Tag Archives: Евдокия Лось

Жить – любить, волноваться

В память о Елене Василевич (22.12.192208.08.2021)эссе нашего автора из Минска Василя Жуковича, написанное в 2017 г. Оно вошло в книгу В. Жуковича «Бязмежжа памяці» (Мінск: Каўчэг, 2019). Мы решили перевести с белорусского…

* * *

1

В центре белорусской столицы, там, где с эпохи седой старины до сравнительно недавнего времени пульсировала речка Немига, в доме, окно которого смотрит на восстановленное Троицкое предместье, вечную реку Свислочь и на один из проспектов независимой Беларуси, живёт знаменитая писательница Елена Семёновна Василевич. Ей, лауреатке государственной премии нашей страны (1976, за книгу повестей «Подожди, задержись…»), заслуженной работнице культуры (1977), 22 декабря исполняется 95 лет.

Щедрая на годы, годки, годочки жизнь не ласкала человека, которому было суждено прославлять страну ярким талантом. Рождённая на Случчине, деревенская девочка полностью изведала горький хлеб сиротства, а если точнее — бесхлебье: в семь лет потеряла отца и мать, воспитывалась у родственников — три года у брата матери, а когда его семью репрессировали, девочку опекала двоюродная сестра Александра. Способная к учёбе, Елена стремительно и настойчиво овладевала знаниями. После семилетки и в 1937 году поступила в педучилище в Слуцке. Узнала и радость студенчества в вузе — в Рогачёвском учительском институте. Окончила его в 1941 году. А тут прогремела большая война, пришло суровое время крушения светлых планов, перспектив, счастья любви, время ни с чем не сравнимых испытаний.

В годы военного лихолетья, оказавшись беженкой в России, не чуждалась крестьянского труда, затем в одном из татарских райцентров служила в библиотеке эвакогоспиталя — читала раненым книги, помогала писать и отправлять письма. Как вольнонаёмная была старшим писарем воинской части (1942), а ещё — заведующей библиотекой в госпитале (1943, Харьков). Всё это дало богатый опыт для создания в будущем высокохудожественных произведений.

В послевоенном Минске поступила на третий курс филфака БГУ. В белорусскую литературу вошла в 1947 году: тогда журнал «Беларусь» опубликовал повесть «На просторах жизни». Ещё судьба забросила её в Курск, и только в 1950 году она, уже с мужем и дочерью Наташей, возвращается в Беларусь, поселяется в столице. Тут рожает сына Володю, семейные заботы совмещает с работой заведующей отделом культуры в редакции журнала «Работніца і сялянка» (1952—1970), в издательствах «Мастацкая літаратура» (1972—80) и «Юнацтва» (1980—83), с интенсивным творчеством.

2

Люблю читать и перечитывать Елену Василевич — элегичную, возвышенную, остроумно-ироничную — всякий раз новую и всё ту же самую: трепетную, вдумчивую, духовно богатую. Художественное слово она наделяет чрезвычайной властью — оно берёт в плен и долго не отпускает. Творец пишет таким живым лучистым языком, так щедро насыщает живоносной энергией свои повести, рассказы, эссе, этюды, художественно-критические и публицистические произведения, что их всегда интересно читать, какие бы ни доминировали в том или ином произведении чувства — мажорные или минорные — и на что бы ни была настроена твоя душа: на светлую улыбку, колоритную шутку или на глубокое раздумье.

Чары её художественного слова начинаются с того, можно сказать, безупречного эстетического вкуса, что всякий раз отражается и проявляется на всём и во всём. Здоровый вкус видится и в свежести содержания, и в оригинальности подачи жизненных реалий — историй, характеров, конфликтов — и в художническом чувстве меры, а прежде всего — в самих названиях, которые сразу манят, завораживают, интригуют. Вот лишь некоторые: «Подожди, задержись» (тетралогия), «Одно мгновение» и «Горький липовый мёд» (книги избранных рассказов), «Элегия» (сборник рассказов, этюдов, эссе), «Люблю, волнуюсь — живу» — издание, включившее в себя заметки, эссе, раздумья; «Шелест лебяжьего крыла» — один из разделов упомянутого издания… «Ты пошёл навстречу войне», «Мариула», «Голгофа», «Приношу запоздалые цветы», «Поздний звонок», «Рысь», «Возил Геринга», «Как я был доктором», «Бабушкины квартиранты», «Дедушкин портрет» — это уже названия самих произведений, как щемящих, так и весёлых. Читаешь, вчитываешься, зачитываешься — и ты счастлив, потому что привлекательные названия отдельных произведений и целых сборников не обманули тебя, не разочаровали, они одарили волнением за чужие судьбы, драмы, неудачи, обогатили чудесным даром сопереживания, дали блестящие уроки человечности и заряд созидательной энергии.

