они погибли во время гитлеровской оккупации. После возвращения в Минск из ссылки и реабилитации (1956 г.) Дина Харик так их и не нашла… Мне кажется, она ждала их до самой смерти в 2003 г.
В творческом же плане наиболее плодотворным оказался именно московский период – и, пожалуй, первые год-два минского. Тогда, в 1928-29 гг., Харика тепло приветствовали во всех местечках, куда он приезжал с чтением стихов… Он был популярен в Беларуси примерно как Евгений Евтушенко в СССР 1960-х. С другой стороны, Харик ещё не был обременён ответственными должностями, более-менее свободен в выборе тем.
О периоде стагнации, начавшемся в 1930 г. Да, в 1930-е годы Харик создал одну отличную поэму и несколько хороших стихотворений, но в целом имело место топтание на месте и слишком уж рьяное выполнение «общественного заказа». Увы, по воспоминаниям Дины Харик, её муж редко говорил «нет»: «Харик гордился, когда ему доверяли общественные поручения. Это его радовало не меньше, чем успехи в творчестве».
Чем характерен 1930-й год? Он выглядит как первый год «махрового» тоталитаризма. В конце 1920-х Сталин «дожал» оппозицию в Политбюро, свернул НЭП и начал массовую коллективизацию, т. е. были уничтожены даже слабые ростки общественной автономии. В 1930 г. в Беларуси НКВД раскрутил дело «Союза освобождения Беларуси», по которому арестовали свыше 100 человек, в том числе многих белорусских литераторов.
Для Харика же этот год начался со статьи под названием: «Неделя Советской Белоруссии наносит сокрушительный удар великодержавным шовинистам и контрреволюционным нацдемам» (газета «Рабочий», 7 января). В последующие годы он напишет – или подпишет – ещё не один подобный материал.
В 1930 г. Харик, «прикреплённый» к строительству «Осинторфа», начинает поэму «Кайлехдыке вохн», известную как «Круглые недели» (перевод А. Клёнова; варианты названия – «В конвеере дней», «Непрерывка»). Это гимн социалистическому преобразованию природы, коммунистам и, отчасти, ГПУ. Фигурируют в поэме, полной лозунгов, и вредители. Янка Купала в конце 1930 г. выступил с покаянием за прежние «грехи», но аналогичную по содержанию агитпоэму («Над ракой Арэсай») напишет только в 1933-м. Возможно, дело в том, что именно в 1930-м Харик становится членом большевистской партии, ответственным редактором журнала «Штерн», и считает себя обязанным идти в ногу со временем, а то и «бежать впереди паровоза».
В 1933-34 годах пишется новая поэма Изи Харика – детская, «От полюса к полюсу». В ней пионерам доверительным тоном рассказывается о строительстве Беломорканала, роли товарища Сталина и тов. Фирина (одного из начальников канала). Опять же, автор поёт дифирамбы карательным органам, которые якобы «перековывают» бывших воров. Поэма выходит отдельной книжкой с иллюстрациями Марка Житницкого и получает премию на всебелорусском конкурсе детской книги…
В 1931 г. Изи Харика назначают членом квазипарламента – Центрального исполнительного комитета БССР. В 1934-м он возглавляет еврейскую секцию новосозданного Союза писателей БССР (секция была довольно солидной, в неё входило более 30 литераторов). Казалось бы, успешная карьера – но воспетые им органы не дремлют. Перед съездом Всесоюзного союза писателей (где Харика выбрали в президиум) ГУГБ НКВД составляет справку о Харике: «В узком кругу высказывает недовольство партией».
