From Israel to Australia. About Jews and everything else / מישראל לאוסטרליה. על היהודים ועל כל דבר אחר / От Израиля до Австралии. О евреях и обо всем на свете / Ад Iзраiля да Аўстралii. Аб яўрэях i ўсiм на свеце / Від Ізраїлю до Австралії. Про євреїв і все на світі
Шалом. Тутэйшыя мудрацы баюць, што ў Беларусь прыйшла адно каляндарная вясна. Мяне ж першае сакавіка – сонечны, цёплы дзень – па-добраму ўзварухнула. І 2-е не расчаравала, дарма што дыхаць у нашай палітычнай атмасферы насамрэч нялёгка.
Любіў вясну Мойшэ Кульбак, чый 125-ы дзень народзінаў мы адзначым праз тры тыдні – ды нямала пісаў пра яе ў вершах і ў раманах. Як там у «Зельманцах» («Зэлмэнавічах»):
Вясна. Яна надышла з тлустымі начамі. Яна надышла як з павевам траў, так і з парай дзесяткаў чорных птушак на высокіх таполях каля электрастанцыі, так і з маладымі батанікамі, якія на дрэвах з гарадскога саду рэзалі адсохлае галлё…
Вясна. Яна надышла з новым пакаленнем маленькіх, вясёлых дзяўчынак, выспелых за гэтую зіму ў дамах. Яна прыйшла з хаткамі шпакоў на высокіх жэрдках, з яснымі водамі ў рэках, з коўдрамі на кіях і з першым белым цветам на яблынях.
…Цёплая ноч. Чорная вясна, калі зямля яшчэ чорная, дрэвы – чорныя, напярэдадні ўзыходу першых зялёных колераў.
Перакладаў з ідыша Андрэй Дубінін. А я пад юбілей падзялюся мікразнаходкай: Майсей наш Саламоновіч аказаўся стыльрэдактарам «Лінгвістычных зборнікаў», якія выходзілі ў Менску на ідышы пад эгідай Акадэміі навук БССР (1933–1936 гг.). У выпусках 1 (1933) і 2 (1934) яго прозвішча пазначана, у вып. 3 – ужо не; мабыць, таму, што к 1936 г. М. Кульбак пакінуў АН з яе мізэрным (паводле Шпрынцы Рохкінд) заробкам і кінуў якар у часопісе «Штэрн».
Змест вып. 2 і звесткі пра людзей, якія рыхтавалі выданне да друку (адказныя рэдактары – Агурскі і Ашэровіч, стыльрэдактар – Кульбак, адказны карэктар – Душман)
Напрошваецца гіпотэза, што кульбакаўская «Зэльманіяда», напісаная ад імя «маладога навуковага работніка Цалела», асабліва ж раздзел «Філалогія», нарадзілася не без уплыву аўтараў «Lingvistishe zamlung». Мажліва, яна была пародыяй на іх (каля)навуковыя развагі, гумарыстычным (пера)асэнсаваннем «класавай барацьбы» і «савецкіх наватвораў» у ідышы. Зірнем на фрагменты «Зэльманіяды» ў перакладзе А. Дубініна:
Зэлмэнавічы замяняюць вінавальны склон другога роду на давальны склон. На Хайэлэву котку кажуць: выгані котцы з дому. Аб Тоньцы: я ёй ласку маю, як боль у вачох.
Асабліва навучальным ёсць факт, што зэлмэнавічы твораць наогул уласныя словы, на ўзор: нахабёл, фінціфлюш, трывалны, браджыдлэ і г.д.
Гэтая моўная дзейнасць шпарыць са двара з тупой упартасцю. Мова ёсць заразлівай справай і пашыраецца таксама па-за двору. Граніца зэлмэнавіцкай мовы цягнецца на сённяшні дзень ад Менску, Лагойску, Самахвалавіч, Смілавіч і Пагосту да Сяльца, што каля Молэва, і далей ва ўсходне-паўднёвым напрамку.
Але няможна выключаць і таго, што Кульбак быў знаёмы з п’есай Янкі Купалы «Тутэйшыя», дзе Янка Здольнік смешна адказвае «Усходняму Вучонаму» на пытанне пра тэрыторыю Беларусі: «О, наша тэрыторыя, пане вучоны, вельмі вялікая — і вокам не дастаць! Уся Менская Брахалка, на якой вы, як бачу, гэтай тэрыторыі шукаеце, ды яшчэ далей». АртыкулМіколы Хведаровіча «Шчыры сябра, самабытны пісьменнік» (1966 г.) ускосна пацвярджае гэткае гіпатэтычнае знаёмства.
Ёсць сэнс чытаць-перачытваць класікаў, але часам варта звярнуць увагу і на менш прыкметных пісьменнікаў. Адным з такіх быў ураджэнец Жлобіна Сямён Бытавой (сапраўднае прозвішча Каган; 1909–1985). Яго ў газеце «Літаратура і мастацтва» нядаўна па-добраму згадаў Алесь Сімакоў, краязнавец з Гомеля. Сямён пераехаў у Ленінград у 1925 г., потым нямала вандраваў… «Героі Бытавога-Кагана – орачы, удэге, ніўхі… Натуральна, што галоўны матыў – “савецкае будаўніцтва”, якое суправаджаецца прыездам да іх настаўнікаў і ўрачоў, стварэннем новых паселішчаў, барацьбой з шаманствам і “спіртаносамі”», – піша А. Сімакоў. І рэзюмуе сваю нататку пра Бытавога: «А пачалося ўсё яшчэ на Гомельшчыне, у Жлобіне і Рагачове, а таксама ў Бабруйску, дзе прайшло яго дзяцінства і пачатак сталення і пра якія ён чулліва ўспамінаў у “аповесці аб адным падарожжы” – “Ад снегу да снегу”».
Адна з кніг нашага земляка
Мінулае мінулым, але ж ад ХХІ cтагоддзя ніяк не ўцячэш. Нарабіла грукату гісторыйка з пераводам Віктара Ляксандрыча – старэйшага сына самі-ведаеце-каго – на пасаду прэзідэнта Нацыянальнага алімпійскага камітэта РБ. 26 лютага ён заняў месца бацькі, каторы грэў яго (месца) амаль 24 гады, з вясны 1997 г.
Чутак вакол матываў такога рашэння шмат, што не дзіўна ў закрытай сістэме, дзе «бульдогі» здаўна тузаюцца пад кілімамі. Дзве асноўныя версіі такія: 1) бацька адпрацоўвае пераход улады да сына ва ўсёй краіне; 2) рэжым пайшоў на дэманстратыўную саступку пад ціскам Міжнароднага алімпійскага камітэта (кіраўніцтву апошняга надакучыла, што палітыка мяшаецца ў справы НАК; таму новага прэзідэнта НАК пазбавілі пасады памочніка прэзідэнта РБ па нацыянальнай бяспецы).
Я схіляюся да другога варыянту. Больш за тое, цешуся, што Віктар адхілены ад вагароў рэальнай дзяржаўнай улады – прынамсі фармальна. Цяпер у іх з бацькам на дваіх усяго дзве кіраўнічыя пасады, а доўгі час было чатыры. Наступным крокам магло б стаць скарачэнне колькасці пасад яшчэ ўдвая, і…
Здаецца, развагі двухгадовай даўніны такі спрацавалі. Калі хто забыўся:
Маё пытанне да прамоўцы, адпраўленае 27.02.2019 («Чаму б Вам добраахвотна не сысці ў адстаўку з пасады прэзідэнта Нацыянальнага алімпійскага камітэта?»), агучана не было… Пытанне менш наіўнае, чым выглядае; калі «першая асоба» дэманструе кепскі прыклад сумяшчэння дзвюх адказных пасад, кожная з якіх вымагае пастаяннай працы, то іншым чыноўнікам таксама карціць… У выніку «сумяшчальнікі», як правіла, нідзе не працуюць з поўнай самааддачай, да таго ж губляецца сам сэнс грамадскай дзейнасці (калі яна – «даважак» да пасады, то пры чым тут грамадскасць?)
Кропля камень точыць 🙂
Зараз ва ўчорашняга памочніка па нацбяспецы паболее вольнага часу, адпаведна, можа ўзмацніцца ідэалагічны кантроль над федэрацыямі і вядучымі спартоўцамі. З другога боку, апошнія паўгода кантроль і так быў жэстачайшы… Што, калі сын першага прэзідэнта РБ, наадварот, вырашыць згуляць у «ліберала», проціставіўшы сябе нягнуткаму мінспорту? Дапусцім, спярша яго лібералізм будзе «пылам у вочы» для Міжнароднага алімпійскага камітэта, але няможна выключаць, што потым Віця прызвычаіцца да сваёй ролі 😉
Пакуль што зайшоў я на сайт Рэспубліканскага цэнтра алімпійскай падрыхтоўкі па шахматах і шашках (РЦАП) – сумнае відовішча… Праўда, тут мяне згадваюць ажно двойчы, але ўражанні псуе галоўная старонка, дзе пра шахматы менш, чым пра ўсё во гэта:
Там, дзе ад імя «калектыву цэнтра» гаворыцца пра Міжнародны дзень шахмат, які адзначаецца 20 ліпеня «ва ўсім свеце», пафасна заяўлена, што «Ніводзін іншы від спорту такой прывілеі не мае!» Падкажу: ёсць Міжнародны дзень спартовай барацьбы (World Wrestling Day, 23 мая), а з 2016 г. адзначаецца і Сусветны дзень бегу (Global Running Day, у першую сераду чэрвеня). Увесну 2018 г. ААН ашчаслівіла нас «Міжнародным днём ровара» (World Bicycle Day, 3 чэрвеня). Таму прымітыўны «піяр» шахмат б’е міма цэлі…
Цэнтр, які да рэканструкцыі, завершанай у 2020 г., я наведваў даволі часта, зняў яшчэ «прома-ролік» – шэры ў прамым і пераносным сэнсах, з няўцямным расповедам пра поспехі выхаванцаў (аўтары прымудрыліся не паказаць буйным планам ніводнага трэнера, затое ўціснулі малачытэльную інфу пра трэнажорную залу і пад.).
У чым сэнс «навіны» ад 26.11.2020, дзе рэпрадукуецца небезвядомы зварот «дзеячаў беларускага спорту», я таксама не зразумеў. Да гонару супрацоўнікаў РЦАП, на сёння, выглядае (можаце спраўдзіць самі), ніхто з іх не падпісаў «добраахвотна-прымусовы» зварот. Нават начальнік аддзела Яўген Мачалаў, які раней, будучы дзяржтрэнерам, нярэдка падпісваў розную лухту. Нагадаю, што кваліфікаваныя шахматысты ў канцы 2020 г. апынуліся збольшага на баку прыхільнікаў перамен у Беларусі; шашысты, напэўна, таксама.
Пасля таго як у 2019 г. змянілася кіраўніцтва Беларускай федэрацыі шашак, на шашачных імпрэзах стала часцей ужывацца беларуская мова. З нядаўняга:
Сайту міністэрскага РЦАП, аднак, да дзвюхмоўнасці далекавата. Непадзельна пануе бюракратычная руская.
