Tag Archives: Эль Лисицкий

А. Дубінін у віцебскім музеі (ч.2)

Музей гісторыі Віцебскай народнай мастацкай вучэльні

(Віцебск, вул. Марка Шагала, 5а)

Піша мастак Андрэй Дубінін. Пачатак агляду – тут

Назаву ўсе няпэўныя з майго пункту гледжання рашэнні.

Мы ведаем, што Казімір Малевіч менаваў “Чорны квадрат” “живым царственным младенцем”, што ў самім назове групы падкрэслена навізна падзеі – “Утвердители нового искусства”. Ці не было б дасціпней пакласці альманах з выявамі “жывога царственнага немаўляці” ў супрэматычную калыску накшталт той, што спраектаваў у Баўхаўзе Петэр Келер (Peter Keler)? Ды яшчэ захінуўшы пялюшкамі; хай бы глядач апрадмеціў метафару і пагартаў-патрымаў на руках тое міфічнае немаўля… Сённяшняя вітрына больш падыходзіць да захавання ўрны з прахам.

Памылка плафона ў тым, што цяпер гэта плафон існуючай архітэктурнай прасторы, утылітарнае прыкладное аздабленне пакоя з элементамі мадэрну. Супрэматызм жа існуе ў сваёй, аўтаномнай прасторы, і як мінімум патрэбна было зрабіць плашчызну падвеснага сафіта, які нахілены па двух восях, каб ён абсалютна не супадаў, не суадносіўся з існуючай геаметрыяй. Гэта была б аўтаномная самадастатковая прастора для чырвонага квадрата, што існуе незалежна ад бачнай геаметрыі. Гэта былі б зрокавыя ўвасабленні ідэй новай эстэтыкі.

Можна было б падумаць пра падлогу ў выглядзе сектара сферы – такі сферычны сегмент, атрыманы шляхам перасячэння падлогі пакоя з уяўнай планітай-сферай. Тады наведвальніку проста фізічна прыйдзецца пабыць “інша-планіцянінам”, караскаючыся па крывізне кулі супрэматычнай планіты.

Вернемся да калыскі з “чорным квадратам” – або “ЧК”, як празвалі яго дасціпныя мастацтвазнаўцы. Гэтае скарачэнне нагадвае жудасную “Чрезвычайную Комиссию”, што вяла “чырвоны тэрор у адказ на белы тэрор”. Такое стылістычнае супадзенне практыкі органаў “ЧК” з рыторыкай супрэматыстаў не выпадковае – гэта абсалютна гамагенныя з’явы. І я прапанаваў бы зрабіць такі “літаратурна-мастацкі” мантаж – у люльку з выявай карціны “Чорны квадрат” К. Малевіча пакласці чорную скуранку супрацоўніка “ЧК”, замкнуўшы вольны палёт супрэматызму, праявіўшы яго канчатковыя памкненні. Якраз з чорных квадратаў, па лекалах, распрацаваных авангардыстамі, і былі пашыты “Чёрные кожанки” (нават тое, што яны былі ад пачатку пашытыя для авіятараў Першай сусветнай, толькі яднае ўсё вышэйсказанае).

У гэтым плане і супрэматысты, і лефаўцы, і канструктывісты выявіліся сапраўднымі носьбітамі бальшавіцкага стылю. Сацыялізм у СССР і быў рэалізацыяй мары авангарда: жыццёўладкаванне, арганізаванае па законах новай эстэтыкі, гэта значыць татальная арганізацыя матэрыялу, і далёка не ў апошнюю чаргу – “чалавечага матэрыялу”, людзей (якія ўпорліва не хацелі “татальна арганізоўвацца”), татальнае панаванне стылю. Звернем увагу на гідкі неалагізм эпохі – “чалавечы матэрыял”, яскравае расчалавечванне чалавека, дэгуманізацыя паняцця.