В середине 1930-х Харик отзывается на всё, что партия считает важным. Создаётся еврейская автономия в Биробиджане – он едет туда и пишет цикл стихов (среди которых есть и неплохие), спаслись полярники-челюскинцы – приветствует полярников, началась война в Испании – у него готово стихотворение и на эту тему, с упоминанием Ларго Кабальеро…
В 1935-м пышно празднуется 15-летний юбилей творческой деятельности Харика, в 1936-м он становится членом-корреспондентом Академии наук БССР. Но к тому времени уже явно ощущается надлом в его поведении. Харик отрекается от своих товарищей по еврейской секции, которых репрессировали раньше его (в начале 1935 г. Хацкеля Дунца сняли с работы как троцкиста, в том же году исключили из Союза писателей, летом 1936 г. арестовали; расстреляли одновременно с Хариком). Журнал «Штерн» «пинает» арестованных и призывает усилить бдительность.
Между тем Харик, по воспоминаниям Евгения Ганкина и Гирша Релеса, очень заботился о молодых литераторах, помогал им, как мог, иногда и материально. Релесу, например, помог удержаться в пединституте, когда в середине 1930-х гг. на студента из Чашников был написан донос о том, что его отец – бывший меламед, «лишенец».
«Лебединой песней» Харика стала большая поэма 1935 г. «Af a fremder khasene» («На чужом пиру» или «На чужой свадьбе») – о трагической судьбе бадхена, свадебного скомороха. Из-за своего вольнодумства он не уживается с раввином и его помощниками, а также с богатеями местечка, уходит блуждать с шарманкой по окрестностям и гибнет, занесенный снегом. Время действия – середина ХІХ столетия, когда ещё жив был известный в Минской губернии разбойник Бойтре, которому бадхен со своими музыкантами явно симпатизируют. Главного героя зовут Лейзер, и автор прямо говорит, что рассказывает про своего деда. Как следует из эссе Изи Харика 1926 г., «Лейзер Шейнман – бадхен из Зембина», судьба деда была не столь трагичной, он благополучно дожил до 1903 г., но некоторые черты сходства (склонность к спиртному, любовь к детям) у прототипа с героем есть.
Некоторые наши современники увидели в поэме эзопов язык: Харик-де попытался показать в образе бадхена себя, своё подневольное положение в середине 1930-х гг. Но можно трактовать произведение и так, что автор просто описывал трудную судьбу творческой личности до революции, следом, например, за Змитроком Бядулей с его повестью «Соловей» (1927). Если в этих произведениях и есть «фига в кармане», то она очень глубоко спрятана.
Независимо от наличия «фиги», поэма «На чужом пиру» – ценное произведение. Оно полифонично, прекрасно описываются пейзажи, местечковые характеры… Немало в нём и юмора – чего стоят диалоги бадхена с женой Ципой. Текст прекрасно дополняли «минималистические» рисунки Цфании Кипниса. Увы, поэма не переведена целиком на белорусский язык (похоже, и на русский тоже). Приведу несколько начальных строк в переводе Давида Бродского:
Я знаю тебя, Беларусь, как пять своих пальцев!
Любую
И ночью тропинку найду! Дороги, и реки живые,
И мягкость твоих вечеров, и чащи поющие чую,
Мне милы березы в снегу и сосен стволы огневые.
Немало в поэме белорусизмов: «asilek», «ranitse», «vаlаtsuhe», «huliake»… Эти слова для нормативного идиша в общем-то не характерны, но Харик смело вводил их в лексикон.
Рыгор Бородулин говорил на вечере 1993 г. (затем его выступление вошло в вышеупомянутую книгу 2011 г.): «Поэт Изи Харик близок и своему еврейскому читателю, которого он завораживает неповторимым звучанием идиша, и белорусскому, который видит свою Беларусь глазами еврейского поэта», имея в виду прежде всего эту поэму.
В предпоследний год жизни Харик приложил руку к печально известному стихотворному письму «Великому Сталину от белорусского народа» (лето 1936 г.). Он был одним из шести авторов – наряду с Андреем Александровичем, Петрусём Бровкой, Петрусём Глебкой, Якубом Коласом, Янкой Купалой. Но и это сервильное произведение не спасло Харика, как и дружба с Купалой, и многое другое.
