Tag Archives: Холокост

Виталий Портников. Памяти писателя Григория Кановича

21 января 2023

Улыбнись нам, Господи! Памяти писателя Григория Кановича

Григорий Канович
Григорий Канович

После Второй мировой войны от литовских евреев, “литваков”, создавших свой неповторимый мир бесхитростных мудрецов, осталось лишь воспоминание, лишь тень народа. Канович пытался быть всеми ими – сгоревшими, замученными, исчезнувшими. В антисемитской стране он не строил пафосный мемориал, он стал душой этого исчезнувшего народа. Это было даже не призвание, это была миссия.

Григорий Канович

Яков Семёнович Канович (настоящее имя Григория Кановича) родился в июне 1929 года в Ионаве, в семье портного, в 1953 году окончил историко-филологический факультет Вильнюсского университета.

Печататься начал с 1949 года. Автор сборников стихов на русском языке, литературных эпиграмм и пародий на литовском языке. Кановичу принадлежат около 30 пьес и киносценариев (некоторые написаны в соавторстве) на темы современности. Выступал и как переводчик художественной прозы с литовского языка и идиша на русский.

Проза Кановича на русском языке почти вся посвящена жизни литовского еврейства. В 1989-1993 годах возглавлял еврейскую общину Литвы. Избирался народным депутатом СССР в 1989-1991 годах. Репатриировался в Израиль в 1993 году.

За заслуги в области культуры в 1995 году награждён одним из высших орденов Литвы – Командорским крестом орденом Великого князя Литовского Гядиминаса. Лауреат премии Союза писателей Израиля, премии Правительства Литвы в области культуры и искусства, Национальной премии Литвы по культуре и искусству.

Он был чужим для русских писателей, потому что писал о евреях

Конечно же, как и за любую миссию, которая расходилась с “генеральной линией”, ему пришлось пожертвовать большой писательской карьерой. До перестройки его разрешали издавать только в родной Литве – собственно, так я впервые и познакомился с его творчеством, когда отстоял в одном из книжных магазинов Вильнюса очередь за его его романом-притчей “Слезы и молитвы дураков”.

Он был чужим для русских писателей, потому что писал о евреях. И он был чужим для еврейских писателей, потому что писал о тех евреях, которых советская литература не хотела знать и замечать – о евреях Книги и поступка, о евреях, которые не только не стыдились своего происхождения, но и не считали себя “младшими братьями”, не хотели угождать “старшему брату”, рассказывать ему глупые анекдоты и делиться кулинарными рецептами.

Еврей и гражданин. "Пятикнижие" Григория Кановича

СМОТРИ ТАКЖЕ

Еврей и гражданин

Но он был своим для нас – для тех, кто не хотел утратить себя под давлением отупляющего режима, для тех, кто верил, что каждый народ заслуживает своей книги, своей памяти, своего государства. Евреи – не исключение. И литовцы – не исключение. И украинцы – не исключение.

Это, собственно, именно то, что может дать человеку в смутные времена великая литература – чувство гордости, чувство самоуважение, ощущение перспективы.

Он возвращал нас в библейские времена, во времена притч и пророков

Канович писал о трагедии, но о трагедии людей, которые даже перед лицом неизбежной гибели не утрачивали ни чувства собственного достоинства, ни чувства причастности к своему народу и своей цивилизации. Он возвращал нас в библейские времена, во времена притч и пророков. Мы, его читатели, чувствовали себя людьми, мы чувствовали себя сильными. Мы чувствовали себя в полете.

Уже спустя годы он рассказал мне, что желание писать именно так появилось у него тогда, когда он увидел картины Марка Шагала, физически ощутил этот полет души над старым местечком – и решил, что полет в живописи может стать полетом в литературе. Возможно, именно поэтому один из его романов называется так точно – “Улыбнись нам, Господи” – потому что герой Кановича, исчезнувший и сожженный герой, в своем полете не может не встретиться с ангелами и не увидеть улыбки Бога.

Он умер, когда трагические переживания его героев стали реальными переживаниями новых поколений

Понимание масштабов его творчества и его личности приходит только сейчас, когда его романы переводятся на языки “больших” литератур, когда его читатели, люди разных национальностей, совсем иначе воспринимают его героев и то непростое время, которое стало их последними десятилетиями. Мы искали в них себя – и, возможно, именно потому себя и не потеряли. И, возможно, именно поэтому не утрачиваем веру в торжество человечности даже в эти смутные времена бомбежек, изнасилований и детоубийств, потому что души сожженных и замученных заставляют нас жить за себя и за других и бороться за себя и за других. Но как бы мы узнали этих людей, таких простых, таких мудрых и таких искренних, если бы не Григорий Канович?

Мальчик военного времени, спасенный своими родителями от смерти, он вернулся в страну, привыкшую жить от войны до войны и от теракта до теракта. Он умер, когда трагические переживания его героев стали реальными переживаниями новых поколений, теряющих своих мужей, детей и родителей в пожарах новой войны. Тогда, когда пережившие Холокост украинские евреи замерзают в подвалах, прячась от бомбежек, или умирают в собственных квартирах от ракетных ударов. Тогда, когда уже его сын организовывает концерты в Ирпене и Буче.

Концерты для выживших.

Но, с другой стороны, и все творчество Григория Кановича было таким концертом для выживших – ноктюрном на одной струне, напоминавшим, что творец не сдается никогда. Никогда. Даже когда его лишают народа. Даже когда его пытаются лишить читателя. Даже когда надежды на то, что слово может победить зло, меркнут.

И именно поэтому зло проигрывает. Вопреки всему побеждает пожилой музыкант, который не расстается со своей скрипкой до самой последней минуты. Музыкант, который не забывает о погибших и играет для выживших.

Но чтобы мы выжили, чтобы мы остались самими собой, чтобы мы сохранили память, чтобы мы победили, мелодия должна звучать.

Источник

Виталий Портников

Опубликовано 23.01.2023  10:37

Инесса Ганкина. Беларусь культурная. Быть художником

Накануне очередного учебного года мои мысли и чувства непроизвольно возвращаются к личному длительному преподавательскому опыту. Я из тех учителей, с которыми выпускники продолжают общаться спустя десятилетия после окончания школы. Конечно, речь идет не обо всех многочисленных юношах и девушках, с которыми свела судьба, а о немногих «избранных», с кем совпали ценности, интересы, профессия, а главное — с кем отношения выстраиваются  на абсолютно новом уровне: опыте общения двух взрослых независимых личностей. В этом случае разница в возрасте не имеет никакого значения, а единственно важным становится масштаб личности собеседника. Сегодня я хочу представить уважаемым читателям одну из таких собеседниц – Христину Высоцкую.

Начнем, как принято, с фактов творческой биографии.

Христина Высоцкая (1992 г., Минск) – художник ДПИ (текстиль), преподаватель, магистр искусствоведения, член Белорусского союза художников, член Международной ассоциации «Европейская текстильная сеть» (г. Вена, Австрия), в настоящее время готовится к защите кандидатской диссертации и работает старшим преподавателем  кафедры декоративно-прикладного искусства и костюма Белорусской государственной академии искусств.

Обладатель дипломов престижных международных выставок в Республике Беларусь, России, Украине и Литве. Участник многочисленных международных выставок в Республике Беларусь, Италии, России, США. За время творческой деятельности прошло 10 персональных выставок (8 — в Республике Беларусь, 2 — в Италии).

Куратор 13 выставок в Республике Беларусь.

В мастерской (фото из личного архива Христины Высоцкой)

Для читателей, далеких от области выставочной деятельности, хочу пояснить, что участник любой выставки проходит строжайший конкурсный отбор, персональная выставка – это событие в жизни любого художника, дипломами по результатам выставки награждают единиц, а уж работа куратора  выставки требует обладания навыками  организаторской деятельности, способности создания концепции и воплощения своей идеи в выставочном пространстве.

На мой взгляд, такой творческой биографии хватило бы для человека совсем другого возраста, но для полноты картины еще несколько фактов о героине этого интервью: Христина владеет русским, белорусским, английским, французским, итальянским языками,  танцует фламенко и линди-хоп, блюз (каждому из этих танцевальных стилей она уделила шесть лет жизни, занимаясь параллельно в двух танцевальных студиях).  Сейчас пора дать слово самой Христине.

И. Г. Как ты решила, что твоя миссия на земле – это быть художником?

Х. В. Я с детства рисовала, но не думала, что буду профессиональным художником. Я родилась в семье инженеров,  художников в семье нет, но появилась потребность визуализировать свои эмоции.  Родители с детства всегда занимались и мной, и сестрой, следили за тем, чтобы у нас была куча кружков, музыкальная школа,  художественная студия, чтобы мы были при деле и развивались  в разных направлениях. Получается, что одновременно со школой, со всеми физиками, математиками и МХК, и у меня, и у сестры (мы занимались параллельно одним и тем же, только каждый по-своему),  была возможность попробовать себя в разных сферах еще в школе. Окончательно я приняла решение  в середине одиннадцатого класса. Просто почувствовала, что  у меня  есть мечта, которая зарождается и напоминает о себе все чаще и чаще.

И. Г. Расскажи об этом важнейшем в жизни решении подробнее, ведь множество людей стоят перед подобным выбором.

Х. В. Это был декабрь 2009 г., когда я поняла, что пора принимать какие-то очень смелые решения и я решила, что надо поступать в Белорусскую государственную академию искусств, но нужна поддержка ближнего окружения. В семье мне сказали: «Если хочешь, то пробуй…».  Я помню, как мама сказала: «Я вижу, что ты склоняешься к этому выбору, давай узнаем, что для этого нужно». Важно, что никто за меня решения не принимал. Я помню, что подошла к вам, для меня было важно узнать, что вы по этому поводу думаете.  Я даже не ожидала, вы увидели больше возможностей, чем я тогда понимала о будущей работе. Я запомнила, как вы объяснили, что можно и в театре работать, и выставки делать.  У меня был еще вопрос: «какую именно специальность выбрать?» Ведь академия искусств – это абстрактно, а что именно?  Начинаешь реально взвешивать свои силы, с чем именно хочется связать свою жизнь. У меня получилось сразу, что я не рассматривала художественный факультет, потому что там необходима очень длительная предварительная подготовка: для поступления необходимо много лет заниматься академическим рисунком, а кроме того, это просто не то, что мне нужно.  Дизайн и тогда, и сейчас, это было то, куда поступали все, но я не тот человек, который идет вслед за другими.  У меня было от противного — если все в дизайн, то я точно туда не пойду. Остается декоративно-прикладное искусство. У меня  сложилось так, что   с 12 до 15 лет я занималась в детской художественной студии “Майстэрня” учреждения Дворец внешкольной работы “Золак” одновременно по двум направлениям: керамике и росписи по дереву. На самом деле, когда начинаешь думать, какие предпосылки, то понимаешь, что родители вложились в меня в этом плане. Как я говорила,  они развивали мои способности по всем направлениям. Точно так же у меня могла возникнуть идея, что я хочу поступать в Академию музыки, ведь я успешно окончила музыкальную школу.

Я пришла на подготовительные курсы за полгода до поступления и  была уверена, что за полгода подготовлюсь, хотя меня настраивали в студии, что «ты в первый раз не поступишь…». Меня вообще такая модель не устраивает — ты готовься, паши, но ты не добьешься. У меня все внутри горело, но как же так, какой второй или третий раз… Я всегда настроена на положительный результат.

Замечу как профессиональный психолог, что это одна из важнейших личностных черт для успеха в любой сфере деятельности. Ведь сколько несостоявшихся профессиональных судеб связано даже не с неадекватной самооценкой, а именно с этой пресловутой «выученной беспомощностью», когда еще в раннем детстве ребенку внушают: «не берись», «у тебя все равно не получится», «не жди от жизни многого». Но вернемся к нашему интервью.

И. Г. Прежде чем перейти к обучению в академии, давай поговорим о твоем гимназическом опыте. Что и кто остались в памяти?

Х. В. Я пришла в  гимназию №21 г. Минска в 9-м классе и сразу почувствовала отношение к ученику как к самостоятельной  личности, которую очень важно развивать, вкладываться в ее становление.  Очень уважительное было отношение. Так получилось, что когда я пришла в гимназию, то, естественно, никого не знала, а с Александром Васильевичем Федоренко – учителем физики и астрономии — контакт получился сразу. Он знал, что я до этого участвовала в олимпиадах, и запомнил мою фамилию. Я очень быстро влилась в атмосферу олимпиад и научных работ.  Общение  с преподавателем было очень неформальное, он никогда не выстраивал стену между собой и учениками, а, наоборот, создавал атмосферу доверия.  Я с теплотой вспоминаю, как мы делали научные работы, когда на три-четыре часа еще оставались после уроков, чтобы проводить эксперимент  и обрабатывать его результаты. Было очень атмосферно и, главное,  ему самому было интересно. Это то, что заряжает энергией. Мне кажется, что я такое же отношение использую в работе со своими студентами.

Не обошла Христина вниманием и мой стиль преподавания, ведь мы встречались с ней и на уроках обществоведения, и на уроке, а потом факультативе МХК (мировой художественной культуры). Помню в связи с этим два момента: в девятом классе на обществоведении у меня был урок, посвященный истории Холокоста, а затем желающие написали дома эссе на эту непростую тему. Эссе Христины было очень небольшое по объему, но очень откровенное, с глубокими личными наблюдениями. Вторая история связана уже с одиннадцатым (выпускным) классом, когда небольшая группа учащихся фактически «потребовала» от меня факультатив по Мировой художественной культуре, который проходил в конце учебной недели и длился вместо положенного урока два, а то и больше академических часа… Мы смотрели там старые, в  том числе немые фильмы, обсуждали историю искусств ХХ века. А сейчас послушаем воспоминания Христины.

Вы учили думать на занятиях, ты никогда не знал, куда пойдет дискуссия, и она на самом деле была на уровне вуза. Всегда не хватало знаний по искусству, там тоже никогда не знала, что сегодня будет на занятиях.

И. Г. Сейчас логично от школьных преподавателей перейти к обучению в Белорусской государственной академии искусств . Кому из преподавателей этого престижного творческого вуза тебе хочется сказать спасибо?

Х. В. Первый, кого я встретила,  был Павел Петрович Бондарь – как-то жизнь тебе приносит правильных людей,  и ты настраиваешься на одну с ними волну.

Получилось так, что я пришла на подготовительные курсы, а Павел Петрович вел эти курсы много лет. Уже на втором занятии, когда увидел, что я делаю, он ко мне сразу проникся интересом. Когда я пришла поступать, то можно было выбрать «текстиль» или «костюм», но я понимала в душе, что не «костюм», что мне это не близко. Но я не говорила это Павлу Петровичу, хотя он уже в первый месяц начал меня «обрабатывать» на тему текстиля. Я понимала, что я пойду именно на текстиль. Я очень хорошо сдала специальные предметы, по двум композициям у меня были десятки.  Это  лучшие результаты из всех абитуриентов. Но вернемся к Павлу Петровичу. Его жизненное кредо – пропагандировать эксперимент. Он преподавал в формате мастер-класса, у него были  фирменные профессиональные фишки, и он показывал: «делайте вот так». Это и хорошо, и плохо, потому что все его студенты на выходе делают как он. Ситуация получается двоякая: с одной стороны, он поднял  тему эксперимента и раскрепощения, ведь никто в Беларуси не внес столько именно «в массы», с другой — такая передача из рук в руки немного эти руки связывает. Одно дело, когда художник сам работает, развивает, а другое — когда он говорит студентам: «Вот это моя фирменная фишка и вот я вам ее передаю», такое сейчас редко случается.  Для меня он внес в ткачество то, что это может быть не гладкий традиционный гобелен, а можно ткать грубыми фактурами, использовать смешение большого количества цветов в одной нити.  Это то, что он транслировал в своих работах, мне это оказалось очень по душе… Если бы не Павел Петрович, то я вряд ли бы занималась именно ткачеством…

Справка. Бондарь Павел Петрович — белорусский художник, работал в области гобелена и художественного оформления интерьеров, автор гобелена “Цветы”, триптиха “Купалье”, серии гобеленов-рушников “Туча”, “Прикосновение” и др., педагог и мастер-новатор изобретал полностью новые авторские приемы и техники. Последние годы жизни  он посвятил студентам кафедры текстиля и костюма Белорусской академии искусств, где работал преподавателем. Павел Бондарь оставил ценный теоретический и методический материал, среди них авторские гобелены-рушники.

Второй преподаватель, который очень помог моему профессиональному и личностному становлению, это  Маргарита Леонидовна Щемелева. У нас на втором курсе есть предмет «Арт-объект», который она как раз преподает.  Она раскрыла нам возможности объемного текстиля, но параллельно мы и с Павлом Петровичем занимались всем: объемами, инсталляциями. Установка была такая: «делай, а потом мы придумаем, как это подвесить или расположить». У Павла Петровича  и Маргариты Леонидовны была важнейшая установка, что студентами  надо заниматься. Это те преподаватели, которые вели активную  работу на каждом занятии. Мы дискутируем, работаем, обсуждаем, а потом  Павел Петрович сам брал  кисточку и  помогал, а Маргарита Леонидовна очень деликатно выводила тебя на решение.  Но при этом ты сам пройдешь этот путь, а не так, что тебе сразу дали готовый ответ.

Справка.  Маргарита Леонидовна Щемелёва – доцент кафедры костюма и текстиля Белорусской государственной академии искусств, занимается художественным ткачеством, работает в уникальной и сложнейшей технике ручного переплетения нитей на специальной деревянной раме, совмещает преподавательскую работу с плодотворной художественной деятельностью.

И. Г. Можно сказать, что тебе безусловно повезло с преподавателями, но для человека творческой профессии очень важны первые опыты самореализации: первый самостоятельный проект, участие в выставках и все остальное, что в дальнейшем станет сутью его жизни. Давай вспомним, как это было.

Х. В.  Я пришла в академию, у меня в принципе все получалось, но вопрос не в том, что у тебя получается в этом замкнутом пространстве, а в том, что с этим делать дальше? И куда себя приложить? Я очень быстро поняла, что это очень интересное, но странное направление.

Понятно, что когда ты приходишь в школу,  то тебя возьмут за ручку и отправят на конференцию. В вузе ты уже в какой-то степени сам по себе, ты сам должен быть инициатором.  У меня ум отчасти аналитический, не все там на чувствах. Папа мне начал немного «на мозги капать»: «А может быть, займемся еще декоративной штукатуркой, а то непонятно, что с этим потом делать».  Я поняла, что эту задачу надо как-то решить. Надо найти какой-то выход, и если мне его никто не показывает, то надо придумать его самому.

Выход получился интересным, стечение всех обстоятельств учебы привело к тому, что я начала участвовать в выставках уже на первом курсе:  то, что у меня внутри было. надо было все куда-то деть. Работа должна дойти до зрителей, иначе зачем это все делать. Первый курс прошел, и я почувствовала, что мне одной учебы мало. Я  искала возможности попробовать себя в разных художественных направлениях.  Это был период, когда я начала участвовать в выставках и параллельно заниматься ими как помощник куратора. Второе связано со знакомством с Ларисой Давидовной Финкельштейн. Был конец первого курса, мы познакомились на выставке, обменялись телефонами и началась большая эпопея…

В первый же день, когда мы встретились, она мне сказала: «Отлично, ты мне подходишь, пишем буклет для выставки». Я тогда вообще ничего не понимала. Как раз закончился первый курс, была остро нужна реализация, и тут как раз Ларисе Давидовне   понадобился помощник в этих делах.  Получилось, что шесть лет я была как бы секретарем. Эта была реальная возможность увидеть изнутри, как работает выставочная «кухня». Если ты не учишься на искусствоведа, то ты этого всего не знаешь. Сейчас я готовлю к защите кандидатскую диссертацию, тема которой  звучит так: “Современный художественный текстиль на биеннале и триеннале в странах Восточной Европы”, что как раз тесно связано с выставочной деятельностью, но тогда, на первом курсе, я этого не предполагала.  В нашем сотрудничестве надо было найти компромисс, это проверка на прочность — насколько ты терпелив, насколько ты видишь смысл… Я понимала, что если  в час ночи не буду оформлять этот текст, то у нас в Беларуси этому  нигде не научишься. Эти шесть лет сотрудничества были бесценны.

Лишнее говорить, что вся эта работа на протяжении шести лет была волонтерской, но Христина правильно оценила ситуацию и понимала, что если выпал шанс научиться чему-нибудь у мастера, то не воспользоваться этим шансом глупо.

Справка.  Лариса Давидовна Финкельштейн  — белорусский искусствовед, арт‐критик, галерист, педагог, автор и ведущая рубрик на радио и в печатных изданиях, эксподизайнер, куратор выставок, основатель первой белорусской галереи — Авторской некоммерческой концептуальной галереи «Брама». Автор концепции и арт-директор галереи «Брама». Член Белорусского Союза художников, Белорусского Союза дизайнеров, Белорусского Союза литературно-художественных критиков, член Международной ассоциации искусствоведов АИС (Москва). Живёт и работает в Минске.

