С Алесем Суровым мы встретились возле его мастерской в одном из гродненских двориков в самом центре города и решили прогуляться по морозному Гродно.
“Я из деревни, с корнями, и знаю, как что нужно делать”
– Вы родились в деревне Самойловичи Брестской области (сегодня уже не существует – вошла в черту города Берёза в 1990-х годах, прим. авт.). Как Вы считаете, детство в полесской деревне повлияло на развитие Вашего художественного видения, стиля, на чувство юмора? Может быть, воспитались какие-то черты характера, которые помогали потом в жизни?
Определенные черты характера, художественное чувство гармонии восприятия мира, цветов, форм, вкус – это нечто данное свыше, что закладываются в человеке с рождения. Но то, что я родился и рос в полесской деревне, действительно повлияло на мое видение мира. Еще маленьким я сидел на деревенских свадьбах и слушал разговоры людей, пошлые частушки, которые были неотъемлемой частью любой полесской свадьбы. Этого всего в городе не услышишь. Моя белорусскость происходит именно из деревни. Хотя, когда я приехал в Минск в 15 лет поступать в художественное училище, то белорусом себя не чувствовал. Для меня Беларусь была там, на востоке, в Минске. Дома мы разговаривали на полесском говоре, который очень отличался от белорусского литературного языка. Белорусский литературный язык я учил так же, как и русский. Я жил среди этнографии, застал соломенных крыши, в моем доме стоял ткацкий станок, на котором ткала мама. Многое из того, чем в обычной жизни пользовались люди, сейчас находится в музеях. Я же из этого вышел, все это впитывал в себя, и в итоге это вылилось в осознание, кем я есть.
Мое происхождение многое мне дало, я всегда был более уверенным в себе: я из деревни, с корнями, и знаю, как что нужно делать.
О том, в каком состоянии находится белорусская культура в Советском Союзе, я понял в классе седьмом благодаря книгам про индейцев. Я интересовался жизнью индейцев, как все пацаны того возраста, и однажды осознал, что мы, белорусы – те же индейцы: нас тоже захватили, загнали в резервации, лишили нас нашего языка. В деревенской русской школе из нас жестко выбивали язык, приговаривая “говорите правильно”, то есть по-русски.
В художественном училище в Минске я попал в атмосферу, где ценился белорусский язык, где было определенное количество людей, которые говорили только по-белорусски. Михаил Анемподистов учился на два курса выше меня, на моем курсе учился Лявон Вольский и вся “Мроя”, и все они говорили по-белорусски. Я сразу примкнул к белорусскоязычным людям, они мне были близки по духу.
– В деревнях обычно живут люди конкретные, люди дела, и тут деревенский мальчик решил стать художником. Как к этому отнеслись Ваши родители?
– Я их к этому подготовил. Мне с самого раннего детства все время хотелось взять карандаш, ручку и рисовать, хоть я никогда этому не учился. На все деньги, которые у меня оставались после походов в магазин, я всегда покупал себе альбомы для рисования. И отец говорил – тебе сколько не оставь денег, ты все переведешь на бумагу, кому нужны твои рисунки? Говорил, но никогда не запрещал покупать.
Мой дед по материнской линии при Российской империи, а после при поляках три раза съездил в Америку на заработки. Мама мне рассказывала, что они стеснялись своего отца, так как в воскресенье все идут в церковь в вышиванках, юбках, кожуках – настоящие этнические белорусы. Только мой дед надевал смокинг, белую рубашку, галстук-бабочку, брал трость и шел в церковь, как пан. А он после Америки, повидав мир, уже не мог по-другому. Он себя чувствовал человеком мира. Думаю, тяга к миру, всему новому от деда передалась мне.
Когда я поступил в училище и мне пришел вызов учиться, это был шок для всей деревни. Я сразу с первого раза сдал все пять экзаменов на четверки и поступил – наряду с теми, кто закончил Парнат имени Ахремчика (гимназия-колледж искусств в Минске – прим. авт.), художественные школы. Наверное, мне помогла моя крестьянская смекалка, я быстро понял, что от меня требуется, начал следить за другими и на ходу учиться. Не торопись, подумай, посмотри, как делают люди – этому научили меня родители.