* * *
Такой непростой был поэт и человек, долго питавшийся иллюзиями. Всё же многие его произведения интересны до сегодняшнего дня. Конечно, он заслуживает нашей памяти, и не только ввиду своей безвременной страшной смерти. Хорошо, что в Зембине одна из улиц в 1998 г. была названа его именем…
Увы, дома в центре местечка, где родился поэт, уже нет; в сентябре 2001 г. дом был признан ветхим и снесён. Перед сносом было несколько обращений к еврейским и нееврейским деятелям с целью добиться внесения в охранный список и ремонта – они не возымели эффекта.
Фрагмент публикации А. Розенблюма в израильской газете, декабрь 1997 г. Автор как в воду смотрел…
А выглядел родной дом Изи Харика 50 и 20 лет назад так:
Между прочим, Харик неожиданно «всплыл» в художественном произведении 2005 г. «Янки, или Последний наезд на Литве» (Владислав Ахроменко, Максим Климкович). Там один персонаж говорит: «Что-то ты сегодня чересчур пафосный!» Другой поддакивает: «Как молодой Изя Харик на вечере собственной поэзии!» Забавное, даже экзотичное сравнение, однако оно лишний раз доказывает, что поэт не забыт.
Думаю, следовало было бы Национальной Академии навук РБ к 125-летию Моисея Кульбака и Изи Харика провести конференцию, посвящённую этим поэтам и их окружению. И ещё: если уж не получается увековечить в Минске каждого по отдельности, то на ул. Революционной, 2, где с 1930 года находилась редакция журнала «Штерн», неплохо было бы повесить общую памятную доску, чтобы там были указаны и Кульбак, и Харик, и Зелик Аксельрод, расстрелянный в 1941-м. Все они имели непосредственное отношение к журналу «Штерн».
Маці (Соф’я Чэрніна, 1902–1987) казала мне, што прафесію фармацэўта Харык набыў пасля навучання ў Харкаве. Працаваў у барысаўскай аптэцы кароткі час, на пачатку 1920-х гадоў.
Дзесьці ў 3-м ці 4-м класе (прыблізна ў 1936 г.) беларускай школы па падручніку на беларускай мове мы, згодна з праграмай, вывучалі Харыка, Шолам-Алейхема («Хлопчык Мотл»), Бруна Ясенскага…
Хата Харыка, наколькі мне вядома, выкарыстана не на дровы, а на будаўніцтва нейкай царквы ў межах Барысава.
Мать (Софья Чернина, 1902–1987) говорила мне, что профессию фармацевта Харик приобрёл после учёбы в Харькове. Работал в борисовской аптеке короткое время, в начале 1920-х годов.
Где-то в 3-м или 4-м классе (примерно 1936 г.) белорусской школы по учебнику на белорусском языке мы, согласно программе, изучали Харика, Шолом-Алейхема («Мальчик Мотл»), Бруно Ясенского…
Дом Харика, насколько мне известно, пошёл не на дрова, а на строительство какой-то церкви в границах Борисова.
05.10.2017 13:53
Піша д-р Юрась Гарбінскі: “Вельмі рады і ўдзячны за лекцыю пра Ізі Харыка. Як заўсёды глыбока і цікава“. 11.10.2017 21:31
Увы, три года назад я слишком доверился преподавателю идиша Ю. Веденяпину. В его статье 2015 г. утверждалось, что «Биробиджанский фрейлехс» был написан на стихи Изи Харика, положенные на музыку Мотла Полянского (с. 15-16). На самом-то деле слова песни, в наше время исполняемой на идише Тамарой Гвердцители, принадлежат Ицику Феферу, а музыка – Самуилу Полонскому. Доказательство можно обнаружить здесь – см. ссылку на Зиновия Шульмана (1960). Пластинка с записью этой песни выпускалась и в 1937 г., тогда «Биробиджанский фрейлехс» исполнял Государственный хор БССР под управлением Исидора Бари.
