Tag Archives: Хацкель Дунец

В. Рубінчык пра Якава Бранштэйна

Некалькі слоў пра Якава Бранштэйна

(да 120-годдзя з дня яго нараджэння)

Якаў Анатолевіч Бранштэйн – так ён падаецца ў беларускіх даведніках (насамрэч, відаць, бацьку звалі не Анатолем)… Нарадзіўся будучы крытык, прафесар, член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР 10 лістапада 1897 г. у Бельску. Цяпер гэта – Бельск-Падляскі ва Усходняй Польшчы, але спрэчная тэрыторыя належала і Прусіі (на рубяжы ХVIII-XIX cт.), і БССР (пасля 1939 г.). Доўгі час жыў у Польшчы, а калі трапіў у Расію (Арол, 1919 г.), то запісаўся ў Чырвоную Армію, ваяваў на розных франтах. Пасля дэмабілізацыі працаваў у газеце «Орловская правда».

Я. Бранштэйн на здымках розных гадоў

Мяркую, былы чырвонаармеец праявіў сябе так, што не было пытанняў, да якой партыі ён далучыцца. З 1925 г. Я. Бранштэйн меў бальшавіцкі партбілет. У тым жа годзе публіцыст, які друкаваўся з 1918 г., паступіў у Маскоўскі ўніверсітэт.

Лёгка заўважыць, што ў жыццёвым шляху Бранштэйна прасочваюцца пэўныя падабенствы з біяграфіяй Ізі Харыка. Пазней абодва прыехалі ў Менск, працавалі ў рэдкалегіі часопіса «Штэрн», уваходзілі ў ідышную секцыю Саюза пісьменнікаў БССР і атрымалі пасады ў Акадэміі навук. Бранштэйн і Харык бывалі сааўтарамі: напрыклад, у артыкуле пра яўрэйскую літаратуру Беларусі (газета «Літаратура і мастацтва», 11.04.1932; трэцім стаў Хацкель Дунец). Як успамінала Дзіна Харык, «Моцнае сяброўства звязвала Ізі Харыка з Яшам Бранштэйнам… Бранштэйн часта да нас заходзіў. Гутаркі іх былі дзелавыя, сур’ёзныя».

Такім чынам, светапогляд у Бранштэйна і Харыка наўрад ці моцна адрозніваўся, пра што сведчыў і Гірш Рэлес у сваім нарысе 1992 г. «Лёс кагорты»: «Вядучы крытык Якаў Бранштэйн паводле ідэйна-палітычных поглядаў быў блізкі да Ізі Харыка». Дый «органы» прыйшлі па літаратараў амаль адначасова (па Бранштэйна – у чэрвені, па Харыка – у верасні 1937 г.), завялі на іх падобныя справы. Абодвух расстралялі ў канцы кастрычніка 1937 г., а рэабілітавалі ў 1956 г.; іхнія жонкі былі кінуты ў турму, потым у лагер… Тым не менш выглядае, што Харык застаўся ў гісторыі беларускай літаратуры як персанаж са станоўчым знакам, а Бранштэйн – з адмоўным.

У даведніку «Беларускія пісьменнікі» Ірына Багдановіч пісала пра Бранштэйна: «Разглядаў як агульнаметадалагічныя светапоглядныя пытанні, так і творчасць асобных пісьменнікаў (Я. Купалы, Я. Коласа, А. Александровіча, М. Зарэцкага, М. Лынькова, І. Харыка і інш.). Пісаў пра ўплыў творчасці А. Пушкіна на беларускую літаратуру. У тэарэтычных канцэпцыях беспадстаўна атаясамліваў метад са светапоглядам, супрацьстаўляў рэалізм усім “антырэалістычным кірункам”. Памылкова лічыў, што ўздым мастацкай культуры непасрэдна залежыць ад уздыму палітычнай свядомасці творцы, а значыць, ад палітычнай накіраванасці мастацкай літаратуры. Прытрымліваўся характэрных для таго часу вульгарна-сацыялагічных пазіцый і ў ацэнцы беларускай дакастрычніцкай літаратуры, а таксама дзейнасці літаратурна-мастацкіх арганізацый “Маладняк”, “Узвышша”».

Нічога добрага не сказалі пра Якава Анатольевіча і іншыя беларускія літаратуразнаўцы канца ХХ – пачатку ХХІ ст. У лекцыі «Феномен літаратурнага сервілізму» Пятро Васючэнка выказаўся так: «У нетрах БелАППу аформілася структура, якая выконвала адначасова некалькі функцыяў: працягвала літаратурную палеміку, распачатую яшчэ ў часы “маладнякізму”, захапіла манаполію на літаратурную крытыку, выпрацоўвала афіцыйную “лінію” палітычнай цэнзуры, “доносительства”, а пасьля — літаратурна-крытычнага забесьпячэньня фізычнай расправы з творцамі. Імёны “прафэсіяналаў” набылі сумную вядомасьць: Л. Бэндэ, А. Кучар, І. Барашка, Я. Бранштэйн, А. Канакоцін ды іншыя».