Канец зімы стаўся часам наездаў на журналістаў і актывістаў, якія каардынавалі журналісцкую дзейнасць: «кропкавыя ўдары» не спыняюцца, месцамі пераходзячы ў дывановыя бамбардзіроўкі. Навіна, якая мяне крыху сагрэла: пасля 15-дзённай адседкі з турмы ў Жодзіна выпусцілі музыкаў (нават на пару гадзін раней, чым «па закону»). Увечары 28.02.2021 выйшлі ўдзельнікі гурта «Разбітае сэрца пацана» – Павел Гарадніцкі, Дзяніс Тарасенка, Андрэй Осіпчык, Аляксандр Кавалёў. Скончыўся тэрмін арышту таксама ў спявачкі Валерыі Суравіцкай, aka Lear (у верасні 2020 г. выступала ў наскім «Шахматным дворыку») і ў музменеджара Ўладзіслава Лепяшынскага. Дарэчы, быў такі рэвалюцыянер – Панцеляймон Лепяшынскі (1868–1944), з-пад беларускіх Клімавіч, гуляў у шахматы з Леніным. Няйначай «сілавікі» з ідэолагамі палічылі, што Ўлада можна арыштаваць за адно прозвішча… ¯\_(ツ)_/¯
Пакуль «пацаны» сядзелі, іх канцэрт, запісаны заранёў, быў паказаны ў межах анлайн-фэсту «Артысты Перамогі». Сам яшчэ толкам не слухаў, але – рэкамендую. Абедзве імпрэзы «РСП», на якіх прысутнічаў у кастрычніку 2020 г. (у згаданым дворыку і на «Плошчы Перамен»), былі для нашага раёна адметнай з’явай.
Тым часам у Беларусі прарэзаўся свой «Кунгураў» – блогер з Гомеля Віктар Нікіценка. Напрыклад, іранізаваў ён 21.02.2021: «Праз паўгода пасля пратэстаў “нацыянальны лідар” Беларусі Святлана Ціханоўская зразумела, што ў Лукашэнкі ёсць зброя. “Я павінна прызнаць, што мы прайгралі вуліцу”, – заявіла яна напярэдадні…» І далей гамельчанін піша: «Памахаць сцяжком – мала. Трэба ісці ва ўладу! Браць у рукі ўладу! Захопліваць уладу! Купляць уладу! Гінуць за ўладу! Трэба быць уладай ва ўсіх сферах дзейнасці дзяржавы!» Не дужа і запярэчыш 33-гадоваму блогеру, для якога Ціханоўская – «сімвал павярхоўнага фальшу», але што далей?
Згаджуся з Пятром Кузняцовыму тым, што «ўнас у глабальным сэнсе палітычная паўза». Ды сённяшні абвінаваўчы прысуд для супрацоўніцы тутбая Кацярыны Барысевіч і ўрача Арцёма Сарокіна даказвае, што дэградацыя працягваецца. Пракурорка Людміла Іваненкараспавяла (0:12-0:17) пра вырак суда Маскоўскага раёна г. Мінска «2 марта 2020 года» – добра, што не «акцябра 45-чысла», як у «Пінскай шляхце». Мала што змянілася за паўтара стагоддзя ў тутэйшых судах… Кручкоў у Дуніна-Марцінкевіча падаецца нават больш сімпатычным за цяперашніх «праваахоўнікаў».
Аб’ектыўна, cілы пратэстоўцаў і адміністрацыі няроўныя, шансаў на тое, што ў бліжэйшы час (увесну 2021 г.) яны хаця б зраўнуюцца, няшмат. І як тут адкажаш? Можна займацца ўмацаваннем зубрызму, таемныя прыхільнікі якога дабраліся да Нацыянальнай бібліятэкі 😉
Або шукаць золата, якое нават у сталіцы часам валяецца літаральна пад нагамі: гісторык Павел Каралёў не дасць схлусіць.
Далее – вариант на русском языке (кое-что сокращено, кое-что дополнено)
Напомню: первая моя лекция в рамках проекта «(Не)расстрелянная поэзия» была посвящена Моисею Кульбаку. Они с Изи Хариком были ровесниками, писали на одном языке, ходили по одним улицам Минска и оба погибли 80 лет назад, однако это были во многом разные люди, и каждый из них интересен по-своему.
В 1990-х годах педагог, литератор Гирш Релес в очерке «Судьба когорты» (в частности, в книге «В краю светлых берёз», Минск, 1997) писал, что первым среди еврейских поэтов БССР межвоенного периода по величине и таланту следует считать Изи Харика, Моисея Кульбака – вторым, Зелика Аксельрода – третьим. Разумеется, каждый выстраивает собственную «литературную иерархию». В наше время Харик, похоже, не столь популярен, как Кульбак. Даже если сравнить число подписчиков на их страницы в фейсбуке: на Харика – 113, на Кульбака – 264 (на день лекции, 28.09.2017).
Снова уточню: Харика, как и Кульбака, и иных жертв НКВД БССР осенью 1937 г. арестовывал не печально известный Лаврентий Цанава, он в то время еще не служил в Беларуси. Ордер на арест Харика подписал нарком внутренних дел БССР Борис Берман, непосредственно исполнял приказ младший лейтенант Шейнкман, показания выбивали тот же Шейнкман и сержант Иван Кунцевич. Заказ на смертную казнь исходил из Москвы, от наркома Ежова и его начальников в Политбюро: Сталина, Молотова и прочих. Судила Харика военная коллегия Верховного суда СССР: Матулевич, Миляновский, Зарянов, Кудрявцев (а не внесудебный орган, как иногда писали). Заседание длилось 15 минут. Итак, как ни странно, известны фамилии почти всех тех, кто приложил руку к смерти поэта. Известно и то, что в тюрьме Харик после пыток утратил чувство реальности, бился головой о двери и кричал «Far vos?» – «За что?» Это слышал поэт Станислав Петрович Шушкевич, сидевший в соседней камере.
Сейчас, полагаю, в Беларуси живёт лишь один человек, видевший Изи Харика и способный поделиться впечатлениями от встреч с ним: сын Змитрока Бядули Ефим Плавник. А в 1990-е годы в Минске еще многие помнили живого Изи Харика. Имею в виду прежде всего его вдову Дину Звуловну Харик, заведующую библиотекой Минского объединения еврейской культуры имени Изи Харика, и вышеупомянутого Гирша (Григория) Релеса. Они нередко рассказывали о поэте – и устно, и в печати. Впрочем, Дина Звуловна, как правило, держалась в рамках своих воспоминаний («Его светлый образ»), записанных в 1980-х с помощью Релеса. Воспоминания не раз публиковались – например, в журналах «Неман» (Минск, № 3, 1988) и «Мишпоха» (Витебск, № 7, 2000).
Мне посчастливилось также беседовать с филологом Шпринцей (Софьей) Рохкинд, которая училась с Хариком в Москве 1920-х гг., пару лет сидела с ним на одной студенческой скамье, была даже старостой в его группе.
После реабилитации в июне 1956 года имя и творчество Харика довольно скоро вернулись в культурное пространство БССР (и СССР). Уже в 1958 г. в Минске вышла книжечка его стихов в переводах на белорусский язык, а в 1969-м – вторая, под редакцией Рыгора Бородулина.
После 1956 г. выходили книги Харика на языке оригинала и в переводах на русский язык также в Москве (во многом благодаря Арону Вергелису).
Интерес к судьбе и творчеству Харика вырос в «перестроечном» СССР (вторая половина 1980-х). О поэте немало говорили и в Беларуси; в 1988-м, 1993-м и 1998-м годах довольно широко отмечались его юбилеи. К предполагаемому его столетию государство выпустило почтовый конверт.
В начале 1998 г. правительство также помогло издать сборник стихов и поэм в переводах на русский язык (эта книга по содержанию практически дублировала московскую 1958 г.; в свободную продажу не поступала). В 2008 году уже без помощи государства мы, независимое издательское товарищество «Шах-плюс», выпустили двухязычный сборник Харика на идише и белорусском языке: «In benkshaft nokh a mentshn» (84 стр., 120 экз.; см. изображение здесь).
В прошлом веке Изи Харика переводили на белорусский язык многие известные люди (перечислю только народных поэтов Беларуси: Рыгор Бородулин, Петрусь Бровка, Петрусь Глебка, Аркадий Кулешов, Максим Танк), а в 2010-х годах – Анна Янкута.
Имя Изи – уменьшительная форма от Ицхак. В официальных документах Харик звался Исаак Давидович. Фамилия «Харик» – либо от имени Харитон, что вряд ли, потому что евреев так почти не называли, либо сокращение от «Хатан рабби Иосиф-Калман», т. е. «зять раввина Иосифа-Калмана». Хариков было немало на Борисовщине, в частности, в Зембине, родном местечке поэта. В августе 1941 года многие его родственники (отец и мать умерли до войны) погибли от рук нацистов и их местных приспешников.
Во многих советских и постсоветских источниках указано, что Харик родился в 1898 году, и сам он называл эту дату, например, в 1936 году, когда заполнял профсоюзный билет.
Но материалы НКВД говорят о другом: Харик родился на два года ранее, в 1896-м. Сам я эти материалы не видел, но краевед-юрист Александр Розенблюм, человек очень дотошный, работал с ними в архиве КГБ Беларуси в начале 1990-х… Не вижу оснований не доверять ему в этом вопросе. Расхождение может объясняться тем, что Изи Харик в начале 1930-х гг. женился на Дине Матлиной, которая была моложе его более чем на 10 лет, и сам хотел «подмолодиться». Это лишь версия, но она имеет право на существование, хотя бы потому, что в своих воспоминаниях «Его светлый образ» вдова поэта рассказала о том, как сразу после их знакомства Харика смущала разница в возрасте, заметная прохожим («Для отца я, пожалуй, молод, а для мужа как будто стар»).
Изи Харик происходил из бедной рабочей семьи, отец его зарабатывал себе на жизнь, работая сапожником, а позже, возможно, столяром. О последнем написал Харик в анкете 1923 года, когда учился в Москве.
Не так уж много известно о занятиях Харика до революции. В справочниках говорится: «учился в хедере, затем в народной русской школе Зембина. Был рабочим на фабриках и заводах Минска, Борисова, Гомеля». Известно, что Харик пёк хлеб. Некоторое время, как свидетельствует Александр Розенблюм со слов своей матери, Харик был аптекарем или даже заведующим аптекой в Борисове.
Cто лет назад Харик перебрался в Минск и сразу включился в общественную жизнь. Был профсоюзным активистом, библиотекарем, учителем, на какое-то время примкнул к сионистам. Но в 1919 г. он добровольно записался в Красную армию, где три месяца служил санитаром во время польской кампании. С того времени он – лояльный советский человек. И в 1920 г. первые его стихи печатаются в московском журнале с характерным названием «Комунистише велт» («Коммунистический мир»). Это риторические, идеологически выдержанные упражнения на тему «Мы и они». Один куплет:
Flam un rojkh, rojkh un flam,
Gantse jamen flamen.
Huk un hak! Nokh a klap!
Shmid zikh, lebn najer.