Добавлю: в 1990-е годы песню любила напевать вдова Изи Харика Дина, что также сбило меня с толку при подготовке лекции 2017 г. Вообще говоря, Дина Звуловна ценила творчество Фефера, который в 1930-х пытался за ней ухаживать.
Приношу извинения всем, кого невольно запутал. На слова Харика есть другой «Фрейлехс», записанный Зислом Слеповичем в рамках проекта «SYLL-ABLE» в 2018 г. Приглашаю послушать.
Ред. belisrael.info. Отчасти идя навстречу пожеланиям минчанки Инессы Ароновны Ганкиной, публикуем отрывки из её беседы с белорусским еврейским писателем Григорием (Гиршем) Релесом, а также из недавно вышедшей книги «Плоскости времени».
И. А. Ганкина и её книга 2017 г.
Итак, почти 20 лет назад, в самом начале века, И. Ганкина (её реплики выделены жирным; дай ей Б-г здоровья до 120) беседовала с Г. Релесом (1913–2004)…
Учителя и друзья
После окончания школы я поехал в еврейский педтехникум. Там готовили учителей еврейских школ. Тогда, в 1932 году, еврейских школ было, возможно, больше, чем белорусских. Но в техникум был недобор, я поступил и получил общежитие. Правда, первое время я писал с ошибками, но в процессе учёбы всё быстро исправилось.
В газете «Віцебскі пролетарый» выходила каждый раз еврейская страница. Там работал мой друг Гриша Каплан, ах, какой это парень, какой человек! Во время войны он был первым редактором партизанской газеты в Беларуси. В дальнейшем рассказе Григорий Львович будет постоянно восхищаться друзьями своей юности. Да и главной целью этого интервью он сам предполагал именно воспоминания о еврейской интеллигенции, из которой после страшных событий 1930-х–50-х годов выжили единицы. Григорий Львович не очень любил говорить о себе. Только моя настойчивость возвращала его к событиям личной жизни. Но, что скрывать, сам он из той «когорты», как назвал он еврейских писателей, и его судьба также уникальна, как и судьбы его друзей. Я к четырнадцатилетию революции написал стихотворение, и Каплан повел меня к главному редактору Горячикову. Ой, это такой был прекрасный человек, высокообразованный! Хорошо знал Талмуд. И моё стихотворение напечатали…
Когда я был на первом курсе, молодых писателей вызвали в Минск на совещание. Меня и еще трёх человек, которые, в отличие от меня, писали на русском, отправили в Минск.
Я тогда ещё стеснялся встречаться с Хариком и отправил сначала несколько стихов по почте. Но ни ответа, ни привета. Когда меня послали в Минск ещё раз, я решился зайти в редакцию «Штерн», журнала, в котором печатались лучшие еврейские писатели не только Беларуси, но и всего Советского Союза. К тому времени я знал их по фотографиям, постоянно читал журнал, Харика всего знал наизусть. Честное слово!
И вот отправился я в редакцию, представляя, что это большое помещение со множеством комнат. Между прочим, этот дом сохранился на улице Революционной (№ 2 – прим. belisrael.info). Захожу, вижу, сидит Зелик Аксельрод, углубился и работает, ничего не замечает. Слышу за окном минский диалект: «Их зог дир (вместо «дыр»), гей шейн арайн ин штуб». Постоянно вокруг звучал еврейский язык. И вот, наконец, Зелик подымает глаза – он был близорукий – и спрашивает: «Кто Вы?». Я отвечаю, что пришел показать стихи. «А я думал, что прислали нового редактора, сидите на месте Изи Харика!» Я так смутился! Это было летом, у меня не было пиджака, но под ремнем я весь покрылся потом. Зелик сказал: «Разве вы не знаете, что, когда приносят стихи, то их читают?» Я читаю, прочитал одно стихотворение. Он говорит: «вайтер» (дальше). Прочитал ещё одно, снова услышал: «вайтер», читаю, открывается дверь, и я увидел Изи Харика. Я прекрасно его знал по портретам, помнил его пенсне. Зелик говорит: «Хочешь послушать?» Изи сел, я прочитал ещё несколько стихотворений. Харик сказал: «Дай ему бумагу, пусть запишет, и мы его напечатаем».
