Tag Archives: Гершль Шкляр

Шпринца (Софья) Рохкинд. ТРИ ГОРОДА В МОЕЙ ЖИЗНИ

Ленинград

Начну со студенческих лет. После окончания русской школы в моем родном местечке Толочине я приехала в Петроград и училась там в Институте [высших] еврейских знаний, который существовал в 1919-1925 гг. Организаторы этого института хотели заинтересовать молодежь историей и литературой еврейского народа, подготовить педагогов и квалифицированных работников во всех сферах еврейского знания. Студенты были разные. Некоторые учились в других вузах – многие из таких студентов происходили из зажиточных семей. Другие же, как я, приехали из маленьких местечек и были бедными. Институт не давал слушателям никаких стипендий. В то время была большая безработица. Нам приходилось заниматься преимущественно черной работой: девушки мыли посуду в столовых, латали старые мешки, парни подрабатывали в порту грузчиками.

Преподаватели института были высокообразованными людьми, прошедшими обучение в европейских университетах. Как правило, они работали в учреждениях, не имевших никакого отношения к идишу, еврейской литературе и истории – эти предметы для них были чем-то вроде зова души. Преподаватели были энтузиастами, влюбленными в еврейскую науку. В качестве лекторов приглашались и русские ученые. Исключительно интересными были занятия по истории Древнего Востока, которые вел египтолог Василий Струве, впоследствии ставший знаменитостью. Он водил нас по музеям Петрограда, показывал египетские иероглифы, ассирийскую живопись. Зачастую там же, в музее, он читал свои лекции о Древнем Востоке.

Запомнились мне также лекции Израиля Франка-Каменецкого, Григория Адмони-Красного и Израиля Цинберга. Лекции в основном читались на русском языке. Особенно запомнились рассказы Франка-Каменецкого о Библии и ее критика. В этой области я не была полной невеждой. В детстве, когда я изучала древнееврейский язык, отец попутно учил меня ТАНАХу. Он был простым ремесленником, часовщиком, тогда еще молодым человеком (умер в 37 лет). Никакого особенного образования отец не получил, но помимо идиша знал немецкий, русский и древнееврейский. Он много читал, выписывал газеты «Дер фрайнт» («Друг») на идише и «Гацфира» («Гудок») на древнееврейском. Мы прочли с ним весь Хумаш (Пятикнижие Моисеево). Потому в институте мне были интересны критика Библии, лекции о противоречиях в ней. Позже всё это мне очень пригодилось: когда я работала в еврейских школах, то часто должна была выступать с докладами на антирелигиозные темы.

Среди педагогов выделялся также большой знаток древнееврейского языка Иехиель Равребе. Он владел и арабским языком, читал лекции о связях арабского с древнееврейским. И даже создал кружок по изучению арабского языка.

Курс педагогики читал нам Шолем Ганелин. Затем он стал знаменитым ученым, членом-корреспондентом Академии педагогических наук. Особо же важную роль в жизни института играл Израиль Цинберг: он не только преподавал в институте, но и был его ученым секретарем. Это был необыкновенный человек: видный химик, долгие годы заведовавший химлабораторией на Путиловском заводе, а в свободное время самоотверженно занимавшийся еврейской литературой и историей. Несмотря на свою занятость, он много сил и энергии отдавал институту: читал лекции, выступал на собраниях, часто беседовал со студентами, интересуясь нашим бытом. Он верил в народ, хотел видеть в нас будущих просветителей еврейских масс. Как живой, он и сейчас стоит передо мной – худощавый, среднего роста, скромный и мягкий… Страшно, что этот благородный человек и большой ученый на девятом десятке лет был арестован и закончил жизнь за колючей проволокой.

Москва

В марте 1926 г. при литературно-лингвистическом факультете 2-го Московского университета было образовано еврейское отделение, которое стало значительным явлением в развитии еврейского высшего образования в СССР. К тому времени открылось два курса. Меня зачислили на 2-й курс.

Для нас началась новая жизнь. В Москве нам дали стипендию и общежитие, как и всем студентам университета. Стипендия была маленькая, но можно было уже не прирабатывать, а спокойно учиться.

Вышло так, что мы поступили на общий факультет посреди учебного года. Посещали лекции по психологии, педагогике, русской литературе и т. д. Как преподаватели, так и студенты хорошо к нам относились. Наш 2-й курс состоял из 11 человек – среди них писатель М. Даниэль (Меерович), один из основателей советской еврейской прозы. Он к тому времени уже написал роман и рассказы, высоко оцененные в прессе. Были уже известными и другие наши два студента – минские поэты Изи Харик и Зелик Аксельрод. (Во время одной из наших бесед 1997 г. на ул. Красной, 18 С. Рохкинд поразила меня: «Я с Хариком сидела два года бок о бок, вот как сейчас с Вами». Она была старостой группы и вспоминала, что Харик и Аксельрод смотрели на университет как на проходной двор, учились кое-как. Позже я вынес ее мнение о студенте Харике на обложку сборника «Туга па чалавеку», который вышел под эгидой «Шах-плюс» на идише и белорусском языке (Минск, 2008). – В. Р.). С нами также учился будущий литературовед Мойше Мижирицкий. Он впоследствии работал в Киевском институте пролетарской еврейской культуры.

