Tag Archives: Яков Бронштейн

Л. Лыч. Еврейская интеллигенция и межвоенная белорусизация

От ред. Ушёл из жизни белорусский историк Леонид Михайлович Лыч (1929–2021), долгое время работавший в профильном институте Академии наук. В наследии профессора немало статей о белорусских евреях, особое внимание он уделял межвоенному периоду. О том, что историка интересовала еврейская тема, говорит и название его небольшой книги 2012 г. «Яўрэйская культура Беларусі – яе агульны духоўны набытак».

Не всё в текстах Л. Лыча было бесспорно, что видно и в предлагаемой ниже статье… Тем не менее он оставил заметный след в белорусской иудаике. Светлая память.

Л. Лыч у выставки своих произведений, подготовленной к его 85-летию. Фото Э. Двинской

* * *

В июле 1924 г. с переходом к официальной политике белорусизации в государственных и партийных органах республики появилась насущная необходимость определить свои задачи по развитию национальных меньшинств. В принятом 15 июля 1924 г. постановлении Центрального Исполнительного Комитета БССР «О практических мероприятиях по проведению национальной политики» отмечалось: «Языки национальностей, населяющих территорию БССР (белорусский, еврейский, русский, польский), являются равноправными».

В целях лучшего обслуживания еврейского населения государственными, административно-хозяйственными и иными органами этим постановлением предусматривалось, что в ряде случаев для работы в таких органах обязательным требованием является владение еврейским языком. Определение таких должностей возлагалось на окружные исполкомы. Предусматривались и конкретные сроки изучения еврейского языка служащими. Относительно народного образования в постановлении говорилось: «Изучение и преподавание во всех заведениях социального воспитания и профтехнического образования, а равно и обслуживание всех остальных культурно-просветительных потребностей населения должно вестись на их родном языке» («Собрание узаконений и распоряжений рабоче-крестьянского правительства Белорусской Советской Социалистической Республики. Мн., 1924. С. 5). Предусматривались меры по созданию на педфакультете Белорусского государственного университета специального сектора по подготовке работников для еврейских культпросветучреждений, по обеспечению еврейских хат-читален, народных домов, клубов и библиотек литературой на национальном языке.

Имея благоприятные перспективы для собственного национального развития, еврейская интеллигенция не жалела сил и энергии для их осуществления. Уже в 1924/25 учебном году в БССР было 87 еврейских школ (против 45 русских и 94 польских). Убедительным доказательством серьёзного подхода евреев к воспитанию и обучению молодого поколения могут служить следующие статистические данные: из 81 детского дома и детгородка белорусскоязычных было 32, еврейскоязычных – 28, русскоязычных – 22, польскоязычных – 5; соответственно из 40 детских садов – 11 белорусскоязычных, 21 еврейскоязычный, 6 русскоязычных, 2 польскоязычных. На то время ещё не было ни одной белорусской профессионально-технической школы, а еврейскоязычных функционировало четыре. Из общего числа учащихся таких школ белорусов было 45%, евреев – 41%, русских – 8%, поляков – 6% («Полымя». 1925. № 4. С. 119, 129, 131, 133). Первые шаги удалось сделать и для развития еврейской среднеспециальной и высшей школы: работали два педагогических техникума и еврейская секция на педфаке БГУ. Причём многие предметы читались на еврейском языке. У белорусов долгое время не было таких типов национальных учебных заведений. Учебно-воспитательный процесс в среднеспециальной и высшей школе БССР вёлся преимущественно на русском языке.

Было что позаимствовать белорусам у евреев и по части ликвидации неграмотности среди взрослых. Из общей численности школ для взрослых в 1924/25 уч. г. на еврейском языке работало 15%, на польском – 0,2%, на белорусском – 3% (Там же. № 5. С. 189).

Каждый очередной год был отмечен приобретениями и в сфере еврейской культуры. В 1927/28 уч. г. на еврейской секции педфака БГУ обучалось уже более 200 студентов («Материалы к докладу Совета Народных Комиссаров БССР Совету Народных Комиссаров СССР». Мн., 1928. С. 233). Значительно активизировалась еврейская жизнь в деятельности Института белорусской культуры. С целью исследования прошлой и современной жизни евреев при Инбелкульте в 1925 г. создаются три еврейские комиссии и две секции. Среди первых действительных членов ИБК значится в 1925 г. известный учёный-историк Самуил Хаимович Агурский. В январе того же года членом президиума ИБК был избран заведующий еврейского отдела Борис Оршанский.

Еврейская интеллигенция активно сотрудничала с созданной в ноябре 1923 г. литературной организацией писателей БССР «Маладняк». При ней была создана группа еврейских молодых литераторов. После реорганизации в ноябре 1928 г. «Маладняка» в Белорусскую ассоциацию пролетарских писателей и поэтов эта группа вошла в неё в качестве секции и издавала свой литературный альманах.

Свои национальные творческие объединения имели и еврейские архитекторы, скульпторы и художники. Из их числа можно назвать «Группу еврейских художников», в которую входили П. Кац, Ш. Коткис, Г. Резников, А. Шехтер, И. Эйдельман. А вот Абрам Бразер и Юдель Пэн не входили ни в какие профессиональные объединения. Абрама Бразера по-настоящему интересовали и белорусские мотивы: одну из своих литографических работ он посвятил выдающемуся белорусскому первопечатнику и просветителю Франциску Скорине (1926). А ещё раньше, в 1924 г., Заир Азгур создал скульптурный портрет Скорины. Год спустя Янкелем Кругером была завершена работа по написанию живописного портрета Скорины. Этот же еврейский живописец создал портреты Я. Коласа (1923) и Я. Купалы (1925-1927).

Благодаря активизации еврейской национально-культурной жизни, чему, несомненно, поспособствовала белорусизация, удалось несколько обогатить коллекцию еврейского отдела Белорусского государственного музея. Большой интерес к еврейской культурной жизни проявляла белорусская периодическая печать, в том числе и самый популярный в то время ежемесячный литературно-художественный и общественно-политический журнал «Полымя». Например, в № 3 за 1925 г. в разделе «Хроніка жыдоўскай культуры» cообщалось: «Центральное правление союза портных Беларуси с весны перешло полностью как в своём делопроизводстве, так и в выдаче массовых союзных документов на еврейский язык. Одновременно это мероприятие проводится во всех городах Беларуси, где существует отделение союза портных» («Полымя». 1925. № 3. С. 171). Здесь же давались интересные сведения о положении еврейского национального просвещения: «Из всего числа еврейских детей Беларуси свыше 47 проц. учатся на еврейском языке… Существует два еврейских рабочих университета – в Минске и Бобруйске, 4 школы для взрослых, 5 вечерних школ для молодёжи и 90 разных кружков на еврейском языке. Для массовой работы на еврейском языке в городах Беларуси приспособлены 7 клубов и 30 клубов для кустарей. Помимо того, имеется 17 смешанных клубов».

Значительным завоеванием творческой еврейской интеллигенции на заре белорусизации следует считать открытие 21 октября 1926 г. в Минске Государственного еврейского театра БССР, первыми артистами которого стали выпускники еврейского сектора Белорусской драматической студии в Москве. Уже в 1930 г. коллектив этого театра выступил со спектаклем Лопе де Вега «Овечий источник» на 1-й Всесоюзной олимпиаде национальных театров в Москве и получил высокую оценку. В этом театре до конца 20-х годов были поставлены следующие спектакли: «На покаянной цепи» И. Переца, «Праздник в Касриловке» и «Блуждающие звёзды» по Шолом-Алейхему, «Шейлок» и «Венецианский купец» У. Шекспира, «Ботвин» А. Вевьюрки, «Гоп-ля, мы живём!» Э. Толлера и др. К сожалению, в репертуаре отсутствовали пьесы белорусских авторов. Но надо отметить, что в целом еврейская интеллигенция активно поддерживала политику белорусизации. Многие из представителей научной и творческой еврейской интеллигенции отдавали свой талант и энергию белорусской идее, считали, что на ниве белорусской культуры они могут сделать больше полезного для общего дела. Такой была научная деятельность историка Самуила Хаимовича Агурского, хорошо известного среди интеллигенции Беларуси своими научными работами по истории революционного движения в Беларуси, композитора Самуила Полонского – автора песни «Вечеринка в колхозе» на слова Янки Купалы, пьесы для оркестра народных инструментов «Ярмарка», оперетты «Заречный борок» (поставлена в 1940 г.). Известны многочисленные случаи бурных протестов представителей еврейской интеллигенции БССР на запрет в марте 1927 г. польским правительством популярной и авторитетной в народе Белорусской крестьянско-рабочей громады и т. д.

Увы, белорусизация и равноправное развитие нацменьшинств не соответствовали интересам советской тоталитарной системы. Как только большевики заговорили о белорусском «нацдемократизме», сразу же всплыли на поверхность еврейский и польский «шовинизм». Нарком просвещения А. Платун во время своего выступления 1929 г. в Минске на собрании комсомольского актива заявил: «В связи с обострением классовой борьбы и белорусский, и польский нац. демократизм и шовинизм отражают настроения кулака, настроения враждебного нам класса, выступают против линии партии, против линии советской власти. И они чрезвычайно хорошо между собой уживаются. Не ссорятся между собой еврейские, польские и белорусские шовинисты и нац. демократы, а наоборот, поддерживают друг друга. Это – единый фронт, который выступает против линии партии, против линии советской власти» («Узвышша». 1930. № 2. С. 109).

Созданный фантазией идеологического аппарата большевистской партии миф о наличии в Беларуси единого антисоветского белорусско-еврейско-польского фронта развязал руки работникам репрессивного Объединённого государственного политического управления (ОГПУ) для борьбы против и «националистов», и «шовинистов». В ранг последних очень легко было попасть каждому, кто хоть немного проявил активность в деле национально-культурного возрождения независимо от национальности. В таких условиях совершенно безопасной, спокойной могла представляться жизнь лишь тех, кто отрицал своё и чужое.

Так сложилось, что в 1920-х – начале 1930-х годов в руководящем аппарате репрессивных органов Беларуси работало много евреев. По распоряжению Кремля сюда был откомандирован уроженец Глуска Г. Раппопорт для занятия должности начальника ОГПУ. Считалось, что успешно справиться с опасным для пролетарского государства т. наз. белорусским буржуазным нацдемократизмом не сможет представитель коренной нации. Вполне естественно, что, разворачивая борьбу с белорусскими «нацдемами», Г. Раппопорт в первую очередь попытался опереться на еврейскую интеллигенцию, многие представители которой занимали тогда очень прочные позиции в высоких эшелонах государственной и партийной власти. «Еврейскую карту» Г. Раппопорт разыграл весьма квалифицированно.

Идеологом политики по изобличению белорусского «нацдемократизма» был выбран хорошо известный в то время профессор Белорусского государственного университета Семён Вольфсон, еврей по национальности, уроженец Бобруйска. И надо сказать, учёный-философ очень скоро оправдал доверие большевистской партии. Уже в 1931 г. в Минске вышла его книга «Ідэолёгія і мэтодолёгія нацдэмократызму», являвшаяся первой частью первого тома задуманной идеологическим аппаратом ЦК КП(б)Б капитальной работы «“Наука” на службе нацдемовской контрреволюции». Партия очень высоко оценила написанную С. Вольфсоном книгу, потому совсем не случайно год её выхода из печати совпал с назначением этого учёного на должность директора Института философии АН БССР. Семён Вольфсон не жалел красок, чтобы умышленно обострить ситуацию в республике, развязывая тем самым соответствующим органам руки для борьбы с теми, кто захотел устраивать белорусскую жизнь по национальным меркам.

Во многом изменил своё отношение к белорусизации вышеупомянутый историк Самуил Агурский. Под огонь его острой, но совершенно несправедливой критики попали многие произведения выдающегося белорусского историка, первого президента Белорусской Академии наук Всеволода Игнатовского, особенно его книга «1863 год на Беларусі», вышедшая из печати в 1930 г. С. Агурский не был согласен с высокой оценкой В. Игнатовским руководителя восстания К. Калиновского. В отличие от автора этой книги Агурский считал восстание 1863-1864 гг. реакционным.

ЦК КП(б)Б по достоинству отблагодарил С. Агурского за его активные выступления против белорусских «нацдемов» на ниве исторической науки: в 1934 г. он назначается директором Института истории партии при ЦК КП(б)Б, позже – директором Института истории АН БССР, в 1937 г. был избран членом-корреспондентом АН БССР. Но годом позже Агурский был арестован, а в 1939 г. выслан в Казахстан.

На борьбе с белорусским «нацдемократизмом» собирался сделать себе карьеру молодой этнограф, фольклорист и историк Моисей Гринблат, который вместе со своими белорусскими коллегами Л. Бобровичем, А. Левданским, И. Шпилевским издал в 1931 г. третью часть книги «“Наука” на службе нацдемовской контрреволюции», имевшей название «Этнаграфія. Музейная справа». Не обошёл вниманием «нацдемов» М. Гринблат и в своей статье для «Зборніка програм і інструкцый па краязнаўству» (Мн., 1932, вып. 1). Он со всей категоричностью заявлял, что бывшее руководство кафедры этнографии Белорусской Академии наук и Центрального бюро краеведения являлось «нацдемовским». По мнению М. Гринблата, установка руководителей этих организаций на изучение седой древности «вытекала из капиталистически-реставраторских стремлений национал-демократизма, из звериной ненависти к диктатуре пролетариата» («Зборнік програм і інструкцый па краязнаўству». Мн., 1932. Вып. 1. С. 80). Главнейшую задачу научно-исследовательских и краеведческих учреждений в сфере фольклора он видел в изучении и сборе «всего того, что родилось в эпоху диктатуры пролетариата, всего того, что отражает героическую борьбу пролетариата и бедняцко-середняцкого крестьянства за строительство социализма» (Там же. С. 83).

