«Творческая бригада» нашего сайта встретилaсь с Шимоном Грингаузом и его женой в их уютной квартире, на улочке Билу в самом центре Петах-Тиквы. Это было в конце июня; прошёл уже месяц, но я до сих пор не могу вполне придти в себя от рассказанного собеседником. Об ужасах оккупации он говорил довольно спокойным тоном, о том, как много раз едва спасался от гибели – тоже.

Вот эта улица, вот этот дом…

Поразительно всё же, какие зигзаги выписывает жизнь. Мальчик, выбравшийся из-под трупов, чуть не умерший от холода, а затем от гангрены, так много вложил в свое образование и так прочно встал на ноги, что через 18 лет после переезда в Израиль был назначен директором одной из ведущих школ страны. Эхуд Барак, Биньямин Нетаньягу, Реувен Ривлин считали (и, я уверен, считают) почетным быть рядом с ним. И как здорово, что рядом с Шимоном оказалась верная спутница жизни, акушерка Ализа (Лиза), уроженка Литвы.

  

Они давно отпраздновали «золотую свадьбу». У них трое детей – сыновья Таль и Нир, дочь Нурит – и семеро внуков, все, судя по рассказам и фотографиям, прекрасно устроены. Ещё один сын, Гиль, умер в молодом возрасте, в память о нём супруги Грингаузы учредили фонд и награждают достойных людей. Школа «Амаль» тоже успешна, хотя за 20 лет директорства Шимона бывало всякое (родители трижды подавали на него в суд из-за несчастных случаев с учениками, но всё оканчивалось благополучно, иначе вряд ли бывший директор получил бы в 2017 г. награду-статуэтку от президента Израиля).

На рубеже веков о Шимоне Грингаузе подготовлен ивритский документальный фильм «Сёма, визит в Беларусь»; его делали как в Петах-Тикве, так и в Красном Молодечненского района, в тех местах на Вилейщине, где воевал партизанский отряд героя. По окончании съёмок отснятый материал пришлось показать белорусским властям – претензий вроде не было. Книга о Шимоне называется «Учитель на всю жизнь», она вышла в Израиле восемь лет назад небольшим тиражом, переиздавалась в 2012 г. Из неё взяты некоторые снимки для нашего материала.

 

В середине-конце 1940-х годов Шимон учился в белорусской школе, где русский изучался лишь как предмет. Израильский педагог до сих пор читает по-белорусски, кое-что помнит из творчества Якуба Коласа и Янки Купалы, вставляет в речь слова вроде «каваль» и «падлога». В отличие от многих ватиков (давно приехавших в Израиль), он говорит по-русски почти без акцента. Лишь изредка я или редактор belisrael.info подсказывали, как перевести на русский то или иное ивритское слово.

Здесь я умолкаю и даю слово уроженцу Красного с его КРАСНОречивой биографией.

В. Рубинчик

* * *

Меня зовут Шимон, при рождении записали как Шмарьягу, но в России, Беларуси меня называли Семён. Отец – Иекутиэль, российский вариант этого имени – Кушель, и меня называли Семён Кушелевич.

Родился я в 1930 году (хотя в свидетельстве о рождении записан 1932-й) в местечке Красное, тогда это была Польша. В местечке очень много было евреев, и среди них были очень богатые. Они владели магазинами, всякими предприятиями и заводами, которые обслуживали десятки тысяч людей. Мы были не самые богатые, не самая верхушка, но тоже в материальном смысле жили неплохо.

Наш дом находился в центре местечка, при нём имелось много земли, построек, разные усадьбы. Был большой погреб, куда зимой привозили метровые куски льда, и там, как в холодильнике, продукты хранились целый год. У отца, бывшего офицера польской армии, был большой магазин напитков, но так как в стране был антисемитизм, официально не давали ему заниматься бизнесом, и магазин был записан на польского офицера, его друга. Кроме того, отец покупал много гектаров леса, что стоял в болотах, и зимой по заказу отца рубили эти деревья, затем эшелонами перевозили в Западную Европу.

Отец был умеренно религиозный. У него были люди, которые привозили с болот и рек множество раков, и я до сих пор помню, как нужно их держать, чтобы они не укусили. Раков складывали в коробки с мохом – и перевозили тысячами, десятками тысяч в Западную Европу (обычно в Германию, Францию). Были раки обыкновенные – коричневые – а были синие, которые считались «аристократией» среди раков.

  

Родители Шимона Грингауза

Маму мою звали Роза. У меня были старшие брат и сестра, их звали Мендл и Геня. Они входили в еврейские молодежные организации. Некоторые активисты собирались в Палестину. Я помню, что отец всегда смеялся и говорил им: «Куда вы хотите ехать, на эти болота, пески. Здесь у нас в Польше хорошая жизнь».