И. Г. О твоем многолетнем сотрудничестве с галереей «Брама» знают многие, но есть в твоем творческом багаже один уникальный опыт. Давай поговорим подробнее об оформлении синагоги в Гродно.

Х. В. Изначально мне было невероятно интересно,  ведь ты в таком формате не работал, и страшно, потому что ты боишься не справиться.  Я боюсь, что не смогу выдать нужный результат. Я думаю, что у многих такое есть. Каких-то других страхов, связанных с тем, что это синагога, у меня не было. Ведь  у нас в семье и православные, и католики.  Мамина семья — из Западной Беларуси, папина — из Восточной, и мы вместе. У нас нет этих вопросов. Я не видела проблемы работы с представителями нехристианской конфессии, когда начинала работать. У меня есть задача, я должна в нее погрузиться, и я понимаю, что это серьезное дело. Я понимала, что нельзя подойти к делу поверхностно.  Я поняла, что надо вникнуть, и начала вникать. Было много мелких моментов, ведь я впервые в жизни работала с заказчиками.

Был директор музея – один человек, глава общины – другой человек,  а еще и раввин, в результате  получилось три заказчика. Все первоначальные договоренности были с директором, но мы приезжаем — и  заходит глава общины и смотрит на наши наброски на стене. Следует заметить, что под конец нашей работы у нас было полное взаимопонимание со всеми.

Этот опыт мне дал очень много как профессионалу: работа с заказчиком; погружение в тему, когда ты углубляешься в тему и делаешь цельный продукт; очень полезна была работа с форматом, с большим объемом.  Осенью на втором курсе я взяла сразу холст полтора метра,  просто переступила какую-то черту. Ведь до этого мы сделали огромную настенную роспись. (Христина работала с напарницей – однокурсницей Марцинкевич Екатериной Вячеславовной, но храбрости этих девушек можно только восхититься, там ведь и технология, и работа на лесах, и масса еще других невидимых миру слез.)

Но, пожалуй, самое главное – эта работа расширила наш кругозор. Это такой пласт культуры. Вот она рядом с тобой находится. Как ты узнаешь о тех же праздниках, об истории, о глубине? У нас главным объектом была карта Гродненщины с изображения синагог, многие из которых недействующие или вообще разрушенные. Нам дали список. Ты на него смотришь, ты читаешь  про историю синагог. У тебя все сжимается внутри, когда ты узнаешь: боже, а там сарай внутри  или там дерево внутри выросло. Ты понимаешь, что этого много, что это целая культура, мы смотрим на ее останки. Не важно, к какой религии ты сам относишься. Это общечеловеческое…

Карта синагог Гродненской обл. 

Фрагменты росписей

Еврейские праздники

Потом, через три года, я выступала на Лимуде в Витебске, где было еще большее погружение.  Все-таки в синагоге мы общались с ограниченным кругом людей и были  в стороне от еврейской жизни.  На Лимуде ситуация была странная и интересная, как приключение. У меня всего три дня Лимуда, и я погружусь, я искренне хочу прочувствовать, потому что где я про это узнаю?  Я всегда так ко всему отношусь: во все надо по максимуму вникнуть и понять. Мне было очень интересно и  какие-то вопросы стали понятнее…

И. Г. В развитие предыдущего вопроса: не кажется ли тебе, что еврейское культурное наследие в современной Беларуси находится как-то на обочине?

Х. В. Это проблема, это такая всебелорусская проблема… Она касается не только искусства и культуры, а общей свядомасці… Просто понимаешь, что это на всех уровнях в моем окружении. Ведь до того как  прикоснешься к этой теме, ты ничего не знаешь, ты даже не догадываешься, что оно есть и что это важно. Открываешь дверь, а за ней целое здание. Я не знаю, когда эта проблема решится. Это надо просто что-то поменять капитально.  Я вообще думаю, что в Беларуси очень замкнутое мышление. В моем случае у меня кругозор шире.  Я с детства учила себя ставить на место носителя другой культуры. Попытка понять, почему они так делают и уважительное отношение к другому.

И. Г. Говорить с Христиной можно бесконечно и на все темы, ведь она видела очень много городов и музеев, интересуется невероятным количеством разнообразных областей, но для завершения нашей беседы я выбрала тему Библии как одну из важных тем ее творчества. Итак, что для тебя означает сама Библия и обращение к библейским мотивам в твоем творчестве?

Х. В. Библия – это кладезь мудрости, учения, это не только про религию. Это на общечеловеческом уровне. Библия – это одна из самых важных тем западноевропейского искусства. Эти темы все века  поднимаются, например такие, как рождение Евы или Эдем. Для меня Эдем — символ идеального синтеза биологии и человека, природы, гармонии. Это не о разрушении, а о постоянном возрождении, когда максимальный симбиоз и гармония.

И. Г. А жалко, что человечество ушло из Эдема?

Х. В. Это то, что должно было случиться.

Я сейчас работаю над Древом Познания, оно связанно с древом семьи. Все эти темы я пропускаю через себя, например, «Солярис» по Лему, научная фантастика –  мой любимый жанр плюс астрономия. (Как не вернуться к началу нашего разговора и не вспомнить, что именно школьная научная работа по астрономии принесла Христине диплом на международной научной конференции.)  У меня научная фантастика как философия, я очень люблю социальную фантастику, например,  как бы было, будь общество  другим. А моя работа «Души леса» — это и про экологию, и про культуру. Оно получилось как самостоятельное произведение, где  лес как душа,  и все-таки деревья умирают. Я считаю, что у всего живого есть душа, но, с другой стороны, это о связях,  и человек как дерево,  и все наши мысли переплетены, ведь мы друг на друга влияем. Это инсталляция –  фрагмент того, над чем я сейчас работаю… Я уже полтора года работаю над Древом Познания, ожидается, что это будет…

Солярис”. 2012, хлопок, акрил, люрекс, ручное ткачество, авторская техника, 55 × 35 ×35

“Эдем”, 2019, шерсть, хлопок, акрил, дерево, ручное ткачество, авторская техника, 50 × 30 ×30 см

«Души леса». 2020, текстильная инсталляция, шерсть, хлопок, акрил, ручное ткачество, авторская техника, обкрутка, 240 х 200 х 200 см.

«Души леса. Фрагмент». Снимки из личного архива героини

Христина на фоне своей работы «Души леса». Фото Инессы Ганкиной, 2020

«Древо семьи»  Фрагмент «Древо семьи». Шерсть, полушерсть, акрил, хлопок, металл, дерево, зеркало, авторская техника двухстороннего ручного ткачества, обкрутка, 205 х 60 х 60 см, 2015

(А дальше Христина загадочно замолчала, и причину этого молчания я узнала лишь год спустя после нашего разговора. Принято статьи подобного рода заканчивать планами на будущее… Так вот, то, над чем Христина работала несколько последних лет,  стало текстильным объемно-пространственным художественным объектом «Древо Познания», которое представлено в Национальном павильоне Республики Беларусь на Всемирной выставке World EXPO 2020 в г. Дубай, ОАЭ, которая пройдет с 1 октября 2021 по 30 марта 2022 гг. Авторы: Христина Высоцкая – идея и концепция, разработчик образно-пространственного и колористического решения, автор гобеленов и текстильной поверхности, и Александр Дранец – разработчик образно-пространственного решения с созданием несущей конструкции. По условиям выставки мы не можем показать само это изображение до момента официального открытия выставки, но сам факт свидетельствует о невероятном уровне мастерства художницы. Остается только традиционно пожелать ей самореализации на большом и непростом творческом пути.)

Завершить этот материал предлагаю творческим кредо Христины Высоцкой: «В случае художника ты либо делаешь, и делаешь это хорошо, вкладываешься, либо зачем тратить на это жизнь», а еще уважаемому читателю предлагается послушать небольшую видеозапись с героиней нашего интервью, сделанную год тому назад.

Инесса Ганкина, культуролог

Опубликовано 28.08.2021  23:11

От ред.belisrael

Знаю, что мои обращения практически не действуют, но Инесса Ганкина, автор этой и ряда др. публикаций, более чем заслуживает финансовой поддержки.

История об укрывательстве евреев во время страшной войны

«Откажитесь от сына, он опасен для вас».

История об укрывательстве евреев во время Великой Отечественной войны

Российский еврейский конгресс открыл онлайн-доступ к материалам выставки «Спасители», посвященной 250 российским Праведникам народов мира. На выставке были представлены фрагменты видеоинтервью со спасенными и теми, кто, рискуя жизнью, укрывал евреев во время Холокоста. «Сноб» публикует полную версию одного из них

7 ИЮЛЯ 2020 11:28

Фото: Пресс-служба Российского еврейского конгресса

Кочеров Анатолий Васильевич

Я родился в 1938 году.

Когда началась война, мы были в селе Крынки. В середине июня уже все знали, что начнется война. Семьям офицеров уезжать было неприлично. Это считалось паникерством.

Моя мама, Римма Финкенфельд, была убежденной коммунисткой. Ее уговаривали эвакуироваться, но она не хотела. Последний раз они с отцом виделись в конце июня. А потом — все…

И вот, в конце концов, мама со мной и еще несколькими людьми двинулась на восток, в Барановичи. Ехали ночью. Бомбили почти без перерыва. Когда было совсем плохо, выходили из машины и прятались в лесу. Меня ранило в грудь осколком бомбы. Осколок срикошетил от дерева. Мама меня перевязала. Шрам до сих пор остался.

Помню, как мы вышли на Волковысское шоссе. Это было самое страшное. На обочине одна за другой — разбитые и целые машины. Горючее кончилось, и водители просто бросили их. Рядом вповалку лежали раненые с раздробленными конечностями, в грязи, в крови…

А потом немцы высадили десант. Германские солдаты в нашей военной форме пристреливали русских раненых. Мы ушли с этого шоссе в лес. На станции Барановичи нас задержал немецкий патруль комендатуры. У меня хранится мамино временное удостоверение. Датировано 24 июля 1941 года. Выдала удостоверение оргкомендатура Барановичей. В удостоверении написано, что мама должна содержаться в лагере и выполнять все работы.

В Барановичах маму гоняли на разбор разрушенных домов. Так было где-то до сентября. А потом посадили в теплушку и под конвоем целый эшелон отправили на запад, в Польшу, в лагерь.

Лагерное удостоверение Кочеровой Фото: Личный архив Кочеровой Р.А. Пресс-служба Российского еврейского конгресса

 

На станции Берестовица нам с мамой удалось уйти. Тогда у немцев еще не было такой охраны. Они были уверены, что все закончится победой.

Мама со мной дошла до ближайшей станции — и обратно в Крынки. Дорога туда — двадцать шесть километров пешком.

Никогда не забуду картину: мы идем с мамой по лесу, и прямо на нас — три танка. Мама замерла и прижала меня к себе, закрыла мне лицо рукой. Не дойдя до нас каких-то тридцать метров, танки разворачиваются и съезжают на шоссе. Спасло нас только то, что мама со мной не побежала. Иначе нас бы срезали пулеметами.

В октябре 1941 года мы с мамой добрались до имения Рудава. Анна и Ян Гутаковские — они там жили — оставили нас у себя.

Кочерова (Финкенфельд) Римма Аркадьевна с сыном, март 1941 годаФото: Личный архив Кочеровой Р.А. Пресс-служба Российского еврейского конгресса

 

Через месяц приехали немецкие солдаты — охранять оставленный русскими склад с оружием. Мама посоветовалась с Гутаковскими и пошла к немцам работать уборщицей и поварихой.

Там мама познакомилась с Матиасом Доренкампом. Мама вела дневник, и об этих днях есть такая запись: «Думаю, как попасть на склад. Мне подсказывают: предложи немцам откармливать гусей к Рождеству, это делается вручную, две недели такой кормежки — и гусь готов. Уговорила. Два раза в день, надев пальтишко с карманами, полными гороха, кормлю гусей: руками раскрываю клюв и вкладываю горох. В пустые карманы кладу патроны».

Матиас ненавидел Гитлера. При первой встрече он сказал маме: «Москау гут, Гитлер капут!» А это еще 1941 год. Среди немцев были люди, которые понимали, что Гитлер ведет Германию к гибели.

С помощью Матиаса мама смогла доехать до Крынок, чтобы взять теплую одежду.

В дневнике мама написала так: «Мороз за 30 градусов. Крынки. Перед нами два двухэтажных дома без окон, темно, но слышно какое-то пение. Страшное зрелище: сидят, лежат, стоят люди, но они в большинстве своем уже мертвые, обледенели — это гетто, еврейское гетто Крынок. Ледяной дом, в молитвах немногих живых только одна просьба — послать смерть».

В январе 1942-го состав немецкой вахты сменился. Маму и меня на санях повезли сначала в Хомутовцы, а потом в Берестовицу — «на опознание».

Когда я родился, мамин отец сделал мне обрезание, как и положено еврейским детям. Таким образом, я стал для мамы опасным.

В Берестовицах нас привели к врачу. Он посмотрел меня, дождался, пока немцы выйдут из кабинета, и сказал моей маме: «Откажитесь от сына! Он опасен для вас, он вас выдаст!» Мама взяла меня на руки, крепко прижала к себе и заявила, что никогда этого не сделает.

Когда немец вернулся, врач сказал ему, что это родовая травма и никакого отношения к евреям мы не имеем.

Позже я узнал, что Ян Гутаковский пошел к немцу и дал ему золотую пятерку и кольцо. Он выкупил нас. Маму выпустили.

Но нужно было уходить. Стало известно, что составлен список подозрительных лиц и что мы в него входим.

У Гутаковских были родственники в Белоруссии. В марте 1942-го мы с мамой сели в поезд на Белосток. Оттуда пешком добрались до Вильнюса. Дальше — до железнодорожной станции Бигосово в Витебской области. На станции мама поступила на работу уборщицей.

Фото: Пресс-служба Российского еврейского конгресса

 

Однажды я взобрался на крышу вагона, и начальник станции Хоппе толкнул его. Я упал. К счастью, не на рельсы. Но все-таки сильно разбил голову. Кровь залила глаза. А маме Хоппе крикнул: «Толя капут!» Мама получала за работу на станции два килограмма отрубей в неделю. Стирала белье немцам — за сахарин, мыло и т. п. В воскресенье вместе с другими женщинами мама отправлялась за Двину, в Латвию, и там нанималась убирать — за хлеб, картошку, горох.

Мама блестяще знала немецкий. Ее обязали переводить нашим пленным, которые работали на станции, приказы шефа депо и его охраны. Потом к ней стали обращаться и местные жители, которым нужно было о чем-то поговорить с военными.

Бигосово — это была узловая станция. Днем и ночью шли составы на фронт и обратно. Моя мама была большим патриотом. Через несколько недель она установила в Бигосово связь с партизанами. Мама давала им важную информацию.

Поезда подрывали, составы шли под откос. Немцы заподозрили, что кто-то дает партизанам точную информацию.

И вот за мамой пришли гестаповцы. Подозревали, что она еврейка и что помогает партизанам. Нас предал кто-то из своих. Местные, которые служили немцам. Хуже немцев они были.

Посадили в грузовую машину и привезли в Дриссенскую тюрьму. Помню большую холодную комнату с окнами в решетках и без стекол.

Мама в дневнике написала: «Накануне второго вызова приснился сон: ко мне на свидание пришел отец. В добрых глазах — жалость и грусть, в украинской соломенной корзине — еда, сверху лежал большой пучок зеленого лука. Рассказала женщинам, истолковали однозначно: будут слезы. В полдень вызвали на допрос».

Маму страшно пытали.

Маме говорили: «Вас подозревают, что вы имеете еврейскую кровь. Если вы наполовину еврейка, сознайтесь. Это спасет сына, третье поколение не преследуют». Мама очень хорошо умела ругаться матом. И она ругалась. Мама знала немецкий язык и поняла, что говорили немцы между собой: «Это русская свинья… Еврейки не такие, они плаксивые…»

Так продолжалось неделю, каждый день маму пытали. Немцы говорили, что если рассечь левый сосок груди и взять оттуда кровь на анализ, то можно установить, еврейка женщина или нет. Но это специально делалось, чтобы напугать. У мамы взяли кровь на этот «анализ».

И еще, чтобы мама призналась, делали так: накидывали петлю на мою шею, руки, связывали сзади и подвешивали. Я там болтался, терял сознание… Тогда меня опускали и опять спрашивали маму, чтобы мама созналась, что она еврейка и что помогала партизанам.

У меня после этого было растяжение позвонка, даже след остался. Мне было всего пять лет. Но мама — железный человек.

Фото: Пресс-служба Российского еврейского конгресса

 

В дневнике мама описала этот ужас: «Увели меня в другую комнату, заставили принять таблетку (я поняла, чтобы не слышать моего крика). Острая боль, темнота, кровь потекла к ногам. Но самое страшное было впереди. Схватили Толю, накинули петлю на тоненькую шейку… Увидела его глаза, услышала: “Мамочка, не хочу!”» Бросилась к нему, сильный удар, снова темнота. Пришла в себя от ударов — лежала на полу, рядом плакал сын, живой, увидела тоненькую струйку крови, которая текла из носика сына. В камере женщины помогли лечь. Все на мне было мокрое от крови, на шее вздулся рубец, болела поясница и раненая грудь. У Толи была рассечена бровь, разбит нос».

Мама заверила немцев, что она не еврейка и что у нее есть друзья в Германии. И дала адрес Матиаса Доренкампа. Кроме того, директор депо, в котором она работала, написал письмо с просьбой отпустить ее, потому что «без пани Риммы плохо — работа останавливается».

Маме выдали временное удостоверение личности и отпустили.

Мама была невысокого роста, худенькая блондинка с голубыми глазами. Носила такую белокурую корону на голове, с рыжинкой. Я уже говорил: мама блестяще знала немецкий язык. Никто не принимал ее за еврейку. Это нас и спасло.

Кочерова (Финкенфельд) Римма Аркадьевна с сестрой и сыном, май 1943 года Фото: Личный архив Кочеровой Р.А./Пресс-служба Российского еврейского конгресса

 

В феврале 1943-го в Бигосово пришел карательный отряд по борьбе с партизанами. Сжигали целые деревни: загоняли в сараи стариков, малышей, больных, женщин, запирали и жгли. Часть людей пригнали на станцию — за колючую проволоку…

В апреле-мае мама вместе со мной ушла в лес. Несколько месяцев мы жили в шалаше под Бигосово.

18 июня 1944 года в эти места пришли наши войска. Мы вышли.

Мамой сильно заинтересовался НКВД. Она была единственной еврейкой, которая осталась живой в этом районе. Кроме того, мама работала у немцев.

Маму вызывали на допросы. Но партизаны дали все документы, подтверждающие, что мама была партизанским разведчиком.

Мы вернулись в Москву в конце 1944 года.

Потом пришло письмо от Прокопа Войтовича. Войтович писал, что в начале ноября 1941 года в его дом в деревне Кончицы (это рядом с Пинском) зашли под вечер трое русских военных. Они бежали из лагеря. Мама в дневнике написала: «Один из этих военных был мой муж, он оставил в семье адрес своей мамы в городе Егорьевске. Ушли они на юго-восток, вскоре после ухода в той стороне началась перестрелка. Это все, что я знаю о своем муже».

Мама умерла в сентябре 2006 года. У нее был диплом химика-технолога. Она в школе преподавала химию двадцать пять лет.

По маминому дневнику я подготовил книгу «Каждый день мог стать последним».

Кочерова (Финкенфельд) Римма Аркадьевна с подругой Кинерберг Марией Исааковной после окончания военно-химической академии, 1935 год Фото: Личный архив Кочеровой Р.А. Пресс-служба Российского еврейского конгресса

 

С Гутаковскими мы поддерживали связь до развала Советского Союза.

В 2006-м я подал документы в Яд ва-Шем на признание Анны и Яна Гутаковских Праведниками народов мира. В 2007-м получил письмо, в котором сообщалось, что звание им присвоено «за спасение еврейки Кочеровой Риммы с сыном».

Я окончил Московский технологический институт легкой промышленности по специальности «инженер-механик». Потом защитил диссертацию, стал профессором, заведующим кафедрой автоматики в моем институте. Проработал там 50 лет.

Я рассказывал о своей истории студентам. Как-то меня спросили: «Анатолий Васильевич, а вот сейчас вы себя чувствуете евреем или русским?» Я ответил, что, если я вижу, что обижают еврея, — я еврей. Если русского — я русский…

Другие истории цикла можно найти в книге Марины Каннер и Елены Цыбулиной «История спасения, или Как мы стали взрослыми». — Москва; Ростов-на-Дону: Феникс, 2019 г.