Е. Василевич

Знаю и не удивляюсь, что к Елене Семёновне тянулись корреспонденты. Как-то позвонили ей из одного московского журнала: «Напишите о вашей творческой лаборатории». И вот нахожу такую золотинку: «…в своей творческой лаборатории я бы выделила такой высокоценный элемент, как любовь». Оригинально сказано, образно, мудро! И сказано естественно, если учесть, что произведения писательницы рождены именно от её величества ЛЮБВИ, о чём или о ком бы она ни рассказывала миру — о любимом, пошедшем навстречу войне, или о цыганской девочке Мариуле, которой нигде нет надёжного пристанища.

3

Любовь, чуткость, чувство справедливости, способность волноваться, увлекаться (и возмущаться тоже) — качества, без которых не представляю себе Елену Семёновну Василевич ни в литературе, ни в жизни. В ней видится мне цельность личности, гармоничное единство проникновенного творца и памятливой, обаятельной, интеллигентной женщины. Когда в коротком рассказе «Возил Геринга» я наткнулся на фразу: «Вера такой человек, что у неё сердца хватает на целый мир…», то невольно подумал, что эта мимолётная характеристика относится к самому существу писательницы, ибо именно таким — предельно искренним и щедрым — сердцем её наделила матушка-природа. В книге «Люблю, волнуюсь — живу» неравнодушная ко всему миру авторка вспоминает однажды, как взволнованно и увлечённо читал поэтическую подборку тогда ещё молодой, начинающей Евдокии Лось — только с газетной полосы! — Григорий Берёзкин. «Это было счастье, наблюдать и слышать, как один талант радуется и получает удовольствие от другого таланта», — пишет она. А мы, читатели, легко убеждаемся в том, что и сама она способна восхищаться успехами других. Созданное остаётся. Интересно, что созидательница, чья основная стихия — проза, никогда не чуралась высокой поэзии. С любовью рассказывала о Нине Матяш, о её первом сборничке стихов, сравнивая её поэтический дебют с первой весенней песней жаворонка. Она высоко ценила талант Веры Вербы, приветствовала приход в литературу Леонида Голубовича, тепло говорила о его книжке «Таемнасць агню» («Таинственность огня») и беспокоилась о дальнейшей судьбе. Её очень обрадовало в своё время появление поэзии Михася Стрельцова, ранее известного на ниве прозы и эссеистики. С присущей ей исповедальностью сказала о временах, когда возникает «непреодолимая нужда окропить жаждущую душу живой водою чужой строки». И вот они, чужие, но такие понятные, такие близкие строки:

Цень, цень, сініца! Добры дзень!

Жывеш? Сваім званочкам чыстым

Зімовым ранкам прамяністым

І абудзі, і абнадзей!

«Мне тоже необходимо это, — пишет Елена Василевич, — чтобы синица Михася Стрельцова зимним утром с поэтическими строками принесла пробуждение и надежду. Мне необходима эта поэзия». Её окрыляет музыка слова, краса искусства. В числе её любимых была и осталась Женя Янищиц, и когда жизнь поэтессы трагически оборвалась, на эту тяжёлую утрату сама ответила стихотворением.

В вышеназванной книге памятливая Елена Василевич напечатала предельно искренние воспоминания о Якубе Коласе, Янке Мавре, Иване Мележе, Яне Скригане, о других известных писателях. Здесь же есть и такие полярные по своему содержанию вещи: «Творить словом» и «Разрушение словом», особо полезные начинающим и молодым литераторам. В первом случае, рассуждая о повести малоизвестного Михася Клебановича «Иван Алексеевич», авторка любуется «феерией оттенков в языковом запасе», динамикой и пластическим изяществом, а во втором — вынуждена говорить о неразборчивом вкусе и эстетической глухоте, когда известный рецензент или журнальный редактор благословляет в печать слабые произведения известных литераторов… Такова Елена Семёновна — доброжелательная и бескомпромиссная, неподкупная.

