From Israel to Australia. About Jews and everything else / מישראל לאוסטרליה. על היהודים ועל כל דבר אחר / От Израиля до Австралии. О евреях и обо всем на свете / Ад Iзраiля да Аўстралii. Аб яўрэях i ўсiм на свеце / Від Ізраїлю до Австралії. Про євреїв і все на світі
Как оказался в тюрьме гениальный вирусолог, который победил вспышку чумы: Академик Лев Зильбер
Ученый Лев Зильбер стал основоположником советской медицинской вирусологии и создателем первой в Советской России вирусной лаборатории. Академик, получивший международное признание, лауреат Сталинской премии и ордена Ленина трижды отсидел по тюрьмам и лагерям СССР. В 50-е в ходе рентгена грудной клетки Льва Александровича молодая врач поразилась множеству сломанных ребер ученого, на что он ответил, что всему виной автокатастрофа. Ни на одном из допросов, невзирая на самые жестокие пытки, Зильбер не подписал вменяемые ему признания и ни разу не согласился оклеветать коллег.
Старший брат автора «Двух капитанов», сотрудник сыпнотифозного отделения и скрипач московских ресторанов
Лев Зильбер и Зинаида Ермольева. /Фото: f23.ifotki.info
Славный и вместе с тем трагический жизненный путь Льва Зильбера начинался в семье семинаристского преподавателя. Мать будущего ученого была талантливым музыкантом, поэтому мальчик рос в окружении музыки, прекрасно играя на скрипке. Младший брат – небезызвестный Вениамин Каверин, создатель романов «Два капитана» и «Открытая книга», где прототипом главной героини стала жена Льва Александровича, а сам Зильбер воплощен в образе вирусолога по фамилии Львов.
После успешного окончания гимназии Зильбер поехал учиться в Петербургский университет (естественное отделение), позже переведясь на медфакультет в Московский университет. Параллельно, в попытках заработать на хлеб, Зильбер дежурил в сыпнотифозном отделении, ухаживал за душевнобольным стариком и даже играл в ресторанах на скрипке. В Первую мировую вызвался отправиться на фронт, а по возвращении продолжил университетское образование, получив диплом врача. В гражданскую служил в рядах красноармейцев и чудом избежал гибели, попав в белогвардейский плен. Свои выдающиеся исследования начал в 1921-м в Москве, изучая противовирусный иммунитет и изменчивость микроорганизмов.
Укрощение чумной вспышки, первое заключение и вмешательство Максима Горького
Зильбер на международной конференции. Сухуми, 1965. /Фото: ourbaku.com
В 1929-м Лев Зильбер становится директором бакинского института микробиологии местного мединститута. Первым экзаменом на ученую зрелость стала чумная вспышка в Гудруте, мгновенно уносящая жизни. Та история, параллельно с подвигами врачей в условиях нехватки необходимых средств, обросла суеверными деталями. Поверья местного населения заставляли их прятать больных, совершать над покойными ритуалы, только сильнее распространяя чуму по округе еще больше. Вспышку успешно ликвидировали, но недремлющее НКВД выразило в адрес Зильбера крайнее недоверие, повлекшее за собой первый арест.
Обвинение – подозрение в намерении распространить в Азербайджане чуму. Зильбера освободили спустя 4 месяца после вмешательства брата-писателя Каверина и его единомышленника Максима Горького. После освобождения Лев Александрович возглавил кафедру микробиологии в московском институте, специализирующемся на усовершенствовании врачей. В 1934-м Лев Зильберт инициирует создание первой вирусной лаборатории СССР и открывает отдел вирусологии на базе Института микробиологии. В ходе дальневосточной экспедиции, которой ученый руководил в 1937-м, была установлена природа неизученного клещевого энцефалита. Зильбер с коллегами стали первопроходцами, державшими в руках до этого неизвестный вирус.
Новые доносы, лагеря и научные исследования в заключении
Целью исследований Зильбера было создание противораковой вакцины. /Фото: i.pinimg.com
После прорывного открытия штамма смертельно опасного вируса вместо разработки вакцины Зильбера ждали донос, тюрьма, пытки и голод. Ученого отправили в Печорлаг, где его от голодной смерти спас случай. Супруга начлага раньше срока начала рожать. Зильбера, удачно разрешившего непростые роды, в качестве благодарности назначили главврачом в лазарете. В тот период заключенные массово погибали от повальной пеллагры. Зильбер, неутомимо проводя в лагерных условиях опыты, все же разработал спасительное лекарство.
Лагерный доктор был срочно вызван в Москву, освобожден и назначен завотделом вирусологии института эпидемиологии и микробиологии. Но уже в следующем в 1940-м последовал третий арест. На допросе ему предложили разрабатывать бактериологическое оружие, на что он ответил однозначным отказом. Тогда его отправили в «шарашку» добывать дешевый спирт, где он параллельно начал исследовать вирусное происхождение раковых опухолей. За табак заключённые поставляли Зильберу для опытов крыс и мышей, в результате чего он и пришел к принципиально новой концепции рака. Свои революционные умозаключения он изложил микроскопическим текстом на нескольких папиросных клочках бумаги, передав их через жену на волю. Зинаида Ермольева — известный в Союзе микробиолог — собрала подписи влиятельных научных светил под прошением об освобождении гениального коллеги.
Заступничество главного красноармейского хирурга и освобождение ученого
Памятная табличка на псковской гимназии. /Фото: ourbaku.com
Исследования Зильбера были настолько важными, что за него заступился главный хирург красноармейцев Николай Бурденко. Письмо за его подписью в марте 1944-го было направлено самому Иосифу Сталину. По всем фронтам на тот момент шло решающее наступление, и обращение от имени главного армейского хирурга не оставили без внимания. 21 марта, в тот самый день, когда конверт дошел до приемной вождя, Лев Зильбер накануне своего 50-летнего юбилея был освобожден. В этом же году ученый значился действительным членом АН и научным руководителем Института вирусологии.
До конца жизни Зильбер продолжал свои исследования, касавшиеся происхождения и лечения энцефалита, гриппа, а также противовирусного иммунитета. Деятельность его последних лет жизни была смещена в сторону онковирусологии и попыток создания вакцины против рака. В ноябре 1966-го Лев Зильбер показал своей помощнице законченную книгу о вирусогенетической теории возникновения раковых опухолей. А спустя считанные минуты он умер. В следующем году ученый был посмертно награжден госпремией СССР.
Столетиями калинковичская земля не знала иноземной оккупации. Были, правда, в 1648-1660 годах разорительные набеги «воровских казаков» с юга и «московитов» с востока, село даже сгорело тогда полностью, но территория оставалась в составе Речи Посполитой вплоть до ее раздела в конце 18 столетия и включения белорусских земель в состав Российской империи. Летом-осенью 1812 года наполеоновские войска доходили почти до самого местечка, но были отброшены и разбиты русским корпусом генерала Ф.Ф. Эртеля в сражении у Горбацевичей юго-западнее Бобруйской крепости. И лишь на исходе Первой мировой войны Калинковичи почти год были в германской оккупации, а через некоторое время после изгнания немцев сюда пришла польская армия.
Тихон Хвесин
Бойцы Мозырской группы
Вторая оккупация продолжалась с 4 марта по 29 июня 1920 года, когда Мозырская группа войск Красной армии под командованием Т.С. Хвесина, разбив польские части в тяжелом и кровопролитном бою у д. Хобное, без боя заняла Калинковичи. Это армейское соединение (57-я стрелковая дивизия и несколько более мелких частей, всего ок. 6 тысяч штыков и сабель) было сформировано в конце мая того же года из местных уроженцев призывных возрастов. Происходивший из рабочей семьи 26-лений Тихон Серафимович Хвесин еще до революции вступил в партию большевиков, на 1-й мировой войне дослужился до звания унтер-офицера, а в годы Гражданской войны занимал видные командные должности на Восточном и Южном фронтах.
Командующий Западным фронтом М.Н. Тухачевский, готовивший в июле новый удар по врагу, разослал из своей ставки в Смоленске директиву «удвоить число штыков в каждой стрелковой дивизии». В Мозырской группе войск, дислоцированной у Мозыря и Калинковичей, немедленно объявили набор добровольцев и мобилизацию несознательных призывников для новых походов и сражений. «В течение месяца – писал М.Н. Тухачевский в своей книге «Поход на Вислу» – было изъято около 100 тысяч дезертиров, что в два с половиной раза превысило наши надежды. Прибывшие к нам на фронт коммунисты и профсоюзники были двинуты в эту свеженавербованную массу и влили в нее дух бодрости и решимости в борьбе с панской Польшей». Понятно, что в основном эти новобранцы (с территории нынешнего Калинковичского района их было взято около 2-х тысяч) шли в армию, чтобы не быть расстрелянными при поимке специальными отрядами, но точно известно, что имелись и добровольцы. Одним из них был старший брат моей матери, секретарь комсомольской ячейки в д. Лесец Арсений Адамович Бойко (1901-1966). Он вступил в кавалерийскую часть «красных» и ушел на войну со своим конем.
На рассвете 4 июля 1920 года войска советского Западного фронта вновь двинулись на врага. Накануне в полках зачитали приказ М.Н. Тухаческого, в котором недавний поручик царской лейб-гвардии взывал: «На Западе решается судьба мировой революции, через труп белой Польши дорога ведет нас ко всеобщему мировому пожару. На Вильно – Минск – Варшаву – марш!». Действия наступавшей на Пинск 12-тысячной Мозырской группировки поддерживала Днепровская военная флотилия под командованием 23-хлетнего П.И. Смирнова. Им противостояла польская Полесская группа войск (ок. 9 тысяч штыков и сабель) генерала В. Сикорского. Наступление Мозырской оперативной группы развивалось по болотистой пересеченной линии вдоль железнодорожной линии Гомель-Брест. 23-го июля она выбила противника из Пинска и закрепилась на занятых позициях. Передышка была короткой. Воодушевленное достигнутыми успехами советское руководство в Кремле приняло недальновидное решение продолжить наступление на Варшаву лишь силами Западного фронта М.Н. Тухаческого, а имеющиеся резервы передать действовавшему на Украине Юго-Западному фронту А.И. Егорова и повернуть его на Львов. Однако при вступлении «красных» на территорию этнической Польши выяснилось, что подавляющее большинство ее населения не намерено участвовать в раздувании пожара мировой революции, а напротив, готово с оружием в руках защищать свою недавно вновь обретенную государственность. В армию массово пошло крестьянство, получившее часть помещичьей и церковной земли, записалось много добровольцев из других социальных слоев общества, включая гимназистов старших классов. Из Франции прибыли военные советники, поступило огромное количество находившегося на складах после завершения 1-й мировой войны оружия, боеприпасов, военной техники, включая самолеты и танки.
Сражение за Брест длилось с 31 июля по 2 августа, и в результате Мозырская оперативная группа нанесла поражение защищавшей город 16-й польской пехотной дивизии, отбросив ее полки за Буг. Потери с обеих сторон были значительными. 27-летний М.Н. Тухачевский, наверное, считал себя полководцем уровня фельдмаршалов А.В. Суворова, М.И. Кутузова и И.Ф. Паскевича, уже бравших Варшаву в 1794, 1813 и 1831 годах. Руководя войсками по телеграфу из далекого Смоленска, он поставил им задачу занять польскую столицу не позднее 12 августа. Основные силы Западного фронта уже обходили ее с севера вдоль границы с Восточной Пруссией. Известно, что Главком Красной Армии С.С. Каменев (бывший полковник царской армии) пытался предостеречь М.Н. Тухачевского, предполагая, что польский маршал Ю. Пилсудский собрал основные силы своей армии не севернее, а южнее Варшавы (что соответствовало действительности). Но бывший поручик, член партии большевиков, отмахнулся от мнения беспартийного бывшего полковника, и тем самым обрек почти всех красноармейцев Мозырской оперативной группы на верную гибель, а другие войска своего фронта – на жестокое поражение.
Битва под Варшавой 1920
В середине августа поредевшая, утомленная, растянутая по фронту почти на 100 км группа Т.С. Хвесина (ок. 11 тыс. чел.) сражалась на крайнем левом фланге Западного фронта южнее Варшавы. Именно здесь польское командование скрытно от противника сосредоточило мощную группировку (3-я и 4-я армии, более 50 тыс. чел., 46 танков) с целью захода во фланг, а затем и в тыл наступавшим «красным». На рассвете 16 августа она внезапно обрушилась на многократно слабейшую Мозырскую оперативную группу. «Весь день – сообщает в своей книге «Война 1920 года» Ю. Пилсудский – я провёл в автомобиле в основном при левофланговой 14-й дивизии, накапливая данные и периодически собирая своих подчинённых. Не могу не сказать, что в этот день вечером, когда дивизии прошли на север уже добрых 30 километров, я не переставал ломать голову над главной для меня загадкой — тайной так называемой Мозырской группы. Собственно говоря, как таковой её не было, кроме 57-й дивизии, и это волновало меня больше всего, потому что полностью разрушало образ, складывавшейся в моём сознании по крупицам в течение целого месяца. Ведь существовала же какая-то апокалипсическая бестия, перед которой целый месяц отступали наши дивизии! Это было как кошмарный сон». Польский маршал успокоился лишь сутки спустя, получив донесения, что светская 57-я дивизия и другие части этой группы почти полностью уничтожены или пленены. Сам Т.С. Хвесин и некоторые чины его штаба спаслись на автомобилях вначале в Брест, а затем в Жабинку. Там 17 августа командующий без войск получил телеграмму за подписью М.Н. Тухачевского «…упорно сопротивляться при обороне района Бяла-Подляска». Сопротивляться было некому и нечем, кучки уцелевших красноармейцев, расстреляв все патроны, пробирались лесами и болотами на восток. Попав в оперативное окружение и понеся громадные потери, советские армии Западного фронта частью смогли из него пробиться, а частью (ок. 30 тыс. чел.), будучи прижатыми к немецкой границе, перешли ее с развернутыми знаменами и под звуки «Интернационала», что играли полковые оркестры. Только к концу августа уже на белорусской земле Западный фронт был восстановлен и продолжил отступление в относительном порядке. В ночь на 26 августа поляки атаковали занимавшие Жабинку остатки 57-й советской дивизии, в бою погибли ее командир и начальник штаба. Для прикрытия Пинска из спешно собранных отовсюду резервов и мобилизованных белорусских селян была создана новая 4-я советская армия (17 тыс. чел.) под командованием А.Д. Шуваева. В составе польской группировки на Полесье действовал Белорусский особый отряд генерала С. Булак-Балаховича (1800 штыков, 800 сабель, артиллерийская батарея), который внезапной атакой 26 сентября взял Пинск, захватив множество пленных и трофеев. Вскоре пал Лунинец, но затем противоборствующие стороны договорились о перемирии и 18 октября военные действия прекратились. Не всех это устраивало, и месяц спустя в Калинковичах и Мозыре произошли кровавые события, запомнившиеся нашим прадедам как «Балаховская неделя»…
Бой 1920
Из двух тысяч наших земляков, ушедших летом 1920 года с Мозырской оперативной группой к Варшаве, обратно вернулись очень немногое. Архивные документы сохранили лишь некоторые имена. Это калинковичане Бурдин Абрам Моисеевич (1886-1944), Бедерман Янкель Мотелевич (1901-1941), Бухман Лева Бенецианович (1895-1946), Бухман Исаак Мовшевич (1900-1941), Бурдин Мордух Мовшевич (1898-1987), Гренадер Мовша Абрамович (1891-1945), Горелик Файка Гиршевич (1897-1982), Кофман Яков Мордухович (1891-1947), Кацман Арон Израилевич (1899-1948), Кофман Йосель Михелевич (1897-1978), Фридман Марк Моисеевич (1899-1977). Это и жители соседних с Калинковичами деревень: Акулов Михаил Сидорович (1897-1976) из д. Денисовичи, Белый Кондратий Акимович (1894-1983) из д. Золотуха, Будник Прокофий Васильевич (1897-1989) из д. Дудичи, Буценко Семен Яковлевич (1898-1981) из д. Малые Автюки, Воробей Степан Дмитриевич (1898-1981) из д. Великие Автюки, Чигиров Дмитрий Степанович (1897-1985) из д. Сельцы. В конце 1920 года вернулся домой в Лесец и Арсений Бойко, но уже без коня. Стал председателем сельсовета, построил первую в деревне начальную школу. В июне 1941 года опять ушел на войну, был старшиной стрелковой роты. Среди его боевых наград есть и медаль «За освобождение Варшавы». По детству помню интересные рассказы Арсения Адамовича на фронтовую тему, но о событиях 1920 года мой дядя никогда не говорил. Командующий погибшей под Варшавой Мозырской оперативной группы Западного фронта Т.С. Хвесин в дальнейшем руководил советской милицией и был председателем Госплана СССР. В 1937 году попал в списки «врагов народа», был расстрелян, в 1955 году посмертно реабилитирован. О нем еще помнят в Саратове, где даже есть улица его имени.