У мастацтве няма неарганізаванага матэрыялу, заяўляў Віктар Шклоўскі. Але гэткі падыход акурат уласцівы любому таталітарызму. На прыкладзе канструктывіста, заснавальніка эстэтыкі “ЛЕФа” Аляксандра Родчанкі мы можам назіраць перамешванне эстэтыкі і жыццёвай практыкі творцы. “Беспрадметнасць у жывапісе вас дзівіць цяпер таму, што жывапіс апярэдзіў жыццё, ён не адарваны ад жыцця, як думаюць. Ён толькі прадбачыць будучыню. Усе вы будзеце так існаваць, як існуюць цяпер гэтыя беспрадметныя формы, тон, вага і кампазіцыя”. У мастака Родчанкі гэта называлася “Вопыты для будучыні”. Гэтай бліжэйшай будучыняй стала эпоха сталінізму, у якой чалавек сапраўды ператварыўся ў беспрадметную форму, дзе грамадства набыло адзіную вагу і тон, адзіны змест, і дзе “галоўны мастак” [Сталін] выкарыстаў у сваёй творчасці не пэндзлі і фарбы, не кінакамеру і фотастужку, але чалавека і грамадства для сваіх канструкцый будучыні. Як у Маякоўскага: “Улицы – наши кисти, площади – наши палитры”… Адпаведна людзі – усяго толькі рысачкі, штрыхі, супрэматычныя першаэлементы.

Вось што піша Родчанка ў прафесійным часопісе “Савецкае фота” пра “перабудову мастака” – на прыкладзе “перавыхавання” забойцаў і “ворагаў народа” на будоўлі Беламорканала: “Мяне ўзрушыла тая чуласць і мудрасць, з якой ажыццяўлялася перавыхаванне людзей. Там умелі знаходзіць індывідуальны падыход да кожнага. У нас [фатографаў] гэтых чулых адносін да творчага работніка яшчэ не было тады…”

На фота Родчанкі – “чалавечы матэрыял”, арганізаваны па законах супрэматызму.

***

Зараз нас чакае наступны зал – арганізаваны ў выглядзе пляца пры дапамозе плаката “Клином красным бей белых” Эля Лісіцкага. Ён выкананы ў тэхніцы мазаікі на падлозе. На сцяне – роставы фотаздымак 1922 года ўдзельнікаў групы УНАВІС.

На фота – УНАВІС у чэрвені 1922 г., Віцебск (справа прысуседзіўся аўтар артыкула).

Падымаемся на другі паверх, трапляем у першы пакой. Тут жыў і працаваў у час знаходжання ў Віцебску Марк Шагал. Трэба адзначыць – паўсюль вас апякаюць ветлівыя наглядчыцы, добра інфармаваныя аб усіх дэталях экспазіцыі і абставінах тагачаснага жыцця. Яны вам распавядуць, што аздабленне пакоя адноўлена паводле рэшткаў захаваных шпалераў і паркета. Таксама гледача ўразіць “чароўнае” люстэрка-экран, на якім паступова праяўляюцца радкі верша, напісанага Шагалам, яго карціны і партрэт.

Гэта вельмі кранальна, пакуль не пачынаеш прыгадваць, як ён пісаў пра сябе: “Бачыш дрэва і думаеш: а наша дрэва іншае, неба іншае, усё не тое, і з гадамі ўсё больш і больш адчуваеш, што сам ты “дрэва”, якому патрэбная свая зямля, свой дождж, сваё паветра…” (1936 г.). “Глеба, якая наталяла карані майго мастацтва, – гэта горад Віцебск, але маладому жывапісцу патрэбен быў Парыж, як дрэву патрэбна вада, каб яно не засохла” (1950 г.). “Як дрэва з Радзімы, вырванае з карэннем, я быццам вісеў у паветры. Але ўсё ж такі жыў і рос” (1973 г.). Як адзначыў Валянцін Акудовіч у выдатным эсэ “Марк Шагал”: “у Шагале гэтае “дрэва” зусім не нейкае там дрэва-абстракцыя, а жывое дрэва з рэальнага ландшафту, як у сантыментах кожнага беларуса на чужыне”.

Дрэва-Шагал, два дрэвы – Бэла і Марк, сплеценыя галінкамі і пераплеценыя каранямі, лунаючыя ў паветры, пад столяй, нахіленыя (у бок акна) – як на той знакамітай карціне “Закаханыя над Віцебскам”. Гэта з Шагала і пра Шагала…

“Прысвячэнне Шагалу”, эскіз, 2019 г. А. Дубінін

Наступны пакой займаў разам з сям’ёй калега-антаганіст Шагала, Казімір Малевіч.

