Tag Archives: КГБ и художники

О. Рабин. КГБ выступает в открытую

Оскар Рабин. “КГБ выступает в открытую”

Оскар Яковлевич Рабин (1928-2018) — российский и французский художник, один из основателей неофициальной художественной группы «Лианозово». Организатор всемирно известной «Бульдозерной выставки» (1974). Кавалер ордена Российской академии художеств «За служение искусству» (2013). Ниже размещен фрагмент из книги воспоминаний Оскара Рабина “Три жизни” (1986).

Обычно КГБ предпочитает работать втихую. Что же касается меня, то они трижды открыто показали, с кем я имею дело. Может, не считали нужным особенно скрываться, а, может, просто для того, чтобы не забывался и помнил, кто занимается мною. А я и без того знал. Первые мои столкновения с КГБ начались еще тогда, когда нас с Валей стали приглашать на приемы в иностранные посольства. Бывший в то время послом США в СССР господин Томпсон любил приглашать неофициальных художников. Не имея возможности давить на столь значительную фигуру, КГБ стал давить на нас. Однажды, когда я собирался на очередной прием и уже выходил из дому, вдруг раздался телефонный звонок. Мужской голос объявил, что со мной разговаривает некий чин из КГБ. Мол, необходимо поговорить и выяснить кое-какие детали. На какой-то миг стало страшно: уж очень непривычно, чтобы вот так запросто человек сам говорил, что он — гебешник.

— Пожалуйста, — говорю, — спрашивайте, что вам нужно?
— Нет, — отвечает вежливо. — Хотелось бы встретиться с вами лично и поговорить в спокойной обстановке.

Я попробовал поторговаться.
— Но мне кажется, по телефону удобнее всего.
В голосе гебиста появились насмешливые интонации:
— Нет, нет, не беспокойтесь, ничего страшного не происходит. Просто мы не советуем вам ходить на прием к американцам.
— Но почему? — спросил я.
— Вот как раз по этому поводу нам и хотелось с вами побеседовать лично, вот почему я и настаиваю на том, чтобы вы пришли к нам.
— Но как я к вам попаду, ведь у вас по пропускам?
— Ничего, я вас встречу.
— Но ведь я вас не знаю в лицо.
— Не беспокойтесь, зато я вас знаю, — ответил гебист.

Свидание было назначено на завтра, на 12 часов. Приемная КГБ находилась на Кузнецком Мосту как раз напротив магазина ’’Детский мир”. На вывеске — скромная надпись — ’’Комитет государственной безопасности. Московское отделение”. Назавтра около двенадцати я шел по Кузнецкому по противоположной стороне улицы, поглядывая на двери приемной КГБ. За стеклянной дверью стоял мужчина, который, увидев меня, сделал знак рукой, чтобы я перешел улицу. Вид у него был самый обычный, лицо довольно заурядное, седоватые волосы аккуратно подстрижены, немолодой уже, лет за пятьдесят. Мужчина кивнул постовому: ’’Этот со мной”, и провел меня в кабинет на первом этаже, где находились массивный стол, стулья и три кресла.
— Присаживайтесь, — пригласил он и усадил в кресло так, чтобы свет падал мне в лицо. Сам же сел спиной к окну. — Закуривайте. — Он вытянул сигареты и предложил мне. Я отказался и закурил свою. Гебист чрезвычайно любезно пододвинул пепельницу. — В принципе лично к вам у нас нет никаких претензий, Оскар Яковлевич, — начал он. — Вы хороший художник, и вполне понятно, что к вам ездит много народу, в том числе иностранные дипломаты, журналисты и работники посольств. Только имейте в виду, что все эти люди очень разные. Одни — дельные и толковые, честно делают свое дело, никуда не лезут и не своими делами не занимаются. Зато другие, а их очень много, наоборот, ведут себя иначе. — Гебист сделал паузу и внимательно посмотрел мне в глаза. – Другие ведут себя недостойно, откровенно недружественно по отношению к нашей стране, многие из них выполняют шпионские задания иностранных разведок, и вот с такими мы ведем постоянную борьбу. Что вы можете мне возразить? — Он выжидательно смотрел на меня.