Я, как только вернулся в Витебск, сразу переписал стихи начисто, и знаете, было напечатано! Не все четыре, но три. И я стал получать письма от Харика. Как удивительно относились тогда к одарённой молодежи, как воспитывали и пестовали. Удивительным художественным вкусом и нравственной широтой надо обладать, чтобы рассмотреть в молодом авторе ростки таланта, рассмотреть и не загубить. А поддержать и вселить уверенность в собственных силах. Это отдельный разговор, как Изи Харик выискивал молодые таланты. Над ним даже подтрунивали.
Харик вырастил многих писателей, начиная от Мойше Тейфа и Гирша Каменецкого. Он приезжал в местечко, и всё местечко хотело посмотреть на него. Он уставал от этого, и даже не выходил из гостиницы, только вечером, потому что иначе вокруг него сразу собиралась толпа и шла следом за ним. Когда он выступал, то открывали все окна, потому что желавшие послушать Харика не помещались в зале. А как он читал свои стихи! Это был настоящий праздник!
Когда Харик приезжал в местечко, то всегда знакомился с молодыми поэтами. Да не просто знакомился, а внимательно читал их стихи. Молодой поэт, часто еще подросток, краснеет и бледнеет. Если Харик находил талантливые стихи, он сразу готовил публикацию в «Штерн». Но всегда говорил: «Ты должен много читать». А потом писал письма, поддерживал и советом и делом, и ходатайством у начальства. Так он нашел в Бобруйске Геннадия Шведика, который потом переехал в Минск.
А Рува Рейзин был детдомовец. Отец Рувы с семьей уехал на заработки в Лондон, там и родился Рейзин. Потом в биографии он так и писал, «место рождения – Лондон», хотя прожил там всего пару месяцев. Когда семья вернулась в Беларусь, мать отправила Руву в еврейский детский дом, где он начал писать стихи на идише. Потом Рува убежал из детского дома и стал ходить с шарманщиком, сочиняя ему куплеты. Однажды их услышал какой-то, наверное, образованный человек. Он посоветовал мальчику вернуться к матери в Минск, а стихи послать Харику в журнал «Штерн». Сначала Рува пропустил этот совет мимо ушей, но потом, видно, не так сладко стало мальчику скитаться с шарманщиком. Он приехал в Минск к матери, которая пришла в ужас, что сыну шестнадцать лет, а он еще, можно сказать, безграмотный. Рува сказал матери, что пойдет к Харику. «Да уж, нужен ты Харику!» – посмеялась мама. Но Харик помог Руве устроиться на рабфак. Рува стал маляром, а одновременно писал стихи и печатался. Он был талантлив необыкновенно, выпустил три сборника стихов, а потом погиб на фронте.
Нас в Витебске было четыре человека, трое писали по-русски, я – на идиш. Но когда организовывались литературные вечера, то они меня всегда приглашали участвовать. Ведь в зале, наверное, восемьдесят процентов сидело евреев.
Когда создавался Союз писателей, то были очень строгие условия, чтобы было два сборника. Я был уверен, что меня не примут в Союз, но вдруг прибывает мне письмо от Харика: «Напишите заявление о приёме в Союз писателей, а мы Вам дадим рекомендацию». Я тут же написал заявление, в Союз писателей принимают, это же особенная радость!..
Когда я окончил педтехникум, то мечтал поступить в пединститут. Харик повел меня к заместителю наркома просвещения, ведь мне надо было три года отработать в районе, но мне очень хотелось продолжить учебу. В пединституте я встретился и подружился с Геннадием Шведиком, Мотей Дехтярем, Львом Талалаем (поэт, три сборника стихов, это, вы знаете, божий дар)! В прошлом году, когда я готовил подстрочники их стихов, а Рыгор Бородулин переводил, то он восхищался! Еще там был молодой детский писатель Захар Барсук, тоже талант. Сразу после окончания института их сразу взяли в армию, а я тогда работал педагогом в Слуцке. У меня была отсрочка. Когда началась война, они были в действующей армии и исчезли бесследно.