Т. е. «Огоньи дым, дым и огонь, целые моря огня.Бух и бах, ещё удар – куйся, новая жизнь». Наверное, Эдуарду Лимонову такие стихи понравились бы…
На фото: И. Харик в 1920 году
На творчество поэту было отпущено 17 лет. Много или мало? Как посмотреть. В ту эпоху всё менялось быстро, и люди иной раз за год-два успевали больше, чем сейчас за пять.
Годы творчества Изи Харика условно разделю на три периода:
1) Подготовка к подъёму (1920-1924)
2) Подъём (1924-1930)
3) Стагнация (1930-1937)
Первый период – наименее изученный… Правда, критики всегда упоминают первую книжку Харика «Tsyter», что в переводе с идиша значит «Трепет». Но мало кто её видел, и содержание её серьёзно не анализировали. Сам автор стихи из неё не переиздавал. Иногда приходится читать, что Харик подписал свой первый сборник псевдонимом «И. Зембин», но на самом деле в 1922 году (в отличие от 1920-го) Харик уже не стеснялся своего творчества, на обложке стоит его настоящая фамилия.
В книжечке, которая вышла в Минске под эгидой «Культур-лиги», было всего 32 страницы, 19 произведений. Рыгор Берёзкин называл помещённые в ней стихи то эстетско-безыдейными, то безжизненно подражательными… Лично мне просматривать эти стихи было интересно. Может, они и наивные, но искренние, в них нет навязчивой риторики. Один из них лет 10 назад я попробовал перевести (оригинал и перевод можно найти здесь).
Обложки первой и второй книг И. Харика
В том же 1922 году в Минске вышла первая книжечка Зелика Аксельрода. Они настолько дружили с Хариком, что и название было похожее: «Tsapl» (тоже «Дрожь», «Трепет»). Харик одно стихотворение посвятил Аксельроду, а Аксельрод – Харику, такое у них было «перекрёстное опыление». Оба они в то время были учениками Эли Савиковского, белорусского еврейского поэта. Он менее известен; заявил о себе ещё до революции, но активизировался на рубеже 1910-20-х гг.
Э. Савиковский (2-й справа) в компании молодых литераторов. Второй слева – И. Харик
Савиковский работал в минской газете на идише «Der Veker», что значит «Будильник», и будил молодёжь, чтобы она продолжала учиться. Возможно, с его лёгкой руки Харик и Аксельрод поехали в Москву, в Высший литературно-художественный институт. Но сначала Изи Харик учился в Белгосуниверситете, на медицинском факультете. В 1921 г. поступил, в 1922 г. оставил… Видимо, почувствовал, что медицина – это не его стезя.
Харика делегировал в Москву народный комиссариат просвещения ССРБ, где в то время работал молодой поэт. Но удивительно, что стипендии студент из Беларуси не имел, а лишь 31 рубль в месяц за работу в Еврейской центральной библиотеке. Может быть, поэтому нет стихов за 1923 г., во всяком случае, я не видел. Зато с 1924 г. начинается быстрый подъём литератора…
Небольшое отступление. В первые годы советской власти освободилось множество должностей, появились новые. После гражданской войны молодёжь массово бросилась учиться и самореализовываться. Должности бригадиров, начальников производства, директоров школ, редакторов газет и журналов, даже секретарей райкомов – всё это было доступно для тех, кто происходил из рабочих, во всяком случае, «небуржуазных» семей. Голосом той еврейской молодёжи, которая совершила рывок по социальной лестнице, и стал Изи Харик. Немногих в то время волновали беззакония новой власти и то, что уже действовали концлагеря (те же Соловки – с 1923 г.). Как тогда считалось – это же временно, для «закоренелых врагов»!
В 1930-х годах «новая элита», выдвиженцы 1920-х (независимо от происхождения – евреи, белорусы, русские…), сама в значительной части попадёт под репрессии, но в середине 1920-х гг. о «чёрном» будущем не задумывались. Харик тоже не мог о нём знать, но он словно бы чувствовал, что его поколение – под угрозой, что оно, словно тот мавр, сделает своё дело и уйдёт. В его стихотворении 1925 г. есть такие слова:
«Мы год от года клали кирпичи, Самих себя мы клали кирпичами…» (перевод Давида Бродского). И призыв к потомкам: «Крылатые! Не коронуйте нас!» Или в другом стихотворении того же года: «Шагаем, бровей не хмуря. Мы любим крушить врагов. Как улицам гул шагов, Мила сердцам нашим буря» (перевод Павла Железнова).
Да, в мотивах классовой борьбы у Харика, даже в «звёздный час» его творчества, нет недостатка. Они доминируют, например, в первой его поэме «Minsker blotes» («Минские болота», 1924), где Пиня-кровельщик, который вырос в нищете на окраине Минска, ненавидит «буржуев» из центра города. Противоставление «мы» и «они» проводится и в поэме «Katerinke» («Шарманка», 1925). Там рабочий парень обращается к «омещанившейся» девушке, упоминая, что та брезгует «нашим» языком (идишем), остыла к горячим песням улицы, вместо условной «шарманки» играет на рояле и тянется к стихам Ахматовой вроде «Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки». Герой даёт понять, что любви с такой девушкой у него не выйдет. Любопытно, что после реабилитации Харика как раз Анна Ахматова, среди прочих, переводила его на русский язык…
Молодые писатели встречают американского гостя – писателя Г. Лейвика, выходца из Беларуси. Он сидит посередине. Харик стоит крайний слева, а 3-й слева стоит Зелик Аксельрод. Москва, 1925 г. Фото отсюда.
В иных произведениях середины 1920-х годов Харик желает исчезнуть старому местечку. Он искренне верит, что настоящая жизнь – в колхозах или в крупных городах, воспевает «новые» блага цивилизации (трамвай, кино…), благословляет время, когда впервые столкнулся с городом… Стихи эти очень оптимистичны; сплошь и рядом чувствуется, что автору хочется жить «на полную катушку». В 1926 г. Харик писал: «Я город чувствую до крови и до слёз, До трепетного чувствую дыханья» (перевод Г. Абрамова).
В одной из лучших поэм Харика «Преданность» (1927 г.; в оригинале «Mit lajb un lebn», «Душой и телом») молодая учительница из большого города сражается с косностью местечка и в конце концов умирает от болезни, но её труд не напрасен, подчёркивается, что её преемнице будет уже легче… (своего рода «оптимистическая трагедия»). Отрывки из этой поэмы перевёл на белорусский язык Рыгор Бородулин, включил их в свою книгу «Толькі б яўрэі былі!..» (Минск, 2011).
В 1920-е годы Харик написал немало и «неполитических» произведений. Некоторые связаны с библейской традицией; возможно, даже больше, чем он желал и осознавал. Ряд примеров привёл Леонид Кацис, а я сошлюсь на стихотворение о саде… Один из любимых образов еврейских поэтов; стихи, посвящённые саду, пишутся, во всяком случае, со времён средневековья. Такие произведения есть у Хаима Нахмана Бялика, того же Моисея Кульбака. Ну, а Харик в феврале 1926 г. создал собственную утопию… (перевод на русский язык Давида Бродского)
* * *
В наш светлый сад навек заказан вход
Тому, кто жаждет неги и покоя,
Кто хочет вырастить молчание глухое…
Шумят деревья, и тяжёлый плод
С ветвей свисает, гнущихся дугою.
Здесь гул ветров торжественно широк,
В стволах бежит густой горячий сок,
Гудят широколиственные крыши, –
Ты должен голову закидывать повыше,
В наш сад переступающий порог.
Деревья буйным ростом здесь горды,
Здесь запах смол и дождевой воды,
Растрескивается кора сырая,
И, гроздями с ветвей развесистых свисая,
Колышутся тяжёлые плоды.
Белорусский коллега Харика Юрка Гаврук справедливо замечал, что Изи Харик отлично чувствовал стихотворную форму. Несмотря на пафос, иной раз избыточный, стихи и поэмы Харика почти всегда музыкальны, что выделяло его из массы стихотворцев 1920-30-х гг. Вообще говоря, если Моисей Кульбак имел склонность к театру, то Изи Харик – к музыке. Возможно, эта склонность имела истоки в детстве – так или иначе, целые стихи и отрывки из поэм Харика легко превращались в песни. Примером могут служить «Песня поселян» и «Колыбельная» из поэмы «Хлеб» 1925 г., положенные на музыку Самуилом Полонским, – они исполнялись по всему Советскому Союзу, да и за его пределами.
В наши дни песни на стихи Изи Харика исполняют такие разные люди, как участники проекта «Самбатион» (см. любительскую запись здесь), народная артистка России и Грузии Тамара Гвердцители с Московской мужской еврейской капеллой («Биробиджанский фрейлехс» на музыку Мотла Полянского)… В 2017 г. композицию из двух стихотворений 1920-х годов («У шэрым змроку», перевод Анны Янкуты; «Век настане такі…», перевод Рыгора Берёзкина) прекрасно исполнили белорусские музыканты Светлана Бень и Артём Залесский.
* * *
Упомянутая поэма «Хлеб» написана на белорусском материале. Приехав на родину в каникулы 1925 года, Харик посетил еврейскую сельхозартель в Скуплино под Зембином. Позже о созданном там колхозе напишет и Янка Купала… В 1920-х и начале 1930-х тема переселения евреев из местечек в сельскую местность была очень актуальной, и Харик живо, реалистично раскрыл её. Вот мать баюкает сына: «В доме нет ни крошки хлеба. / Спи, усни, родной. / Не созрел в широком поле / Колос золотой» (перевод Александра Ревича). Эту колыбельную очень любила Дина Харик, довольно часто наигрывала её и пела на публике в 1990-е годы (разумеется, в оригинале: «S’iz kejn brojt in shtub nito nokh, / Shlof, majn kind, majn shtajfs…»)
Однокурсница Харика по московскому литинституту Софья Рохкинд в конце 1990-х говорила мне, что Харик (и Аксельрод) смотрели на институт, как на «проходной двор», учились кое-как. Полагаю, дело не в лени, а в том, что Харик был уже полностью захвачен поэзией. В 1926 году вышла его вторая книга «Af der erd» («На (этой) земле»). После чего он стал часто издаваться, чуть ли не каждый год по книге. Его произведения печатали в хрестоматиях, включали в учебники для советских еврейских школ. Современники свидетельствуют, что школьники охотно учили отрывки на память.
В те же годы Харик начал переводить с белорусского языка на идиш. Первым крупным произведением стала поэма идейно близкого ему поэта Михася Чарота «Корчма» (перевод появился в минском журнале «Штерн» в 1926 г.).
В 1928 году Харик вернулся в Минск, начал работать в редакции журнала «Штерн» секретарём – и столкнулся с жилищной проблемой, возможно, ещё более острой, чем в Москве. Харик получил квартиру, но затем, когда поехал в творческую командировку в Бобруйск, из-за некоего судьи Ривкина оказался чуть ли не на улице… В январе 1929 г. ответственный секретарь Белорусской ассоциации пролетарских писателей Янка Лимановский заступился за своего коллегу. Он подчёркивал неопытность Изи Харика в житейских делах и жаловался через газету «Зьвязда»: «Ривкин взорвал двери квартиры Харика и забрался туда».