“Супрэматычная” столя пакоя, і ўжо звыкла “па-дарагому” – тач-скрын на рабочым стале (стол не Малевічаў; наогул, аўтэнтычных рэчаў няма). Зразумелае памкненне – адсутнасць хоць якіх твораў ці рэчаў, што належалі творцам УНАВІСа, вымагае шукаць нейкай замены праз паказ дарагіх тэхналагічных фокусаў.

На мой погляд, вельмі проста надаць чалавечай цеплыні “квадратнаму” вобразу стваральніка супрэматызму. Вось гэты флакон адэкалону “Паўночны” распрацаваў Казімір Малевіч у 1908 г., і, мяркую, зусім не цяжка знайсці такі флакон ды паставіць яго на стале побач з “чароўнай” тач-скрынкай (адэкалон выпускаўся з 1911 г. да пачатку 1990-х гадоў):

Злева флакон, выпушчаны ў 1930 г. Справа – флакон 1990 г.

Упакоўка адэкалону “Паўночны” (“Северный”) была выканана з белага матавага шкла. Флакон выглядаў як глыба айсберга, корак-верхавіну якога вянчала фігурка белага мядзведзя – ручка. Вышыня флакона – 19,5 сантыметраў. Адэкалон “Паўночны” быў вельмі папулярны, і выгляд флакона ў 1910–1990-х гг. практычна не мяняўся: у дарэвалюцыйны перыяд грані айсберга на флаконе былі ўвагнутыя, а затым іх зрабілі выпуклымі. Мы толькі можам пасміхацца, прыгадваючы, з якім выразам твару Казімір Севярынавіч Малевіч праектаваў флакон адэкалону “Северный”, вухам мастака адчуваючы сугучнасць свайму прозвішчу па бацьку.

Наступны пакой – з дзвюх няроўных частак. Першая – невялічкі клас для лекцый і заняткаў, які дзейнічае.

Другая частка – пакой-майстэрня Эля Лісіцкага, з яго фотаздымкам у рост і рэпрадукцыямі работ на сценах.

У наступным пакоі мясцілася скульптурная майстэрня Давіда Якерсона. Цяпер на сцяне – калектыўны здымак навучэнцаў майстэрні з Д. Якерсонам:

Студзень 1920 г. Стаіць Д. Якерсон, у першым радзе злева направа: Ф. Рабкіна, І. Байцін, Л. Юдзін, у другім радзе А. Кабішчар, Х. Зэльдзін, Хабас.

Рэканструкцыі твораў скульптурнай майстэрні, і самае жывое месца майстэрні – шэрая магнітная дошка з магнітнымі канструктыўнымі элементамі, забаўка для дзяцей – тут яны могуць таксама далучыцца да канструявання сваіх ідэй. Наглядчыца ветліва прадэманстравала нам на сваім смартфоне прыклады фігур, створаных дзецьмі. Фігуры былі вельмі ўдалыя, і я дагэтуль шкадую, што не папрасіў падзяліцца.

Апошні зал – хутчэй майстэрня-офіс, дзе працуюць з дарослымі (на стале і ў вітрынах можна ўбачыць іх творы):

Па сходах з каванай агароджай яшчэ “банкірскіх” часоў мы вяртаемся да пачатку экспазіцыі.

Ёсць магчымасць наведаць зменную экспазіцыю сучасных мастакоў у выставачным зале:

***

Вярнуўшыся да ўваходу з сувенірнымі вітрынамі, хацеў бы пераасэнсаваць і падсумаваць свае ўражанні.