После войны началась новая волна сталинских репрессий, особенно против людей, которые жили на оккупированной территории. Вспоминаем их истории в рамках проекта «СССР: как это было на самом деле».
Пройдя нацистский режим и концлагеря, многие не пережили приход «освободителей». Коснулось это и спасителей евреев, тех, кого потом причислят к «праведникам мира».
Рауль Валленберг
Нацисты клеймили его «еврейским псом», а ответственный за холокост Адольф Эйхман считал личным врагом. На него несколько раз покушались и ему приходилось постоянно быть в бегах. Стараниями этого шведского дипломата, по одним данным, спасены несколько тысяч евреев, по другим – около сотни тысяч.
В июле 1944-го был назначен первым секретарем шведского дипломатического представительства в Будапеште. Сразу после этого начал лоббировать выдачу евреям шведских охранных паспортов, которые спасали их от лагерей смерти.
В своем кабинете. Фото из книги «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой»
Даже в самые тяжелые времена он не терял присутствия духа. Во время разгула эсесовского террора Валленберг пишет матери: «В общем и целом мы в хорошем настроении и находим радость в борьбе».
А 10 января 1945 года, когда в Будапеште уже шли бои, он лично следил за судьбой подопечных евреев под звуки рвущихся неподалеку бомб. На уговоры остаться в безопасном месте, герой ответил: «Не хочу, чтобы впоследствии сказали, что я сделал не все, что мог».
По воспоминаниям очевидца, Пола Салаи, именно угроза Валленберга спасла Будапештское Гетто. «По словам Валленберга, если вы не остановите это преступление, то будете отвечать за него не как солдат, а как убийца», – слова, сказанные генералу Вермахта, вероятно, уберегли гетто от ликвидации и спасли жизни 97 тысячам человек.
Праведника арестовали 17 января с личного согласия Сталина и передали под «опеку» СМЕРШ. Потом его вывезли из города, а к 6 февраля доставили во Внутреннюю лубянскую тюрьму.
Просоветское венгерское радио «Кошут» 8 марта сообщило, что Рауль Валленберг убит гестаповцами. Но это была ложь – в то время он томился в чекистских застенках вместе с нацистскими преступниками. Это был отвлекающий маневр, чтобы «успокоить» МИД Швеции.
Справка об аресте Валленберга. Фото из книги «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой»
Известно, что 24 мая дипломата перевели в тюрьму НКВД Лефортово. Условия там были намного хуже: камеры по семь «квадратов», слабое освещение, антисанитария и вонь, летом – пекло, а зимой – лютый холод, а ко всему прочему – отвратное питание из «каши и кислой капусты».
На допросы его вызвали всего два раза – 17 июля и 30 августа 1946 года. В остальное время он месяцами томился в застенках безо всякой связи с внешним миром. По некоторым данным, полгода – с осени 46-го до начала весны 47-го – его держали во львовской тюрьме Бригидки.
Советские карательные органы обвиняли Валленберга в шпионаже. На его протесты отвечали: если бы правительство Швеции проявляло к вам интерес, то давно установило бы с вами связь. А отсутствие интереса, мол, говорит в пользу вашей вины. Он писал обращения к высшим партийным чиновникам, но они остались без ответа.
Снова перевод на Лубянку – 1 марта 1947 года, и новый допрос спустя десять дней. Очевидец допроса, переводчик лейтенант Кондрашов, вспоминал: праведник выглядел здоровым, на вопросы следователя отвечал уверенно и спокойно, и не проявлял никаких признаков болезни, а допрос выглядел так, будто ничего особо страшного он не совершал.
Глава советского МИДа Вышинский 14 мая пишет Молотову: «поскольку дело Валленберга до настоящего времени продолжает оставаться без движения, я прошу Вас обязать тов. Абакумова (глава КГБ в то время) представить справку по существу дела и предложения о его ликвидации». Ответа не последовало.
Шведская сторона не дремала: она засыпала советское начальство требованиями рассказать о судьбе героя. Уже 7 июля Вышинский отправляет еще одну ноту, а через 10 дней ему приходит ответ Абакумова (он не сохранился). Незадолго до отправки ответа тюремный врач Смольцов составляет рапорт: «Докладываю, что известный Вам заключенный Валленберг сегодня ночью в камере внезапно скончался предположительно вследствие наступившего инфаркта миокарда».
На документе стоит резолюция: «Доложено лично Министру. Приказано труп кремировать без вскрытия».
Оригинал рапорта. Фото из книги «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой»
Но мог ли здоровый 35-летний мужчина внезапно умереть от инфаркта? Советские власти, к февралю 1957 года признавшие арест шведского дипломата, уверяли, что да. А вот бывший генерал-майор НКГБ Павел Судоплатов своих мемуарах утверждает обратное: Валленберга отравили.
Согласно воспоминаниям бывшего чекиста, дело зашло в полный тупик летом 1947 года: нужно было ответить шведам, а отвечать было нечего. На высшем уровне было принято решение о ликвидации. Под видом лечения в «Лаборатории-Х» – лаборатории токсикологии под руководством Майрановского – праведнику сделали смертельную инъекцию яда под видом лечения. После этого его останки захоронили в безымянной могиле на кладбище при Донском монастыре.
Можно ли верить Судоплатову? Думается, что да – после смерти Сталина его арестовывали и обвиняли как раз в том, что он организовывал уничтожение людей с помощью ядов, да и человек он был в этой системе не последний.
Теперь встает вопрос – были ли арест и уничтожение Валленберга случайностью? Быть может, советское командование не знало о том, что он спас десятки и сотни тысяч людей и что он не связан с иностранной разведкой?
Нет, знало – об этом говорят вскрытые архивы КГБ. Швеция дипломатически представляла СССР в Венгрии, поэтому к Раулю Валленбергу был приставлен агент, который сообщал обо всех его действиях «в центр».
К сожалению, это было далеко не единственное дело против спасителей евреев.
Вильгельм Хозенфельд – немецкий офицер, который спас несколько евреев, в том числе пианиста Владислава Шпильмана (по его автобиографии снят фильм «Пианист»). Его арестовали сразу после войны и он умер в ГУЛАГе в 1952 году, несмотря на прошения поляков в его защиту.
На Ирену Сендлер, спасшую две с половиной тысячи детей из Варшавского гетто, а после прошедшую пытки в нацистских застенках, завели дело сразу после войны.
На многочасовые допросы КГБ героиню вызывали беременной – мальчик родился недоношенным и вскоре умер. И хотя ей удалось избежать лагерей или расстрела, ее детям нельзя было поступать в университет или выезжать за границу, а за Сендлер велся постоянный негласный надзор.
Ирена Сендлер, 1944. Фото из книги «PrawdziwahistoriaIrenySendlerowej»
Владислава Бартошевского, одного из лидеров «Жеготы» – организации, занимавшейся спасением евреев, с перерывами продержали в застенках с 1946 по 1954 год по сфабрикованным обвинениям. В тюрьме ему сильно подорвали здоровье.
В базе данных биографий праведников мира института «Яд Вашем» есть множество биографий людей, спасавших евреев во время войны, а после войны репрессированных.
“Он всегда готов был сказать правду”. Памяти Наума Коржавина
Наум Коржавин в музее Маяковского
Он всегда был готов сказать правду, стоять за нее и пострадать за нее
Наум Коржавин прожил долгую жизнь, умер в глубокой старости – в 92 года. Но, кажется, он и не был никогда молодым – не был, по-другому сказать, современным. Он – архаика, обломок иных времен. Причем не пресловутых двадцатых годов, из которых пытались сделать миф в период послесталинской оттепели, а куда более ранних – дореволюционных. Коржавин был подлинным, можно сказать, химически чистым образцом русской интеллигенции той формации, которая была описана, проанализирована и осуждена авторами знаменитого сборника “Вехи”. И зная Коржавина, не столько читая, но наблюдая его, можно было понять, почему так встретили в штыки пресловутый сборник. Ибо нельзя было не оценить этого человека и в его лице этот культурный тип. Коржавин был его стопроцентным выражением, образцом и примером. И прежде всего он был чистым человеком, еще проще сказать – хорошим. Причем это сказывалось не просто в личной его жизни, но в его социальной позиции. Он всегда был готов сказать правду, стоять за нее и пострадать за нее.
И впервые он сказал и пострадал за правду отнюдь не в вегетарианские оттепельные годы, а в самые темные послевоенные – написав и распространив антисталинское стихотворение. И тут последовало чудо: его не расстреляли и даже не посадили, а всего-навсего отправили в ссылку, где он даже закончил горный техникум, получив какую-то шахтерскую специальность: еще один парадокс, если вспомнить полуслепого, а потом и совсем слепого Коржавина. Его поистине оберегал Бог. И тут возникает уже другая ассоциация: не только интеллигентский либерал, но древний юродивый, которого не смеет уничтожить злой царь.
Но Коржавин совсем не был мягким, незлобивым или безобидно чудаковатым человеком. Встретившись с ним, можно было понять, что и тот, дореволюционный интеллигент обладал достоинством и потенцией борца. То есть это был ценный социально-культурный тип, об утрате которого приходится жалеть, а не радоваться, вопреки всем веховским диагнозам и прогнозам. Стойкий, а не вялый, готовый к борьбе и спору идеалист – поистине никогда и нигде не лишний образец человека.
Каким поэтом был Коржавин? Иногда тянет вспомнить немецкую поговорку: хороший человек, но плохой музыкант. Но случай Коржавина сложнее. Он и здесь по-старорусски типичен: заполнил вакансию гражданского поэта. Причем читая его, видишь, как он рос в этом своем качестве, как освобождался от иллюзий, расширял свое культурное поле. Двумя словами сказать: терял комиссаров и обретал церковь на Нерли, причем в самом бесспорном ее – эстетическом – варианте.
И какими бы ни были мы эстетами, но традиция гражданской поэзии в России, традиция Некрасова не умерла – и Коржавин был достойным ее продолжателем.
Да, его культурный горизонт был сужен на староинтеллигентский манер, он осуждал Блока и не мог оценить Бродского. Но этот слепец с клюкой в руке сам был по-своему эстетическим явлением. Ибо выдержанность типа и стиля – это и есть красота. Наум Коржавин был красивым человеком.
* * *
От судьбы никуда не уйти,
Ты доставлен по списку, как прочий.
И теперь ты укладчик пути,
Матерящийся чернорабочий.
А вокруг только посвист зимы,
Только поле, где воет волчица,
Что бы в жизни ни значили мы,
А для треста мы все единицы.
Видно, вовсе ты был не герой,
А душа у тебя небольшая,
Раз ты злишься, что время тобой,
Что костяшкой на счетах играет.
Можем строчки нанизывать, посложнее, попроще, но никто нас не вызовет на Сенатскую площадь
Бывают поэты, у которых помнишь одно стихотворение, или даже одно четверостишие, или даже одну строчку, и все равно их любишь. А тут – в памяти сотни, да, сотни. Меня, как видно, Бог не звал. И вкусом не снабдил утонченным. Я с детства полюбил овал, за то, что он такой законченный.
Коржавина я впервые прочитал в «Тарусских страницах», была у нас дома эта прекрасная книга, каким-то чудом выпущенная в Калуге немаленьким тиражом в начале шестидесятых.
Старинная песня. Ей тысяча лет: он любит ее, а она его – нет.
И вот еще, оттуда же.
Ей жить бы хотелось иначе, Носить драгоценный наряд… Но кони – всё скачут и скачут. А избы – горят и горят.
Потом – прочел все его сборники, по мере выхода, благо их было не так уж много.
Мужчины мучили детей. Умно. Намеренно. Умело. Творили будничное дело, Трудились – мучили детей.
Мир еврейских местечек. Ничего не осталось от них, будто Веспасиан здесь прошел средь пожаров и гула. Сальных шуток своих не отпустит беспутный резник, и, хлеща по коням, не споет на шоссе балагула.
Ни к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья. И мечты, что проснешься в каком-нибудь веке другом. Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем.
А потом – читал его в самиздате, что всех труднее было в этом мире тому, кто знал, что дважды два четыре, и о том, какая сука разбудила Ленина, кому мешало, что ребенок спит.
Мы спать хотим… И никуда не деться нам
От жажды сна и жажды всех судить…
Ах, декабристы!.. Не будите Герцена!..
Нельзя в России никого будить.
А потом выяснилось, что он еще и блистательный публицист, здраво и беспристрастно судивший о многом. Ну не вполне беспристрастно, он ненавидел фашизм и все из него вытекающее. Помню его в октябре 93-го, он приехал, полуслепой, в Москву, не в первый раз после отъезда, ажиотажа вокруг него уже не было. А ему было дело до всего. Мы познакомились дома у Ольги Георгиевны Чайковской, а потом несколько раз говорили по телефону, его интересовала правовая сторона происходящего у Белого дома, он ужасно волновался.
Бывает, поэты уходят вслед за своими читателями. У Коржавина читатели останутся, мне кажется, он поэт на все времена.
Alexander Pinsky 22 июня в 20:41
Арифметическая басня
Чтобы быстрей добраться к светлой цели,
Чтоб все мечты осуществить на деле,
Чтоб сразу стало просто всё, что сложно,
А вовсе невозможное возможно, –
Установило высшее решенье
Идейную таблицу умноженья:
Как памятник – прекрасна. Но для дела
Вся прежняя таблица устарела.
И отвечает нынче очень плохо
Задачам, что поставила эпоха.
Наука объективной быть не может –
В ней классовый подход всего дороже.
Лишь в угнетённом обществе сгодится
Подобная бескрылая таблица.
Высокий орган радостно считает,
Что нам её размаха не хватает,
И чтоб быстрее к цели продвигаться,
Постановляет: «дважды два – шестнадцать!»
…Так все забыли старую таблицу.
Потом пришлось за это поплатиться.
Две жизни жить в тоске и в смертной муке:
Одной – на деле, а другой – в науке,
Одной – обычной, а другой – красивой,
Одной – печальной, а другой – счастливой,
По новым ценам совершая траты,
По старым ставкам получать зарплату.
И вот тогда с такого положенья
Повсюду началось умов броженье,
И в электричках стали материться:
«А всё таблица… Врёт она, таблица!
Что дважды два? Попробуй
разобраться!..»
Еретики шептали, что пятнадцать.
Но обходя запреты и барьеры,
«Четырнадцать», – ревели маловеры.
И всё успев понять, обдумать, взвесить,
Объективисты заявляли: «десять».
Но все они движению мешали,
И их за то потом в тюрьму сажали.
А всех печальней было в этом мире
Тому, кто знал, что дважды два – четыре.
Тот вывод люди шутками встречали
И в тюрьмы за него не заключали:
Ведь это было просто не опасно,
И даже глупым это было ясно!
И было так, что эти единицы
Хотели б сами вдруг переучиться.
Но ясный взгляд – не результат науки…
Поймите, если можете, их муки.
Они молчали в сдержанной печали
И только руки к небу воздевали,
Откуда дождь на них порой свергался,
Где Бог – дремал, а дьявол – развлекался.
80 лет назад поэта не стало; остались многочисленные воспоминания о нём, его стихи и поэмы. Значительная часть художественных произведений Изи Харика востребована и в наше время. Лично мне наиболее симпатичны поэмы «Хлеб» («Вrojt», 1925) – о трудном переходе местечковых евреев на земледелие, куда более ухабистом, чем описано в поэме Михася Чарота «Корчма», созданной почти одновременно – и «На чужом пиру» («Af a fremder khasene», 1935), где зембинский вольнодумец-бадхен пытается защитить от нападок не только себя, но и музыканта из своей капеллы.
Заставки Цфании Кипниса из минского издания «На чужом пиру» (1936)
Не шибко глубокие журналисты до сих пор вносят путаницу в биографию Харика: здесь, к примеру, можно прочесть, что Изи Харик работал столяром, даром что в давно опубликованной анкете 1923 г. столяром называется его отец… То, что поэт жил в Минске на ул. Немигской (современной Немиге) – также «творческий домысел»; было сказано «где-то возле Немиги». Судя по cловам вдовы поэта Дины Звуловны Харик, дом стоял, скорее всего, в начале современной улицы Раковской, но когда мы лет 20 назад прогулялись с ней в тот квартал, она не сумела вспомнить точное расположение: «всё так изменилось…»
Здесь, на Революционной, в 1930–1941 гг. находилась редакция журнала «Штерн» – центр притяжения идишских писателей Беларуси и всего СССР. Фото Сергея Клименко, 2010 г.
В министерства культуры и информации РБ более двух недель назад было направлено письмо с просьбой увековечить память трёх ведущих еврейских поэтов БССР межвоенного периода (Зелика Аксельрода, Моисея Кульбака, Изи Харика) на табличке, которую следовало бы повесить по адресу: Минск, ул. Революционная, 2. Ответ пока не поступил.