Когда об этом узнал мой отец, человек весьма суровый, он искренне разрыдался от счастья – его сын поступил в художественное училище. А мама восприняла новость спокойно, сказав, что она и так знала, что у меня все получится.
“Гродно – это город, где из центра можно за 5 минут дойти в 19 век”.
“У нас есть шанс выйти из этой стагнации совсем другим государством”
– Вы были пионером, комсомольцем?
– Конечно.
– На Вас это как-то повлияло? Как Вы относитесь к советскому комсомолу?
– Комсомол научил меня относиться к другим людям с уважением. Идеологическая мишура слетела очень быстро вместе с большевиками, а это воспитанное качество осталось.
Нас же как готовили: если ты не лох, то должен стать октябрёнком. А тебя не возьмут в октябрята, если ты плохо учишься, хулиганишь. Это была довольно стройная советская система по мобилизации человека. Для ребёнка значок октябрёнка – это оценка того, что ты лучший. Большевики искусно этим манипулировали.
Пионерия скопирована со скаутского движения, здесь только вместо Бога – Ленин. Кодекс строителей коммунизма и тот украден из Библии. Власти делали новую советскую религию.
Я всегда был в первых рядах, когда был пионером. В 14 лет первым из своего класса вступил в комсомол. Но в старших классах у меня уже было много вопросов к советской власти. Мой отец никогда открыто не высказывался на этот счёт, но через хохмы, подколки он постоянно издевался над советской властью. В нашей деревне все добрым словом вспоминали, как было при Польше. А ведь это капиталистический враг. Я в младших классах просил маму – расскажи о партизанах, так как она жила во время войны. И она говорила, ой, Сашка, партизаны – такие бандиты. Как бандиты? Для меня это было шоком. Я же читал в книжках, смотрел в фильмах, что они были героями.
В школе, в классе седьмом, когда на политинформации в нас вбивали идеологические штампы – какой плохой весь капиталистический мир, этот “загнивающий Запад”, я все время говорил – не надо врать. Я тогда читал много книг, и видел, что там есть много того, чего нет у нас. Возможно, там и были недостатки, но нам к такому “гниению” было идти и идти. Мой дед ездил в Америку, когда там была большая стагнация, и при этом все равно зарабатывал огромные деньги. На что учительница пришла к маме и сказала, чтобы я меньше высказывался, иначе мной займется КГБ и милиция. В минское училище я приехал уже законченным антисоветчиком.
– У нас и сейчас есть пионерия.
– Сегодня это просто обертка. Раньше в идеологическую обертку закладывалась реальная работа с детьми – их учили жить в советском обществе с уважением к человеку. В основе лежали христианские ценности, только переигранные. Сейчас же эта обертка как дырявое одеяло – в стране нет идеологии. Сегодня пионерия и БРСМ – с душком, люди, которые управляют этими организациями, сами не верят в них, главное – заработать на этом деньги. В БРСМ идут самые циничные пофигисты.
Лукашенко в интервью Ксении Собчак, когда она спросила, что он считает наибольшим провалом за 20 лет управления, ответил – то, что за это время он и его администрация не создали своей идеологии. У страны не может быть иной идеологии, как своя история и культура. Власти это поздно поняли и начали так называемую “мягкую белоруссизацию”, пытаются формировать самоидентификацию, что мы все же белорусы.
Вместе с тем, идет растянутое во времени формирование белорусского сознания и государственности. Идет исторический процесс. Мы привыкли за последние 100 лет, что пришли поляки, сказали – здесь Польша. Пришли немцы, говорят – здесь Германия. Пришли русские, говорят – здесь Россия. А исторический процесс растянут во времени, процесс формирования наций довольно длительный. Для исторического процесса 100 лет государству, как объявили БНР – это равносильно рождению младенца.
Начитавшись лекций Гумилева, я понял, что у белорусов есть огромный шанс выйти из этой стагнации совсем другим государством, именно Беларусью, а не ВКЛ или чем-то еще. Это видно по тем людям, которые сегодня есть в Беларуси. Единственная наша проблема – это власть, которую срочно нужно менять или реформировать.
“Мы варили советские майки и футболки, набивали на них трафареты и продавали – оборот был невероятный”
– Вы учились в минском художественном училище имени Глебова. Возможно ли научиться быть художником?
– Технически научить рисовать, размешивать краски можно даже обезьяну. Настоящим художником, творцом, который своим творчеством провоцирует мысли, чувства в других, может стать только человек, который все вокруг себя любит – природу, людей, архитектуру, весь мир. Который живо это воспринимает, через себя пропускает и выдает на свои холсты.
– Вспомнилась фраза французского философа и писателя Жан-Поль Сартра “У человека в душе дыра размером с Бога, и каждый заполняет её, как может”. А художник затем – передает это на холсты.
– Да, именно так. Основа творчества – это работа над собой, осознание происходящего. В истории всегда оставались художники-интеллектуалы. А те, кто продается на барахолках по цене копеек, только отражают действительность. Если художник заполнил дырку между Богом и собой переживаниями, основанной на работе над собой, сжал это и выплеснул в картину, она будет светиться и не оставит равнодушным. Потому что туда заложена душевная энергия.
– Расскажите, как Вы зарабатывали в студенческие годы?
– Можно было пойти по школам и оформить какой-нибудь тематический уголок, стенд, например, посвященный революции. Были “халтуры”, никак не связанные с искусством: например, мы, художники, по ночам разгружали вагоны на минской товарной станции. Там отлично платили: за разгрузку одного вагона каждому могли дать по 10 рублей – это можно полмесяца жить за ночь работы.
А можно было заработать и по-другому. Мы как молодые художники читали разные журналы и знали мировую моду, как люди одеваются. Ничего такого в Советском Союзе не было, все было довольно примитивно. Мы же искали способы выглядеть не так кондово, как остальные.
Первые мои заработки связаны с открытием: если к обычным советским джинсам пришить западную лейблу, они сразу воспринимаются как нечто солидное. В моей группе был очень талантливый парень Саша Мороз, который научил меня выжигать на коже такие лейблы. Однажды, стоя в очереди в магазине “Спорттовары” в Минске, я увидел кожаное крепление для лыж – шикарная кожа и такого цвета, как надо. Я скупил все, они стоили копейки. И начал рисовать на них Montana, Levi Strauss и другие. Сначала выжигателем, а потом – несмываемым тонким фломастером. И люди покупали эти маленькие штуки за три рубля, а с одной полоски крепления получалось 5 лейблов. Невероятный оборот!
Потом я пошел дальше, начал делать “фирменные” майки: обычную советскую майку варил в тазике с анилиновым красителем, потом закреплял полученный цвет уксусом или солью. Затем, когда все высохнет, набивал трафарет, подсмотренный в западном журнале. Я ходил в Ленинскую библиотеку в Минске, где были разнообразные журналы со всего мира по дизайну и искусству, брал эти журналы и на кальку перерисовывал разные фирменные знаки, вырезал трафарет и набивал на майках.
Майка стоила 2 рубля 20 копеек, краситель – копеек 40, на одной таблетке красителя можно сварить три майки. После другой краской набиваешь трафарет – и майка стоит 10-15 рублей. Их отрывали с руками. Я приезжал летом в деревню и не хотел этим заниматься, но местные пацаны, на 5-7 лет старше меня, видели, что на мне одето, приходили и просили: слушай, малый, сделай такое же и мне. А на те времена за три рубля студенту можно спокойно жить три дня.
Случались и курьезы. Мы делали лейблы и не всегда знали, что они означают. Например, в деревне отбивал всем майки с надписью “Альветти”, а это оказалось фирма, выпускавшая пишущие машинки. Самая крутая моя майка – темно-вишневого цвета с выбитой белой булавкой и надписью “Панк-рок”. У меня в деревне еще даже не знали, что такое панк.
А потом мы обнаружили, что есть советские байковые зимние мужские футболки. Они были очень качественные, хлопчатобумажные, но цвет был ужасный. Мы их тоже варили, набивали трафареты, и эти футболки уходили уже минимум 25, а то и 50 рублей.
В то время джинсы на Комаровском рынке с рук стоили 180 рублей, а то и 240, и народ покупал. После армии у меня зарплата была 105 рублей. Сам я никогда таких джинсов не покупал, так как считал, что приобретать брюки за 9 стипендий – это абсурд. Я сам шил себе стильные брюки, подсмотренные на западных образцах, выдумывал фирменные лейблы.