Такую же линию в отношении белорусских «нацдемов» занимал Виталий Зейдель (лит. псевдоним Виталь Вольский), который в 1929 – 1930 гг. работал директором Витебского художественного техникума, позже директором Белорусского драматического государственного театра в Витебске (БДТ-2), в 1932–1936 гг. возглавлял Институт литературы и искусства АН БССР. В статье В. Вольского «О рецидивах национал-демократизма в творчестве художника Е. Минина» («Мастацтва і рэвалюцыя». 1933. № 1-2) витебский гравёр без всякого основания обвинялся в использовании атрибутов «нацдемовской» символики при создании книжного знака для Витебского краеведческого музея. К числу таких атрибутов автор статьи относил изображение средневекового рыцаря в военном убранстве. Клеветническая публикация В. Вольского имела тяжкие последствия для Е. Минина. Его не спас и отъезд в Москву – там он был арестован в 1937 г. (Уроженец Петербурга В. Ф. Вольский, 1901–1988, был немцем, а не евреем; его отца, действительного статского советника, звали Фридрих Карлович. – belisrael.)

Ещё более эффектно играли «еврейской картой» набившие руку чекисты во время массовых репрессий второй половины 1930-х годов. Зато как только основная цель была достигнута, началась жестокая расправа спецслужб Наркомата внутренних дел БССР и с теми, кто помогал им изобличать «врагов народа».

Во время разгула массовых репрессий огромные жертвы понесла и еврейская интеллигенция. В октябре 1937 г. НКВД совершил преступный акт в отношении талантливого еврейского поэта Изи Харика, уроженца Борисовщины. Всего за год до расправы ему было присвоено звание члена-корреспондента АН БССР.

Много общего с Изи Хариком было в судьбе Якова Бронштейна, хорошо известного в то время еврейского и белорусского литературоведа и критика, члена-корреспондента АН БССР, репрессированного в 1938 г. (Я. Бронштейн, как и Харик, был арестован и погиб в 1937 г. – belisrael).

С каждым годом становилось всё труднее осуществлять планы по национально-культурному развитию еврейского меньшинства. Сокращалась сетка и контингенты еврейских учебных заведений, падали тиражи еврейских книг, газет и журналов. Немало представителей творческой еврейской интеллигенции стали работать в пользу русской культуры, превратились в её носителей. Однако и в сложных условиях 1930-50-х гг. часть еврейской интеллигенции работала на ниве белорусской культуры. К их числу принадлежал и художественный руководитель Ансамбля белорусской народной песни и танца Исаак Любан.

Мой краткий исторический экскурс в 1920–30-е годы убедительно свидетельствует, что национальные меньшинства нормально могут развиваться при условии, что коренной народ чувствует себя хозяином в своей стране, ибо только тогда он в состоянии позаботиться и о других, наладить взаимопонимание и взаимную поддержку между всеми народами.

Леонид Лыч,

ведущий научный сотрудник Института истории АН Беларуси, доктор исторических наук

Перевёл с белорусского В. Р. по изданию: Беларусіка = Albaruthenica: Кн. 4: Яўрэйская культура Беларусі і яе ўзаемадзеянне з беларускай і іншымі культурамі; Вацлаў Ластоўскі – выдатны дзеяч беларускага адраджэння/Рэд. В. Рагойша, Г. Цыхун, З. Шыбека. Мінск: Навука і тэхніка, 1995. С. 95–101.

Опубликовано 18.01.2021 23:13

М. Круцікаў пра фестываль у Мінску

Новая п’еса пра паэта Мойшэ Кульбака паказана ў час беларуска-яўрэйскага фестывалю

Піша Міхаіл Круцікаў («Форвертс», ЗША)

Ад пачатку жніўня 2020 г. Беларусь знаходзіцца ў цэнтры ўвагі сусветных мас-медыя. Кожны дзень тысячы людзей выходзяць на вуліцы Мінска і іншых гарадоў, каб выказаць свой пратэст супраць сфальшаваных выбараў, у якіх нібыта перамог Аляксандр Лукашэнка, дыктатарскага складу кіраўнік.

Аднак апрача гэтых падзей здараюцца іншыя, таксама цікавыя і важныя – такія як беларуска-яўрэйскі фестываль, які прайшоў з 5 па 11 кастрычніка. Мерапрыемства было арганізавана мінскім цэнтрам беларуска-яўрэйскай культурнай спадчыны.

Праграма фестывалю спалучала звычайны і віртуальны фарматы. Удзельнікі маглі выбраць актыўнасці на свой густ: паслухаць падкаст з расповедам клезмера Зісла Сляповіча пра ўзаемаўплыў яўрэйскай і беларускай музыкі; наведаць гістарычныя яўрэйскія мясціны ў Мінску пры дапамозе новага аўдыёгіда; прыгатаваць беларуска-яўрэйскія прысмакі, такія як эсік-флэйш ці бульбяны кугл (інгрэдыенты для якіх можна было замовіць у мінскай інтэрнэт-краме). Да таго ж былі даступныя лекцыя пра беларуска-яўрэйскія імёны і гутарка паміж спецыялістамі ў беларуска-яўрэйскай культуры і гісторыі.

Кульмінацыяй фестывалю сталася пастаноўка новай п’есы «Груганы дыяспары», прысвечанай трагічнаму лёсу яўрэйскага паэта Мойшэ Кульбака. Назву можна перакласці і як «Крумкачы рассеяння».

Афіша, выкананая Уладзімірам Цэслерам

П’есу, пастаўленую на рускай мове, напісала маладая віцебская драматургіня Вольга Прусак (на фота), якая раней ужо заваявала шэраг важкіх прызоў за п’есы і фільмы. Пра сваю цікавасць да Кульбака Вольга піша: «Кульбак для мяне стаў адкрыццём, паваротным і знакавым, перш за ўсё ва ўспрыманні таго месца, дзе я жыву. Раптам зусім па-іншаму бачу Беларусь – апантана закахаўшыся не ў тое, што ёсць, а ў тое, што мы страцілі. Такое балючае каханне – да страчанай будучыні, да спыненай думкі, да зламанага суквецця, да здушанай песні, да традыцыі, якая жывіла беларускую культуру і ад якой мы так жорстка былі адарваныя».

Дзея п’есы адбываецца ў савецкім Менску, куды Кульбак пераехаў з польскай Вільні ў 1928 г. Неўзабаве ён зрабіўся прыкметнай постаццю ў савецкай яўрэйскай культуры. На сцэне мы бачым яго ў рэдакцыі часопіса «Штэрн» з двума яго калегамі: «чырвоным яўрэем» Ізі Харыкам і «зялёным яўрэем» Зэлікам Аксельродам (у гэтых вобразах можна пазнаць гуллівыя намёкі на жывапіс Марка Шагала). Cпачатку іх праца ідзе спорна, але з цягам часу іх настрой робіцца ўсё больш змрочным праз сталінскую тэрарыстычную палітыку. Нечакана надыходзіць горкі фінал. Кульбака і Харыка арыштоўваюць і расстрэльваюць у Менску, у кастрычніку 1937 г. Аксельрод будзе забіты ў 1941-м годзе.

Паралельна дзея разгортваецца ў свеце фантазій і мрояў. Вольга Прусак па-майстэрску спляла вобразы, матывы і фрагменты з твораў Кульбака. Істотнае месца тут займаюць розныя віды птушак, што наводзіць на думкі пра Кульбакава апавяданне «Муня-птушкавод і яго жонка Малкелэ». Гэтаксама як праставаты Муня, якога выжылі з хаты шэльма-жонка і яе хіжы каханчык, наіўны ідэаліст Кульбак спакушаецца на падманлівыя савецкія абяцанкі і потым плаціць жыццём. Выняткам сярод шчасных птушак з’яўляецца чорны груган. Гэты змрочны вобраз адкрывае і закрывае спектакль, будучы сімвалам трагічнага лёсу Кульбака. Чорны і чырвоны – дамінуючыя колеры дэкарацый, і яны кантрастуюць з рознакаляровымі птушкамі. Стыль акцёрскай гульні вагаецца паміж гратэскнай сатырай і экспрэсіянісцкай сімвалічнасцю, ён адсылае да ўяўленняў Кульбака і стылю яго ўласных твораў.

Ажыццявіць гэтую пастаноўку было вельмі няпроста. Праз пандэмію рэжысёр Уладзімір Шчэрбань не здолеў прыехаць у Мінск і кіраваў акцёрамі з Лондана. Акцёры ж у Мінску часам не былі ўпэўнены, што спакойна дабяруцца да сваёй тэатральнай студыі, таму што ў цяперашнія часы міліцыя можа схапіць людзей на вуліцы, збіць і кінуць у турму проста так, без прычыны. Калі гэтая пастаноўка задумлялася, то, напэўна, яе стваральнікі не мелі на ўвазе гістарычных паралеляў паміж эпохай савецкіх палітычных рэпрэсій і цяперашняй Беларуссю, але, калі бачыш гульню акцёраў у кастрычніку 2020 г., няможна адмежавацца ад такога параўнання.

Фота Дар’і Гарбатавай

Падобна, што «Крумкачы рассеяння» – першая тэатральная пастаноўка, якая закранае тэму сталінскага тэрору ў Беларусі. У канцы 1930-х гадоў савецкая ўлада знішчыла цвет беларускай і яўрэйскай культуры. Шэраг яўрэйскіх культурных дзеячаў, такіх як літаратурныя крытыкі Хацкель Дунец і Якаў Бранштэйн, былі апантанымі камуністамі, а іншыя, тыя ж Кульбак і Аксельрод, былі памяркоўнымі «спадарожнікамі»… Зараз маладая беларуская інтэлігенцыя імкнецца аднавіць сваю пабураную і забытую культурную спадчыну, і яўрэйская культура займае ў ёй прыстойнае месца. У наш час мажліва, напрыклад, прачытаць некаторыя творы Кульбака ў новых перакладах Сяргея Шупы.

Трэба спадзявацца, што гэтая важная праца будзе працягнута і новае пакаленне беларускіх чытачоў пазнаёміцца з усёй літвацкай галіной літаратуры на ідышы і іўрыце. Сярод іншых, заслугоўваюць гэтага знаёмства такія пісьменнікі, як Залман Шнэур, Лейб Найдус і Эльханан Воглер.

Пераклаў з ідыша В. Р.

Крыніца

* * *

УВАГА: скора на belisrael.info – поўны тэкст п’есы Вольгі ПРУСАК!

Апублiкавана 24.11.2020 22:24

125 гадоў паэта Элі Савікоўскага

Паэт Эля (Ілья Якаўлевіч) Савікоўскі нарадзіўся 20.01.1893 у мястэчку Палонка Баранавіцкага павета Гродзенскай губерні. Памёр 11.05.1959 у Мінску.

* * *

Гірш Рэлес. Ён быў сярод першых

У пачатку 1920-х гадоў, калі ў Беларусі толькі з’явілася савецкая яўрэйская прэса, сярод яўрэйскіх пісьменнікаў у Мінску вылучаліся Эля Савікоўскі і Мойшэ Юдовін. Эля Савікоўскі ў той час быў адным з найбольш пладавітых паэтаў. У 1923 г. выйшла яго кніга вершаў “Фарместэніш” (“Навыперадкі”). Нягледзячы на тое, што малады паэт выхоўваўся ў рэлігійным духу, шмат гадоў вучыўся ў ешыве, ён прыняў новае жыццё з радасцю і энтузіязмам і асудзіў стары рэлігійны быт.

У 1920 годзе, калі маладая савецкая рэспубліка вяла змаганне з ворагамі, Савікоўскі ў адным з вершаў пісаў:

Свет стаіць – гарматай цэліцца ў мяне,

Хоча ўкласці ніц на брук,

Точыць сваю шаблю-зуб

На мяне.

А я – іду ўперад,

А я – іду ўперад?

Заганяю далеч дзікую ў аброць,

Быццам раскілзанага каня.

Што такое час і чым ёсць плоць,

Калі пеніцца ад націску зямля? (…)

Палі дні зняможаны да ног,

Просіць прабачэння ноч.

Ты замкні сваю крывую крамку, Бог,

Выстаў клунак з ліхам за ламаны грош.

Тоўстымі рукамі неба я буру,

Нанізаў абрыўкі неба на кап’ё.

…Волат змею ў блізкае раннё

Молатам раздушыць галаву.

Вершы Элі Савікоўскага ў той час былі прасякнуты імпэтам і пафасам. У іх адчуваўся ўплыў футурыстаў і сімвалістаў. Яны часта друкаваліся з уласнымі “кампазіцыямі” паэта. Як кажуць знаўцы, у Савікоўскага такі было моцнае музычнае чуццё (у 1930-х Э. Савікоўскі вучыўся ў беларускай кансерваторыі, сябраваў з М. Аладавым, А. Багатыровым. – перакл.). У 1920-х яго вершы часта спяваліся на школьных вечарынах, уключаліся ў праграмы самадзейных калектываў, і нават прафесійныя спевакі мелі іх у сваіх рэпертуарах.