В. Рубинчик, г. Минск
* * *
Из журнала «Советиш Геймланд», № 8, 1990
Л. Островский (Иосиф Бергер) пишет о своей встрече с Хариком в начале 1933 г., когда тот приезжал на Всесоюзное совещание еврейских писателей и встречался с Островским, как представителем Коминтерна. Харик рассказал, что готовится написать большое произведение, поэму о жизни евреев в Беларуси, начиная с царских времен до начала 1930-х гг. Там должны были быть затронуты события Октябрьской революции, гражданской войны, НЭПа, первые советские пятилетки и т. д. Всё это должно было отразить участие евреев в этом историческом процессе, формирование еврейской молодежи за последние 25 лет, начиная с революции 1905 г.
Харику было тогда немногим более 30 лет, но выглядел он моложе. Он объяснил, что для написания такой эпической работы ему абсолютно необходимо было показать борьбу еврейских трудящихся с религией, которая не позволяла евреям активно участвовать в революции. Нужно было отразить работу разных левых еврейских пролетарских организаций, таких как Бунд, Поалей-Цион, и одну часть посвятить сионизму, его существованию и ликвидации.
Харик говорил, что очень серьезно относится к своему новому замыслу и должен иметь первозданный материал, не вызывающий сомнения в достоверности. Материал, который имелся в Коминтерне, его не устраивал. Он хотел сам всё посмотреть в земле Израильской. Как именно идёт колонизация Палестины, какие существуют порядки, как ведут себя англичане. И не пахнет ли в Палестине социалистической революцией?
Харик просил оказать содействие, чтобы получить разрешение от имени Коминтерна поехать в Палестину. Это был бы залог художественности его произведения. Коминтерн, по мысли поэта, мог бы связать с местными коммунистами.
Предложения Харика ошеломили Островского. В 30-е годы многие деятели еврейского рабочего движения из России, особенно из членов Поалей-Циона, предлагали свои услуги как работники Коминтерна на Ближнем Востоке, чтобы оказать помощь Палестинской компартии. Были случаи, когда они получали на это согласие руководства и ехали туда на подпольную работу. Однако просьба Харика не была похожа на эти предложения. Ему необходима была творческая командировка. Бывали же прецеденты поездок советских писателей в разные страны. В таких случаях писателей обеспечивали служебными заграничными паспортами и визами тех стран, куда они собирались. Это касалось даже тех стран, где компартия была запрещена или отношения с СССР не были нормальными.
Поездка Харика была бы сопряжена с большой опасностью, ведь в случае ареста он должен был бы отрицать свое отношение не только к Коминтерну, но и вообще к СССР, отрицать умение говорить по-русски, да и то, что когда-либо был в России. Это уже был удел профессиональных революционеров. В 30-е годы уже существовала установка не направлять на подпольную работу Коминтерна советских граждан, родившихся на территории России. Нарушать это правило позволялось только в исключительных случаях, вынуждавшихся обстановкой.
Островский, по опыту работы в центральном аппарате Коминтерна, знал, что предложение Изи Харика не может быть принято. Островский писал, что это нельзя было осуществить, даже если бы он постарался убедить свое руководство в большой пользе поездки для творчества. На первый план выдвигались уже политические мотивы. Коминтерн не стал бы рисковать своими подпольными коммуникациями. Островский и сам не верил, что поездка Харика принесла бы пользу делу революции.
То ли ответ Островского был слишком осторожным, то ли он был не вполне ясен Харику, но тот стал еще более настойчиво просить о содействии. Харик приводил разные аргументы в свою пользу. Например, то, что он может быть полезен как еврейский поэт и коммунист, что его знания могут пригодиться палестинской компартии. Он говорил, что не претендует даже на командировочные расходы и всё сделает за свой счет.
Харик утверждал, что никто не знает о его замысле, он не делился даже с близкими друзьями. Заверял, что сумеет полностью сохранить тайну своей поездки и ее цели. Харик предложил даже, чтобы его отправили под чужим именем.
Островский сделал еще одну попытку отговорить его, сославшись на то, что писательский талант Харика настолько велик и необходим Родине, что нельзя ставить его под удар. Более того, фигура Харика настолько заметна, что его внезапное исчезновение трудно будет объяснить. На это он отвечал, что дела еврейской литературы запутаны, многие из его коллег оставляют национальную литературу и переходят на русский и белорусский языки. Что уже в течение нескольких лет в отношениях между писателями существует противоречивая атмосфера, и это отравляет ему жизнь. Он начал приводить примеры интриг, которые плетутся вокруг его имени, о попытках найти в его творчестве идеологические ошибки, о доносах на него и его товарища (З. Аксельрода? – В. Р.) в ЦК КПБ и прочей напраслине. Что он засомневался вообще в перспективе еврейской советской литературы. Одни поехали в Биробиджан с надеждой, что там еврейская литература будет развиваться естественно и беспрепятственно, но возвратились оттуда разочарованными. В заключение он добавил, что его отсутствие вряд ли скажется на состоянии еврейской литературы в Беларуси.
В своих записях Островский сделал вывод о том, что поездка Харика в Палестину, по-видимому, должна была вернуть ему внутреннее равновесие, снять камень с души.
(из архива В. Р.; перевод с идиша неизвестного автора)
Отрывки из переводов Изи Харика на иврит (1998 г.; листки были подарены Дине Харик приезжими из Израиля)
15 марта 1968 г. состоялся вечер, посвященный 70-летию И. Д. Харика.
Есть люди, встретив которых однажды, запоминаешь их на всю жизнь. Есть поэты, услышав голос которых однажды, помнишь десятилетия. Его ни с кем не спутаешь, он не подвластен времени и самым изощренным имитаторам. Этот голос будоражит, зачаровывает, увлекает неудержимой волной поэзии даже тогда, когда она звучит на непонятном тебе языке. Ты приобщаешься к подлинному искусству, становишься зрячим: нервами, сердцем, всем существом чувствуешь поэзию, ее музыку, темперамент, глубину и неподдельную правду чувств истинного художника. Таким был Изи Харик, такой была его поэзия.
Когда меня спрашивают, на кого был похож Харик, я могу ответить одно: «Может быть, есть похожие на Харика, но он не был похож ни на кого». Так было и в жизни, и в поэзии.
Время стирает из жизни многое, даже черты и облик самых близких людей. Портрет Изи Харика через 30 с лишним лет после его трагической гибели можно со скульптурной точностью воспроизвести по памяти. Я вижу его всегда молодым – черная и всегда непослушная, как и сам поэт, копна кудрявых волос. Крупная складка лба, скрывающая глубокую и трепетную мысль, волевой подбородок и полет… вечный полет неукротимой энергии, высокого вдохновения и стремительности. Его никогда не видели безразличным или уравновешенно спокойным и самодовольным. Он всегда спешил, спешил больше сделать, больше принести людям света и тепла, окрылить вниманием и лаской. Поэтому так тянулись к нему еврейские, белорусские и русские поэты разных поколений. Он и сам был поэзией, мастером с открытой душой, готовым поделиться с каждым своим опытом и щедрым талантом наставника и старшего друга. Харик был тем коммунистом и гражданином, который всё отдает людям. Его знала и любила вся Беларусь. Он оставался влюбленным, верным и преданным сыном нашей земли, которая жила в его сердце и песнях. Слушали его все с одинаковым восторгом, одинаково любили подлинного поэта-трибуна, тонкого лирика, философа и мудрого советчика.
Харик навсегда остался молодым, страстным и вдохновенным патриотом своей Родины, свидетельством тому его вечно живые стихи, его влюбленность в жизнь, преданность нашей светлой и бурной эпохе. Поэт Изи Харик живет в советской литературе, в сердцах миллионов читателей, он и сегодня говорит с нами на родном языке, по-белорусски и по-русски, всегда вдохновенно и страстно. Он обязательно придет и к будущим поколениям.
(из архива В. Р.)
* * *
«Живой голос в безмолвной пустоте». Студийная версия песни Светланы Бень «У шэрым змроку» на слова Изи Харика, в переводе с идиша Анны Янкуты. Записана в октябре 2017 г. для проекта «(Не)расстрелянная поэзия».
Пишет интернет-журнал о МинскеCityDog.by. Оригинал здесь (26.10.2017).
«На художника Савицкого он собирал компромат». 7 фактов о скульпторе, чьи работы вы видите каждый день
Площади Якуба Коласа, Победы, Октябрьская, улица Комсомольская и Дом правительства – первым скульптором, оформлявшим Минск после войны, был Заир Азгур. О том, без кого Минск выглядел бы совсем иначе, рассказывают сотрудники музея-мастерской Азгура – главный хранитель Николай Пограновский и старший научный сотрудник Дмитрий Михеев.
На самом деле был Азгyром, а не Азгуром
– Да, ударение в фамилии Заирa Исааковичa ставится на втором слоге, – говорит Дмитрий. – Он родился на Витебщине в простой семье: мать – домохозяйка, папа – извозчик, который очень рано умер. У скульптора еще был брат, летчик, который всю жизнь провел в Ленинграде, и сестра, о судьбе которой нам ничего неизвестно.
Во время оккупации мать Азгура живьем закопали в землю. Сын об этом узнал уже после войны. Когда его потом спрашивали, почему он не уехал в Израиль или еще куда-нибудь, где мог бы реализоваться лучше, он говорил: «Я не могу оставить землю, в которую была зарыта моя мать».
У нас в коллекции в личных вещах есть бант, который мать повязала ему на шею, когда он ехал поступать в Витебский художественный техникум. В архивах сохранилось много снимков, где Азгур на официальных приемах с этим самым бантом.
– Действительно ли самый известный минский скульптор учился у Шагала и перенес на минские улицы что-то шагаловское?
– Во время обучения в Витебском художественном техникуме Азгур не очень увлекался тем, чем восхищались другие – Шагал, Малевич. Он был реалистом. А его настоящим учителем стал Михаил Керзин, скульптор-реалист, который приехал из Петрограда. Он переориентировал Азгура с живописи на скульптуру.
У Заира Азгура был талант к живописи. Когда его друг Рябушкин показал рисунки Заира знаменитому Юделю Пэну, тот позвал парня к себе учиться. Мы не знаем, что было бы, если бы Рябушкин этого не сделал. Художественные азы Азгуру дали мастер по дереву и гончар, и в 5 лет он уже лепил игрушки из глины. Но, может, так бы и остался в своем местечке, если б не тот Рябушкин.
Собирал компромат на Михаила Савицкого
– Лучшим другом Азгура еще с Витебска был Кузьма Чёрный. До последних дней Азгур дружил с Яном Скрыганом, близким другом был и Якуб Колас. Когда Азгур был студентом ленинградской Академии художеств, Колас мог незаметно подложить ему в пальто пару рублей. А Янку Купалу Азгур называл своим духовным учителем и ответственно относился к его советам.
Многие литераторы считали его своим другом и называли поэтом в скульптуре.
– Азгур написал несколько томов мемуаров, из которых складывается впечатление, что он имел множество друзей. А были ли у него враги?
– Имел, конечно, он и врагов, – говорит Николай Пограновский. – Их уже нет на свете, как и Азгура. Главным врагом был Михаил Андреевич Савицкий.
–Может, не врагом, а соперником?
– Нет, именно врагом. Михаил Андреевич был жесткий антисемит. И Заир Исаакович защищался как мог. На всяких торжествах, съездах у них были настоящие схватки. И не только на съездах, а и в жизни.
Азгур даже искал компромат на Савицкого, связанный с его творчеством, обвинял его в плагиате сюжетов. Надо сказать, что Михаил Андреевич Савицкий действительно не очень ломал голову: брал чей-то сюжет, вставлял в свою картину – и готово.
Вот подражания Петрову-Водкину, вот румынскому художнику, венгерскому: взял у него лицо, немного повернул, а больше в лице ничего не изменил. А вот партизанская Мадонна: просто взял произведение чешского фотохудожника, посадил нашу белорусскую женщину вместо африканской – и всё.
Была такая Клара Калинычева, художница детских книжек, она сделала вот такое оформление в своей книжке. А у Михаила Андреевича был заказ на детскую книжку из белорусского издательства, он взял изображение Калинычевой и просто перевернул. А вместо детей нарисовал лягушек.
– Откуда корни антисемитизма Савицкого?
– В некоторых произведениях знаменитого цикла «Цифры на сердце» он намеренно показывал евреев не в лучших ролях. Он говорил, что в концлагерях именно евреи были в отношениях с лагерной администрацией. Отсюда его антисемитизм.
Подписал письмо против своего учителя
– Как Азгур пережил послевоенную кампанию антисемитизма?
– Более-менее спокойно. За исключением того, что ему пришлось разрушить портрет театрального режиссера Михоэлса. А в 1994 году восстановить, – рассказывает Дмитрий.
Но послевоенное время – это не только антисемитизм, но и кампания борьбы с космополитизмом. И минские скульпторы, в том числе Азгур, в этом космополитизме обвинили своего учителя Михаила Керзина, родоначальника советской скульптуры, ректора художественного института.
Керзин вынужден был уехать в Ленинград, стал там заведующим кафедрой. Так Заир Исаакович поучаствовал в кампании. То ли пришлось ему подписать бумаги против своего учителя, то ли он намеренно это сделал – непонятно, темная история. Но все ученики выступили против своего учителя.
– Изменили ему, – подтверждает Николай Михайлович.
Переживал и из-за репрессий, и из-за сноса памятника Сталину
– Как Азгур, друг всех минских творческих людей, пережил репрессии?
– До войны Азгур жил где-то за вокзалом, в одном доме с другой семьей. И вот однажды на улицу въехал воронок. Все напряглись. Но воронок поехал в соседний дом. И Азгур с соседями так обрадовались, что всю ночь на радостях пили, – такую историю из мемуаров вспомнил Дмитрий. – Конечно, все жили в страхе тогда. Но это не помешало ему потом сделать памятник Сталину.
– А как скульптор относился к этому своему созданию?
– Любой художник как по своему ребенку плачет, когда уничтожают его работу. Есть сведения, что он наблюдал за уничтожением памятника Сталину. Появилась также легенда, будто Азгур спас пуговицу с памятника. Конечно, это только легенда.
Во-первых, эта пуговица был размером с крышку от люка, дотащить такое в мастерскую было нереально. Во-вторых, пуговица никак не могла отколоться: на крупных памятниках такие элементы отливаются сразу, вместе со всем остальным памятником.
– Естественно, он был человек своего времени, – вступает Николай Михайлович. – Когда распался Советский Союз и коммунистическая партия вместе с ним, около ЦК КПБ (нынешней администрации президента на ул. Карла Маркса) остались две огромные головы – Ленина и Маркса. Азгур не хотел, чтобы они потерялись, нанял бригаду, которая привезла эти две головы сюда, в мастерскую (для этого пришлось разобрать часть стенки). Сейчас они стоят около музейной кассы.
Оформлял площади и кладбища
– У художника обычно по два адреса: где художник живет, и где творит (и второй обычно более важный). Первая послевоенная мастерская Азгура была на улице Некрасова, в художественном комбинате, там и поныне скульптурные мастерские, – говорит Дмитрий.
– Это место среди художников почему-то называли «Мельница», – добавляет Николай Пограновский. – А квартира Азгура была над кинотеатром «Центральный». Однажды он позвонил Машерову и сказал, что больше не будет заниматься скульптурой, так как ему трудно ходить, спускаться по лестнице в доме без лифта. И Машеров распорядился, чтобы ему дали квартиру на Захарова в доме с лифтом, где он и жил до последних дней. А для мастерской государство построило ему вот это здание, в котором сейчас музей. Азгур не скрывал: всё, что сделал, собирается передать государству.
«Заир Исаакович готовил свой будущий музей. Он создавал архив, хранил письма, телеграммы, черновики выступлений. Он о себе заботился, знал себе цену и знал, что он будет человеком, знаменитым и после смерти».
Основное место работы Азгура – академические мастерские при министерстве культуры СССР на улице Некрасова. Там в настоящее время Национальный центр современных искусств. В этих мастерских учились аспиранты Академии искусств. С графиками работал Георгий Поплавский, с живописцами Михаил Савицкий (он руководил всеми мастерскими), а скульпторов обучал Заир Азгур. Самым известным учеником Азгура стал Владимир Жбанов – автор большинства минских скульптур.
– А где в Минске можно увидеть скульптуры самого Азгура?
– Это площадь Якуба Коласа, площадь Победы (восточный рельеф, ближайший к площади Коласа). Это Дзержинский на Комсомольской, летчик Грицевец на Ленина (когда-то этот памятник стоял в сквере на месте Купалы, потом его перенесли). Азгур также был руководителем бригады художников, которые оформляли Дом правительства. Сохранились его барельефы над входом в главный зал.
– А больше всего его работ там, куда люди нечасто заходят, – замечает Николай Михайлович. – На Восточном кладбище ли не каждый пятый памятник известным людям. Есть памятники и на Военном кладбище, например, генералу Чибисову. Азгур сделал вазу для праха Янки Купалы, которую должны были установить на могиле, теперь она стоит в музее Купалы.