Родственники матери

В нашем доме соблюдался кашрут, на каждую вещь у нас в доме читалась какая-нибудь молитва. «Ата бахартану миколь гаамим, Шма Исраэль, Адонай Элогейну, Адонай Эхад». И чувствовали мы себя уверенно, жизнь была хорошая. У нас работали нянька, повариха, много людей. Но в середине 1930-х годов (35-й или 36-й) премьер-министром Польши вместо Пилсудского стал Рыдз-Смиглы, человек, склонный к антисемитским взглядам. Уже чувствовалось влияние Германии, где Гитлер пришел к власти. И в Польше начали бросать камни в окна еврейских магазинов, выставлять лозунги «Не покупайте у евреев». Государство перестало заказывать у евреев, жизнь совершенно изменилась, стала много хуже. Я помню самое главное, из-за чего волновался отец: мои брат и сестра должны были начать учебу в университете, а туда почти перестали принимать евреев. К ним на экзаменах придирались, задавали более тяжелые, «наглые» вопросы. А кого все-таки принимали в университет, те должны были сидеть за особыми перегородками.

И вот 1939 год, пакт Риббентропа и Молотова, Советский Союз и Германия разделили Польшу. К нам пришел Советский Союз, и большинство людей приняли его очень хорошо. Правда, крупные предприятия все были конфискованы в пользу государства, но мой отец получил какую-то должность… Для молодежи открылось много перспектив в Советском Союзе. И я помню, что мой брат был в авиационном кружке, сделал какой-то проект крыла самолета, и послал его в институт Баумана в Москве. Там это очень хорошо восприняли, пригласили его учиться. Но он не успел, 22 июня 1941 года напала Германия.

Еще я помню, что брат мой был «левый», а сестра – «правая», принадлежала к Бейтару. Бейтаровцы ходили в черных рубашках с золотыми пуговицами, внешне чем-то напоминая гестаповцев. И вот мой брат, хотя и любил сестру, ночью вставал и срезал эти пуговицы. Утром отец должен был их мирить.

 

Брат Мендл и сестра Геня

Летом 1941 года десятки тысяч, а может и сотни тысяч русских солдат попали в плен. Красная Армия потеряла всякую координацию, и через пару дней германская армия овладела нашим местечком. Об этом грустно говорить, но я видел, что самые богатые евреи надели галстуки, особые праздничные одежды и почтительно встречали германскую армию. Они помнили Германию Первой мировой войны, когда фронт проходил недалеко от нас. Помнили, что немцы – люди культурные, у них договор – это договор, и евреи с ними торговали. В то время евреи продавали товары и русской армии, и немецкой, и некоторые очень разбогатели на этом.

Но в 1941 году через пару дней всё изменилось. Появились указы, распоряжения – «это нельзя», «то нельзя», и одно наказание за все нарушения – смерть. Нельзя было евреям ходить по тротуарам, только в группах, потому что евреев нацисты не считали за людей, мы для них были как животные, которые приносят только болезни и заразу.

В Красном был военный городок, еще от польской армии, и немцы сделали там большую базу, откуда выдавали оружие и обмундирование на фронт с Россией. Им нужны были рабочие руки, поэтому они взяли нас на работу. Мне было 11 лет, но взяли и меня. Каждый из нас получил бумажку, удостоверение «для жизни». Считалось, что, раз мы работаем, то нужны немцам, и они нас оставят в живых. И мы утром большой группой по шоссе ходили на работу под конвоем немецких полицейских, они нас били. И у нас был такой кузнец – большой, сильный человек, и все его боялись. Он не понимал, как это ему не разрешают идти, где он хочет, и упорно шел по тротуару. Сначала немцы тоже боялись его, но через пару дней они остановили нас, остановили его – где-то 10 полицаев, в том числе и местные… И начали стрелять в него – в ноги, в тело – пока не убили. Это была первая жертва в нашем местечке.

Вообще, жизнь евреев повисла на волоске. Расстрелы, убийства стали ежедневным событием. Я помню, что евреи утром шли молиться в талитах, и немцы их останавливали. Ставили на колени и говорили: «Молитесь Богу и просите прощение за те преступления, что вы сделали против немецкого народа». Один немец, в белых перчатках, вынул наган и убил еврея. Но кровь убитого забрызгала убийце сапоги, так он очень рассердился и покончил со всеми, всех расстрелял.

Нам рассказывали, что было здание полиции, а в нем большой зал. На стене полицейские всякий раз, когда убивали еврея, писали «V». Вскоре на стене уже не осталось места, где поставить этот знак. И они устраивали попойки – пили водку, курили полученные сигары, ели колбасу. Рассказывали нам, что там был один полицейский офицер, он утром вставал и входил в этот зал, говоря: «Я голодный, я сегодня еще не убил жида».

