Слово поэта Рыгора Бородулина о художнике (1993 г., фрагменты)
В послевоенном детстве грелся я зимними вечерами у огненной улыбки маленькой печки, которую из кирпичей, сыроватых от снега и мороза, сложил ушацкий каменщик по фамилии Цагельник. А сейчас буду до конца дней греться воспоминаниями у печки размеров в полнеба, имя которой – Париж…
Рыгор Бородулин, Василь Быков, Найден Вылчев и Борис Заборов. Фото 1960-х гг. (взято отсюда)
В октябре 1987 года в недорогом отеле в Латинском квартале Парижа зазвонил телефон. Услышал я голос и растерялся. Неужели я переместился во времени, вернулся в Минск моей молодости? Голос тот же, немного приглушенный, с чуть уловимой хрипотцой, с мягкой картавинкой, с белорусским выговором, точнее, с минско-русским. Это звонил друг молодых лет, с которым было и многое прожито, и много выпито, с кем было легко познавать мир, что не мешало основательности познания, путешествовать, просто ходить, просто видеться. Это ко мне весомо и конкретно возвращался Борис Заборов, художник, устроивший целую революцию в книжной графике в 1960-е годы, во время «хрущёвской оттепели», мастер, вынужденный в глухую пору брежневской полярной ночи покинуть родину, ибо чересчур независим был как личность. Не буду перечислять, сколько классики белорусской, русской, всемирной по-новому, зачастую неожиданно «прочитал» в графике и в красках этот самобытный художник. Скажу лишь одно: возникали конфликты, бывшие друзья враждовали – каждому литератору хотелось-не-терпелось, чтобы его книгу оформил именно Борис Заборов. Даже те, кто втайне морщился от отчества «Абрамович». Пример сам напрашивается. Был такой поэт-пафосник, кричавший: «Если меня мой враг ненавидит, то, значит, я – настоящий коммунист». Этому поэту, лучше сказать – члену Союза писателей, ЦК дало детский журнал… Борис Заборов тогда, что называется, входил в моду. Пафосник и захотел, чтобы оформил его сборник художник с именем. Оформил. Понравилось. Надумал было в редколлегию ввести, но, узнав, что Борис – Абрамович, тут же отказался от своего намерения. Но хватит вспоминать о противном.
Все дипломы, все награды издательству за лучшие книги доставались тогда, когда книга выходила из рук Бориса Заборова. Сложилась у нас даже школа подражателей, «заборовцев». А во многих квартирах минских друзей и почитателей художника и сегодня висят картины заборовской кисти, словно ожидая возвращения домой мастера…
Годы имеют одну особенность: они по-своему приостанавливают бег времени, создают видимость, что ничего за время долгого расставания не изменилось. Так случилось и со мной в ту парижскую осень.
Передо мной стоял Борис, тот же, с кем расстался я в Минске. И когда друг молодых лет начал расспросы, вновь показалось, что он ненадолго покидал свой город. Мне особенно приятно было услышать о желании Бориса походить по белорусским лесам, которые снятся ему в Париже, о мальчишеском желании побыть на моей родной Ушаччине. Мама моя любила угощать Бориса по ушачски и чаркой, и шкваркой, и игривым ушацким словцом, свежим, как огурчик с грядки. Художник дружил, сотрудничал с видными людьми Ушаччины – Петрусём Бровкой, который и уважал мастера, и защищал от антисемитов из ЦК и других советских учреждений, помогал с выездами за границу и отъездом насовсем, с Василём Быковым…
Мне показалось, что в Париже Борис начал больше и глубже интересоваться литературной жизнью Беларуси, проблемами белорускости. В 1984 году в Нью-Йорке в белорусской прессе хорошо было прочитать воспоминания Бориса Заборова, как он оформлял произведения Янки Купалы. Во время нашей парижской встречи Борис рассказывал и о том, что дружит с отцом Надсоном. В Париже Борис в курсе всех новинок, выписывает «Літаратуру і мастацтва», потому что газета стала и острой, и интересной. И, как это ни странно, начал лучше говорить по-белорусски. Это неистребимая особенность белорусов и выходцев из Беларуси – за межами края, на чужбине начинают любить, уважать, помнить всё белорусское.
Вспомнили мы с Борисом и поездку в Питер в конце 1960-х. Это было моё знакомство с богемой, если её можно так назвать, города, который постепенно, но неукоснительно подпадал под жёсткую руку официальной столицы советской империи… Почему-то запомнились из той поездки заборовские тесёмчатые туфли, которым он устроил испытание (намокли в половодье). На «пирушке холостой» у одного художника на фарфоре XVII века, привезенного откуда-то из Скандинавии, лежала селёдка и несколько картофелин в мундире. Ночевали в общежитии Академии искусства. Из Питера поехали в Москву к Игорю Блиоху, художнику, другу Заборова, который вместе с Борисом объехал почти всю Беларусь. Особенно помнил Игорь мицкевичскую Свитязь. Это нас с Игорем тогда послали за вином на последние деньги, которые ещё нашлись у художника Юзефа Пучинского. Так нам сделалось весело по дороге из сельпо, что две полные бутылки бросили мы в знаменитое озеро, чтобы когда-нибудь потомки нашли. Конечно, единодушного одобрения, как на партсобрании, мы не получили. Строгий выговор получили от друзей, у которых головы гудели, как надтреснутые колокола.