Выявы і факсіміле Э. Савікоўскага – іўрыт, ідыш

Да “вопытнага паэта” тады нясмела завітваў кучаравы хлопец, які падпісваў свае першыя вершы псеўданімам “І. З. Зембін”. Час ад часу разам з Харыкам прыходзіў у рэдакцыю зусім юны бялявы хлапчук, эвакуіраваны з Панявежыса, – Зэлік Аксельрод. Ён прыносіў вершы для газеты “Дэр векер”. Эля Савікоўскі падбадзёрваў пачаткоўцаў:

– Пішыце, хлопцы, з цягам часу будзеце сапраўднымі паэтамі.

Праз пару гадоў вучні пераўзышлі настаўніка. Ля штурвалу маладой ідышнай літаратуры ў Беларусі сталі Ізі Харык, Зэлік Аксельрод, Яша Бранштэйн, Хезкл Дунец. Прыкметнае месца заняла і група пачаткоўцаў з газеты “Юнгер арбэтэр” – Мойшэ Тэйф, Гірш Каменецкі, Хаім Ласкер, Мендл Ліфшыц і іншыя. А паэт Эля Савікоўскі застаўся як бы “у ценю”.

Сціплы Савікоўскі не наракаў на лёс. Наадварот, ён захапляўся тым, як яўрэйская літаратура расквітнела за пару гадоў. І пры гэтым дабрадушна пасміхаўся вачыма праз свае драцяныя акуляры.

Калі Ізі Харык, стаўшы галоўным рэдактарам часопіса “Штэрн”, звяртаўся да Савікоўскага па вершы для часопіса, той адказваў:

– Як-небудзь паспрабую штосьці накрэмзаць…

Між іншым, Харык усе гады ставіўся да Савікоўскага з пашанаю і моцна любіў яго. З боку гэта выглядала трохі дзіўна: вядомы паэт глядзіць “знізу ўверх” на малавядомага, які да таго ж друкуецца дужа рэдка. А калі Савікоўскаму радзілі: “Ну і ну! Чаму ж не нясеце ў “Штэрн” сваіх вершаў? Харык жа канечне іх надрукуе”, – ён адказваў: “Вось таму і не нясу. Харык не адмовіць нават тады, калі гэтыя вершы акажуцца слабымі. Я не хачу карыстаць з такой магчымасці”…

Матэрыяльна Савікоўскі быў забяспечаны. Ён працаваў бухгалтарам і дасягнуў вялікіх поспехаў у сваёй справе. У канцы 1920-х гг. ён стаў галоўным бухгалтарам рэспубліканскай будаўнічай арганізацыі. Аднак з літаратурай сувязей не парваў. Праўда, яго рэдка бачылі ў рэдакцыях і ў пісьменніцкіх суполках, але ён выкарыстоўваў кожную вольную хвіліну для творчасці. Яго творы з’яўляліся і ў перыёдыках, і асобнымі кніжкамі.

Адна з падзабытых публікацый Э. Савікоўскага – верш, прысвечаны амерыканскаму пісьменніку Аўрому Рэйзену. Менская газета “Акцябер”, 1928.

У 1928 г. выйшла яго кніжка вершаў-спеваў для дзяцей школьнага веку. Вершы суправаджаліся ўласнымі мелодыямі Савікоўскага. У 1929 г. убачыла свет п’еса “Эрдлінг” (“Зямельнае”), у 1934 г. – знакамітая дзіцячая п’еса “Папірэнэ тойбн” (“Папяровыя галубы”).

Я лепей пазнаёміўся і пасябраваў з Савікоўскім акурат пасля вайны, калі з яўрэйскіх пісьменнікаў у Мінску апынуліся фактычна мы двое.

Уры Фінкель са сваёй сям’ёй тады жыў у Ракаве. Часта прыязджаў у Мінск Цодык Даўгапольскі, але пастаянным яго месцам жыхарства быў Віцебск. Даўгапольскі любіў раз’язджаць і часцей за ўсё бываў у Ленінградзе, дзе жыла яго дачка. Вельмі часта наведваў ён і Маскву, адкуль прывозіў навіны ў Мінск і пры сустрэчы расказваў, што чутно ў яўрэйскіх пісьменнікаў у Маскве, Кіеве і Адэсе. У Мінску тады жыў гісторык і даследчык літаратуры Лейма Разенгойз, але ён днямі сядзеў у навуковым аддзеле бібліятэкі імя Леніна – збіраў матэрыялы для манаграфіі “Яўрэйская гісторыя ў святле марксісцкага светапогляду”. Над гэтай манаграфіяй ён працаваў шмат гадоў, але завяршыць яе не паспеў – калі Разенгойз сядзеў у бібліятэцы, у яго здарыўся інсульт. Яго адвезлі ў шпіталь, адкуль ён ужо не вярнуўся. Паэт Піня Плоткін ужо жыў у Бабруйску, але з ім мы сувязі не мелі. Толькі з Савікоўскім я меў магчымасць сустракацца і гутарыць пра нашу яўрэйскую літаратуру.

Час ад часу ў выхадны дзень я яму тэлефанаваў:

– Ці не жадаеце глынуць трохі свежага паветра?

– А чаму ж не?

У парку Горкага ў нас была любімая лаўка. Ён прыходзіў да яе з пакункам, і я ўжо ведаў, што там былі яго апошнія вершы і ноты.

– Ну, заспявайце што-небудзь! – прашу яго.

Ён дастае гросбух, куды запісваў свае новыя вершы (дарэчы, гэта было яго звычкай – запісваць вершы менавіта ў бухгалтарскія кнігі).

– Адразу відаць, што Вы – бухгалтар, – кажу я яму.

Ён пасміхаецца і пры гэтым выцірае драцяныя акуляры, якія часта саслізгваюць на канчарык носа. Тады ён павольна папраўляе іх, дастае з кішэні камертон, грукае ім па ствале дрэва, прыкладвае да вуха, хвіліну прыслухоўваецца і пачынае спяваць слабым, але прыемным голасам:

Ля дарогі дрэўца

Стаіць адно на поле.

Танюсенькае дрэўца,

Нізкае, слабое.

Гне яго вятрыска,

Агаляе ўдоўж.

Град дзярэ, як брытва

І лупцуе дождж.

Дрэўца ля дарогі,

Хто цябе прывеціць?

Аднаму ж і дрэўцу

Цяжка жыць на свеце…

– Ну? – пытаецца ён, калі сканчае спевы. І ў вачах яго – цікаўная ўсмешка. Што верш, што мелодыя выйшлі вельмі ўзрушлівыя, але ж яшчэ не зажылі раны, яшчэ свежыя ўспаміны пра фашысцкую навалу… І я прашу яго:

– Зараз давайце штосьці весялейшае.

– Вам не спадабалася? – расчаравана кажа ён.

– Не, якраз спадабалася. Толькі ж і без таго многа горычы…

Ён пачынае гартаць гросбух.

– Ну вось, маю тое, чаго Вы хочаце.

Міма праходзіць парачка. Савікоўскі чакае, пакуль яна пройдзе, зноў дастае камертон, грукае ім аб дрэва і хвілю слухае водгук. І вось ён спявае новую песню:

Прыйшоў ясны дзень – той, што лепшы ад лекаў,

Ён ззяе навокал ружовасцю шчок.

Не грызі сябе, дружа, за шчасцем не бегай,

А збяры ўсе турботы, зашый у мяшок,

Ды нясі іх далей у пустэльнае поле,

Раскладзі там касцёр і дашчэнту спалі,

А калі цябе ўзімку заспее нядоля,

Ты ў палонку яе у мяху зацягні.

Потым рукі абмыеш халоднай вадою,

Акурат як брыдоту якую чапаў,

Тройчы сплюнь – і свабоднай няспешнай хадою

Руш, куды табе трэба, ды крок цвёрда стаў.

Твой светлы настрой ўжо ніхто не саб’е,

Будзеш ты знаўцам і творцам сябе.

– От і я так думаю. – кажу яму.

– Шкада, што няма піяніна, – адгукаецца ён з прыкрасцю, – пад акампанемент атрымалася б нашмат лепей.

Я пытаюся:

– А на рабоце ведаюць, што Вы паэт і кампазітар?

– Яшчэ чаго не хапала! Я б адразу страціў увесь аўтарытэт…

З цягам часу гурток яўрэйскіх пісьменнікаў у Мінску крыху пашырыўся. Вярнуліся з няволі Айзік Платнер, Гірш Каменецкі. Уры Фінкель з сям’ёй перабраўся з Ракава ў Мінск. Савікоўскаму стала з кім пагутарыць на літаратурныя тэмы і апрача мяне.

Апошні раз я бачыў Элю Савікоўскага зімою 1959 года. Мы сустрэліся ў букіністычнай кнігарні. Выглядаў ён кепска: твар бледны, стомлены.

– Што Вы на мяне так глядзіце? – усхвалявана спытаўся ён.

– Проста даўно не бачыў.

– Калі прыйдзе вясна, зноў пабачымся ў парку ля нашай лавачкі, тады я Вам выдам “творчы аччот”…

Але сустрэцца каля нашай любімай лавачкі нам ужо не давялося. У адзін веснавы дзень Элі Савікоўскага не стала. На жаль, я не прыйшоў на пахаванне, бо быў у камандзіроўцы.

Мінула 14 гадоў пасля яго смерці. І вось веснавой раніцой у нядзелю нехта бомкае мне ў дзверы. Прыадчыняю іх і стаю ў здзіўленні: Эля Савікоўскі! Тая самая ўсмешка на губах, той самы добразычлівы позірк – праўда, вочы без драцяных акуляраў. У руках – той самы пакунак, з якім Эля выходзіў у парк. Заўважыўшы маю разгубленасць, чалавек пытаецца:

– Здаецца, я Вас напалохаў?

Той самы голас! Я аж спруцянеў ад нутранага холаду.

– Я – Савікоўскі, заяўляе ён.

Усё стаю, як Голем.

– Вы ж ведалі майго тату?

Толькі тады я змог нешта сказаць:

– Дык значыць, Вы яго сын? Ну што ж, заходзьце, заходзьце.

Калі ён сеў за стол і, на манер бацькі, з усмешкай развязаў пакунак, я адразу ж прыкмеціў знаёмыя бухгалтарскія кнігі.

– Сёлета спаўняецца 80 гадоў з дня нараджэння майго бацькі. Мне б хацелася, каб Вы пра яго ўспомнілі ў часопісе “Саветыш Геймланд”. Вы ж яго добра ведалі…

Я гартаю бухгалтарскія кнігі Элі Савікоўскага. Там – больш за 50 вершаў, створаных ім пасля вайны. Так, ён быў сапраўдным паэтам і кампазітарам, які ўнёс сціплы, але адметны ўклад у магутную плынь яўрэйскай літаратуры.

Гірш РЭЛЕС

(Пераклаў з ідыша Вольф Рубінчык паводле часопіса “Саветыш Геймланд”, Масква, № 11, 1973. Упершыню пераклад апублікаваны ў зборніку Э. Савікоўскага “Likhtikajt”/“Зіхаценне” – Мінск: Шах-плюс, 2008, с. 58–61. Гэты зборнік, як і іўрыцкі 2009 г., убачыў свет дзякуючы дапамозе ўнучкі паэта Сафіі Зіноўеўны Савікоўскай).

* * *

Цікавай фігураю ў яўрэйскай перадрэвалюцыйнай культуры быў паэт-песеннік і кампазітар Элі Савікоўскі. Пэўны час ён жыў у Варшаве, дзе зблізіўся з І. Л. Перацам, там жа пачаў друкавацца. Э. Савікоўскі збіраў фальклор, ствараў песенныя тэксты і складаў для іх музыку, многа пісаў для дзяцей (на ідыш і на іўрыце). Пасля рэвалюцыі, адмовіўшыся ўступаць у савецкія творчыя саюзы, друкаваўся рэдка, таму большая частка спадчыны паэта і кампазітара засталася неапублікаванай (з артыкула Фелікса Баторына “Рэвалюцыя. Рэпрэсіі. Адраджэнне” ў газеце “Літаратура і мастацтва”, 20.03.2015).

Апублiкавана 21.01.2018 00:58

Трагедия семьи Бронштейн, подвергнутой сталинскому террору

«Я писала стихи Сталину, и не знала, что он стоит за убийством моего отца»

История семьи Бронштейн, которая прошла через жернова сталинских репрессий.

Адарья ГУШТЫН / 19.12.2017 / 08:18 /

Через Акмолинский лагерь жен изменников родины (АЛЖИР) прошли десятки супруг и близких родственниц представителей белорусской интеллигенции и номенклатуры, попавших в жернова сталинских репрессий. Оказалась в этом страшном месте и Мария Минкина — жена литературного критика Якова Бронштейна, убитого в ночь на 30 октября 1937 году, в ту кровавую ночь, когда чекисты расстреляли более ста представителей белорусской культуры и науки.

Naviny.by встретились с Инной Бронштейн — дочерью Якова Бронштейна и Марии Минкиной. Трагедия ее семьи стала для Инны Яковлевны фактически первым воспоминанием из детства.