– У Вас была возможность остаться жить и работать в Минске. Как Вы попали в Гродно? В этом случайно женщина не замешана?
– Я впервые приехал в Гродно в 1984 году по приглашению своей подруги, с которой учился. Был очень жаркий август, я ходил по сомлевшему городу и был невероятно впечатлён сохранённой архитектурой, красивыми улочками, тут ощущался дух истории. Я влюбился в этот город. По окончании учёбы в училище я добился распределения именно в Гродно. Музей истории религии, где я работал, был очень продвинутым, одним из лучших в стране, и я на 7 лет казался в самом центре Гродно и культурной жизни (на фото – музей находился в помещении православного монастыря – прим. авт.). В 1991 году я вместе с друзьями открыл в музее первый частный бар в Гродно “Кляштар”, который сразу же полюбили журналисты, творческие люди. Тогда была антиалкогольная кампания Горбачева, а у нас был алкоголь со всего мира. И самый лучший кофе. Через два года музей отдали православной церкви, некоторые “верующие” кинулись выносить всё из музея, и даже доходило до драк с сотрудниками, чтобы защитить музейные экспонаты.
“Если у нас случился такой президент, как не взяться за карандаш?”
– В Гродно Вы работали оформителем в Музее истории религии, затем – главным художником в театре кукол…
– Первый мой спектакль “Пришелец”, поставленный в театре кукол по пьесе французского писателя Макса Эйроля, стал в 1997 году спектаклем года Беларуси. Мы записали спектакль на видеокассету и отправили Эйролю, у которого был свой частный театр. Он был так поражён, что пригласил нас во Францию, где мы гастролировали две недели и имели невероятный успех. Я тогда мог спокойно остаться во Франции, у меня даже было место работы. Когда спектакль посмотрели французские чиновники, неожиданно для нас пришел транш от Министерства культуры Франции, который мы разделили на всех.
– Приблизительно в это время вы начинаете рисовать политические карикатуры в газете “Погоня”. Зачем Вам это было нужно? У Вас был успех в театре, большое количество персональных выставок, в том числе за рубежом, например, в Миндене (Германия)?
– Вот тут и проявилось комсомольское советское воспитание: нельзя быть равнодушным к тому, что происходит в твоей жизни. Ты всегда должен быть в первых рядах строительство чего-то нового. В 1988 году я присоединился к движению БНФ. И когда к власти пришел Лукашенко со своей шайкой, я не принял этого и сразу пошел в открытые конфронтацию. В 1994 году я два раза прервал предвыборный митинг Лукашенко в Гродно – свистел в пальцы и кричал на него. Меня “повязала” милиция, заломила руки и повела в участок. Это увидел Николай Маркевич, он тогда был депутатом Верховного совета 12 созыва, подскочил к нам со своим депутатского удостоверением и забрал меня. Так я попал в газету “Погоня” (Николай Маркевич был основателем и главным редактором издания – прим. авт.)
Отец в детстве часто покупал журналы “Крокодил”, “Вожык”, он страшно любил карикатуры. Он был в душе антисоветчиком, и поэтому приобретал и читал сатиру на советский строй. Также он выписывал газету “Труд”, и там тоже были карикатуры на последней странице. Я их вырезал и собирал, мне было интересно, как это люди так видят и рисуют. Все это повлияло на формирование моего юмористического взгляда на действительность. И если у нас случился такой президент, как не взяться за карандаш? Появились идеи, я зарисовал и принес Николаю Маркевичу в газету. Он был в восторге. У меня проснулся азарт – так и понеслось.
Я рисую карикатуры до сих пор, идей хватает, я могу любое, самое серьезное событие вывернуть так, чтобы над ним все смеялись. Мне иногда говорят – как можно над этим смеяться, богохульствовать. Но серьезное и смешное – две стороны одной медали. Я через юмор, не пошло показываю другой взгляд на серьезные вещи, это заставляет думать, исчезает односторонность. В мире нет однозначных событий.
“Я всегда любил бродить по гродненским дворикам, из одного столетия в другое. У них своя особенная атмосфера”.