Источник

Опубликовано 08.07.2020  18:05

***

Читайте опубликованный на сайте материал о трагедия детского санатория «Крынки» ГЕТТО ДЛЯ АНГЕЛОВ (25.01.2011) и помещенный в дополнение к нему

Спецпроект Sputnik Беларусь:

Живу за них. История единственного выжившего из детского гетто (03.07.2020)

Опубликовано 09.07.2020  19:45

Экзотический идиш: Япония, Таити, осажденный Мадрид

Бер Котлерман. Фото: Алекс Берк

Так уж сложилось, что для современного читателя идиш часто ассоциируется с полусонным местечком и патриархальным бытом его обитателей, жизнь которых проходит между домом, рынком и синагогой. Однако в первой половине прошлого века идиш функционировал как вполне современный язык, охватывая все области жизнедеятельности и реагируя на все актуальные вызовы. Свободные, образованные и независимые люди создавали на нем богатую, разноплановую культуру, не чураясь самых модных тенденций и вписывая свою еврейскую идентичность в рамки «большого» мира.

О феномене литературной экзотики на идише и ее ярких представителях мы беседуем с профессором Бар-Иланского университета, приглашенным лектором магистерской программы по иудаике НаУКМА Бером Котлерманом.

— Одним из наиболее своеобразных голосов в новой еврейской литературе стал прозаик и драматург Перец Гиршбейн, объездивший практически весь мир. Как ему это удалось?

— Гиршбейн воплощает образ этакого еврея-модерниста, который перемещается по миру исключительно по своей воле, а не слепо подчиняясь фатуму.

Родившись на мельнице недалеко от местечка Клещели тогдашней Гродненской губернии (ныне город Клещеле, Польша), он учился в иешивах Бреста и Гродно, давал уроки иврита в Вильно, задумал театр на идише в Лодзи и создал его в Одессе, объездил с гастролями все крупные центры «черты», поработал для смены атмосферы бурлаком на Днепре, а потом через Вену, Париж, Лондон, Ливерпуль и Нью-Йорк отправился в странствия по Южной Америке, Океании, Африке и Азии, которые растянулись ни много ни мало на 20 лет.

Наверное, он стал первым еврейским «журналистом-международником», печатаясь в нью-йоркской газете на идише «Дер Тог», причем он сам решал, куда ехать и о чем рассказывать.

Как правило, евреи пускались в странствия не из любви к перемене мест — к этому их вынуждали обстоятельства и внешние силы. Гиршбейн же сам выбирает свой путь, он абсолютно свободен, живет за счет гонораров и пьес, идущих на сценах разных театров, и ведет образ жизни в стиле Киплинга или Стивенсона. При этом ему чрезвычайно важно, чтобы окружающий мир знал о его национальной идентичности.

Перец Гиршбейн с женой — Эстер Шумячер — в Бирме

Об этом пишет тогда еще не репрессированный председатель Всероссийского союза писателей Борис Пильняк, встретивший Гиршбейна с женой — поэтессой Эстер Шумячер — в 1926-м в Японии. «Мистер Г. сказал мне, что всегда, с первых же слов знакомства, он говорит о своей национальности, потому что очень многажды раз было в его жизни, когда, — по быту его жизни …наружности, костюмам и манерам …часто не узнавали их национальности. Мистер Г. сказал, что они путешествуют одни, у них никто нигде не остался…». «Они двое изъездили весь Земной Шар, — продолжает Пильняк в сборнике рассказов «Расплеснутое время». — Были в Капштадте, в Австралии, в обеих Америках. Сейчас они покинули Америку в 1924 году, пробыв год в Мексике, пять месяцев они плавали с грузовым пароходом по островам Тихого океана, — теперь они в Японии, осенью они в Китае, весной в Индии, новой осенью в Палестине, — в январе 1928 года — в России, в Москве».

— Тот же Пильняк поначалу принял Гиршбейна за шведа, да и в быту тот был  образцовым космополитом. В чем же проявляется столь важная для него  идентичность? Идиш — его национальность, его еврейский мир, его «лапсердак»?

— Не совсем, хотя творимая им новая еврейская культура выражена прежде всего в языке. Но мир его значительно шире — это весь еврейский народ. Пильняк сказал об этом удивительно красиво: «Мистер Г. спрашивал меня о евреях в России, и со всей искренностью я говорил об этом распепеленном народе …ибо мне скоро стало ясным, что для мистера Г. вопрос о судьбах еврейского народа и о судьбах его в России — гораздо существеннее, чем вся его жизнь». При этом круг читателей Гиршбейна шире читающей на идише публики: это, в первую очередь, ценители его творчества на иврите, кроме того, его постоянно переводили на русский, польский и английский. Писатель не стесняется говорить с миром на своем языке, но не подстраивается под него. Это открытый диалог на равных, большая литература на «минорном» языке. И миру интересно то, о чем он говорит, и как он это делает.

Гиршбейн пишет не «по-местечковому» (так говорят, когда нужно, герои его пьес), а в  полном нюансов динамичном публицистическом стиле — и его идиш прекрасно отвечает нуждам современного мира. Его жена Эстер, которая выросла в Канаде, тоже с легкостью описывает на идише воды Ганга, поэзию Рабиндраната Тагора или татуировки маори. Для них буквально нет границ, но это весьма условный космополитизм.

Эстер Шумячер кормит оленей в городе Нара 

Гиршбейн с большой нежностью описывает Эрец Исраэль, но для него важен и еврей из Новой Зеландии. На одном тихоокеанском острове он обнаруживает еврея — выходца из Лодзи, которому хотелось бы вернуться «домой», но как оставить жену-полинезийку? Автор всем сердцем с ним, ему по-родственному грустно, что тот, видимо, никогда уже не увидит родных мест, и, как и сам писатель, до самой смерти останется евреем «оттуда».

— Известно, что Гиршбейн активно интересовался киноиндустрией, причем фильмами на идише. 

— Задолго до того, как Гиршбейн обратил внимание на кино, по мотивам его пьесы «Ткиес-каф» («Обручение») — предтечи знаменитого «Диббука», был снят в Вильне в 1924 году один из первых полнометражных еврейских фильмов, с участием актеров Варшавского еврейского художественного театра (ВИКТ). Правда, этот модернистский сатирический фильм оказался далек от мрачного символистского оригинала (в начале 1930-х к нему добавили в Нью-Йорке звуковую дорожку в исполнении известного актера Йосла Булофа).

Самый известный фильм по роману и сценарию Гиршбейна — это «Грине фельдер» («Зеленые поля»), который вышел в Америке в 1937 году. Сюжет его навеян идеей еврейского фермерства (которой писатель заразился, посетив еврейские колонии в Аргентине) в сочетании с еврейской ученостью. Идеал по Гиршбейну — Тора и продуктивный труд в одном флаконе. Он продолжил эту тему в другом романе — «Ройте фельдер» («Красные поля»), пожив в конце 1920-х с еврейскими колонистами в Крыму, но это уже другая история.

Перец Гиршбейн Постер фильма «Грине фельдер», 1937

Последние годы жизни писатель провел в Лос-Анджелесе, где пытался пробиться в Голливуд и даже принял участие в подготовке фильма о ликвидации нацистами чешской деревни Лидице. Он скончался в 1948-м — в год провозглашения государства Израиль, — словно закрыв собой эпоху. Эстер Шумячер пережила его почти на 40 лет и была довольно известна своими чувственными стихами.

Гиршбейн — писатель очень еврейский, при этом одним из первых в литературе на идише он считал себя вправе высказываться по любому поводу — о поведении французов на Таити, об отношениях англичан и буров в Южной Африке, о проституции в Аргентине — о чем угодно. Пьесы его до сих пор считаются классикой драматургии на идише. Конечно, Шолом-Алейхем куда известнее, ведь он отражает знакомую, «общепринятую» картину мира — и поп-культура не устает создавать очередных «Скрипачей на крыше» или «Тевье-Тевелей», имеющих довольно условное отношение к оригиналу. Придет ли время, когда кто-то решится поставить драму или снять фильм о еврейских колонистах в Крыму по Гиршбейну?

— В страсти к путешествиям Гиршбейну почти не уступал его ученик и последователь Мелех Равич. 

— Скажу больше, он фактически повторил кругосветный маршрут учителя, но это была уже другая эпоха, хотя прошло лишь десять лет.

Равич, рожденный в конце позапрошлого века как Захарья-Хоне Бергнер в местечке Радымно в Галиции, стал кем-то вроде гуру новой литературы на идише в Польше межвоенного периода. Он был секретарем Союза еврейских литераторов, деятелем еврейского ПЕН-клуба. Его называли также министром иностранных дел польского еврейства, поскольку он объездил Европу, Южную Америку и Южную Африку, собирая деньги на систему еврейских нерелигиозных школ ЦИШО. В чем весьма преуспел — даже Эйнштейн дал писателю личную рекомендацию для продолжения этой деятельности.

В 1933 году, после прихода Гитлера к власти в Германии, ему предложили принять участие в проекте по еврейскому заселению Северных территорий Австралии (немного позже появится похожий «План Кимберли» в северо-западной Австралии). Речь шла о десятках тысячах квадратных километров пустынных земель — намного больше площади современного Израиля. Писатель проехался на поезде и почтовом грузовике по этому региону, встретился с губернатором Северных территорий, одобрившим проект, сделал десятки фотографий (не так давно я раскопал их  в архивах и показал студентам). К сожалению, в результате Австралия с ее неограниченным эмиграционным потенциалом приняла накануне Второй мировой менее 7 000 евреев.

Мелех Равич с проводником-аборигеном в северной Австралии Книга Равича «Континенты и океаны»

В отличие от Гиршбейна, любой очерк превращавшего в литературное произведение, Равич пишет эдакие «письма» для прессы, публиковавшиеся на идише и по-польски. Они скорее выдержаны в стиле туристического путеводителя. Из этих заметок он составил отдельную книгу, которую даже полностью набрали в Вильно, но война положила конец издательским планам и вообще целой серии задуманных им «кругосветных» книг. Параллельно он пишет стихи, частично опубликованные в 1937 году в Варшаве в сборнике «Континенты и океаны». Они сопровождались забавным подзаголовком: «Азиатские, американские, африканские, европейские, австралийские, океанские, пацифистские и идейные, вегетарианские, еврейские и в-четырех-стенные стихи, баллады и поэмы».

Человек он едкий и неполиткорректный, поэтому деконструирует популярные мифы о коренном населении Австралии, Новой Зеландии и островов Полинезии. Писатель резко осуждает не только «паразитический», на его взгляд, образ жизни новозеландских маори, но и не готов купиться на красивые истории об их легендарном прошлом из-за каннибализма. Вместе с тем, он по-настоящему переживает трагедию детей-полукровок северной Австралии, силой отнятых у родителей и помещенных в приюты. Равич предвидит нарастающий милитаризм японцев и тоже пишет об этом. И постоянно проводит параллели с евреями, чувствуя надвигающуюся беду. Мы со студентами разбирали одно из его писем из Новой Каледонии, где он восклицает: «А правда ли, что этот остров так далеко на краю света, и что я нахожусь на нем? Кто это меня сюда забросил? Но еще более удивительно: кто это нас забросил на эту вечно воюющую планету? Неужели не было для нас места на других спокойных планетах?..» Проходит несколько лет, и ему становится просто страшно. В стихотворении «Тропический кошмар в Сингапуре» он бредит наяву, воображая себя несчастным королем (тут игра слов: король-мейлех, как и псевдоним Равича-Бергнера — Мелех) из известной баллады «Амол из гевен а майсе» («Когда-то случилась история»), и пытаясь добиться от своей матери ответа на вопрос: зачем я вообще родился на этот свет? Мама плачет и признается ему: я должна была родить тебя, сынок, чтобы ты мог умереть. Впрочем, его личная одиссея закончилась вполне благополучно, ему удалось вывезти свою семью и семью брата в Австралию.

— А где он чувствует себя дома?

— Скорее всего, нигде, как и Гиршбейн. Вторую половину жизни Равич прожил в Канаде, но его сын — известный художник Йосл Бергнер — репатриировался в Израиль. Йосл прожил 96 лет, и в последние годы очень интересовался идеей еврейской эмиграции в северную Австралию, которую продвигал его отец.

Мелех Равич (второй справа) в кругу еврейских поэтов, 1922

Что касается Равича, то в Монреале — крупном центре идиша до 1980-х годов — он стал магнитом для переживших Холокост еврейских литераторов. Его имя до сих пор на слуху, многие его помнят лично, в чем я убедился в прошлом году в Монреале, получая литературную премию Розенфельда за сборник своих новелл на идише. И мне было, конечно же, важно, что первым получателем этой премии был именно Мелех Равич.

— Если говорить об идише в непривычном для нас контексте, нельзя не упомянуть   Гину Медем. 

— Да, это еще одна уроженка польского местечка. Вдова рано ушедшего идеолога Бунда Владимира Медема, она увлекалась левыми идеями, феминизмом, в 1920 — 1930-е годы поддерживала биробиджанский проект, а с началом гражданской войны в Испании отправилась в Мадрид. Представьте себе: осажденный город, на который движутся войска Франко. И в этом городе Гина Медем, которой было уже за 50, создает при поддержке одного офицера-республиканца еврейского происхождения в каком-то подвале радио на идише, которое быстро находит своих слушателей. Еврейской диаспоры в Испании практически не было, зато в рядах республиканцев воевали тысячи евреев со всех концов Европы, но больше всего из Польши и подмандатной Палестины. Поэтому, ей было кого интервьюировать и о ком рассказать в эфире.

Гина Медем  Один из номеров газеты «Ботвин»

Кстати, это не единственное СМИ на идише в годы гражданской войны в Испании. При польской интербригаде была еврейская рота имени Нафтали Ботвина, а при ней издавалась газета на идише, которая так и называлась: «Ботвин». Передовица первого номера этой газеты гласила: «Не все еврейские бойцы вошли в эту роту… но все понимают, что, сражаясь с фашизмом, дают бой антисемитизму». Один из еврейских добровольцев сочинил опубликованный в газете гимн на идише, в котором прославлялись смелые солдаты-ботвинцы, прогоняющие фашистскую чуму под лозунгом «Но пасаран». Рота просуществовала девять месяцев — часть бойцов погибла в бою, других расстреляли франкисты, а 86 были отправлены в лагеря для военнопленных. Что интересно, почти все номера этой газеты сохранились в российских архивах.

Гина Медем со своими репортажами на идише очень вписывается в контекст эпохи. В те годы из Испании писали Хемингуэй, Артур Кестлер, Михаил Кольцов, Илья Эренбург. Да, они творили на «больших» языках, но идиш ничуть не уступал этим языкам в инструментальном плане.

— Насколько долго просуществовал феномен, о котором мы говорим?  

— Вся эта экзотическая литература и публицистика уместилась в те несколько десятилетий, когда волны еврейской эмиграции растеклись по миру. Евреи вышли из штетла, но еще не успели ассимилироваться и забыть родной язык. Как правило, речь идет об одном-двух поколениях. После Холокоста не было смысла писать о Таити на идише, да и выглядело бы это не вполне уместно. Все, что оставалось — это ностальгировать по былым временам, оплакивать погибших или вспоминать о чудесном спасении, выпавшем на долю ничтожно малой части еврейского мира Восточной Европы. Однако сегодня ситуация изменилась. То, что было неуместно вчера, становится вполне приемлемым в эпоху социальных сетей и разрушения монополий на культуру и информацию. Сегодня мы переживаем очень интенсивный процесс переосмысления места идиша в современном мире и поднятая сто лет назад проблематика становится снова актуальной.

Беседовал Михаил Гольд

Газета “Хадашот” № 2, февраль 2020, шват 5780

Опубликовано 29.02.2020  05:09

«Немцам предстоит изобрести себя как нацию заново»

АЛЕЙДА АССМАН: БОЛЬШОЕ ИНТЕРВЬЮ

текст: Даниил Коцюбинский

Detailed_picture© WDR

Профессор Констанцского университета и крупнейший в мире специалист по вопросам исторической памяти и мемориальной культуры, автор многих книг, четыре из которых вышли на русском языке в серии «Библиотека журнала “Неприкосновенный запас”» издательства «НЛО», Алейда Ассман в конце сентября 2019 года приехала в Санкт-Петербург, чтобы принять участие в конференции «Гранин и Германия. Трудный путь к примирению». Также Алейда Ассман представила свою новую книгу — «Забвение истории — одержимость историей», только что вышедшую на русском языке. По просьбе COLTA.RU об этой трилогии, включившей в себя работы разных лет, с Алейдой Ассман побеседовал историк Даниил Коцюбинский.

«Кем мы, немцы, хотим быть?»

— В вашей книге вы затрагиваете множество тем, но при этом красной нитью через 500-страничный том проходит тема немецкой мемориальной культуры. Вы утверждаете, что эта культура должна помочь немцам «переизобрести себя как нацию». В России, уверен, многих это удивит: зачем «изобретать заново» то, что уже и так хорошо, если учесть, что ФРГ сегодня — одно из самых успешных национальных государств Европы?

— Германия очень успешна экономически, но тема нации для нас по-прежнему табуирована. В Евросоюзе все чувствуют себя, в первую очередь, представителями своего государства, своей нации и лишь во вторую очередь — представителями Европейского союза. В Германии наоборот: немцы, прежде всего, чувствуют себя представителями ЕС и лишь потом — представителями своей нации. Немецкие интеллектуалы не любят говорить о «нации», потому что они боятся, что следующий шаг в этом разговоре — «национализм», а затем и «национал-социализм».

— Но если с экономикой у Германии все хорошо, зачем специально размышлять о том, кем немцы должны себя считать в первую очередь — «нацией» или «частью Европы»?

— Истина не только в деньгах. Художник Ансельм Кифер как-то сказал: «У всех наций, которые существуют в Европе, есть свой национальный миф. Но у нас, немцев, такого мифа нет». Немецкий миф был опасным и деструктивным, и мы не хотим его возрождения. Мы надеялись, что сможем просто «принадлежать к международной семье народов» и забыть о нации. Но оказалось, что это не работает.

— В чем именно это «не работает»? Где доказательства того, что отсутствие национальной идеи — действительно проблема для немецкого общества?

— Проблема в том, что концепция нации, от которой отказались либеральные интеллектуалы, была подхвачена и присвоена ультраправыми. Они утверждают, что мы, немцы, не можем жить без позитивного концепта нации. Они стремятся к такой истории нации, которая основана на чести и гордости…

— И вы, со своей стороны, считаете нужным предложить немцам романтический проект нового немецкого национализма, альтернативный правому?

— Нет, конечно же, это было бы абсурдом! Мы не можем вернуться в 1807 год, когда Фихте писал «Речи к немецкой нации». Фихте хотел создать единую нацию из какой-то мешанины. Но сегодня перед нами стоит задача, по сути противоположная. Мы не пытаемся создать «что-то из ничего». Есть нечто конкретное, оно уже существует и должно быть проработано. Немецкая нация — это то, что должно быть основано на определенном повороте, на новом национальном нарративе, который включал бы то, что было нами забыто, и реинтерпретировал историю, базируясь на исторических исследованиях и памяти о жертвах.

© «Новое литературное обозрение»

— Как именно должна выглядеть позитивная национальная идея Германии сегодня? Не будет ли это просто возврат — на новом, разумеется, идеологическом уровне — к старой, предложенной все тем же Иоганном Готлибом Фихте, идее Германии как лидера Европы?

— Если Германия нашла свое место в рамках ЕС, это стало возможно потому, что германская нация примирилась с другими нациями — Францией, Россией и другими. На протяжении 40 лет Германия была расколота, Германия была маленькая, само воссоединение Германии воспринималось многими другими странами как угроза. Многие в других странах очень опасались того, что в итоге слияния ФРГ и ГДР возникнет гипертрофированное немецкое самосознание. Но боялись этого также и многие немцы! Они боялись стать единой нацией. Было очень мощное противодействие национальному стремлению со стороны интеллектуалов. Например, были очень жаркие дебаты относительно переезда столицы из Бонна в Берлин, из маленького провинциального города — в прежнюю столицу, а также по поводу создания — в эпоху канцлера Гельмута Коля — Национального исторического музея.

Но нельзя же вечно жить страхом перед идеей нации и ее отрицанием! Германия должна была взять на себя политическую ответственность. Вот почему такой важной стала тема мемориальной культуры, к которой прикован и мой интерес. Мемориальная культура является средством изменения национальной идентичности. Она должна быть основана на рефлексии и включать в себя в том числе негативные эпизоды, а также раскаяние и чувство ответственности за свои преступления в прошлом. И — в более широком смысле — она должна ответить на вопрос, который должен быть задан: кем мы, немцы, хотим быть?