Через какое-то время вывели нас всех на площадь и разделили на две группы. Так немцы по-своему решили проблему, кто «левый», а кто «правый». В одну группу попали более здоровые мужчины и женщины, а в другую – больные, дети, которые выглядели не совсем здоровыми, старики… Я тоже с моей бабушкой Алтэ попал в эту группу. Бабушка поняла, что надвигается что-то плохое, и толкнула меня в другую группу, молодых и здоровых. Я больше не видел бабушку, не видел своих друзей… Нам рассказали потом, что их всех отвели в лес, и там была большая яма, длинный ров. Их даже не расстреливали, засыпали песком. Земля дышала много часов, пока все не умерли. Это было примерно в августе – сентябре 1941 года.

Началась осень, и нас отвели в гетто – конвоиры были с собаками, с оружием в руках, били евреев. Нас поселили в одном районе около речки, где 20-30 домов. В каждом из домов был «зал», так его разделили на четыре части, и в каждой части жила семья. Без туалетов, воды… Начались болезни, прежде всего тиф. Температура у больных доходила до 42-43 градусов, половина умирала. Прямо на улочках гетто лежало много жертв. Были группы евреев, которые собирали их и отвозили на кладбище. Нам нельзя было попросить привезти лекарства. Если бы немцы узнали, то они бы сразу уничтожили гетто.

Гетто было огорожено, но иногда можно было выйти. Если еврея ловили без нашивки, то его ждала смерть. Не помню точно, что мы носили, полоску или звезду (кажется, все-таки звезду), но каждый еврей должен был ходить с нашивкой.

Выбрали юденрат, и во главе его был человек довольно толковый. Каждую неделю должны были сдавать контрибуцию – собирали ценные вещи и сдавали немцам за «преступления», которые еврейский народ сделал против германского народа. И в одну неделю глава юденрата не успел собрать контрибуцию. Немцы – офицеры, в белых перчатках, с револьверами в руках – ворвались в гетто, согнали нас и требовали от него, чтобы он дал список 10 людей на расстрел. И он отказался дать им этот список. Его поставили на колени, и офицер в белых перчатках выстрелил сзади… Главу юденрата звали Шабтай Арлюк, он был часовым мастером.

Была в гетто и еврейская полиция, сначала в нее входили более-менее порядочные люди. Но, когда расстреляли Арлюка, то указали на 10 человек – и их тоже расстреляли. Всех в затылок, сзади… Тоже в белых перчатках, из револьверов. И ушли. И мы тоже ушли. Группа евреев, которые провожали погибших, взяли их на кладбище и похоронили. Через какое-то время в одном сарае, когда-то принадлежавшем евреям (не в гетто), где стояли немецкие лошади, одна лошадь упала в яму и сломала ноги. Немцы обвинили евреев, что это произошло из-за них, опять ворвались в гетто, собрали людей, и мой отец там был, и дядя. Немцы указали на 10 человек, чтобы те сделали по 10 шагов вперед, и опять расстреляли всех. Это было зимой, в феврале 1942 года, на морозе минус 30. Отец мой, когда упал, то потянул меня, и я тоже упал. Он лежал сверху, его кровь текла на меня. Мне показалось, что я уже убит; я только подумал, где я – в раю или в аду – и потерял сознание.

Когда немцы ушли, то группа евреев из похоронной команды положила тела на санки и повезла нас на кладбище. Наверное, я очухался и подвинул ногу. Тот еврей, который вез санки, обратил на это внимание и снял меня. Так я опять остался жив, иначе бы меня похоронили.

Я вернулся в гетто. Жил тогда с матерью, братом и сестрой. Не было продуктов. Мать взяла меня, мы вышли из гетто, хотя это было смертельно опасно. Мы пошли к нашей соседке, которую помнили, попросить еды. Она дала, но в это время вошел в двор немецкий офицер. Он увидел нас, поставил к стенке, вынул револьвер – я до сегодняшнего дня вижу этот револьвер, как он направлен к моему лбу – и хотел расстрелять. А эта женщина побежала домой, принесла ему много колбасы, водки. Упала на колени, стала целовать его сапоги, говорила, что просит его, чтобы он нас отпустил – она не хочет, чтобы на ее стене и на дворе была еврейская кровь. И он нас побил – очень крепко – и приказал вернуться в гетто. Так мы опять остались живы.

(записал В. Р.; продолжение следует)

Опубликовано 27.07.2017  22:08

***

Из комментов в фейсбуке: