Ред. belisrael.info. Отчасти идя навстречу пожеланиям минчанки Инессы Ароновны Ганкиной, публикуем отрывки из её беседы с белорусским еврейским писателем Григорием (Гиршем) Релесом, а также из недавно вышедшей книги «Плоскости времени».

И. А. Ганкина и её книга 2017 г.

Итак, почти 20 лет назад, в самом начале века, И. Ганкина (её реплики выделены жирным; дай ей Б-г здоровья до 120) беседовала с Г. Релесом (1913–2004)…

Учителя и друзья

После окончания школы я поехал в еврейский педтехникум. Там готовили учителей еврейских школ. Тогда, в 1932 году, еврейских школ было, возможно, больше, чем белорусских. Но в техникум был недобор, я поступил и получил общежитие. Правда, первое время я писал с ошибками, но в процессе учёбы всё быстро исправилось.

В газете «Віцебскі пролетарый» выходила каждый раз еврейская страница. Там работал мой друг Гриша Каплан, ах, какой это парень, какой человек! Во время войны он был первым редактором партизанской газеты в Беларуси. В дальнейшем рассказе Григорий Львович будет постоянно восхищаться друзьями своей юности. Да и главной целью этого интервью он сам предполагал именно воспоминания о еврейской интеллигенции, из которой после страшных событий 1930-х–50-х годов выжили единицы. Григорий Львович не очень любил говорить о себе. Только моя настойчивость возвращала его к событиям личной жизни. Но, что скрывать, сам он из той «когорты», как назвал он еврейских писателей, и его судьба также уникальна, как и судьбы его друзей. Я к четырнадцатилетию революции написал стихотворение, и Каплан повел меня к главному редактору Горячикову. Ой, это такой был прекрасный человек, высокообразованный! Хорошо знал Талмуд. И моё стихотворение напечатали…

Когда я был на первом курсе, молодых писателей вызвали в Минск на совещание. Меня и еще трёх человек, которые, в отличие от меня, писали на русском, отправили в Минск.

Я тогда ещё стеснялся встречаться с Хариком и отправил сначала несколько стихов по почте. Но ни ответа, ни привета. Когда меня послали в Минск ещё раз, я решился зайти в редакцию «Штерн», журнала, в котором печатались лучшие еврейские писатели не только Беларуси, но и всего Советского Союза. К тому времени я знал их по фотографиям, постоянно читал журнал, Харика всего знал наизусть. Честное слово!

И вот отправился я в редакцию, представляя, что это большое помещение со множеством комнат. Между прочим, этот дом сохранился на улице Революционной (№ 2 – прим. belisrael.info). Захожу, вижу, сидит Зелик Аксельрод, углубился и работает, ничего не замечает. Слышу за окном минский диалект: «Их зог дир (вместо «дыр»), гей шейн арайн ин штуб». Постоянно вокруг звучал еврейский язык. И вот, наконец, Зелик подымает глаза – он был близорукий – и спрашивает: «Кто Вы?». Я отвечаю, что пришел показать стихи. «А я думал, что прислали нового редактора, сидите на месте Изи Харика!» Я так смутился! Это было летом, у меня не было пиджака, но под ремнем я весь покрылся потом. Зелик сказал: «Разве вы не знаете, что, когда приносят стихи, то их читают?» Я читаю, прочитал одно стихотворение. Он говорит: «вайтер» (дальше). Прочитал ещё одно, снова услышал: «вайтер», читаю, открывается дверь, и я увидел Изи Харика. Я прекрасно его знал по портретам, помнил его пенсне. Зелик говорит: «Хочешь послушать?» Изи сел, я прочитал ещё несколько стихотворений. Харик сказал: «Дай ему бумагу, пусть запишет, и мы его напечатаем».

Я, как только вернулся в Витебск, сразу переписал стихи начисто, и знаете, было напечатано! Не все четыре, но три. И я стал получать письма от Харика. Как удивительно относились тогда к одарённой молодежи, как воспитывали и пестовали. Удивительным художественным вкусом и нравственной широтой надо обладать, чтобы рассмотреть в молодом авторе ростки таланта, рассмотреть и не загубить. А поддержать и вселить уверенность в собственных силах. Это отдельный разговор, как Изи Харик выискивал молодые таланты. Над ним даже подтрунивали.

Харик вырастил многих писателей, начиная от Мойше Тейфа и Гирша Каменецкого. Он приезжал в местечко, и всё местечко хотело посмотреть на него. Он уставал от этого, и даже не выходил из гостиницы, только вечером, потому что иначе вокруг него сразу собиралась толпа и шла следом за ним. Когда он выступал, то открывали все окна, потому что желавшие послушать Харика не помещались в зале. А как он читал свои стихи! Это был настоящий праздник!