“Несовершенная власть всегда будет бояться смеха, ведь юмор не оставляет шансов надувать щеки”
– 2 марта 1999 года одновременно в редакции газеты “Погоня”, объединении “Ратуша” и кукольном театре прошли обыски. КГБ и милиция снизу доверху перевернули Вашу квартиру в поисках “информационных материалов, связанных с альтернативными выборами, карикатуры и другую печатную продукцию”. История со штурмом кукольного театра в поисках брошюры с карикатурами на Лукашенко тянет на сценарий для боевика. В 1999 году Вы подверглись судебному преследованию за свои карикатуры, и только благодаря вмешательству международного сообщества избежали тюремного заключения. Как сегодня смотрите на те события? На Ваш взгляд, почему политики так боятся юмора и шуток в свой адрес, если так нервно реагируют?
– Когда к Лукашенко попала моя брошюра с карикатурами на него, он прислал группу КГБ, которая перевернула весь Гродно в её поисках. Если бы я был президентом-диктатором в какой-нибудь стране, и со мной случилась подобная ситуация, я бы приказал схватить карикатуриста и… наградить его. И этим отбил бы желание у своих подчинённых бояться смеха. Это освободило бы всех.
Всё, что связано с политикой, – это обман. Политики навязывают людям свои взгляды, думая, что они лучше знают, куда нужно двигаться народу. И если ты вдруг любую позицию начинаешь подвергать смеху, политики начинают понимать, что все, что они говорят, это бравада, высосанная из пальца. Самая мощная и единая для всего человечества идея – теологическая, идея Бога, который есть любовь. Все записано в Библии, какие тут еще нужны политики, которые хотят нас куда-то вести? Живите согласно Библии, любите друг друга – всё. Такая политическая формула должна быть для всех президентов. И не надо никакой оппозиции. А политики относятся к народу не с любовью, а с точки зрения личной выгоды.
Все такие невероятно умные, такие противоположные, оппозиционные, но всех в итоге можно найти в постели с женщиной. Так что есть центр Вселенной и самая правда? Это постель с женщиной. Любовь. Все остальное – мишура.
Для того, чтобы победить Лукашенко, его нужно полюбить. Осмыслить, что это несчастный запуганный мальчик, которого в его дворе в деревне на белорусском языке травили за цыганское происхождение. Те мальчишки из детства доказали ему, что он не белорус. Отсюда все нынешние беды Беларуси.
– В советские времена за шутки про Сталина могли расстрелять. Если брать США, там каждый вечер показывают шоу, где шутят над президентом и другими политиками. Есть ли связь между уровнем развития общества, государства, политической системы и отношением властей к политическому юмору?
– Если власть боится шуток, она надутая. Уверенная в себе власть всегда нормально воспринимает шутки в свой адрес. Да, мы не идеальны, значит, есть повод пошутить. Гельмут Коль (федеральный канцлер Германии 1982—1998 гг. – прим. авт.) покупал журналы со всего мира и собирал карикатуры на себя. Карикатуры, шутки позволяют посмотреть на себя со стороны и не делать ошибок. Несовершенная власть всегда будет бояться смеха, ведь юмор не оставляет шансов надувать щеки. Чем выше общественное самосознание, чем сильнее и интеллектуальнее власть в государстве, тем меньше она боится шуток. Раньше короли специально держали при себе шутов с острым умом, ведь смех, шутка стирает все шелуху, гордыню и показывает действительность с другой стороны. Юмор очищает общество, люди понимают, как не надо делать. Если человек не воспринимает шуток, он всегда дойдет до насилия.
Шутки в свой адрес я всегда анализирую – может, действительно, у меня есть какой-то недостаток. Хотя конечно, шутки бывают болезненные. Я очень сурово шучу над своими друзьями и знакомыми.
– По-вашему, изменились ли взгляды Лукашенко на политический юмор сегодня?
– Да. Тот Лукашенко, который был в 1990-е годы, и тот что сейчас – это небо и земля. Но. Короля лепит свита. Почему наш король всегда голый? Потому что его свита хлопает и говорит, что он одет. Сегодня окружение Лукашенко боится вызвать его возмущение, поэтому перестраховывается. Чиновники на местах страшно запуганные и всего боятся, а вдруг, если я не отреагирую на карикатуру, меня уволят? Лукашенко сам себя окружил подхалимами, которые готовы пойти на все, чтобы ему угодить. При этом он сам хорошо осознает, что его же свита его первая и утопит.
