Александр Поволоцкий: Невыносимо – по колее!

Всё, решительно всё может случиться, когда Александр Поволоцкий притронется к струнам скрипки: потемнеет в глазах, и сердце, взбесившись, ринется вверх, к вискам, и жар, расплавив сознание, обернётся ознобом, стекающим вдоль позвоночника, словно снег, попавший за воротник. Немудрено умереть, когда Поволоцкий, играя, напомнит о смерти. Немудрено полюбить, когда Поволоцкий, играя, заговорит о любви. Вслед за ним, взрывая землю, в недра ее врываться так весело, так легко, как взмывать ввысь, стремительно, позади оставляя клочья растерзанных облаков.

Всё дальнейшее, когда Поволоцкий откладывает скрипку в сторону, есть лишь воспоминание о пережитом…

– Интервью, интервью, – повторяет он, бродя по дому, слово, застрявшее в памяти. – Да, конечно. Где мы сидим? Здесь? Нет, мы здесь не сидим. Я вообще нигде не сижу. Я ставлю кассету. Ты послушай сначала, что я записал недавно, на это двадцать пять лет ушло, веришь?..

И он выключает мой диктофон, и рта раскрыть не даёт, и только руками – жесты, лишающие меня права голоса.

– Ты слушай. Оно жило где-то внутри, то билось, то затихало, а я всё не решался оформить, ты поймёшь почему. Там страшные штуки есть, не сразу, в конце. Думал, лучше не трогать, а недавно почувствовал, наоборот… Вот, сейчас, слышишь?.. Теперь спрашивай то, что хочешь.

– Что это было?

– Пьески мои, я всё это назвал «Четыре времени любви». А сколько ещё у меня лежит пьесок? Недавно я для Союза композиторов подсчитал – сто шестьдесят. Я знаю, что они есть. Но кто ещё знает об этом? Не успеваю записывать. Cам виноват: всё время что-то новое. Не хватает ни ночи, ни дня: одна идея, другая, и всё это вытесняет то, что казалось важным вчера. Ты о чём говорить со мной собираешься – о музыке или о жизни?

– Есть жизнь без музыки?

–Должна быть, наверное… Но её нет.

Он говорит быстро, сразу о многом, сообразуясь с внутренним ритмом. Скорость речи, смягчённой множеством уменьшительных суффиксов, как, впрочем, и паузы, на собеседника не ориентированы. Ему можно внимать, но его внимание переключению не поддаётся.

– Я рос в Кривом Роге, в старом таком районе, где было много евреев. Мой папа играл на барабане. А домик был – в одну комнатку. Нас – пять человек. Я банки консервные во дворе собирал, нёс в сарай, раскладывал там – это были мои барабаны – и стучал. Понимаешь, я чувствовал себя музыкантом, как папа! А папин оркестр играл перед началом сеансов. Но иногда, очень редко – на свадьбах. Это с ума сойти можно – какие тогда были свадьбы! Первую трёшку я заработал лет в пять, чем очень гордился. Меня поставили на табуретку и дали скрипку… Ох, еврейский мирок – там телеги – ты представляешь себе? – так двигались медленно по дорожкам: у каждого колеса свой скрип, свои жалобы, свои радости… Я пьесок пятнадцать уже написал, чтобы уложить как-то эти вещи, назвал «Мелодии моего детства».

– Нашёл, к счастью, время?

– Это случайно. Мы с оркестром летели на гастроли куда-то. Буквально за три часа до отлёта, посреди ночи, – звонок из Испании. Звонит Миша Мильман, он концертмейстер у Спивакова в «Виртуозах Москвы». «Быстренько, – просит, – сделай парочку пьесок идиш. У нас «халтурка» в Берлине, сыграешь соло». «Нет, – отвечаю, – мне некогда». Отказаться я отказался. Но оно же застряло. Сел в самолёт, а в голове или где там, не знаю, детство, как книжка, раскрылось, странички, будто их тронуло ветерком, затрепетали. И всё. Не до сна. Пять композиций были готовы. Конечно, слетал я в Берлин, сыграл… Потом дописал остальные. Но запись, ты понимаешь, съедает почти всё время. Не остаётся его.