«Самая страшная трагедия в нашей семье была у отца, — говорит Инна Бронштейн. — Он так верил в коммунизм, он жил этим! Он ведь был секретарем парторганизации Союза писателей».

Инна Яковлевна приглашает в комнату, где хранятся книги и семейный фотоархив. На полке стоит бюст ее отца, это работа Заира Азгура, который дружил с семьей Бронштейнов.

«Каждый день сижу здесь, напротив бюста папы, и думаю: Боже мой, какая участь! Если бы на фронте, если бы немецкая пуля. А это же свои убили, до чего ужасно!»

«Не хочу знать, какие показания выбили из моего отца»

Яков Бронштейн родился в 1897 году в Бельске, сейчас это территория Польши. В 1919-м записался добровольцем в Красную Армию, участвовал в Гражданской войне. После демобилизации работал в газете «Орловская правда». Окончил литературный факультет Московского университета, потом учился в Коммунистической академии. С 1930 года и до ареста в 1937-м был научным работником Литинститута в Академии наук БССР, профессором в Пединституте и ответственным секретарем в Союзе писателей. В 1936 году стал членом-корреспондентом АН БССР.

По словам дочери, Яков Бронштейн с 15 лет был в революционном движении: «Он был пламенным революционером, беспредельно преданным партии».

Критики отмечают, что Бронштейн напрямую связывал литературу и политику: развитие художественной литературы, по его мнению, зависело от политического сознания автора.

«В конце 20-х литературное «доносительство» стало профессией, — пишет литературный критик Петр Васюченко. — Действовал отряд критиков, рецензии и статьи которых можно было бы приобщить к судебным делам. Делалось это достаточно профессионально, за хорошую оплату. Специальный отряд оформился в 1928 году и объявил себя Белорусской ассоциацией пролетарских писателей. Имена «профессионалов» приобрели печальную известность».

Среди них, по мнению Васюченко, был и Бронштейн.

Яков Бронштейн познакомился с Марией Минкиной в Минске, где она училась в пединституте

«Есть гипотеза, что Изи Харик, еврейский писатель и друг Бронштейна, остался в истории как персонаж с положительным знаком, а Бронштейн — с отрицательным, — отмечает публицист Вольф Рубинчик, который исследовал творчество еврейских авторов. — Действительно, есть люди, которые прямо называли Якова Бронштейна доносчиком. Но я не считаю эти источники авторитетными, поскольку их автор неоднократно ошибался. Если я собственными глазами увижу эти доносы или авторитетные свидетельства об этом, может быть, изменю свое мнение».

Вольф Рубинчик считает, что в оценке писателей 1920-1930 годов нужно исходить из того, какой реальный ущерб принесли их тексты, какие у них были мотивы (верили ли они в то, что делали), и что ожидало их самих в сталинские времена.

«Многие вопросы снимает сам факт ужасной смерти и нескольких месяцев пыток перед ней, — пишет Рубинчик. — Насчет веры, дочь Бронштейна подтверждает, что отец был преданным коммунистом. А вот что касается ущерба, оценить это непросто. Я знаком далеко не со всем литературно-критическим наследием Бронштейна. Впрочем, хотел бы я видеть человека, который прочел бы все его тексты — и на идише, и на белорусском, и на русском. Памяти, а не панегириков и не запоздавших пинков, этот человек явно заслуживает».

Инна Яковлевна говорит, что дело своего отца не видела. «Я в КГБ не ходила, хотя могла бы это сделать и сейчас. Моя знакомая, отца которой тоже репрессировали, запрашивала его дело. Потом показывала мне, там было указано, что он и себя признает врагом народа, и своих соратников. Я не знаю, что там под пытками можно было сказать. И не хочу знать, какие показания выбили из моего отца».

Несколько фотографий в семейном архиве — всё, что осталось на память об отце. Дело своей матери Инна Яковлевна тоже не видела. Марию Минкину арестовали в 1937-м и этапом отправили в Акмолинск, в лагерь жен изменников родины. Детей увезли в интернат.

Детей разлучили сразу

«Воспоминания о детстве начинаются с того, что я оказалась одна, — говорит Инна Яковлевна. — Мне было пять лет, братику — два года. Папу, видимо, арестовали на работе. Как забирали маму, я тоже не видела, потому что была с папиным отцом. Поздно вечером к нам пришли двое в военной форме. Сказали, что папа просил меня забрать и что мы поедем все вместе в кино. Я очень обрадовалась, не понимала только, почему дедушка стоит молча в углу. В машину зашла с удовольствием, это тогда была такая необычная вещь. Дяденьки эти мне улыбались, болтали со мной. И вот мы едем-едем, я спрашиваю, почему так долго, а они уже ничего не отвечают. И тогда я расплакалась. Очень хорошо помню то чувство: вдруг какие-то чужие люди, мамы нет, папы нет, дома нет. Вот этот момент хорошо врезался в память».

Инна и Ромен в 1937 году, на обороте фото надпись «Дети здоровые и очень хорошие», семейный архив

Инну с братом привезли в дом, «полный детей». Интернат Инна Бронштейн хорошо помнит:

«Над нами стояли женщины в косынках. Я крепко держала братика за руку. Уже поняла, что-то случилось, боялась его потерять. Нас выстроили в очередь, спросили имя и фамилию. Потом какая-то женщина взяла меня за руку и сказала, что я буду в доме для больших детей, мол, здесь мало игрушек, а брата завезут в дом, где игрушек много. Дали в руки башенку, вырвали руку брата и куда-то увели. Я, конечно, горько плакала».

Родственники начали искать детей сразу после ареста матери. Сначала объехали близлежащие интернаты, потом ездили всё дальше и дальше, но безрезультатно. Задача у органов была — безвозвратно разлучить семьи.

«Старший брат Марии Яков Минкин смог попать на прием к Калинину, — говорит двоюродный брат Инны Бронштейн Александр Косарев. — У дяди был один шанс из миллиона попасть в кабинет к Калинину, чтобы изложить свою просьбу, и 999 999 шансов быть арестованным и расстрелянным за родственные связи с «изменником Родины». Войдя в кабинет, он положил на стол свою книжку ударника, книжку стахановца, другие награды и сказал, что не понимает, почему советская власть забирает детей в детдом, когда есть родственники, готовые взять их к себе. Калинин стал двигать все эти книжки указательным пальцем назад к дяде и быстро шепотом говорить: «Заберите, быстрее заберите. Приходите завтра, у вас будут адреса детей». На следующий день дядя действительно получил адреса: маленькая Инночка оказалась в Беларуси, а Ромен — в Одесской области».

Бронштейны до сих пор считают это большой удачей, ведь часто родственником не удавалось найти детей, которых силой увозили из дома.

«Трудно сказать, почему этот эпизод из жизни нашей семьи закончился именно таким образом, — говорит Александр Косарев. — Калинин не был столь добрым и отзывчивым человеком. Он подписывал все сталинские указы и законы, включая закон в день убийства Кирова, по которому судили Якова Бронштейна и тысячи других. Этот закон не допускал ни кассационного обжалования приговоров, ни подачи ходатайств о помиловании. Смертные приговоры исполнялись немедленно. Возможно, Калинин как-то предчувствовал, какая судьба ожидает его жену, она была арестована и находилась в лагерях с 1938 по 1945 год».

Екатерина Калинина отбывала свой срок в том же лагере, что и Мария Минкина, в АЛЖИРе.

«Дядю сразу исключили из партии — за то, что взял на воспитание дочь врага народа»

Детей забрали родственники Якова и Марии. Брат и сестра жили в разных городах, им долго не рассказывали правду о родителях, и до войны они ничего не знали друг о друге.

«Слава Богу, тогда были большие семьи», — говорит Инна Яковлевна. На фото — она с тетей Рахиль и дядей Марком, семейный архив

«Меня спасли святые люди. Каждое утро подхожу и целую портрет дяди и тети, — продолжает рассказ Инна Бронштейн. — Папина сестра тетя Рахиль и ее муж дядя Марк стали для меня самыми родными. О родителях мне не рассказывали. В командировке — и точка. Я, конечно, подозревала, что здесь что-то не так. Для себя придумала, что мои родители в Испании, там шла Гражданская война, и было много наших, хотя об этом никто открыто не говорил. И вот я думала, мои папа и мама борются за испанский народ, и очень этим гордилась».

Своих спасителей Инна называла сначала «дядя» и «тетя», а во время войны спросила: «Можно я буду называть вас мама и папа?»

И они разрешили. Своих детей у них не было.

Дядю Марка исключили из партии за то, что взял себе дочь врага народа. «Партбилет ему вернули только после реабилитации мамы. Он, кстати, всю жизнь был предан коммунизму», — поясняет Инна Бронштейн.

С братом удалось связаться только в войну, когда обе семьи оказались в эвакуации.

«Это был счастливейший день моей жизни! Мы смогли поговорить по телефону. Когда шла домой, все телеграфные столбы на пути обнимала».

«Твоя мама жива и готовится к радостной встрече»

Первое время заключенные в АЛЖИРе были на строгом режиме — за двойной проволокой, без права переписки. Первое письмо от мамы Инна получила уже после войны, в 1946-м.

«Мне уже сказали, что мама за колючкой. Да я и сама стала понимать, все-таки уже выросла, — говорит Инна Яковлевна. — Мама писала мне с 1946 года. Одно письмо было даже в стихах. Она не говорила, что случилось и почему. Я считала, и мне так говорили родные, что это судебная ошибка. Масштабы этой трагедии я узнала гораздо позже, в 1956 году, когда Хрущев выступил с докладом против культа личности. И тогда выяснилось, что многие мои знакомые были точно в таком положении, что и я».

Письмо из лагеря, от мамы — дочке: «Неоглядная снежная ширь, вьется легкий снежок по дорожке, Под карнизом кружит снегирь и стучит своим клювом в окошко. … Ты придумай нежнее слова, сядь на теплые детские плечи И скажи: твоя мама жива и готовится к радостной встрече».

В лагере Мария Минкина, которая до ареста писала книги по дошкольному воспитанию, пасла скот. Климат в Казахстане суровый: зимой до минус сорока, летом стоит знойная жара, и все время ветер — степь кругом. Работа тяжелая: не дай бог потерять хоть одну голову, могли расстрелять — это называлось вредительством.

«Условия в лагере были ужасными, — рассказывает Инна Бронштейн. — Мама об этом не любила вспоминать. И вообще она считала, что не это самое страшное. Трагедия была в том, что ее разлучили с детьми и что она не знает, где наш отец. Вот что приносило больше всего боли».

Во время войны работали изо всех сил, буквально падали, чтобы доказать, что они всё сделают для этой страны. «Так, как они работали, не работал никто, тем более, учитывая, как их кормили», — говорит Инна Бронштейн.

По ночам Мария Вульфовна писала стихи и вышивала. Рубашку с надписью «Светленькой Иннушке от мамы» удалось прислать родственникам.

Инна никогда эту рубашку не носила, ей разрешали на нее только смотреть — слишком дорогая память. Сейчас она хранится в Казахском музее.

«Помню по минутам возвращение мамы. Мне рассказывали, что мама очень красивая. И вот я увидела женщину изможденную, замученную. Конечно, назвать ее красивой уже было невозможно. Страшно представить, что она испытала, — говорит Инна Яковлевна. — Она вернулась в 1947-м, когда мне было 15 лет. Для меня это было очень важно. И не потому что мне было без мамы плохо. А потому что я представила, что же она пережила. С мамой мы очень быстро сошлись. С братиком было сложнее».

Младшего сына Яков Бронштейн назвал в честь Ромена Роллана, который в 1935 году приезжал в Советский союз. Маленькому Ромену не рассказывали, где его родители. И со временем он начал называть мамой свою тетю.

«Мы с мамой были заодно — нам нужно было вернуть братика маме. Думаю, их сблизило то, что Ромен любил меня, а я любила маму. И вот эта связь передалась. Мама у меня очень умная и добрая. Она не пыталась плакать и навязываться. Хотя мамочка рассказывала, что, бывало, дети не хотели переходить от своих новых родителей к вернувшимся из лагерей. Мы сумели преодолеть этот период благополучно. Нам с братиком повезло, что мы не потеряли друг друга. И что встретились с мамой. Это было чудо. Задача была разъединить семьи, чтобы родители и дети ничего не знали друг о друге. Сталин хотел превратить людей в массу — без истории, без памяти, без голоса и собственного мнения».

«Братик маму полюбил, и мы стали жить очень дружно».

После лагеря Мария Минкина не могла вернуться ни в Минск, ни в Москву — это было запрещено. Сначала жила в поселке в Калининской области. Потом перебралась в Калугу, где устроилась счетоводом в ЖЭС.

«Мама никогда не жаловалась, не давила на психику, — говорит Инна Яковлевна. — Вернуться в Минск удалось после разоблачительной речи Хрущева о преступлениях Сталина. В 1956-м были реабилитированы мои родители. Маме дали квартиру, какие-то деньги, можно было получить работу по специальности. К нам в гости часто приходили женщины, которые были с мамой в лагере. Они не любили говорить про АЛЖИР, все хотели забыть этот ужас, но помнили до конца жизни».

«Когда в НКВД сказали, что отец жив, не знала, куда деться от счастья»

В 1947 году Инна Бронштейн, которой на тот момент было 15 лет, решила выяснить судьбу своих родителей. Она записалась на прием в Главное управление НКВД.