Тое, што пакуль пануе ў нас у дачыненні да авангарда ўвогуле, я б акрэсліў як інфантыльна-камерцыйны рамантызм. Тэмай усяго сусветнага авангарда было мастацтва як мадэль сацыяльнай арганізацыі, эстэтычнае абгрунтаванне таталітарызму, які, аднак, яшчэ не быў усвядомлены як таталітарызм. Савецкія дваццатыя гады – культурна-міфалагічная эмблема. Гэта быў абсалютна ўтапічны праект па стварэнні такой мадэлі быцця, якая была б цалкам рацыяналізаванай, тэхнічна выверанай, прадказальнай. Прасцей кажучы, спроба стварыць з чалавека і грамадства машыну. Гэтым і займаліся з аднаго боку – мастакі-авангардысты, з другога – раннія бальшавікі. Барыс Парамонаў: “І мы ні ў якім разе не павінны забываць, што… касмічныя, анталагічныя ўтопіі сапраўды валодалі свядомасцю тагачасных людзей, у тым ліку найталенавіцейшых з іх, накшталт Шклоўскага з Маякоўскім, што рэвалюцыя сапраўды праецыравала падобны настрой думак”. На мой погляд, гэтая тэма павінна артыкулявацца музеем на сённяшнім узроўні разумення, сур’ёзна і па-даросламу. За авангардныя ілюзіі і досвед заплачана крывавая цана таталітарызмаў ХХ стагоддзя. Аднак сённяшняя беларуская кампліментарна-сямейная крытыка і мастацтвазнаўства не напрацавалі адпаведнага паняццёвага ды ідэалагічнага інструментарыя.

Калі ўжо і прадаваць “супрэматычныя” сувеніры, дык падкрэсліваючы небяспечнасць або ідэалагічную амбівалентнасць некаторых праяў авангарда ХХ стагоддзя… Напрыклад, чорны квадрат і іншыя супрэматычныя творы можна клеіць на пачкі з запалкамі. Запалкі дзецям – не забаўка: “Не жартуйце з агнём і супрэматызмам”.

Андрэй Дубінін, 08.09.2019

Мінск–Віцебск

Апублiкавана 10.09.2019 00:22

Пэн – отец еврейского ренессанса?

Он воспитал целую плеяду гениальных еврейских художников: Марка Шагала, Эля Лисицкого, Иосифа Цадкина и многих других. Но в отличие от своих учеников, сам Юдель Пэн прожил скромную жизнь. В возрасте 82 лет он был зверски зарублен топором – ревнивым комиссаром, обозленным, что его жену нарисовали в стиле ню.

Еще в школе он мог нарисовать все, что видит, в считанные секунды. Вот только вместо восторженных отзывов он получал от учителя хедера шквал грозных нравоучений о запрете изображения людей. Бывало, к «нерадивому» ученику не оставалась равнодушной и палка в учительских руках, так что без опаски начать рисовать он смог лишь в 13-летнем возрасте. Рано осиротевший, он устроился тогда подмастерьем к маляру. Высокохудожественной ценности выкрашенные им стены, конечно, не представляли, но мальчик, как мог, экспериментировал с цветом и утверждался в мысли стать художником. Особенно любил он создавать рекламные вывески – здесь ограничений для полета фантазии не было практически никаких. Заказчики были в восторге, маляр получал солидную прибыль и доверял своему подмастерью все более сложные работы.

Отношения между мастером и его помощником были доверительные – нередко мальчишка признавался, что мечтает стать художником и копит деньги на обучение. Маляр, видевший его зарисовки, не сомневался, что еще услышит о своем подмастерье, но отпускать талант, который приносил ему доход и новых заказчиков, не спешил. Но в один из дней он пришел принимать работу своего ученика и, любуясь расписанной им лестницей, ухватился за перила. Каково же было его удивление, когда рука просто скользнула по воздуху, не найдя опоры: поручни к лестнице были нарисованы, но с такой детализацией, что отличить их от реальных было невозможно. В этот момент маляр осознал, что дальше удерживать такой талант в своей мастерской он не может – мальчик получил премию в размере полугодовой зарплаты, и этого ему хватило сполна, чтобы уехать в Петербург.

Так в 1880 году Юдель Пэн поступил в Академию художеств, где учился у Павла Чистякова и Николая Лаверецкого. А со временем уже своим учителем его будут называть такие признанные мастера, как Марк Шагал, Эль Лисицкий, Иосиф Цадкин и многие другие выпускники созданной им школы живописи. Сам же Юдель Пэн стал одной из ключевых фигур «еврейского ренессанса» в искусстве начала XX века.