Посчастливилось мне не один год поработать аккурат в той редакции издательства «Мастацкая літаратура», где она была заведующей. Ту довольно хлопотную работу я называю праздником. Сегодня греют душу воспоминания, их много. Нередко вспоминается, к примеру, как ей удалось убедить начальство, что поэту Михасю Рудковскому, который жил на периферии, надо поднять минимальную ставку авторского гонорара (до уровня «столичных авторов»). Поступок заведующей был справедливым и человечным: стихи М. Рудковского, которые мы издали отдельной книжкой, были высокохудожественные, качественные. Издание сборника, адресованного юношеству, стало для автора хорошей моральной и финансовой поддержкой в трудное для него время, когда после сложной операции он потерял здоровье и работу. Даря тот сборник с автографом, Михась порывался поцеловать мне руку. «Что ты, Михаська! — сказал я. — Не я ставил тебя в издательский план и не я за тебя боролся!..»

Конечно же, не могу забыть и большую милость Елены Семёновны ко мне, грешному: как настойчиво она ходатайствовала в Союзе писателей, чтобы помогли с жильём (тогда я долгое время проживал с семьёй в однокомнатной квартире). В результате в 1980 году я получил новую квартиру, «…поселился в микрорайоне столицы, возле жаворонков и васильков». Вспоминается, конечно, прекрасный микроклимат, который всегда царил в редакции, а вместе с тем — одухотворённый облик милой начальницы, приязненный взгляд её глаз, всегда молодых, ведь они — зеркало души.

4

Жизнь человека — как полёт падающей звезды, какой бы продолжительной она ни была. Это мной не забывается никогда. Может, потому я не очень редкий гость у Василевичей — у Елены Семёновны и Владимира Александровича, известного фольклориста, этнографа, переводчика, прекрасного составителя многих сборников, академических изданий, ряда престижных томов «Кнігазбора», недавнего университетского преподавателя, который много лет отдал науке как педагог. Александрович — так официально. Для меня он — Володя, Володечка, друг с юношеских лет, которому в своё время посвятил и стихотворение, и рассказ. В этой интеллигентной и гостеприимной компании всегда уютно и тепло, есть о чём побеседовать.

…22 декабря 2016 года. В разгаре короткий зимний день. Направляюсь к знакомой квартире знакомого дома поздравлять Елену Семёновну с девяносто четвёртым днём рождения. Приязненно встретил меня Володя. В прихожей двухкомнатной квартиры «приютил» моё пальто, предложил тёплые, из овчинки, тапочки, а вскоре он нёс вазу с водой под мои розы. Я прошёл в гостиную, где всё — и пол, и стол, и книжные полки — празднично сверкало, где возле стола сидела в коляске хозяйка. Поздравил её, мы расцеловались. Была она в тёмно-зелёной бархатной кофте, из-под которой выглядывал аккуратно раскрыленный белый воротничок, украшенный фабричными розовыми цветочками. Володя, как бы прося прощения, сказал, что отлучится минут на 20 в магазин. Мы с Еленой Семёновной сидели рядом, беседовали. Она довольно живо интересовалась моими делами, спрашивала у меня о жене, сыне, дочери, о внуках. Я отвечал и старался переводить разговор на другую волну. Спрашивал о наших общих друзьях. Оказалось, перед моим приходом звонила Наталья, дочь Ивана Антоновича Брыля, с которой мы работали в одной редакции. О Наташиных делах я услышал: — Разбрелись Брыли (разбрыліся Брылі) по миру. Наташин брат Андрей работает в Японии. А сын Гали (второй дочери Брыля) с женой переехал в Польшу.

Я спрашивал о внуках и правнуках Елены Семёновны. У неё три внука и пять правнуков. Почти все они тоже за границей. Правнук Дима аж в Китае, преподаёт английский язык в институте. В своё время в Бельгии парень овладел ещё и китайским!.. Поехал на стажировку, там понравился, и его пригласили на работу. А я вспомнил, как когда-то он в детском саду в Минске декламировал моё стихотворение. Таким родственником можно гордиться. Жаль, что не видит, не слышит Наталья, его бабушка, которая так рано, так безвременно умерла!

Наша беседа с Еленой Семёновной то и дело прерывалась телефонными поздравлениями. Кому-то она отвечала: «Спасибо за добрую память!», кому-то: «Скажите что-нибудь другое…» (видимо, ей желали долголетия). Очередную собеседницу назвала: «Мария Иосифовна…» Было понятно — это Карпенко, бывшая руководительница коллектива редакции журнала «Работніца і сялянка». На вопрос о ней «бывшая» жаловалась на высокое давление. Елена Семёновна улыбнулась: «О, давление — это фамильное явление!»

После разговора обратилась ко мне: «Когда я переходила в “Мастацкую літаратуру”, она пообещала, что в любое время смогу вернуться».

Состоялся ещё контакт — с В. Кострючиным. «Белорусский Пришвин!» — так щедро был охарактеризован член нашего Союза белорусских писателей.

Тем временем вернулся из магазина Володя, начал ставить на стол напитки, закуски. В квартиру Василевичей пришла с цветами Зинаида Петровна Зубкова, народная артистка Беларуси (работает в Купаловском театре), чуткая соседка Василевичей. Получилось небольшое застолье.

Домой возвращался я счастливый, если отбросить классическое: «На свете счастья нет…»

***

В этом году продолжались наши встречи и телефонные разговоры. И весной, и летом, и дождливой осенью. Меня всегда приятно удивляло и удивляет безграничье памяти Елены Василевич. Она не только декламирует (при случае) классические стихи, но и помнит всякие истории, разные (в том числе и давние) разговоры, интересуется тем особенным, что происходит на культурном поле и тем, что появляется в журнале «Дзеяслоў», в газетах «Новы час» и «Народная воля». Помню, когда в «Дзеяслове» напечатали мои переводы стихов В. Сосюры с предисловием, она одобрила публикацию. Читал сын. Она слушала и, как сказала, «немного сама ползала глазами по строчках». К большому сожалению, очень ухудшилось зрение. С этим тяжело смириться. И до сих пор можно найти материалы для чтения на «уголовной» (у головы) тумбочке, возле кровати, на которой она проводит ночи и большую часть дней.

***

Двадцать второго сентября я возвращался из Аксаковщины, куда отвёз жену на реабилитацию после инсульта. По дороге домой заехал к Василевичам, чтобы вручить другу новый сборник стихов «Замова ад рабства». Когда мы с Володей поприветствовали друг друга, он поздравил меня с выходом книжки, но не взял её, а показал рукой на дверь комнаты, где отдыхала мать. Как всегда, я приязненно был встречен. На этот раз разговаривали преимущественно о здоровье, а точнее – о нездоровье. Сначала я отвечал на вопросы о самочувствии жены. Затем Елена Семёновна рассказала об операции в 88 лет, пережитой после тяжёлой травмы шейки бедра. Хвалила хирурга. Подписала ему своё издание избранных произведений, выпущенное «Кнігазборам». Пять лет спустя случилась новая беда. Шла подготовка к операции, но её уже не решились делать.

Я показал Елене Семёновне свою книжку и, прежде чем вручить ей, прочитал три стихотворения: «Класік Гарэцкі», «Душа мастака» и «Да залатога юбілею».

После третьего, интимного стихотворения она сказала: «Мне никто ничего подобного никогда не говорил…»

Перед расставанием я в своих ладонях держал её ставшие медлительными руки, смотрел в глаза за толстыми стёклами очков, вслушивался в медленный голос. А в памяти моей возникали быстрые движения её усердных рук, в светло-карих глазах светился нерастраченный огонь, слышался голос бодрый, с весело-жизнерадостными нотками… Не изменился лишь акцент славной писательницы, когдатошней случчанки: «Усяго добраго!», «Усяго найлепшаго!»