– И, конечно, работы Азгура хранятся у нас, это 465 скульптур. Еще более десятка – в Художественном музее.
– У нас в музее стоит портрет Модеста Мусоргского, над которым Азгур работал 10 лет. И, когда закончил, попрощался: «Модест Петрович, до свидания, надеюсь, больше никогда с тобой не столкнусь». Но, конечно, 10 лет – это очень много. Обычно он работал быстро. Наваять столько может только очень искушенная рука.
Доброжелательный, но с тяжелым характером
Николай Пограновский, будучи главным хранителем Национального художественного музея, успел поработать с Заиром Азгуром. Какое впечатление оставил скульптор?
– Он был человек доброжелательный, но с характером, без характера в скульптуре не выживешь. Например, он у себя тут задумал сделать какую-то выставку и попросил из Художественного музея некоторые свои произведения, которые музей у его ранее приобрел. Ему дали 11 или 12 скульптур.
Выставка проходила несколько месяцев. А потом он не захотел нам их возвращать! Я говорю: «Заир Исаакович, нужно вернуть». А он: «Это мои скульптуры». Я говорю: «Заир Исаакович, вы деньги за эти скульптуры уже давно прогуляли-пропили, настроили дач, гаражей для своих родственников, так что верните, пожалуйста, скульптуры в музей». Он в ответ: «Я вам ничего не верну».
Конечно, теперь я могу вспомнить это как такую занятную историю. Тогда же я вынужден был написать письмо министру культуры. Министр культуры позвонил Азгуру, а он отвечает: «Я этому Пограновскому не доверяю, он, говорят, по вторникам отбивает уши и носы у моих скульптур». Ну, вы же понимаете, ни одного уха я еще не отбил, это была такая старческая отмазка.
Мы с министром культуры договорились, что больше не будем Азгура трогать, потому что ходили слухи, что он собирается всё завещать государству. Так и произошло, и музей вернул свои скульптуры без скандала и драк.
Зафиксировал в скульптуре весь ХХ век
– Талант Заира Азгура признавали в мире, – говорит Дмитрий. – У него есть международные награды: например, серебряная медаль Французской академии искусств. Памятники Азгура стоят по всему миру. Портрет Черчилля искусствоведы считают одним из лучших в иконографии британского премьер-министра… Азгур был исключительно талантливым скульптором, но родился в такой стране и в такое время…
– Я бы поостерегся говорить, что он скульптор мирового уровня, но для Беларуси он фигура знатная. Кто-то называл его приспособленцем, мол, Ленина-Сталина лепил, но были времена! Кто-то из биологов сказал, что человек тоже биологическая единица, и если он не будет мимикрировать, приспосабливаться, то просто погибнет.
Заир Исаакович хотел жить, работать и вынужден был мимикрировать. Я не могу его обвинять, не имею морального права, – рассуждает Николай Пограновский.
– Азгур обращался и к истории, он создал галерею портретов самых значимых белорусских деятелей: Калиновского, Богушевича, Гусовского, – добавляет Дмитрий.
– Что касается дальнейших сдвигов по поводу этой фигуры, то Рембрандта, например, через 300 лет стали воспринимать. Может, пройдет время, и про Азгура будут говорить, что это величайший скульптор.
«Азгур стал родоначальником белорусской скульптуры, до него в Беларуси скульптуры не было. Вместе с Керзиным, Селихановым, Глебовым, Бембелем Азгур создал здесь скульптурную школу».
Перевод с белорусского редакции belisrael.info
Дополнение от В. Рубинчика. Осенью 1993 года я начал посещать Минское объединение еврейской культуры имени Изи Харика, членом правления которого Заир Исаакович Азгур, 1908 г. р., был с момента основания (в 1988 г.). Правда, Азгура ни разу на Интернациональной, 6 не встречал – к тому времени он был уже очень слаб (умер в феврале 1995 г.). Тем не менее, этот человек в чём-то повлиял и на мою жизнь, за что я ему благодарен. В духе вот этой песни.
Конечно, если рассматривать биографию З. И. Азгура с точки зрения политолога, то вопросов к ней будет немало. Смущает уже то, что скульптор, член КПСС с 1943 г., был депутатом Верховного Совета БССР с 1947 г. и до смерти Сталина (да и много позже). И ладно бы он, «мимикрируя», пытался в те мрачные времена как-то защитить гонимых, как это делал москвич Илья Эренбург… У меня не было и нет сведений о солидарности З. А. с жертвами сталинских репрессий в конце 1940-х – начале 1950-х годов, а теперь, прочитав материал на citydog.by, вижу, что он и сам приложил руку к позорной кампании по борьбе с «космополитизмом».
В 2004 г. народный поэт Рыгор Бородулин написал об Азгуре небольшой очерк, где заметил: «Лучшие произведения будут еще долго жить», но в то же время: «У Азгура была тяга к партийным идолам». Бородулин также процитировал Василя Быкова: «Азгур родился коммунистом, а умер евреем». Как по мне, то лучше бы скульптор и жил евреем, т. е. без идолопоклонничества. Но увы, многим нашим соотечественникам, независимо от происхождения, не терпится «творить себе кумиров». Ссылки на «времена» и мнение биологов о природе человека уместны лишь отчасти…
Отдавая должное тому факту, что Заир Азгур признал в девушке, повешенной 26 октября 1941 г. у минского дрожжевого завода, свою двоюродную племянницу Машу Брускину (правда, признание произошло только в 1968 г., но лучше поздно, чем никогда), кратко расскажу еще об одном эпизоде из прошлого. Незадолго до смерти в одной из публикаций скульптор вспомнил Григория Кобеца – белорусского драматурга, которого в 1930-х годах неплохо знал (в начале 1990-х З. Азгур даже вошёл в комиссию по его творческому наследию). Обмолвился, что Кобец в гражданскую войну шёл «уголовными тропами». Дочь Григория Кобеца, писательница Елена Кобец-Филимонова, справедливо обиделась, вплоть до подачи иска в суд. Защищал скульптора его сын, известный минский адвокат Заирид Заирович Азгур. Всё же никаких документов о том, что Кобец (бывший и будённовцем, и анархистом…), имел отношение к преступному миру, представлено не было: кажется, от имени Азгура последовало опровержение. Елена Григорьевна умерла в июне 2013 г., уточнить не у кого.
Опубликовано 27.10.2017 17:54
***
Отзывы из фейсбука:
Рубинштейн ГригорийЯ очень хорошо знал Заира Исааковича Азгура и учился и работал у него вместе с отцом и да, скажем так, публично он дистанцировался от еврейства и не всегда, а даже редко помогал евреям. Но впервые я услышал еврейские песни от него, когда работая в мастерской он напевал тихонько эти песни себе под нос… 27 окт. 23:07
Asya AbelskyВ нашей семье, я дочь художника Х.М. Лившица, Заир Азгур был почти родным. Он любил моего отца. Галина Азгур (его жена) могла просто постучать нам в окно, когда мы жили на первом этаже. Несмотря на это, отец критически относился к творчеству З.И. и не только. Высказывание Василя Быкова верно скорее символически, чем духовно. 28 окт. 02:10
***
Яков Гутман (США): “После создания в 1988 г. МОЛЕКа (Минского общества любителей еврейской культуры – ред.) правление собиралось у Заира Исааковича в мастерской. Я несколько раз приходил к нему. Наверное, Быков был прав, когда говорил, что Азгур умер евреем. У него в музее есть скульптура одного или нескольких великих евреев значимости уровня Рамбама… В 90-х годах Заир Исаакович был председателем белорусского отделения советского Фонда мира. Еврейские дети без родителей из Гомельской области оформляли документы на выезд в Израиль через Фонд мира. Без его благословения это не обошлось. Его заместитель Марат Егоров говорил, что на него, Егорова, давили, требуя оставить этот проект. Думаю, что на Заира Исааковича тоже давили”. 29 окт. 14:57
Расстрелянные литераторы. Мойше Кульбак, изящный поэт из «троцкистско-террористической организации»
Материал с «Радыё Свабода», 06 октября 2017, 11:00 (перевод с белорусского belisrael.info, при перепечатке просьба ссылаться на наш сайт)
Мойше Кульбак с женойи сыном.1930год
Уроды ненавидят красивых, недалекие издеваются над умными, посредственности убивают талантливых. Власть рабов уничтожает свободных. Советская власть только за одну ночь 29-30 октября 1937 года застрелила больше 100 представителей белорусской элиты. В безымянные могилы под куропатскими соснами преступники закопали тогда и цвет белорусской литературы. Спустя 80 лет мы вспоминаем имена убитых талантов изящной словесности.
Статьяо М. Кульбаке в книге «Беларускія пісьменнікі. Біябібліяграфічны слоўнік. Т. 3. Івашын — Кучар» (Минск, 1994).
Хотя белорусские энциклопедии называют его «еврейским советским писателем», однако почему-то не по-еврейски — Мойше (Moyshe), а по-белорусски — «Майсеем Саламонавічам». А может, это и не случайно. Мойше Кульбак писал на идише, но жизнью и творчеством был связан с Беларусью и Литвой. Тут, собственно, и жил его — еврейский — народ, а именно литваки. Родился будущий литератор в 1896 году в Сморгони, учился в светских и религиозных школах в Свенчанах, Воложине, Мире. Первая мировая война застала Кульбака в Ковно, где он работал учителем в сиротском доме. Продолжил учительство в Сморгони и Вильно, а в 1918-м, БНРовском, году очутился в Минске, где жили его родственники.
В Минске молодой поэт работает лектором еврейских учительских курсов, после прихода большевиков еще некоторое время остается в городе. В апреле 1919 г., когда польские войска занимают Вильно, Кульбак перебирается туда, но ненадолго. Уже через год он выезжает в Берлин, где надеется получить образование, но, столкнувшись с безработицей и голодом, три года спустя возвращается в Вильно, где проживет еще пять лет и станет самым популярным и любимым еврейским поэтом.
В 1928 году Кульбак навсегда переберется в советский белорусско-еврейский Минск.
О Кульбаке ныне отыщутся строки в энциклопедиях разных стран. И всё же он – самый что ни есть наш: и родом из Беларуси, и, как-никак, член Союза советских писателей БССР.
Shirim (Poems) by Kulbak, Moyshe (Moshe)
Обложка книги М. Кульбака «Širim» (Вильно, 1920)
Первыйуроженец Беларуси, возглавивший ПЕН-клуб
В 1927 году в Вильно, центре воеводства Республики Польша (Rzeczypospolitej Polskiej), Мойше Кульбак получает высокую должность в литературном мире — становится председателем всемирного идишского ПЕН-клуба. Почему в Вильно? Тогда это был один из крупнейших центров белорусской, польской, литовской, но прежде всего еврейской культуры.
Однако в 1928 году Кульбак переезжает в Минск. Говорил, что нет условий для работы в Польше. А в Минске что? В 1934 году стал рядовым членом Союза советских писателей БССР. Обрабатывал антологии пролетарской литературы, подрабатывал редактором в Белорусской академии наук.
В 1934 году НКВД, который следил за Кульбаком, так интерпретировал его виленскую деятельность: «Будучи в Польше, состоял заместителем председателя национал-фашистской еврейской литературной организации».
ПечатьГосударственной библиотеки БССР имени В. И. Ленина на белорусском языке и идише. 1930-е гг.
Начинал писать на иврите, а стал классиком литературы на языке идиш
Следует напомнить, что иврит во времена Кульбака был языком религии, литературы и публицистики. А идиш был живым разговорным языком миллионов евреев не только Беларуси, но и Литвы, Польши, Германии. Многие евреи считали идиш даже не языком, а «жаргоном», своеобразной смесью немецкого, иврита и местных славянских языков. В 1920–1930-е годы идиш к тому же ассоциировался с социалистическим направлением в еврейском национальном движении, со взглядом, что евреям не следует эмигрировать в Палестину, а нужно оставаться и развивать свою культуры в странах проживания. В БССР, где идиш стал одним из государственных языков, иврит считался еще и признаком еврейского национализма. В Минске Кульбак воспринимался как автор «правильный», отражающий реальную жизнь еврейских трудовых масс на их живом языке.
Мойше Кульбак. 1920-е гг.
Свою жену «отбил» у другого, с которым она уже была помолвлена
По словам исследователя еврейской культуры Беларуси Вольфа Рубинчика, свою жену Женю Эткину Кульбак «отбил» у биолога Спектора, за которого она уже согласилась было выйти замуж, пока поэт жил в Берлине. Было это в 1924 году.
Машинопись с авторскими правками пьесы М. Кульбака «Бойтре». 1936 г.
Был близок по стилю Гоголю и Булгакову
Как утверждает Рубинчик, Кульбак своим творчеством близок Гоголю и Булгакову: «Интересовался мистикой, сверхъестественными силами — всё это не редкость в его произведениях».
Бывало, его книги выходили каждый год. И не только собственные произведения. Кульбак перевел на идиш роман «Как закалялась сталь» Островского, «Ревизора» Гоголя. Это, кстати, были и последние прижизненные публикации — 1937 года. В Минске их тогда было кому читать. Теперь это не только библиографические редкости. В современном Минске почти уже никто не поймет языка, на котором изданы те тома.
Бывший район Ляховка в Минске. Завод «Энергия» на ул. Октябрьской. Вид с ул. Аранской (журнал «Чырвоная Беларусь», № 3, 1930 г.). Фото предоставлено Владимиром Садовским.
Отразил в произведениях жизнь и виды белорусских городов
Города Беларуси во времена Кульбака в значительной ступени были не белорусские, а еврейские. Поэтому в произведениях Кульбака вряд ли следует искать черты сегодняшних белорусских областных и районных центров. Минская Ляховка, отраженная в романе «Зелменяне», — это район нынешних улиц Аранской и Октябрьской, где заводы в наше время уступают место арт-площадкам. Но именно здесь, у «Коммунарки», разыгрывались события «Зелменян». Поэтому, возможно, где-то здесь и найдется когда-нибудь место для памятника Кульбаку.
Янка Купала. 1935 г. Из собрания Государственного литературного музея Янки Купалы.
Был в приятельских отношениях с Купалой, Коласом, Чёрным
Кузьма Чёрный отзывался о Кульбаке как о человеке умном, веселом, искреннем. Чёрный знал идиш (его жена была еврейкой) и мог говорить с ним на этом языке. Кульбак был знаком с Купалой и Коласом, переводил их стихи.
Писатель Микола Хведорович вспоминал: «Я часто встречался с М. Кульбаком, любил с ним говорить. Он был весёлым человеком, в котором жила, как говорится, “смешинка-золотинка”, умел интересно рассказывать, и я не раз видел, как Купала, Колас и Чёрный cидели с ним на диване в Доме писателя и внимательно его слушали».
Государственный еврейский театр БССР. 1933 г. Фото из книги Виктора Корбута и Дмитрия Ласько «Мінск. Спадчына старога горада. 1067-1917». (Минск, 2016)
Незадолго до убийства Кульбака его пьесу ставили в театре
В год убийства Кульбака в минском Государственном еврейском театре БССР ставили пьесу «Разбойник Бойтре». Посетители театра на улице Володарского (ныне это Национальный академический драматический театр имени Максима Горького), естественно, не догадываются о том, что здесь звучал когда-то иной язык. А мы можем полагать, что сам Кульбак бывал в этих стенах. И, возможно, заслуживает чествования здесь своего имени.
Весной 1937 года в московском издательстве «Художественная литература», как выяснила исследовательница Анна Северинец, работая в фондах Российского государственного архива литературы и искусства, готовили перевод романа «Зелменяне» на русский язык. Но Кульбак так и не дождался книги. Пока ленинградец-переводчик Евгений Троповский дошлифовывал русскую версию романа, Кульбака уже «взяли» из его минской квартиры на Омском переулке (ныне улица Румянцева) в тюрьме НКВД БССР на углу улиц Советской (ныне проспект Независимости) и Урицкого (сейчас Городской Вал). И в то же время в Москве известному поэту Всеволоду Рождественскому предлагали перевести стихи Кульбака: «Это еврейский поэт, тонкий и изящный». Рождественский, однако, за работу так и не взялся.
В чем обвиняли Кульбака энкавэдисты?
Еще в 1934 году всё было сформулировано: «Группирует вокруг себя националистически настроенных еврейских писателей, выходцев из социально чуждой среды, имеющих связи с заграницей». Достаточно было, пожалуй, того, что Кульбак вернулся в Минск не просто из Вильно, а из польского государства — и в 1937 году на него сфабриковали дело как на «члена контрреволюционной троцкистско-террористической организации», связанной «с польскими разведорганами».
Осужден 30 октября 1937 года — и расстрелян. Нам известно имя того, кто вынес приговор: председательствующий выездной сессии военной коллегии Верховного суда СССР Иван Матулевич.
Кстати, перевод Троповского «Зелменян» до сих пор не опубликован. Переводчик погиб в блокадном Ленинграде в 1942-м.
Жена прошла сталинские лагеря, сын погиб от рук нацистов, дочь живет вИзраиле
5 ноября 1937 года в Минске была арестована жена Мойше Кульбака Женя (Зельда) Эткина-Кульбак. Этапированная в ссылку в Казахстан, в Акмолинский «лагерь жен изменников родины», она выйдет на свободу в 1946-м. Умерла в 1973 году. Сын Эли погиб от рук нацистов в 1942 году в Лапичах Могилёвской области. Дочь Рая Кульбак-Шавель живет в Израиле.
Shirim (Poems) by Kulbak, Moyshe (Moshe)
Обложка книги М. Кульбака «Зельманцы» (Минск, 1960)
Реставратор Владимир Ракицкий собирался снимать фильм по книге Кульбака
Владимир Ракицкий сегодня известен как зачинатель комплексных реставрационных работ в Спасской церкви XII века в Полоцке. А в свое время собирался проявить себя и в кинематографе. Об этом упоминал художник и писатель Адам Глобус: «Наш реставратор Володя Ракицкий даже делал раскадровки, рисовал мизансцены, вырисовывал героев». Вместе с другими минскими художниками-реставраторами и сам Глобус увлекся творчеством Кульбака. Многим белорусам именно г-н Глобус понемногу прививал знания о Кульбаке: «Вот гениальный роман о Минске, «Зелменяне» Моисея Кульбака. Я считаю, это одна из лучших книг о Минске. Написана она о конкретном месте: о еврейских домах, стоявших на месте фабрики “Коммунарка”».
Мемориальная доска М. Кульбаку на Karmelitų g. 5 в Вильнюсе
Мемориальная доска — только в Вильнюсе
В Вильно в 1920 году вышла первая кніга Кульбака «Песни» («Širim»), в типографии еврея Бориса Клецкина. В этой же типографии в 1920-1930-е годы выходили и белорусские книги: Богдановича, Арсеньевой, Коласа (дом сохранился, его современный адрес — Raugyklosg. 23). В этом городе, где звучали идиш, польский, литовский, белорусский, русский, немецкий и иные языки, голос самого Кульбака до сих пор помнят стены домов на J. Basanavičiaus g. 23, Totorių g. 24, Karmelitų g. 5. На последним из перечисленных зданий в 2004 году повесили мемориальную доску. Она свидетельствует: здесь Кульбак жил в 1926–1928 годах.
Но о Кульбаке и в Минске живет память. Как никого из еврейских писателей Советской Беларуси, его издавали после смерти. В 1960 году в переводе Виталия Вольского вышли «Зельманцы» («Зелменяне»). В 1970 году в Минске увидел свет поэтический сборник «Выбранае» («Избранное»). В наше время писателя переводят на белорусский Феликс Баторин, Андрей Хаданович и другие. «Зельманцы» переизданы в 2015 году в популярной серии «Мая беларуская кніга». Многое для популяризации жизненного пути литератора делает исследователь еврейской культуры Беларуси Вольф Рубинчик. В 2016 году вышел сборник стихов Кульбака «Вечна». Минский джазмен Павел Аракелян написал на слова Кульбака песню «Гультай».
Другие статьи из серии «Расстрелянныя литераторы»:
Наталья 06,10,2017 13:00 «Как горько читать про судьбу писателя и все таки я рада что кто то прочтёт и вспомнит его как писателя человека и про его семью».
Цэсля 06,10,2017 19:50 «Упершыню даведалася пра гэтага пісьменніка. А хто аўтар тэксту?»
Гаўрыла 07,10,2017 20:47 «Чытаў ягоны раман Зелменяне. Добры твор. Зжэрлі нелюдзі чалавека і няма на іх задухі. Шкада ідышу».
* * *
Послесловие В. Рубинчика
Я переводчик с дипломом политолога, никогда не величал себя ни историком, ни литературоведом. Как давнего (с середины 1990-х) читателя-почитателя Кульбака меня радует, что его творчеством заинтересовались новые люди, и в этом смысле статью «РС» можно только приветствовать. Если же твой вклад в «популяризацию» (не люблю это слово, но оно существует, и ничего не поделаешь) замечают, это радует ещё больше 🙂
Очевидно, перед нами не первый вариант статьи, появившейся на сайте svaboda.org. В первом было больше шероховатостей, но и сейчас кое-что осталось.
«В апреле 1919 г., когда польские войска занимают Вильно, Кульбак перебирается туда…» Судя по всем доступным мне источникам, Моисей Соломонович не переходил линию фронта, а выехал в Вильно ещё тогда, когда город был советским, т. е. в первом квартале 1919 г.
О 1927 г.: «Мойше Кульбак получает высокую должность в литературном мире». Об активности всемирного еврейского ПЕН-клуба сведений довольно мало (мне известно лишь то, что почетным председателем выбрали Шолома Аша). Скорее всего, в конце 1920-х организация под звучным названием была малочисленной, да и существовала недолго. По сути, это был очередной литературный кружок, где председательство не давало особых полномочий (во всяком случае, Кульбака ценили не за должность). Если абстрагироваться от общеполитической атмосферы и вопросов цензуры, то «рядовой» член Союза писателей СССР в 1930-х годах имел, возможно, больше прав: мог издаваться «вне очереди», постоянно встречаться с читателями, претендовать на материальную помощь в СП… К тому же Кульбак после 1934 г. не был «рядовым», хоть и называл себя «писателем-середняком». Как минимум, он входил в редколлегию минского ежемесячного журнала «Shtern» («Звезда»), в котором активно печатался.
«Перехват» жены Кульбаком я упомянул в лекции 08.09.2017 как курьез; без продолжения (похищение невесты со свадьбы в пьесе «Разбойник Бойтре») эпизод многое теряет. Следует добавить, что история с Женей Эткиной и биологом Спектором была рассказана в книге Шуламит Шалит «На круги свои…» (Иерусалим, 2005); «за что купил, за то продаю».
Я не настаивал бы на том, что Николай Гоголь и Михаил Булгаков – самые близкие Кульбаку по стилю прозаики, эти имена были названы 8 сентября скорее для примера. Есть у М. Кульбака ильфопетровские мотивы (так выход кустарей на первомайскую демонстрацию, пуск трамвая в Энске-Минске перекликаются с аналогичными «веселыми картинками» в «12 стульях»), но, пожалуй, в большей мере М. К. черпал вдохновение из наследия немецких писателей ХVIII-XIX вв.: Эрнста Теодора Амадея Гофмана, Генриха Гейне… В целом зрелый Кульбак никому не подражал и был, насколько могу судить, вполне оригинальным писателем.
Осужден был писатель – по информации от его дочки Раисы и минской журналистки Марии Андрукович, знакомой с делом Кульбака, которое хранится в архиве КГБ – не 30-го, а 28 октября 1937 г. Приговор действительно вынес председательствующий Матулевич, но для полноты картины упомяну здесь и иных недостойных членов коллегии: Миляновский, Зарянов, секретарь Кудрявцев. Напомню, реабилитировала осужденного та же Военная коллегия Верховного суда СССР в декабре 1956 г.
Дата расстрела – 29.10.1937 – судя по всему, правильно указана в помещенной вверху статье Т. Тарасовой из т. 3 справочника «Беларускія пісьменнікі», как и обстоятельства переезда героя в Вильно-1919. Но есть в этой статье ошибки и спорные места. Так, название романа Кульбака «Meshyekh ben Efroim» должно переводиться как «Месія, сын Эфроіма» или «Машыях з роду Эфроіма» (как предлагает С. Шупа), но не «Месія сына Эфраіма». Рассказ (скорее, сказка) «Вецер, які быў сярдзіты» вышел в Вильно отдельной книжечкой не в 1931-м, а в 1921 году. Сомнительно, что пьеса «Бойтре» шла в Минском еврейском театре («Белгосет»). В книге Анны Герштейн «Судьба одного театра» (Минск, 2000, с. 47) читаем: «Летом 1937 года арестовали М. Рафальского. Он репетировал в это время пьесу «Бойтрэ» М. Кульбака… Работа как-то не спорилась. В доведенном до генеральной репетиции спектакле не ощущалось ни логической четкости его композиции, ни взволнованности, эмоционального накала, как в других постановках режиссера. Надо думать, что в это время М. Рафальский уже чувствовал приближение беды или привлекался к дознанию в кабинетах Наркомата внутренних дел». В Москве же и Биробиджане пьесу успели показать широкой публике.
Обложка «Молчаливой книги» со стихами М. Кульбака в переводе А. Хадановича. Книги выпускаются в Минске в рамках проекта «(Не)расстрелянная поэзия» (дизайнер Екатерина Пикиреня)
Статья для «Беларускіх пісьменнікаў» писалась, видимо, еще в советское время, когда утверждение «Всё, созданное им в эти годы (Кульбаком в 1929–1936 гг. – В. Р.), написано в духе новой советской действительности» звучало как комплимент… Мне представляется, что определенное сопротивление советским канонам писатель оказывал, особенно в первые годы после переезда в БССР. Во всяком случае, он во многом сохранил свой стиль, который и обусловливает «дух». Пожалуй, справедлив «диагноз» из «Краткой еврейской энциклопедии»: «Кульбак с его высокоинтеллектуальной культурой, вобравшей в себя наряду с философией каббалы, еврейским мистицизмом и фольклором новейшие веяния западноевропейской философии и литературы, с его языком, рафинированным, но прочно связанным с народной речью, так и не смог органически войти в советскую литературу».
Далее – вариант на русском языке (кое-что сокращено, кое-что дополнено)
Напомню: первая моя лекция в рамках проекта «(Не)расстрелянная поэзия» была посвящена Моисею Кульбаку. Они с Изи Хариком были ровесниками, писали на одном языке, ходили по одним улицам Минска и оба погибли 80 лет назад, однако это были во многом разные люди, и каждый из них интересен по-своему.
В 1990-х годах педагог, литератор Гирш Релес в очерке «Судьба когорты» (в частности, в книге «В краю светлых берёз», Минск, 1997) писал, что первым среди еврейских поэтов БССР межвоенного периода по величине и таланту следует считать Изи Харика, Моисея Кульбака – вторым, Зелика Аксельрода – третьим. Разумеется, каждый выстраивает собственную «литературную иерархию». В наше время Харик, похоже, не столь популярен, как Кульбак. Даже если сравнить число подписчиков на их страницы в фейсбуке: на Харика – 113, на Кульбака – 264 (на день лекции, 28.09.2017).
Снова уточню: Харика, как и Кульбака, и иных жертв НКВД БССР осенью 1937 г. арестовывал не печально известный Лаврентий Цанава, он в то время еще не служил в Беларуси. Ордер на арест Харика подписал нарком внутренних дел БССР Борис Берман, непосредственно исполнял приказ младший лейтенант Шейнкман, показания выбивали тот же Шейнкман и сержант Иван Кунцевич. Заказ на смертную казнь исходил из Москвы, от наркома Ежова и его начальников в Политбюро: Сталина, Молотова и прочих. Судила Харика военная коллегия Верховного суда СССР: Матулевич, Миляновский, Зарянов, Кудрявцев (а не внесудебный орган, как иногда писали). Заседание длилось 15 минут. Итак, как ни странно, известны фамилии почти всех тех, кто приложил руку к смерти поэта. Известно и то, что в тюрьме Харик после пыток утратил чувство реальности, бился головой о двери и кричал «Far vos?» – «За что?» Это слышал поэт Станислав Петрович Шушкевич, сидевший в соседней камере.
Сейчас, полагаю, в Беларуси живёт лишь один человек, видевший Изи Харика и способный поделиться впечатлениями от встреч с ним: сын Змитрока Бядули Ефим Плавник. А в 1990-е годы в Минске еще многие помнили живого Изи Харика. Имею в виду прежде всего его вдову Дину Звуловну Харик, заведующую библиотекой Минского объединения еврейской культуры имени Изи Харика, и вышеупомянутого Гирша (Григория) Релеса. Они нередко рассказывали о поэте – и устно, и в печати. Впрочем, Дина Звуловна, как правило, держалась в рамках своих воспоминаний («Его светлый образ»), записанных в 1980-х с помощью Релеса. Воспоминания не раз публиковались – например, в журналах «Неман» (Минск, № 3, 1988) и «Мишпоха» (Витебск, № 7, 2000).
Мне посчастливилось также беседовать с филологом Шпринцей (Софьей) Рохкинд, которая училась с Хариком в Москве 1920-х гг., пару лет сидела с ним на одной студенческой скамье, была даже старостой в его группе.
После реабилитации в июне 1956 года имя и творчество Харика довольно скоро вернулись в культурное пространство БССР (и СССР). Уже в 1958 г. в Минске вышла книжечка его стихов в переводах на белорусский язык, а в 1969-м – вторая, под редакцией Рыгора Бородулина.
После 1956 г. выходили книги Харика на языке оригинала и в переводах на русский язык также в Москве (во многом благодаря Арону Вергелису).
Интерес к судьбе и творчеству Харика вырос в «перестроечном» СССР (вторая половина 1980-х). О поэте немало говорили и в Беларуси; в 1988-м, 1993-м и 1998-м годах довольно широко отмечались его юбилеи. К предполагаемому его столетию государство выпустило почтовый конверт.
В начале 1998 г. правительство также помогло издать сборник стихов и поэм в переводах на русский язык (эта книга по содержанию практически дублировала московскую 1958 г.; в свободную продажу не поступала). В 2008 году уже без помощи государства мы, независимое издательское товарищество «Шах-плюс», выпустили двухязычный сборник Харика на идише и белорусском языке: «In benkshaft nokh a mentshn» (84 стр., 120 экз.; см. изображение здесь).
В прошлом веке Изи Харика переводили на белорусский язык многие известные люди (перечислю только народных поэтов Беларуси: Рыгор Бородулин, Петрусь Бровка, Петрусь Глебка, Аркадий Кулешов, Максим Танк), а в 2010-х годах – Анна Янкута.
Имя Изи – уменьшительная форма от Ицхак. В официальных документах Харик звался Исаак Давидович. Фамилия «Харик» – либо от имени Харитон, что вряд ли, потому что евреев так почти не называли, либо сокращение от «Хатан рабби Иосиф-Калман», т. е. «зять раввина Иосифа-Калмана». Хариков было немало на Борисовщине, в частности, в Зембине, родном местечке поэта. В августе 1941 года многие его родственники (отец и мать умерли до войны) погибли от рук нацистов и их местных приспешников.
Во многих советских и постсоветских источниках указано, что Харик родился в 1898 году, и сам он называл эту дату, например, в 1936 году, когда заполнял профсоюзный билет.
Но материалы НКВД говорят о другом: Харик родился на два года ранее, в 1896-м. Сам я эти материалы не видел, но краевед-юрист Александр Розенблюм, человек очень дотошный, работал с ними в архиве КГБ Беларуси в начале 1990-х… Не вижу оснований не доверять ему в этом вопросе. Расхождение может объясняться тем, что Изи Харик в начале 1930-х гг. женился на Дине Матлиной, которая была моложе его более чем на 10 лет, и сам хотел «подмолодиться». Это лишь версия, но она имеет право на существование, хотя бы потому, что в своих воспоминаниях «Его светлый образ» вдова поэта рассказала о том, как сразу после их знакомства Харика смущала разница в возрасте, заметная прохожим («Для отца я, пожалуй, молод, а для мужа как будто стар»).
Изи Харик происходил из бедной рабочей семьи, отец его зарабатывал себе на жизнь, работая сапожником, а позже, возможно, столяром. О последнем написал Харик в анкете 1923 года, когда учился в Москве.
Не так уж много известно о занятиях Харика до революции. В справочниках говорится: «учился в хедере, затем в народной русской школе Зембина. Был рабочим на фабриках и заводах Минска, Борисова, Гомеля». Известно, что Харик пёк хлеб. Некоторое время, как свидетельствует Александр Розенблюм со слов своей матери, Харик был аптекарем или даже заведующим аптекой в Борисове.
Cто лет назад Харик перебрался в Минск и сразу включился в общественную жизнь. Был профсоюзным активистом, библиотекарем, учителем, на какое-то время примкнул к сионистам. Но в 1919 г. он добровольно записался в Красную армию, где три месяца служил санитаром во время польской кампании. С того времени он – лояльный советский человек. И в 1920 г. первые его стихи печатаются в московском журнале с характерным названием «Комунистише велт» («Коммунистический мир»). Это риторические, идеологически выдержанные упражнения на тему «Мы и они». Один куплет:
Flam un rojkh, rojkh un flam,
Gantse jamen flamen.
Huk un hak! Nokh a klap!
Shmid zikh, lebn najer.