— Основоположник теории коллективной памяти Морис Хальбвакс, которого вы часто цитируете, считал, что идентичность группы базируется, прежде всего, на ее актуальной памяти о ключевых событиях прошлого, о корнях и истоках, а не на мечте о будущем…

— Я не верю в возможность четкого отделения «будущего» от «прошлого». Вопрос о том, кем вы хотите быть, нельзя отделить от вопроса о том, кем вы были. По этой причине я перечислила четыре пункта европейской идентичности в моей книге «Европейская мечта». Они взяты из прошлого опыта как ключи для будущего развития. Книга переводится на русский язык и выйдет в следующем году.

Вообще идентичность, как и нарратив, не может быть построена «с нуля», это должно быть основано на работе с материалом прошлого. Забывание прошлого подразумевает опасность того, что вы его можете повторить. Это нужно помнить, чтобы отличаться от прошлого и не повторять его. Мы воспринимаем преступления прошлого не только с точки зрения германских преступников, но также с точки зрения их жертв. Цель нашей исторической памяти состоит в том, чтобы дистанцироваться и освободиться от тоталитарного нацистского прошлого, попытаться стать открытыми, сделать акцент на истории соседей, которые пострадали от немцев. Если мы включим память этих народов в свою память, мы научимся в дальнейшем быть более диалогичными и не запираться в нашей «мегалотимии» (то есть в желании быть признанными другими в качестве высших — термин Фрэнсиса Фукуямы).

— Если современные немцы должны относиться к Третьему рейху как к чему-то чужому, не имеющему к ним исторического отношения, тогда зачем им вообще об этом специально помнить? Ведь — опять процитирую Хальбвакса — группа стремится помнить только о том, что считает своим, а не чужим.

— Если мы строим память на жестком групповом разделении на «ингруппы» и «аутгруппы», на «своих» и «чужих», на «друзей» и «врагов», мы автоматически отстаиваем этнически однородное общество. Это эксклюзивный вид групповой идентичности, он лишает права на существование тех, кто происходит из других мест и у кого другие групповые истории. Такой подход может оказаться геноцидным. Хальбвакс, который был убит нацистами, конечно, не имел в виду такую «закрытую» групповую память. Он вообще говорил о социальной памяти, которая существует неформально и не поддерживается бюрократией и армией. Для Хальбвакса разные группы существуют в одном обществе. И давайте не будем забывать очевидное: каждый человек всегда принадлежит к разным социальным группам!

А почему надо помнить о преступлениях даже того прошлого, которое стало для нас чужим, — потому что, если ты это забудешь, оно повторится. Мы это видим на примере AfD — движения «Альтернатива для Германии». Они реально не хотят помнить о преступлениях прошлого, они «удаляют» Гитлера из немецкой истории. Дело в том, что всякая память селективна. И каждый выбирает для себя те «кусочки», которые ему нужны. Поэтому, выбрав те фрагменты немецкой истории, которые им выгодны, приверженцы AfD строят для себя пьедестал, пропагандируя свои гордость и честь. И так происходит не только в Германии, но и повсюду в Европе: в Италии снова превозносят фашизм, в Испании вновь чествуют Франко! Я очень надеюсь, что в Германии благодаря ее мемориальной культуре эти попытки не будут столь успешными.

Можно привести также пример Австрии, у которой тоже фашистское прошлое. Но после 1945 года у австрийцев не было внешнего давления, которое заставило бы их проработать свое прошлое, и вплоть до 1980-х годов они принимали миф о том, что стали первой невинной жертвой Гитлера. У них не было общественных движений, критически настроенных по отношению к собственному прошлому, каким было молодежное движение 1960-х годов в Германии, когда дети противостояли родителям и поднимали вопрос об их вине. Поэтому в Австрии существует сильная фашистская преемственность, закрепленная в феномене FPÖ (Австрийской партии свободы).

Вообще угроза неофашизма существует не только в Европе, но и в других странах, даже в США…

— Иными словами, многие государства в современном мире страдают своего рода хронической «фашистской инфекцией», которую надо регулярно подавлять «инъекциями» антифашистской исторической памяти?

— Я бы говорила не о «регулярных инъекциях», а, скорее, о трансформации идентичности. Если вы хотите медицинскую метафору, я бы предложила другую: иммунитет, который также является формой исцеления. Но мы все же говорим не о лекарствах и болезнях, мы имеем дело с процессом обучения. То, о чем мы говорим, — это есть усвоение уроков истории.

Только что вышла толстая книга американки Сьюзан Нейман (Susan Neiman) «Learning from the Germans: Race and the Memory of Evil» («Обучаясь у немцев: раса и память о зле»). Автор — с Юга США, и она пишет, что расизм сегодня продолжает существовать в менталитете и поступках людей. И она как раз говорит: нам, американцам, надо больше учиться у немцев, учиться технологии преодоления прошлого, которая не позволяет истории продолжиться через «натурализацию» зла и через движение к повторению расистского насилия…

— В выступлении на конференции «Гранин и Германия» вы сказали о том, что народам, прежде всего, следует помнить о жертвах насилия — как своих, так и чужих. В то же время в одной из ваших книг («Длинная тень прошлого») вы писали о том, что немцам необходимо помнить, в первую очередь, о преступлениях Третьего рейха и жертвах Холокоста, а о страданиях немецкого народа в период Второй мировой войны (бомбежках, массовых изнасилованиях, депортациях etc.) следует сохранять память лишь на регионально-семейном, а не общенациональном уровне. Нет ли между этими двумя тезисами противоречия?

— После 1945 года немцы помнили, в первую очередь, свои собственные страдания. Их собственная травма, а также травма стыда препятствовали развитию у немцев сочувствия к еврейским жертвам. Потребовались три-четыре десятилетия — смена поколения, — чтобы немцы смогли разблокировать свою эмпатию по отношению к другим жертвам. После того как в Германии установились рамки памяти о Холокосте, после воссоединения двух государств было абсолютно законно и необходимо расширить эти рамки и дать место также травмирующим событиям, связанным с самим немецким народом и его трауром.

Вообще же путь развития мемориальной культуры всегда находится в стадии разработки и продолжается по сей день. Помимо памяти о жертвах Холокоста, а также о собственных травмах немецкий народ должен узнать и о других гуманитарных катастрофах, за которые Германия несла ответственность, и признать их. Например, о страданиях народов гереро и нама — первом геноциде XX века, осуществленном германскими колониальными властями. Многие европейские народы пострадали от германского нацизма. Особое место здесь должна занять блокада Ленинграда, унесшая жизни миллиона человек…

— Но если идентичность группы базируется на все время расширяющемся покаянии за преступления прошлого, как перейти от депрессивного к оптимистическому восприятию себя как нации?

— Если в истории вашей нации имели место преступления, у вас есть шанс либо раскрыть их, раскаяться в них и почтить память жертв — либо скрыть их, молчать и таким образом продолжать причинять зло жертвам. Речь не о депрессии или оптимизме, речь о принятии морального решения.

Понятие вины применимо только к человеку, который должен быть привлечен к ответственности. Когда же мы говорим о politics of regret (Джеффри Олик) — политике сожаления, извинения, раскаяния, — мы говорим о государствах, которые берут на себя ответственность намного позже того времени, когда произошли события.

Национальная гордость — очень сильная вещь. И было очень трудно преодолеть тип мышления, основанный на «гордости и чести», потребовалось много времени, чтобы развить иной, основанный на сочувствии к жертвам, вид памяти в истории человечества. Данный процесс стимулируется эмпатией и чувством ответственности. Это положительные качества, и им подражают сегодня во многих странах.

Вообще «покаяние» — это термин, идущий из сферы религии и имеющий отношение к искуплению греха и вины. В исторической памяти нет и не может быть искупления. Кто мог бы простить такое непостижимое преступление, как геноцид? Христианский, православный, еврейский Бог? А как быть с неверующими? Поэтому не искупление, но общая память — не только о жертвах, но и с жертвами — может заставить нас стать более мирными нациями.

— При этом память о Холокосте, по вашему мнению, всегда будет занимать центральное место в немецкой мемориальной культуре. Сколько лет или веков эта память должна оставаться ключевым элементом немецкого самосознания?

— Эта память не подлежит количественному измерению. И для памяти о Холокосте нет временных ограничений. В Германии и во многих других местах она стала частью самосознания и идентичности. Это определяет нас. Если мы забываем об этом, мы больше не «мы». Кстати, наш центральный День памяти об этом событии приходится на 27 января, потому что в этот день в 1945 году Красная армия освободила Освенцим — факт, который часто игнорируется или преуменьшается в западной памяти о Холокосте. И у меня вопрос: почему это не стало Днем памяти, который мы разделяем с российским народом? Можем ли мы изменить это в будущем?

— И все же: почему применительно к памяти о Холокосте нельзя использовать стратегию постепенной нейтрализации и музеефикации, то есть ту технику забвения, о которой вы подробно пишете в первой части вашей книги? Нет ли опасности того, что негативная память немцев о своем прошлом в конечном счете превратится в аргумент в пользу своего превосходства над другими: «Мы умеем так образцово раскаиваться в ошибках нашего прошлого, что теперь можем научить этому всех остальных!»

— Есть немецкие интеллектуалы, которые говорят именно это: мы не должны гордиться собой как «чемпионы мира по умению помнить». Но разве речь идет о гордости? Если Германия вновь обрела некоторое достоинство среди наций, то это потому, что она усвоила ценности и воспоминания, которые делают возвращение к старым формам агрессии маловероятным. Немцы в XX веке первыми стали чемпионами мира по убийствам, прежде чем стали чемпионами мира по памяти. Эти две вещи связаны, поэтому нет повода для гордости, но только для самосознания, сочувствия и сожаления.

«Я остаюсь приверженцем идеи нации»

— С одной стороны, вы стремитесь к формированию у немцев полноценной национальной памяти. Но, с другой стороны, сами пишете, что эта память недостаточна и что ей нужна помощь со стороны локальных «памятей», в том числе региональных, городских, в которых нет «пробелов и разрывов», которые не нагружены сознанием коллективной исторической ответственности за эпоху нацизма и его преступления. И в то же время вы рассматриваете регион просто как одно из «мест памяти» (lieu de mémoire), то есть как объект памяти, а не субъект. Почему? Разве регион не может быть активным носителем исторической памяти?

— Я абсолютно согласна с вами. В регионах развиваются специфические местные воспоминания, как и в городах. Вообще я делаю различие между исторической политикой, то есть тем, что делает государство через музеи, школьные программы, коммеморативные практики и т.д., — и мемориальной культурой, которую создают искусство, литература, гражданское общество и разного рода локальные группы. В том числе города и регионы. И эта локальная мемориальная культура очень прочно привязана к месту — в одном городе совершенно не знают, что происходило в другом. Здесь вы видите важное множество, встроенное в национальную память, потому что все региональные «памяти» содержатся в единой национальной памяти и создают ее напряженность и творческую динамику.

— Но почему бы в этом случае не предложить Германии вместо национального — нагруженного негативными переживаниями и чреватого опасностями фашистского реванша — региональный мемориальный проект? Почему мемориальный акцент не сместить с «германской нации» на «Германию регионов»?

— Потому что у нас есть государство, и оно необходимо! И государству нужна национальная мемориальная культура. И мы, ученые, должны работать вместе с государством. Да, я — независимый ученый. Но я должна стараться делать то, что предотвращало бы тоталитарные тенденции в развитии государства и укрепляло бы демократические.

— Нобелевский лауреат по литературе Гюнтер Грасс — которого вы также много цитируете и который тоже, как и вы, беспокоился о том, чтобы в немецком обществе не возродились тоталитарные настроения, — как известно, выступал против объединения ФРГ и ГДР. В том числе потому, что стремился инициировать полноценный разговор не только о жертвах Холокоста, но и о немецких жертвах времен Второй мировой войны, не опасаясь при этом развития в обществе реваншистских настроений, угроза которых ему виделась как раз в воссоздании «большой Германии». Почему сегодня не попытаться сделать ставку на локальную, региональную немецкую память, свободную от угрозы нового авторитарного реванша?

— Есть такая позиция: «мы не хотим возвращаться к понятию нации, мы все обожглись на понятии “нация”, и потому пусть будет Европа регионов». Австрийский писатель и мой друг Роберт Менассе в различных своих произведениях — даже в художественной прозе — представлял эту позицию, и я с ним много спорила.

Я считаю понятие нации очень важным. Я остаюсь приверженцем идеи нации. Дело в том, что Германия — страна иммиграционная, к нам приезжает огромное количество народа, и только нация может их всех «переварить».

— Вы хотите сказать, что Германия и германская нация должны существовать, в первую очередь, для мигрантов?

— Нет, разумеется! Не «для» мигрантов, а «с» мигрантами. Для этого нам и требуется «новое изобретение нации».

«История всегда частична и избирательна»

— Президент России Владимир Путин тоже много говорит о «возрождении российской нации». Как в этой связи вы оцениваете его деятельность в этом направлении?

— Говорить о «нации» можно очень по-разному. Китайцы тоже хотят построить «национальное государство», но это совсем не то, чего хотим мы, немцы. Они хотят создать империю и назвать ее нацией. Историческая политика, которая не опирается на живую мемориальную культуру и которая подменяет нацию империей, становится тоталитарной.

— Вы полагаете, в России также речь идет о тоталитарной исторической политике и тоталитарном режиме?

— Я говорю о конкретных критериях. Сейчас в России правительство принимает властные решения и берет на себя ответственность за создание новых музеев. Это идет рука об руку с отстранением от мемориальной активности представителей гражданского общества и закрытием или демонтажом созданных ими музеев и архивов. Я хотела бы видеть общие и совместные усилия в мемориальных проектах, но то, что я вижу, — это «отсечение» независимого мышления и гражданского участия. Если критически мыслящий историк теряет свою работу, если ученые не могут покинуть страну, не могут общаться с зарубежными коллегами, если музеи закрываются, если царит цензура — то да, это захват мемориальной культуры государством.

Чего я сейчас не вижу в России — так это попыток создать демократическую национальную память, которая учитывала бы воспоминания российских граждан. Средства массовой информации не вызывают острых дискуссий по этим темам, где бы сталкивались разные мнения, а инициативы гражданского общества часто подавляются. Например, отброшена память о революции 1917 года. Она просто исчезла, как потухшая звезда! Но с этим событием связано много воспоминаний: с одной стороны, это воспоминания о позитивных явлениях — таких, как модернизация, социальная мобилизация, эмансипация и искусство, с другой — о государственном терроре. Причем эти воспоминания актуальны для граждан как России, так и иностранных государств. Налицо акт забвения или молчания, но нет попытки переосмыслить это прошлое в свете настоящего. То же самое относится и к 1989 году: коммеморации, связанные с 30-летним юбилеем событий этого года, проходят сейчас во многих странах, но не в России, хотя Горбачев назвал эти события второй (демократической) революцией! Вообще у меня ощущение, что в российском обществе есть масса воспоминаний, но лишь немногие из них находят отклик в публичной сфере (как 9 Мая). Я полагаю, что вопросы коллективной и национальной идентичности вытекают из исторического понимания того, откуда мы пришли и что пережили в прошлом. Конечно, сегодня идентичности должны меняться, поскольку и обстоятельства радикально меняются, но здесь — в России — я вижу не трансформацию (перестройку) идентичности, подкрепленную памятью, а, скорее, новую идентичность, созданную «с нуля» и притом с очень избирательными отсылками к прошлому.

— А разве разговор о «создании немецкой нации заново» не похож на попытку создать ее «с нуля»? Вообще как немецкая история начиная с 962 года, с создания Священной Римской империи германским королем Оттоном I, может быть «единой немецкой историей» и в то же время состоять из пробелов и разрывов, отчуждающих от общей немецкой истории некоторые фрагменты и даже целые эпохи?

— Честно говоря, 962 год ничего не значит ни для меня, ни для тех, кого я знаю. И непонятно, почему это должно стать началом истории Германии. История, которая вошла в память, — это нарратив, а не длинный список дат, связанных хронологией. Повествования всегда частичны и избирательны, но они что-то говорят о том, кто мы, напоминая нам, откуда мы, и ориентируя нас на то, кем мы хотим быть в будущем. В Германии только AfD заинтересована в долгом и непрерывном историческом повествовании, чтобы скрыть «пробелы и разрывы» нацистского прошлого, которое явилось периодом безудержного насилия. Все остальные, включая молодое поколение, больше интересуются исторической правдой (то есть ключевыми событиями прошлого, которые важны для формирования нашей мемориальной культуры), чем гладкой преемственностью, созданной политической партией.

Повторяю, нет исторических повествований без пробелов и разрывов. Поэтому всегда надо задавать вопросы. Что именно входит в рамки памяти? Кто рассказывает историю? Кто извлекает выгоду из этой истории? Кто страдает от молчания? Все эти вопросы являются частью процесса, который призван сделать повествование более инклюзивным и плюралистическим для общества, откликающимся на различные требования и на эмоциональный напор.

— Вы пишете, что при тоталитарных режимах государство насаждает «обязательную патриотическую версию истории, как это сейчас происходит в России». При этом «индивидуальные воспоминания и семейные истории приобретают статус аргументов в пользу альтернативной истории, которыми пользуются диссиденты и неправительственные организации». Как в этом случае вы охарактеризуете политический режим в Израиле, где, по вашим же словам, с одной стороны — государственный мемориальный патриотизм, а с другой — «альтернативная история» общественных деятелей «Зохрота» и сообществ интеллектуалов, стремящихся сохранить память о Накбе — трагедии депортации палестинского народа?

— Израиль находится в положении оккупирующей нации, стирающей память о палестинцах. Это то, что делали все народы-колонизаторы: они захватывали землю и стирали память коренных народов. Сегодня мы можем рассказать ту же историю о прошлом европейских или американских наций-колонизаторов, но в случае с Израилем это происходит в настоящем, на наших глазах, и никто не возражает из-за позиции властных структур и наличия табу. В Израиле есть много людей, которые возражают против этого колониального стирания палестинского прошлого, но, к сожалению, они не имеют голоса в стране и не имеют политического представительства. «Забывание» в этом случае не является невинным актом незнания… Если в этом регионе когда-либо будет установлен мир и будут построены два государства, должно быть место для двух памятей/историй и для признания взаимной травмы и несправедливости попыток стирания памяти.

— В демократических странах, в отличие от недемократических, по вашим словам, есть «рынок истории, предлагающий различные исторические нарративы». Как в этой связи вы оцениваете криминализацию отрицания Холокоста, которая существует в Германии и многих европейских странах? Не противоречит ли уголовный запрет на отрицание Холокоста принципам «свободного рынка исторических нарративов»?

— Термин Geschichtsmarkt («свободный рынок исторических нарративов») использовался в начале XX века, когда исторические книги были бестселлерами, а историки писали для широкой читательской аудитории, состоявшей из бюргеров. Несомненно, существует множество противоборствующих нарративов и контрнарративов, но что не допускается — это подрыв правил исторической науки. Поэтому некоторые нормы необходимо соблюдать. Отрицать историческую реальность убийства европейских евреев немцами и сотрудничающими народами запрещено в Германии, где последствия этих преступлений все еще видны в очень многих местах. Отрицать эту историю — это не просто «создавать альтернативную версию истории», но ставить под сомнение устоявшиеся основы истины и факты историографии и, таким образом, явно посягать на демократические принципы.

«Исследование памяти — понятие многозначное»

— Какова основная цель науки о коллективной памяти? Сперва вы говорите о том, что не стремитесь поучать социум: «В моей книге <…> не ставится вопрос: “Что должны помнить немцы?” Меня, скорее, интересует вопрос нашей встречи с историей». Но далее все же предлагаете верную, с вашей точки зрения, расстановку мемориальных акцентов: «…необходимо укреплять память о Холокосте с помощью символов, ритуалов и средств массовой информации». Так что же такое изучение памяти — академическая наука или политическая журналистика?

— Исследования памяти (memory studies) могут являть собой одно из трех направлений — либо быть всеми тремя сразу. Первое: вид этнографической полевой работы, наблюдение за культурными обычаями в настоящем или, если это связано с деятельностью людей в прошлом, форма историографии. Второе: это дискурс, основанный на участии, в котором ученый оказывается вовлечен в объект своего исследования. (Кстати, так или иначе, это верно для историографии в целом, но редко признается должным образом.) И третье: исследование памяти также является критическим дискурсом, вырабатывающим нормы для оценки процессов в дополнение к их описанию. В этом случае, однако, нормы основываются на дискурсивных процессах и (хочется надеяться) на прозрачных принципах; при этом эти нормы не должны обязательно разделяться читателями.

— Вы называете Холокост главным событием XX века и память о Холокосте — центральным мемориальным сюжетом. Цель понятна: сделать человечество максимально чувствительным к правам человека, чтобы не допустить повторения геноцида. Но почему мировое сообщество на протяжении десятилетий — когда память о Холокосте уже преодолела стену молчания, а затем оказалась в центре международного мемориального дискурса — так поздно замечало новые случаи геноцида? В Камбодже в 1970-х годах. В Руанде в 1994-м. В Мьянме (геноцид рохинджа) в последние несколько лет. Есть и другие примеры. И в ваших книгах вы пишете о Холокосте, о геноциде народов гереро и нама, о геноциде армян, но гораздо меньше обращаете внимание на более современные примеры геноцидов. Означает ли это, что память о Холокосте не оправдывает тех надежд, которые на нее принято возлагать? А в случае с памятью о Накбе даже мешает, накладывая на этот мемориальный дискурс табу?