Василь Жукович

Перевёл с белорусского В. Рубинчик

Опубликовано 10.08.2021  13:21

Рыгор Бородулин о тёзке Берёзкине

На полях вечности

Он любил жизнь отчаянно, до самозабвения. Любил, словно нагоняя время, отнятое у него войной и суровыми дорогами судьбы. Любил, словно чувствуя, что путь к родному порогу не бесконечен. Любил жизнь и за тех друзей и товарищей своих, которым не выпало вернуться домой.

Он был остроумен и неповторим и в весёлом застолье, и на официальном заседании, и в своих статьях, выступлениях, репликах и замечаниях.

Он обладал почти забытым в нашем литературном кругу умением радоваться удаче коллеги, сподвижника, превращать чужой успех в собственную радость. Одна строка, одно слово, неожиданная рифма могли распогодить настроение у него, тончайшего знатока и, я сказал бы, дегустатора поэзии. В нём органично, по законам таланта, сочетались признанный мэтр и увлечённый юноша, эрудит и острослов, исследователь и публицист.

Ему всё время не терпелось открывать… Даже газету, журнал, сборник поэзии раскрывал по-особенному нервно, по-утреннему, в ожидании счастливого открытия. И он умел открывать новые таланты, новые имена. У него была лёгкая рука для этого, а главное – душа. Умел и заново прочесть поэта, драматурга, прозаика.

Именно он открыл Алексея Пысина и читателям, и самому поэту – открыл как самобытного мастера, непохожую ни на кого личность.

Помнится, с какой нескрываемой гордостью показывал он письмо от Михаила Громыко, в котором старейшина нашей литературы благодарил критика за искренние слова, за то, что приподнял крышку над его гробом, гробом забытья и молчания.

Когда вышла посмертно книга Владимира Лисицына, рождённого в концлагере в 1944 году (Лисицын умер в 1973-м; его книга «Жураўлінае вясло» вышла в 1974 г. – В. Р.), – не дожидаясь, пока наша критика примерится к непривычной поэзии, «Литературная газета» напечатала вдохновенную и толковую статью признанного критика.

Григорий Берёзкин.

Он первым нарушил те каноны и ту традицию, по которым на критика смотрели как на человека, который недолюбливает поэзию, слабовато в ней разбирается, а поучать любит, ибо профессия требует.

Статьи Григория Берёзкина звучали как поэтические страницы, полные гнева и сочувствия, мудрости и виртуозного совершенства в каждом слове.

Столь могучей была слава критика, столь магической была мысль его, что многие поэты считали личной обидой, когда их не замечал Григорий Берёзкин, и не скрывали это чувство. А если уж сам Берёзкин сказал о тебе несколько приязненных слов, то уже и с собратом по перу можно было здороваться не первым. Конечно, такое было присуще больше молодым.

Не могу забыть, как наш любимый и не обиженный вниманием Петрусь Бровка в дни своего 70-летия [в 1975 г.] по-юношески расчувствовался и открыто радовался статье Григория Берёзкина, напечатанной о нём, Бровке, в газете «Вячэрні Мінск». А Григорий Соломонович с обычной для него иронией говорил, что после «Вячэрняга Мінска» на улице и даже в подъезде чаще здороваться стали – обрёл славу.

Он успел ещё написать статью к двухтомнику Алексея Пысина и рецензию для издательства на избранное Евдокии Лось.

В последние годы перед тяжёлой болезнью своей Григорий Берёзкин много писал, выступал – спешил высказать хоть немного заветного, выстраданного, прощался с людьми, с жизнью, которая с ним жестоко обошлась.

Навсегда останется живым для меня Григорий Соломонович. Немного заброшенная назад голова. Губы, ещё на миг сжатые после очередной сигаретной затяжки, после очередного глотка радости от найденного у кого-то слова или образа. Вот рука сделала легкое движение с непогасшей сигаретой, и с удивлённой прядью побелевшей чуприны переплетается прядь дыма. Глаза чуть прищуренные, насмешливые и растерянно-доверчивые. Сейчас он скажет что-то неожиданное, берёзкинское.

То, что успел сказать Григорий Соломонович, то, что осталось в книгах его, и живёт, и жить будет в потомках наших.

1981

Г. Берёзкин с детьми Олей и Витей. 1960-е гг.

«А писать Гриша умеет…»

– Так, значит, молодой человек, на чём мы остановились в прошлый раз? – спокойно и серьёзно спросил следователь.