Как можно видеть, было даже две публикации, вторая – «Ещё об издевательствах над тов. Хариком». Прокуратура сначала посчитала, что формально судья был прав… Но в конце концов всё утряслось, Харик получил жильё в центре, где-то возле Немиги, а в середине 1930-х гг. вселился с женой и сыном в новый элитный Дом специалистов (ул. Советская, 148, кв. 52 – сейчас на этом месте здание, где помещается редакция газеты «Вечерний Минск»). Правда, прожили они там недолго…
Минский период в жизни Харика был плодотворным в том смысле, что он создал семью. В 1931 г. поэт познакомился на улице (около своего дома) с юной воспитательницей еврейского детского сада Диной Матлиной, через год они поженились. В 1934 г. родился первый сын Юлик, в 1936-м – Давид, названный в честь умершего к тому времени отца поэта. Судя по воспоминаниям Дины Матлиной-Харик, её муж очень любил своих детей и гордился ими. Никто ещё не знал, что родителей одного за другим арестуют осенью 1937 г., а сыновья попадут в детский дом НКВД и исчезнут бесследно. Скорее всего они погибли во время гитлеровской оккупации. После возвращения в Минск из ссылки и реабилитации (1956 г.) Дина Харик так их и не нашла… Мне кажется, она ждала их до самой смерти в 2003 г.
В творческом же плане наиболее плодотворным оказался именно московский период – и, пожалуй, первые год-два минского. Тогда, в 1928-29 гг., Харика тепло приветствовали во всех местечках, куда он приезжал с чтением стихов… Он был популярен в Беларуси примерно как Евгений Евтушенко в СССР 1960-х. С другой стороны, Харик ещё не был обременён ответственными должностями, более-менее свободен в выборе тем.
О периоде стагнации, начавшемся в 1930 г. Да, в 1930-е годы Харик создал одну отличную поэму и несколько хороших стихотворений, но в целом имело место топтание на месте и слишком уж рьяное выполнение «общественного заказа». Увы, по воспоминаниям Дины Харик, её муж редко говорил «нет»: «Харик гордился, когда ему доверяли общественные поручения. Это его радовало не меньше, чем успехи в творчестве».
Чем характерен 1930-й год? Он выглядит как первый год «махрового» тоталитаризма. В конце 1920-х Сталин «дожал» оппозицию в Политбюро, свернул НЭП и начал массовую коллективизацию, т. е. были уничтожены даже слабые ростки общественной автономии. В 1930 г. в Беларуси НКВД раскрутил дело «Союза освобождения Беларуси», по которому арестовали свыше 100 человек, в том числе многих белорусских литераторов.
Для Харика же этот год начался со статьи под названием: «Неделя Советской Белоруссии наносит сокрушительный удар великодержавным шовинистам и контрреволюционным нацдемам» (газета «Рабочий», 7 января). В последующие годы он напишет – или подпишет – ещё не один подобный материал.
В 1930 г. Харик, «прикреплённый» к строительству «Осинторфа», начинает поэму «Кайлехдыке вохн», известную как «Круглые недели» (перевод А. Клёнова; варианты названия – «В конвеере дней», «Непрерывка»). Это гимн социалистическому преобразованию природы, коммунистам и, отчасти, ГПУ. Фигурируют в поэме, полной лозунгов, и вредители. Янка Купала в конце 1930 г. выступил с покаянием за прежние «грехи», но аналогичную по содержанию агитпоэму («Над ракой Арэсай») напишет только в 1933-м. Возможно, дело в том, что именно в 1930-м Харик становится членом большевистской партии, ответственным редактором журнала «Штерн», и считает себя обязанным идти в ногу со временем, а то и «бежать впереди паровоза».
В 1933-34 годах пишется новая поэма Изи Харика – детская, «От полюса к полюсу». В ней пионерам доверительным тоном рассказывается о строительстве Беломорканала, роли товарища Сталина и тов. Фирина (одного из начальников канала). Опять же, автор поёт дифирамбы карательным органам, которые якобы «перековывают» бывших воров. Поэма выходит отдельной книжкой с иллюстрациями Марка Житницкого и получает премию на всебелорусском конкурсе детской книги…
В 1931 г. Изи Харика назначают членом квазипарламента – Центрального исполнительного комитета БССР. В 1934-м он возглавляет еврейскую секцию новосозданного Союза писателей БССР (секция была довольно солидной, в неё входило более 30 литераторов). Казалось бы, успешная карьера – но воспетые им органы не дремлют. Перед съездом Всесоюзного союза писателей (где Харика выбрали в президиум) ГУГБ НКВД составляет справку о Харике: «В узком кругу высказывает недовольство партией».
В середине 1930-х Харик отзывается на всё, что партия считает важным. Создаётся еврейская автономия в Биробиджане – он едет туда и пишет цикл стихов (среди которых есть и неплохие), спаслись полярники-челюскинцы – приветствует полярников, началась война в Испании – у него готово стихотворение и на эту тему, с упоминанием Ларго Кабальеро…
В 1935-м пышно празднуется 15-летний юбилей творческой деятельности Харика, в 1936-м он становится членом-корреспондентом Академии наук БССР. Но к тому времени уже явно ощущается надлом в его поведении. Харик отрекается от своих товарищей по еврейской секции, которых репрессировали раньше его (в начале 1935 г. Хацкеля Дунца сняли с работы как троцкиста, в том же году исключили из Союза писателей, летом 1936 г. арестовали; расстреляли одновременно с Хариком). Журнал «Штерн» «пинает» арестованных и призывает усилить бдительность.
Между тем Харик, по воспоминаниям Евгения Ганкина и Гирша Релеса, очень заботился о молодых литераторах, помогал им, как мог, иногда и материально. Релесу, например, помог удержаться в пединституте, когда в середине 1930-х гг. на студента из Чашников был написан донос о том, что его отец – бывший меламед, «лишенец».
«Лебединой песней» Харика стала большая поэма 1935 г. «Af a fremder khasene» («На чужом пиру» или «На чужой свадьбе») – о трагической судьбе бадхена, свадебного скомороха. Из-за своего вольнодумства он не уживается с раввином и его помощниками, а также с богатеями местечка, уходит блуждать с шарманкой по окрестностям и гибнет, занесенный снегом. Время действия – середина ХІХ столетия, когда ещё жив был известный в Минской губернии разбойник Бойтре, которому бадхен со своими музыкантами явно симпатизируют. Главного героя зовут Лейзер, и автор прямо говорит, что рассказывает про своего деда. Как следует из эссе Изи Харика 1926 г., «Лейзер Шейнман – бадхен из Зембина», судьба деда была не столь трагичной, он благополучно дожил до 1903 г., но некоторые черты сходства (склонность к спиртному, любовь к детям) у прототипа с героем есть.
Некоторые наши современники увидели в поэме эзопов язык: Харик-де попытался показать в образе бадхена себя, своё подневольное положение в середине 1930-х гг. Но можно трактовать произведение и так, что автор просто описывал трудную судьбу творческой личности до революции, следом, например, за Змитроком Бядулей с его повестью «Соловей» (1927). Если в этих произведениях и есть «фига в кармане», то она очень глубоко спрятана.
Независимо от наличия «фиги», поэма «На чужом пиру» – ценное произведение. Оно полифонично, прекрасно описываются пейзажи, местечковые характеры… Немало в нём и юмора – чего стоят диалоги бадхена с женой Ципой. Текст прекрасно дополняли «минималистические» рисунки Цфании Кипниса. Увы, поэма не переведена целиком на белорусский язык (похоже, и на русский тоже). Приведу несколько начальных строк в переводе Давида Бродского:
Я знаю тебя, Беларусь, как пять своих пальцев!
Любую
И ночью тропинку найду! Дороги, и реки живые,
И мягкость твоих вечеров, и чащи поющие чую,
Мне милы березы в снегу и сосен стволы огневые.
Немало в поэме белорусизмов: «asilek», «ranitse», «vаlаtsuhe», «huliake»… Эти слова для нормативного идиша в общем-то не характерны, но Харик смело вводил их в лексикон.
Рыгор Бородулин говорил на вечере 1993 г. (затем его выступление вошло в вышеупомянутую книгу 2011 г.): «Поэт Изи Харик близок и своему еврейскому читателю, которого он завораживает неповторимым звучанием идиша, и белорусскому, который видит свою Беларусь глазами еврейского поэта», имея в виду прежде всего эту поэму.
В предпоследний год жизни Харик приложил руку к печально известному стихотворному письму «Великому Сталину от белорусского народа» (лето 1936 г.). Он был одним из шести авторов – наряду с Андреем Александровичем, Петрусём Бровкой, Петрусём Глебкой, Якубом Коласом, Янкой Купалой. Но и это сервильное произведение не спасло Харика, как и дружба с Купалой, и многое другое.
* * *
Такой непростой был поэт и человек, долго питавшийся иллюзиями. Всё же многие его произведения интересны до сегодняшнего дня. Конечно, он заслуживает нашей памяти, и не только ввиду своей безвременной страшной смерти. Хорошо, что в Зембине одна из улиц в 1998 г. была названа его именем…
Увы, дома в центре местечка, где родился поэт, уже нет; в сентябре 2001 г. дом был признан ветхим и снесён. Перед сносом было несколько обращений к еврейским и нееврейским деятелям с целью добиться внесения в охранный список и ремонта – они не возымели эффекта.
Фрагмент публикации А. Розенблюма в израильской газете, декабрь 1997 г. Автор как в воду смотрел…
А выглядел родной дом Изи Харика 50 и 20 лет назад так:
Между прочим, Харик неожиданно «всплыл» в художественном произведении 2005 г. «Янки, или Последний наезд на Литве» (Владислав Ахроменко, Максим Климкович). Там один персонаж говорит: «Что-то ты сегодня чересчур пафосный!» Другой поддакивает: «Как молодой Изя Харик на вечере собственной поэзии!» Забавное, даже экзотичное сравнение, однако оно лишний раз доказывает, что поэт не забыт.
Думаю, следовало было бы Национальной Академии навук РБ к 125-летию Моисея Кульбака и Изи Харика провести конференцию, посвящённую этим поэтам и их окружению. И ещё: если уж не получается увековечить в Минске каждого по отдельности, то на ул. Революционной, 2, где с 1930 года находилась редакция журнала «Штерн», неплохо было бы повесить общую памятную доску, чтобы там были указаны и Кульбак, и Харик, и Зелик Аксельрод, расстрелянный в 1941-м. Все они имели непосредственное отношение к журналу «Штерн».
Маці (Соф’я Чэрніна, 1902–1987) казала мне, што прафесію фармацэўта Харык набыў пасля навучання ў Харкаве. Працаваў у барысаўскай аптэцы кароткі час, на пачатку 1920-х гадоў.
Дзесьці ў 3-м ці 4-м класе (прыблізна ў 1936 г.) беларускай школы па падручніку на беларускай мове мы, згодна з праграмай, вывучалі Харыка, Шолам-Алейхема («Хлопчык Мотл»), Бруна Ясенскага…
Хата Харыка, наколькі мне вядома, выкарыстана не на дровы, а на будаўніцтва нейкай царквы ў межах Барысава.