— Акцент на Холокосте связан с моим собственным национальным, историческим и поколенческим видением. И это ужасная человеческая трагедия, что геноциды продолжаются по сей день вместо того, чтобы успешно предотвращаться! Но больше нет такой длительной задержки в выявлении и признании этого. Я думаю, что в этом отношении Холокост внес изменения, потому что его запоздалое признание, а также исследования и дискурс сформировали наше понимание и терминологию для характеристики других геноцидов. Здесь следует также упомянуть имя Рафаэля Лемкина, который создал термин «геноцид» как юридический инструмент. Итак, мой ответ: тот факт, что геноциды не прекратились после Холокоста, не означает, что память о Холокосте не повлияла на то, как мы воспринимаем геноциды и как к ним относимся.

Оригинал

Опубликовано 07.10.2019  15:50

Как после войны расправлялись с «праведниками мира»

15.12.2018  Валерий Томилин

После войны началась новая волна сталинских репрессий, особенно против людей, которые жили на оккупированной территории. Вспоминаем их истории в рамках проекта «СССР: как это было на самом деле».

Пройдя нацистский режим и концлагеря, многие не пережили приход «освободителей». Коснулось это и спасителей евреев, тех, кого потом причислят к «праведникам мира».

Рауль Валленберг

Нацисты клеймили его «еврейским псом», а ответственный за холокост Адольф Эйхман считал личным врагом. На него несколько раз покушались и ему приходилось постоянно быть в бегах. Стараниями этого шведского дипломата, по одним данным, спасены несколько тысяч евреев, по другим – около сотни тысяч.

В июле 1944-го был назначен первым секретарем шведского дипломатического представительства в Будапеште. Сразу после этого начал лоббировать выдачу евреям шведских охранных паспортов, которые спасали их от лагерей смерти.

В своем кабинете. Фото из книги «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой»

Даже в самые тяжелые времена он не терял присутствия духа. Во время разгула эсесовского террора Валленберг пишет матери: «В общем и целом мы в хорошем настроении и находим радость в борьбе».

А 10 января 1945 года, когда в Будапеште уже шли бои, он лично следил за судьбой подопечных евреев под звуки рвущихся неподалеку бомб. На уговоры остаться в безопасном месте, герой ответил: «Не хочу, чтобы впоследствии сказали, что я сделал не все, что мог».

По воспоминаниям очевидца, Пола Салаи, именно угроза Валленберга спасла Будапештское Гетто. «По словам Валленберга, если вы не остановите это преступление, то будете отвечать за него не как солдат, а как убийца», – слова, сказанные генералу Вермахта, вероятно, уберегли гетто от ликвидации и спасли жизни 97 тысячам человек.

Праведника арестовали 17 января с личного согласия Сталина и передали под «опеку» СМЕРШ. Потом его вывезли из города, а к 6 февраля доставили во Внутреннюю лубянскую тюрьму.

Просоветское венгерское радио «Кошут» 8 марта сообщило, что Рауль Валленберг убит гестаповцами. Но это была ложь – в то время он томился в чекистских застенках вместе с нацистскими преступниками. Это был отвлекающий маневр, чтобы «успокоить» МИД Швеции.

Справка об аресте Валленберга. Фото из книги «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой»

Известно, что 24 мая дипломата перевели в тюрьму НКВД Лефортово. Условия там были намного хуже: камеры по семь «квадратов», слабое освещение, антисанитария и вонь, летом – пекло, а зимой – лютый холод, а ко всему прочему – отвратное питание из «каши и кислой капусты».

На допросы его вызвали всего два раза – 17 июля и 30 августа 1946 года. В остальное время он месяцами томился в застенках безо всякой связи с внешним миром. По некоторым данным, полгода – с осени 46-го до начала весны 47-го – его держали во львовской тюрьме Бригидки.

Советские карательные органы обвиняли Валленберга в шпионаже. На его протесты отвечали: если бы правительство Швеции проявляло к вам интерес, то давно установило бы с вами связь. А отсутствие интереса, мол, говорит в пользу вашей вины. Он писал обращения к высшим партийным чиновникам, но они остались без ответа.

Снова перевод на Лубянку – 1 марта 1947 года, и новый допрос спустя десять дней. Очевидец допроса, переводчик лейтенант Кондрашов, вспоминал: праведник выглядел здоровым, на вопросы следователя отвечал уверенно и спокойно, и не проявлял никаких признаков болезни, а допрос выглядел так, будто ничего особо страшного он не совершал.

Глава советского МИДа Вышинский 14 мая пишет Молотову: «поскольку дело Валленберга до настоящего времени продолжает оставаться без движения, я прошу Вас обязать тов. Абакумова (глава КГБ в то время) представить справку по существу дела и предложения о его ликвидации». Ответа не последовало.

Шведская сторона не дремала: она засыпала советское начальство требованиями рассказать о судьбе героя. Уже 7 июля Вышинский отправляет еще одну ноту, а через 10 дней ему приходит ответ Абакумова (он не сохранился). Незадолго до отправки ответа тюремный врач Смольцов составляет рапорт: «Докладываю, что известный Вам заключенный Валленберг сегодня ночью в камере внезапно скончался предположительно вследствие наступившего инфаркта миокарда».

На документе стоит резолюция: «Доложено лично Министру. Приказано труп кремировать без вскрытия».

Оригинал рапорта. Фото из книги «Рауль Валленберг. Исчезнувший герой Второй мировой»

Но мог ли здоровый 35-летний мужчина внезапно умереть от инфаркта? Советские власти, к февралю 1957 года признавшие арест шведского дипломата, уверяли, что да. А вот бывший генерал-майор НКГБ Павел Судоплатов своих мемуарах утверждает обратное: Валленберга отравили.

Согласно воспоминаниям бывшего чекиста, дело зашло в полный тупик летом 1947 года: нужно было ответить шведам, а отвечать было нечего. На высшем уровне было принято решение о ликвидации. Под видом лечения в «Лаборатории-Х» – лаборатории токсикологии под руководством Майрановского – праведнику сделали смертельную инъекцию яда под видом лечения. После этого его останки захоронили в безымянной могиле на кладбище при Донском монастыре.

Можно ли верить Судоплатову? Думается, что да – после смерти Сталина его арестовывали и обвиняли как раз в том, что он организовывал уничтожение людей с помощью ядов, да и человек он был в этой системе не последний.

Теперь встает вопрос – были ли арест и уничтожение Валленберга случайностью? Быть может, советское командование не знало о том, что он спас десятки и сотни тысяч людей и что он не связан с иностранной разведкой?

Нет, знало – об этом говорят вскрытые архивы КГБ. Швеция дипломатически представляла СССР в Венгрии, поэтому к Раулю Валленбергу был приставлен агент, который сообщал обо всех его действиях «в центр».

Как чекисты создали в Беларуси подпольную организацию и сами ее разоблачили

Жертвы советской репрессивной машины

К сожалению, это было далеко не единственное дело против спасителей евреев.

Вильгельм Хозенфельд – немецкий офицер, который спас несколько евреев, в том числе пианиста Владислава Шпильмана (по его автобиографии снят фильм «Пианист»). Его арестовали сразу после войны и он умер в ГУЛАГе в 1952 году, несмотря на прошения поляков в его защиту.

На Ирену Сендлер, спасшую две с половиной тысячи детей из Варшавского гетто, а после прошедшую пытки в нацистских застенках, завели дело сразу после войны.

На многочасовые допросы КГБ героиню вызывали беременной – мальчик родился недоношенным и вскоре умер. И хотя ей удалось избежать лагерей или расстрела, ее детям нельзя было поступать в университет или выезжать за границу, а за Сендлер велся постоянный негласный надзор.

Ирена Сендлер, 1944. Фото из книги «Prawdziwa historia Ireny Sendlerowej »

Владислава Бартошевского, одного из лидеров «Жеготы» – организации, занимавшейся спасением евреев, с перерывами продержали в застенках с 1946 по 1954 год по сфабрикованным обвинениям. В тюрьме ему сильно подорвали здоровье.

В базе данных биографий праведников мира института «Яд Вашем» есть множество биографий людей, спасавших евреев во время войны, а после войны репрессированных.

«Лежа на полу лицом вниз, я извивался и корчился, и визжал, как собака»

Оригинал

Опубликовано 19.12.2018  11:19

Борис Хавкин. Прелюдия к Холокосту

07.11.2018 21:20:00 Независимая газета

Об авторе: Борис Львович Хавкин – доктор исторических наук, профессор ИАИ РГГУ, профессор Академии военных наук.

холокост, хрустальная ночь, еврейский погром, германия, гершель гриншпан

Главной целью погромов был захват собственности. Фото с сайта www.holocaust-mahnmal.de

Физическое уничтожение европейского еврейства было наряду с завоеванием «жизненного пространства» для «высшей» арийской расы одной из главных целей развязывания нацистами Второй мировой войны. Известна фраза, сказанная Гитлером 30 января 1939 года на праздновании шестой годовщины его прихода к власти: «Если международные еврейские финансисты, вовне и за пределами Европы, еще раз преуспеют во втягивании европейских наций в войну, то ее результатом будет уничтожение еврейской расы в Европе». После начала Второй мировой войны нацисты перешли к «окончательному решению еврейского вопроса». Жертвами Холокоста стали 6 млн человек – каждый третий еврей Европы.

Священный гнев немецкой нации

Прелюдией к «окончательному решению» стала Хрустальная ночь – всегерманский еврейский погром в ночь с 9 на 10 ноября 1938 года. Поводом к погрому послужили события в Париже 7 ноября 1938 года. В этот день 17-летним юношей Гершелем Гриншпаном было совершено покушение на секретаря германского посольства во Франции Эрнста фом Рата. Через два дня фом Рат умер.

7 ноября 1938 года в экстренном вечернем выпуске главная нацистская газета «Фёлькишер беобахтер», сообщая о покушении на немецкого дипломата в Париже, предупреждала немецких евреев: «Германский народ сделал необходимые выводы из вашего преступления. Он не будет терпеть невыносимую ситуацию. Сотни тысяч евреев контролируют целые секторы в немецкой экономике, радуются в своих синагогах, в то время как их соплеменники в других государствах призывают к войне против Германии и убивают наших дипломатов». На следующий день утренние газеты рейха вышли с огромными заголовками: «Гнусный еврейский убийца Гришпан вызвал священный гнев немецкой нации».

Погром Хрустальной ночи смерчем прошел по всей Германии. Тысячи еврейских домов, семь с половиной тысяч еврейских универмагов, магазинов и лавок были разгромлены. Надругательству подверглись еврейские кладбища, 267 синагог были сожжены и разграблены. 91 человек был убит, сотни покончили жизнь самоубийством или умерли позже от увечий. Тысячи евреев были арестованы и отправлены в концентрационные лагеря. Еврейское население Германии должно было выплатить «искупительный штраф» в размере 1 млрд рейхсмарок, а все разгромленное восстановить за свой счет.

По оценке германского историка Ганса Моммзена, главной целью Хрустальной ночи был захват собственности. 11 ноября 1938 года премьер-министр Пруссии, уполномоченный по «Четырехлетнему плану», шеф германской авиации Герман Геринг провел совещание, на котором произнес знаменитую фразу «Не хотел бы я сегодня быть евреем в Германии» и потребовал «полностью удалить евреев из сферы хозяйства». Чтобы скорее снять «еврейскую проблему», власти рейха проводили политику усиления еврейской эмиграции. Но делали это специфическими методами государственного террора – с помощью арестов. Полицейские отчеты свидетельствуют: «Для того чтобы усилить эмиграцию, около 25 000 еврейских мужчин были временно заключены в концлагеря».

Хрустальная ночь вызвала возмущение во всем мире. Президент США Франклин Рузвельт в знак протеста отозвал из Берлина американского посла для консультаций. Протест выразили Лондон и Париж, однако дипломатические отношения с нацистской Германией западные демократии не разорвали.

С осуждением антисемитских эксцессов в Германии выступил СССР. Газета «Правда» – орган ЦК ВКП(б) – писала в номере от 11 ноября 1938 года: «По своим размерам и жестокости погром превосходит все происходившее до сих пор. Еврейское население избивается прямо на улицах городов».

Персона Гершеля Гриншпана до сих пор во многом загадочна.
Фото Федерального архива Германии

Обратить внимание мира

Кем был человек, который спровоцировал Хрустальную ночь? Гершель (Герман) Гриншпан родился 28 марта 1921 года в польско-еврейской семье портного Зенделя Гриншпана и его жены Ривки (урожденной Зильберберг), которые в апреле 1911 году переехали из Царства Польского (тогда входившего в Российскую империю) в Германию, в Ганновер. Как и его родители, сестра и брат, Гершель имел польское гражданство. До 1935 года он посещал восьмилетнюю школу, но не окончил ее. Был членом сионистской группы «Мизрахи» и спортклуба «Бар-Кохба». По словам его учителей, Гершель обладал незаурядным интеллектом, однако не отличался прилежанием. При поддержке своей семьи и еврейской общины Ганновера Гершель Гриншпан поступил во франкфуртскую еврейскую академию (иешиву), но через 11 месяцев ушел оттуда. Между тем дискриминация евреев в Германии к тому времени приняла конкретные формы, в связи с чем Гриншпан не мог найти себе ни работы, ни места обучения. Он подал заявление на выезд в подмандатную Великобритании Палестину, однако британские власти отказали ему как несовершеннолетнему и предложили обратиться через год.

В июле 1936 года 15-летний Гриншпан с польским паспортом и въездной визой в Германию, действующей до 1 апреля 1937 года, отправился в Брюссель к своему дяде Вольфу Гриншпану, намереваясь дожидаться визы на въезд в Палестину. В сентябре 1936 года друзья Вольфа Гриншпана тайно переправили Гершеля во Францию к другому его дяде – Аврааму Гриншпану, который жил в Париже. Гершель прибыл в Париж, мучаясь болями в желудке и частой рвотой. Состояние его здоровья усугублялось тщедушностью: рост составлял 1,54 м, а вес – 45 кг.

Как ортодоксальный иудей, Гриншпан в Париже регулярно посещал синагогу. В окружении дядиной семьи также преобладали евреи. Их основным языком был идиш, но они говорили по-немецки и по-французски. Изредка Гершель помогал дяде в работе, но постоянных занятий не имел. Он встречался с друзьями, часто ходил в кино и посещал притоны, где собирались гомосексуалисты: Гершель был человеком нетрадиционной сексуальной ориентации. Немецкий историк Ганс-Юрген Дёшер пришел к выводу, что Гриншпан и Рат были знакомы: они посещали одни и те же злачные места.

В течение двух лет Гриншпан безуспешно добивался вида на жительство во Франции. Так и не получив его, Гершель пожелал вернуться к родителям, сестре и брату в Германию. Однако начальник полиции Ганновера отказал Гриншпану, заявив, что его документы не в порядке (срок действия польского паспорта Гриншпана и немецкой визы истек). В августе 1938 года Гриншпан получил распоряжение покинуть Францию, но дядя спрятал его в мансарде одного из парижских домов. Положение Гриншпана стало безвыходным: он не имел ни документов, ни работы, находился в розыске и был вынужден скрываться. Тем временем в Германии семья Гриншпана (члены которой оставались гражданами Польши, хотя и проживали в Германии более 20 лет) была арестована в рамках «Збоншинского выдворения» – высылки из Германии польских евреев 28–29 октября 1938 года.

На территории Германии проживало 50 тыс. евреев с польскими паспортами, и еще 10 тыс. жили в Австрии, весной 1938 года присоединенной к германскому рейху. Польское правительство опасалось, что в результате принуждения к эмиграции со стороны властей Германии польские евреи вернутся в Польшу. Поэтому 1 марта 1938 года президент Польши Игнаций Мосцицкий подписал указ о лишении гражданства польских граждан, проживавших за пределами страны более пяти лет.

В ответ на эти действия германское правительство арестовало 12 тыс. немецких евреев с польскими паспортами или же евреев из Польши, лишенных немецкого гражданства. Эти люди были насильственно депортированы через немецко-польскую границу в районе поселка Збоншинь. Среди них были родители, сестра и брат Гершеля Гриншпана. Депортируемым было позволено взять с собой 1 чемодан на человека и 10 немецких марок. Оставшееся имущество евреев было захвачено в качестве трофеев местными нацистскими властями и их соседями. Несколько дней люди без денег и вещей, без крова и пищи под проливным дождем скитались вдоль границы, изгоняемые из приграничных деревень полицией и местными жителями. Некоторые беженцы пыталась вернуться в Германию, но задерживались пограничными властями или расстреливались.

О депортации своей семьи Гершель узнал из письма сестры. 6 ноября 1938 года он написал прощальное письмо родным: «Мое сердце облилось кровью, когда я узнал о вашей судьбе, и я должен протестовать так, чтобы об этом узнал весь мир». На следующий день Гершель покинул свое укрытие, купил в оружейном магазине револьвер и отправился во дворец Богарне, где находилось посольство Германии во Франции. Его без регистрационных формальностей и свидетелей принял секретарь посольства Эрнст фом Рат. Гриншпан прокричал: «Вы грязный бош! Сейчас я предъявлю вам счет от имени 12 000 преследуемых евреев» – и пять раз выстрелил в немецкого дипломата. Затем он без всякого сопротивления сдался французской полиции. Согласно полицейскому протоколу, Гриншпан после ареста заявил: «Я решил убить сотрудника германского посольства в знак протеста, чтобы обратить внимание мира на то, как в Германии обращаются с польскими евреями».

Покушение Гриншпана вызвало осуждение как французов-христиан, так и членов еврейской общины Франции: они опасались, что убийство немецкого дипломата будет использовано нацистами как повод для возмездия евреям Германии. К сожалению, эти опасения подтвердились. Французские евреи утверждали, что Гершель Гриншпан действовал в состоянии аффекта, был невменяем.

Неразгаданная загадка

Американский философ Ханна Арендт, немецкая еврейка по происхождению, изучавшая банальность нацистского зла, в связи с этим писала: «Гершелю тогда было 17 лет, выстрел спровоцировал погромы в Германии и Австрии, так называемую Хрустальную ночь (Kristallnacht), которая действительно стала прелюдией «окончательного решения», но к ее подготовке Эйхман не имел никакого отношения. Мотивы покушения Гриншпана так и остались непонятными, и его брат, которого обвинение также вызвало для дачи свидетельских показаний, тоже отказывался говорить на эту тему. Суд принял как данность, что это был акт мести за высылку 15 000 польских евреев (на самом деле 12 000. – «НГ»), в том числе и семьи Гриншпана, с территории Германии в конце октября 1938 года, но общеизвестно, что это неверное толкование событий. Гершель Гриншпан был психопатом, не способным окончить школу, он несколько лет болтался по Парижу и Брюсселю, из обоих городов его высылали. Он предстал перед французским судом, и его адвокат сбивчиво нарисовал картину гомосексуальных отношений, а добившиеся его экстрадиции немцы так и не судили его. Ходили слухи, что он пережил войну – словно в подтверждение «парадокса Освенцима», где неплохо обращались с евреями, имевшими уголовное прошлое. Эрнст фом Рат стал странной и неподходящей жертвой: из-за его открытых антинацистских взглядов и сочувствия евреям за ним следило гестапо; не исключено, что легенду о его гомосексуальности тоже сфабриковало гестапо. Гриншпана могли использовать вслепую агенты гестапо в Париже, одним выстрелом убивавшие двух птичек: создавали предлог для погромов в Германии и избавлялись от противника нацистского режима, не понимая, что у них это не получается – невозможно было, убив Рата как гомосексуалиста, имевшего противозаконную связь с еврейским юношей, одновременно превратить его в мученика и жертву «мирового еврейства».

Однако возможная связь Гриншпана со спецслужбами Третьего рейха, о чем как о версии писали Ханна Арендт и американский прокурор в Нюрнберге Роберт Кемпнери, а как о факте – израильский автор Михаил Финтушал, не подтверждена источниками.

В истории убийства Гриншпаном фом Рата до сих пор остается много вопросов: не выявлены соотношение политического и гомосексуального мотивов этого преступления; не ясна роль личного врача Гитлера Карла Брандта в смерти Рата. Остаются белые пятна и в биографии Гриншпана, в частности история подготовки так и не состоявшегося суда над ним и его дальнейшая судьба.