Когда Харик приезжал в местечко, то всегда знакомился с молодыми поэтами. Да не просто знакомился, а внимательно читал их стихи. Молодой поэт, часто еще подросток, краснеет и бледнеет. Если Харик находил талантливые стихи, он сразу готовил публикацию в «Штерн». Но всегда говорил: «Ты должен много читать». А потом писал письма, поддерживал и советом и делом, и ходатайством у начальства. Так он нашел в Бобруйске Геннадия Шведика, который потом переехал в Минск.

А Рува Рейзин был детдомовец. Отец Рувы с семьей уехал на заработки в Лондон, там и родился Рейзин. Потом в биографии он так и писал, «место рождения – Лондон», хотя прожил там всего пару месяцев. Когда семья вернулась в Беларусь, мать отправила Руву в еврейский детский дом, где он начал писать стихи на идише. Потом Рува убежал из детского дома и стал ходить с шарманщиком, сочиняя ему куплеты. Однажды их услышал какой-то, наверное, образованный человек. Он посоветовал мальчику вернуться к матери в Минск, а стихи послать Харику в журнал «Штерн». Сначала Рува пропустил этот совет мимо ушей, но потом, видно, не так сладко стало мальчику скитаться с шарманщиком. Он приехал в Минск к матери, которая пришла в ужас, что сыну шестнадцать лет, а он еще, можно сказать, безграмотный. Рува сказал матери, что пойдет к Харику. «Да уж, нужен ты Харику!» – посмеялась мама. Но Харик помог Руве устроиться на рабфак. Рува стал маляром, а одновременно писал стихи и печатался. Он был талантлив необыкновенно, выпустил три сборника стихов, а потом погиб на фронте.

Нас в Витебске было четыре человека, трое писали по-русски, я – на идиш. Но когда организовывались литературные вечера, то они меня всегда приглашали участвовать. Ведь в зале, наверное, восемьдесят процентов сидело евреев.

Когда создавался Союз писателей, то были очень строгие условия, чтобы было два сборника. Я был уверен, что меня не примут в Союз, но вдруг прибывает мне письмо от Харика: «Напишите заявление о приёме в Союз писателей, а мы Вам дадим рекомендацию». Я тут же написал заявление, в Союз писателей принимают, это же особенная радость!..

Когда я окончил педтехникум, то мечтал поступить в пединститут. Харик повел меня к заместителю наркома просвещения, ведь мне надо было три года отработать в районе, но мне очень хотелось продолжить учебу. В пединституте я встретился и подружился с Геннадием Шведиком, Мотей Дехтярем, Львом Талалаем (поэт, три сборника стихов, это, вы знаете, божий дар)! В прошлом году, когда я готовил подстрочники их стихов, а Рыгор Бородулин переводил, то он восхищался! Еще там был молодой детский писатель Захар Барсук, тоже талант. Сразу после окончания института их сразу взяли в армию, а я тогда работал педагогом в Слуцке. У меня была отсрочка. Когда началась война, они были в действующей армии и исчезли бесследно.

В пединституте я проучился буквально пару недель. Кто-то из Чашников, я подозреваю кто, да Бог с ним, не хочу называть его фамилию, написал донос, что мой отец был ребе и лишенцем. И вот меня вызывают и спрашивают: «Почему вы скрыли?». Я пытаюсь оправдаться, что отец мой уже давным-давно работает в бане и сторожем. Но дело происходит после убийства Кирова. В этот момент Григорий Львович напрягается и мрачнеет: «Я бы мог Вам такое рассказать!» Но «такое», а именно репрессии 30-х–50-х годов, мы решили отложить до следующей встречи. Я понимаю, что тема эта настолько трагичная, что моему собеседнику, да признаться, и мне, следует к ней психологически подготовиться. Мне говорят: «Забирайте свои документы и уходите. И сейчас Вы не пойдете на занятия!». На перемене бегут ко мне Рува Рейзин, с которым я особенно дружил, и Геннадий Шведик. Они советуют мне сходить к Харику, но я уже что-то начинаю понимать. Мне не хочется подводить Харика, да признаться, я думал, что он может и испугаться за меня заступиться. Но все-таки я рассказал о своих проблемах Харику. В это время как раз открылся двухгодичный пединститут, Харик опять поговорил с заместителем наркома, хотя я, конечно, рассказал Харику всю правду о моём «преступлении». Благодаря Харику я закончил двухгодичный институт, а потом экстерном сдал за четырёхгодичный пединститут. Так и закончилась моя учёба.

* * *

В 2017 году вышла электронная книга И. Ганкиной, состоящая, как сказано в аннотации, «из трёх разных по жанру частей, объединенных личностью автора. Первая – история взросления девочки (автора) с элементами психологического анализа. Вторая – эссе о культуре и языке, основанная на личных впечатлениях и профессиональных знаниях автора. Третья часть – поэтические тексты последнего периода». Предлагаем фрагменты 14-й главы «Семейная хроника» (первые 13 глав можно прочесть здесь).

