Виктор ЖИБУЛЬ
Способность чувствовать литературу
Исполнилось сто лет со дня рождения известного критика Григория Соломоновича Берёзкина (3 июля 1918, Могилёв – 1 декабря 1981, Минск). Он был одним из тех, кто, так сказать, держал руку на пульсе литературы, редко обходя вниманием книжные новинки, создавая меткие литературные портреты современников и тех, кто жил раньше. В своё время у него вышли книги «Паэзія праўды» (1958), «Спадарожніца часу» (1961), «Свет Купалы: думкі і назіранні» (1965), «Пімен Панчанка» (1968), «Человек на заре: рассказ о Максиме Богдановиче» (1970; по-белорусски – 1986), «Постаці» (1971), «Кніга пра паэзію» (1974), «Звенні» (1976), «Аркадзь Куляшоў: Нарыс жыцця і творчасці» (1978) и другие. Статьи Г. Берёзкина выделяются действительно основательным подходом, умением всесторонне раскрыть творческую индивидуальность того или иного автора, стремлением к объективности – насколько это было возможно в непростых условиях советского времени. Сразу чувствуется, что писал человек вдумчивый, эрудированный, требовательный, с тонким художественным вкусом.
О творческом наследии Г. Берёзкина даёт определённое представление и фонд № 24 в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства (БГАМЛИ). Это фонд семейный: жена Г. Берёзкина, Юлия Канэ, была одновременно и его коллегой — много печаталась как критик, литературовед, переводчица, автор нескольких книг. Именно она передала документы в архив-музей перед своим отъездом в Израиль, где она живёт и поныне в городе Ход ха-Шарон. И, что интересно, большую часть (примерно две трети) документов фонда составляют документы именно Ю. Канэ. А всё потому, что Г. Берёзкин, при всей своей работоспособности, не особенно стремился сохранять собственные черновики – так же как не вёл дневников и не писал автобиографий…
Григорий Берёзкин в редакции журнала «Нёман». Конец 1960-х.
Юлия Михайловна выступила и как составительница посмертной книги Г. Берёзкина «Паэзія – маё жыццё» (1989). Это одно из самых объёмных изданий критика, и составили его статьи, которые не печатались ни в одной из его прежних, прижизненных книг. В архивном фонде машинопись издания занимает внушительный объём: 6 дел (единиц хранения) и 593 страницы!
Иные творческие документы Г. Берёзкина из семейного фонда значительно меньшие по объёму: это статьи о творчестве Валентина Тавлая, Максима Танка, Аркадия Кулешова, Сергея Дергая, Пимена Панченко, Алексея Пысина и совсем молодого в то время Юрки Голуба, также отпечатанные на машинке, рецензии на книги Анатолия Велюгина, Евдокии Лось, Янки Брыля, Петра Глебки, Алексея Кулаковского, Петра Шевцова… Среди этой совокупности машинописных текстов лишь одна рукопись-автограф: статья «Поэзия Советской Белоруссии» (1960), предназначенная для журнала «Нёман».
Есть среди документов и довольно неожиданные. Скажем, к литературным переводам Григорий Берёзкин обращался довольно редко: мы знаем в его пересоздании разве что два стихотворения еврейского поэта Изи Харика. А тут – рукопись перевода пьесы «Двери хлопают!..» французского драматурга и киносценариста Мишеля Фермо (1921–2007), по которой в 1960 году был снят одноименный фильм…
Григорий Берёзкин и Василь Быков на читательской конференции в библиотеке. 1970-е годы.
Своим жанром выделяется и ещё один документ – это воспоминания о Минском поэтическом пленуме 1936 года. Самому автору тогда было всего 17 лет, и он только начинал свой путь в литературу: в том самом году в идишеязычном журнале «Штерн» и в белорусскоязычной газете «Літаратура і мастацтва» увидят свет чуть ли не первые его серьёзные статьи и рецензии. Естественно, юноша был очень впечатлён, встретив сразу столько знаменитых поэтов из разных советских республик, чьи стихи читал в книгах и журналах! Было приятно услышать и проникновенные слова российских писателей в адрес белорусских коллег. И здесь же резали ухо вульгарно-социологические формулировки, не щадившие ни современников из 1930-х, ни классиков из ХІХ века.