В 2016 году респектабельная немецкая газета «Зюддойче цайтунг» опубликовала статью «Загадка Гершеля Гриншпана»: «Более чем 70 лет спустя после конца нацистской диктатуры остается открытым большой вопрос: что произошло с Гриншпаном? В июле 1940 года, после завоевания немцами Франции, французы передали заключенного нацистам, которые перевезли его в Берлин в тюрьму гестапо. Власти планировали затем предъявить Гриншпану обвинение и осудить на показательном судебном процессе как представителя постоянно упоминавшегося режимом Гитлера мирового заговора. Но затем все повернулось иначе. Гриншпан неожиданно заявил, что он убил фом Рата не по политическим мотивам, а что речь шла о преступлении на почве страсти. Назревал скандал: гомосексуальные нацисты в Париже? Невообразимый позор для немецких пропагандистов. Но что, если это еще было не все? Обвинители опасались, что на запланированном процессе Гриншпан сообщит общественности не только о гомосексуальности его жертвы, но и других национал-социалистов в Париже. В июле 1942 года процесс был отложен. Гриншпан попал сначала в концентрационный лагерь Заксенхаузен, а позднее был переведен в каторжную тюрьму Магдебурга. До сих пор историки предполагали, что он умер в какой-то момент в 1942/43 году или, возможно, был убит нацистами в конце войны в концентрационном лагере. По просьбе его родителей, переживших Холокост, в 1960 году Гриншпан был официально объявлен судом в ФРГ умершим, благодаря чему его семья получила право на возмещение ущерба. Однако некоторое время назад в Еврейском музее в Вене всплыла фотография, которая переворачивает существовавшие до сих пор предположения. Криста Прокиш, работающая там архивистом, случайно нашла этот снимок среди группы фотографий 1946 года. На снимке показаны еврейские демонстранты, требующие от британских оккупационных властей возможности выехать в Израиль. Один из мужчин на фотографии – Гершель Гриншпан. Так, по крайней мере, утверждает немецкий журналист и историк Армин Фурер, который уже много лет занимается историей Гриншпана. И компьютерная программа по распознаванию лиц соглашается с ним: 95% сходства. Теперь историки надеются установить с помощью нового следа дальнейший путь Гриншпана. Теоретически он мог бы еще даже быть жив: ему было бы 95 лет. Более чем когда-либо многие вехи его жизни являются загадкой». Не будем утверждать, что загадка Гриншпана разгадана. Новые данные о нем нуждаются в тщательной проверке.

Немецкий историк Вольфганг Бенц, возглавлявший с 1990 по 2011 год Центр исследований антисемитизма при Берлинском техническом университете, отмечал, что ноябрьский 1938 года всегерманский еврейский погром стал поворотным пунктом в истории Третьего рейха. «Как никакое иное событие, он показал цинизм нацистского режима, продемонстрировавшего отказ даже от видимости конституционности. Антисемитизм и ненависть к евреям, которые всегда пропагандировала нацистская идеология, обрели примитивную форму физического насилия и преследований. Хрустальная ночь стала вершиной пути к «окончательному решению» – к убийству нацистами миллионов евреев по всей Европе».

Независимая газета

Опубликовано 10.11.2018  09:27

 

ДНЕВНИК ХАИМА КАБАКА (4)

Окончание. Первые части здесь, здесь и здесь

Эта странная Средняя Азия

Я приехал в Минск и приступил к занятиям. Помню, нам оставалось уже недолго до конца курса. В то знаменательное воскресенье 22 июня 1941 года я как раз находился в магазине, где покупал подарки Полетте и Суламифи.

К продавщице подбежала какая-то женщина и что-то ей шепнула. «В чем дело?» – спросил я. «Война с немцами», – ответила мне продавщица.

Я пошел в магазин, купил хлеба и сахара. Что делать дальше? Ехать в Городище? А может быть, занятия на курсах будут продолжаться? И действительно, на следующий день мы еще занимались, а потом все рассыпалось. Поезда в сторону Баранович больше не ходили. Я сидел на квартире возле пивзавода. Минск бомбили и поджигали зажигалками, гражданской обороны я нигде не видел. Воздушные налеты не были уже для меня новостью, и я ждал, а чего, и сам не знаю. Наконец, я решился, и, собрав свои пожитки, осеннее пальто и подушки, направился на восток. Опыт польской компании уже научил меня, что идти надо не по шоссе, где неистовствуют немецкие летчики, а проселками. Кое-где мне удавалось проехать часть пути, и вот я уже в разрушенном Смоленске, где в продуктовый магазин входишь через витрину.

Всё дальше и дальше увозили меня на восток эшелоны. Я, как и другие беженцы, удивился, когда нас не хотели прописывать в Орле, в Куйбышеве. Нам казалось, что мы так далеко от немцев. В конце концов я очутился в Средней Азии, в небольшом местечке Иолотань, устроился на работу старшим бухгалтером какой-то артели, которую вскоре ликвидировали. Приехавший принимать ликвидационный баланс из Туркменского коопсоюза посоветовал мне переехать к ним в Ашхабад. Мне было всё равно, и вот я уже в Ашхабаде, откуда меня направляют еще дальше, в Ташаузскую область. Из Ашхабада я лечу самолетом, под крыльями желтизна пустыни, одним словом, к черту на кулички. В Ташаузе меня принимают очень любезно и дают направление в артель на границе с Кара-Кумами.

Итак, я старший бухгалтер артели, где председателем т. Курбанов, почти безграмотный, но оборотистый человек. Приглядевшись малость, я без большого труда обнаруживаю беззастенчивое обкрадывание государства. Тут, в Тахте, наша артель объединяет и столовую, и пошив, и парикмахерскую, и еще какие-то мастерские. Работа ведется по лозунгу – немного государству, а остальное себе. Я пишу докладную в Ташауз, и вскоре оттуда приезжает главный бухгалтер. Кстати, это довольно культурный человек, из «бывших», в Ташаузскую область ссылали многих.

Главный бухгалтер говорит мне: «В общем, Вы, конечно, правы, но в условиях Средней Азии…» Я человек понятливый, и всё мне становится ясным. Вечером заглядывает ко мне председатель Курбанов.

С трогательной наивностью он говорит мне, что у него большая семья, и всем надо кушать. Он просто не понимает, чего я хочу. На следующий день у председателя режут барана. Это по поводу приезда чуть ли не прокурора Туркменской ССР.

Вот и попробуй сражаться за правду. Если не убьют, то тебя же и посадят. Я принимаю решение не глядеть по сторонам, а смотреть в бумажки и делать бухгалтерские проводки. Все довольны…

Курбанов как-то в беседе говорит мне: «Понимаешь, Москва, Сталин – 100% закона, здесь, 6000 километров от Москвы, есть 80% закона, яхши – хорошо».

Трудно было бы не согласиться со столь своеобразным пониманием морали и законности, тем паче, что Курбанов внедрял их в жизнь.

Две небольших улочки с каким-то хвостиком у хлопкозавода – вот всё, чем располагала Тахта, которая находилась в 25 километрах от Ташауза и рядом с пустыней.

Шумные базары по пятницам, толпы туркмен в черных папахах, горы арбузов и дынь, рыба, кипящая в котле с маслом, а затем недельная тишина и жара градусов 40. Возможно, что я так и прожил бы до конца войны в этом типичном медвежьем углу, если бы не призыв в трудармию. Один-единственный за всю войну. Я получаю повестку, будучи больным дизентерией. Появляется Курбанов и хочет, чтобы я отдал ему повестку, но я решаю сам пойти к военкому и, конечно, меня, больного, отправляют. До сих пор и сам не пойму, как я остался жив, переболев 6 месяцев жесточайшей дизентерией. Врач в госпитале сама безмерно удивлена, когда застает меня живым на утреннем обходе. Но я почему-то не умираю, а поднимаю бунт из-за белого хлеба, который нам выдают не пайкой, а кусочками. Это кое-кому выгодно, ведь булка белого хлеба на рынке стоит 700 рублей. Меня выписывают из госпиталя на все четыре стороны.

Вышел я на улицу, и голова сразу же закружилась от слабости и непривычки. Фигура моя выглядела весьма колоритно. Ватный костюм, пошитый из красной матрасной ткани, на голове малахай, на ногах валенки. Одним словом, потомок Чингиз-Хана, только чуть живой. До сих пор не могу понять, как я догадался, едва держась на ногах, полезть в переполненный трамвай, и едва очутился на подножке, как чья-то рука изъяла мой бумажник, где были хлебные карточки, немного денег и польские документы.

«Хлопцы, отдайте хоть документы», – попросил я. Но мне ничего не вернули, и я очутился в чужом городе совершенно беспомощным. Я побрел дальше и увидел доску объявлений, что заводу требуется главный бухгалтер.

Туда я явился без документов и в костюме полудикого азиата, но директор Бураковский велел мне садиться за стол.

Я еще долго продолжал болеть, и моя хозяйка считала меня малость свихнувшимся. Затем дизентерия успокоилась, и я мало-помалу начал выздоравливать. Видно, помогли мне те витамины, которые я получил когда-то в Палестине, те виноград и апельсины. Сердце мое не подкачало.

Между тем наступил 1942 год и был заключен договор между советским и польским правительством. Тысячи бывших польских граждан, вышедшие из лагерей, устремились в Среднюю Азию, туда же попал и мой уцелевший шурин Игнаций. Не помню уже где, но встретились мы с ним совершенно случайно. Вполне понятно, что нам хотелось жить вместе, тем более что в СССР начала организовываться Польская армия и Союз польских патриотов.

И опять же я должен укорить себя и обвинить в отсутствии последовательности в моих поступках. Если я думал о возвращении в Польшу, тогда следовало всеми путями стремиться вступить в польскую армию, но я этого не сделал. (Следует отметить, что в Союз польских патриотов мой отец вступил, я в детстве видела у нас дома членский билет. – прим. И. Ганкиной).

Тут в какой-то мере подействовало, что я, родившись в Варшаве, учился в русской гимназии и был довольно сильно привязан к русской культуре, хотя прожил половину своей жизни в Польше.

(Наверное, отец ретроспективно восстанавливает свои тогдашние переживания, потому что в моих детских воспоминаниях 1960-х гг. сохранилась наша огромная библиотека на польском и на русском языках, наш домашний идиш, на котором говорили мать с отцом, чтобы ребенок не понял, правда, ребенок был догадливый и научился понимать очень скоро. Одним словом, мой отец пользовался знаниями нескольких языков (иврит, идиш, русский, польский, белорусский, немецкий, английский) для получения разнообразной информации об окружающем мире. Помнится также наш говоривший на разных языках радиоприемник. – И. Г.)

Недаром же коренные польские евреи называли нас «литваками».

Итак, я приехал к Игнацию в Пролетарск Таджикской ССР. К тому времени его связь (неразборчиво) уже приняла постоянный характер. Что я мог сказать? Ведь мы уже знали, что творят фашисты с евреями в Варшаве и надежда на то, что его жена Хелка уцелела, была весьма мизерной. (Действительно, из всей большой довоенной семьи моего отца после войны остались в живых только он и Игнаций. – И. Г.)

Время шло, наступил 1944 год, освобождение Минска, а затем фашисты покатились на запад. Получив вызов из Минска, я быстро собрался и уехал из Пролетарска.

  1. Послевоенный Минск – потери и обретения

Столица Белоруссии лежала в развалинах, я приютился в маленькой комнатушке и приступил к работе.

Потом я поехал в Городище. Домик у мостика, откуда я уезжал на курсы, стоял цел и невредим. Какая-то чужая женщина открыла мне дверь, и я, постояв у порога, проглотил слезы и вышел. В Городище я узнал от уцелевших, что Полетту вместе с Суламифью и ее только что родившимся сыном, погрузили вместе с другими на грузовик и увезли на расстрел.

Так, прожив едва 18 лет, моя дочь Суламифь, обманутая жизнью и по сути еще не вкусившая ее, погибла.

Проклятие убийцам!

Когда я пишу эти строки, я с содроганием думаю о том, что над миром нависают угрозы новой войны, и мне становится страшно. Не за себя, ведь моя жизнь уже прожита, а за вас, молодых, у которых еще впереди всё.

Конечно, то, что я сообщил тебе о времени, проведенном в эвакуации, очень мало. Но что, собственно говоря, можно писать. Ведь жили мы все изо дня в ден,ь ожидая окончания войны. Все что с нами происходило, тогда носило характер временный и не имело особого значения. Таково было настроение большинства беженцев, мечтавших вернуться обратно, пусть на пепелище, но родное.

Так в 1944 году с октября началась моя жизнь в Минске.

Разрушенный город, словно оглушенный ударом человек, мало-помалу возвращался к жизни. Мне тогда казалось, что восстановить его полностью удастся лет через 50. Однако с момента освобождения прошло всего лишь 23 года, а город не только вырос, но стал во сто крат краше, чем бывший губернский Минск. Широкие проспекты, осененные зеленью тополей, ласкают взоры. Город действительно хорош. Заслуга его восстановления принадлежит тысячам юношей и девушек, простых и работящих, пришедших из деревень и сел. Только люди, никогда физически не трудившиеся, могут с пренебрежением относиться к работе рук, к чисто физическим усилиям. Я, которому приходилось тяжелым кетменем – мотыгой окапывать апельсиновые деревья, таскать на плечах мешки с цементом и выполнять другие работы, я хорошо знаю, чего стоит труд.

Мне бы хотелось, Инуся, чтобы ты всегда ценила и уважала труд во всех его проявлениях. Я полагаю, что каждому человеку следует определенное время проводить, работая физически.

Первое время после возвращения в Минск мне приходилось работать и на заводе, и на бухгалтерских курсах, и еще где-то. Людей было мало, а дел много. Купил я как-то на Комаровском рынке у солдата старенький велосипед, и колесил на нем, даже зимой. Проживал я тогда на окраине города, на улице Восточной, в крохотной 8-метровой комнатенке. Пространства было в обрез, зато блох хватало, хозяйка квартиры была не из аккуратных. Супруг ее, мужичок небольшого роста, принадлежал к категории хозяйственных. Первое время он очень опасался, что его вышлют из Минска, поскольку он служил в пожарных у немцев. Однако всё обошлось, и он работал возчиком на кислородном заводе, там же, где я работал бухгалтером.

Было мне в то время сорок лет, возраст самый подходящий для мужчины. В это время у него уже выветривается все ребяческое, а ум достигает полной зрелости. Между тем бывшие польские граждане начинают возвращаться в Польшу. Получил и я письмо от Игнаца, что они вскоре уезжают. Он предложил мне присоединиться к ним, когда эшелон будет проходить через Молодечно. Кроме того, я наугад отправил письмо в Палестину Арону Сутину, с которым вместе был в «Гашомере», а потом встретился в Палестине. К моему великому удивлению, я получил от него ответ. Он спрашивал, не хочу ли я воротиться к ним. Был 1945 год, мне тогда был всего лишь 41 год, родных и близких никого, и я вполне мог начать в какой-то мере все сначала. Почему же я тогда не уехал из СССР?

Я тогда над этим вопросом и не задумывался. Может быть, это было безразличие и апатия после того, когда я уже раз пришел в дом, где жили чужие люди. Во-вторых, многое мне здесь пришлось по душе. И прежде всего возможность трудиться без той зависимости от хозяина. В общем, я остался в Минске.

Вполне понятно, что отказ от выезда повлек за собой и дальнейшее, а именно необходимость как-то устраивать свою личную жизнь.

Помню, как-то в отсутствие директора, которого я замещал, пришел к нам на завод Давид Моисеевич Голуб, которому понадобился для университета баллон углекислого газа. Тогда мы с ним познакомились, и он, побеседовав со мною, видимо посчитал меня подходящим кандидатом в мужья для своей овдовевшей сестры Фани. Эта внешне довольно интересная дама была учительницей в младших классах. В данном случае материальный расчет в наших отношениях исключался. Жил я, как говорится, от зарплаты к зарплате. Стяжательство и особое уважение к деньгам всегда и во все времена были мне чужды. Сознавая, что деньги нужны, я никогда им не поклонялся, и не понимаю тех, кто считает деньги главным в своей жизни. Прошло некоторое время, и наступил вечер, когда я погрузил приданое Фаины (две подушки) на свой велосипед, и мы направились в мой восьмиметровый дворец. Что мне оставалось делать? Полетту, убитую фашистами, не воскресишь, а жизнь идет дальше. В этом ее сила и победа над смертью. В каких бы то ни было условиях жизнь всегда сильнее смерти.

Жили мы с Фаиной неплохо. Совместная жизнь двух взрослых людей в основном состоит из целого ряда взаимных уступок на алтарь взаимопонимания. Самое плохое было то, что Фаина оказалась больна пороком сердца, который и свел ее в могилу. Не стану тебе описывать 5 лет ее болезни, то дома, то в больнице. Одним словом, 10 лет послевоенного периода моей жизни в семейном отношении пошли насмарку. Итак, я вновь остался один. Кроме того, у меня в 1952 году обнаружилась опухоль. Вот и теперь, когда я пишу эти строки, я нахожусь в больнице в ожидании операции, уже четвертой с 1959 года. Одиночество мое осложнялось еще и тем, что война забрала всех моих близких, и одиночество мое было совершенное, абсолютное, и поэтому пугающее. Человеку очень трудно быть одному – уподобиться узнику в одиночной камере. Видимо, человеку необходимо, чтобы рядом с ним в комнате кто-то дышал и был.

Как видишь, доченька, личное мое семейное счастье, с тех пор как погибли Полетта и Суламифь, покатилось кубарем. Иногда я начинал верить в рок, в судьбу. Чем, как не судьбой можно назвать болезнь твоей матери, которая была на 16 лет моложе меня. Казалось, что ей жить и жить, растить тебя – свою любимую дочь, в которой она души не чаяла. А вот у нас с тобой, Инночка, должно было случиться самое непоправимое, мы потеряли: ты – маму, а я жену и друга. (Моя мать умерла в 1965 году, за три года до смерти отца. – И. Г.). Мама твоя, Роза Львовна Чунц, работала на станкозаводе имени Ворошилова старшим инженером в техническом отделе. Работала она отлично, с огоньком и энергией, которая казалась неисчерпаемой. Знал я ее по совместной работе, а также комната, в которой она жила, находилась напротив нашей квартиры, и она частенько заглядывала к нам еще при жизни Фаины. Она и стала моей четвертой женой, и твоей матерью.

Иногда я раздумываю над превратностями своей жизни. Ведь сколько людей, особенно евреев, погибло от рук фашистских зверей. А я ведь мог не поехать на курсы тогда, в июне. Тысячи людей погибли от бомб и пулеметных очередей немецких летчиков, а я почему-то уцелел. Чем это объяснить, и сам не знаю. Случайность, судьба, тот или другой уклад обстоятельств.

А еще мне часто самому становится смешно, когда я думаю о том, что я – главный бухгалтер. Действительно, в жизни случаются злые шутки. Ведь по своему складу характера я с молодых лет терпеть не мог чиновников и бюрократов. Меня всегда куда-то тянуло, помню, я говорил матери: «Каждый день ходить на работу, делать одно и то же – это всё равно, что быть мертвым». И вот именно мне выпала участь стать финансовым «стражем». Смешно, правда? И все-таки я никогда не был и не стану 100%-м бухгалтером, которому сухие цифры заслонили весь мир. Надо сказать, что в нашей профессии находятся иногда такие желчные сухари, от вида которых попросту тошнит. Возможно, меня спасла от сухости частичная причастность к литературе. Широкий кругозор, презрение к мелочным людям всегда были мне присущи. И еще одно, Инусенька, ты сама, наверное, заметила, что я всегда оставался душою молод, и никогда не глядел на лес, как на будущие дрова, не видя его красоты. (Только сейчас, с позиции взрослого человека, я в состоянии оценить уникальный оптимизм, доброжелательность и юмор моего тяжело больного отца, наши совместные лыжные прогулки, беседы обо всем на свете, и никогда никакой жалобы на плохое самочувствие. – И. Г.). После этого небольшого лирического отступления можно вернуться к будням.

Инуся! Сегодня 2 марта 1967 года, завтра 3 марта, ложусь на операционный стол. Пока до свидания, доченька. Не знаю, когда опять смогу продолжать это письмо.

Сегодня 26 марта, и я опять возвращаюсь к своей тетради. Итак, позади очередная – пятая операция. «Будем продолжать жить», – сказал мне зав. отделением. Надо, конечно, еще пожить, чтобы покинуть тебя, когда ты будешь повзрослее. Дорогая Инуся, частенько, когда я думаю о твоем будущем, мне становится не по себе. Ведь ты одна-одинешенька на свете, и будем надеяться, что на твоем пути тебе встретятся добрые, отзывчивые и сердечные люди, когда меня уже не будет.

Есть очень меткая народная еврейская поговорка: «Не дай бог испытать все то, к чему человек может привыкнуть». Я часто вспоминаю эту поговорку, оглядываясь на себя в этой больничной пижаме. Разве я думал когда-то, что мне, полному жизни и огня, придется когда-либо болеть. Но человек обладает весьма необходимой способностью привыкать ко всему, иначе он готов был бы капитулировать при столкновении с малейшими трудностями, не говоря уже о большом горе.