Лекции на еврейском отделении читали литературоведы Иехезкель Добрушин, Исаак Нусинов, Арон Гурштейн, историк Тевье Гейликман, лингвист Айзик Зарецкий и др. Деканом отделения был Цви Фридлянд, специалист по истории Восточной Европы. К нам, студентам, он относился с уважением и сочувствием. Судьба его не пощадила. В 1935 г. в Москве проходил известный антитроцкистский процесс. На нем осудили Цви Фридлянда и другого преподавателя нашего университета Мойше (Моисея) Лурье. Как «опасных преступников» обоих приговорили к смерти. Они стали первыми жертвами сталинского культа среди деятелей еврейской культуры.

Из преподавателей остался в моей памяти Иехезкель Добрушин. Он был известен как литературовед и театровед, знаток классической и современной литературы, писал драматические произведения, а также критические работы о театре. Полноватый, хромой, с тросточкой в руке, был он в то же время подвижным и эмоциональным. Лекции, которые он читал для нашей маленькой группы, оказывались по сути беседами о литературе и писателях. Он наслаждался, цитируя удачную строчку, и от удовольствия даже постукивал своей тростью. Часто, когда студент-писатель (к примеру, Изи Харик) задавал вопрос, лекции превращались в чрезвычайно интересные импровизации. Старый, больной Добрушин погиб в сталинских лагерях смерти.

Профессор, доктор филологических наук, знаток всемирной, русской и еврейской литературы И. Нусинов читал лекции для больших аудиторий. Студенты его очень любили. Вспоминается случайная встреча с ним в 1947 году. Через 20 лет после окончания университета я приехала в Москву по какому-то делу. Он меня увидел издалека, встретил распростертыми объятиями и завел оживленный разговор. Я очень удивилась, что он меня узнал – ведь мне казалось, что я была для него просто бывшей студенткой, ничем не отличавшейся от других. Нусинов был арестован по делу Еврейского антифашистского комитета и погиб.

Моим преподавателем идиша был профессор Айзик Зарецкий, лучший еврейский лингвист СССР. Зарецкий окончил математический факультет Дерптского университета (ныне – г. Тарту, Эстония), затем прошел солидную подготовку в качестве аспиранта в Харьковском университете, где работал также научным сотрудником на кафедре русского языка. Его математическое образование, несомненно, сыграло роль и в его лингвистической деятельности. С математикой он никогда не порывал. Когда он был нашим лектором, то между занятиями еврейским языком отдыхал, решая задачи.

Колоссален вклад Зарецкого в лингвистику еврейского языка. Он всю жизнь отдавал идишу и еврейскому культурному строительству. Преподавал язык в ряде техникумов и высших школ в Москве и в других городах, вел большую научную работу со студентами, создал много учебников. Не было отрасли лингвистики, в которой он бы не проявил себя на высоком научном уровне: грамматика, лексика, семантика, орфография и пунктуация, орфоэпия, стилистика, методика изучения языка, литературный язык… В СССР Зарецкий первым составил научную грамматику идиша, которая стала не только учебником для высших школ, но и фундаментом для множества других учебных пособий. Зарецкий активно участвовал в создании новой системы правописания на идише, которая сделалась стандартной в Советском Союзе. Он искоренял из правописания гебраизмы, т. к. был убежден, что еврейские массы не знают древнееврейского языка. Он также счел нужным отменить конечные буквы, что облегчило письмо и чтение. Всё делалось искренне, потому что Зарецкий был необыкновенно принципиальным и искренним как в науке, так и в личной жизни.

Трудно вообразить, сколько Зарецкому пришлось натерпеться от многочисленных критиков. Но и в самые трудные годы Зарецкий всегда писал в анкетах, что стал членом партии, а затем по собственной воле вышел из нее.

Мне вспоминается забавный случай, связанный с принципиальностью Зарецкого в быту. Он был яростным противником спиртного, не мог смотреть на пьющих и уж конечно, в его доме не было ни капли вина. Однажды, приехав в Москву еще до войны, я зашла к Зарецкому и попала на какой-то семейный праздник. Все сидели за столом, раздался звонок в дверь. Зарецкий и его жена пошли встречать гостей. Через минуту вбежала жена вся в растерянности… Приходили лингвист Эли Фалькович и его жена, причем коллега принес хозяину бутылку вина. Зарецкий не пустил его в дом.

Зарецкий был скромным, спокойным человеком, не любил выставлять себя напоказ. К студентам относился с уважением, поощрял их инициативу, помогал устроиться на работу. Во время войны он жил в Душанбе, работал там в пединституте. Зарецкий разыскал меня в захолустье Северного Казахстана и в письме попросил, если у меня есть возможность, устроить кого-то на работу. Помогать людям было его призванием. После войны он не вернулся в Москву: не было квартиры и, видимо, было трудно устроиться. Он должен был содержать семью (трое детей) и помогать родственникам.

За несколько месяцев до смерти он прислал мне оттиск своей статьи из журнала «Вопросы языкознания» (№ 1 за 1956 г.). Возможно, ему повезло – когда погибли многие еврейские ученые и писатели, Зарецкий жил не в Москве. Получается, что о нем забыли. Я благодарю судьбу, что на жизненном пути я встретилась и подружилась с Зарецким.

Минск

После окончания института в 1928 г. я работала в еврейских школах. В 1930 г. приехала в Минск, два года преподавала еврейский язык и литературу в школе, а в 1932 г. была зачислена в аспирантуру Белорусской Академии наук.

В Минске жило много евреев, по переписи 1926 г. – 53900 из 135000 минчан. Город выглядел так, как его описал Изи Харик в поэме «Минские болота»:

У каждой улицы есть выводок домишек,

Забрызганных дождем сгрудившихся овец…

(пер. П. Антокольского)

Там жили еврейские рабочие и ремесленники. Было много еврейских школ, детских садов, школ для взрослых, большое число высококвалифицированных врачей, учителей, работал еврейский театр с прекрасной труппой, драмкружки, Центральный еврейский клуб и клубы на предприятиях, еврейский педагогический техникум и еврейское отделение в пединституте, еврейский сектор в Белорусской Академии наук. Выходили газеты «Октябер», «Дер юнгер арбетер», журнал «Штерн», имелось свое издательство, несколько синагог. Повсюду можно было слышать еврейскую речь. Евсектор Белорусской Академии наук состоял из трех отделений: исторического, литературного, лингвистического. Когда я поступала в аспирантуру, сектором заведовал Шмуэль Агурский, который приехал из Америки после революции. Как коммунист он занимал высокие посты в Москве и Беларуси, готовил книги о революционном движении в России, публиковал статьи в журналах и газетах.

Важное место занимало литературное отделение. Там, между прочим, работал Макс Эрик, видный литературовед, приехавший из-за границы, – он исследовал историю еврейской литературы прошлых веков. В начале 1930-х гг. Эрик покинул Минск и переехал в Киев. В секторе работали также Ури Финкель, Лейб Царт, Давид Курлянд. Последний одновременно преподавал в Московском университете: его пригласили в Минск, когда М. Эрик переехал в Киев. После ареста Эрика в 1936 г. Курлянда сослали в Сибирь. Накануне войны он вернулся в Киев, пошел добровольцем на фронт и погиб. (С. Рохкинд рассказывала мне, что у Д. Курлянда был очень мелкий, но разборчивый почерк: «на одной стороне открытки он мог написать целый роман». Одна из его литературоведческих статей в переводе с идиша на белорусский была опубликована в сборнике «Скрыжалі памяці»инск, 2005). – В. Р.).

В работе сектора принимали участие редактор газеты «Октябер» Хацкель Дунец и литературный критик Яша Бронштейн. Оба погибли в 1937 г. Сотрудники сектора Ривка Рубина и Израиль Серебряный заблаговременно уехали из Минска. Они жили в Москве, занимались еврейской литературой, с 1960-х гг. печатались в журнале «Советиш геймланд».

***

rochkind

Фото С. Рохкинд из «Советиш геймланд».

Мойше Кульбак тоже работал в секторе, но не научным сотрудником, а стиль-редактором. Он получал небольшое жалованье, а надо было содержать семью. Когда Кульбак заходил к нам в кабинет, то сразу делалось весело. Но я от него натерпелась – он дразнил меня «раввинской дочкой». Это было опасно: если бы такие шутки услышал недоброжелатель, меня могли бы выгнать из Академии.

Группа лингвистов была невелика. Я еще застала доцента Лейзера Виленкина, который в 1931 г. подготовил и выпустил атлас еврейских диалектов. В 1932 г. он уехал из Минска. Некоторые сотрудники также перешли в другие учреждения. В мое время настоящей работы по еврейской лингвистике уже не велось. Заявлялись грандиозные планы – например, составить большой толковый словарь – но ничего не вышло. Не было научных руководителей, которые могли бы организовать работу и привлечь новых людей, каждый из оставшихся сотрудников работал «для себя» и статьи писал по своему усмотрению.