«Волновалась, конечно, сильно. До сих пор помню, как шла по тем длинным коридорам. В кабинете меня стали расспрашивать о маме. Я все рассказала и говорю им: «У вас же есть сведения о моем отце. Скажите, он жив?» И они ответили: «Да, он жив» Когда я это услышала, не знала, куда деться от счастья. Боже мой, как я радовалась! Он жив! А на самом деле его расстреляли в 1937 году, в ту страшную ночь, когда убили больше ста деятелей культуры. Среди них был и мой отец. Почему мне солгали? Ну, а зачем им были мои слезы? Помню, пришла счастливая, папа жив. А потом всё…»

Инна Яковлевна говорит, что ее мама, пока была в лагере, тоже думала, что Яков жив. «Но потом стало понятно, его убили. Потому что переписку спустя некоторое время разрешили. И он бы сделал всё возможное, чтобы сообщить родственникам, где он и что с ним. Так что это было всё ясно».

До ХХ съезда никто эту тему не обсуждал, говорит Инна Бронштейн. «Все молчали. Когда выступил Хрущев, всё стало ясно, и посыпалось то, что люди держали в себе 20 лет. О репрессиях стали писать в газетах, говорить на радио. Это была трагедия миллионов».

Инна Яковлевна подчеркивает, что она коммунистка. И до сих пор хранит дома портрет Ленина.

«Самое прекрасное, что было в нашей истории, это революция, — говорит она. — Хотя Сталин эту революцию загубил, как и самих революционеров. Они были уничтожены, и революция как явление превратилась в свою противоположность. Я считаю, это чудовищное искажение идеи. Это самое страшное, что могло произойти с партией, но все-таки смогли тогда в 50-е годы через это пройти и вернуться к ленинской идее».

Инна Бронштейн всю жизнь работала учителем истории. Но не рассказывала своим ученикам всю правду о Сталине.

«Боялась, что дети подумают, будто мое отношение к Сталину определяется личной судьбой. Наверное, я была неправа. Но мне казалось, что если я это расскажу, они будут думать: вот у тебя отца забрали, поэтому ты такое говоришь, — говорит она. — Когда умер Сталин, я не плакала, но плакала моя мама. «Мамочка, — говорила я ей. — А ты-то что плачешь? Что хорошего он тебе сделал?» «Не в том дело, — отвечала мама. — Теперь, когда его не стало, на нас снова нападут, опять будет война. В то время Сталин для всех был символом победы и непобедимости. Люди считали: пока он есть, нас никто не тронет. Отношение к нему было совершенно религиозным».

Люди запуганы — были и есть

До разоблачения на ХХ съезде Инна, как и миллионы других советских граждан, не понимала, каков масштаб репрессий в стране и что за всем этим стоит лично Сталин.

В детском дневнике хранится стихотворение «Песня о Сталине». 1942 год, Инне Бронштейн 10 лет

Когда пехотинец в атаку встает
Пред грозной лавиною стали,
С ним вместе в шеренге почетной идет,
Вдыхая бесстрашие, Сталин…

Он солнца народов немеркнущий свет,
Он счастье воздвиг из развалин.
Прими же страны долгожданный привет,
Отец и учитель наш, Сталин…
Отношение изменилось после выступления Хрущева:

«Черная туча, в которой я жила, вдруг разорвалась, и я увидела свет. До этого я не понимала, что за этим стоит Сталин. Я писала ему стихи и не знала, что он стоит за убийством моего отца. Считала, он не при чем, это в НКВД допустили ошибку. И вообще, мы были так воспитаны, что самостоятельно не думали. Что написано в газете, в учебнике, то и правда».

По ее словам, страх в обществе был ужасным. «Помню, когда по радио объявили про разоблачения на ХХ съезде, я позвонила маме, сказать об этом. А она мне: «Не говори по телефону, не говори по телефону!» Вдруг завтра всё изменится и за это жизнью нужно будет отвечать? «Не говори по телефону», хотя это только что сказали по радио! Вот какой был страх!»

Самое страшное сейчас, по словам Инны Яковлевны, видеть, как некоторые пытаются оправдать действия Сталина.

«Я умираю, когда вижу людей с его портретами! Это для меня самое страшное. Даже не потому, что они прославляют Сталина. Рабство, понимаете? Ужас. 30-е годы посеяли такой страх в душах людей, что он, по-моему, даже сейчас не ушел. Он передался следующим поколениям. Страх. Собственно, это и было целью государственного террора».

«Хочу послать деньги на памятник в Куропатах»

Инна Бронштейн часто сидит на диване напротив бюста отца и думает о его тяжелой судьбе: «Вскоре после папы задержали его друга, еврейского поэта Изи Харика. После пыток он сошел с ума, метался по камере и кричал Far vos? (за что?) У всех был только один вопрос: за что? Они жизнь отдали за эту власть, а их обвинили в измене. Причем вышло так, что отдали жизнь в прямом смысле. Слишком большая жертва. И самое страшное — масштабы. Никто и нигде не осмелился так уничтожить собственный народ».

Письмо белорусских писателей к Сталину, многие из них были расстреляны

Инна Яковлевна была в Куропатах, куда вывезли расстрелянных поэтов. «Я слышала, там хотели построить бизнес-центр, — говорит она. — Это, конечно, кощунство, надругательство над памятью людей. Там должен быть мемориал. Хочу записать номер, куда можно послать деньги».

В Беларуси деньги на мемориал собирают всем миром, в Казахстане музей и мемориал на месте лагеря, куда сослали мать Инны Яковлевны, построило государство.

Мария Минкина прожила 90 лет. После реабилитации она смогла вернуться к научной работе, ее книги по дошкольному воспитанию до сих пор востребованы специалистами. Кстати, официально она не была расписана с Яковом Бронштейном, в то время многие коммунисты считали брак буржуазным предрассудком.

После реабилитации Марии Вольфовне полагалась компенсация — деньги и квартира. «Маму попросили предоставить свидетельство о браке. «Мы не были расписаны», — пояснила она. «Тогда вы не жена», — ответили ей. «А за что же меня посадили? Когда пришли брать меня как жену врага народа, свидетельство о браке не спрашивали». Так что пришлось еще доказывать, что мама жила с отцом, что у них были дети», — рассказала Инна Бронштейн.

Инне Яковлевне — 85, Ромену Яковлевичу — 82. Несмотря на это, иначе как «братик» она его не называет.

«Это самый близкий и родной мне человек, — поясняет она. — У него детей нет. Мой сыночек умер, когда ему было 32 года, во сне. Так что злосчастная история нашей семьи кончается. Дай бог, чтобы ничего подобного не было с вами и с вашими детьми».

Опубликовано 21.12.2017 00:12

Вольф Рубінчык пра часопіс «Штэрн»

Даведка пра мінскі часопіс «Штэрн» (для аднаго з міністэрстваў РБ)

«ШТЭРН» («Зорка»), літаратурна-мастацкі і навукова-палітычны часопіс. Выдаваўся з мая 1925 да крас. 1941 у Мінску на яўр. мове. З 1932 орган Аргкамітэта ССП БССР, з 1934 – ССП БССР. Друкаваў творы яўр. і бел. (у перакладзе на яўр. мову) сав. пісьменнікаў, артыкулы па пытаннях л-ры і мастацтва, хроніку культ. жыцця Беларусі і саюзных рэспублік (…) У часопісе ўдзельнічалі яўр. сав. пісьменнікі З. Аксельрод, Ц. Даўгапольскі, Э. Каган, Г. Камянецкі, М. Кульбак, А. Платнер, Р. Рэлес, І. Харык, Г. Шведзік і інш.

(«Беларуская савецкая энцыклапедыя», т. XI. Футбол – Яя. Мінск: БелСЭ, 1974. С. 364)

* * *

У Савецкім Саюзе 1920–1930-х гадоў, у тым ліку і ў БССР, значная ўвага надавалася перыядычнаму друку на яўрэйскай мове (ідыш). Напрыклад, у Маскве выходзіла масавая штодзённая газета «Дэр Эмес» («Праўда»), у Мінску – газета «Акцябр» («Кастрычнік»).

З 1924 да 1937 гг. ідыш з’яўляўся адной з афіцыйных моў савецкай Беларусі[1]. Працавалі шматлікія школы і тэхнікумы з навучаннем на гэтай мове, на ёй нярэдка вялося справаводства і г. д. Паводле перапісу насельніцтва 1926 г., у БССР налічвалася каля 5 мільёнаў жыхароў, з іх 407 тысяч складалі яўрэі. Большасць яўрэяў Беларусі (звыш 80%), некаторая частка беларусаў і прадстаўнікоў іншых народаў у міжваенны перыяд валодалі мовай ідыш.

«Тоўсты» часопіс «Штэрн», які выдаваўся ў 1925–1941 гг. (спачатку раз на два месяцы, з 1926 г. – раз на месяц), быў спробай адказаць на запыты той часткі жыхароў БССР, што чытала на ідышы і цікавілася навінамі культуры. Гэта значыць, адрасаваўся ён, умоўна кажучы, інтэлігенцыі, аднак рэдакцыя заклікала падпісвацца на «Штэрн» і рабочых, і калгаснікаў.

На фота 1–2 – вокладкі часопіса ў 1926 і 1927 гг.

Тыраж часопіса «Штэрн» у розныя гады складаў ад 1000 да 3500 экз. Звычайны аб’ём адной кніжкі часопіса ў першай палове 1930-х гадоў сягаў 100 старонак (пры памеры 16 на 21,5 см); часам выходзілі здвоеныя нумары, аб’ём якіх перавышаў 200 старонак. Найбліжэйшы беларускамоўны аналаг «Штэрна» – часопіс «Полымя», заснаваны ў 1922 г. (у 1932–1941 гг. меў назву «Полымя рэвалюцыі»). З 1930-х гадоў «Штэрн» выпускаўся з беларускамоўнай анатацыяй зместу.

Рэдакцыя часопіса «Штэрн» у 1925–1927 гг. знаходзілася ў Мінску па адрасе вул. Ленінская, 26, у 1927–1930 гг. – на вул. Ленінскай, 22, а з № 9, 1930, г. зн. з восені 1930 г. і да канца існавання часопіса, звыш 10 гадоў, – па вул. Рэвалюцыйнай, 2 (гл. звесткі на вокладках; фота 3–5). Сучасны адрас у Мінску – такі самы.

Літаратурна-мастацкія выданні на ідышы меліся ў 1920–1930-х гг. і ў іншых рэспубліках СССР, асабліва ва Украіне: «Праліт» (1928–1932), «Фармэст» (1932–1937), «Ды ройтэ велт» (1924–1933), «Саветышэ літэратур» (1938–1941). У 1936–1940 гг. у РСФСР выдаваўся штоквартальнік «Фарпост». Тым не менш, як можна бачыць, мінскі часопіс «Штэрн» стаў «доўгажыхаром» сярод даваенных савецкіх часопісаў на ідышы. Ён праіснаваў больш за 15 гадоў, нягледзячы на тое, што да 1917 г. тэрыторыя Беларусі не лічылася найлепшым месцам для яўрэйскіх пісьменнікаў[2]. Відавочна, заслуга ў гэткім працяглым захаванні «Штэрна» належыць перадусім яго аўтарам, членам рэдкалегіі і выдаўцам.

Аўтарамі часопіса «Штэрн» былі практычна ўсе літаратары БССР, якія ў міжваенны перыяд пісалі на мове ідыш. Да таго ж у ім актыўна публікаваліся вядомыя ідышамоўныя пісьменнікі СССР (Давід Гафштэйн, Леў Квітко, Перац Маркіш, Іцык Фефер…), асобныя замежныя літаратары (Аўрам Рэйзен, Меінке Кац, Мойша Надзір…). Крытэрыем адбору твораў была «прагрэсіўнасць» замежнікаў, г. зн. іхняя прыхільнасць да левых ідэй, тым не менш на старонках часопіса дасягаўся і вытрымліваўся даволі высокі мастацкі ўзровень.

Фігуравалі сярод аўтараў «Штэрна» і беларускамоўныя пісьменнікі – ад прызнаных класікаў (Якуб Колас, Янка Купала) да маладзейшых аўтараў (Андрэй Александровіч, Пятрусь Броўка, Міхась Чарот…). Іх перакладалі на ідыш Зэлік Аксельрод, Майсей Кульбак, Мендл Ліфшыц, Ізі Харык і інш.

Аналізуючы змест біябібліяграфічнага даведніка «Беларускія пісьменнікі» (6 тамоў, Мінск: БелЭН, 1992–1995), можна заўважыць, што звыш дзясятка літаратараў пачыналі свой творчы шлях, друкуючыся ў «Штэрне». Сярод гэтых літаратараў – Рыгор Бярозкін, Мацвей Грубіян, Мота Дзягцяр, Эля Каган, Сара Каган, Гірш Камянецкі, Сямён Ляльчук, Рыўка Рубіна, Рыгор Рэлес, Рува Рэйзін, Леў Талалай, Майсей Тэйф, Генадзь Шведзік.

Сярод тых, хто мае дачыненне да Беларусі і атрымаў «пуцёўку ў жыццё» дзякуючы часопісу «Штэрн», назаву таксама паэта Мендла Ліфшыца (нарадзіўся і жыў у Беларусі да вайны), сужэнцаў Рахіль Баўмволь і Зяму Цялесіна (у 1930-х жылі ў Мінску, пазней аказаліся ў Расіі, дзе сталі вядомымі паэтамі; у пачатку 1970-х эмігравалі ў Ізраіль).