Мать (Софья Чернина, 1902–1987) говорила мне, что профессию фармацевта Харик приобрёл после учёбы в Харькове. Работал в борисовской аптеке короткое время, в начале 1920-х годов.
Где-то в 3-м или 4-м классе (примерно 1936 г.) белорусской школы по учебнику на белорусском языке мы, согласно программе, изучали Харика, Шолом-Алейхема («Мальчик Мотл»), Бруно Ясенского…
Дом Харика, насколько мне известно, пошёл не на дрова, а на строительство какой-то церкви в границах Борисова.
05.10.2017 13:53
Піша д-р Юрась Гарбінскі: “Вельмі рады і ўдзячны за лекцыю пра Ізі Харыка. Як заўсёды глыбока і цікава“. 11.10.2017 21:31
Увы, три года назад я слишком доверился преподавателю идиша Ю. Веденяпину. В его статье 2015 г. утверждалось, что «Биробиджанский фрейлехс» был написан на стихи Изи Харика, положенные на музыку Мотла Полянского (с. 15-16). На самом-то деле слова песни, в наше время исполняемой на идише Тамарой Гвердцители, принадлежат Ицику Феферу, а музыка – Самуилу Полонскому. Доказательство можно обнаружить здесь – см. ссылку на Зиновия Шульмана (1960). Пластинка с записью этой песни выпускалась и в 1937 г., тогда «Биробиджанский фрейлехс» исполнял Государственный хор БССР под управлением Исидора Бари.
Добавлю: в 1990-е годы песню любила напевать вдова Изи Харика Дина, что также сбило меня с толку при подготовке лекции 2017 г. Вообще говоря, Дина Звуловна ценила творчество Фефера, который в 1930-х пытался за ней ухаживать.
Приношу извинения всем, кого невольно запутал. На слова Харика есть другой «Фрейлехс», записанный Зислом Слеповичем в рамках проекта «SYLL-ABLE» в 2018 г. Приглашаю послушать.
Личность в белорусском языковедении: Михаил Лазаревич Сулер
Михаил Лазаревич Сулер родился 18 апреля 1909 г. в д. Семёновичи Узденского района в семье мещан. В то время в деревне было около 70 дворов, жители занимались сельским хозяйством, столярными, шорными, кузнечными промыслами, извозом. Родители Михаила до революции работали сыроварами, а позже получили надел земли и кормились от его обработки [2, л. 4]. После окончания средней школы в 1927-1928 гг. Михаил руководил работой избы-читальни в д. Дудичи бывшего Самохваловичского района Минской области – был, как это называли в те времена, «избарём».
Педагогический путь способного молодого человека начался в местечке Могильное Узденского района, где он с сентября 1928 г. по апрель 1929 г. работал учителем в семилетке, а позже (до середины осени 1929 г.) был воспитателем детского дома «Красная звезда» в местечке Песочное на Копыльщине. В том же году Михаил Лазаревич переехал в Лениград, где до марта 1930 г. работал заведующим библиотекой Белорусского дома просвещения.
Несколько месяцев М. Сулер отучился на педагогических курсах в минском Белпедтехникуме, а в сентябре 1930 г. снова вернулся в Ленинград, где поступил в Историко-философско-лингвистический институт (ИФЛИ; поначалу назывался «Ленинградский государственный историко-лингвистический институт», ЛГИЛИ. – belisrael.info). Это учреждение было достаточно престижным в довоенном Советском Союзе и давало возможность получить основательное гуманитарное образование: на то время в институте работали 8 академиков, 14 членов-корреспондентов, около 70 профессоров.
На протяжении четырех лет Михаил Лазаревич изучал важнейшие лингвистические, литературоведческие и исторические дисциплины, а параллельно преподавал на кожевенном рабфаке, в театральном училище, работал в научном обществе Института по изучении народов СССР при Академии наук, участвовал в фольклорной бригаде известного советского музыковеда З. Эвальд, выезжал с экспедициями на Полесье [НИО, л. 5 об.]. В ИФЛИ он овладел немецким, польским, чешским языками, научился неплохо читать по-французски и в результате, после защиты дипломной работы по творчеству Н. Островского, получил квалификацию научного работника 2-го разряда – преподавателя вуза [2, л. 3].
После окончания университета он был приглашен в Могилевский государственный педагогический институт, где с сентября 1934 г. до августа 1938 г. преподавал диалектологию и историю русского языка. Одновременно выполнял различные административные обязанности: был директором педагогического рабфака, заведующим кафедрой, деканом литфака, заместителем директора института по заочному обучению. Высокие должности требовали соответствующих званий, и в марте 1938 г. М. Сулер заочно поступил в аспирантуру филологического факультета Ленинградского государственного университета по специальности «славянская филология», где работал над диссертацией, посвященной языку белорусского перевода «Александрии» (текст исследования был утрачен в Минске во время оккупации) [НИО, л. 6].
После окончания аспирантуры Михаил Лазаревич устроился на работу старшим преподавателем кафедры русского языка Минского государственного педагогического института. Почти одновременно он был назначен исполняющим обязанности декана литфака.
С начала войны М. Сулер, как и многие сотрудники и студенты МГПИ, пошел на фронт и до октября 1941 г. противостоял захватчикам в сборном полку (Климовичи – Липецк). Позже был временно освобожден от службы и направлен на гражданскую работу.
Работал учителем средней школы № 1 в г. Киселевске Новосибирской области, затем переехал в Башкирию, где жила семья, которую М. Сулер потерял из виду во время эвакуации в самом начале войны [2, л. 5 об.].
В Башкирии Михаила Лазаревича призвали в Красную Армию и с апреля 1942 г. до мая 1944 г. он проходил службу в Уфе, затем – в Горьковской школе радистов, в училище связи в Уральске и в Одесском пехотном училище. После демобилизации работал в лесхозе в Дюртюлинском районе Башкирии, где был заведующим подсобным хозяйством, а в октябре 1944 г. по вызову Министерства просвещения БССР вернулся в полуразрушенный Минск и устроился старшим преподавателем на кафедру истории русского языка Минского государственного педагогического института, где читал лекции, проводил практические занятия, принимал экзамены у студентов и аспирантов.
Михаил Лазаревич внес определенный вклад в подготовку кадров высшей научной квалификации. Так, именно он написал рекомендацию в аспирантуру будущему известному белорусскому лингвисту, профессору Михаилу Булахову, и был в составе комиссии, которая в марте 1946 г. принимала у Булахова вступительные экзамены. Сулер же руководил подготовкой Михаила Гапеевича по старославянскому языку, вместе с коллегами принимал у него кандидатский минимум по латинскому языку [2, л. 3].
Довольно скоро М. Сулер под руководством члена-корреспондента Академии наук БССР К. Атраховича завершил работу над кандидатской диссертацией «Наблюдения над стилем и лексикой поэмы «Новая земля» Якуба Коласа». Он защитил ее 4 июля 1947 г. в Институте литературы, языка и искусства АН БССР, тем самым став одним из первых отечественных ученых (наряду с М. Жидович, М. Жиркевичем, А. Карзоном, Т. Ломтевым, Ю. Мацкевич, Н. Войтович, И. Матвеенко), которые прошли процедуру защиты после Второй мировой войны.
Диссертация М. Сулера имела 156 страниц и состояла из трех разделов: «К вопросу о стилистических приемах Якуба Коласа», «Лексические пласты и их роль в формировании стиля поэмы», «Заимствованная лексика и ее стилистическое использование» [4]. Основное внимание в диссертационном исследовании обращалось на «стилистические приемы, на определение лексических пластов произведения, на особенности их использования» [4, л. 3]. В перспективе автор планировал заняться изучением синтаксиса, «который главным образом является средством формирования литературного языка», некоторых фонетических и морфологических особенностей, «которые во время написания поэмы находились в стадии закрепления в качестве литературных норм» (там же).
Официальными оппонентами на защите выступили член-корреспондент Академии наук СССР профессор С. Бархударов и доцент кафедры белорусского языка БГУ М. Жиркевич. Рецензировали работу член-корреспондент Академии наук БССР К. Атрахович и кандидат филологических наук С. Рохкинд. Постановлением Ученого совета Института литературы, языка и искусства АН БССР М. Сулеру на основании отзывов оппонентов была присвоена ученая степень кандидата филологических наук. В заключении совета отмечалось, что тема диссертационной работы весьма актуальна для современной белорусской лингвистики, а «соискатель показал значительную лингвистическую подготовку и проявил глубокое понимание языка крупнейшего современного белорусского поэта Якуба Коласа. Работа т. Сулера М. Л. является определенным вкладом в разработку неизученных проблем стиля и развития современного литературного белорусского языка» [2, л. 11].
Необходимость в сжатые сроки восстановить систему высшего образования в освобожденной от немецкой оккупации Беларуси, почти полное отсутствие квалифицированных специалистов-филологов в МГПИ в первые послевоенные годы – всё это требовало самоотверженной и напряженной работы не только администрации института, но и всего профессорско-преподавательского корпуса. Поэтому на публикационную деятельность оставалось не так уж много времени. Тем не менее в 1948 г. М. Сулер напечатал статью о проблемах создания диалектического атласа белорусского языка. В ней отмечалось, что роль диалектологии огромна, поскольку многие факты, которые можно найти в местных говорах, являются наиболее надежным материалом для истории языка: по ним можно составить как впечатление о развитии отдельных явлений (в фонетике, морфологии, синтаксисе и лексике), так и впечатление об общих законах развития языка. Автор писал, что в диалектологический атлас белорусского языка войдет большое количество карт, на которых соответствующим образом будет показано распространение тех или иных языковых особенностей. В приложения войдут необходимые пояснения некоторых явлений в отдельных говорах. Предполагалось, что особое внимание должно быть обращено на перемены, происходящие в настоящий момент. Исследователь призывал деревенских учителей помогать экспедициям во время сбора последними языковых материалов и самим активно участвовать в выполнении такой важной общегосударственной задачи [3].
Другое исследование, также датированное 1948 г., было опубликовано М. Сулером под псевдонимом «М. Семёновский» в журнале «Савецкая школа» и посвящалось работе над языком и стилем поэмы Якуба Коласа «Новая земля» в школе. Особое внимание в этом исследовании придавалось языковым и стилистическим особенностям, а также функциям пословиц, поговорок, идиом и фразеологических выражений в поэме [5].
Ряд работ М. Сулера был подготовлен к печати, но они так и остались в рукописях: небольшая статья «Роль В. Г. Белинского в создании русского литературного языка», объемное исследование «Наблюдения над стилем и лексикой поэмы “Новая земля”» (свыше 150 страниц машинописи), раздел учебника для педучилищ «Элементы общего языкознания в истории белорусского языка».
Учитывая плодотворную работу исследователя в институте, наличие у него защищенной кандидатской диссертации и опубликованных работ, Ученый совет МГПИ 28 октября 1948 г. выступил с ходатайством перед Министерством высшего образования СССР о присуждении М. Сулеру ученого звания доцента [2, л. 9].
Однако относительно либеральная общественно-политическая атмосфера, царившая в образовательных учреждениях страны в первые послевоенные годы, к концу 1940-х гг. начала меняться. Эти перемены не обошли стороной и белорусские вузы. В конце января 1949 г. директор МГПИ доцент М. Макаревич направил на имя тогдашнего министра образования П. Саевича докладную записку, в которой сообщал, что «ст. преподаватель Минского педагогического института им. Горького – Сулер Михаил Лазаревич на протяжении ряда лет своей работы в институте проявлял и до нынешнего времени проявляет себя как активный еврейский буржуазный националист, стараясь всеми способами разжечь национальную вражду в коллективе научных работников и студентов нашего института». Утверждалось, что он научным работникам дает такие уничижительные характеристики, как «тугодум», «тупоум», «слабоум», «недоум», называет студентов-белорусов «осликами» [2, л. 13].
Обвинения, предъявленные Михаилу Лазаревичу, выглядят довольно абстрактными, беспредметными, надуманными: «наговаривает на белорусский народ, старается при каждом удобном поводе принизить его духовное величие», «группирует вокруг себя некоторую часть научных работников и студентов еврейской национальности и оказывает на них враждебное нам влияние» (там же).
Для подкрепления приводились и факты, на наш взгляд, абсолютно не существенные: недовольство М. Сулера авторитарно-шовинистическим поведением декана факультета языка и литературы И. Зазеко в 1946 г., а также тем, что он, ветеран войны, не был включен в перечень работников института, награжденных медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.». В заключении делался вывод: «Учитывая вышеизложенное, поведение Сулера М. Л. нельзя не квалифицировать как проявление буржуазного национализма, совершенно недопустимого в стенах советского ВУЗа. Прошу Вас санкционировать мое решение об отстранении Сулера М. Л. от работы в институте». [2, л. 13-14].
Показательно, что менее чем двумя годами ранее, в сентябре 1947 г., М. Макаревич в служебной характеристике сам отмечал, что «тов. Сулер – высококвалифицированный работник, обладает большими знаниями в истории русского языка и иных славянских языков (старославянский, польский, чешский). К работе относится очень ответственно. Лекции т. Сулера интересны и содержательны. Пользуется большим авторитетом среди студентов, а также и научных работников» [2, л. 7]. Причина такой чиновничьей непоследовательности – в кампании по борьбе с «космополитами», которая развернулась в Советском Союзе по инициативе И. Сталина в конце 1940-х гг. и затронула прежде всего еврейскую интеллигенцию. В этот же период были обвинены в космополитизме и лишены работы многие всемирно известные советские ученые-гуманитарии: фольклорист, литературовед, этнограф М. Азадовский, лингвист Д. Бубрих, литературовед Л. Гроссман, историк античности и филолог С. Лурье, литературовед, культуролог, фольклорист О. Фрейденберг, критик, литературовед, лингвист И. Нусинов и многие другие. Приказом по институту от 16 февраля 1949 г. М. Сулер был уволен с должности старшего преподавателя кафедры русского языка за «непригодность к преподавательской работе» [2, л. 15] и с июля перешел в Научно-исследовательский институт педагогики Министерства просвещения БССР, где до 1 декабря 1951 г. работал на должности старшего научного сотрудника.
В этот период в «Настаўніцкай газеце» появилось объемное исследование М. Сулера (соавторами выступили директор института и ответственный редактор научно-методического журнала «Савецкая школа» С. Умрейко, а также заместитель директора института И. Водейко), посвященное обсуждению проекта изменений и дополнений в белорусскую орфографию. В нем обосновывалась необходимость расширения морфологического принципа в правописании. Обращают на себя внимание следующие предложения:
Заменить букву «і» буквой «и»: «В русском языке, как известно, буква “і” сейчас не употребляется, и детям младших классов, которые одновременно изучают русский и белорусский языки, чрезвычайно тяжело дается при письме переключение, связанное с употреблением “і” и “и”… разницы в произношении звука “и” в русском и “і” в белорусском нет никакой».
Сохранять «т» перед суффиксом «-ск-» («советскі», «братскі»), что «облегчит в школе морфологический разбор, поскольку ученики не знают, к чему следует отнести в слове “брацкі” букву “ц” – к корню или суффиксу».
Сохранять букву «с» в написании слов «счасце», «росчына», «т. е. писать их так, как и «счасаць», «счышчаць», «расчыняць» (раскрывать двери)».
Передавать букву «э» на письме без изменений во всех случаях в словах славянского и неславянского происхождения: «рэка», «цэна», «Чэрнышэўскі», «Ярцэва» и др.
В первом слоге перед ударением на письме неизменно сохранять этимологическое «е»: «Некрасаў», «Александр», «Нева».
Рапространить употребление «е» вместо «я» на некоторые окончания имен прилагательных и существительных: «сінега», «сінему», «вішней», «песней» и др. [6].
Положения, сформулированные в статье, безусловно, неоднозначные, а с позиций современного языкознания – даже ошибочные, поскольку одним из основных аргументов в пользу того или иного предложения выступает необходимость сближения белорусской орфографии с русской. Однако приходится признать, что этот труд в целом соответствует традициям своего времени.
Дальнейшую судьбу М. Сулера нам проследить не удалось. К сожалению, научное наследие Михаила Лазаревича не очень объемно. Многие из его современников-лингвистов оставили после себя значительно большее количество научных исследований – более разнообразных по тематике и более глубоких по содержанию. Однако, как нам кажется, имена людей, которые поддержали национальную лингвистику в сложные послевоенные времена и много сил отдали педагогической и организационной деятельности, не следует вычеркивать из истории белорусской науки. Жизненный и научный путь М. Сулера – яркий пример того, как жизненные обстоятельства и общественно-политическая система помешали в полной мере раскрыться научному таланту способного и подготовленного исследователя-лингвиста.
Литература
Архив БГПУ. – Ф. 746. – Оп. 1 лс. – Ед. хр. 14.
Архив БГПУ. – Ф. 746. – Оп. 1 лс. – Ед. хр. 228.
Сулер, М. Аб дыялекталагічным атласе беларускай мовы / М. Сулер // Настаўніцкая газета. – 1948. – № 25 (132). – 17 чэрвеня.
Сулер, М. Нагляданні над стылем і лексікай паэмы «Новая зямля»: дыс. … канд. філал. навук / М. Сулер; АН БССР; Ін-т літ-ры, мовы і мастацтва. – Мінск, 1947. – 156 с.
Сулер, М. Работа над мовай і стылем паэмы Якуба Коласа «Новая зямля» ў школе / М. Сулер // Савецкая школа. – 1948. – № 3. – С. 73–88.
Умрэйка, С. Пашырыць марфалагічны прынцып у беларускім правапісе / С. Умрэйка, І. Вадэйка, М. Сулер // Настаўніцкая газета. – 1951. – 13 верасня.
Перевел с белорусского В. Рубинчик по изданию: Дзятко, Д.В. Асоба ў беларускім мовазнаўстве: Міхаіл Лазаравіч Сулер / Д.В. Дзятко // Восточнославянские языки и литературы в европейском контексте – 2015: сборник научных статей / под ред. Е.Е. Иванова. – Могилев: МГУ имени А. А. Кулешова, 2016. – С. 38–44. Оригинал доступен здесь.
* * *
От переводчика. Как сообщил автор, найти фотографию М. Сулера в архивах не удалось. Если у кого-то из читателей она сохранилась, пожалуйста, отсканируйте и пришлите на e-mail: wrubinchyk[at]gmail.com.
Прочтя статью Д. Дятко, решил поделиться воспоминаниями о давних уже событиях. В марте 1997 г. одна из моих бесед со Шпринцей (Софьей) Рохкинд в ее минской квартире на ул. Красной свелась к рассказу Софьи Львовны о М. Сулере. Излагаю так, как тогда записал.
«До войны Сулер преподавал в Могилеве. После – работал в Минском пединституте, преподавал историю русского языка. Был он хорошим лингвистом. Студенты его очень уважали, но было в институте много завистников и просто несимпатичных людей. Некоторые из них жили при немцах на оккупированной территории.
В Минске Сулеру с женой и ребенком дали квартиру в Газетном переулке. А жена его была мещанка… Любила всем давать прозвища, может быть, поэтому люди были настроены против Сулера.
Я с ним очень дружила. Часто приходила к ним домой; пили чай, обедали вместе. И вот на Новый год я пригласила его в общежитие, где тогда жила. Собрались студенты, аспиранты, преподаватели. Был среди них и Булахов, который позже стал профессором. Сулер вытащил его из Могилева, а он потом подвел…
Празднуем, и вдруг Булахов пропал. Я пошла в комнату – никого нет. Сулер мне говорит: «Чувствую, что-то неспокойно, скоро произойдет что-то».
И действительно, вскоре меня (я тогда заведовала кафедрой) вызывает директор и говорит: «Мы Сулера снимаем с работы. А Вас – пока еще нет». Пока! И объясняет всё «коренизацией», т. е. в институте должны работать коренные жители Белоруссии. «А мы же здесь коренные! Наши деды, прадеды здесь жили!» – «Нет, нет, не то!»
На следующий день прихожу – висит приказ об увольнении Сулера за национализм. Сделали из этого большое дело. Начались собрания без конца, каждый вечер. Он не шел, они всё на меня накидывались, я такая-сякая… и на него, конечно. И каждый находит, что сказать! Один аспирант, профан К., ничего не понимавший в диалектологии, заявил: «Я по лицу видел, что он националист». Говорили о том, что они в туалетах слышали, и т. д. И на меня – почему я молчу? А я говорю: «Нельзя осуждать на основании подобных сплетен». Больше никто не вступился. Передать это трудно, я до сих пор переживаю.
На октябрьские праздники 1948 г. [тут собеседница засомневалась, не к 1947-му ли относится ее воспоминание; я проверил год по книге «Возвращенные имена» 1992 г., где были сведения об аресте Ефима Шлосберга. – В. Р.] устроили торжественное собрание в актовом зале, но вечер не начинают. Проходит полчаса, час… Наконец выходит Фридман с докладом. И видно, что неподготовленный. Назавтра идем на демонстрацию – я, Сулер, Фридман. Сулер его спрашивает – почему ты такой плохой доклад сделал? А Фридман и говорит: «Должен был выступить Шлосберг, так Шлосберга арестовали накануне. Мне сказали выступить, а я не мог отказаться. Я же преподаю историю партии на кафедре иностранных языков!» А мерзавец подслушал и представил так, что якобы Сулер спросил: «Зачем ты для них, т. е. для белорусов, доклад делал?» И, значит, Сулер – националист, раздули дело, сняли с работы.
Он поехал читать лекции в Молодечно (его там хорошо знали) – и там запрет, то же и в Бресте. Он боялся заходить ко мне в общежитие. Я жила на 2-м этаже. Говорили, что «в целях конспирации» мои знакомые поднимаются на 3-й этаж, а затем спускаются.