Віктар Жыбуль у сваёй рэцэнзіі на кнігу Леаніда Маракова «Ахвяры і карнікі» напісаў: «ня памятае Менск Акопнага завулка, а гаворка йдзе ўсё пра той самы 2-гі Апанскі. І пра той самы дом № 4б. У 1-й кватэры жыў Майсей Кульбак (насамрэч у Менску ён жыў на Омскім завулку – В. Р.), а ў 2-й, празь сьценку, — Якаў Бранштэйн. Першы зь іх займаўся прозай, паэзіяй, драматургіяй, а другі правяраў пісьменьнікаў на прадмет палітычнай пільнасьці і вышукваў у іхніх творах «нацыянальна-дэмакратычныя» ўхілы. Можна ўявіць сабе, як неспакойна жылося Кульбаку з такім небясьпечным суседам». Упершыню я не згадзіўся з паэтам-архівістам, палічыў яго падыход спрошчаным… Паведаміў яму пра гэта – і атрымаў адказ: «Згодны, што ў асобе Якава Бранштэйна трэба глыбей разабрацца».

Мне здаецца, што ў ацэнцы аўтараў 1920–1930-х гадоў трэба сыходзіць з наступнага: а) якую рэальную шкоду нарабілі іхнія тэксты і/або ўчынкі; b) якія былі матывы гэтых аўтараў, а менавіта, ці верылі яны самі ў тое, што казалі/рабілі; c) што іх саміх чакала ў сталінскі час.

Наконт веры («b») – не думаю, што Рэлес памыляўся, пагатоў і дачка Якава Бранштэйна Іна пацвярджае, што бацька быў адданым камуністам. З «с» таксама ясна: многія пытанні здымае сам факт жахлівай смерці і некалькіх месяцаў катаванняў перад ёю. А вось пункт «а» раскрыць няпроста, дый знаёмы я далёка не з усёй літаратурна-крытычнай спадчынай Я. Бранштэйна (зрэшты, хацеў бы я бачыць чалавека, які прачытаў бы ўсе яго тэксты – і на ідышы, і па-беларуску, і па-руску). Тым не менш паспрабую разабрацца…

Бюст Я. Бранштэйна, створаны яго прыяцелем Заірам Азгурам. Фота адсюль.

Вядома, ужо тое, што ў другой палове 1920-х гг. Я. Б. вучыўся ў Камуністычнай акадэміі – установе Цэнтральнага выканаўчага камітэта СССР, адной з галоўных прыладаў для насаджэння аднадумства – наклала адбітак на яго дзейнасць. Ён лічыўся марксісцкім крытыкам, які хістаўся разам з лініяй партыі. Даволі іранічна, хоць і не без сімпатыі, адгукаўся пра Бранштэйна Гірш Рэлес у вышэйзгаданым нарысе: «Быў эстэтам, не пазбаўленым аналітычнага розуму. Але быў зацятым палемістам, артыкулы яго так і стракацяць палемікай. І занадта ўжо цвёрда стаяў на варце ідэйнай чысціні літаратуры. Часта даставалася ад яго яшчэ больш вядомаму крытыку Майсею Літвакову, які рэдагаваў у Маскве ўсесаюзную яўрэйскую газету «Дэр Эмес» («Праўда»)… Варта было з’явіцца крытычнаму артыкулу Літвакова, як адразу ж Бранштэйн знаходзіў, да чаго прычапіцца… Не ведаю, як Літвакоў, але Бранштэйн не крывіў душой. Ён быў верны сваім поглядам, але мог і памыліцца. Нельга сказаць, што ўсё напісанае Бранштэйнам не вытрымала часу. Многія яго выказванні і артыкулы і цяпер не страцілі значэння…»

М. Літвакоў і застаецца больш вядомым крытыкам: прынамсі ў расійскім варыянце «Вікіпедыі» пра яго артыкул ёсць, а пра Я. Бранштэйна няма. Літвакова арыштавалі ў тым самым 1937-м годзе; ці значыць, што крытыка з Менска неяк паўплывала на яго трагічны лёс? Думаю, не; дакладней, калі паўплывала, то хіба як частка агульнай атмасферы.