Атмосфера была напряжённая: советские люди, в том числе писатели, жили в предчувствии войны с западным врагом, но на самом деле той войне предшествовала очередная волна сталинских репрессий. Поглотит она и тех, кто присутствовал на том пленуме. Владимир Ходыко, талантливой поэзией которого так восхищались ораторы, в том самом году будет необоснованно арестован, а ещё четыре года спустя погибнет под тяжёлой глыбой в лагерной каменоломне. Жертвой репрессий станет и грузинский поэт Тициан Табидзе. Да и самому Г. Берёзкину время его литературных начинаний будет стоить очень дорого:
«Произведенным по делу расследованием установлено, что Берёзкин, проживая в 1936–1937 годах в Минске, был связан с еврейскими писателями–националистами, среди которых существовала антисоветская националистическая группа, участником которой он являлся до 1941 года. Являясь участником указанной выше националистической группы, Берёзкин проводил враждебную работу, направленную против мероприятий партии и Советского правительства. Собираясь в Доме писателей и в редакции журнала “Штерн”, участники группы, в том числе и Берёзкин, вели антисоветские клеветнические разговоры в отношении политики ВКПБ и Советского правительства в национальном вопросе.
В проводимых антисоветских националистических разговорах участники группы проявляли резко враждебное отношение к мероприятиям партии и правительства в области национальной политики, считая, что все мероприятия ВКПБ направлены якобы на свертывание еврейской культуры в СССР» (Из обвинительного заключения, составленного после ареста Г. Берёзкина 9 августа 1949 г.).
Но тогда, в феврале 1936-го, Г. Берёзкин и представить себе не мог, что ему придётся отмучиться пять лет в сталинских лагерях! Он, как метко высказалась Ю. Канэ, был «преданный советской власти и преданный советской властью». И когда он потом старался восстановить имена творцов, несправедливо вычеркнутых из жизни и литературы, то занимался этим «со знанием дела», оглядываясь и на свой трагический опыт. Поэт и драматург Михаил (Михайла) Громыко в письме к Г. Берёзкину от 15 июля 1966 года так отозвался на его статью о своём творчестве:
«Статью Вашу прочитал два-три раза. Есть и “шаблонное слово”, но без него не обойдёшься: благодарю, очень благодарю!
Я не помню тех замечаний, которые в своё время писались относительно моих произведений. Да и были они, насколько мне известно, короткие и довольно поверхностные. Ваша статья – как раз то, чего я долго ждал.
Вы окончательно разбросали «насыпь молчания», которая на протяжении более чем 30 лет поднялась над моей личностью белорусского писателя» (БГАМЛИ. Ф. 24, оп. 1, ед. хр. 26, л. 4).
Получал Г. Берёзкин полные приязни и «белорусского спасибо» почтовые карточки от Ларисы Гениюш. Были бы благодарны ему и Михась Чарот, и Алесь Дударь, и Моисей Кульбак, и Владимир Ходыко, и Юлий Таубин – если бы выжили… Поблагодарили бы его и поэты, погибшие на Второй мировой: Микола Сурначёв, Алесь Жаврук, Алексей Коршак, Леонид Гаврилов. Г. Берёзкин и сам тогда был на волоске от смерти: в декабре 1942 года под Сталинградом был тяжело ранен и обморожен, около полугода провёл в госпиталях. И, наверное, чувство единства с поколением, с которым Г. Берёзкину довелось делить судьбу, помогало ему лучше понимать поэтов и писателей, их мировоззрение, мысли, склонности, мотивации…
Г. Берёзкин (слева) в редакции газеты «Советское слово» (весна 1945 г.); в писательском доме отдыха в Королищевичах под Минском, 1966 г. (слева – Хаим Мальтинский и Борис Саченко)
Но даже столько пережив, критик не любил рассказывать о своих горестях и не написал ни одного полноценного автобиографического произведения. Осознавая это, понимаешь, какую ценность имеет короткий машинописный текст о, казалось бы, всего лишь одном официальном мероприятии, культурном торжестве под сталинским колпаком, свидетелем которого был молодой Г. Берёзкин (публикуется по: БГАМЛИ. Ф. 24, оп. 1, ед. хр. 23, лл. 1–2). Уже не как критик, а как хроникёр выступает он здесь. Лишь одна страница из огромной истории литературы… Но, прочитав её, понимаешь, как же быстро сменялись они, эти страницы, перелистываемые неустанным ветром времени…
* * *
Григорий Берёзкин
О минском поэтическом пленуме 1936 года
1936 год. Февраль. В Минске работает созванный по инициативе Горького Третий пленум Союза писателей СССР. И целую неделю город живёт поэзией, радостью встреч со знаменитыми, дотоле только по фамилиям известными поэтами: «Смотрите – Тихонов… А тот, коренастый, рядом с ним – не Тициан ли Табидзе?.. Девушки, Уткин! Какой красавец!» Гордость, любовь, восхищение…
Близость враждебного Запада всё время ощущалась на пленуме. Словно туча сгустилась над головами, когда Алексей Сурков зачитал строки из письма к нему Горького: «Перед нами неизбежность нападения врагов, перед нами небывалая по размаху война…»
С искренним уважением к белорусской литературе, с хорошим знанием её выступали многие известные русские писатели. С неожиданной стороны подошёл к белорусской литературе Николай Асеев, поэт, который через всю жизнь пронёс чрезвычайный интерес к первозданной языковой свежести народной песни, летописи, былины.
«Я с огромным волнением поднимаюсь на эту трибуну, – начал Асеев. – Я чувствую, что приехал не в гости, а к родным, в родную семью… Я узнаю в украинском, белорусском языках какие-то корни слов, что снились мне в детстве, какие-то забытые мной привычки того настоящего языка, на котором разговаривали народы, а не прослойка поэтической интеллигенции, в которой мы воспитывались». И далее — переход к творчеству одного белорусского поэта, со стихами которого Асеев познакомился в Минске: «Когда я читаю стихотворение Владимира Ходыко “Пры святле тваіх усмешак” (впервые опубликовано в журнале «Полымя рэвалюцыі» № 5, 1935 – В. Ж.), я слышу: в нём звучат какие-то возможности обновления моего языка новыми поэтическими средствами».
Борис Пастернак, выступая в прениях, говорил, что «всех ближе» за него «отволновался Асеев, когда он говорил о белорусской поэзии, о радости, которую приносит родство языков». И тут же Пастернак поблагодарил белорусских поэтов за то, что, как он сказал, они «такие настоящие».
Пленум тридцать шестого года и всё, что на нём говорилось о белорусской литературе, нельзя «вылущить» из своего времени со всеми его взлётами и противоречиями. Нет-нет, а из уст некоторых ораторов вылетала почти канонизированная в те годы «железно-социологическая» формула: «Дунин-Мартинкевич – поэт крепостничества», «Богушевич – провозвестник белорусской буржуазии», а то и формула ещё более зловещая и, для нынешнего уха, редкая по несправедливости: «Поэты-националисты и контрреволюционеры объединились в организации “Узвышша”»…
И всё же, несмотря на «формулы», для белорусской литературы имел большое значение сам факт, что её злободневные проблемы обсуждались на таком высоком форуме, – всесоюзном писательском пленуме.
Вокзал, поезд, флаги. Минск прощается с дорогими гостями, поэтами многих советских народов. Что там, за ближайшими перегонами времени? Работа, книги, широкие читательские аудитории. И тяжёлые, трагические испытания. И война… «Товарищ, мы будем вместе…»
1968 г.
* * *
Это – страница из блокнота Григория Берёзкина с заметками, сделанными во время чтения книги Алексея Кулаковского «Незабываемое эхо» (БГАМЛИ. Ф. 24, оп. 1, ед. хр. 25, л. 21). Книга вышла в 1956 г. – как раз тогда, когда Г. Берёзкин был окончательно реабилитирован и вернулся к активной литературной работе. Заметки свидетельствуют, что он пытливо знакомился не только непосредственно с книгами поэтов и прозаиков, но и с отзывами на них иных критиков: здесь есть, например, и выписки из рецензии Григория Шкрабы.
Перевёл с белорусского В. Р. по журналу «Маладосць», № 7, 2018
Опубликовано 05.08.2018 18:08