В пединституте я проучился буквально пару недель. Кто-то из Чашников, я подозреваю кто, да Бог с ним, не хочу называть его фамилию, написал донос, что мой отец был ребе и лишенцем.И вот меня вызывают и спрашивают: «Почему вы скрыли?». Я пытаюсь оправдаться, что отец мой уже давным-давно работает в бане и сторожем. Но дело происходит после убийства Кирова. В этот момент Григорий Львович напрягается и мрачнеет: «Я бы мог Вам такое рассказать!» Но «такое», а именно репрессии 30-х–50-х годов, мы решили отложить до следующей встречи. Я понимаю, что тема эта настолько трагичная, что моему собеседнику, да признаться, и мне, следует к ней психологически подготовиться. Мне говорят: «Забирайте свои документы и уходите. И сейчас Вы не пойдете на занятия!». На перемене бегут ко мне Рува Рейзин, с которым я особенно дружил, и Геннадий Шведик. Они советуют мне сходить к Харику, но я уже что-то начинаю понимать. Мне не хочется подводить Харика, да признаться, я думал, что он может и испугаться за меня заступиться. Но все-таки я рассказал о своих проблемах Харику. В это время как раз открылся двухгодичный пединститут, Харик опять поговорил с заместителем наркома, хотя я, конечно, рассказал Харику всю правду о моём «преступлении». Благодаря Харику я закончил двухгодичный институт, а потом экстерном сдал за четырёхгодичный пединститут. Так и закончилась моя учёба.
* * *
В 2017 году вышла электронная книга И. Ганкиной, состоящая, как сказано в аннотации, «из трёх разных по жанру частей, объединенных личностью автора. Первая – история взросления девочки (автора) с элементами психологического анализа. Вторая – эссе о культуре и языке, основанная на личных впечатлениях и профессиональных знаниях автора. Третья часть – поэтические тексты последнего периода». Предлагаем фрагменты 14-й главы «Семейная хроника» (первые 13 глав можно прочесть здесь).
* * *
Когда-то, видимо, после поражения революции 1905 года, по местечку, где служил раввином тётин и мамин дедушка, поползли нехорошие слухи о приближающемся погроме. Тогда дедушка пошел к священнику из соседней церкви и провел «политические» переговоры. Священник в воскресной проповеди вразумил паству, и в тот раз всё закончилось благополучно. Даже если данная история – отчасти легенда, она все равно некий культурный код белорусской толерантности, безусловно, транслирует.
Еще нагляднее выглядело в этой связи празднование Песаха-Пасхи в квартире на улице Коммунистической в 70-е годы ХХ века. Сначала соседке Матрёне Игнатьевне отправлялась тарелка мацы, а через неделю она же возвращалась, заполненная пасхальными яйцами.
Однако не все истории семейной хроники заканчивались так благостно. Про Холокост рассказывали мало, ибо те, кто успел эвакуироваться, знали о трагедии из вторых уст, а многочисленная родня, оставшаяся на оккупированной территории, лежит, расстрелянная и замученная, во рвах, или поднялась дымом и превратилась в пепел в печах концлагерей. Во время войны будут уничтожены мать и сестры тётиного мужа, а три его брата погибнут на фронте.
В семье отца девочки погибли все: мать и отец, три сестры, жена с беременной дочерью. Когда она узнала об этом со слов тёти, то почувствовала непреодолимое желание оказаться на улицах Варшавы, где прошло детство отца и где погибли незнакомые ей дедушка и бабушка. Но «железный занавес» надежно защищал ее даже от соседней социалистической страны. В конце 80-х она окажется в туристической поездке в Варшаве, встанет рано утром, купит цветы и поедет на дребезжащем трамвае к памятнику борцам и жертвам Варшавского гетто. Как немыслимо будет биться сердце на улице Маршалковской, застроенной послевоенными безликими домами. Где-то здесь до войны стоял домик ее дедушки.