* * *

Когда-то, видимо, после поражения революции 1905 года, по местечку, где служил раввином тётин и мамин дедушка, поползли нехорошие слухи о приближающемся погроме. Тогда дедушка пошел к священнику из соседней церкви и провел «политические» переговоры. Священник в воскресной проповеди вразумил паству, и в тот раз всё закончилось благополучно. Даже если данная история – отчасти легенда, она все равно некий культурный код белорусской толерантности, безусловно, транслирует.

Еще нагляднее выглядело в этой связи празднование Песаха-Пасхи в квартире на улице Коммунистической в 70-е годы ХХ века. Сначала соседке Матрёне Игнатьевне отправлялась тарелка мацы, а через неделю она же возвращалась, заполненная пасхальными яйцами.

Однако не все истории семейной хроники заканчивались так благостно. Про Холокост рассказывали мало, ибо те, кто успел эвакуироваться, знали о трагедии из вторых уст, а многочисленная родня, оставшаяся на оккупированной территории, лежит, расстрелянная и замученная, во рвах, или поднялась дымом и превратилась в пепел в печах концлагерей. Во время войны будут уничтожены мать и сестры тётиного мужа, а три его брата погибнут на фронте.

В семье отца девочки погибли все: мать и отец, три сестры, жена с беременной дочерью. Когда она узнала об этом со слов тёти, то почувствовала непреодолимое желание оказаться на улицах Варшавы, где прошло детство отца и где погибли незнакомые ей дедушка и бабушка. Но «железный занавес» надежно защищал ее даже от соседней социалистической страны. В конце 80-х она окажется в туристической поездке в Варшаве, встанет рано утром, купит цветы и поедет на дребезжащем трамвае к памятнику борцам и жертвам Варшавского гетто. Как немыслимо будет биться сердце на улице Маршалковской, застроенной послевоенными безликими домами. Где-то здесь до войны стоял домик ее дедушки.

Эта ставшая фактами биографии трагедия родных людей легла одним из краеугольных камней в её мировоззрение…

В голодном и тифозном мире удалось выжить благодаря неожиданной помощи незнакомых людей. Какие-то немецкие солдаты во время оккупации восемнадцатого года дали немного хлеба и супа семье, где все дети и муж лежали больные тифом. Помня эти события, еврейские старики в 1941-м не верили советской пропаганде о «других» немцах, оставались в своих домах и первыми гибли от рук фашистов. Религиозного отца – красивого старика с белой бородой – дети чуть ли не насильно посадили в Гомеле в теплушку, идущую на восток.

Четыре эвакуационных года составляли основу тетушкиных рассказов. Первая голодная зима, когда пайка хватало только на то, чтобы не умереть с голоду, пятилетнего сына приходилось тащить на закорках пять километров до детского сада (в тоненьких ботиночках он бы мгновенно отморозил пальцы на ногах), а самой бежать на военный завод. Ибо за пять минут опоздания на работу можно было угодить в сталинские лагеря. Дома в холодной комнате оставался полуголодный старик-отец. Поэтому суп, который давали на карточки работающим на оборону, нельзя было съесть самой, а приходилось бережно нести до дома и греть в буржуйке. Точно так же поступала живущая в эвакуации вместе с ними мать девочки. Самоотверженные усилия этих двух женщин спасли в первую зиму от голодной смерти старика-отца и пятилетнего ребенка. Ведь тетин муж был мобилизован на фронт. Неловкий и близорукий, довоенный белобилетник, он только чудом был спасен от неминуемой гибели внимательным кадровым военным. Да уж, можно было представить, как анекдотично смотрелась его сутулая спина рядом с тренированными спинами сибирских ребят в лыжно-десантном батальоне. Его редкое по тем временам московское высшее экономическое образование пригодилось на должности начальника финансовой части. Но часть эта отнюдь не пряталась в тылах, а находилась в двух шагах от передовой, да и разницы между передовой и тылом в дни обороны Сталинграда фактически не было. Так и прошел этот штатский человек через Сталинград и Курск, был тяжело контужен в Венгрии и ушёл в запас, как только отгремел салют Победы.

Однако не следует думать, что такой голодной была первая зима для всех советских людей. Местные жители, оставшиеся в своих домах, имевшие запасы продовольствия и одежду, жили не так тяжело. Но не это осталось болью в тётиной памяти, а то, как многочисленные ссыльные в уральском городке радовались успехам фашистских войск и смотрели на эвакуированных с плохо скрываемой ненавистью. Возможно, тётя в силу собственной эмоциональности преувеличивала степень этой ненависти, кто знает!

Так или иначе, но первую военную зиму пережили, весной эвакуированным дали землю под огороды за рекой Тобол, и можно было посеять картошку. С тяжелым мешком за спиной в единственный за несколько недель выходной две женщины переправляются через реку, лопатами поднимают целину, режут картошку на несколько частей, чтобы остались глазки, и с надеждой бросают в холодную уральскую землю. Все эти детские воспоминания спустя много лет станут основой пронзительных строк. Эвакуированный мальчик вырастет, станет инженером-изобретателем и поэтом, воспитает двоих сыновей и будет мучительно умирать от рака желудка в далеком американском университетском городе. И вся любовь его жены, родных и друзей не поднимут его на ноги. Останется память о достойно прожитой человеческой жизни и стихи как горькие свидетельства голодного военного детства.

Картошка

В поле, ветреном и голом,

за рекою, за Тоболом,

переплыв Тобол на лодке,

мы на выделенных сотках,

перекопанных лопатой,

теплых, мокрых, кочковатых,

садим раннюю картошку…

Дождик моросит немножко.

Каждый клубень аккуратно

разрезаем на куски.

Быть должны в куске, понятно,

почки – белые «глазки».

Мама говорит, что надо

тем учёным дать награду,

кто научно доказал,

что достаточно куска,

чтоб из каждого глазка

куст картошки вырастал.

Как иначе обойдёшься?

Где картошки напасёшься?

Мы и так уж три недели

лишь жмыхи да семки ели…

Режем клубни на куски

и землёй их присыпаем.

Словно близких мы теряем

у Тобола у реки.

Борис Ганкин

* * *

Прошло четыре года, и после фронта, госпиталя и эвакуации тетина семья соединилась вновь. Тётя много раз повторяла, что именно ее любовь и верность сохранили жизнь мужа. Наивная уверенность, воплощенная в гениальном стихотворении Симонова «Жди меня». Где-то в многочисленных послевоенных переездах затерялись фронтовые треугольники, которые дядя отправлял жене и сыну чуть ли не каждый день, а получала их тётя сразу стопками, когда начинала нормально работать фронтовая почта. Получала и сначала радовалась, а потом плакала, ибо, посмотрев на дату отправления, понимала, что за три-четыре недели могло случиться всякое.

Семья после эвакуации сначала оказалась в относительно сытом, не разрушенном войной Баку. Тётя и дядя быстро нашли работу, сын пошел в школу, да и жильё хороший специалист получил почти мгновенно. А ещё в Баку жили родственники, прекрасная семья, соединившая в себе черты еврейского и восточного гостеприимства. Спустя много лет девочка окажется в расплавившемся от солнца городе, и её поразит удивительная доброжелательность и щедрость этих людей. Можно представить себе, как радовался оголодавший за военные годы мальчик южным фруктам. Однако восточные нравы, особое устройство жизни, основанное на системе распределения товаров и взаимных услуг, замкнутой системе, обозначенной фразой «ты мне – я тебе», не соответствуют жизненным принципам дяди и тёти, и они возвращаются в разрушенный Минск. Чтобы лучше понять, о чем шла речь в предыдущем предложении, – сценка из тётиных рассказов. В семье фронтовика, ставшего главным бухгалтером, нет денег для покупки ведра, и дядя идет за водой с маленькой кастрюлей. Директор автобазы, видя это безобразие, советует своему подчиненному зайти на склад и взять ведро. «Как взять?» – недоумевает дядя и просит оформить документы по всем правилам. Да уж, с такой щепетильностью в восточном городе жить невозможно.

Малюсенькая восьмиметровая комнатка в Минске, в которой непонятно как разместиться втроем, а тут ещё месяцами «гостят» ближайшие родственники, у которых нет и такого жилья. Стол из досок, сколоченный тетей собственноручно. И в эту комнату тетя приносит из роддома долгожданного второго ребенка – ту самую талантливую дочку. Приносит в надежде на чудо, и чудо происходит: семья переезжает в пятнадцатиметровую комнату, а спустя восемь лет получает двухкомнатную квартиру на улице Коммунистической. Маленькая девочка беспрерывно болеет, и все взрослые члены семьи, включая двенадцатилетнего старшего брата, живут под лозунгом: «Все и всё для Марочки!». Это не преувеличение, а реальная жизнь, и речь идет не о дорогих мобильниках, а о яблоках и сахаре. Старший брат учится на отлично, и ему в конце четверти выдают маленькую сумму карманных денег. На эти деньги можно купить недоступные конфеты, но мальчик тратит деньги на книги. Девочка видит часть этих книг, издания 48-49 года, в домашней библиотеке. Они лучше, чем любые слова, свидетельствуют о ценностях семьи.

Тётина семья достойно выдерживает послевоенные трудности, но только в начале шестидесятых пришедший в гости старший сын видит на столе родителей сахар, который можно положить в чай, и чуть не плачет от радости.

Опубликовано 21.08.2017  21:21