Ідышыст Генадзь Эстрайх у 2013 г. згадваў кур’ёзны выпадак, які здарыўся з ім у бібліятэцы ў час падрыхтоўкі чарговай кнігі: «Я замовіў некалькі работ, якія выйшлі з-пад пяра вядучых менскіх яўрэйскіх літаратурных крытыкаў і тэарэтыкаў – Якава Бранштэйна і Хацкеля Дунца, але, пачаўшы іх чытаць, неўзабаве адчуў млоснасць і галавакружэнне. Са мной такое і раней здаралася – на лекцыях па гісторыі КПСС і начартальнай геаметрыі… Карацей, я паспяшаўся закрыць гэтыя перапоўненыя марксісцкай казуістыкай працы і больш да іх не вяртаўся, а кніга мая так і засталася без главы пра Менск…»

Не здымаючы з Бранштэйна адказнасці за стварэнне ў літаратурным свеце задушлівай атмасферы 1930-х гадоў і за млоснасць Г. Эстрайха ў наш час, хацеў бы запярэчыць тым, хто бачыць у кожным артыкуле з папрокамі на адрас таго ці іншага пісьменніка «літаратурны данос» (або проста «данос»). Сёй-той сабе ўяўляе, што пасля лупцавання ў СМІ да ахвяры ў сталінскі час абавязкова выязджаў «варанок», але нават у 1937 г. так бывала не заўсёды. Напрыклад, у артыкуле А. Турэцкага ад 27.07.1937 у газеце «Рабочий» (папярэдніца цяперашняй «Советской Белоруссии») пад красамоўнай назвай «О вредительстве в педвузах БССР» выкладчыку мінскага педагагічнага інстытута Барысенку былі прысвечаны аж тры абзацы, даволі-такі пагрозлівых: «гэты выкладчык у сваіх лекцыях студэнтам абвяшчаў ворага народа, шпіёна Чарота “заснавальнікам беларускай пралетарскай паэзіі”, двурушніцкую антымастацкую паэму Александровіча “Цені на сонцы” ён выдаваў за “пярліну беларускай савецкай літаратуры”, ён ідэалізаваў БелАПП – гэтае гняздо фашысцка-трацкісцкіх дыверсантаў у савецкай літаратуры…» і г. д. Тым не менш Васіль Барысенка не адправіўся следам за Чаротам і Александровічам: ён яшчэ шмат гадоў служыў дырэктарам Інстытута літаратуры і мовы Акадэміі навук БССР (як да вайны, так і пасля).

Прыклад з Барысенкам я выбраў яшчэ і таму, што менавіта гэты дзеяч неўзабаве пасля арышту Бранштэйна напаў на яго ў газеце «ЛіМ» («Вораг пад маскай крытыка», 30.06.1937). Хто ведае, можа, і з (ня)лёгкай рукі Барысенкі ўкаранілася меркаванне аб тым, што Я. Бранштэйн нанёс беларускай літаратуры толькі шкоду?

Стыль палемікі ў Бранштэйна быў насамрэч наступальны і «бальшавіцкі» (з абвінавачваннямі, карыстаннем «зручнымі» цэтлікамі), і нездарма зборнік яго артыкулаў 1930 г. зваўся «Атака». Я ж працытую абзац з больш даступнага бранштэйнаўскага артыкула («Пытанні тэорыі і практыкі літаратурнага паходу», «Полымя рэвалюцыі», № 2, 1935): «Ва ўмовах жорсткай класавай барацьбы працякае літаратурны паход. Не выключана, што тую ці іншую чытку мастацкіх твораў класавы вораг, кулацкія агенты, нацдэмы паспрабуюць выкарыстаць у сваіх класавых антысовецкіх, контррэволюцыйных інтарэсах… (вылучана аўтарам – В. Р.) Аб’ектывісцкая… устаноўка кіраўніка чыткі можа толькі ліць ваду на млын класавага ворага і даць яму магчымасць выкарыстаць трыбуну чыткі для антысовецкай, нацыяналістычнай і кулацкай прапаганды». Так, аўтар заклікаў да пільнасці ў літаратуры, разам з сумнавядомым Жданавым ганарыўся тэндэнцыйнасцю савецкай літаратуры, дапускаў бестактоўнасці, у тым ліку на адрас Максіма Багдановіча з яго «нацыяналістычным творам пра слуцкую ткачыху» (тамсама)… Ды ўсё ж не прыкмеціў я, каб ён спрэс і ўсюды абрынаўся на калегаў па «цэху» з палітычнымі прэтэнзіямі.

Іншая справа, што ён падпісаў калектыўны зварот да Сталіна супраць падсудных у Маскве, ідэя якога, хутчэй за ўсё, была спушчана «зверху».