Хаим Голмшток написал и опубликовал брошюру о проблемах семантики, Гершль Шкляр – способный лингвист, который еще студентом участвовал в сборе материалов для атласа диалектов, писал статьи на такие темы, как «Маркс о языке», «Лафарг о языке»… Натан Шацкий, создатель еврейской стенографии, разрабатывал ее новый способ (использование пишущей машинки). Я писала о переводах на идиш произведений Пушкина. (С. Р. и сама переводила Пушкина на идиш – даже на закате жизни. В один из наших с А. Астраухом визитов 1998 г. читала свой перевод стихотворения «Я здесь, Инезилья…». Помню первые строки: «Х’бин до, Инезилье / Унтн фенцтер их варт / Фарhилт из Севилье / Ин шлоф ун ин нахт». – В. Р.).

При еврейском секторе была большая и богатая библиотека. Тут работал Наум (Нохем) Рубинштейн, прекрасный библиограф. Он тоже исчез в 1930-е гг. – я о нем впоследствии ни разу не слышала. Библиотека находилась в помещении общей академической библиотеке. Не знаю, где теперь ее фонды – может быть, книги и поныне лежат где-то в подвалах Академии.

После арестов 1936-1937 гг. еврейский сектор даже не надо было ликвидировать – уже некого было, оставались только Шкляр и я. В любой катастрофе кто-то да уцелевает.

Мы занялись подготовкой еврейско-русского словаря. Нас прикрепили к белорусскому Институту литературы и языка и сразу же поручили составлять белорусскую грамматику для высших школ.

Можете себе представить, в каких условиях шла работа над словарем. Редакторами были назначены люди, не занимавшиеся идишем (В беседе с С. Рохкинд 04.11.1997 выяснилось, что ими были редактор газеты «Октябер» Эренгрос и некто Раков, экономист. Об Эренгросе Г. Релес вспоминал в книге «В краю светлых берез» (Минск, 1997) так: «Редактором назначили… Эрнгроса, который по-еврейски говорить совсем не умел». Высмеивал Эренгроса и поэт М. Лифшиц, обыгрывавший его фамилию: «на могиле еврейской литературы выросла знатная трава». – В. Р.). Они выбрасывали слова, которые считали гебраизмами, избавлялись от идиом, разговорных выражений. Этих людей можно понять – они тоже дрожали от страха. Вот об этих обстоятельствах не знают те, кто критиковал словарь.

Словарь вышел из печати в начале 1941 г., хотя на обложке указан 1940 г.

…24 июня 1941 г. Минск сильно бомбили, город был объят огнем и дымом. В рощице недалеко от здания Академии (ныне ул. Маяковского) высадился десант немецких парашютистов. Я и Шкляр стояли на 4-м этаже у раскрытого окна в нашем кабинете. Для себя решили, что если сюда ворвутся немцы, то мы выбросимся из окна.

Мы остались живы, но больше уже никогда профессионально не занимались идишем.

Шкляр после войны жил в Костроме, преподавал там в пединституте русский язык, изучал местные диалекты.

* * *

В оригинале воспоминания были опубликованы в журнале «Ди пэн» (№ 6, Оксфорд, январь 1995). Перевел с идиша В. Рубинчик в 1997 г. Перевод печатается по изданию: «Евреи Беларуси. История и культура» (вып. 3-4, Минск, 1998). (В 2016 г. внес некоторые стилистические правки, добавил гиперссылки для публикации на belisrael.info. – В. Р.)

Воспоминания Софьи Львовны Рохкинд о родном Толочине можно прочесть здесь или здесь, статью современного белорусского филолога Д. Дятко о С. Рохкинд и ее творчестве – здесь. Там же находится более качественный снимок Рохкинд.

Опубликовано 9.09.2016 20:59

Отклик

“Хаим Голмшток” (в поиске) вывел меня на рассказ Рохкинд.

Учитывая возраст мемуаристки, естественны и простительны неточности в тексте. Упоминая Курлянда (а он поступал во 2 МГУ в одно время с Рохкинд, но был зачислен на 1 курс), Ш. Р. ошибается во времени приезда Курлянда в Минск.
В интернете бывают маленькие чудеса. Мой рассказ с упоминанием фамилии КУРЛЯНД прочла дочь персонажа и сумела связаться со мной. Я, в свою очередь, убедил Р. Попову рассказать о своем отце. Думаю, что по Курлянду ссылку стоит давать не на РЕЭ, а статью Поповой
2. В мае 1928 г. состоялся выпуск группы Рохкинд, освещенный в “Дэр эмэс”
От имени выпускников выступал К. Безносик. Он тоже работал в Минске, составлял хрестоматии. Ш. Р. его упустила. В “К истории еврейского учебника в Минске” о Киве Безносике вспомнили.
Л. Флят
Добавлено 23.07.2019  21:16