– Можно ли смеяться над всем? Приведу в пример террористический акт в редакции французского сатирического журнала Charlie Hebdo, известного своими провокационными карикатурами, в том числе на пророка Мухаммеда. Тогда погибло 12 человек, было ранено 11. Есть ли темы, на которые Вы никогда не будете шутить?
– Нет. Потому что никто не знает истины. Возможно, самая непристойная вещь – шутить над религией. Но Бог, Иисус – это лишь символы, придуманные людьми. Иисус – сын Марии, человек, значит, его касается и юмор.
Религии придумал не Бог, религии придумали люди, так почему над ними не посмеяться? Иисус, тот же Мухаммед были лучшими в истории юмористами.
Все подвергается смеху. Рождение ребенка, секс…
– Смерть.
– И она тоже.
– А убийство? Или, например, Куропаты?
– Смеху подвергаются убийцы – то есть субъекты. Это конечно ужас, но зная анекдоты о Второй мировой войне, газовых камерах…
– Вы знаете анекдоты про газовые камеры?
– Море. Однажды я разговаривал с протестантскими пасторами, немцами, которые во время войны были вермахтовцами. И я им рассказывал анекдоты про концлагеря. Они были шокированы. Один из них сказал другому – наверное, этот народ выше нас к Богу, потому что мы еще не можем пережить то, что натворили, а они, жертвы, уже смеются над этим.
Смех освобождает от глупости. Самые большие глупости делаются с серьезным выражением лица.
“Властные функционеры в культуре – это засилье двоечников и троечников”
– У Вас были успехи в театральной сценографии, в 1998 году Вы стали лучшим сценографом Беларуси. Создание пространства спектакля – очень интересно. Не жалеете, что не реализовались в этом направлении?
– Я не могу работать только в одном направлении, я человек с широкими взглядами, меня интересуют самые разные вещи. У меня никогда не было желания найти себе уголок, забиться в нем и тихо жить. Я как странник, который открыл Америку, но этого мало, он идет все дальше и дальше.
Да, я достиг определенного уровня в театре, но меняются условия, атмосфера. Пришел новый директор, он мне не понравился. Я решил не терять свое время и пошел дальше. То же самое случалось с драматическим театром.
Справка. Алесь Суров с 2009 по 2014 работал главным художником в Гродненском областном драматическом театре. Является автором сценографии и костюмов к спектаклю “Полет над гнездом кукушки” Д.Вассермана, который получил главный приз XIV Международного фестиваля «Балтийский дом» в Санкт-Петербурге (Россия, 2012 г).
Мне очень нравилась театральная жизнь. Но условия сложились так, что нужно было бороться с властями театра, общей ситуацией в белорусской культуре, и я начал чувствовать, что будто иду в смоле, стало трудно создавать. Я все бросил и пошел дальше, и ни о чем не жалею. У меня всегда, где бы я ни работал, были параллельные личные проекты. И это есть истинный я.
– Вам было сложно работать в государственном учреждении?
– Я занимался дурацкой работой. Отчеты, планы – все то, что никак не связано с искусством. Ставить комедии, чтобы затягивать народ, зарабатывать деньги… От настоящего театра это так далеко. Тот, кто должен поддерживать, финансировать театральное искусство, вообще не понимает, что это такое и каким театр должен быть. Властные функционеры в культуре – это засилье двоечников и троечников.
В облисполкоме была комиссия, которая на заседании решала, соответствую ли я своей должности главного художника театра. И комиссия мне задавала такие дурацкие вопросы. Если это люди, которые собираются подтвердить мою компетентность, то мало-мальски должны понимать, из чего состоят мои функции. Поэтому я откровенно над ними издевался, потому что как можно серьезно отвечать на вопросы, которые не касаются дела.
Заглянули в мастерскую художника, где нас встретила местная “хозяйка” – кошка Пани Тэкля.
“Очень многое в современном искусстве навязывается менеджерами”
– Как оцените сегодняшний художественный рынок в Беларуси? И как найти баланс между творчеством и зарабатыванием денег? Многие видят в этом тонкую грань, о которую легко споткнуться.