Варта дадаць, што, паводле газеты «Літаратура і мастацтва» (4 жніўня 1932 г.), пры рэдакцыі часопіса была створана пастаянная літаратурная кансультацыя, у склад якой трапілі Зэлік Аксельрод, Якаў Бранштэйн, А. Дамэсек (поўнае імя гэтага крытыка, які пэўны час уваходзіў у рэдкалегію часопіса, мне не вядома), Ізі Харык, Майсей Кульбак, Лейб Царт і Арон Юдэльсон. На старонках «Штэрна» аглядаліся і пытанні тэатральнага жыцця, у прыватнасці, са сваімі нарысамі не раз выступаў Міхаіл Рафальскі, у 1926–1937 гг. – мастацкі кіраўнік Дзяржаўнага яўрэйскага тэатра БССР.

Склад рэдкалегіі часопіса «Штэрн» не адрозніваўся стабільнасцю. Да таго ж у многіх выпусках часопіса проста пералічваюцца члены рэдкалегіі без удакладнення іх службовых абавязкаў, а ў некаторыя гады (1938–1939 гг.) нумары падпісвала «рэдкалегія», і зараз няпроста адказаць на пытанне, хто працаваў у ёй найбольш плённа. Аднак, прагледзеўшы дзясяткі выпускаў «Штэрна», якія захоўваюцца ў Нацыянальнай бібліятэцы Беларусі, прааналізаваўшы іншыя даступныя мне крыніцы, у тым ліку артыкулы з «Беларускай энцыклапедыі», я прыйшоў да высновы, што ключавымі асобамі ў рэдакцыі былі:

Самуіл Агурскі (1884–1947) – член рэдкалегіі ў 1925–1929 гг. Грамадскі дзеяч, аўтар прац па гісторыі рэвалюцыйнага руху ў Беларусі, член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР (1936). Арыштаваны ў 1938 г., рэабілітаваны ў 1956 г.

Зэлік Аксельрод (1904–1941, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1931–1941 гг. Паэт. У 1931–1937 гг. адказны сакратар часопіса; паводле некаторых звестак, выконваў абавязкі галоўнага рэдактара пасля арышту І. Харыка. Арыштаваны ў 1941 г., рэабілітаваны ў 1957 г. «Гэта быў паэт ясенінскага складу. Тонка ўспрымаў прыроду. Шмат месца ў яго вершах займалі матывы кахання і дружбы (…) За надта інтымную лірыку, за апалітычнасць яго часта лаялі крытыкі і партыйныя інструктары, што стаялі на варце чысціні ленінска-сталінскіх ідэй у мастацкай літаратуры» (Рыгор Рэлес. Праз скрыжаваны агонь // Полымя. 1995. № 8. С. 242).

Эля Ашаровіч (1879–1938, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1925–1930 гг. Шматгадовы рэдактар штодзённай газеты «Акцябр», пад эгідай якой выдаваўся часопіс «Штэрн». Арыштаваны ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1957 г.

Якаў Бранштэйн (1897–1937, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1930–1937 гг. Літаратурны крытык, педагог, прафесар педінстытута (з 1932 г.), член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР (1936). Арыштаваны ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1956 г.

Арон Валабрынскі (1900–1938, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1928–1934 гг. Публіцыст, педагог. Дакладных звестак пра год рэабілітацыі не маю.

Хацкель Дунец (1897–1937, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1928–1934 гг. Літаратурны крытык, у пачатку 1930-х – намеснік наркома асветы БССР, адказны рэдактар газеты «Літаратура і мастацтва» ў 1932–1935 гг. арыштаваны ў 1936 г., паўторна ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1967 г.

Сара Каган (1885–1941, загінула ў гета) – член рэдкалегіі ў 1940–1941 гг. Паэтэса, празаік.

Эля Каган (1909–1944, загінуў на фронце) – паэт, празаік, драматург, у 1936–1939 гг. – літаратурны рэдактар часопіса «Штэрн».

Майсей Кульбак (1896–1937, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1934–1937 гг. Сусветна вядомы паэт і празаік, аўтар аднаго з першых раманаў пра Мінск «Зэлменянер» («Зельманцы»; раман друкаваўся ў часопісе «Штэрн» з № 5, 1930, пазней быў перакладзены на беларускую, рускую, англійскую, нямецкую, французскую і іншыя мовы). Арыштаваны ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1956 г.

Лэйме Разенгойз (1895–1962) – член рэдкалегіі ў 1930–1937 гг. Грамадскі дзеяч, публіцыст, гісторык.

Ізі Харык (1896–1937, расстраляны) – сакратар рэдакцыі і член рэдкалегіі з 1928 г., галоўны рэдактар з 1930 г. (паводле звестак у часопісе, з 1932 г.). Сусветна вядомы паэт. Член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР (1936). Арыштаваны ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1956 г. «Ізі Харык шмат зрабіў для з’яўлення новых талентаў. Ён даў ім магчымасць развінуць крылы на старонках часопіса…» (Рыгор Рэлес. Праз скрыжаваны агонь // Полымя. 1995. № 8. С. 237).

Усе гэтыя асобы, незалежна ад магчымых да іх прэтэнзій (многія з іх разам з беларускамоўнымі літаратарамі ўсхвалялі Сталіна і падтрымлівалі пераслед «ворагаў народу», у тым ліку пасродкам «Штэрна»), на мой погляд, заслугоўваюць памяці за іхні ўклад у развіццё культуры Беларусі. Але ж наўрад ці мэтазгодна пералічваць усе 11 прозвішчаў на мемарыяльнай дошцы ў цэнтры Мінска. Тэкст на дошцы, які я прапанаваў у лісце ад 10.10.2017 і прапаную зараз, мог бы выглядаць так:

SHTERN (назва яўрэйскім пісьмом)[3]

Па гэтым адрасе (або: У гэтым будынку) ў 1930–1941 гг. знаходзілася

рэдакцыя ідышамоўнага часопіса «Штэрн» («Зорка»), у якой працавалі

Зэлік Аксельрод (1904–1941) ZELIK AKSELROD (імя і прозвішча яўрэйскім пісьмом)

Майсей Кульбак (1896–1937) MOJSHE KULBAK (імя і прозвішча яўрэйскім пісьмом)

Ізі Харык (1896–1937) IZI KHARYK (імя і прозвішча яўрэйскім пісьмом)

ды іншыя знакамітыя пісьменнікі.

Пад іншымі знакамітымі пісьменнікамі я маю на ўвазе перадусім вышэйзгаданых Элю Кагана і Сару Каган – іхнія жыццёвыя шляхі ды літаратурная спадчына дагэтуль выклікаюць цікавасць[4]. Варта прызнаць, што, напрыклад, крытычныя творы Я. Бранштэйна, Х. Дунца занадта прасякнуты «духам часу» і маюць меншую вартасць для сучасных чытачоў; адпаведна, і прозвішчы гэтых літаратурных крытыкаў не такія вядомыя ў свеце.

Вялікая частка супрацоўнікаў рэдакцыі была рэпрэсаваная і трагічна загінула. Дошка на вул. Рэвалюцыйнай стане для іх, як мне бачыцца, своеасаблівым «калектыўным помнікам». У сувязі з гэтым не зашкодзіла было б выявіць на ёй які-небудзь сімвал зняволення (напрыклад, краты або калючы дрот), аднак настойваць на гэтым я не маю права.

У якасці выдаўца часопіса «Штэрн» у 1925–1927 гг. выступала беларускае аддзяленне ўсесаюзнага выдавецтва «Шул ун бух» («Школа і кніга»), а ў 1927–1941 гг. – рэдакцыя мінскай газеты «Акцябр» («Кастрычнік»).

РЭЗЮМЭ

Штомесячны літаратурна-мастацкі часопіс «Штэрн» цягам 15 гадоў быў важнай з’явай культурнага жыцця горада Мінска, Беларускай ССР, дый усяго Савецкага Саюза. Мемарыялізацыя часопіса шляхам устанаўлення памятнай дошкі па месцы знаходжання рэдакцыі (Рэвалюцыйная, 2) будзе разумным і справядлівым учынкам.

Дадатак, або Навошта на памятнай дошцы яўрэйскае пісьмо

Тыя, хто працаваў у рэдакцыі часопіса «Штэрн», карысталіся збольшага мовай ідыш, таму яе прысутнасць, няхай фрагментарная, будзе зусім дарэчнай. З другога боку, ідыш сам па сабе заслугоўвае ўвагі і павагі ў нашай краіне як адна з традыцыйных моў мясцовага насельніцтва. Так, у другой палове ХХ ст. колькасць носьбітаў ідыша ў Беларусі паступова зніжалася з розных прычын (асіміляцыя, выезд яўрэяў за мяжу). Аднак у XXI cт. назіраецца павышэнне цікавасці да гэтай мовы, асабліва пасля выхаду вялікага ідыш-беларускага слоўніка (складальнік Алесь Астравух; Мінск: Медысонт, 2008). Песні на ідышы ёсць у рэпертуары многіх беларускіх выканаўцаў; ідыш гучыць, сярод іншага, у «Местачковым кабарэ», папулярным спектаклі Нацыянальнага акадэмічнага тэатра імя Янкі Купалы. Магчыма, прысутнасць яўрэйскіх літар на памятнай дошцы дадаткова заахвоціць жыхароў Беларусі да вывучэння багатай (і пакуль маладаследаванай) культурнай спадчыны, створанай на ідышы.

Яшчэ адзін аргумент звязаны з тым, што з сярэдзіны 2010-х гг. актывізуецца прыцягненне замежных турыстаў у Беларусь. Сярод гэтых турыстаў нямала зацікаўленых «яўрэйскай тэмай», а між тым у Мінску візуальна мала што сведчыць пра даваеннае культурнае жыццё беларускіх яўрэяў, якое было даволі разнастайным, хоць і супярэчлівым. На сённяшні дзень у горадзе прадстаўлена перадусім гісторыя знішчэння вязняў гета (мемарыяльны комплекс «Яма», помнікі на Юбілейнай плошчы, на вул. Сухой і г. д.), што вельмі важна, але не дастаткова. Дошка з яўрэйскім пісьмом, на маю думку, стане адной з цікавостак, дзеля якой прыедуць у Мінск турысты з «далёкага замежжа», асабліва калі аб’ект па Рэвалюцыйнай, 2 будзе ўключаны ў адпаведныя экскурсійныя маршруты.

Падрыхтаваў Вольф Рубінчык

PS. Як выявілася ў ходзе кантактаў з міністэрствам (пакуль не буду пісаць, якім…), па стане на кастрычнік 2017 г. інстытут гісторыі НАН «не меў інфармацыі» пра мінскі часопіс «Штэрн». Што нямала гаворыць пра наш гістарычны «афіцыёз» 🙁

[1] Паводле пастановы ЦК КПБ(б) 1924 г. і Канстытуцыі БССР 1927 г. Фактычна афіцыйны статус мовы ідыш быў прызнаны з 1920 г. – Дэкларацыя аб абвяшчэнні незалежнасці Савецкай Сацыялістычнай Рэспублікі Беларусь прадугледжвала роўны статус чатырох моў (беларускай, рускай, ідыша, польскай).

[2] «На Беларусі не было традыцый яўрэйскай літаратурна-творчай працы… У Менску ня было амаль і яўрэйскага друку. Менск, зразумела, ня мог быць літаратурным асяродзішчам, у ім нават ня было вызначаных кадраў культурна-творчай інтэлігенцыі» (Б. Аршанскі. Яўрэйская літаратура на Беларусі // Маладняк. 1929. № 10. С. 100).

[3] Ніжэй у дадатку абгрунтоўваецца, чаму пажадана ўжыць іменна яўрэйскае пісьмо.

[4] Асобныя вершы Сары Каган перакладаў на беларускую народны паэт Беларусі Рыгор Барадулін; шэраг яе твораў, гэтаксама як і твораў Элі Кагана, быў змешчаны ў зборніку «Скрыжалі памяці», укладзеным праф. Алесем Бельскім (Мінск: Беларускі кнігазбор, 2005. Кн. 1. С. 499–522; 523–561).

Апублiкавана 16.11.2017 14:14

В. Рубінчык пра Якава Бранштэйна

Некалькі слоў пра Якава Бранштэйна

(да 120-годдзя з дня яго нараджэння)

Якаў Анатолевіч Бранштэйн – так ён падаецца ў беларускіх даведніках (насамрэч, відаць, бацьку звалі не Анатолем)… Нарадзіўся будучы крытык, прафесар, член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР 10 лістапада 1897 г. у Бельску. Цяпер гэта – Бельск-Падляскі ва Усходняй Польшчы, але спрэчная тэрыторыя належала і Прусіі (на рубяжы ХVIII-XIX cт.), і БССР (пасля 1939 г.). Доўгі час жыў у Польшчы, а калі трапіў у Расію (Арол, 1919 г.), то запісаўся ў Чырвоную Армію, ваяваў на розных франтах. Пасля дэмабілізацыі працаваў у газеце «Орловская правда».

Я. Бранштэйн на здымках розных гадоў

Мяркую, былы чырвонаармеец праявіў сябе так, што не было пытанняў, да якой партыі ён далучыцца. З 1925 г. Я. Бранштэйн меў бальшавіцкі партбілет. У тым жа годзе публіцыст, які друкаваўся з 1918 г., паступіў у Маскоўскі ўніверсітэт.