Со мной обошлось, хотя таскали в «это здание» (МГБ – В. Р.). А Сулер уехал. Его жена говорила, что в Семипалатинск, но это неправильно. Через год он умер в Ленинграде от рака. Целая эпопея. А тот, кто выдумал про Сулера, что «националист», уехал в Гомель. Судили его потом за совращение малолетних. Из-за него арестовали и математика Пикуса, одновременно со Шлосбергом.
Потом меня сняли с должности завкафедрой, отдали ее аспиранту Булахову. Меня обвиняли, что не могу ничего о Сулере сказать! А жена его упрекала меня, что меня не арестовали».
Мне захотелось найти документальное подтверждение истории, услышанной от С. Рохкинд. Пришел в архив педуниверситета со студенческим билетом ЕГУ, и заведующая высказалась в том духе, что, в общем, не против показать материалы, если ректор разрешит: «Напишите заявление, пусть ректор наложит резолюцию…» Сходил я к тогдашнему ректору БГПУ, Леониду Никаноровичу Тихонову, он черкнул, что не против… А затем последовал бюрократический «футбол». Сначала оказалось, что заявление не так оформлено. И еще – нужно «посоветоваться» с начальницей отдела кадров… Побывал я и у этой грозной дамы, сигнализировавшей, что меня «нецелесообразно» допускать в архив: наивно убеждал ее, что о сталинском времени обществу нужно знать как можно больше. В свою очередь, кадровичка твердила, что мне не нужно знать многих вещей, да и живы еще участники тех событий, вдруг что-то не то о них напишу? Похоже, убедила она ректора: во время второй встречи он прятал глаза и напирал на формальную сторону вопроса («как это Вы с улицы пришли, а где письмо от Вашего ректора?») Я сделал еще одну попытку, добыл письмо от академика Михайлова, на которое в канцелярию ЕГУ пришел ответ, подписанный тем же д-ром Тихоновым: мол, нет оснований пускать Вашего студента в наш архив… Посмотрев на отписку от великого специалиста по коммунистическому воспитанию молодежи, я понял, что толку на моем уровне не добиться.
Радует, что в новом веке исследователь нового поколения (окончил БГПУ в 2003 г.), кандидат филологических наук Дмитрий Васильевич Дятко смог-таки поработать с архивными делами Рохкинд и Сулера. В итоге он приоткрыл «завесу тайны» над неблаговидными поступками отдельных руководителей своей альма-матер. Если верить воспоминаниям жены, то директор МГПИ Максим Васильевич Макаревич был на фронте не из последних удальцов. А вот в конце 1940-х гг. проявил себя… ну, воздержусь от эпитетов. Не он один был такой, но легче ли от этого?
Надеюсь, что живы дети и внуки М. Л. Сулера, и они откликнутся на эту публикацию.
В. Р.
Опубликовано 10.10.2016 23:51
***
Поступивший отзыв на материал на белорусском и в русском переводе:
З цікаўнасцю прачытаў артыкул… Міхаіл (Маісей) Сулер памёр 16 чэрвеня 1958 г. не ў Ленінградзе, а менавіта ў Сяміпалацінску. Пахаваны на старых яўрэйскіх могілках г. Сяміпалацінска. У кнізе Ніны Крутавай “Евреи на земле Восточного Казахстана” змешчаны спіс пахаваных там, на с. 202 згадваецца М. Л. Сулер: http://sefer.ru/upload/JEK2006.pdf(Віктар Жыбуль, г. Мінск).
С любопытством прочел статью… Михаил (Моисей) Сулер умер 16 июня 1958 г. не в Ленинграде, а именно в Семипалатинске. Похоронен на старом еврейском кладбище г. Семипалатинска. В книге Нины Крутовой «Евреи на земле Восточного Казахстана» помещен список похороненных там, на с. 202 упоминается М. Л. Сулер: http://sefer.ru/upload/JEK2006.pdf (Виктор Жибуль, г. Минск).
Начну со студенческих лет. После окончания русской школы в моем родном местечке Толочине я приехала в Петроград и училась там в Институте [высших] еврейских знаний, который существовал в 1919-1925 гг. Организаторы этого института хотели заинтересовать молодежь историей и литературой еврейского народа, подготовить педагогов и квалифицированных работников во всех сферах еврейского знания. Студенты были разные. Некоторые учились в других вузах – многие из таких студентов происходили из зажиточных семей. Другие же, как я, приехали из маленьких местечек и были бедными. Институт не давал слушателям никаких стипендий. В то время была большая безработица. Нам приходилось заниматься преимущественно черной работой: девушки мыли посуду в столовых, латали старые мешки, парни подрабатывали в порту грузчиками.
Преподаватели института были высокообразованными людьми, прошедшими обучение в европейских университетах. Как правило, они работали в учреждениях, не имевших никакого отношения к идишу, еврейской литературе и истории – эти предметы для них были чем-то вроде зова души. Преподаватели были энтузиастами, влюбленными в еврейскую науку. В качестве лекторов приглашались и русские ученые. Исключительно интересными были занятия по истории Древнего Востока, которые вел египтолог Василий Струве, впоследствии ставший знаменитостью. Он водил нас по музеям Петрограда, показывал египетские иероглифы, ассирийскую живопись. Зачастую там же, в музее, он читал свои лекции о Древнем Востоке.
Запомнились мне также лекции Израиля Франка-Каменецкого, Григория Адмони-Красного и Израиля Цинберга. Лекции в основном читались на русском языке. Особенно запомнились рассказы Франка-Каменецкого о Библии и ее критика. В этой области я не была полной невеждой. В детстве, когда я изучала древнееврейский язык, отец попутно учил меня ТАНАХу. Он был простым ремесленником, часовщиком, тогда еще молодым человеком (умер в 37 лет). Никакого особенного образования отец не получил, но помимо идиша знал немецкий, русский и древнееврейский. Он много читал, выписывал газеты «Дер фрайнт» («Друг») на идише и «Гацфира» («Гудок») на древнееврейском. Мы прочли с ним весь Хумаш (Пятикнижие Моисеево). Потому в институте мне были интересны критика Библии, лекции о противоречиях в ней. Позже всё это мне очень пригодилось: когда я работала в еврейских школах, то часто должна была выступать с докладами на антирелигиозные темы.
Среди педагогов выделялся также большой знаток древнееврейского языка Иехиель Равребе. Он владел и арабским языком, читал лекции о связях арабского с древнееврейским. И даже создал кружок по изучению арабского языка.
Курс педагогики читал нам Шолем Ганелин. Затем он стал знаменитым ученым, членом-корреспондентом Академии педагогических наук. Особо же важную роль в жизни института играл Израиль Цинберг: он не только преподавал в институте, но и был его ученым секретарем. Это был необыкновенный человек: видный химик, долгие годы заведовавший химлабораторией на Путиловском заводе, а в свободное время самоотверженно занимавшийся еврейской литературой и историей. Несмотря на свою занятость, он много сил и энергии отдавал институту: читал лекции, выступал на собраниях, часто беседовал со студентами, интересуясь нашим бытом. Он верил в народ, хотел видеть в нас будущих просветителей еврейских масс. Как живой, он и сейчас стоит передо мной – худощавый, среднего роста, скромный и мягкий… Страшно, что этот благородный человек и большой ученый на девятом десятке лет был арестован и закончил жизнь за колючей проволокой.
Москва
В марте 1926 г. при литературно-лингвистическом факультете 2-го Московского университета было образовано еврейское отделение, которое стало значительным явлением в развитии еврейского высшего образования в СССР. К тому времени открылось два курса. Меня зачислили на 2-й курс.
Для нас началась новая жизнь. В Москве нам дали стипендию и общежитие, как и всем студентам университета. Стипендия была маленькая, но можно было уже не прирабатывать, а спокойно учиться.
Вышло так, что мы поступили на общий факультет посреди учебного года. Посещали лекции по психологии, педагогике, русской литературе и т. д. Как преподаватели, так и студенты хорошо к нам относились. Наш 2-й курс состоял из 11 человек – среди них писатель М. Даниэль (Меерович), один из основателей советской еврейской прозы. Он к тому времени уже написал роман и рассказы, высоко оцененные в прессе. Были уже известными и другие наши два студента – минские поэты Изи Харик и Зелик Аксельрод. (Во время одной из наших бесед 1997 г. на ул. Красной, 18 С. Рохкинд поразила меня: «Я с Хариком сидела два года бок о бок, вот как сейчас с Вами». Она была старостой группы и вспоминала, что Харик и Аксельрод смотрели на университет как на проходной двор, учились кое-как. Позже я вынес ее мнение о студенте Харике на обложку сборника «Туга па чалавеку», который вышел под эгидой «Шах-плюс» на идише и белорусском языке (Минск, 2008). – В. Р.). С нами также учился будущий литературовед Мойше Мижирицкий. Он впоследствии работал в Киевском институте пролетарской еврейской культуры.
Лекции на еврейском отделении читали литературоведы Иехезкель Добрушин, Исаак Нусинов, Арон Гурштейн, историк Тевье Гейликман, лингвист Айзик Зарецкий и др. Деканом отделения был Цви Фридлянд, специалист по истории Восточной Европы. К нам, студентам, он относился с уважением и сочувствием. Судьба его не пощадила. В 1935 г. в Москве проходил известный антитроцкистский процесс. На нем осудили Цви Фридлянда и другого преподавателя нашего университета Мойше (Моисея) Лурье. Как «опасных преступников» обоих приговорили к смерти. Они стали первыми жертвами сталинского культа среди деятелей еврейской культуры.
Из преподавателей остался в моей памяти Иехезкель Добрушин. Он был известен как литературовед и театровед, знаток классической и современной литературы, писал драматические произведения, а также критические работы о театре. Полноватый, хромой, с тросточкой в руке, был он в то же время подвижным и эмоциональным. Лекции, которые он читал для нашей маленькой группы, оказывались по сути беседами о литературе и писателях. Он наслаждался, цитируя удачную строчку, и от удовольствия даже постукивал своей тростью. Часто, когда студент-писатель (к примеру, Изи Харик) задавал вопрос, лекции превращались в чрезвычайно интересные импровизации. Старый, больной Добрушин погиб в сталинских лагерях смерти.
Профессор, доктор филологических наук, знаток всемирной, русской и еврейской литературы И. Нусинов читал лекции для больших аудиторий. Студенты его очень любили. Вспоминается случайная встреча с ним в 1947 году. Через 20 лет после окончания университета я приехала в Москву по какому-то делу. Он меня увидел издалека, встретил распростертыми объятиями и завел оживленный разговор. Я очень удивилась, что он меня узнал – ведь мне казалось, что я была для него просто бывшей студенткой, ничем не отличавшейся от других. Нусинов был арестован по делу Еврейского антифашистского комитета и погиб.
Моим преподавателем идиша был профессор Айзик Зарецкий, лучший еврейский лингвист СССР. Зарецкий окончил математический факультет Дерптского университета (ныне – г. Тарту, Эстония), затем прошел солидную подготовку в качестве аспиранта в Харьковском университете, где работал также научным сотрудником на кафедре русского языка. Его математическое образование, несомненно, сыграло роль и в его лингвистической деятельности. С математикой он никогда не порывал. Когда он был нашим лектором, то между занятиями еврейским языком отдыхал, решая задачи.