Юдель Пэн родился летом 1854 года в еврейской семье бедного ремесленника в местечке Новоалександровске Ковенской губернии (ныне город Зарасай в Литве. – Прим. ред.). Отец умер, когда мальчику было четыре года. Юдель отучился в хедере, после чего его определили в религиозную школу при синагоге. В этот момент мальчик лишился и матери. Осиротевший, он отправился в Двинск (ныне Даугавпилс в Латвии. – Прим. ред.), где и устроился подмастерьем маляра, проработав у него более десяти лет. Скопив денег на свою мечту и приехав в Петербург, не без малой доли мытарств он через год поступил в Академию художеств, закончил ее и начал переезжать с места на место в поисках работы.

Возвратившись в родной город и не найдя себе применения, он отправился в Двинск, оттуда по той же причине вскоре двинулся в Ригу. Несколько лет работы в Риге, где он познакомился с бароном Николаем Корфом (организатором земских школ в России. – Прим. ред.), принесли ему более или менее стабильный заработок и множество связей. Воодушевленный, он даже было пробовал устроиться в Петербурге и получил право постоянного проживания в российской столице. Но через непродолжительное время переехал в Витебск – здесь знакомые обещали помочь ему в открытии частной рисовальной школы, о которой уже давно мечтал Пэн.

Через год после переезда, в 1892 году, Пэн и впрямь открыл в Витебске Школу рисования и живописи. Ее стали тут же считать еврейской в силу естественных причин: большую часть жителей города составляли евреи. Табличку с надписью «Школа живописи Пэна» увидел и юный Марк Шагал. Вскоре он уже был одним из его учеников. О том, как строился процесс обучения, можно прочитать в воспоминаниях другого ученика Пэна, витебского художника Петра Явича: «Когда мы учились у него, шестеро мальчиков, он обращался с нами, как с самыми любимыми родными сыновьями. Пэн был для нас всем – и искусством, и школой, и даже домом. Поражала его бесконечная открытость, простота и вместе с тем высокая культура. Я ни разу не слышал, чтобы он ругался. Все наставления делал мягко, без окриков, не повышая голоса. Не спрашивая, голодны мы или нет, Юрий Моисеевич грел для нас чай, варил картофель в мундире, ставил на стол кусковой сахар, масло, творог. И еще селедку – “шотландку”. Маленькие жирные рыбки…»

Со многими своими учениками Пэн оставался в дружеских, близких отношениях всю жизнь, и они никогда не забывали, кто дал им путевку в жизнь. Так, к 25-летнему юбилею работы Пэна в Витебске в московской газете «Дер Эмес» появилась статья Марка Шагала на идише, позже переведенная и на русский. Шагал писал: «25 лет усердного труда на фабрике или заводе обычно награждаются орденом труда. Об этом подвиге докладывают, пишут и доводят до сведения. Разве не заслуживает хотя бы внимания, что в городе Витебске из года в год беспрерывно вот уж 25 лет скромно и честно трудится художник. С одной стороны, он воспитывает в своей первоначальной мастерской-школе десятки юных будущих художников Витебска, с другой стороны, он сам, как может, создает работы, из коих некоторые должны войти в исторический отдел Еврейского музея в центре и в музей Витебска, в частности. Юрий Моисеевич Пен – художник-реалист старой школы, выходец из старой свалившейся русской академии. Он все-таки остался самим собой, сохранив большую дозу своей искренности. Его мастерская, облепленная с пола до потолка его работами, и он сам за мольбертом с уже ослабленным зрением – образ столь же трогательный, сколь заслуживающий большого уважения. Нельзя не ценить эти упомянутые заслуги, и думаю, что о таком труженике, о таком в своем роде “пролетарии” должна знать и пролетарская масса. Витебск же в особенности должен помнить его».