Т. е. «Огоньи дым, дым и огонь, целые моря огня.Бух и бах, ещё удар – куйся, новая жизнь». Наверное, Эдуарду Лимонову такие стихи понравились бы…
На фото: И. Харик в 1920 году
На творчество поэту было отпущено 17 лет. Много или мало? Как посмотреть. В ту эпоху всё менялось быстро, и люди иной раз за год-два успевали больше, чем сейчас за пять.
Годы творчества Изи Харика условно разделю на три периода:
1) Подготовка к подъёму (1920-1924)
2) Подъём (1924-1930)
3) Стагнация (1930-1937)
Первый период – наименее изученный… Правда, критики всегда упоминают первую книжку Харика «Tsyter», что в переводе с идиша значит «Трепет». Но мало кто её видел, и содержание её серьёзно не анализировали. Сам автор стихи из неё не переиздавал. Иногда приходится читать, что Харик подписал свой первый сборник псевдонимом «И. Зембин», но на самом деле в 1922 году (в отличие от 1920-го) Харик уже не стеснялся своего творчества, на обложке стоит его настоящая фамилия.
В книжечке, которая вышла в Минске под эгидой «Культур-лиги», было всего 32 страницы, 19 произведений. Рыгор Берёзкин называл помещённые в ней стихи то эстетско-безыдейными, то безжизненно подражательными… Лично мне просматривать эти стихи было интересно. Может, они и наивные, но искренние, в них нет навязчивой риторики. Один из них лет 10 назад я попробовал перевести (оригинал и перевод можно найти здесь).
Обложки первой и второй книг И. Харика
В том же 1922 году в Минске вышла первая книжечка Зелика Аксельрода. Они настолько дружили с Хариком, что и название было похожее: «Tsapl» (тоже «Дрожь», «Трепет»). Харик одно стихотворение посвятил Аксельроду, а Аксельрод – Харику, такое у них было «перекрёстное опыление». Оба они в то время были учениками Эли Савиковского, белорусского еврейского поэта. Он менее известен; заявил о себе ещё до революции, но активизировался на рубеже 1910-20-х гг.
Э. Савиковский (2-й справа) в компании молодых литераторов. Второй слева – И. Харик
Савиковский работал в минской газете на идише «Der Veker», что значит «Будильник», и будил молодёжь, чтобы она продолжала учиться. Возможно, с его лёгкой руки Харик и Аксельрод поехали в Москву, в Высший литературно-художественный институт. Но сначала Изи Харик учился в Белгосуниверситете, на медицинском факультете. В 1921 г. поступил, в 1922 г. оставил… Видимо, почувствовал, что медицина – это не его стезя.
Харика делегировал в Москву народный комиссариат просвещения ССРБ, где в то время работал молодой поэт. Но удивительно, что стипендии студент из Беларуси не имел, а лишь 31 рубль в месяц за работу в Еврейской центральной библиотеке. Может быть, поэтому нет стихов за 1923 г., во всяком случае, я не видел. Зато с 1924 г. начинается быстрый подъём литератора…
Небольшое отступление. В первые годы советской власти освободилось множество должностей, появились новые. После гражданской войны молодёжь массово бросилась учиться и самореализовываться. Должности бригадиров, начальников производства, директоров школ, редакторов газет и журналов, даже секретарей райкомов – всё это было доступно для тех, кто происходил из рабочих, во всяком случае, «небуржуазных» семей. Голосом той еврейской молодёжи, которая совершила рывок по социальной лестнице, и стал Изи Харик. Немногих в то время волновали беззакония новой власти и то, что уже действовали концлагеря (те же Соловки – с 1923 г.). Как тогда считалось – это же временно, для «закоренелых врагов»!
В 1930-х годах «новая элита», выдвиженцы 1920-х (независимо от происхождения – евреи, белорусы, русские…), сама в значительной части попадёт под репрессии, но в середине 1920-х гг. о «чёрном» будущем не задумывались. Харик тоже не мог о нём знать, но он словно бы чувствовал, что его поколение – под угрозой, что оно, словно тот мавр, сделает своё дело и уйдёт. В его стихотворении 1925 г. есть такие слова:
«Мы год от года клали кирпичи, Самих себя мы клали кирпичами…» (перевод Давида Бродского). И призыв к потомкам: «Крылатые! Не коронуйте нас!» Или в другом стихотворении того же года: «Шагаем, бровей не хмуря. Мы любим крушить врагов. Как улицам гул шагов, Мила сердцам нашим буря» (перевод Павла Железнова).
Да, в мотивах классовой борьбы у Харика, даже в «звёздный час» его творчества, нет недостатка. Они доминируют, например, в первой его поэме «Minsker blotes» («Минские болота», 1924), где Пиня-кровельщик, который вырос в нищете на окраине Минска, ненавидит «буржуев» из центра города. Противоставление «мы» и «они» проводится и в поэме «Katerinke» («Шарманка», 1925). Там рабочий парень обращается к «омещанившейся» девушке, упоминая, что та брезгует «нашим» языком (идишем), остыла к горячим песням улицы, вместо условной «шарманки» играет на рояле и тянется к стихам Ахматовой вроде «Я на правую руку надела / Перчатку с левой руки». Герой даёт понять, что любви с такой девушкой у него не выйдет. Любопытно, что после реабилитации Харика как раз Анна Ахматова, среди прочих, переводила его на русский язык…
Молодые писатели встречают американского гостя – писателя Г. Лейвика, выходца из Беларуси. Он сидит посередине. Харик стоит крайний слева, а 3-й слева стоит Зелик Аксельрод. Москва, 1925 г. Фото отсюда.
В иных произведениях середины 1920-х годов Харик желает исчезнуть старому местечку. Он искренне верит, что настоящая жизнь – в колхозах или в крупных городах, воспевает «новые» блага цивилизации (трамвай, кино…), благословляет время, когда впервые столкнулся с городом… Стихи эти очень оптимистичны; сплошь и рядом чувствуется, что автору хочется жить «на полную катушку». В 1926 г. Харик писал: «Я город чувствую до крови и до слёз, До трепетного чувствую дыханья» (перевод Г. Абрамова).
В одной из лучших поэм Харика «Преданность» (1927 г.; в оригинале «Mit lajb un lebn», «Душой и телом») молодая учительница из большого города сражается с косностью местечка и в конце концов умирает от болезни, но её труд не напрасен, подчёркивается, что её преемнице будет уже легче… (своего рода «оптимистическая трагедия»). Отрывки из этой поэмы перевёл на белорусский язык Рыгор Бородулин, включил их в свою книгу «Толькі б яўрэі былі!..» (Минск, 2011).
В 1920-е годы Харик написал немало и «неполитических» произведений. Некоторые связаны с библейской традицией; возможно, даже больше, чем он желал и осознавал. Ряд примеров привёл Леонид Кацис, а я сошлюсь на стихотворение о саде… Один из любимых образов еврейских поэтов; стихи, посвящённые саду, пишутся, во всяком случае, со времён средневековья. Такие произведения есть у Хаима Нахмана Бялика, того же Моисея Кульбака. Ну, а Харик в феврале 1926 г. создал собственную утопию… (перевод на русский язык Давида Бродского)
* * *
В наш светлый сад навек заказан вход
Тому, кто жаждет неги и покоя,
Кто хочет вырастить молчание глухое…
Шумят деревья, и тяжёлый плод
С ветвей свисает, гнущихся дугою.
Здесь гул ветров торжественно широк,
В стволах бежит густой горячий сок,
Гудят широколиственные крыши, –
Ты должен голову закидывать повыше,
В наш сад переступающий порог.
Деревья буйным ростом здесь горды,
Здесь запах смол и дождевой воды,
Растрескивается кора сырая,
И, гроздями с ветвей развесистых свисая,
Колышутся тяжёлые плоды.
Белорусский коллега Харика Юрка Гаврук справедливо замечал, что Изи Харик отлично чувствовал стихотворную форму. Несмотря на пафос, иной раз избыточный, стихи и поэмы Харика почти всегда музыкальны, что выделяло его из массы стихотворцев 1920-30-х гг. Вообще говоря, если Моисей Кульбак имел склонность к театру, то Изи Харик – к музыке. Возможно, эта склонность имела истоки в детстве – так или иначе, целые стихи и отрывки из поэм Харика легко превращались в песни. Примером могут служить «Песня поселян» и «Колыбельная» из поэмы «Хлеб» 1925 г., положенные на музыку Самуилом Полонским, – они исполнялись по всему Советскому Союзу, да и за его пределами.
В наши дни песни на стихи Изи Харика исполняют такие разные люди, как участники проекта «Самбатион» (см. любительскую запись здесь), народная артистка России и Грузии Тамара Гвердцители с Московской мужской еврейской капеллой («Биробиджанский фрейлехс» на музыку Мотла Полянского)… В 2017 г. композицию из двух стихотворений 1920-х годов («У шэрым змроку», перевод Анны Янкуты; «Век настане такі…», перевод Рыгора Берёзкина) прекрасно исполнили белорусские музыканты Светлана Бень и Артём Залесский.
* * *
Упомянутая поэма «Хлеб» написана на белорусском материале. Приехав на родину в каникулы 1925 года, Харик посетил еврейскую сельхозартель в Скуплино под Зембином. Позже о созданном там колхозе напишет и Янка Купала… В 1920-х и начале 1930-х тема переселения евреев из местечек в сельскую местность была очень актуальной, и Харик живо, реалистично раскрыл её. Вот мать баюкает сына: «В доме нет ни крошки хлеба. / Спи, усни, родной. / Не созрел в широком поле / Колос золотой» (перевод Александра Ревича). Эту колыбельную очень любила Дина Харик, довольно часто наигрывала её и пела на публике в 1990-е годы (разумеется, в оригинале: «S’iz kejn brojt in shtub nito nokh, / Shlof, majn kind, majn shtajfs…»)
Однокурсница Харика по московскому литинституту Софья Рохкинд в конце 1990-х говорила мне, что Харик (и Аксельрод) смотрели на институт, как на «проходной двор», учились кое-как. Полагаю, дело не в лени, а в том, что Харик был уже полностью захвачен поэзией. В 1926 году вышла его вторая книга «Af der erd» («На (этой) земле»). После чего он стал часто издаваться, чуть ли не каждый год по книге. Его произведения печатали в хрестоматиях, включали в учебники для советских еврейских школ. Современники свидетельствуют, что школьники охотно учили отрывки на память.
В те же годы Харик начал переводить с белорусского языка на идиш. Первым крупным произведением стала поэма идейно близкого ему поэта Михася Чарота «Корчма» (перевод появился в минском журнале «Штерн» в 1926 г.).
В 1928 году Харик вернулся в Минск, начал работать в редакции журнала «Штерн» секретарём – и столкнулся с жилищной проблемой, возможно, ещё более острой, чем в Москве. Харик получил квартиру, но затем, когда поехал в творческую командировку в Бобруйск, из-за некоего судьи Ривкина оказался чуть ли не на улице… В январе 1929 г. ответственный секретарь Белорусской ассоциации пролетарских писателей Янка Лимановский заступился за своего коллегу. Он подчёркивал неопытность Изи Харика в житейских делах и жаловался через газету «Зьвязда»: «Ривкин взорвал двери квартиры Харика и забрался туда».
Как можно видеть, было даже две публикации, вторая – «Ещё об издевательствах над тов. Хариком». Прокуратура сначала посчитала, что формально судья был прав… Но в конце концов всё утряслось, Харик получил жильё в центре, где-то возле Немиги, а в середине 1930-х гг. вселился с женой и сыном в новый элитный Дом специалистов (ул. Советская, 148, кв. 52 – сейчас на этом месте здание, где помещается редакция газеты «Вечерний Минск»). Правда, прожили они там недолго…
Минский период в жизни Харика был плодотворным в том смысле, что он создал семью. В 1931 г. поэт познакомился на улице (около своего дома) с юной воспитательницей еврейского детского сада Диной Матлиной, через год они поженились. В 1934 г. родился первый сын Юлик, в 1936-м – Давид, названный в честь умершего к тому времени отца поэта. Судя по воспоминаниям Дины Матлиной-Харик, её муж очень любил своих детей и гордился ими. Никто ещё не знал, что родителей одного за другим арестуют осенью 1937 г., а сыновья попадут в детский дом НКВД и исчезнут бесследно. Скорее всего они погибли во время гитлеровской оккупации. После возвращения в Минск из ссылки и реабилитации (1956 г.) Дина Харик так их и не нашла… Мне кажется, она ждала их до самой смерти в 2003 г.
В творческом же плане наиболее плодотворным оказался именно московский период – и, пожалуй, первые год-два минского. Тогда, в 1928-29 гг., Харика тепло приветствовали во всех местечках, куда он приезжал с чтением стихов… Он был популярен в Беларуси примерно как Евгений Евтушенко в СССР 1960-х. С другой стороны, Харик ещё не был обременён ответственными должностями, более-менее свободен в выборе тем.
О периоде стагнации, начавшемся в 1930 г. Да, в 1930-е годы Харик создал одну отличную поэму и несколько хороших стихотворений, но в целом имело место топтание на месте и слишком уж рьяное выполнение «общественного заказа». Увы, по воспоминаниям Дины Харик, её муж редко говорил «нет»: «Харик гордился, когда ему доверяли общественные поручения. Это его радовало не меньше, чем успехи в творчестве».
Чем характерен 1930-й год? Он выглядит как первый год «махрового» тоталитаризма. В конце 1920-х Сталин «дожал» оппозицию в Политбюро, свернул НЭП и начал массовую коллективизацию, т. е. были уничтожены даже слабые ростки общественной автономии. В 1930 г. в Беларуси НКВД раскрутил дело «Союза освобождения Беларуси», по которому арестовали свыше 100 человек, в том числе многих белорусских литераторов.
Для Харика же этот год начался со статьи под названием: «Неделя Советской Белоруссии наносит сокрушительный удар великодержавным шовинистам и контрреволюционным нацдемам» (газета «Рабочий», 7 января). В последующие годы он напишет – или подпишет – ещё не один подобный материал.
В 1930 г. Харик, «прикреплённый» к строительству «Осинторфа», начинает поэму «Кайлехдыке вохн», известную как «Круглые недели» (перевод А. Клёнова; варианты названия – «В конвеере дней», «Непрерывка»). Это гимн социалистическому преобразованию природы, коммунистам и, отчасти, ГПУ. Фигурируют в поэме, полной лозунгов, и вредители. Янка Купала в конце 1930 г. выступил с покаянием за прежние «грехи», но аналогичную по содержанию агитпоэму («Над ракой Арэсай») напишет только в 1933-м. Возможно, дело в том, что именно в 1930-м Харик становится членом большевистской партии, ответственным редактором журнала «Штерн», и считает себя обязанным идти в ногу со временем, а то и «бежать впереди паровоза».
В 1933-34 годах пишется новая поэма Изи Харика – детская, «От полюса к полюсу». В ней пионерам доверительным тоном рассказывается о строительстве Беломорканала, роли товарища Сталина и тов. Фирина (одного из начальников канала). Опять же, автор поёт дифирамбы карательным органам, которые якобы «перековывают» бывших воров. Поэма выходит отдельной книжкой с иллюстрациями Марка Житницкого и получает премию на всебелорусском конкурсе детской книги…
В 1931 г. Изи Харика назначают членом квазипарламента – Центрального исполнительного комитета БССР. В 1934-м он возглавляет еврейскую секцию новосозданного Союза писателей БССР (секция была довольно солидной, в неё входило более 30 литераторов). Казалось бы, успешная карьера – но воспетые им органы не дремлют. Перед съездом Всесоюзного союза писателей (где Харика выбрали в президиум) ГУГБ НКВД составляет справку о Харике: «В узком кругу высказывает недовольство партией».
В середине 1930-х Харик отзывается на всё, что партия считает важным. Создаётся еврейская автономия в Биробиджане – он едет туда и пишет цикл стихов (среди которых есть и неплохие), спаслись полярники-челюскинцы – приветствует полярников, началась война в Испании – у него готово стихотворение и на эту тему, с упоминанием Ларго Кабальеро…
В 1935-м пышно празднуется 15-летний юбилей творческой деятельности Харика, в 1936-м он становится членом-корреспондентом Академии наук БССР. Но к тому времени уже явно ощущается надлом в его поведении. Харик отрекается от своих товарищей по еврейской секции, которых репрессировали раньше его (в начале 1935 г. Хацкеля Дунца сняли с работы как троцкиста, в том же году исключили из Союза писателей, летом 1936 г. арестовали; расстреляли одновременно с Хариком). Журнал «Штерн» «пинает» арестованных и призывает усилить бдительность.
Между тем Харик, по воспоминаниям Евгения Ганкина и Гирша Релеса, очень заботился о молодых литераторах, помогал им, как мог, иногда и материально. Релесу, например, помог удержаться в пединституте, когда в середине 1930-х гг. на студента из Чашников был написан донос о том, что его отец – бывший меламед, «лишенец».