– На что?

– На детей, например. Дочка уже со мной работает в оркестре у Зубина Меты, сын – в молодёжном филармоническом. Надо же было их научить играть! Надо же было создать наше трио, программу для него сделать! Запись как только попала на Бродвей, оттуда – письмо: немедленно высылайте снимки. А у меня в это время совсем другая идея – дать джазовое оформление, я уже слышу иное звучание. Жизнь летит, меняются настроение, ритм, гармония – требуется ежесекундно новый язык, чтобы всё это выразить, терпкий, жёсткий. Нужно же слушателя зацепить, возмутить.

– Это цель?

– Нет, конечно. Это всего лишь способ объяснить ему происходящее, дать возможность услышать то, что слышится мне, то, как соединяются мгновения, века, эпохи. Я беру скрипку и говорю, говорю…

– Ради чего?

– Ради того, чтобы не взорваться. Если попала в тебя искорка Божья, работай, иначе сгоришь. Вдохнул, значит, надо выдохнуть, чтобы не умереть, просто чтобы не умереть. Но вот не умер – и тут пошли сложности: как бы так, думаешь, повезло, чтобы кто-то присутствовал при твоём «выдохе», и чтобы этот «кто-то» был богат, и чтобы твою продукцию дал, и тогда она не будет гибнуть, едва родившись.

– Всё, что записано, Саша…

– Это на мои деньги. Я надеялся, что кто-то клюнет, – меня же часто зовут на элитарные сборища. Кроме аплодисментов и комплиментов – ничего. Ну и чёрт с вами, так я решил, – буду записывать сам. Как исполнителю, мне доверяют безоговорочно. Но композитором заявить себя сложно. Те, что готовы, может, купить, они хотят слышать, что покупают. А для этого нужна запись. Замкнутый круг. Прорвал его, и программа попала к главному редактору фирмы грамзаписи «Филипс». Рецензия пришла блестящая. Но это всё такой долгий, порой унизительный, сложный, мешающий жизни процесс…

Поволоцкий cпособен взять скрипку и заиграть всё, что попросят, в любой ситуации: на сцене перед многотысячной аудиторией, на светском рауте, ничуть не смущаясь звоном бокалов. Может – посреди улицы, в сельском клубе, в цирке, в лесу, в конце концов, едва выйдя из бани живописца Евгения Абезгауза, сидя, лёжа, стоя по пояс в воде. «Мне всё равно, – твердит он в ответ на многочисленные уговоры вернуться к устойчивому состоянию, – мне всё равно!»

Он безукоризнен при всех обстоятельствах и безоговорочно, безупречно красив. Когда он любит и чувствует, что любим, нет пределов его возможностям. Но на недобрый взгляд, шорох, шелест сердце его моментально отзывается болью.

– Как же ты выживаешь, Саша, с твоей сумасшедшей чуткостью?

– Когда сложно, в себя ухожу.

– Часто?

– Бывает. Я не хочу сказать, что я замкнутый человек. Дом у нас всегда полон гостей. Но внутри звучит что-то другое, всё время звучит. Ты выбираешь, что слушать, потом уже не выбираешь… Вот по ночам потрясающе слышно. Закрываешься абсолютно, никаких посторонних звуков, и каждый оттеночек различим, любой отголосочек. Второй план раскрывается, третий, и глубже, и глубже. Так добираешься Бог знает куда и оттуда – обратно, в этот мир. Где можно немножечко рассказать о том, что увидел, позвать, повести за собой.

– Вести за собой – это важно?

– Конечно, иначе ты не исполнитель.

– А в жизни?

– Всё то же самое. Бывает, отрезок пути могу пройти рядом с кем-нибудь, потом уйду в сторону. Тактично, тихонечко, но уйду. С детства терпеть не мог, когда кто-то пытался потянуть меня за рукав.