А на плечах у молодого человека только что были капитанские погоны, на груди – боевые ордена высокой пробы. И присудили ещё десять лет. Причём одним из основных преступлений значился побег.

А побег был такой. Война подходила к Минску. Правительство и партаппарат убегали первыми во главе с Пономаренко. Узников минской тюрьмы вывезли в лес под Червень. Прежде чем замести следы (действовал сталинский афоризм: «Есть человека, есть проблема, нет человека, нет проблемы»), предложили уголовникам отойти в сторону. Он был политический. Не вышел. Колонну НКВДисты расстреляли из пулемётов и, чтобы не было ошибок, в довершение забросали гранатами. Когда утихли выстрелы и взрывы, молодой человек (слышал, как у него возле уха просвистели две пули) поднялся. На противоположном конце кровавого бурта увидел живого. Ошалевший, бежал к нему. Это был поляк откуда-то из-под Бреста. Поляк спросил: «Тот тэраз до немцув?» Молодой человек замотал головой: «Не могэн, естэм жыдэм». Поляк уточнил, обрезанный ли у него, молодой человек ответил, что да. Обнялись и разошлись в разные стороны.

В военкомате молодой человек сказал, что он с мест поселения. Усталый пожилой капитан осёк: «Ничего я не слышал. Забудь, что говорил мне. Вот тебе предписание, воюй!» И воевал. И довоевался (…)

Редко тому, кто впервые видел, слышал Берёзкина, могло придти в голову, что прошёл этот мастер совершенных мыслей и слов круги не дантового, а ещё более страшного, советского ада.

В конце 50-х годов добрая судьба свела меня, молодого и лопоухого поэта, с мэтром, критиком, чьему слову доверяли, и даже взгляд его уловить старались. Лично для меня улыбка Григория Соломоновича, его обращение ко мне – «Грыц» – не говоря уже о какой-нибудь похвале, значили всё. Недавно Наум Кислик вспоминал, как на свадьбе у меня мама моя пересказывала мои слова и Берёзкину, и ему: «Вот если Григорий Берёзкин скажет, что я поэт, тогда всё!» И не раз мы сходились с Наумом на том, что надо было записывать за Берёзкиным его шутки, хохмы, выдумки, хитрости.

Не хотел и никогда не говорил Григорий Соломонович обо всём чёрном и мучительном. Свою боль, свой ужас носил в себе. Мерцающими искорками шуток и острот отгонял мрак напоминаний и воспоминаний. Хотя бы таким образом убегал от тяжести, которая давила на его впечатлительную, полную детскости душу. Потому и осталось от Берёзкина много весёлого и задиристого, светлого и радостного, безобидно-хитроватого и глубоко раздумчивого.

И всплывает, выплывает, наплывает всё берёзкинское, то, что греет, радует, заставляет грустить.

Захожу в «Нёман». Григорий Соломонович просматривает редакционную почту. Развернул газету «Знамя юности». Там освещается неделя сада. На развороте шапка: «Посадишь дерево – друг вырастет». Заядлый курильщик завивает сколько-то прядей дыма за ухо и продолжает вслух: «Посадишь друга – дерево вырастет»…

В Витебске по мостовой подскакивает мотоцикл. Мотоциклиста обнимает, чтобы не упасть, дамочка. Берёзкин глянул своим по-щучьи выпуклым глазом и пояснил: «Перед употреблением взбалтывать». Как раз стояли мы недалеко от аптеки.

В издательстве «Беларусь» была пышногрудая, с особо крутыми бёдрами бухгалтерша. Метко, словно книгу, назвал её Берёзкин «метательницей бедра».

Не улыбаясь, говорил: «Захожу я в мастерскую к Азгуру, а на голове у Сократа – Киреенко».

«…Монгол женился на еврейке. Родился сын. Назвали Чингиз-хаим».

Одного поэта он прозвал Христопор Колун.

«…Романист, взяв сердце в ладонь, как гранату, закрывает глаза и бросается на дзот, а оттуда куры фур-фур-фур…»

«Некоторым критикам кажется, что поэт-трибун и спит в трибуне…»

Встречаю на радио Григория Соломоновича. Восторженный: «Читал новые стихи Игорька Шкляревского. Парень стихи из воздуха делает. Это же не послеобеденный трагик Винокуров».