Я ответил, что, в принципе, вполне допускаю существование шпионов, однако лично не знаю ни одного…
— Можете ли вы назвать фамилии иностранцев, которые к вам приходят? — вдруг спросил он меня.
Я ответил:
— Для чего вы об этом у меня спрашиваете? Ведь вы ведете за моим домом постоянную слежку, а за иностранцами и тем более, и отлично знаете, кто ко мне приезжает. Народу бывает действительно очень много, и я не в состоянии запомнить имена всех, кто у меня бывает, к тому же они непривычны для уха русского человека. Но дело даже не в этом. Предположим, я знаю фамилии нескольких иностранцев, с которыми давно знаком. Ну и что? Неужели вы думаете, что я их вам назову? Да я бы себя после этого чувствовал последней скотиной!.. Ну и вам, я считаю, не совсем достойно делать мне подобные предложения… Гебешник молча глядел на меня. Он вовсе не казался рассерженным.
— Да, — наконец произнес он, — вы правы. Мы, действительно, знаем всех, кто у вас бывает, знаем и то, что сами вы никаким шпионажем не занимаетесь. — Он усмехнулся, — иначе у нас с вами разговор был бы другой. Нет, вы просто продаете картины… И это понятно — вы художник и должны на что-то жить. Конечно, — он вздохнул, — было бы гораздо лучше, если бы вы стали членом Союза художников… К сожалению, это от нас не зависит.

Я удивленно на него поглядел.
– Да-да, — продолжал он, — это, действительно, от нас не зависит. Прерогатива, так сказать, органов, занимающихся вопросами культуры. – Гебешник удобнее уселся в кресле и внимательно на меня посмотрел:
– Кстати, когда идет речь о положении некоторых художников в Советском Союзе, о вашем, к примеру, положении, то пытаются создать представление, что у нас в стране не существует свободы творчества, что здесь подавляется творческая активность личности. Что вы сами об этом думаете?
Я пожал плечами:
– А разве неправда, что меня не хотят выставлять?
– Не отрицаю, – сказал он. – Но с вами вообще ситуация особая. Выставками занимается Союз художников. Они там у себя очень ревниво относятся ко всем этим делам. Мы совершенно не можем на них влиять. Было бы очень важно, чтобы вас приняли в Союз, но в данном случае мы совершенно бессильны, это не входит в нашу компетенцию… В целом же создается искаженная картина, будто у нас не существует свободы творчества. Высказывания таких художников, как вы, используют иностранные журналисты и пишут статьи, ничего общего не имеющие с советской действительностью. Не хочу сказать, что так поступают все иностранные журналисты. Нет, некоторые из них умеют смотреть объективно и отражают реальное положение вещей. Нас же, как вы понимаете, тревожат другие, которые могут использовать ваши рассуждения с определенной враждебно-идеологической целью.

Я молчал. Ход его рассуждений был мне ясен, возражать я не собирался, потому что знал, что все равно бесполезно, лишь с огромным облегчением почувствовал, что на этот раз бояться, кажется, особенно нечего. Гебешник продолжал:
– Мы следим за поведением дипломатов и других иностранцев в Москве и замечаем, что они все чаще и чаще и совершенно бесцеремонно начинают приглашать к себе советских граждан… некоторых художников, писателей… Но ведь на приемах присутствуют члены правительства! А что, если вдруг случится что-то непредвиденное. Вы же знаете, что многие ваши приятели… э-э, мягко выражаясь, привержены к крепким напиткам. — Гебешник панибратски мне подмигнул: — Вообразите картинку — наклюкается один такой ’’герой” и начнет орать и материться при всем честном народе. А? Ведь это же совершенно недопустимо! Наши органы даже и в этом, казалось бы, очень обыденном факте, должны проявлять крайнюю бдительность. Вот мне и приходится еще раз повторить: ” Не ходите на этот прием!”

Я возмутился:
– Да почему вы так думаете обо мне?! Я – человек непьющий (в то время я, и правда, не пил), а художники, о которых вы говорите, у дипломатов никогда не напиваются. Вы, которые отлично обо всем осведомлены, прекрасно знаете, что я ничего дурного не делаю. Почему же мне сегодня не ехать?
Гебист недовольно нахмурился:
— Ну, что ж, если вам это уж так дозарезу нужно, то поезжайте, конечно… Но к чему такое упрямство?
Я сказал:
— Ничего не понимаю! В принципе вы все-таки разрешаете мне ехать или нет? Я совершенно не понимаю, что происходит!
— Да ничего особенного не происходит, — замялся гебешник. — Просто именно сегодня мы просим, чтобы вы не ехали…
— Но почему?!
— Есть причины… Не могу, к сожалению, ввести вас в курс дела. Впрочем, поступайте, как знаете… Но имейте в виду, что перед каждой поездкой к иностранцам вы должны нас об этом оповещать.
Я покачал головой:
— Ну нет. Этого я делать не буду! Для меня это совершенно неприемлемо.
Во взгляде гебиста мелькнуло что-то жесткое:
— Так… Тогда прошу на этот прием не ехать. Не просто прошу, а настаиваю!

”Да ну их всех к черту! — подумал я. — И чего он, на самом деле так мне дался, этот прием? Ничего там особенного не будет, все, как всегда. Валя эти приемы не любит, сегодня как раз она не хотела ехать. Ну, а мне на кой шут портить себе кровь? Останусь дома!”
— Хорошо, — согласился я. — Если вы так настаиваете, не поеду. Тот удовлетворенно кивнул и посмотрел на часы. Я понял, что разговор подходит к концу, и приготовился слушать обычные гебистские просьбы о ’’неразглашении” содержания беседы. Однако к моему удивлению собеседник, поднимаясь с кресла, сказал:
— Ну, кажется, все. Кстати, можете рассказать вашим друзьям-художникам, что вас вызывали в КГБ специально по поводу приглашений на приемы к иностранцам… Вообще-то имена всех, кого приглашают, нам известны, но вызывать всех сюда не имеет смысла. Вы уж всех предупредите, пожалуйста.

Когда я вышел на улицу, то первым побуждением было побежать к телефонной будке и немедленно обзвонить своих, чтобы обо всем рассказать. Однако, поразмыслив, я понял, что торопиться со звонками не следует. Просто, оповестив по возможности большее количество народа, я сослужу гебешникам хорошую службу. Поработаю на них, так сказать! Нет, гебист, безусловно, совершил психологическую ошибку, когда об этом попросил. Промолчи он, и уж 8-10 художникам я бы позвонил. Уже после приема, на который я не пошел, я признался друзьям, что не устоял перед гебешником, считая, что игра не стоит свеч. А когда все хорошенько обдумал, то решил ходить буквально на все приемы, куда бы меня ни приглашали. Хватит культивировать в себе этот отвратительный страх перед ’’всемогущим” КГБ! И ведь если начнешь их слушаться, то требованиям ни конца, ни края не будет.

Второй раз мне довелось встретиться с КГБ в сентябре 1974 года. После того, как едва выйдя из отделения милиции после бульдозерной выставки, я предложил через две недели устроить повторную выставку на открытом воздухе, притом на том же самом месте, и мы послали советскому правительству письмо, уведомляя его о своем предложении, к Саше Глезеру явились товарищи из КГБ, те самые, что четыре года назад пытались его завербовать, и даже не упрекнув Глезера за организацию пресс-конференции для иностранных журналистов после бульдозерной выставки, попросили Сашу устроить одному из представителей их ведомства встречу со мной. Я согласился при условии, что беседа не будет секретом для моих друзей-художников. Гебист, как оказалось, интересовался лишь одним: собираемся ли мы во время предполагаемой выставки делать что-либо, что можно расценить как антисоветчину. Могу ли я гарантировать, что этого не случится?

Я пожал плечами:
– Наша единственная цель — показывать картины. Антисоветчина нам ни к чему. Однако гарантировать что бы то ни было не могу. Как я могу отвечать за каждого? Может, кто-нибудь и выступит…
В ходе переговоров с министерством культуры нас уже предупредили, что мы не можем выставлять картины антисоветского или порнографического характера, и мы ответили, что дело должно решаться принципиально по-другому: если художник нарушит в чем-нибудь закон, то власти могут его судить, но в любом случае мы отказываемся от давления на художников и от какой бы то ни было цензуры их произведений. Собственно, то же самое я сказал чиновнику из ГБ, и того мой ответ, кажется, удовлетворил. Во всяком случае, с тех пор мы его больше не видели и дальше вели все переговоры с Управлением культуры Москвы.

В 1977 году я вновь оказался лицом к лицу с КГБ. Не помню точно, в каком месяце я совместно с моими друзьями — замечательным литературоведом Леонидом Ефимовичем Пинским, художником Иосифом Киблицким и мимом Борисом Амарантовым — организовал культурную группу, которую иностранные журналисты почему-то стали рассматривать как часть московской Хельсинкской группы. Так или иначе, едва мы успели объявить о создании группы, едва успели составить декларацию, касающуюся культурного обмена между СССР и Западом, едва начали, еще ничего-то и не успев сделать, обсуждать, какие у нас есть возможности, как через 48 часов после создания группы, в 8.30 утра в дверь позвонили. Валя открыла. На пороге стояли два человека в штатском, один из которых заявил, что они хотят со мной поговорить. А когда я к ним вышел, гебисты очень вежливо попросили, чтобы я отправился с ними для беседы в местное отделение Лубянки. ”О чем?” — спросил я. Но, как водится, на вопрос они не ответили, а только сказали, что, дескать, там все скажут. Хотя я и не думал, что меня арестуют, но, на всякий случай, набил карманы пачками сигарет.

Гебисты подвезли меня к огромному серому зданию в нашем же квартале, одна из дверей полуоткрылась, вышел дежурный, проверил пропуска моих сопровождающих, и мы вошли в длинный коридор. Мои провожатые явно не имели отношения к местному отделению КГБ , так как не знали расположения комнат. Они были с Лубянки. Я остался в коридоре под охраной молодого гебиста, другой куда-то исчез. От нечего делать я принялся рассматривать развешанные на стенах стенды и плакаты. Все, как везде, как в любом советском учреждении, только на гебистскую тему. Минут через пятнадцать меня провели в большую комнату, из-за массивного стола поднялся старший из сопровождавших, и медленно, с расстановкой произнес:
— Сейчас я ознакомлю вас с указом Верховного Совета СССР, разрешающим КГБ обращаться с предостережением к советским гражданам, занимающимся противозаконной деятельностью, — и информировать их о последствиях. Вы организовали культурную группу и, хотя еще ничего не успели предпринять, органы считают необходимым предупредить вас о следующем: ’’Любой составленный группой документ, будь то декларация, обращение или предложение, – будут рассматриваться как уголовное преступление” . Если по делу вашей группы начнут вести следствие, то наше предупреждение явится отягчающим вину обстоятельством.
— Почему же вы сразу решили, что образование культурной группы обязательно будет носить уголовный характер? — спросил я.
— А вы, что ж, хотите, чтобы мы поверили, что она будет действовать в соответствии с социалистической законностью? — усмехнулся начальник.
— Да ведь речь идет о культуре! – возмутился я, – при чем тут уголовщина?
— Мы вас вызвали не для того, чтобы заниматься обсуждениями, а чтобы вы приняли к сведению инструкцию, которую я вам изложил. По этому поводу нами уже составлен протокол, который вы должны подписать.
— Я ничего не подписываю, кроме своих картин.

Начальник пренебрежительно передернул плечами:
— Как хотите. Обойдемся без вашей подписи. Однако — советую вам хорошенько подумать. Дело-то ведь очень серьезное!
Он укоризненно покачал головой:
— Очень некрасиво все получается. Вчера, например, радиостанция ’’Свобода” уже упомянула в одной из своих передач о создании вашей культурной группы. ’’Голос Америки” и Би-Би-Си, правда, почему-то игнорировали столь важную политическую акцию. — Он иронически усмехнулся: — Ну, что ж, на сей раз вы свободны. Однако имейте в виду, что за подобные антисоветские штучки вас не похвалят.

Опубликовано 10.12.2018  22:14