Эта ставшая фактами биографии трагедия родных людей легла одним из краеугольных камней в её мировоззрение…
В голодном и тифозном мире удалось выжить благодаря неожиданной помощи незнакомых людей. Какие-то немецкие солдаты во время оккупации восемнадцатого года дали немного хлеба и супа семье, где все дети и муж лежали больные тифом. Помня эти события, еврейские старики в 1941-м не верили советской пропаганде о «других» немцах, оставались в своих домах и первыми гибли от рук фашистов. Религиозного отца – красивого старика с белой бородой – дети чуть ли не насильно посадили в Гомеле в теплушку, идущую на восток.
Четыре эвакуационных года составляли основу тетушкиных рассказов. Первая голодная зима, когда пайка хватало только на то, чтобы не умереть с голоду, пятилетнего сына приходилось тащить на закорках пять километров до детского сада (в тоненьких ботиночках он бы мгновенно отморозил пальцы на ногах), а самой бежать на военный завод. Ибо за пять минут опоздания на работу можно было угодить в сталинские лагеря. Дома в холодной комнате оставался полуголодный старик-отец. Поэтому суп, который давали на карточки работающим на оборону, нельзя было съесть самой, а приходилось бережно нести до дома и греть в буржуйке. Точно так же поступала живущая в эвакуации вместе с ними мать девочки. Самоотверженные усилия этих двух женщин спасли в первую зиму от голодной смерти старика-отца и пятилетнего ребенка. Ведь тетин муж был мобилизован на фронт. Неловкий и близорукий, довоенный белобилетник, он только чудом был спасен от неминуемой гибели внимательным кадровым военным. Да уж, можно было представить, как анекдотично смотрелась его сутулая спина рядом с тренированными спинами сибирских ребят в лыжно-десантном батальоне. Его редкое по тем временам московское высшее экономическое образование пригодилось на должности начальника финансовой части. Но часть эта отнюдь не пряталась в тылах, а находилась в двух шагах от передовой, да и разницы между передовой и тылом в дни обороны Сталинграда фактически не было. Так и прошел этот штатский человек через Сталинград и Курск, был тяжело контужен в Венгрии и ушёл в запас, как только отгремел салют Победы.
Однако не следует думать, что такой голодной была первая зима для всех советских людей. Местные жители, оставшиеся в своих домах, имевшие запасы продовольствия и одежду, жили не так тяжело. Но не это осталось болью в тётиной памяти, а то, как многочисленные ссыльные в уральском городке радовались успехам фашистских войск и смотрели на эвакуированных с плохо скрываемой ненавистью. Возможно, тётя в силу собственной эмоциональности преувеличивала степень этой ненависти, кто знает!
Так или иначе, но первую военную зиму пережили, весной эвакуированным дали землю под огороды за рекой Тобол, и можно было посеять картошку. С тяжелым мешком за спиной в единственный за несколько недель выходной две женщины переправляются через реку, лопатами поднимают целину, режут картошку на несколько частей, чтобы остались глазки, и с надеждой бросают в холодную уральскую землю. Все эти детские воспоминания спустя много лет станут основой пронзительных строк. Эвакуированный мальчик вырастет, станет инженером-изобретателем и поэтом, воспитает двоих сыновей и будет мучительно умирать от рака желудка в далеком американском университетском городе. И вся любовь его жены, родных и друзей не поднимут его на ноги. Останется память о достойно прожитой человеческой жизни и стихи как горькие свидетельства голодного военного детства.
Картошка
В поле, ветреном и голом,
за рекою, за Тоболом,
переплыв Тобол на лодке,
мы на выделенных сотках,
перекопанных лопатой,
теплых, мокрых, кочковатых,
садим раннюю картошку…
Дождик моросит немножко.