Часто приходится удивляться, до чего много может перенести человек, это, в сущности, слабое существо. И войны, и холод, и неисчислимое количество болезней охотятся за ним, а человек не поддается, борется, и в основном побеждает.

Сегодня 24 апреля 1967 года, всего 4 дня, как я вышел из больницы, хотя мой свищ так и не зажил. Но я больше не мог оставаться в больнице. Пока ты лежишь прикован к постели, тебе деваться некуда, но когда становишься на ноги, больничная атмосфера всё больше и больше начинает на тебя действовать. Но довольно об этой скучной материи, а то ты, Инуся, можешь подумать, что твой папа был нытик.

25.08.67 г.

Давненько не брался я за перо, чтобы продолжить мое письмо к тебе. Ведь только 9 дней прошло с того дня, когда я попрощался с тобой на озере Нарочь.[1]

Чудесное место, правда? Если бы не необходимость и не болезнь, приковывающая меня к больнице в Минске, я бы охотно, уйдя на пенсию, поселился бы в таком уголке, как озеро Нарочь. Лес, голубая озерная гладь, чего больше надо было человеку?[2]

28.08.67 г.

Сегодня понедельник, начало недели. В субботу и воскресенье ты гостила у меня[3]. Одев мамин передник, ты упорно взялась за чистку кастрюль от сажи. Я не возражал… пусть вырабатывается упорство, в жизни это пригодится. Одним словом, у меня, Инуся, ты играешь роль маленькой хозяюшки. Это вполне понятно, если учесть, что взрослой хозяйки, к сожалению, нет.

3.09.67 г.

Вчера было сообщение о кончине писателя И. Г. Эренбурга. Большую и богатую впечатлениями жизнь прожил этот человек. Так понемногу уходит в заоблачный плес мое поколение. Пусть он старше меня лет на 13, но все равно надо собираться в путь. То, что Шолом-Алейхем называл «возвращением с ярмарки», ничего не поделаешь, таков закон жизни. Смерти не боюсь, иногда даже думаю о ней, как о вечном покое.

5.09.67 г.

Сегодня, Инуся, мы с тобой, правда, не долго, погуляли в парке имени Горького, посидели, полакомились мороженым. Ты растешь, моя доченька, и я любуюсь тобой. А долго ли еще я смогу это делать? Кто знает? Вот сегодня я опять увидел кровь. Но не будем ныть. Может быть, еще потянем, чтобы увидеть, как ты становишься все старше и умнее. Итак, не пищать…

6.11.67 г.

Сегодня канун 50-летия Октябрьской революции, события, безусловно, большого в жизни человечества. По этому случаю, конечно, происходят повсеместные торжества. Относясь с полным пониманием и уважением к этому событию, трудно, однако, слушать целыми днями одно и то же из уст разных ораторов. От этого слушатель не проникается чувством большего уважения, а наоборот, скука и однообразие не содействуют никоим образом этому. Все хорошо в меру, иначе результат является обратным.

Огромный прогресс Советского Союза – прежде всего результат огромного труда и жертвенности народов Союза. Всё, что достигнуто – это годы жертвенных лишений, пот и кровь миллионов людей.

Я гляжу на тебя и думаю о том, Инночка, что ты доживешь до празднования 100-летия Октября. Интересно, каким будет мир и Советский Союз, как будут жить люди в 2017 году? Представляю, как далеко уйдет оснащенное техникой человечество. Если эта тетрадь сохранится до тех пор, вспомни обо мне в тот день, доченька.[4]

10.01.68 г.

Давненько не брался за перо, чтобы написать тебе, Инуся. Скучно писать об этом, да и не хочется оставаться в твоей памяти таким вот, охающим человеком. Но что поделаешь. Вот более месяца принимал облучение, поджарили меня на славу, однако реакция после этого лечения весьма неприятная, никак не могу очухаться. Зимние каникулы, а мы с тобой почти не виделись. Всё это не столь важно, впереди лето, а к тому времени я, видать, уже уйду с работы на пенсию и смогу видеться с тобой почаще.

Итак, мы вступили в 1968 год. Неудержимо бежит время, события сменяют друг друга. Всё еще нет мира на Ближнем Востоке. Маленький Израиль в арабском море… Нелегко ему приходится. Помню, много лет назад пришлось мне увидеть в Хайфе парад арабских бойскаутов, и я тогда впервые подумал о том, как сложится совместная жизнь арабов и евреев. Правда, и на сегодняшний день еще много неосвоенной земли в арабских государствах, и нет проблемы жизненного пространства, хватит на всех, но это при условии сотрудничества и мира, а его-то и нет.

Чем всё это кончится? Да и было ли когда-нибудь тихо на земном шаре с давних пор по наши дни? К сожалению, нет. История человечества написана потом и кровью миллионов, и не знаю, изменится ли это когда-либо?

Попытаюсь завтра выползти на работу, посмотрим, что получится.

Заключение от Инессы Ганкиной

Это последняя запись в дневнике моего отца. Он не дожил до летних каникул, умер 1 апреля 1968 года. Я помню переполненное фойе Театра оперы и балета, где мой отец работал главным бухгалтером. Десятилетней рыдающей девочке решили не показывать гроб отца, и правильно сделали, ведь всю свою душу он вложил в любовь ко мне, оставив мне некое духовное завещание – свою любовь, свое жизнелюбие и стойкость, и свои воспоминания, которые вы только что прочли.

Они не предназначались для печати, но мне представляется, что в судьбе моего отца отразилась судьба целого поколения, а возможно, в ней, как в капельке воды, отразилась судьба всего еврейского народа, где великая скорбь соседствует с великой радостью, и всегда где-то на донышке чаши скорбей отражается свет далекой звезды.

[1] Это было наше последнее лето, отец, несмотря на так и не заживший свищ, ходил за грибами, удил рыбу, катал меня на лодке.

[2] Тогда, 50 лет тому назад, озеро Нарочь было полно неизъяснимой прелести, мы снимали комнату у старика, который помнил революцию 1917 года в Петрограде, разговаривал с отцом о преимуществах довоенной Польши и ругал большевиков. Отец называл его паном, как и всех остальных хозяев и хозяек в деревне, мы готовили еду на керосинке, пили парное молоко и ели угрей в местной забегаловке.

[3] С момента, как моя мать очутилась в больнице, т.е. с 6 с половиной лет, я жила в доме у сестры моей матери, а к отцу приезжала только на выходные. После смерти отца дядя и тетя оформили опекунство, а спустя пару лет усыновили меня, сменив мне фамилию и отчество. У них было двое своих уже взрослых детей, не очень хорошее здоровье, но они заботились обо мне, любили, вырастили и выучили меня на свои отнюдь не большие доходы. Когда мне исполнилось 17 лет, тетя, которую я называла мамой, выполнила отцовское завещание и отдала мне этот дневник.

[4] Возможно, мой прекраснодушный мечтатель отец мечтал о социализме с человеческим лицом, а возможно, не хотел навязывать мне свои политические взгляды. Во всяком случае, мои более взрослые двоюродные братья и сестры говорили мне впоследствии, что правду об Израиле, и вообще первые уроки самостоятельных и независимых политических убеждений, они получили в том числе и у моего отца.

Опубликовано 07.04.2018  17:37

PS.

Не забывайте, что сайт требует поддержки. Вместе мы сможем сделать многое!

Маалотские встречи (1). Семен Зарецкий и Леонид Раберов

В конце июля 2016 года на сайте был напечатан материал журналистки из белорусского Петрикова Эти Шифман-Фридман Последний миньян Петрикова. Незадолго до Нового 2018 года на него обратил внимание молодой москвич Андрей Порфирьев, составляющий свою родословную. После получения его письма редактор belisrael.info вновь позвонил Эти, рассказал об Андрее и его вопросах. К счастью, она жива-здорова, и, несмотря на свой почтенный возраст, многое помнит. Затем был звонок ее старшему сыну Исааку, живущему в Ришон ле-Ционе, с которым она приехала в 1991-м году в Израиль. Из разговора с ним стало известно, что в Маалоте живет младшая сестра Эти, которой 90 лет, а ее мужу Семёну Зарецкому – 94. Вскоре состоялся телефонный разговор с Семеном, известным и уважаемым в городе человеком. Он рассказал, что на одной лестничной клетке с ним живет бывший гомельчанин Леонид, которому 93 года. Как раз во время разговора Леонид был у Семёна, ну, а Эти живет в нескольких домах от них. Было решено обязательно съездить в Маалот, встретиться и поговорить со всеми.

Выбрав по-настоящему летний февральский субботний день, мы своей маленькой, но сплочённой командой рванули на север! Маалот расположен в Галилейских холмах неподалёку от таких городов, как Нагария, Акко, Кармиэль, Тверия и Цфат. Климат там довольно умеренный, а в самые холодные зимние дни может даже выпасть снег.

 

Начать серию встреч мы решили с Семена, который должен был пригласить к себе Леонида. Хозяин квартиры является пожизненным председателем Союза ветеранов войны города Маалот. Он любезно согласился поведать нам о своей богатой событиями жизни, мы радостно согласились и включили диктофон, а также сделали множество фотографий. Этот материал и предлагается вашему вниманию.

* * *

 

Семён Зарецкий родился в 1924 г. в Ельском районе в деревне Махновичи (ныне относится к Мозырскому району) в многодетной еврейской семье. Его папу звали Ароном, а маму Ханой. Семён был младшим ребёнком в семье. У него было 5 сестёр. Одна из них умерла во время войны, а остальные выжили; они скончались в Москве, Гомеле и Витебске в силу естественных причин уже в наше время. Одна сестра, Маша, репатриировалась раньше Семёна в Маалот из Витебска и умерла в этом городе. Её муж Моисей с известной в Мозыре фамилией Трастинский внезапно скончался перед репатриацией.

Семён первые 4 года учился еврейской школе. Преподавание в ней велось на идише. Затем советская власть закрыла эту школу, и он перешёл учиться в обычную белорусскую, которую и окончил перед самым началом войны. Нетрудно подсчитать, что к началу войны он и его сверстники были 17-летними пацанами.

Однако они сразу встали в ряды защитников Родины. Боролись с последствиями бомбёжек, ночами сидели в засаде, чтобы не пропустить и задержать шпионов. Затем был долгий путь к спасению. Родители и сёстры Семёна спаслись, а вот дяди со стороны отца отказались уезжать и погибли вместе со своими семьями. Одного из братьев отца звали Мордехай, а другого Лейб.

Семён рассказал нам ужасную историю о злодейском массовом убийстве гитлеровцами беззащитных мирных евреев: стариков, женщин и детей, Людей загнали в воду и расстреляли из автоматов. Тётя, жена Мордехая, чудом выжила в этой бойне, спряталась в овраге, но потом решила, что опасность уже миновала, вышла из укрытия и пошла посмотреть, не сгорел ли семейный дом в Петрикове. Там её увидел полицай, и её расстреляли. После освобождения Беларуси отец Семёна отыскал её захоронение. Она была погребена вместе с неизвестным мальчиком. Погибших жертв нацистских преступлений похоронили, сделали ограждение, но настоящего памятника не было.

Эвакуация происходила через железнодорожную станцию Муляровка, которая находится в 12 километрах от довоенного местожительства семьи Семёна. Эвакуировались по реке Припять на барже, которая плыла с «черепашьей» скоростью… В конце концов прибыли в Киев, а оттуда перебрались в район Чернигова.

Далее в Саратовскую обл. дер. Агоровка, примерно, 30 км. от железной дороги. В колхозе работал на лошади. А когда муж одной из сестер, невоеннообязанный работник облисполкома, приехал с документами, сели на железнодорожной станции и в конце 41-го оказались в Узбекистане в Намангане.

В этом же городе, когда ему исполнилось 18 лет в 1942 г., он был призван в армию и направлен для ускоренного военного обучения в харьковское пехотное училище, эвакуированное в Наманган. Учёба длилась полгода, а затем после экзаменов всех курсантов немедленно отправили на фронт.

1942 г., Харьковское пехотное училище     

Семён воевал на Степном фронте. Первое ранение он получил под Белгородом. К счастью, оно оказалось лёгким. А вот второе ранение, в бою под Харьковом, было тяжёлым. Семён терял сознание и снова приходил в себя. Лежа в неподвижном состоянии, он слышал о танковом наступлении немцев и боялся, что фашистский танк просто проедет и задавит его. Были и случаи, когда находившихся без сознания, но ещё живых солдат хоронили в общей могиле. К счастью, его заметили, подобрали, дали воды и отправили для лечения в тыл. Лечение и выздоровление было долгим и продолжалось 7 месяцев ( с августа 1943 по март 1944 г.). По его окончании Семён был выписан из госпиталя, комиссован и вернулся к своей семье в Наманган, поскольку Беларусь к тому времени ещё не была полностью освобождена. Затем после изгнания фашистов Семён вместе со своей семьёй вернулся в свои знакомые с детства места.

По возвращении в родное местечко Петриков семья Семёна обнаружила, что их дом находится в относительно неплохом по военным меркам состоянии, не разбомблен, а только выбито несколько окон и дверей. Однако в этом доме уже жила другая белорусская семья, которая самовольно туда вселилась, пользуясь отсутствием законных хозяев. Новый хозяин дома пытался представить дело так, будто бы дядя Семёна продал ему этот дом. Однако Семён не стал его слушать, а угрозой применения силы вернул себе свою законную недвижимость. Позже семье Семёна горисполком дал возможность построить новый дом. Семён учился в бобруйском сельхозтехникуме, а окончив его, попал в райисполком Петрикова, где работал в спецчасти. Его послали работать в сельхозбанк города Мозырь, несмотря на то, что он сам признался в отсутствии знаний и практического опыта. И то и другое он приобрёл в процессе работы. Вник в тонкости дебита-кредита, сальдо-шмальдо и научился работать с клиентами в отделе кредитования.  Поначалу финансовые документы были для него сродни китайской грамоте, но коллеги по работе помогли ему войти в курс дела. В частности, очень помог бухгалтер по фамилии Рабинович. Семён разобрался в работе и участвовал в совещаниях. Затем он был назначен директором автобазы в Петрикове. Это было в 1961 г. Семёну не было тогда и 40 лет. В этой должности Семён проработал 13 лет, после чего был переведен в Мозырь.

В Мозыре с правой стороны на въезде в Бобры находилась станция АТЕК (машины и контейнеры для междугородних грузовых перевозок), где Семен стал начальником. Сам автокомбинат был в Гомеле.

В Израиль приехал в 1991 г. Ходил в ульпан, а затем занялся общественной деятельностью. Подспорьем было знание идиша, на котором говорили у него дома до войны.

Семён рассказал о том, что у него было два сына и дочь. Жену зовут Дуся, она тоже родом из Петрикова. Фамилия её родителей Фридман: мама Эстер и папа Борис. Её единственная сестра Эти, с которой тоже побеседовали (об этом будет отдельный материал), проживает в Маалоте на той же улице.

Петриков, 1967 г.                                                            Маалот, 1992 г.

Дуся во время войны была эвакуирована в Саратовскую область. После освобождения Беларуси от нацистов вернулась в родные края, где и познакомилась вскоре на танцах с Семёном. Свадьбу сыграли в 1947 г. – таким образом, в прошлом году их браку исполнилось 70 лет! Дети подняли вопрос об алие. Младший сын Михаил (1950 г.) жил в Минске, а дочка в Гомеле. Решили ехать в Израиль, тем более, что в Минске уже продали квартиру, но муж дочери решил не ехать.

А ещё один сын Яков (1948 г.) работал начальником ПМК в Хойниках. Он неожиданно скончался. Случилось это так: когда умерла двоюродная сестра, он поехал на похороны, вышел из автобуса и сразу умер.

Михаил никогда на здоровье не жаловался, но заболел и умер в Маалоте. Внук Женя, 1983 г. р., месяц назад женился на местной израильтянке (сабре). Внучку зовут Аня, 1981 г. р., она вышла замуж раньше.

Внуки Женя и Аня (примерно 20 лет назад)

На фото Аня со своим сыном, правнуком Семёна и мужем Виктором Чесновским. Сейчас у неё родился второй сын.

«А вот ещё одна фотография, – говорит Семён. –  На ней гомельские родственники: дочка Рая 1953 г. р., зять Саша Песин, сын Эдик, его жена Наташа, их мальчики-двойняшки и я со своей женой. 

Семён приехал в Маалот к своей сестре Маше в июне 1991 г. Маалот тогда был не городом, а посёлком городского типа с населением порядка 6000 человек.

Вскоре после приезда и окончания ульпана Семён был избран в руководство маалотского отделения Союза ветеранов 2-й мировой войны, а спустя полгода, 5 января 1992 г., стал председателем отделения. Ветеранский комитет под его руководством проводит самую разнообразную полезную работу: помогает в ремонте и благоустройстве квартир ветеранов, организует их досуг (вечера отдыха, поздравления с днями рождения и другими памятными датами), отмечает золотые свадьбы под хупой, стремясь сохранить связь поколений. Проводятся экскурсии по всей стране, а ветеранский хор считается ведущим в Маалоте. Неходячих ветеранов активисты навещают на дому.

Всемерную поддержку ветеранам в их благородном деле оказывает мэр Маалота господин Шломо Бухбут. Так, он предоставил им первый этаж в новом доме «на столбах». Помещение называется «Яд ле-баним»; в одной комнате находится сам комитет ветеранов, а в другой – музей еврейского героизма на фронтах Второй мировой войны с передвижными экспонатами. Имеется и библиотека. В музей заходят школьники города вместе с учителями, и сами ветераны бывают в школах, рассказывая всю правду о войне.

К сожалению, несколько лет назад у Семёна случился тяжёлый приступ, и только чудеса израильской медицины вернули его к жизни. Когда на следующий день он очнулся в реанимационной палате, врачи сказали ему, что он один из тысячи, кто после такой тяжёлой болезни возвращается к жизни. Семён сохранил память и рассудительность, но, поскольку его физическое состояние всё же ухудшилось, он не может как прежде ходить на заседания совета ветеранов. Тем не менее, он является пожизненным почетным председателем союза ветеранов Маалота, его разумный голос и взгляд на происходящее нередко являются решающими при принятии решений. Жизнь продолжается!

  

Далее Семён рассказал о своей метапелет, помощнице по уходу из Молдавии. Зовут её Сильвия Суружиу. Когда в связи с возрастом и состоянием здоровья возникла необходимость в круглосуточном наблюдении и уходе, Семён и его спутница жизни обратились в фирму, предоставляющую услуги иностранных рабочих-сиделок. Сильвия работает в этой семье уже 2 года. Она для стариков стала как член семьи, вкусно готовит, выполняет необходимую работу и помогает во всём. Кроме того, её профессиональные знания и опыт медсестры очень помогают в трудных ситуациях. Помимо этого, жена Семёна имеет от «битуах леуми» (службы национального страхования) метапелет на 4 часа в день. Что касается оплаты иностранной помощницы, то 30 часов в неделю компенсирует «битуах леуми», а остальное оплачивает семья.

***

А сейчас рассказ Леонида Раберова:

– Родился я в 1925-м в Гомеле, сестра Сара в 1921-м, брат Муля (Самуил) в 1923-м, всего было пятеро детей. Двойня, Зяма и Рива, – с 1931-го. Отец Иосиф работал на заводе слесарем-монтажником, мать Соня – домохозяйка. В доме родители разговаривали на идиш, а дети на русском. Закончил 7 классов, поступил в железнодорожный техникум на отделение «сигнализация, централизация и блокировка». До 5-го класса учился в еврейской школе, после чего ее закрыли. Сестра поступила в музыкальную школу. Я и старший брат работали на детской железной дороге, протяженность 500 м. Паровоз и 2 вагона. Брат машинистом, я помощником. По воскресеньям возили детей.

В 41-м, когда началась война, брата Зяму призвали в армию, он попал в школу связи в Чебаркуль. На фронте с 42-го, погиб под Сталинградом. Был командиром отделения связи 135-го гаубичного полка. Сестра с музыкальной школой была эвакуирована на Урал. В 43-м призвана в армию и была командиром зенитного расчета 3-го Украинского фронта до конца войны. Я же в эвакуации в Куйбышеве после окончания курсов слесарей работал слесарем-монтажником на заводе.

С командиром отделения связи полка Антоновым, Германия, Люббенау, 1946 г.

Взвод управления полка, январь 1946 г.

В начале января 43-го меня призвали в армию, на фронте был с сентября 43-го. Боевое крещение принимали при форсировании Днепра южнее Киева. 1-й Украинский фронт, 3-я гвардейская танковая армия.