Лёгка заўважыць, што ў жыццёвым шляху Бранштэйна прасочваюцца пэўныя падабенствы з біяграфіяй Ізі Харыка. Пазней абодва прыехалі ў Менск, працавалі ў рэдкалегіі часопіса «Штэрн», уваходзілі ў ідышную секцыю Саюза пісьменнікаў БССР і атрымалі пасады ў Акадэміі навук. Бранштэйн і Харык бывалі сааўтарамі: напрыклад, у артыкуле пра яўрэйскую літаратуру Беларусі (газета «Літаратура і мастацтва», 11.04.1932; трэцім стаў Хацкель Дунец). Як успамінала Дзіна Харык, «Моцнае сяброўства звязвала Ізі Харыка з Яшам Бранштэйнам… Бранштэйн часта да нас заходзіў. Гутаркі іх былі дзелавыя, сур’ёзныя».

Такім чынам, светапогляд у Бранштэйна і Харыка наўрад ці моцна адрозніваўся, пра што сведчыў і Гірш Рэлес у сваім нарысе 1992 г. «Лёс кагорты»: «Вядучы крытык Якаў Бранштэйн паводле ідэйна-палітычных поглядаў быў блізкі да Ізі Харыка». Дый «органы» прыйшлі па літаратараў амаль адначасова (па Бранштэйна – у чэрвені, па Харыка – у верасні 1937 г.), завялі на іх падобныя справы. Абодвух расстралялі ў канцы кастрычніка 1937 г., а рэабілітавалі ў 1956 г.; іхнія жонкі былі кінуты ў турму, потым у лагер… Тым не менш выглядае, што Харык застаўся ў гісторыі беларускай літаратуры як персанаж са станоўчым знакам, а Бранштэйн – з адмоўным.

У даведніку «Беларускія пісьменнікі» Ірына Багдановіч пісала пра Бранштэйна: «Разглядаў як агульнаметадалагічныя светапоглядныя пытанні, так і творчасць асобных пісьменнікаў (Я. Купалы, Я. Коласа, А. Александровіча, М. Зарэцкага, М. Лынькова, І. Харыка і інш.). Пісаў пра ўплыў творчасці А. Пушкіна на беларускую літаратуру. У тэарэтычных канцэпцыях беспадстаўна атаясамліваў метад са светапоглядам, супрацьстаўляў рэалізм усім “антырэалістычным кірункам”. Памылкова лічыў, што ўздым мастацкай культуры непасрэдна залежыць ад уздыму палітычнай свядомасці творцы, а значыць, ад палітычнай накіраванасці мастацкай літаратуры. Прытрымліваўся характэрных для таго часу вульгарна-сацыялагічных пазіцый і ў ацэнцы беларускай дакастрычніцкай літаратуры, а таксама дзейнасці літаратурна-мастацкіх арганізацый “Маладняк”, “Узвышша”».

Нічога добрага не сказалі пра Якава Анатольевіча і іншыя беларускія літаратуразнаўцы канца ХХ – пачатку ХХІ ст. У лекцыі «Феномен літаратурнага сервілізму» Пятро Васючэнка выказаўся так: «У нетрах БелАППу аформілася структура, якая выконвала адначасова некалькі функцыяў: працягвала літаратурную палеміку, распачатую яшчэ ў часы “маладнякізму”, захапіла манаполію на літаратурную крытыку, выпрацоўвала афіцыйную “лінію” палітычнай цэнзуры, “доносительства”, а пасьля — літаратурна-крытычнага забесьпячэньня фізычнай расправы з творцамі. Імёны “прафэсіяналаў” набылі сумную вядомасьць: Л. Бэндэ, А. Кучар, І. Барашка, Я. Бранштэйн, А. Канакоцін ды іншыя».

Віктар Жыбуль у сваёй рэцэнзіі на кнігу Леаніда Маракова «Ахвяры і карнікі» напісаў: «ня памятае Менск Акопнага завулка, а гаворка йдзе ўсё пра той самы 2-гі Апанскі. І пра той самы дом № 4б. У 1-й кватэры жыў Майсей Кульбак (насамрэч у Менску ён жыў на Омскім завулку – В. Р.), а ў 2-й, празь сьценку, — Якаў Бранштэйн. Першы зь іх займаўся прозай, паэзіяй, драматургіяй, а другі правяраў пісьменьнікаў на прадмет палітычнай пільнасьці і вышукваў у іхніх творах «нацыянальна-дэмакратычныя» ўхілы. Можна ўявіць сабе, як неспакойна жылося Кульбаку з такім небясьпечным суседам». Упершыню я не згадзіўся з паэтам-архівістам, палічыў яго падыход спрошчаным… Паведаміў яму пра гэта – і атрымаў адказ: «Згодны, што ў асобе Якава Бранштэйна трэба глыбей разабрацца».

Мне здаецца, што ў ацэнцы аўтараў 1920–1930-х гадоў трэба сыходзіць з наступнага: а) якую рэальную шкоду нарабілі іхнія тэксты і/або ўчынкі; b) якія былі матывы гэтых аўтараў, а менавіта, ці верылі яны самі ў тое, што казалі/рабілі; c) што іх саміх чакала ў сталінскі час.

Наконт веры («b») – не думаю, што Рэлес памыляўся, пагатоў і дачка Якава Бранштэйна Іна пацвярджае, што бацька быў адданым камуністам. З «с» таксама ясна: многія пытанні здымае сам факт жахлівай смерці і некалькіх месяцаў катаванняў перад ёю. А вось пункт «а» раскрыць няпроста, дый знаёмы я далёка не з усёй літаратурна-крытычнай спадчынай Я. Бранштэйна (зрэшты, хацеў бы я бачыць чалавека, які прачытаў бы ўсе яго тэксты – і на ідышы, і па-беларуску, і па-руску). Тым не менш паспрабую разабрацца…

Бюст Я. Бранштэйна, створаны яго прыяцелем Заірам Азгурам. Фота адсюль.

Вядома, ужо тое, што ў другой палове 1920-х гг. Я. Б. вучыўся ў Камуністычнай акадэміі – установе Цэнтральнага выканаўчага камітэта СССР, адной з галоўных прыладаў для насаджэння аднадумства – наклала адбітак на яго дзейнасць. Ён лічыўся марксісцкім крытыкам, які хістаўся разам з лініяй партыі. Даволі іранічна, хоць і не без сімпатыі, адгукаўся пра Бранштэйна Гірш Рэлес у вышэйзгаданым нарысе: «Быў эстэтам, не пазбаўленым аналітычнага розуму. Але быў зацятым палемістам, артыкулы яго так і стракацяць палемікай. І занадта ўжо цвёрда стаяў на варце ідэйнай чысціні літаратуры. Часта даставалася ад яго яшчэ больш вядомаму крытыку Майсею Літвакову, які рэдагаваў у Маскве ўсесаюзную яўрэйскую газету «Дэр Эмес» («Праўда»)… Варта было з’явіцца крытычнаму артыкулу Літвакова, як адразу ж Бранштэйн знаходзіў, да чаго прычапіцца… Не ведаю, як Літвакоў, але Бранштэйн не крывіў душой. Ён быў верны сваім поглядам, але мог і памыліцца. Нельга сказаць, што ўсё напісанае Бранштэйнам не вытрымала часу. Многія яго выказванні і артыкулы і цяпер не страцілі значэння…»

М. Літвакоў і застаецца больш вядомым крытыкам: прынамсі ў расійскім варыянце «Вікіпедыі» пра яго артыкул ёсць, а пра Я. Бранштэйна няма. Літвакова арыштавалі ў тым самым 1937-м годзе; ці значыць, што крытыка з Менска неяк паўплывала на яго трагічны лёс? Думаю, не; дакладней, калі паўплывала, то хіба як частка агульнай атмасферы.

Ідышыст Генадзь Эстрайх у 2013 г. згадваў кур’ёзны выпадак, які здарыўся з ім у бібліятэцы ў час падрыхтоўкі чарговай кнігі: «Я замовіў некалькі работ, якія выйшлі з-пад пяра вядучых менскіх яўрэйскіх літаратурных крытыкаў і тэарэтыкаў – Якава Бранштэйна і Хацкеля Дунца, але, пачаўшы іх чытаць, неўзабаве адчуў млоснасць і галавакружэнне. Са мной такое і раней здаралася – на лекцыях па гісторыі КПСС і начартальнай геаметрыі… Карацей, я паспяшаўся закрыць гэтыя перапоўненыя марксісцкай казуістыкай працы і больш да іх не вяртаўся, а кніга мая так і засталася без главы пра Менск…»

Не здымаючы з Бранштэйна адказнасці за стварэнне ў літаратурным свеце задушлівай атмасферы 1930-х гадоў і за млоснасць Г. Эстрайха ў наш час, хацеў бы запярэчыць тым, хто бачыць у кожным артыкуле з папрокамі на адрас таго ці іншага пісьменніка «літаратурны данос» (або проста «данос»). Сёй-той сабе ўяўляе, што пасля лупцавання ў СМІ да ахвяры ў сталінскі час абавязкова выязджаў «варанок», але нават у 1937 г. так бывала не заўсёды. Напрыклад, у артыкуле А. Турэцкага ад 27.07.1937 у газеце «Рабочий» (папярэдніца цяперашняй «Советской Белоруссии») пад красамоўнай назвай «О вредительстве в педвузах БССР» выкладчыку мінскага педагагічнага інстытута Барысенку былі прысвечаны аж тры абзацы, даволі-такі пагрозлівых: «гэты выкладчык у сваіх лекцыях студэнтам абвяшчаў ворага народа, шпіёна Чарота “заснавальнікам беларускай пралетарскай паэзіі”, двурушніцкую антымастацкую паэму Александровіча “Цені на сонцы” ён выдаваў за “пярліну беларускай савецкай літаратуры”, ён ідэалізаваў БелАПП – гэтае гняздо фашысцка-трацкісцкіх дыверсантаў у савецкай літаратуры…» і г. д. Тым не менш Васіль Барысенка не адправіўся следам за Чаротам і Александровічам: ён яшчэ шмат гадоў служыў дырэктарам Інстытута літаратуры і мовы Акадэміі навук БССР (як да вайны, так і пасля).

Прыклад з Барысенкам я выбраў яшчэ і таму, што менавіта гэты дзеяч неўзабаве пасля арышту Бранштэйна напаў на яго ў газеце «ЛіМ» («Вораг пад маскай крытыка», 30.06.1937). Хто ведае, можа, і з (ня)лёгкай рукі Барысенкі ўкаранілася меркаванне аб тым, што Я. Бранштэйн нанёс беларускай літаратуры толькі шкоду?

Стыль палемікі ў Бранштэйна быў насамрэч наступальны і «бальшавіцкі» (з абвінавачваннямі, карыстаннем «зручнымі» цэтлікамі), і нездарма зборнік яго артыкулаў 1930 г. зваўся «Атака». Я ж працытую абзац з больш даступнага бранштэйнаўскага артыкула («Пытанні тэорыі і практыкі літаратурнага паходу», «Полымя рэвалюцыі», № 2, 1935): «Ва ўмовах жорсткай класавай барацьбы працякае літаратурны паход. Не выключана, што тую ці іншую чытку мастацкіх твораў класавы вораг, кулацкія агенты, нацдэмы паспрабуюць выкарыстаць у сваіх класавых антысовецкіх, контррэволюцыйных інтарэсах… (вылучана аўтарам – В. Р.) Аб’ектывісцкая… устаноўка кіраўніка чыткі можа толькі ліць ваду на млын класавага ворага і даць яму магчымасць выкарыстаць трыбуну чыткі для антысовецкай, нацыяналістычнай і кулацкай прапаганды». Так, аўтар заклікаў да пільнасці ў літаратуры, разам з сумнавядомым Жданавым ганарыўся тэндэнцыйнасцю савецкай літаратуры, дапускаў бестактоўнасці, у тым ліку на адрас Максіма Багдановіча з яго «нацыяналістычным творам пра слуцкую ткачыху» (тамсама)… Ды ўсё ж не прыкмеціў я, каб ён спрэс і ўсюды абрынаўся на калегаў па «цэху» з палітычнымі прэтэнзіямі.

Іншая справа, што ён падпісаў калектыўны зварот да Сталіна супраць падсудных у Маскве, ідэя якога, хутчэй за ўсё, была спушчана «зверху».

З газеты «Рабочий», 24.08.1936

Але, паклаўшы руку на сэрца, ці многія адмовіліся б падпісаць такі ліст, рызыкуючы ў выпадку непадпісання патрапіць назаўтра за краты? Да таго ж, на жаль, у 1936 г. арыштаваныя былі ўжо вырачаны незалежна ад кропкавай рэакцыі «на месцах» (гэта ў 1920-х грамадская думка магла яшчэ запаволіць або спыніць кола рэпрэсій…). Ізноў жа, я не апраўдваю Бранштэйна і яго таварышаў-падпісантаў, проста разважаю… запрашаючы да разваг іншых зацікаўленых асоб.