З газеты «Рабочий», 24.08.1936

Але, паклаўшы руку на сэрца, ці многія адмовіліся б падпісаць такі ліст, рызыкуючы ў выпадку непадпісання патрапіць назаўтра за краты? Да таго ж, на жаль, у 1936 г. арыштаваныя былі ўжо вырачаны незалежна ад кропкавай рэакцыі «на месцах» (гэта ў 1920-х грамадская думка магла яшчэ запаволіць або спыніць кола рэпрэсій…). Ізноў жа, я не апраўдваю Бранштэйна і яго таварышаў-падпісантаў, проста разважаю… запрашаючы да разваг іншых зацікаўленых асоб.

Часам Я. Б. нават спрабаваў прыцішыць напал жарсцяў: маю на ўвазе яго артыкулы«Супраць вульгарызатарства» («ЛіМ», 08.10.1932), «Аб крытыцы» («Полымя рэвалюцыі», № 6, 1935, дзе лупцаваўся небезвядомы Лукаш Бэндэ, «крытык з рэвальверам»). Крытыкаваў Бранштэйн і свайго таварыша Ізі Харыка, праўда, у адносна бяскрыўднай форме: «ранні Харык [сярэдзіны 1920-х] па-лявацку абураецца на мястэчка. Ён шле праклён “хмурым дзядам”, … агулам асуджае мястэчка на гібель» («Звязда», 17.11.1935).

Лейтматыў нарысаў Бранштэйна пра пісьменнікаў – пераадоленне апошнімі «цяжару мінулага». У сувязі з гэтым у 1935 г. ён адзначаў: «Кампазіцыйна аповесць “Салавей” зроблена як звычайная гістарычная эпапея, з моцным сюжэтным касцяком, калі не лічыць лірыка-іранічнага ўступу (гл. “спевы салаўя”, “нядзельныя званы”), які звязвае гістарычнае мінулае з сучасным». І яшчэ «Аповесць “Дрыгва” Якуба Коласа напісана пісьменнікам-рэалістам, які праўдзіва апісвае асноўную законамернасць людзей у іх руху – вось у чым сіла яго кнігі… Яго героі вельмі блізкія да герояў народных казак». Карціць згадзіцца незалежна ад ідэалагічнай падаплёкі (Я. Б. пастуляваў адыход Бядулі і Коласа ад нацдэмаўскіх поглядаў)… Або вось памысная заўвага: «Нельга абмяжоўвацца публіцыстычным пераказам твораў, зводзіць чытку літаратурных твораў і абмеркаванне іх да агульна-палітычных фраз».

Відаць, Бранштэйн быў надзелены найперш арганізацыйнымі здольнасцямі – пра гэта сведчыць доўгая, на цэлую пяцігодку, ягоная праца адказным сакратаром аргкамітэта Саюза пісьменнікаў БССР, а потым уласна Саюза (у 1932–1937 гг.). Але ж і з яго тэкстаў пра літаратуру можна вылушчыць «рацыянальнае зерне»; не быў юбіляр такім просталінейным, як яго часам малююць. Напэўна, мела рацыю «Электронная еврейская энцыклапедыя»: «цікавыя, хоць і спрэчныя, крытычныя артыкулы Бранштэйна пра творчасць І. Харыка, З. Аксельрода, А. Кушнірова, І. Фефера, Д. Бергельсона, Г. Орланда» (у мяне дайшлі рукі толькі да артыкулаў пра Харыка).

На фота з tut.by: Я. Бранштэйн і яго жонка, педагог Марыя Мінкіна (1930 або 1931 г.)

У 2007 г. у Мінскім яўрэйскім абшчынным доме адзначалася 110-годдзе Якава Бранштэйна (сустрэча «Памяць сэрца»), і я не меў бы нічога супраць аналагічнай вечарыны да 120-годдзя… Памяці – не панегірыкаў і не запозненых выспяткаў – гэты чалавек яўна заслугоўвае.

Вольф Рубінчык, г. Мінск

10.11.2017

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 10.11.2017  21:55

Шпринца (Софья) Рохкинд. ТРИ ГОРОДА В МОЕЙ ЖИЗНИ

Ленинград

Начну со студенческих лет. После окончания русской школы в моем родном местечке Толочине я приехала в Петроград и училась там в Институте [высших] еврейских знаний, который существовал в 1919-1925 гг. Организаторы этого института хотели заинтересовать молодежь историей и литературой еврейского народа, подготовить педагогов и квалифицированных работников во всех сферах еврейского знания. Студенты были разные. Некоторые учились в других вузах – многие из таких студентов происходили из зажиточных семей. Другие же, как я, приехали из маленьких местечек и были бедными. Институт не давал слушателям никаких стипендий. В то время была большая безработица. Нам приходилось заниматься преимущественно черной работой: девушки мыли посуду в столовых, латали старые мешки, парни подрабатывали в порту грузчиками.