Ложно-глубокомысленного критика окрестил Берёзкин вундерхундом. Это о нём рассказывал: идёт согбенный, словно пуды мудрых мыслей несёт. Берёзкин у него спрашивает, почему такой озабоченный? Отвечает, что очень волнует его судьба южновьетнамской поэзии.

Бородулин и Берёзкиндружеские шаржи Константина Куксо

Любил Берёзкин рассказ, приписанный Рыгору Нехаю. Это пародия на псевдопартизанскую героику: «Сижу в стоге сена. Вокруг немцы. Выпить хочется, а в кармане ни рубля…»

Об одной литературной даме говорил, что у неё глаза, как у надзирательницы Равенсбрюка…

О поэте, который тенью ходил за Кулешовым, – «двуспальный холодильник».

Цитировал советскую классику:

І гучна брахалі сабакі

Над нашай шчаслівай зямлёй.

Так отозвался один поэт-акын на полёт Белки и Стрелки в космос.

Хорошее настроение вызывали у мэтра и строки могилевчанина, по-землячески трогали:

Пасецца калгасны статак

Каля блакітнай ракі,

А там, у Злучаных Штатах,

Рэжуць кароў мяснікі.

Весело показывал критик, как в дождь от старого здания Союза писателей до площади Якуба Коласа провожал его Мележ с одной просьбой: «Гриша, повтори ты эту фразу обо мне, где ты подчёркиваешь моё мастерство и талант…»

Об одном поэте говорил, что он бросает лозунги: «Смерть бюрократам!», «Смерть чиновникам!». И над головой крутит красным флагом.

Остроумной выдумкой было якобы сказанное рецензентом: «Даже отмеченные незначительные недостатки Петруся Бровки являются достижениями нашей поэзии».

Часто Берёзкин «выдурнялся», строил из себя простачка. Мог с абсолютно серьёзным выражением на лице заявить: «Для меня что рубаи, что Навои – всё что-то восточное».

Шутки шутками, а поражал Григорий Берёзкин и молодых, и старых исключительным знанием мировой поэзии. Часами мог читать по памяти стихи – от белорусской, русской, украинской до античной классики. Читать так, как не могут читать ни актеры, ни поэты. А сам же был отличным поэтом. Писал на идише, по-русски, по-белорусски. Виртуозно и почтительно точно переводил поэзию. Да ничего не собрано, не сохранено.

Аркадий Кулешов хлопотал, чтобы освободить его, когда это было опасно. А некоторые уже освобождённого критика хотели освободить от хлеба насущного. Не давали работы, не печатали. Перебивался рецензиями, как чернорабочий литературы. И оставался духонесломленным.

И остались мудрые книги Григория Берёзкина.

И не грустят остроты и шутки Григория Берёзкина.

Его любили, его уважали, с ним считались творцы, и с ним хотели, но не могли рассчитаться случайные люди в литературной жизни.

Вспомнился случай. Принёс Берёзкин в издательство предисловие к сборнику поэзии Хаима Мальтинского. Прискакал на костылях и Мальтинский. (Это Мальтинский донимал Берёзкина в первое время после женитьбы Григория Соломоновича одним и тем же вопросом: «Гриша, был ли ты сегодня мэлах элаин (ангелом сверху)?») Сначала вежливо поприветствовали друг друга. Слово за слово – и перешли на идиш. Спор набирал обороты. Поэт замахнулся на критика костылём. Берёзкин вбегает в кабинет (основная эмоциональная беседа шла на коридоре) и требует отдать ему предисловие, хочет порвать. Мне, редактору, надо завтра отдавать сборник в набор. Прячу предисловие. Берёзкин выбегает. Через некоторое время заходит уже спокойный Мальтинский. Просит дать ему почитать предисловие. Читает, светлеет не только лицом, а душой и, словно только что ничего не произошло, думает вслух:

– Что ни говори, а писать Гриша умеет…

[1993]

Перевод с белорусского В. Р. – по книге Рыгора Бородулина «Толькі б яўрэі былі!..» (Минск, 2011). С некоторыми сокращениями.

Опубликовано 18.07.2018  15:36