Каждый клубень аккуратно
разрезаем на куски.
Быть должны в куске, понятно,
почки – белые «глазки».
Мама говорит, что надо
тем учёным дать награду,
кто научно доказал,
что достаточно куска,
чтоб из каждого глазка
куст картошки вырастал.
Как иначе обойдёшься?
Где картошки напасёшься?
Мы и так уж три недели
лишь жмыхи да семки ели…
Режем клубни на куски
и землёй их присыпаем.
Словно близких мы теряем
у Тобола у реки.
Борис Ганкин
* * *
Прошло четыре года, и после фронта, госпиталя и эвакуации тетина семья соединилась вновь. Тётя много раз повторяла, что именно ее любовь и верность сохранили жизнь мужа. Наивная уверенность, воплощенная в гениальном стихотворении Симонова «Жди меня». Где-то в многочисленных послевоенных переездах затерялись фронтовые треугольники, которые дядя отправлял жене и сыну чуть ли не каждый день, а получала их тётя сразу стопками, когда начинала нормально работать фронтовая почта. Получала и сначала радовалась, а потом плакала, ибо, посмотрев на дату отправления, понимала, что за три-четыре недели могло случиться всякое.
Семья после эвакуации сначала оказалась в относительно сытом, не разрушенном войной Баку. Тётя и дядя быстро нашли работу, сын пошел в школу, да и жильё хороший специалист получил почти мгновенно. А ещё в Баку жили родственники, прекрасная семья, соединившая в себе черты еврейского и восточного гостеприимства. Спустя много лет девочка окажется в расплавившемся от солнца городе, и её поразит удивительная доброжелательность и щедрость этих людей. Можно представить себе, как радовался оголодавший за военные годы мальчик южным фруктам. Однако восточные нравы, особое устройство жизни, основанное на системе распределения товаров и взаимных услуг, замкнутой системе, обозначенной фразой «ты мне – я тебе», не соответствуют жизненным принципам дяди и тёти, и они возвращаются в разрушенный Минск. Чтобы лучше понять, о чем шла речь в предыдущем предложении, – сценка из тётиных рассказов. В семье фронтовика, ставшего главным бухгалтером, нет денег для покупки ведра, и дядя идет за водой с маленькой кастрюлей. Директор автобазы, видя это безобразие, советует своему подчиненному зайти на склад и взять ведро. «Как взять?» – недоумевает дядя и просит оформить документы по всем правилам. Да уж, с такой щепетильностью в восточном городе жить невозможно.
Малюсенькая восьмиметровая комнатка в Минске, в которой непонятно как разместиться втроем, а тут ещё месяцами «гостят» ближайшие родственники, у которых нет и такого жилья. Стол из досок, сколоченный тетей собственноручно. И в эту комнату тетя приносит из роддома долгожданного второго ребенка – ту самую талантливую дочку. Приносит в надежде на чудо, и чудо происходит: семья переезжает в пятнадцатиметровую комнату, а спустя восемь лет получает двухкомнатную квартиру на улице Коммунистической. Маленькая девочка беспрерывно болеет, и все взрослые члены семьи, включая двенадцатилетнего старшего брата, живут под лозунгом: «Все и всё для Марочки!». Это не преувеличение, а реальная жизнь, и речь идет не о дорогих мобильниках, а о яблоках и сахаре. Старший брат учится на отлично, и ему в конце четверти выдают маленькую сумму карманных денег. На эти деньги можно купить недоступные конфеты, но мальчик тратит деньги на книги. Девочка видит часть этих книг, издания 48-49 года, в домашней библиотеке. Они лучше, чем любые слова, свидетельствуют о ценностях семьи.
Тётина семья достойно выдерживает послевоенные трудности, но только в начале шестидесятых пришедший в гости старший сын видит на столе родителей сахар, который можно положить в чай, и чуть не плачет от радости.