Преподаватели института были высокообразованными людьми, прошедшими обучение в европейских университетах. Как правило, они работали в учреждениях, не имевших никакого отношения к идишу, еврейской литературе и истории – эти предметы для них были чем-то вроде зова души. Преподаватели были энтузиастами, влюбленными в еврейскую науку. В качестве лекторов приглашались и русские ученые. Исключительно интересными были занятия по истории Древнего Востока, которые вел египтолог Василий Струве, впоследствии ставший знаменитостью. Он водил нас по музеям Петрограда, показывал египетские иероглифы, ассирийскую живопись. Зачастую там же, в музее, он читал свои лекции о Древнем Востоке.

Запомнились мне также лекции Израиля Франка-Каменецкого, Григория Адмони-Красного и Израиля Цинберга. Лекции в основном читались на русском языке. Особенно запомнились рассказы Франка-Каменецкого о Библии и ее критика. В этой области я не была полной невеждой. В детстве, когда я изучала древнееврейский язык, отец попутно учил меня ТАНАХу. Он был простым ремесленником, часовщиком, тогда еще молодым человеком (умер в 37 лет). Никакого особенного образования отец не получил, но помимо идиша знал немецкий, русский и древнееврейский. Он много читал, выписывал газеты «Дер фрайнт» («Друг») на идише и «Гацфира» («Гудок») на древнееврейском. Мы прочли с ним весь Хумаш (Пятикнижие Моисеево). Потому в институте мне были интересны критика Библии, лекции о противоречиях в ней. Позже всё это мне очень пригодилось: когда я работала в еврейских школах, то часто должна была выступать с докладами на антирелигиозные темы.

Среди педагогов выделялся также большой знаток древнееврейского языка Иехиель Равребе. Он владел и арабским языком, читал лекции о связях арабского с древнееврейским. И даже создал кружок по изучению арабского языка.

Курс педагогики читал нам Шолем Ганелин. Затем он стал знаменитым ученым, членом-корреспондентом Академии педагогических наук. Особо же важную роль в жизни института играл Израиль Цинберг: он не только преподавал в институте, но и был его ученым секретарем. Это был необыкновенный человек: видный химик, долгие годы заведовавший химлабораторией на Путиловском заводе, а в свободное время самоотверженно занимавшийся еврейской литературой и историей. Несмотря на свою занятость, он много сил и энергии отдавал институту: читал лекции, выступал на собраниях, часто беседовал со студентами, интересуясь нашим бытом. Он верил в народ, хотел видеть в нас будущих просветителей еврейских масс. Как живой, он и сейчас стоит передо мной – худощавый, среднего роста, скромный и мягкий… Страшно, что этот благородный человек и большой ученый на девятом десятке лет был арестован и закончил жизнь за колючей проволокой.

Москва

В марте 1926 г. при литературно-лингвистическом факультете 2-го Московского университета было образовано еврейское отделение, которое стало значительным явлением в развитии еврейского высшего образования в СССР. К тому времени открылось два курса. Меня зачислили на 2-й курс.

Для нас началась новая жизнь. В Москве нам дали стипендию и общежитие, как и всем студентам университета. Стипендия была маленькая, но можно было уже не прирабатывать, а спокойно учиться.

Вышло так, что мы поступили на общий факультет посреди учебного года. Посещали лекции по психологии, педагогике, русской литературе и т. д. Как преподаватели, так и студенты хорошо к нам относились. Наш 2-й курс состоял из 11 человек – среди них писатель М. Даниэль (Меерович), один из основателей советской еврейской прозы. Он к тому времени уже написал роман и рассказы, высоко оцененные в прессе. Были уже известными и другие наши два студента – минские поэты Изи Харик и Зелик Аксельрод. (Во время одной из наших бесед 1997 г. на ул. Красной, 18 С. Рохкинд поразила меня: «Я с Хариком сидела два года бок о бок, вот как сейчас с Вами». Она была старостой группы и вспоминала, что Харик и Аксельрод смотрели на университет как на проходной двор, учились кое-как. Позже я вынес ее мнение о студенте Харике на обложку сборника «Туга па чалавеку», который вышел под эгидой «Шах-плюс» на идише и белорусском языке (Минск, 2008). – В. Р.). С нами также учился будущий литературовед Мойше Мижирицкий. Он впоследствии работал в Киевском институте пролетарской еврейской культуры.