– Вся деятельность человека, искусство или нет, – это зарабатывание денег. Апологетом чистого искусства можно быть только в монастыре, где тебя кормят, поят, одевают, а ты можешь писать картины, которые тебе вздумается. Если ты живешь в обществе и хочешь быть им услышанным, ты должен говорить на его языке, и не стоит самонадеянно думать, что ты лучше всех всё понимаешь. Леонардо да Винчи, Рембрандт, другие великие художники – они за деньги делали то, что им заказывали, но на таком высоком уровне, что мы и сегодня восхищаемся их работами. В этом и есть высокое искусство. Ты делаешь заказ за деньги, но так, что твоё искусство влияет на людей и после твоей смерти, не теряя актуальности.
У нас нет западного рынка, и нет тех требований. У нас свой рынок, я продаю на нём свои картины. Если бы я жил на Западе, то не писал бы так много реалистичных работ, а больше абстракций.
– Почему?
– Абстракции там лучше воспринимаются. Для меня абстракция – это застывшая музыка в красках, такой дзен. Когда смотришь на хорошую абстрактную работу, появляется ощущение, что ты вне вселенной. Но я не могу на таком языке разговаривать со своим народом, потому доношу свои мысли по-другому.
– А как вы относитесь к попсовой “жвачке”? Должно ли искусство опускаться до уровня массовой аудитории, или наоборот – подтягивать ее к более высокому уровню? Должно ли искусство воспитывать аудиторию или быть ее лакеем – давать то, что она хочет?
– Во все времена была пошлость и было высокое, философское. Сейчас благодаря СМИ и интернету мы просто больше видим. Но как существует высокая народная философия в поговорках, песнях, так же существуют и пошлые низменные частушки. Сегодня все бросились зарабатывать деньги, но вся мишура как быстро возникла, так же быстро исчезнет. Это как пена на море. Но под пеной есть вода, а она всегда стабильна.
– Вы сказали, что если бы жили на западе, то рисовали бы абстракции. С белорусами нужно говорить на языке реалистического искусства. Согласны ли Вы с тем, что национальная составляющая влияет на творчество художников и на восприятие их работ аудиторией?
– На самом деле нет. На западе люди воспринимают и то, и другое искусство, просто они более подготовлены, имеют больше информации. Очень многое в современном искусстве навязывается менеджерами, теми, кто управляет искусством, зарабатывает на нем. Если ты делаешь настоящее искусство, создаешь гармонию, оно будет понятно любому человеку в любые времена. Возьмем пример Малевича, его “Черный квадрат” и супрематизм. С точки зрения искусства ради искусства – это прорыв, но с точки зрения восприятия искусства – Малевич не понятен как белорусам, так и западной аудитории.
Я могу выставить некоторые свои работы в Африке, и они найдут своих сторонников, хотя я сделал их в Беларуси. В 1994-1995 гг я открыл для себя искусство австралийских аборигенов, им дали холсты и краски, и они нарисовали такое, что я до сих пор под впечатлением. Там заложена особая энергия, которую я понимаю. В этом ключ.
– Что Вы скажете о белорусской художественной тусовке? У белорусских журналистов, например, есть разделение на государственных и независимых. Есть ли подобное разделение у белорусских художников?
– У нас немного по-другому. В советские времена идеологические художники и андеграундные друг друга воспринимали объективно, главным критерием было насколько профессионально ты работаешь. И так иногда было: он лизака задниц коммунистов, подхалим и сволочь, но какие работы он делает! У нас в Беларуси, и в частности в Гродно, доброжелательная атмосфера друг к другу. Частная зависть конечно есть, но проявлять снобизм стало как-то неприлично. Есть разделение: ты профессионал или не профессионал.
– Насколько в Беларуси благоприятная, подходящая атмосфера для художников? Организовать выставку, продать работы?
– Сегодняшняя экономическая ситуация заставляет людей меньше думать об искусстве. Хотя в 90-е годы, когда у людей не было денег, они все равно приобретали работы художников, так как искали в этом эмоциональную подпитку. Сейчас денег больше, но и соблазнов больше. Люди сейчас обратились к материальному миру, попсе. На Западе еще хуже: народ настолько наелся всего, что будь ты гением, тебя проигнорируют, если только у тебя нет грамотного пиарщика. Они могут рассматривать с одинаковой любопытством примитивщика и профессионала.