С вокзала в Москве к Блиоху надо было ехать на метро. У нас с Борисом оставалось денег (лучше бы сказать по-ушачски: пабразгачаў, т. е. побрезгушек) на один вход в подземку. Тогда і написал я экспромт:
Он устал от женщин и соборов,
Петербург растаял в синеве.
Без гроша сидит Борис Заборов
С маленьким Шагалом в голове.
Напомнил Борису эти строки. Посмеялись, погрустили. Обещал я Борису, если случится ему быть в Беларуси, свозить на Ушаччину, чтобы снова услышал он голос наших лесов, ещё кое-где уцелевших от прогресса, снова увидел озёра моей родины, а их у нас – все 250 и ещё одно.
Там, в родной хате, мама моя когда-то встречала Василя Быкова, он из родных Бычков приехал в Ушачи. А мы с Борисом Заборовым, с болгарским писателем Георгием Вылчевым и переводчиком болгарской литературы Ванкаремом Никифировичем ехали в Полоцк. Это Ванкарем где-то в 50-х годах завёл маленького Борю Заборова (сам фактически ровесник) в Минский дворец пионеров к педагогу и художнику Сергею Каткову. Там же занимались и ставшие позже друзьями Бориса Анатолий Аникейчик и Май Данциг. Это Аникейчик поехал на вокзал провожать художника Бориса Заборова как друг. Хотя партийная организация подобные действия не одобряла.
А тогда в маминой хате, как французское сухое вино, была хорошо выдержанная к приезду гостей мамина бражка. И это вспомнил Борис, показывая мне Париж, который из завечеревшего переходил в ночной. Как настоящий автоас водил минский парижанин Борис Заборов свою ещё новенькую «Вольво».
И трудно было припарковать машину на монмартровских склонах. Борис заказал у художника (их тут было, словно грибов) два моих чёрных профиля, словно из богемно-паломнической ночи вырезанных.
И по-пасхальному волнительно было в православном храме. Отсюда, с Монмартра, Париж сверкал огнями, как будто ювелир с ладони на ладонь пересыпал холодное пламя бриллиантов.
И в Латинском квартале походкой грибника, ищущего заповедное место, шёл Борис, весь в сумерках, как сам Париж. Поддакивали далёким мыслям нашим каблучки Ирины…
…Шло время. Париж, обжитый другом молодых лет, не забывался, как первая радость, как первая зависть, как первая грусть. У меня вышел сборник «Самота паломніцтва», где по-домашнему, как казалось мне, чувствовала себя и парижская подборка. Конечно же, посвятил я стихотворение Борису Заборову. И когда летом 1990 г. художник Олег Сурский ехал в Париж к Заборову, я передал свой сборник, подписав его по давней традиции экспромтом:
Барыс, бяры ж
Парыж
Смялей
У дужыя абдоймы.
П’ючы барыш,
І сам хмялей,
А парыжанак плоймы
Няхай плывуць у нераты,
Якія ўмееш ставіць
Ты!
И в ответ из Парижа получил я от Бориса шикарно и со вкусом изданные альбомы. Самый солидный – со вступительными статьями известных искусствоведов, со словом самого Бориса Заборова по-английски, по-немецки, по-японски. Это означает, что выставка мастера была и в Японии.
Альбом открывается фотопортретом Бориса Заборова. В мастерской. Перед своей очередной работой. На мгновение задумался. Что-то взвешивает. А может, вспоминает Беларусь? И песенный почерк художніка: «Дорогой Гриша, есть в этом альбоме (для меня, безусловно) и то, что навеяно далёкими запахами твоей Ушацкой «матчынай хаты». Дружески твой Борис Заборов. Париж, 20.10.90 г.».
Б. Заборов в своём саду, сентябрь 2007 г. Фото Д. Щедринской (опубликовала И. Заборова)
Ещё в одном альбоме Борис вновь подчёркивает: «…все картинки в этом альбоме «продукт» моего смутного воображения и далёкой памяти, в которых ты и твоя матчына хата имеют особое место…»
Цитирую надписи, припоминаю отдельные эпизоды не для того, чтобы погреться в лучах европейской, а фактически всемирной славы художника. Хочу ещё и ещё раз подчеркнуть, что историки заборовского творчества прежде всего – в Беларуси.
Перевод с белорусского В. Р. по книге: Рыгор Барадулін. Толькі б яўрэі былі!.. Мінск: Кнігазбор, 2011.
Из фейсбука
Сяргей Лапша. Из всего того «многообразия», которое доводилось видеть в нашем художественном мире в те советские времена, искренне нравились только иллюстрации Бориса Заборова к детским книгам.
Mihael Hankin. Помню отъезд Бориса [в 1981 г.] и последствия, когда Валерию Раевскому за то, что провожал его, предложили написать заявление по «собственному желанию». Нервы ему тогда хорошо помотали.
Опубликовано 21.01.2021 22:28