Лекции на еврейском отделении читали литературоведы Иехезкель Добрушин, Исаак Нусинов, Арон Гурштейн, историк Тевье Гейликман, лингвист Айзик Зарецкий и др. Деканом отделения был Цви Фридлянд, специалист по истории Восточной Европы. К нам, студентам, он относился с уважением и сочувствием. Судьба его не пощадила. В 1935 г. в Москве проходил известный антитроцкистский процесс. На нем осудили Цви Фридлянда и другого преподавателя нашего университета Мойше (Моисея) Лурье. Как «опасных преступников» обоих приговорили к смерти. Они стали первыми жертвами сталинского культа среди деятелей еврейской культуры.

Из преподавателей остался в моей памяти Иехезкель Добрушин. Он был известен как литературовед и театровед, знаток классической и современной литературы, писал драматические произведения, а также критические работы о театре. Полноватый, хромой, с тросточкой в руке, был он в то же время подвижным и эмоциональным. Лекции, которые он читал для нашей маленькой группы, оказывались по сути беседами о литературе и писателях. Он наслаждался, цитируя удачную строчку, и от удовольствия даже постукивал своей тростью. Часто, когда студент-писатель (к примеру, Изи Харик) задавал вопрос, лекции превращались в чрезвычайно интересные импровизации. Старый, больной Добрушин погиб в сталинских лагерях смерти.

Профессор, доктор филологических наук, знаток всемирной, русской и еврейской литературы И. Нусинов читал лекции для больших аудиторий. Студенты его очень любили. Вспоминается случайная встреча с ним в 1947 году. Через 20 лет после окончания университета я приехала в Москву по какому-то делу. Он меня увидел издалека, встретил распростертыми объятиями и завел оживленный разговор. Я очень удивилась, что он меня узнал – ведь мне казалось, что я была для него просто бывшей студенткой, ничем не отличавшейся от других. Нусинов был арестован по делу Еврейского антифашистского комитета и погиб.

Моим преподавателем идиша был профессор Айзик Зарецкий, лучший еврейский лингвист СССР. Зарецкий окончил математический факультет Дерптского университета (ныне – г. Тарту, Эстония), затем прошел солидную подготовку в качестве аспиранта в Харьковском университете, где работал также научным сотрудником на кафедре русского языка. Его математическое образование, несомненно, сыграло роль и в его лингвистической деятельности. С математикой он никогда не порывал. Когда он был нашим лектором, то между занятиями еврейским языком отдыхал, решая задачи.

Колоссален вклад Зарецкого в лингвистику еврейского языка. Он всю жизнь отдавал идишу и еврейскому культурному строительству. Преподавал язык в ряде техникумов и высших школ в Москве и в других городах, вел большую научную работу со студентами, создал много учебников. Не было отрасли лингвистики, в которой он бы не проявил себя на высоком научном уровне: грамматика, лексика, семантика, орфография и пунктуация, орфоэпия, стилистика, методика изучения языка, литературный язык… В СССР Зарецкий первым составил научную грамматику идиша, которая стала не только учебником для высших школ, но и фундаментом для множества других учебных пособий. Зарецкий активно участвовал в создании новой системы правописания на идише, которая сделалась стандартной в Советском Союзе. Он искоренял из правописания гебраизмы, т. к. был убежден, что еврейские массы не знают древнееврейского языка. Он также счел нужным отменить конечные буквы, что облегчило письмо и чтение. Всё делалось искренне, потому что Зарецкий был необыкновенно принципиальным и искренним как в науке, так и в личной жизни.

Трудно вообразить, сколько Зарецкому пришлось натерпеться от многочисленных критиков. Но и в самые трудные годы Зарецкий всегда писал в анкетах, что стал членом партии, а затем по собственной воле вышел из нее.

Мне вспоминается забавный случай, связанный с принципиальностью Зарецкого в быту. Он был яростным противником спиртного, не мог смотреть на пьющих и уж конечно, в его доме не было ни капли вина. Однажды, приехав в Москву еще до войны, я зашла к Зарецкому и попала на какой-то семейный праздник. Все сидели за столом, раздался звонок в дверь. Зарецкий и его жена пошли встречать гостей. Через минуту вбежала жена вся в растерянности… Приходили лингвист Эли Фалькович и его жена, причем коллега принес хозяину бутылку вина. Зарецкий не пустил его в дом.

Зарецкий был скромным, спокойным человеком, не любил выставлять себя напоказ. К студентам относился с уважением, поощрял их инициативу, помогал устроиться на работу. Во время войны он жил в Душанбе, работал там в пединституте. Зарецкий разыскал меня в захолустье Северного Казахстана и в письме попросил, если у меня есть возможность, устроить кого-то на работу. Помогать людям было его призванием. После войны он не вернулся в Москву: не было квартиры и, видимо, было трудно устроиться. Он должен был содержать семью (трое детей) и помогать родственникам.