– А в оркестре?

– Это другой жанр, другой пласт жизни. Там все подчинены дирижёру, и это надо понять. Я привык, всю жизнь – в оркестре.

– Ты не сразу по окончании консерватории, кажется, попал в Москву?

– Ох, это жуткий период был. К нему-то я и боялся возвращаться долгие годы. Пригласили в аспирантуру в Ленинград и одновременно в Киев. Выбрал Киев – там сняли место со струнной кафедры. А меня – в армию. Потом – скитания, никуда не попасть. То есть берут, но с пропиской. Я в Подмосковье снимал комнатёнку у незнакомой бабушки она потом умерла у меня на руках. Кошмар. Дошёл до отчаяния. Попал в Тульскую филармонию. И этот поезд, который вёз меня ежедневно из Подмосковья в Тулу, этот уничтожающий, мерный, предопределяющий жизнь стук колёс… Жена меня вытащила, силой вытащила из ада, спасла от несчастья.

– Что это – счастье?

– Воля. Это когда можно играть то, что хочется, и так, как хочется, и делать то, что никто кроме тебя не делает… Но понимаешь с годами, что это не жизнь, а жизнь – это совсем другое, и понимание это называется «зрелость».

– Ты чувствуешь себя зрелым, Саша?

– Настолько, что могу себе позволить глупость, – то, что приличные люди сочтут за легкомыслие. Впрочем, как это всё назвать и кто что скажет, неважно, пока ты что-то можешь и понимаешь, что можешь. В пятьдесят три ты уже много знаешь, и подводишь баланс, и пробегаешь жизнь заново, уже внутри профессии. Я почему поставил тебе кассетку? Там есть всё, что ты хочешь услышать и что мне крайне трудно облечь в слова. Вот я прожил, что прожил, и рассказал об этом.

– Ты упомянул, что долгое время не решался притронуться к теме…

– Это к тому кусочку, который относится к поезду. Ощущение – страшнее смерти, честное слово. Но стойкое – не растворить, не разбавить. Казалось, только оформить надо. Подбирался, ну, думал, всё, вот сейчас. И отступал, отползал.

– Почему?

– Боялся. Эта долбёжка чудовищная, стыки колёс, ритм, грозящий безумием. И вот он пошёл, этот поезд, пошёл, набирая скорость. И если ты внутри – невыносимо. Ты же не хочешь – по колее, ты же не хочешь – с заданной скоростью! Ты бьёшься, кричишь, пытаясь пробить брешь в неотвратимости, ты понимаешь, что должен выскочить, и не можешь. Вопль живой перекрывается тупым, мерным, железным стуком. И это конец, даже если ты молод, потому что он сделан так, этот поезд, чтобы двигаться только по рельсам, а рельсы приделаны к шпалам, а те лежат на земле. И никогда он не сможет взлететь, этот поезд, в котором ты заточен!

– Похоже, ты выскочил, Саша.

– Вне всяких сомнений. Иначе бы не написал. А сейчас понимаю: неважно, что там дало толчок…

Неважно, неважно, очарованием или ужасом разбужено воображение. Всё равно, решительно всё равно, что дало нежный или, напротив, чудовищно грубый толчок, если благодаря ему тронулась, набрала свою скорость душа, обречённая никогда больше не прекращать полёта.

Скрипач, композитор Александр Поволоцкий.

Родился в 1947 г.

В 1970 г. закончил Одесскую консерваторию.

1975–1985 гг. – артист оркестра и ансамбля скрипачей Большого театра СССР.

1985–1990 гг. – артист Госоркестра СССР под управлением Е. Светланова.

С 1991 г. – артист Израильского симфонического оркестра под управлением Зубина Меты.

Источник: журнал-газета «МИГnews», № 3, 2000 (материал Юдит Аграчевой)

Более поздние интервью с А. Поволоцким – здесь и здесь. А здесь – его игра на скрипке.

Опубликовано 07.09.2017  21:49