Если ты нарисуешь вещь, которая не оставляет равнодушным, то она найдет своего покупателя.
“Многие люди, которые имеют миллионы долларов, менее счастливы, чем я”
– Кто-то рисует для себя, кто-то зарабатывает деньги, кто-то хочет прославиться. А Вы для чего рисуете?
– Я просто по-другому не умею жить. У меня были десятки возможностей уйти в бизнес, но нет. У врачей есть главный принцип “Не навреди”, так и у меня – не навреди природе, другим людям. И самому себе. А я выйду из состояния гармонии, если буду пытаться стать кем-то другим. Меня тянет рисовать с раннего детства. Я не могу это предать, ведь только рисуя и создавая, я чувствую счастье и невероятную гармонию с собой и миром. А если еще это после приносит деньги, то добавляется и материальная радость.
Я постоянно кайфую. Когда рисую – от осознания того, что создаю, когда вижу результат своей работы, что получилось то, что я хотел, потом – продавая картину. И это непрерывный процесс, потому что я постоянно рисую. Думаю, что многие люди, которые имеют миллионы долларов, могут себе позволить яхты, менее счастливы, чем я, потому что я беззаботно живу, делаю только то, что хочу, и ни о чем не жалею. Я могу себе все позволить.
– И даже блюдо за 1000 долларов?
– Это надуманная вещь. Я могу пожарить себе такую яичницу со шкварками, что по ощущению вкуса и кайфа от еды я почувствую счастье равно такое, как человек, который попробует блюдо за сумасшедшие деньги. Чувство счастья у людей одинаковое: у бедняка, который случайно нашел бутылку водки, и миллионера, который заработал очередной миллион. А к ощущению счастья другого порядка, счастья своей принадлежности к миру, можно прийти только через искусство.
– Вы известны своим юмором и позитивным отношением к жизни. А бывают ли у Вас депрессии?
– У меня не бывает депрессий, но бывают тупиковые ситуации, когда я устаю искать деньги для семьи. Если нет продаж, и ты должен где-то найти деньги, чтобы прожить. Это грусть и усталость, но не депрессия. Но это быстро проходит. Моя мама всегда говорила “Глаза боятся, руки делают”, будет день – будет пища, двигайся дальше. Даже если бы я оказался на острове один, то ничего страшного – за то время, что мне осталось до смерти, я бы кайфанул.
Я попал в советскую армию, в танковую дивизию, там все ныли, страдали, была страшная дедовщина. У меня не было проблем, я знал, что это только на два года. Я в первый день в Марьиной Горке побил “деда”. И “вырубил” не абы кого, а минчанина. Как это “дух” осмелился поднять руку на “деда”? Остальным сказал, что если кто ко мне полезет – будет то же самое. У меня всегда была такая жесткая позиция. Я никогда не ныл – из-за условий, которые там были, трудностей (мы например жили в лесу в палатках в 30-ти градусный мороз), потому что знал, что это не на всегда.
Всё проходит. У меня даже не было не пераживаемой трагедии первой любви. Я начитался книжек и знал, что первая любовь проходит, я был к такому морально готов.
– Художникам довольно часто задают пошлые вопросы о музах. Но мы сегодня так много говорили о силе, которая превыше всего, – любви. Действительно ли сексуальная энергия, энергия женщины – это движущая сила в искусстве и в жизни?
– Художники, да и все творческие люди умеют преобразовывать сексуальную, эротическую энергию в творческую. Есть несколько стадий, который проходит художник в осознании любви. Первая – примитивная, заданная физиологией, когда мужчину начинает будоражить чувство к женщине. Она толкает на поступки. У творческого человека это выплёскивается на холст, в книгу. Вторая фаза – когда через любовь ты начинаешь воспринимать мир, начинаешь видеть красоту вокруг себя и чувствовать вкус жизни. Это вдохновляет ещё больше. Далее идет уровень любви к миру, Богу и Бога к тебе.
Женщина по сути – это божество, центр энергии, которая провоцирует, дает толчок к творчеству и развитию. Для мужчины ничего не может быть красивее и вкуснее, чем женщина.