За несколько месяцев до смерти он прислал мне оттиск своей статьи из журнала «Вопросы языкознания» (№ 1 за 1956 г.). Возможно, ему повезло – когда погибли многие еврейские ученые и писатели, Зарецкий жил не в Москве. Получается, что о нем забыли. Я благодарю судьбу, что на жизненном пути я встретилась и подружилась с Зарецким.

Минск

После окончания института в 1928 г. я работала в еврейских школах. В 1930 г. приехала в Минск, два года преподавала еврейский язык и литературу в школе, а в 1932 г. была зачислена в аспирантуру Белорусской Академии наук.

В Минске жило много евреев, по переписи 1926 г. – 53900 из 135000 минчан. Город выглядел так, как его описал Изи Харик в поэме «Минские болота»:

У каждой улицы есть выводок домишек,

Забрызганных дождем сгрудившихся овец…

(пер. П. Антокольского)

Там жили еврейские рабочие и ремесленники. Было много еврейских школ, детских садов, школ для взрослых, большое число высококвалифицированных врачей, учителей, работал еврейский театр с прекрасной труппой, драмкружки, Центральный еврейский клуб и клубы на предприятиях, еврейский педагогический техникум и еврейское отделение в пединституте, еврейский сектор в Белорусской Академии наук. Выходили газеты «Октябер», «Дер юнгер арбетер», журнал «Штерн», имелось свое издательство, несколько синагог. Повсюду можно было слышать еврейскую речь. Евсектор Белорусской Академии наук состоял из трех отделений: исторического, литературного, лингвистического. Когда я поступала в аспирантуру, сектором заведовал Шмуэль Агурский, который приехал из Америки после революции. Как коммунист он занимал высокие посты в Москве и Беларуси, готовил книги о революционном движении в России, публиковал статьи в журналах и газетах.

Важное место занимало литературное отделение. Там, между прочим, работал Макс Эрик, видный литературовед, приехавший из-за границы, – он исследовал историю еврейской литературы прошлых веков. В начале 1930-х гг. Эрик покинул Минск и переехал в Киев. В секторе работали также Ури Финкель, Лейб Царт, Давид Курлянд. Последний одновременно преподавал в Московском университете: его пригласили в Минск, когда М. Эрик переехал в Киев. После ареста Эрика в 1936 г. Курлянда сослали в Сибирь. Накануне войны он вернулся в Киев, пошел добровольцем на фронт и погиб. (С. Рохкинд рассказывала мне, что у Д. Курлянда был очень мелкий, но разборчивый почерк: «на одной стороне открытки он мог написать целый роман». Одна из его литературоведческих статей в переводе с идиша на белорусский была опубликована в сборнике «Скрыжалі памяці»инск, 2005). – В. Р.).

В работе сектора принимали участие редактор газеты «Октябер» Хацкель Дунец и литературный критик Яша Бронштейн. Оба погибли в 1937 г. Сотрудники сектора Ривка Рубина и Израиль Серебряный заблаговременно уехали из Минска. Они жили в Москве, занимались еврейской литературой, с 1960-х гг. печатались в журнале «Советиш геймланд».

***

rochkind

Фото С. Рохкинд из «Советиш геймланд».

Мойше Кульбак тоже работал в секторе, но не научным сотрудником, а стиль-редактором. Он получал небольшое жалованье, а надо было содержать семью. Когда Кульбак заходил к нам в кабинет, то сразу делалось весело. Но я от него натерпелась – он дразнил меня «раввинской дочкой». Это было опасно: если бы такие шутки услышал недоброжелатель, меня могли бы выгнать из Академии.

Группа лингвистов была невелика. Я еще застала доцента Лейзера Виленкина, который в 1931 г. подготовил и выпустил атлас еврейских диалектов. В 1932 г. он уехал из Минска. Некоторые сотрудники также перешли в другие учреждения. В мое время настоящей работы по еврейской лингвистике уже не велось. Заявлялись грандиозные планы – например, составить большой толковый словарь – но ничего не вышло. Не было научных руководителей, которые могли бы организовать работу и привлечь новых людей, каждый из оставшихся сотрудников работал «для себя» и статьи писал по своему усмотрению.