Школа Пэна просуществовала до 1918 года – после все частные инициативы были закрыты. Однако вскоре Марк Шагал организовал Народное художественное училище, и руководить оной из мастерских он пригласил своего первого учителя. Когда же училище было реорганизовано в институт, Пэн не только преподавал в нем, но и исполнял обязанности проректора по учебной части. Все это время проводились постоянные выставки Пэна и его учеников, его работы отбирались на выставки Академии художеств и выставки Петроградского общества художников.

В 1923 году художественный институт, в котором преподавал Пэн, был вновь реорганизован, но на этот раз с понижением – в техникум. И в скором времени, конфликтуя с новым руководством и не принимая их методов образования, Юдель Пэн написал заявление об уходе. Вместе с ним ушли тогда и многие другие педагоги. Пэн же устроился на полставки в механический техникум и писал тогда одному из учеников: «Чувствую себя очень скверно как морально, так и материально. Уже несколько месяцев, как нет заказов. В механическом техникуме получаю 7 руб. 23 коп. в месяц. Вот и все. Одним словом, нехорошо нашему брату».

Пэн лишился студии, но продолжал работать дома, что ничуть ему не мешало. Он вообще был скромен и непритязателен в быту. В доме не было почти ничего, кроме картин – ими были увешаны все комнаты. Пэн отказывался продавать свои работы, которые он создавал не на заказ – даже Третьяковская галерея, желавшая заполучить несколько его картин, получила отказ. А на все вопросы недоумевающих родственников, почему он не продает картины, когда сам находится в довольно бедственном положении, он отвечал: «Деточки, я не торгую своим вдохновением».

До конца дней у Пэна не было своей семьи. Конечно, он влюблялся, случались романы, да еще какие. Была среди возлюбленных, например, дочка местного губернатора. Он рисовал ее в стиле ню – и за эти картины Пэну предлагали баснословные суммы, но он хранил их у себя. В ответ же на вопросы, почему он не обзаведется семьей, Пэн неизменно отвечал: «Я мог бы стать и мужем, и отцом, и дедом, но каким бы я тогда был художником?» Последние годы жизни он провел в полном одиночестве, за ним ухаживала сестра – и с вопросами о продаже картин время от времени заходили двоюродные родственники, получая очередной отказ.

Эти самые родственники и стали главными подозреваемыми в уголовном деле по убийству Юделя Пэна. Тело 82-летнего художника, зарубленного топором, было обнаружено 1 марта 1937 года в его квартире. Родственники Пэна утверждали, что накануне встретили художника вместе с незнакомцем, которого Пэн представил как бывшего ученика. Но местное следствие «установило», что двоюродная сестра Пэна так мечтала о его коллекции, что предложила ему жениться на своей дочери. Пэн отказался, и тогда она стала постоянно подсылать к нему своих детей, стремясь узнать, где художник хранит свои деньги. В итоге была арестована и осуждена вся семья сестры Пэна, девять человек. Мотивом их преступления признали факт, что художник намеревался после смерти отдать все свои картины городу, а не оставить их «семье».

Правда, следователем из Минска, приехавшим в Витебск для контроля нашумевшего дела, была озвучена совершенно другая версия. В коллекции Пэна были полотна, где в стиле ню были запечатлены жены многих городских чиновников. Например, местного следователя, который и вел дело об убийстве Пэна. Минский специалист предположил, что Пэн был убит витебским следователем из ревности – после этого ему приказали завершить расследование. Он сел в поезд – и больше его никто не видел. Впрочем, в том же 37-м был расстрелян и начальник витебского следствия – за пытки в отношении подследственных и жестокое убийство своей жены. Четверо из осужденных родственников Пэна сгинули в лагерях, а все его картины перешли к городу.

После смерти Пэна в Витебске была создана его картинная галерея, в которой выставили почти 800 работ художника. С началом войны коллекция была эвакуирована в Саратов. Но после окончания войны в Витебск вернулась лишь небольшая часть работ, остальные до сих пор числятся пропавшими. Сохранившиеся же работы хранятся в Витебском художественном музее и Национальном художественном музее Республики Беларусь. Почти на каждой из картин изображена повседневная жизнь местечковых евреев прошлого века, их мир, наполненный сокровенными мечтами, печалями и радостями – мир, умело и тонко запечатленный еврейским художником Юделем Пэном.