За форсирование Днепра был награжден медалью «За отвагу», за бои на Сандомирском плацдарме – орденом «Красной звезды», за бои под Берлином – медалью «За боевые заслуги». Во время войны у нас сменилось 6 командиров взводов – последний погиб на Сандомирском плацдарме. Войну закончил в Чехословакии. После взятия Берлина своим ходом на машинах через Карпаты брали Прагу. В армии был до мая 49-го, все время жили в Германии. Армию нашу расформировали в 46-м. Мы попали во 2-ю гвардейскую армию и в мае 49-го демобилизовались. Приехал в Гомель, где к тому времени уже жили родители. Они вернулись из эвакуации в 48-м. Отец пошел на тот же завод «Красный химик», где работал до войны. Сестра демобилизовалась в 49-м, работала преподавателем в музыкальной школе.

Гомель. Сидят: второй справа машинист Тимошенко, в центре Вашенко, токарь (фамилию непомнит) , крайний слева машинист Кочетов. Стоят: справа машинист Шепчук

Я в 49-м поступил в школу машинистов, закончил в 52-м. По распределению был направлен на Прибалтийскую железную дорогу, где отработал 3 года, после чего вернулся в Гомель. Начал работать в локомотивном депо. Вначале помощником машиниста, а затем машинистом. Возглавлял тепловозы и дизель-поезда. Работал на пригородных поездах в направлениях Гомель-Жлобин до Минска, Гомель-Калинковичи, Гомель-Щорс. Затем работал в депо на различных должностях. Был мастером цеха подъёмки, старшим мастером депо, замначальника по ремонту, замначальника по эксплуатации, а до этого был машинистом-инструктором. И в конце был комиссован и работал старшим дежурным по депо.

В 91-м приехал в Израиль в Маалот. Из пятерых детей, как я уже говорил, старший брат Самуил погиб под Сталинградом, сестра Сара умерла в прошлом году в Америке в возрасте 96 лет, второй брат Зяма закончил горный институт в Днепропетровске и работал инженером на шахтах и на севере, умер в позапрошлом году от ранений. У меня две дочери: старшая Лариса вместе с мужем Борисом Подольским и двумя сыновьями приехала в 90-м, живет в Маалоте, а младшая Лена в Канаде.

 

Внук Саша Подольский служил 3 года на кораблях ВМФ Израиля, а младший Игорь дослужился до лейтенанта и ушел в отставку. Сейчас у него родился сын, живет в центре страны недалеко от Тель-Авива. Жена Стелла преподает в школе биологию.

Когда Семен возглавлял комитет ветеранов войны, я тоже был временно в комитете, возглавлял бригаду из 8 чаловек, помогали пенсионерам с небольшими ремонтами, также ремонтировали бомбоубежище, оборудовали магазин дешевых товаров. Но в силу возраста уже 2 года как отошел от какой-либо деятельности.

Младшая дочь Лена Орлова (Раберова)  работала машинисткой в школе в Гомеле, муж её – россиянин Орлов Владимир, поженились в Минске, где он работал. В Канаде программист, сын Леонид (1992 г.), связан с музыкой, преподает в музшколе в Торонто. Уехали в 1993 г. из Минска. Жена Дора Подгорная (1928), гомельчанка, преподавала русский язык и литературу в школе. Была в эвакуации. в Барнауле с родителями. Умерла в Маалоте в 2016 г. Имела трех братьев. Семен и Давид пропали без вести в 41-м, а младший Лев умер от ран после войны в Минске в 47-м или 48-м. Отец Лев Борисович, мама Хана.

Опубликовано 20.03.2018  01:01

***

Из откликов:

Marina Rabinovitch в фейсбуке 21 марта в 15:31

Я лично знакома с Семёном Зарецким – прекрасный, добрый, располагающий к себе замечательный человек!
Родная сестра Семёна, Маша Зарецкая, скончавшаяся в Маалоте в 2000 году, это бабушка моего мужа. Многие биографические факты, поведанные в интервью Семёном Зарецким, были известны моему мужу от бабушки Маши Зарецкой. Но в интервью обнаружились и новые детали и факты, которые ранее моему мужу были неизвестны.
Одна из семейных историй, которая не упоминается в этом интервью, гласит, что семья Семёна Зарецкого, будучи в эвакуации в Узбекистане, получила на него похоронку. И отсидела шиву.
Здоровья и до 120 Семёну и его жене Дусе!!!
Спасибо Вам большое за интервью с ним.

 

БЕСЕДА С ИЛЬЕЙ СМИРИНЫМ (2)

(продолжение: начало)

– В последнее время, по мнению многих авторитетных гроссмейстеров и тренеров, наибольшую опасность для белых после 1. d4 представляет защита Грюнфельда. Почему, по вашему мнению, шахматистам всё-таки стоит предпочесть староиндийскую защиту?

– Я не считаю, что прямо всем стоит ее предпочесть. Вот раньше, когда я начинал, многие талантливые шахматисты играли староиндийскую. Но в общем, это вопрос стиля. Этот дебют не вполне классический. Классические – ферзевый гамбит, Защита Нимцовича, новоиндийская. Одно скажу, что начинать играть староиндийскую в лет 17 это уже поздновато. Играть ее надо с детства, чтоб идеи вошли в кровь, на генном уровне, скажем так. Потому что это не тот дебют, в котором можно выучить теорию и играть.

Староиндийская – дебют стратегически рискованный,  довольно опасный для черных, тем не менее при правильной игре  он предоставляет черным (как, впрочем, и сопернику) разнообразные возможности. Что касается Грюнфельда, то я тоже его играл, но гораздо реже, чем староиндийскую. Он тоже мне подходит по стилю, единственный минус, для меня, во всяком случае, что там огромный объем теории, большое количество конкретных вариантов, и большая нагрузка на память. И если что-то забудешь, то можешь быстро проиграть, что со мной пару раз и случалось. Поэтому я его редко играю. С возрастом память ухудшается, а для староиндийской тоже, конечно, память нужна, но не в такой степени. Там все-таки игра идет больше на уровне идей. Дебют менее форсированный, менее конкретный.

– Кто помогал в написании книги?

– Я ее писал сам, но некоторые примеры вставил Якоб Агард (Jacob Aagaard). Очень опытный книгоиздатель, именно ему принадлежит идея скомпоновать материал по разделам. Разбил на 10 или 11 разделов. Сделал всю техническую работу. У меня бы это заняло очень много времени, а он сделал за недели 2.

– На английском эта книга уже разошлась?

– Примерно три тысячи экземпляров куплено за год с небольшим. Шахматный рынок очень маленький.

– А сколько он вообще издал?

– Я не знаю, но там можно допечатывать. На русском она вышла недавно, около двух месяцев назад в издательстве Андрея Елькова из Москвы. Он ее перевел. У меня не было русского текста. Я  кое-что уточнил, но основная работа – его. По-моему, русское издание даже лучше выглядит, красивее обложка, плотнее бумага.

– Каким тиражом сейчас вышло?

– По-моему, полторы тысячи. Более 500 экземпляров  уже купили. К нему же можно и обращаться по вопросу приобретения. У меня есть несколько экземпляров.

– Но в магазинах нет этой книги?

– В России наверняка есть.
На иврите она тоже должна выйти.

– А кто переводит?

– Ее издает Моше Слав. Думаю, что в наступающем году этот процесс закончится. На иврите она выйдет в несколько усеченном варианте, но тем не менее основа – 49 моих партий – останется.

– То есть он посчитал, что это заинтересует израильтян.

Не знаю, насколько это будет для него прибыльно, но тем не менее, он один из немногих, если не единственный, в Израиле, кто издает шахматные книги. В Израиле очень мало шахматных книг на иврите. Поэтому для детей, для тех, кто занимается шахматами, это было бы хорошо.

– Но журнал же выходит, как и выходил? Я его видел очень давно.

– В последние несколько лет он не выходит. На русском и английском хватает литературы, а на иврите очень мало.

– Илья, недавно закончился чемпионат мира по рапиду и блицу в Саудовской Аравии.  Туда не были допущены израильские шахматисты. Прокомментируйте, пожалуйста, эту ситуацию.

– Я хотел поехать. И развернулась дискуссия. Саудовская Аравия, права человека внутри страны и т.д. Я считаю, что это не главное. Какие там права человека, это, прежде всего, их внутреннее дело. А вот то, что они не пустили шахматистов Израиля –  противоречит кодексу ФИДЕ, в котором ясно написано, что официальные первенства мира проводятся там, где допускаются все заинтересованные участники.

В теннисе была аналогичная ситуация: теннисистка Шахар Пеер играла в Абу-Даби (или в Дубаи), года 4-5 назад. Пусть не самый крупный, но довольно известный турнир. Проводится в начале года. Она попадала и должна была играть, но ей не дали визу. Что же было потом? ATP – ассоциация теннисных профессионалов, аналогичная АCP, той, которую возглавляет Сутовский, выразила организаторам резкий протест. Во-первых, они выплатили штраф Шахар Пеер в размере, по-моему, 70 тыс. долларов, точно не помню, от 50 до 100 тыс, плюс призовые, которые она не получила. И предупредили организаторов, что если подобное повторится, то этого турнира больше не будет в календаре ATP. В следующем году она играла. Учитывая, что контракт с Саудовской Аравией подписан на 3 года, то, конечно, надо обращаться в суд и решать этот вопрос. Потому, что это грубое, вопиющее нарушение прав участников и самого устава FIDE. К сожалению, у нас ACP и близко не имеет того влияния, что АТР в теннисе.

Конечно, наивно полагать, что ФИДЕ живет по своему девизу: «Gens una sumus» (Мы- одна семья), но, тем не менее, кодекс –  довольно серьезная вещь, а здесь грубое нарушение их собственных правил. Безусловно, тут финансовые интересы не столько самих участников, сколько чиновников ФИДЕ сыграли первостепенную роль. Я считаю, что если бы допустили Израиль, то Саудовская Аравия была бы приемлемым местом для проведения турнира, но должно быть обеспечено участие всех, кто на это имеет право.

– Сколько шахматистов от Израиля имели право играть?

– Подали просьбу семеро, но ФИДЕ гарантировало участие игрокам с рейтингом от 2600 и выше.  Я оценивал свои шансы получить визу процентов в 15, но это, видимо, были оптимистичные ожидания. Посмотрим, что будет в следующем году. Я надеюсь, что федерация шахмат Израиля не бросит это дело на самотек, иначе на ближайшие годы израильские шахматисты будут отрезаны от шахматной жизни такого рода. Потом ведь наверняка в той же Саудовской Аравии будут проводиться олимпиады.

– Недавно в одном из материалов на belisrael.info наш автор высказал мысль, что и белорусам следовало бы как-то отреагировать на недопуск израильских шахматистов на чемпионат в Эр-Рияде.

– Я не думаю, что кто-то был морально обязан объявить бойкот. Были случаи, когда азербайджанцы не приезжали в Армению или наоборот. Я никак не высказывал своего мнения по этому поводу. Другое дело, что ожидал большей солидарности от еврейских участников. Но я прекрасно понимаю, что все они любят играть в шахматы, что этот турнир интересный, с большим призовым фондом. И многим из них нет никакого дела до Израиля и его проблем. Но в душе мне хотелось бы, чтоб мировое еврейство больше себя ассоциировало с Израилем. Поскольку Израиль, на мой взгляд, представляет не только израильтян, но и евреев в целом. А одна из идей создания Израиля –  невозможность повторения Холокоста, когда есть кому защищать, кому представлять евреев. Когда есть своя земля под ногами. Но это такое идеалистическое желание, а реальность бывает другой. Все это сложный вопрос, может быть тема отдельного разговора.

– Не хотите ли обсудить конфликт с  израильской федерацией по поводу сборной?

Повторять о том, о чем говорилось немало, уже не стоит, конфликт позади. Надеюсь, что позади, хотя израильская федерация пока не в лучшей форме.

– А кто сейчас возглавляет федерацию?

 

Zvika Barkai / צבי ברקאי                                                Моше Слав

Цвика Баркаи, бывший боевой генерал, интересный человек. Лет 55-60. Я с ним недавно пообщался. В отличие от прошлого президента федерации, у меня к нему в целом хорошее, положительное отношение. Понятно, что в шахматах он новый человек, не очень хорошо разбирается в тонкостях. Но шахматы любит, старается понять наши проблемы.

У них сейчас будет ротация. Он до июня или июля, а затем Моше Слав.

Но это не главное. В израильской федерации есть так называемая «анала» –  общее управление. Вот там болото. Сама структура работы, уровень поднимаемых вопросов, оставляет, мягко говоря, желать лучшего. Конечно, там многое надо менять. Но рыба гниет с головы. Если сейчас ФИДЕ такая тухловатая организация, то понятно, что и во многих национальных федерациях будет не все гладко.

Проблема израильских шахмат в том, что особо не видно молодых, по-настоящему сильных шахматистов, кроме Набати, который реально талантлив. А ведь наше поколение, и Борис Гельфанд и я,  и Эмиль Сутовский – уже не мальчики. Это серьезная проблема – подготовка новых шахматистов. И вообще, в Израиле не самое лучшее отношение к спорту. Кроме футбола и баскетбола, да и там я не думаю, что все уж так хорошо.

– Расскажите о команде Ашдода, за которую играете.

Ашдодская команда довольно сильна. Возглавляет ее многие годы Моше Слав  –  ее мотор и сердце. Я играю за этот клуб лет 15, больше чем за какой-либо другой. Вначале команда была средняя, постепенно усилилась, и мы в общей сложности 5 раз были чемпионами Израиля.

 

Василий Иванчук                                             Александр Моисеенко        Павел Эльянов

Команда ашдодского клуба                           Василий Иванчук, Виктор Михалевский, Илья Смирин, Эмиль Сутовский, Моше Слав, Виктор Голод, Борис Аврух, Иегуда Гринфельд

К нам поочерёдно приезжают сильные игроки из-за рубежа, в основном  из Украины:  Иванчук, Эльянов, Моисеенко и другие.
К сожалению, 3 года у нас был перерыв, когда мы не играли в европейских клубных соревнованиях. Потом удачно сыграли, поделили второе место, а в прошлом году опять пропустили. На сей раз надеемся снова поехать. Команда хорошая, дружная.

– Кстати, какое-то время играл за клуб витебчанин, ваш друг гроссмейстер Андрей Ковалев. Наверняка, это произошло с вашей подачи. Перестал приезжать несколько лет назад после того, как в километре от него взорвался снаряд, пущенный из Газы? 

– Действительно, я его “сосватал”. Первый раз он приехал в 2001-м году.

Никакого отношения к падению снаряда это не имеет. Он действительно в то время был в Ашдоде, шла война, были обстрелы города, погибла женщина. Но он не из робкого десятка и отнюдь не из-за этого не играет.  Он, кстати, после того случая приезжал и два года назад играл за нас и, возможно, будет играть в будущем. В израильской лиге в каждом матче может играть только один иностранец. У нас много сильных шахматистов, хотя и Андрея Ковалёва слабым не назовёшь. Основное финансирование команда получает из ашдодского  муниципалитета..

– Вы живете  в Кфар-Сабе, где много  лет существует хорошая команда, проводятся интересные турниры, а не очень давно появился новый клуб. Вы имеете к нему отношение?

– Я живу недалеко от клуба и играю там периодически  в блицтурнирах и турнирах по быстрым шахматам.

Тамир Набати / Tamir Nabaty                                    Эдуард Розенталис

В Кфар-Сабе тоже сильная команда и, в частности, за неё играет израильский сборник Тамир Набати. За этот клуб играет литовский гроссмейстер Эдик Розенталис. Он фактически израильтянин, но много времени проводит и в Литве, таким образом, живёт на два дома. Директор клуба Амирам Каплан (Amiram Kaplan), бизнесмен, ранее был гендиректором израильской шахматной федерации. Сам я к этому клубу отношения не имею. Просто так получилось, что девять лет назад мы купили здесь квартиру, да и город неплохой, близко до Тель-Авива.

– Раз уж мы говорим об Израиле, вы интересуетесь израильской политикой?

– Если и интересуюсь политикой, то прежде всего тем, что непосредственно связано с Израилем. Потому что Израиль – это единственная страна, физическому существованию которой угрожают некоторые другие страны. В отличие от остального мира, где политика – это игры, для нас – это во многом вопрос выживания.

В Израиле мне нравится свобода, это действительно свободная страна. Без чинопочитания. Как там сказано у Иосифа Бродского:

«И от Цезаря далеко, и от вьюги,

Лебезить не нужно, трусить, торопиться..»

А что недостатков много, так где их нет, а евреи вообще любят спорить друг с другом. В Израиле не любят громкие слова, патриотический угар, рвать на себе тельняшку, все это у нас не принято. Но при этом израильтяне любят свою страну по-настоящему, без громких фраз.

 И еще подкупает готовность всегда помочь. Года три назад мне понравилась такая сцена на автобусной остановке: бежит мужик и не успевает к отходящему автобусу. Тут останавливается машина и водитель говорит: «Эй, садись, мы его к следующей остановке обгоним». Не знаю, если ли еще страны, где подобное могло бы произойти. Израиль по-настоящему теплая страна, не только в смысле климата. Очень теплая по-человечески.

– А скандалы в политике?

– Ну что ж, издержки демократии. Как сказал Черчилль, демократия ужасна, но лучшего человечество пока не придумало. И мне это ближе по духу, со всеми издержками, чем то, что было в Советском Союзе.

– Давайте немного сменим тему. Перейдем от израильских шахматных реалий к общешахматным темам. Каково, например, ваше отношение к дресс-коду на соревнованиям и случаю на Кубке Мира с Антоном Ковалёвым?

– Еще один Ковалев. На них весь мир держится (Смеется). Ковалев это же и Кузнецов, и Смит по-английски.

– А по-белорусски Каваль. Правда, можно пойти дальше и вспомнить Коваленко?


– Что касается истории с Антоном Ковалевым, что тут сказать? В первых двух кругах его никто не ловил, никто не обращал внимания, как он одет. Это был уже третий круг. Короче, по-хамски повел себя Азмайпарашвили, если говорить начистоту. Он на него накричал перед партией, что делать категорически запрещено. Антон повернулся и уехал. Я бы не уехал, а сказал бы пару ласковых слов в ответ, хотя моей игре это бы, несомненно, повредило. Перед партией важна концентрация, нервная система должна быть в равновесии. И, конечно, выводить игрока из себя непосредственно перед пуском часов нельзя  ни в коем случае. То, что он уехал – его личный выбор и я его понимаю, хотя сам бы остался.


– К тому же, как многие отмечали, для канадцев шорты – это обычная одежда.

– Да, конечно. Дресс-код не самый важный вопрос в шахматах. Есть более злободневные, насущные проблемы.

– Кстати, о насущных проблемах. Ваше отношение к читингу и способам борьбы с ним?

– Как-то спросили у Вуди Аллена: “Как вы относитесь к смерти?” Он ответил: «Мое отношение к смерти не изменилось, я категорически против нее». Ну, что читинг? Конечно, я против – Баба Яга всегда против. Но не так просто контролировать это дело. Если бы шахматный мир был лучше организован, как футбол или баскетбол, по структуре, логистике, в них вложили бы больше денег, то можно было бы успешно бороться с жульничеством. Сейчас пытаются что-то сделать. Осмотр на наличие электронных устройств. Но, мне кажется, это во многом профанация. Если человек решил быть жуликом, то у него есть много способов преуспеть и поймать его не так просто, мне кажется. Но был бы рад ошибиться.                                                                                                       

– Ваше мнение о контролях времени в нынешних турнирах и соотношение между классикой, рапидом и блицем.

– Считаю, что контроль будет ускоряться. Мне кажется, что час на партию или 50 мин, плюс 30 или 20 сек. на ход, достаточно. И игра становится интереснее. Шахматы надо делать более модернизированными. С этим контролем можно было бы играть 2 партии в день. Мой прогноз, что к этому и придет. Интереснее для многих, не для всех, но для широкой публики точно, чем контроль, который есть сейчас, когда партия продолжается 4-5, а иногда и 6-7 часов. Есть в этом проблема для восприятия. Хотя, безусловно, нельзя шахматам скатываться в чистое шоу, важно соблюсти некую золотую середину.

– Вот же есть турнир имени Карпова в Пойковском, где играют по круговой системе с обычным контролем.

– Это далеко не единственный такой турнир. Я в нем играл пару раз, такие турниры, безусловно, нужны. Но быстрые шахматы и блиц становятся все более и более актуальными. Во-первых, меньше времени уходит на турнир, динамичнее. Не надо сидеть и часами готовиться к каждой партии. Но иногда надо проводить соревнования с обычным контролем тоже, не надо их вообще отвергать, во всяком случае на данной стадии.

Компьютеры вообще повлияли на шахматы. На мой взгляд, скорее негативно, хотя, безусловно, качество игры совершенствуется, но сам процесс становится более  механическим, математическим, менее творческим.

(Окончание следует)

Опубликовано 02.02.2018  01:33