Хаим Голмшток написал и опубликовал брошюру о проблемах семантики, Гершль Шкляр – способный лингвист, который еще студентом участвовал в сборе материалов для атласа диалектов, писал статьи на такие темы, как «Маркс о языке», «Лафарг о языке»… Натан Шацкий, создатель еврейской стенографии, разрабатывал ее новый способ (использование пишущей машинки). Я писала о переводах на идиш произведений Пушкина. (С. Р. и сама переводила Пушкина на идиш – даже на закате жизни. В один из наших с А. Астраухом визитов 1998 г. читала свой перевод стихотворения «Я здесь, Инезилья…». Помню первые строки: «Х’бин до, Инезилье / Унтн фенцтер их варт / Фарhилт из Севилье / Ин шлоф ун ин нахт». – В. Р.).

При еврейском секторе была большая и богатая библиотека. Тут работал Наум (Нохем) Рубинштейн, прекрасный библиограф. Он тоже исчез в 1930-е гг. – я о нем впоследствии ни разу не слышала. Библиотека находилась в помещении общей академической библиотеке. Не знаю, где теперь ее фонды – может быть, книги и поныне лежат где-то в подвалах Академии.

После арестов 1936-1937 гг. еврейский сектор даже не надо было ликвидировать – уже некого было, оставались только Шкляр и я. В любой катастрофе кто-то да уцелевает.

Мы занялись подготовкой еврейско-русского словаря. Нас прикрепили к белорусскому Институту литературы и языка и сразу же поручили составлять белорусскую грамматику для высших школ.

Можете себе представить, в каких условиях шла работа над словарем. Редакторами были назначены люди, не занимавшиеся идишем (В беседе с С. Рохкинд 04.11.1997 выяснилось, что ими были редактор газеты «Октябер» Эренгрос и некто Раков, экономист. Об Эренгросе Г. Релес вспоминал в книге «В краю светлых берез» (Минск, 1997) так: «Редактором назначили… Эрнгроса, который по-еврейски говорить совсем не умел». Высмеивал Эренгроса и поэт М. Лифшиц, обыгрывавший его фамилию: «на могиле еврейской литературы выросла знатная трава». – В. Р.). Они выбрасывали слова, которые считали гебраизмами, избавлялись от идиом, разговорных выражений. Этих людей можно понять – они тоже дрожали от страха. Вот об этих обстоятельствах не знают те, кто критиковал словарь.

Словарь вышел из печати в начале 1941 г., хотя на обложке указан 1940 г.

…24 июня 1941 г. Минск сильно бомбили, город был объят огнем и дымом. В рощице недалеко от здания Академии (ныне ул. Маяковского) высадился десант немецких парашютистов. Я и Шкляр стояли на 4-м этаже у раскрытого окна в нашем кабинете. Для себя решили, что если сюда ворвутся немцы, то мы выбросимся из окна.

Мы остались живы, но больше уже никогда профессионально не занимались идишем.

Шкляр после войны жил в Костроме, преподавал там в пединституте русский язык, изучал местные диалекты.

* * *

В оригинале воспоминания были опубликованы в журнале «Ди пэн» (№ 6, Оксфорд, январь 1995). Перевел с идиша В. Рубинчик в 1997 г. Перевод печатается по изданию: «Евреи Беларуси. История и культура» (вып. 3-4, Минск, 1998). (В 2016 г. внес некоторые стилистические правки, добавил гиперссылки для публикации на belisrael.info. – В. Р.)

Воспоминания Софьи Львовны Рохкинд о родном Толочине можно прочесть здесь или здесь, статью современного белорусского филолога Д. Дятко о С. Рохкинд и ее творчестве – здесь. Там же находится более качественный снимок Рохкинд.

Опубликовано 9.09.2016 20:59

Отклик

“Хаим Голмшток” (в поиске) вывел меня на рассказ Рохкинд.

Учитывая возраст мемуаристки, естественны и простительны неточности в тексте. Упоминая Курлянда (а он поступал во 2 МГУ в одно время с Рохкинд, но был зачислен на 1 курс), Ш. Р. ошибается во времени приезда Курлянда в Минск.
В интернете бывают маленькие чудеса. Мой рассказ с упоминанием фамилии КУРЛЯНД прочла дочь персонажа и сумела связаться со мной. Я, в свою очередь, убедил Р. Попову рассказать о своем отце. Думаю, что по Курлянду ссылку стоит давать не на РЕЭ, а статью Поповой
2. В мае 1928 г. состоялся выпуск группы Рохкинд, освещенный в “Дэр эмэс”
От имени выпускников выступал К. Безносик. Он тоже работал в Минске, составлял хрестоматии. Ш. Р. его упустила. В “К истории еврейского учебника в Минске” о Киве Безносике вспомнили.
Л. Флят
Добавлено 23.07.2019  21:16