«Лебединой песней» Харика стала большая поэма 1935 г. «Af a fremder khasene» («На чужом пиру» или «На чужой свадьбе») – о трагической судьбе бадхена, свадебного скомороха. Из-за своего вольнодумства он не уживается с раввином и его помощниками, а также с богатеями местечка, уходит блуждать с шарманкой по окрестностям и гибнет, занесенный снегом. Время действия – середина ХІХ столетия, когда ещё жив был известный в Минской губернии разбойник Бойтре, которому бадхен со своими музыкантами явно симпатизируют. Главного героя зовут Лейзер, и автор прямо говорит, что рассказывает про своего деда. Как следует из эссе Изи Харика 1926 г., «Лейзер Шейнман – бадхен из Зембина», судьба деда была не столь трагичной, он благополучно дожил до 1903 г., но некоторые черты сходства (склонность к спиртному, любовь к детям) у прототипа с героем есть.
Некоторые наши современники увидели в поэме эзопов язык: Харик-де попытался показать в образе бадхена себя, своё подневольное положение в середине 1930-х гг. Но можно трактовать произведение и так, что автор просто описывал трудную судьбу творческой личности до революции, следом, например, за Змитроком Бядулей с его повестью «Соловей» (1927). Если в этих произведениях и есть «фига в кармане», то она очень глубоко спрятана.
Независимо от наличия «фиги», поэма «На чужом пиру» – ценное произведение. Оно полифонично, прекрасно описываются пейзажи, местечковые характеры… Немало в нём и юмора – чего стоят диалоги бадхена с женой Ципой. Текст прекрасно дополняли «минималистические» рисунки Цфании Кипниса. Увы, поэма не переведена целиком на белорусский язык (похоже, и на русский тоже). Приведу несколько начальных строк в переводе Давида Бродского:
Я знаю тебя, Беларусь, как пять своих пальцев!
Любую
И ночью тропинку найду! Дороги, и реки живые,
И мягкость твоих вечеров, и чащи поющие чую,
Мне милы березы в снегу и сосен стволы огневые.
Немало в поэме белорусизмов: «asilek», «ranitse», «vаlаtsuhe», «huliake»… Эти слова для нормативного идиша в общем-то не характерны, но Харик смело вводил их в лексикон.
Рыгор Бородулин говорил на вечере 1993 г. (затем его выступление вошло в вышеупомянутую книгу 2011 г.): «Поэт Изи Харик близок и своему еврейскому читателю, которого он завораживает неповторимым звучанием идиша, и белорусскому, который видит свою Беларусь глазами еврейского поэта», имея в виду прежде всего эту поэму.
В предпоследний год жизни Харик приложил руку к печально известному стихотворному письму «Великому Сталину от белорусского народа» (лето 1936 г.). Он был одним из шести авторов – наряду с Андреем Александровичем, Петрусём Бровкой, Петрусём Глебкой, Якубом Коласом, Янкой Купалой. Но и это сервильное произведение не спасло Харика, как и дружба с Купалой, и многое другое.
* * *
Такой непростой был поэт и человек, долго питавшийся иллюзиями. Всё же многие его произведения интересны до сегодняшнего дня. Конечно, он заслуживает нашей памяти, и не только ввиду своей безвременной страшной смерти. Хорошо, что в Зембине одна из улиц в 1998 г. была названа его именем…
Увы, дома в центре местечка, где родился поэт, уже нет; в сентябре 2001 г. дом был признан ветхим и снесён. Перед сносом было несколько обращений к еврейским и нееврейским деятелям с целью добиться внесения в охранный список и ремонта – они не возымели эффекта.
Фрагмент публикации А. Розенблюма в израильской газете, декабрь 1997 г. Автор как в воду смотрел…
А выглядел родной дом Изи Харика 50 и 20 лет назад так:
Между прочим, Харик неожиданно «всплыл» в художественном произведении 2005 г. «Янки, или Последний наезд на Литве» (Владислав Ахроменко, Максим Климкович). Там один персонаж говорит: «Что-то ты сегодня чересчур пафосный!» Другой поддакивает: «Как молодой Изя Харик на вечере собственной поэзии!» Забавное, даже экзотичное сравнение, однако оно лишний раз доказывает, что поэт не забыт.
Думаю, следовало было бы Национальной Академии навук РБ к 125-летию Моисея Кульбака и Изи Харика провести конференцию, посвящённую этим поэтам и их окружению. И ещё: если уж не получается увековечить в Минске каждого по отдельности, то на ул. Революционной, 2, где с 1930 года находилась редакция журнала «Штерн», неплохо было бы повесить общую памятную доску, чтобы там были указаны и Кульбак, и Харик, и Зелик Аксельрод, расстрелянный в 1941-м. Все они имели непосредственное отношение к журналу «Штерн».
Маці (Соф’я Чэрніна, 1902–1987) казала мне, што прафесію фармацэўта Харык набыў пасля навучання ў Харкаве. Працаваў у барысаўскай аптэцы кароткі час, на пачатку 1920-х гадоў.
Дзесьці ў 3-м ці 4-м класе (прыблізна ў 1936 г.) беларускай школы па падручніку на беларускай мове мы, згодна з праграмай, вывучалі Харыка, Шолам-Алейхема («Хлопчык Мотл»), Бруна Ясенскага…
Хата Харыка, наколькі мне вядома, выкарыстана не на дровы, а на будаўніцтва нейкай царквы ў межах Барысава.
Мать (Софья Чернина, 1902–1987) говорила мне, что профессию фармацевта Харик приобрёл после учёбы в Харькове. Работал в борисовской аптеке короткое время, в начале 1920-х годов.
Где-то в 3-м или 4-м классе (примерно 1936 г.) белорусской школы по учебнику на белорусском языке мы, согласно программе, изучали Харика, Шолом-Алейхема («Мальчик Мотл»), Бруно Ясенского…
Дом Харика, насколько мне известно, пошёл не на дрова, а на строительство какой-то церкви в границах Борисова.
05.10.2017 13:53
Піша д-р Юрась Гарбінскі: “Вельмі рады і ўдзячны за лекцыю пра Ізі Харыка. Як заўсёды глыбока і цікава“. 11.10.2017 21:31
Увы, три года назад я слишком доверился преподавателю идиша Ю. Веденяпину. В его статье 2015 г. утверждалось, что «Биробиджанский фрейлехс» был написан на стихи Изи Харика, положенные на музыку Мотла Полянского (с. 15-16). На самом-то деле слова песни, в наше время исполняемой на идише Тамарой Гвердцители, принадлежат Ицику Феферу, а музыка – Самуилу Полонскому. Доказательство можно обнаружить здесь – см. ссылку на Зиновия Шульмана (1960). Пластинка с записью этой песни выпускалась и в 1937 г., тогда «Биробиджанский фрейлехс» исполнял Государственный хор БССР под управлением Исидора Бари.
Добавлю: в 1990-е годы песню любила напевать вдова Изи Харика Дина, что также сбило меня с толку при подготовке лекции 2017 г. Вообще говоря, Дина Звуловна ценила творчество Фефера, который в 1930-х пытался за ней ухаживать.
Приношу извинения всем, кого невольно запутал. На слова Харика есть другой «Фрейлехс», записанный Зислом Слеповичем в рамках проекта «SYLL-ABLE» в 2018 г. Приглашаю послушать.
Предлагаем вниманию читателей belisrael.info отрывки из книги Эстер Маркиш (1912–2010), вдовы поэта, арестованного 27.01.1949 и расстрелянного 12.08.1952. С 1972 г. Э. Маркиш жила в Израиле, книгу «Столь долгое возвращение…» написала в 1974-м.
Шестидневная война на Ближнем Востоке всё расставила по своим местам в психологии российского еврейства. Шесть дней понадобилось для этой расстановки – столько же, сколько понадобилось израильтянам, чтобы разбить арабские армии в Синае, на Голанских высотах и на Западном берегу Иордана.
Война не была неожиданностью для наблюдателей и политиков. Она была завершением длительной, многотрудной подготовки. Результаты войны, столь удивительно сказавшиеся на судьбе российского еврейства и приведшие к массовому исходу евреев из СССР, также нельзя назвать внезапным. Им предшествовал относительно благополучный период, последовавший за смертью Сталина: пресловутая «оттепель», возвращение из лагерей и тюрем уцелевших сионистов. Потом наступило подавление возникшего было свободомыслия. (…)
Начиная с 6 июня 1967 мы не отходили от приемника ни днем, ни ночью. Советские газеты кричали о «победоносном наступлении» арабских армий, но, зная почерк «отечественной» прессы, этим сообщениям мало кто верил. Первый же намек о «выравнивании» линии фронта сигнализировал о том, что арабы побежали. Евреи открыто ликовали, говорили друг другу: «Наши там наступают!» Когда над Израилем нависла военная угроза, очень многими среди российского еврейства был сделан категорический выбор: «Израиль – это родное, Россия – это в лучшем случае двоюродное, а то и вовсе чужое». Так рассуждали не только те евреи, которые уже тогда решили свою судьбу: вырваться в Израиль. Так рассуждали и те, кто на работе утверждали обратное, а вернувшись домой прилипали ухом к своим радиоприемникам, говорящим шепотом, – чтобы соседи не услышали. (…)
С 63—64 года мы стали бывать на приемах в Посольстве Израиля в Москве. Уходили мы оттуда подавленными: словно бы покидали родину и возвращались на чужбину. Связь с Израилем стала, однако, реальным фактором, и это укрепляло нас.
Война 67 года окончательно взломала наслоения пятидесятилетнего страха. Израиль постоит за нас, Израиль не бросит нас, евреев, в беде! Нужно только получить вызов из Израиля – и начинать. Нам не предстояло шагать в темноте – начало пути было открыто и освещено такими, как поэт Иосиф Керлер, певица Нехама Лифшиц. Им было трудно – они были одними из первых. Они-то шагали в темноте по этому новому, невиданному пути – пути борьбы с Советской властью за свои права, которых эта самая власть их начисто лишила. (…)
Летом [1971 года] мы получили второй отказ, восприняли его спокойно, в тот же день опротестовали. А 12 августа – в 19-ю годовщину гибели Маркиша – мы с Давидом решили устроить демонстрацию. Долго обсуждали место демонстрации – и остановились на Приемной Верховного совета, не в самом здании, а против входа в него, в самом центре Москвы, у самой Красной площади. После некоторых колебаний мы решили демонстрировать протест с желтыми шестиконечными звездами на груди – такие звезды на грудь евреям навешивал Гитлер. Надеть в Москве желтые звезды – дело в высшей степени рискованное: власти очень не любят, когда им напоминают о тоталитарной основе их режима. Мы, однако, рассчитывали на то, что, будь мы арестованы именно 12 августа – это привлечет к нашему несчастью мировое общественное мнение, это заставит Советы отпустить нас. Сам Маркиш помог бы нам в день своей гибели.
Перец Маркиш с группой еврейских литераторов. Сидят: слева направо – Лейб Квитко, Дер Нистер, Шахно Эпштейн, Перец Маркиш. Стоят: слева направо – Абрам Каган, Фельдман, Меир Даниэль. Киев, 1927 г.
Операция была нами тщательно продумана. Мы должны были явиться в Приемную к открытию, вручить дежурному письмо. В письме сообщалось, что мы собираемся демонстрировать в знак протеста против насильственного удержания нас в СССР, а желтые звезды – напоминание о том, какие чудовищные жертвы принес еврейский народ фашизму и антисемитизму. В письме указывалось также, что мы избрали для демонстрации это место и этот день, потому что у Маркиша, погибшего девятнадцать лет назад, нет могилы, куда бы мы могли придти.
На первом совещании еврейских писателей. Сидят: слева направо – Ицик Фефер, Изи Харик, Александр Фадеев, Перец Маркиш, Яков Бронштейн. Стоят: слева направо – Шмуэль Годинер, Нотэ Лурье, Моисей Литваков, Меир Даниэль, Арон Кушниров, Мойше Кульбак. Москва, 1929 г.
О демонстрации было сообщено накануне иностранным корреспондентам. Было составлено нечто вроде плана дежурств молодых ребят – активистов братьев Кримгольд, Виктора Яхота, некоторых других. Они должны были находиться невдалеке от нас, и после нашего ареста тут же дать знать об этом.
Нас, однако, не арестовали – КГБ, как видно, сочло, что это было бы слишком.
Ровно в десять утра подали мы письмо дежурному Приемной.
– Это письмо – коллективное? – с подозрением спросил дежурный, признавший, по-видимому, в Давиде, подававшем письмо, еврея.
– Нет, – сказал Давид.
Он не хотел, чтобы письмо было распечатано и прочтено немедленно – это могло привести к задержанию нас здесь же, в помещении приемной. А коллективные письма принимаются советскими чиновниками с большой неохотой, либо вовсе не принимаются, либо прочитываются на месте – и не принимаются после прочтения.
Выходя из приемной, мы прикололи желтые звезды. Сделать это до вручения письма мы, естественно, не могли – нас бы задержали немедленно. Мне неизвестен случай демонстрации с желтыми «звездами Давида» до 12 августа 1971, и у нас были все основания полагать, что советские власти отнесутся к появлению в самом сердце Москвы людей с «желтыми заплатами» весьма болезненно.
* * *
Запись одной из августовских передач израильского радио РЭКА 1998 года. Вёл передачу Фредди Бен-Натан.
Мы вспоминаем плеяду выдающихся литераторов и еврейских общественных деятелей, объединившихся в бывшем Советском Союзе в Еврейский антифашистский комитет. 12 августа 1952 года они в числе 24 известнейших представителей советской еврейской интеллигенции были казнены. Сегодня, в годовщину трагических событий, которая отмечается и у нас в Израиле, мы позвонили к старшему сыну Переца Маркиша Симону, проживающему в Швейцарии. На связи в 6-й тель-авивской студии – Женева.
– Господин Cимон Маркиш, доброе утро!
– Доброе утро.
– Оно не доброе, но мы привыкли так здороваться друг с другом, а вообще-то у нас сегодня печальные воспоминания.
– Совершенно верно.
– В то страшное время, о котором мы сегодня вспоминаем, о кровавых злодеяниях лета 1952 года, на Западе знали тогда больше, чем в самом Советском Союзе, где сегодняшняя дата – 12 августа – долго замалчивалась. Прошли десятилетия, родились и выросли миллионы людей за это время. Знают ли сегодня на Западе, и в частности, в стране, где Вы живете, о дате календаря, которая обрамлена в истории еврейского народа траурной рамкой?
– Да, конечно – дата 12 августа, или, как ее называют в Америке (да и не только в Америке), «Ночь убитых поэтов», хорошо известна, и обычно каждый год в этот день, 12 августа, какие-то звуки в еврейском мире раздаются, вспоминают… Но Вы знаете – 46 лет прошло, и к сожалению, человеческому уму, человеческой памяти свойственно слабеть, забывать. Сейчас уже другие в, основном интересы в стране, где я живу, сейчас говорят о счетах в швейцарских банках, которые принадлежали евреям и были потом этими банками скрыты… Это их волнует намного больше, чем «Ночь убитых поэтов».
– Хотя Катастрофа восточноевропейского еврейства, если понимать ее в широком смысле слова, включает в себя и эту трагедию.
– Разумеется, но это мы с Вами лучше понимаем, чем западные евреи. Если Вы разрешите, я хотел бы сказать об еще одном аспекте этой страшной для нас, евреев, и для меня в частности, даты. Для меня, и для всех моих близких, думается, дата особенная, по одной причине, которую не все, может быть, чётко себе представляют. В следующем году в январе месяце 27 числа будет ровно полвека, как Переца Маркиша увели из дома, и, следовательно, из жизни… Из его жизни и из нашей. Не только навсегда, но и бесследно – так казалось русским советским гестаповцам, которые его увели. Эти полвека, подумайте – 50 лет! Жизнь прожита, эти полвека прошли без него, но вроде бы, как бы под его присмотром, с постоянной оглядкой на него. Мне кажется, я надеюсь, что это в какой-то мере верно и в общем плане, для еврейства. Потому что казнь 12 августа, мне кажется, была решающим событием в судьбе советских евреев всех без исключения. Вы понимаете, когда начались отъезды, алия в Израиль (ну и эмиграция, естественно, тоже), то отсюда, от даты 12 августа шел отсчет. Тогда произошел разрыв – или начало разрыва окончательного – между нами, еврейским народом, и нашими «гостеприимцами» на российской земли. Была такая писательница – наверное, никто ее уже в России не помнит, хотя она была замечательная писательница – Юлия Шмуклер, она давным-давно сгинула где-то в Америке. У нее был сборничек рассказов, вышел 25-30 лет назад – назывался «Уходим из России». Вот это «Уходим из России», внутреннее решение, по-моему, в значительной мере начинается с 12 августа.
– Я бы употребил даже другое слово, более понятное всем нам: «Исход».
– Да… Ну, «Исход» – это высокое слово, наверное, приложимое к целому народу, а тут каждый из нас в отдельности… Так мне кажется, может быть, я преувеличиваю свою собственную боль, которая за 50 лет, в общем, не ослабела.