Колоссален вклад Зарецкого в лингвистику еврейского языка. Он всю жизнь отдавал идишу и еврейскому культурному строительству. Преподавал язык в ряде техникумов и высших школ в Москве и в других городах, вел большую научную работу со студентами, создал много учебников. Не было отрасли лингвистики, в которой он бы не проявил себя на высоком научном уровне: грамматика, лексика, семантика, орфография и пунктуация, орфоэпия, стилистика, методика изучения языка, литературный язык… В СССР Зарецкий первым составил научную грамматику идиша, которая стала не только учебником для высших школ, но и фундаментом для множества других учебных пособий. Зарецкий активно участвовал в создании новой системы правописания на идише, которая сделалась стандартной в Советском Союзе. Он искоренял из правописания гебраизмы, т. к. был убежден, что еврейские массы не знают древнееврейского языка. Он также счел нужным отменить конечные буквы, что облегчило письмо и чтение. Всё делалось искренне, потому что Зарецкий был необыкновенно принципиальным и искренним как в науке, так и в личной жизни.
Трудно вообразить, сколько Зарецкому пришлось натерпеться от многочисленных критиков. Но и в самые трудные годы Зарецкий всегда писал в анкетах, что стал членом партии, а затем по собственной воле вышел из нее.
Мне вспоминается забавный случай, связанный с принципиальностью Зарецкого в быту. Он был яростным противником спиртного, не мог смотреть на пьющих и уж конечно, в его доме не было ни капли вина. Однажды, приехав в Москву еще до войны, я зашла к Зарецкому и попала на какой-то семейный праздник. Все сидели за столом, раздался звонок в дверь. Зарецкий и его жена пошли встречать гостей. Через минуту вбежала жена вся в растерянности… Приходили лингвист Эли Фалькович и его жена, причем коллега принес хозяину бутылку вина. Зарецкий не пустил его в дом.
Зарецкий был скромным, спокойным человеком, не любил выставлять себя напоказ. К студентам относился с уважением, поощрял их инициативу, помогал устроиться на работу. Во время войны он жил в Душанбе, работал там в пединституте. Зарецкий разыскал меня в захолустье Северного Казахстана и в письме попросил, если у меня есть возможность, устроить кого-то на работу. Помогать людям было его призванием. После войны он не вернулся в Москву: не было квартиры и, видимо, было трудно устроиться. Он должен был содержать семью (трое детей) и помогать родственникам.
За несколько месяцев до смерти он прислал мне оттиск своей статьи из журнала «Вопросы языкознания» (№ 1 за 1956 г.). Возможно, ему повезло – когда погибли многие еврейские ученые и писатели, Зарецкий жил не в Москве. Получается, что о нем забыли. Я благодарю судьбу, что на жизненном пути я встретилась и подружилась с Зарецким.
Минск
После окончания института в 1928 г. я работала в еврейских школах. В 1930 г. приехала в Минск, два года преподавала еврейский язык и литературу в школе, а в 1932 г. была зачислена в аспирантуру Белорусской Академии наук.
В Минске жило много евреев, по переписи 1926 г. – 53900 из 135000 минчан. Город выглядел так, как его описал Изи Харик в поэме «Минские болота»:
У каждой улицы есть выводок домишек,
Забрызганных дождем сгрудившихся овец…
(пер. П. Антокольского)
Там жили еврейские рабочие и ремесленники. Было много еврейских школ, детских садов, школ для взрослых, большое число высококвалифицированных врачей, учителей, работал еврейский театр с прекрасной труппой, драмкружки, Центральный еврейский клуб и клубы на предприятиях, еврейский педагогический техникум и еврейское отделение в пединституте, еврейский сектор в Белорусской Академии наук. Выходили газеты «Октябер», «Дер юнгер арбетер», журнал «Штерн», имелось свое издательство, несколько синагог. Повсюду можно было слышать еврейскую речь. Евсектор Белорусской Академии наук состоял из трех отделений: исторического, литературного, лингвистического. Когда я поступала в аспирантуру, сектором заведовал Шмуэль Агурский, который приехал из Америки после революции. Как коммунист он занимал высокие посты в Москве и Беларуси, готовил книги о революционном движении в России, публиковал статьи в журналах и газетах.
Важное место занимало литературное отделение. Там, между прочим, работал Макс Эрик, видный литературовед, приехавший из-за границы, – он исследовал историю еврейской литературы прошлых веков. В начале 1930-х гг. Эрик покинул Минск и переехал в Киев. В секторе работали также Ури Финкель, Лейб Царт, Давид Курлянд. Последний одновременно преподавал в Московском университете: его пригласили в Минск, когда М. Эрик переехал в Киев. После ареста Эрика в 1936 г. Курлянда сослали в Сибирь. Накануне войны он вернулся в Киев, пошел добровольцем на фронт и погиб. (С. Рохкинд рассказывала мне, что у Д. Курлянда был очень мелкий, но разборчивый почерк: «на одной стороне открытки он мог написать целый роман». Одна из его литературоведческих статей в переводе с идиша на белорусский была опубликована в сборнике «Скрыжалі памяці» (Минск, 2005). – В. Р.).
В работе сектора принимали участие редактор газеты «Октябер» Хацкель Дунец и литературный критик Яша Бронштейн. Оба погибли в 1937 г. Сотрудники сектора Ривка Рубина и Израиль Серебряный заблаговременно уехали из Минска. Они жили в Москве, занимались еврейской литературой, с 1960-х гг. печатались в журнале «Советиш геймланд».
***
Фото С. Рохкинд из «Советиш геймланд».
Мойше Кульбак тоже работал в секторе, но не научным сотрудником, а стиль-редактором. Он получал небольшое жалованье, а надо было содержать семью. Когда Кульбак заходил к нам в кабинет, то сразу делалось весело. Но я от него натерпелась – он дразнил меня «раввинской дочкой». Это было опасно: если бы такие шутки услышал недоброжелатель, меня могли бы выгнать из Академии.
Группа лингвистов была невелика. Я еще застала доцента Лейзера Виленкина, который в 1931 г. подготовил и выпустил атлас еврейских диалектов. В 1932 г. он уехал из Минска. Некоторые сотрудники также перешли в другие учреждения. В мое время настоящей работы по еврейской лингвистике уже не велось. Заявлялись грандиозные планы – например, составить большой толковый словарь – но ничего не вышло. Не было научных руководителей, которые могли бы организовать работу и привлечь новых людей, каждый из оставшихся сотрудников работал «для себя» и статьи писал по своему усмотрению.
Хаим Голмшток написал и опубликовал брошюру о проблемах семантики, Гершль Шкляр – способный лингвист, который еще студентом участвовал в сборе материалов для атласа диалектов, писал статьи на такие темы, как «Маркс о языке», «Лафарг о языке»… Натан Шацкий, создатель еврейской стенографии, разрабатывал ее новый способ (использование пишущей машинки). Я писала о переводах на идиш произведений Пушкина. (С. Р. и сама переводила Пушкина на идиш – даже на закате жизни. В один из наших с А. Астраухом визитов 1998 г. читала свой перевод стихотворения «Я здесь, Инезилья…». Помню первые строки: «Х’бин до, Инезилье / Унтн фенцтер их варт / Фарhилт из Севилье / Ин шлоф ун ин нахт». – В. Р.).
При еврейском секторе была большая и богатая библиотека. Тут работал Наум (Нохем) Рубинштейн, прекрасный библиограф. Он тоже исчез в 1930-е гг. – я о нем впоследствии ни разу не слышала. Библиотека находилась в помещении общей академической библиотеке. Не знаю, где теперь ее фонды – может быть, книги и поныне лежат где-то в подвалах Академии.
После арестов 1936-1937 гг. еврейский сектор даже не надо было ликвидировать – уже некого было, оставались только Шкляр и я. В любой катастрофе кто-то да уцелевает.
Мы занялись подготовкой еврейско-русского словаря. Нас прикрепили к белорусскому Институту литературы и языка и сразу же поручили составлять белорусскую грамматику для высших школ.
Можете себе представить, в каких условиях шла работа над словарем. Редакторами были назначены люди, не занимавшиеся идишем (В беседе с С. Рохкинд 04.11.1997 выяснилось, что ими были редактор газеты «Октябер» Эренгрос и некто Раков, экономист. Об Эренгросе Г. Релес вспоминал в книге «В краю светлых берез» (Минск, 1997) так: «Редактором назначили… Эрнгроса, который по-еврейски говорить совсем не умел». Высмеивал Эренгроса и поэт М. Лифшиц, обыгрывавший его фамилию: «на могиле еврейской литературы выросла знатная трава». – В. Р.). Они выбрасывали слова, которые считали гебраизмами, избавлялись от идиом, разговорных выражений. Этих людей можно понять – они тоже дрожали от страха. Вот об этих обстоятельствах не знают те, кто критиковал словарь.
Словарь вышел из печати в начале 1941 г., хотя на обложке указан 1940 г.
…24 июня 1941 г. Минск сильно бомбили, город был объят огнем и дымом. В рощице недалеко от здания Академии (ныне ул. Маяковского) высадился десант немецких парашютистов. Я и Шкляр стояли на 4-м этаже у раскрытого окна в нашем кабинете. Для себя решили, что если сюда ворвутся немцы, то мы выбросимся из окна.
Мы остались живы, но больше уже никогда профессионально не занимались идишем.
Шкляр после войны жил в Костроме, преподавал там в пединституте русский язык, изучал местные диалекты.
* * *
В оригинале воспоминания были опубликованы в журнале «Ди пэн» (№ 6, Оксфорд, январь 1995). Перевел с идиша В. Рубинчик в 1997 г. Перевод печатается по изданию: «Евреи Беларуси. История и культура» (вып. 3-4, Минск, 1998). (В 2016 г. внес некоторые стилистические правки, добавил гиперссылки для публикации на belisrael.info. – В. Р.)
Воспоминания Софьи Львовны Рохкинд о родном Толочине можно прочесть здесь или здесь, статью современного белорусского филолога Д. Дятко о С. Рохкинд и ее творчестве – здесь. Там же находится более качественный снимок Рохкинд.
Опубликовано 9.09.2016 20:59
Отклик
“Хаим Голмшток” (в поиске) вывел меня на рассказ Рохкинд.
Учитывая возраст мемуаристки, естественны и простительны неточности в тексте. Упоминая Курлянда (а он поступал во 2 МГУ в одно время с Рохкинд, но был зачислен на 1 курс), Ш. Р. ошибается во времени приезда Курлянда в Минск.
В интернете бывают маленькие чудеса. Мой рассказ с упоминанием фамилии КУРЛЯНД прочла дочь персонажа и сумела связаться со мной. Я, в свою очередь, убедил Р. Попову рассказать о своем отце. Думаю, что по Курлянду ссылку стоит давать не на РЕЭ, а статью Поповой
2. В мае 1928 г. состоялся выпуск группы Рохкинд, освещенный в “Дэр эмэс”
От имени выпускников выступал К. Безносик. Он тоже работал в Минске, составлял хрестоматии. Ш. Р. его упустила. В “К истории еврейского учебника в Минске” о Киве Безносике вспомнили.