– Симон Маркиш, это наша общая боль. Я благодарю Вас за участие в нашей передаче, спасибо. А сейчас на связи с нами находится Нина Соломоновна Михоэлс. Мы приветствуем Вас.
– Доброе утро.
– Годовщина событий 12 августа 1952 года, как известно, отмечается под знаком 50-летия трагической гибели Вашего отца, Соломона Михоэлса, и навеяна размышлениями о судьбе театра Михоэлса. Мы знаем, что театр начинается с вешалки, так принято говорить, но вот этот театр начинался с личностей, подлинные масштабы таланта которых видятся нам сегодня с расстояния, «большое видится на расстоянии». Что Вы можете сказать сегодня, в эту дату, размышляя о прошлом, и, наверное, заглядывая в будущее, потому что иначе и нельзя размышлять?
Cлева направо: С. Михоэлс, В. Зускин, И. Добрушин. Все погибли в 1948–1953 гг.
– Я хочу начать с той мысли, о которой Вы уже сказали: будущего и настоящего нет без прошлого. В этом я убеждена… Глубокие и подлинные корни еврейского народа, культуры, были выражены прежде всего в искусстве, литературе. Не мог быть Михоэлс, не мог быть Зускин без Шолом-Алейхема, без Менделе Мойхер-Сфорима, без Маркиша, без Добрушина… Без Бергельсона, без Квитко – это немыслимо. Это всё создаёт огромный фон культуры. Хотелось бы сегодня говорить не столько об отце, потому что, безусловно, его смерть была первым тяжелейшим звонком всей этой трагедии, но прежде всего, я хотела бы сегодня говорить о Зускине. Потому что я прожила уже немалую жизнь, видела огромное количество актёров других театров мира и русского театра, но такого народного актера, такого обожаемого, такого разнообразного, как Вениамин Львович Зускин, я в своей жизни не видела. Он был настолько музыкален, народен, интуитивен… Заразительный – это не то слово, от него исходили харизма, необычайное обаяние, необычайное тепло. И он не был «местечков», никакого местечка маленького там не было, там было такое осмысление… Просто с отцом вместе они были совершенно невероятная пара, с папиной глубиной, философией… Он (Михоэлс) вообще был старшим – как человек, очевидно, и как актёр… А Зускин – это был потрясающий ребёнок. Потому что ребёнок видит всё, видит, что «король голый», он не может этого скрыть. Вот это были глаза Зускина. Он был совершенно изумительный, его же никто не называл «Вениамин Львович», его все называли «Зуска» – не пренебрежительно, а наоборот, потому что он вызывал к себе необыкновенную любовь, тепло… Я знаю, что жизнь идишистской культуры тяжела, и это уже особая тема для разговора. Думаю, одна из колоссальных ошибок государства Израиль – то, что «они» пренебрегли культурой идиш, боятся ее, стесняются ее. И когда актёры играют безвкусно, говорят: «Ну, как в театре идиш!» Это позорно для страны, которая без идишистской культуры не состоялась бы. Я сама говорю на иврите, преподаю на иврите, я его очень люблю, но забывать, простите, откуда ноги растут, подмять культуру и зачеркнуть ее – это великий позор нашего государства.В этом я уверена. Поэтому сегодня у меня особенно болит сердце за тех актёров – за Зускина, за Рут Баум, за Шидло, за Штеймана, за огромную культуру еврейского театра. Киевский театр, одесский театр, минский театр… Это огромнейшая культура, огромный слой. Сейчас идет в театре на идиш здесь спектакль, упоминаются все актёры разных театров мира – ни слова об идишистской культуре в России, как будто их не было. Очевидно, советская власть сделала правильно – она вычеркнула, она помогла их забыть… Вот о чём у меня сегодня разрывается душа и сердце.
– Нина Соломоновна Михоэлс, большое спасибо. Мужества, здоровья, всего самого доброго.
– Спасибо…
Памятник в Иерусалиме, август 1996 г., фото В. Рубинчика; в зале «Тель-Ор» 12.08.1998, справа налево – Нина Михоэлс, Наталья (Тала) Михоэлс, Вольф Рубинчик. Фото И. Резника.
– К сказанному добавлю: «Еврейский мемориал», Общинный дом, муниципальное управление абсорбции Иерусалима, библиотека Сионистского форума сегодня, 12 августа, проводят День памяти Еврейского антифашистского комитета. В 15 часов состоится азкара у памятника членам Еврейского антифашистского комитета и памятника евреям-жертвам советского режима, в сквере на перекрестке улиц Аза, Черниховски и Герцог, в 16 часов пройдет конференция в зале «Тель-Ор», тема этой конференции – «Судьба еврейского театра в бывшем Советском Союзе». Выступят родные, близкие, друзья погибших, очевидцы событий тех лет, учёные и общественные деятели из нашей страны, а также из-за рубежа.
Виктор Жибуль, «Радыё Свабода», 18.07.2017 (перевод с белорусского редакции сайта)
По правде говоря, начались они, те пути, уже после смерти известного российского писателя. В прошлом году, например, выставка «Жить или писать. Варлам Шаламов» объехала несколько белорусских городов: Минск, Брест, Витебск, Гродно. С уверенностью, что здесь, в Беларуси, где от репрессий пострадал каждый десятый житель, его, Варлама Шаламова, поймут все. (А до сих пор выставка экспонировалась в Италии, Люксембурге, Украине, России.)
В лагере Шаламову попадались люди из самых разных уголков тогдашнего СССР, в том числе и выходцы из Беларуси. Вспомним, что его однокамерником по Бутырской тюрьме в 1937 году был Михаил Выгон, который родился в 1915-м в Горках Могилёвской губернии, но уже с 1924-го жил в Перми. Некоторые уроженцы многонациональной Беларуси становились прототипами героев писателя.
Интересно перечитать произведения Варлама Шаламова, отыскивая в них фрагментарные осколки белорусского контекста — отзвук из края, где он при жизни ни разу не был.
Так, например, сразу в нескольких рассказах («Сука Тамара», «Богданов», «Сентенция», «У стремени») присутствует кузнец Моисей Кузнецов — белорусский еврей с русской фамилией. С уважением, восхищением и сочувствием рассказывает о его жизненном пути В. Шаламов:
«Суку Тамару привел из тайги наш кузнец – Моисей Моисеевич Кузнецов. Судя по фамилии, профессия у него была родовой. Моисей Моисеевич был уроженцем Минска. Был Кузнецов сиротой, как, впрочем, можно было судить по его имени и отчеству – у евреев сына называют именем отца только и обязательно, если отец умирает до рождения сына. Работе он учился с мальчиков – у дяди, такого же кузнеца, каким был отец Моисея.
Автограф рассказа «Сука Тамара». Из фондов Российского государственного архива литературы и искусства
Жена Кузнецова была официанткой одного из минских ресторанов, была много моложе сорокалетнего мужа и в тридцать седьмом году, по совету своей задушевной подруги-буфетчицы, написала на мужа донос. Это средство в те годы было вернее всякого заговора или наговора и даже вернее какой-нибудь серной кислоты – муж, Моисей Моисеевич, немедленно исчез. Кузнец он был заводской, не простой коваль, а мастер, даже немножко поэт, работник той породы кузнецов, что могли отковать розу. Инструмент, которым он работал, был изготовлен им собственноручно. Инструмент этот – щипцы, долота, молотки, кувалды – имел несомненное изящество, что обличало любовь к своему делу и понимание мастером души своего дела. Тут дело было вовсе не в симметрии или асимметрии, а кое в чем более глубоком, более внутреннем. Каждая подкова, каждый гвоздь, откованный Моисеем Моисеевичем, были изящны, и на всякой вещи, выходившей из его рук, была эта печать мастера. Над всякой вещью он оставлял работу с сожалением: ему все казалось, что нужно ударить еще раз, сделать еще лучше, еще удобней».
Именно от Кузнецова (точнее — его прототипа) писатель услышал белорусскую фольклорную притчу, которую вставил в финал рассказа «У стремени» (1967), чтобы проиллюстрировать свои раздумья о границе человеческого терпения, свой писательский голос усилить голосом народным. Это была история о том, как «три пана – еще при Николае, конечно, – пороли три дня и три ночи без отдыха белорусского мужика-бедолагу. Мужик плакал и кричал: «А как же я не евши». «К чему эта притча? — спрашивает В. Шаламов и сам же дает понять, что вопрос был риторическим. — Да ни к чему. Притча — и всё». Вот так отразился в его творчестве миф о знаменитой белорусской толерантности.
Главный герой рассказа «Рива-Роччи» (1972) — минский инженер-строитель Михаил Новиков, больной гипертонией, которого осудили на 15 лет лагеря и отправили, как и всех, на общие работы с кайлом, лопатой и тачкой:
«Инженер Новиков был тяжелый гипертоник с постоянным высоким давлением порядка двухсот сорока в верхней цифре аппарата Рива-Роччи. Гипертоник нетранзитарного типа, Новиков жил постоянно под опасностью инсульта, апоплексического удара. Все это знали и в Минске, и в Магадане. На Колыму запрещалось возить таких больных – для этого и существовал медосмотр. Но с тысяча девятьсот тридцать седьмого года всеми медицинскими учреждениями тюрем, пересылок и лагерей – а для этапа Владивосток – Магадан этот приказ дважды подтверждали для заключенных спецлагерей, для КРТД [контрреволюционная троцкистская деятельность — В. Ж.] и вообще для контингента, которому предназначалось жить, а главное – умирать на Колыме, – все ограничения по инвалидности и по возрасту были сняты».
Упоминается в рассказе и юрист Блумштейн, тоже минчанин, с которым инженер Новиков вместе прошел и белорусскую тюрьму, и лагерь Колымы.
В рассказах «Протезы», «У стремени», «Дело Стукова» упомянут следователь, чекист с белорусской фамилией Песнякевич, мать которого до революции содержала в Минске бордель. Не удивлюсь, если самые дотошные краеведы отыщут его былое местоположение, если, конечно же, это не выдумка писателя.
Хаим Мальтинский
Интересно, что Варлам Шаламов имел творческие контакты с минским еврейским поэтом Хаимом Мальтинским. Их знакомство состоялось в 1968 году в московском издательстве «Советский писатель», с которым Шаламов время от времени сотрудничал как переводчик. Еще не видевши произведений Мальтинского, но зная о его судьбе («…еврей, да еще инвалид с военным протезом, да еще лагерник, да еще поэт, пишущий стихи»), Шаламов решил: «если хоть строчка будет в этих стихах о благодарности за судьбу и науку, хотя бы в самой завуалированной форме, я новых стихов не возьму, откажусь». Но в Мальтинском он не разочаровался:
«Привозят стихи. Я просматриваю то, что мне досталось (мы переводим пополам с Озеровым) и ничего «компрометирующего» не нахожу. И беру. Потом просмотрел дома. Это — поэт, божьей милостью поэт-самоучка, разбитый жизнью в лагере и войной. Трещина по сердцу, тревога, но ни строчки, ни звука, что было бы подлым, уклончивым. Вот такой герой. Весь тон обвинения скрытого, искренность, обида. Я обещал и ему и Регистану [поэту Гарольду Регистану, заведующему отдела поэзии народов СССР — В. Ж.] сделать все, что в моих литературных силах, чтобы эти стихи не утратили тех качеств, которые всякий стих всегда теряет при всяком, даже гениальном переводе. Сегодня он был у меня — Мальтийский Хаим Израилевич. Его мать, жену и детей немцы убили. […] Я похвалил стихи, сказал, что для меня самое главное, чтобы Вы ничего не забыли. Ни Гитлера, ни Сталина. Но и по стихам видел, что автор не забудет, не собирается забывать. Нет стихов «проходных» или фальшивых, а счастье — еврейское счастье, шутки — еврейские шутки», — делился впечатлениями Варлам Шаламов в письме к своему другу Якову Гродзенскому.
В результате В. Шаламов перевел около ста произведений известного еврейского поэта. В книгу Х. Мальтинского «Бьется сердце родника» (Москва, 1969) вошло 56 произведений в переводе В. Шаламова. Например, вот это:
* * *
Хожу я по опушкам,
Наверное, века.
Всегда наша кукушка
Поет издалека.
Кукушкина потеха,
Известно ветерку,
Что тут — вся прелесть в эхо,
А не в самом«ку-ку».
Именно как автора стихов поначалу — безусловно, еще при жизни — знали в Беларуси и самого Варлама Шаламова. Некоторые белорусы репрессированного поколения интересовались его творчеством, следили за его книгами и публикациями. Среди них — поэт и прозаик Микола Хведарович, в архивном фонде которого сохранились газетныя вырезки со статьями о творчестве разных авторов, в том числе рецензия Олега Михайлова «По самой сути бытия» на поэтическую книгу В. Шаламова «Дорога и судьба». Это 1967 год — время первых зарубежных публикаций «Колымских рассказов», которые принесли писателю всемирную известность.
Литературный сборник «Братэрства». Минск, 1992.
Интерес белорусского читателя к творчеству В. Шаламова заметно возрос в начале 1990-х гг. — после публикации его рассказов. Произведения стали более доступными, особенно книги «Воскрешение лиственницы» и «Левый берег», которые вышли в московских издательствах в 1989 году большим тиражом. В частности, этими изданиями пользовался писатель и актер Пётр Ламан, работая над переводами произведений Варлама Шаламова на белорусский язык. Рассказы «Как это началось», «Ягоды», «Май» вышли в литературном сборнике «Братэрства», который был подготовлен к печати еще в БССР в 1990-м, а увидел свет уже в 1992-м в независимой Беларуси. В альманахе, кроме В. Шаламова, напечатаны произведения иных загубленных советским режимом авторов, наследие которых тогда возвращалось в литературу: Осипа Мандельштама, Владимира Зазубрина, Василя Стуса. В 1990-х произведения Варлама Шаламова были в школьной программе в списке литературы для внеклассного чтения, но, как теперь помнится, для школьников книги читателя оказывались трудными.
Сравнивая творчество Варлама Шаламова и приобретения белорусской лагерной прозы, есть о чем задуматься. Бросается в глаза некоторое различие в литературной традиции. У Шаламова проза новеллистическая, чеховская, здесь преобладает малая форма — сжатая, ёмкая, с самодостаточной замкнутой структурой. Это простые, объективированные «страшные картинки», которые показывают человека в пограничном состоянии, на грани физического и морального выживания. У подавляющего же большинства белорусских авторов — тяга к документальному эпосу, нон-фикшну, стремление постепенно, во всех подробностях и с порой философскими, а порой гневно-осуждающими публицистическими отступлениями рассказать о пройденном жизненном пути.
Чем жа обусловлено такое различие? Общими особенностями развития белорусской и российской литератур? Или всё же тем, что писатели, которые могли бы развивать новеллистический жанр в нашей литературе, были попросту физически уничтожены — расстреляны или умерли от болезней, приобретенных в лагере? В 1954 году, когда Варлам Шаламов начал писать «Колымские рассказы», у нас уже не было ни Максима Горецкого, ни Михася Зарецкого, ни Лукаша Калюги, ни Кузьмы Чёрного… Жертвами репрессий стали, по подсчетам исследователей, более 80% белорусских литераторов (а еще часть, добавим, погибла на Второй Мировой войне), а такого разгрома любая — даже самая богатая традициями, стилями, жанрами и формами — литература не выдержит без серьёзных последствий. И не только литература, а культура и нация вообще.
Но до конца уничтожить белорусскую культуру не получилось. Что ж, не было у нас своего Шаламова — точнее, такого представителя лагерной прозы, которого называли бы «самым большим писателем ХХ века» (по словам Светланы Алексиевич). Но у нас есть такие произведения, как «В когтях ГПУ» Франтишка Алехновича, «Унжлаг» Платона Креня, «Воспоминания из жизни под советской властью и из строительства Беломорского канала» Петра Полегошко, «На крестной дороге» Авгена Калубовича, «Исповедь» Ларисы Гениюш, «Черты моего поколения» Вячеслава Шидловского, «Такие синие снега», «Зона молчания» и «С волчьим билетом» Сергея Граховского, «Через тернии и завалы» Петра Бителя, «Моя Голгофа» Ядвиги Беганской, «За колючей проволокой» Павла Прудникова, «Горькая даль» Яна Скригана, «Царь-зэк Семён Ивашкин» Василя Хомченко, «Штрихи из воспоминаний» Василя Супруна… (мы присовокупили бы и повесть Григория Кобеца «Ноев ковчег» – belisrael.info). Это свидетельства людей, которые чудом вернулись из сталинского ада, где большинство не выжило. Произведения, которые писались, думается, прежде всего для потомков. И сегодня, когда то и дело слышатся реплики в оправдание Сталина, а кое-где на улице может даже мелькнуть его портрет, такие книги и публикации выглядят хорошим противоядием.