Часам Я. Б. нават спрабаваў прыцішыць напал жарсцяў: маю на ўвазе яго артыкулы«Супраць вульгарызатарства» («ЛіМ», 08.10.1932), «Аб крытыцы» («Полымя рэвалюцыі», № 6, 1935, дзе лупцаваўся небезвядомы Лукаш Бэндэ, «крытык з рэвальверам»). Крытыкаваў Бранштэйн і свайго таварыша Ізі Харыка, праўда, у адносна бяскрыўднай форме: «ранні Харык [сярэдзіны 1920-х] па-лявацку абураецца на мястэчка. Ён шле праклён “хмурым дзядам”, … агулам асуджае мястэчка на гібель» («Звязда», 17.11.1935).

Лейтматыў нарысаў Бранштэйна пра пісьменнікаў – пераадоленне апошнімі «цяжару мінулага». У сувязі з гэтым у 1935 г. ён адзначаў: «Кампазіцыйна аповесць “Салавей” зроблена як звычайная гістарычная эпапея, з моцным сюжэтным касцяком, калі не лічыць лірыка-іранічнага ўступу (гл. “спевы салаўя”, “нядзельныя званы”), які звязвае гістарычнае мінулае з сучасным». І яшчэ «Аповесць “Дрыгва” Якуба Коласа напісана пісьменнікам-рэалістам, які праўдзіва апісвае асноўную законамернасць людзей у іх руху – вось у чым сіла яго кнігі… Яго героі вельмі блізкія да герояў народных казак». Карціць згадзіцца незалежна ад ідэалагічнай падаплёкі (Я. Б. пастуляваў адыход Бядулі і Коласа ад нацдэмаўскіх поглядаў)… Або вось памысная заўвага: «Нельга абмяжоўвацца публіцыстычным пераказам твораў, зводзіць чытку літаратурных твораў і абмеркаванне іх да агульна-палітычных фраз».

Відаць, Бранштэйн быў надзелены найперш арганізацыйнымі здольнасцямі – пра гэта сведчыць доўгая, на цэлую пяцігодку, ягоная праца адказным сакратаром аргкамітэта Саюза пісьменнікаў БССР, а потым уласна Саюза (у 1932–1937 гг.). Але ж і з яго тэкстаў пра літаратуру можна вылушчыць «рацыянальнае зерне»; не быў юбіляр такім просталінейным, як яго часам малююць. Напэўна, мела рацыю «Электронная еврейская энцыклапедыя»: «цікавыя, хоць і спрэчныя, крытычныя артыкулы Бранштэйна пра творчасць І. Харыка, З. Аксельрода, А. Кушнірова, І. Фефера, Д. Бергельсона, Г. Орланда» (у мяне дайшлі рукі толькі да артыкулаў пра Харыка).

На фота з tut.by: Я. Бранштэйн і яго жонка, педагог Марыя Мінкіна (1930 або 1931 г.)

У 2007 г. у Мінскім яўрэйскім абшчынным доме адзначалася 110-годдзе Якава Бранштэйна (сустрэча «Памяць сэрца»), і я не меў бы нічога супраць аналагічнай вечарыны да 120-годдзя… Памяці – не панегірыкаў і не запозненых выспяткаў – гэты чалавек яўна заслугоўвае.

Вольф Рубінчык, г. Мінск

10.11.2017

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 10.11.2017 21:55

12 августа, день казни членов ЕАК

Предлагаем вниманию читателей belisrael.info отрывки из книги Эстер Маркиш (1912–2010), вдовы поэта, арестованного 27.01.1949 и расстрелянного 12.08.1952. С 1972 г. Э. Маркиш жила в Израиле, книгу «Столь долгое возвращение…» написала в 1974-м.

Шестидневная война на Ближнем Востоке всё расставила по своим местам в психологии российского еврейства. Шесть дней понадобилось для этой расстановки – столько же, сколько понадобилось израильтянам, чтобы разбить арабские армии в Синае, на Голанских высотах и на Западном берегу Иордана.

Война не была неожиданностью для наблюдателей и политиков. Она была завершением длительной, многотрудной подготовки. Результаты войны, столь удивительно сказавшиеся на судьбе российского еврейства и приведшие к массовому исходу евреев из СССР, также нельзя назвать внезапным. Им предшествовал относительно благополучный период, последовавший за смертью Сталина: пресловутая «оттепель», возвращение из лагерей и тюрем уцелевших сионистов. Потом наступило подавление возникшего было свободомыслия. (…)

Начиная с 6 июня 1967 мы не отходили от приемника ни днем, ни ночью. Советские газеты кричали о «победоносном наступлении» арабских армий, но, зная почерк «отечественной» прессы, этим сообщениям мало кто верил. Первый же намек о «выравнивании» линии фронта сигнализировал о том, что арабы побежали. Евреи открыто ликовали, говорили друг другу: «Наши там наступают!» Когда над Израилем нависла военная угроза, очень многими среди российского еврейства был сделан категорический выбор: «Израиль – это родное, Россия – это в лучшем случае двоюродное, а то и вовсе чужое». Так рассуждали не только те евреи, которые уже тогда решили свою судьбу: вырваться в Израиль. Так рассуждали и те, кто на работе утверждали обратное, а вернувшись домой прилипали ухом к своим радиоприемникам, говорящим шепотом, – чтобы соседи не услышали. (…)

С 63—64 года мы стали бывать на приемах в Посольстве Израиля в Москве. Уходили мы оттуда подавленными: словно бы покидали родину и возвращались на чужбину. Связь с Израилем стала, однако, реальным фактором, и это укрепляло нас.

Война 67 года окончательно взломала наслоения пятидесятилетнего страха. Израиль постоит за нас, Израиль не бросит нас, евреев, в беде! Нужно только получить вызов из Израиля – и начинать. Нам не предстояло шагать в темноте – начало пути было открыто и освещено такими, как поэт Иосиф Керлер, певица Нехама Лифшиц. Им было трудно – они были одними из первых. Они-то шагали в темноте по этому новому, невиданному пути – пути борьбы с Советской властью за свои права, которых эта самая власть их начисто лишила. (…)

Летом [1971 года] мы получили второй отказ, восприняли его спокойно, в тот же день опротестовали. А 12 августа – в 19-ю годовщину гибели Маркиша – мы с Давидом решили устроить демонстрацию. Долго обсуждали место демонстрации – и остановились на Приемной Верховного совета, не в самом здании, а против входа в него, в самом центре Москвы, у самой Красной площади. После некоторых колебаний мы решили демонстрировать протест с желтыми шестиконечными звездами на груди – такие звезды на грудь евреям навешивал Гитлер. Надеть в Москве желтые звезды – дело в высшей степени рискованное: власти очень не любят, когда им напоминают о тоталитарной основе их режима. Мы, однако, рассчитывали на то, что, будь мы арестованы именно 12 августа – это привлечет к нашему несчастью мировое общественное мнение, это заставит Советы отпустить нас. Сам Маркиш помог бы нам в день своей гибели.

Перец Маркиш с группой еврейских литераторов. Сидят: слева направо – Лейб Квитко, Дер Нистер, Шахно Эпштейн, Перец Маркиш. Стоят: слева направо – Абрам Каган, Фельдман, Меир Даниэль. Киев, 1927 г.

Операция была нами тщательно продумана. Мы должны были явиться в Приемную к открытию, вручить дежурному письмо. В письме сообщалось, что мы собираемся демонстрировать в знак протеста против насильственного удержания нас в СССР, а желтые звезды – напоминание о том, какие чудовищные жертвы принес еврейский народ фашизму и антисемитизму. В письме указывалось также, что мы избрали для демонстрации это место и этот день, потому что у Маркиша, погибшего девятнадцать лет назад, нет могилы, куда бы мы могли придти.

На первом совещании еврейских писателей. Сидят: слева направо – Ицик Фефер, Изи Харик, Александр Фадеев, Перец Маркиш, Яков Бронштейн. Стоят: слева направо – Шмуэль Годинер, Нотэ Лурье, Моисей Литваков, Меир Даниэль, Арон Кушниров, Мойше Кульбак. Москва, 1929 г.

О демонстрации было сообщено накануне иностранным корреспондентам. Было составлено нечто вроде плана дежурств молодых ребят – активистов братьев Кримгольд, Виктора Яхота, некоторых других. Они должны были находиться невдалеке от нас, и после нашего ареста тут же дать знать об этом.

Нас, однако, не арестовали – КГБ, как видно, сочло, что это было бы слишком.

Ровно в десять утра подали мы письмо дежурному Приемной.

– Это письмо – коллективное? – с подозрением спросил дежурный, признавший, по-видимому, в Давиде, подававшем письмо, еврея.

– Нет, – сказал Давид.

Он не хотел, чтобы письмо было распечатано и прочтено немедленно – это могло привести к задержанию нас здесь же, в помещении приемной. А коллективные письма принимаются советскими чиновниками с большой неохотой, либо вовсе не принимаются, либо прочитываются на месте – и не принимаются после прочтения.

Выходя из приемной, мы прикололи желтые звезды. Сделать это до вручения письма мы, естественно, не могли – нас бы задержали немедленно. Мне неизвестен случай демонстрации с желтыми «звездами Давида» до 12 августа 1971, и у нас были все основания полагать, что советские власти отнесутся к появлению в самом сердце Москвы людей с «желтыми заплатами» весьма болезненно.

* * *

Запись одной из августовских передач израильского радио РЭКА 1998 года. Вёл передачу Фредди Бен-Натан.

Мы вспоминаем плеяду выдающихся литераторов и еврейских общественных деятелей, объединившихся в бывшем Советском Союзе в Еврейский антифашистский комитет. 12 августа 1952 года они в числе 24 известнейших представителей советской еврейской интеллигенции были казнены. Сегодня, в годовщину трагических событий, которая отмечается и у нас в Израиле, мы позвонили к старшему сыну Переца Маркиша Симону, проживающему в Швейцарии. На связи в 6-й тель-авивской студии – Женева.

– Господин Cимон Маркиш, доброе утро!

– Доброе утро.

– Оно не доброе, но мы привыкли так здороваться друг с другом, а вообще-то у нас сегодня печальные воспоминания.

– Совершенно верно.

– В то страшное время, о котором мы сегодня вспоминаем, о кровавых злодеяниях лета 1952 года, на Западе знали тогда больше, чем в самом Советском Союзе, где сегодняшняя дата – 12 августа – долго замалчивалась. Прошли десятилетия, родились и выросли миллионы людей за это время. Знают ли сегодня на Западе, и в частности, в стране, где Вы живете, о дате календаря, которая обрамлена в истории еврейского народа траурной рамкой?

– Да, конечно – дата 12 августа, или, как ее называют в Америке (да и не только в Америке), «Ночь убитых поэтов», хорошо известна, и обычно каждый год в этот день, 12 августа, какие-то звуки в еврейском мире раздаются, вспоминают… Но Вы знаете – 46 лет прошло, и к сожалению, человеческому уму, человеческой памяти свойственно слабеть, забывать. Сейчас уже другие в, основном интересы в стране, где я живу, сейчас говорят о счетах в швейцарских банках, которые принадлежали евреям и были потом этими банками скрыты… Это их волнует намного больше, чем «Ночь убитых поэтов».

– Хотя Катастрофа восточноевропейского еврейства, если понимать ее в широком смысле слова, включает в себя и эту трагедию.

– Разумеется, но это мы с Вами лучше понимаем, чем западные евреи. Если Вы разрешите, я хотел бы сказать об еще одном аспекте этой страшной для нас, евреев, и для меня в частности, даты. Для меня, и для всех моих близких, думается, дата особенная, по одной причине, которую не все, может быть, чётко себе представляют. В следующем году в январе месяце 27 числа будет ровно полвека, как Переца Маркиша увели из дома, и, следовательно, из жизни… Из его жизни и из нашей. Не только навсегда, но и бесследно – так казалось русским советским гестаповцам, которые его увели. Эти полвека, подумайте – 50 лет! Жизнь прожита, эти полвека прошли без него, но вроде бы, как бы под его присмотром, с постоянной оглядкой на него. Мне кажется, я надеюсь, что это в какой-то мере верно и в общем плане, для еврейства. Потому что казнь 12 августа, мне кажется, была решающим событием в судьбе советских евреев всех без исключения. Вы понимаете, когда начались отъезды, алия в Израиль (ну и эмиграция, естественно, тоже), то отсюда, от даты 12 августа шел отсчет. Тогда произошел разрыв – или начало разрыва окончательного – между нами, еврейским народом, и нашими «гостеприимцами» на российской земли. Была такая писательница – наверное, никто ее уже в России не помнит, хотя она была замечательная писательница – Юлия Шмуклер, она давным-давно сгинула где-то в Америке. У нее был сборничек рассказов, вышел 25-30 лет назад – назывался «Уходим из России». Вот это «Уходим из России», внутреннее решение, по-моему, в значительной мере начинается с 12 августа.

– Я бы употребил даже другое слово, более понятное всем нам: «Исход».

– Да… Ну, «Исход» – это высокое слово, наверное, приложимое к целому народу, а тут каждый из нас в отдельности… Так мне кажется, может быть, я преувеличиваю свою собственную боль, которая за 50 лет, в общем, не ослабела.

– Симон Маркиш, это наша общая боль. Я благодарю Вас за участие в нашей передаче, спасибо. А сейчас на связи с нами находится Нина Соломоновна Михоэлс. Мы приветствуем Вас.

– Доброе утро.

– Годовщина событий 12 августа 1952 года, как известно, отмечается под знаком 50-летия трагической гибели Вашего отца, Соломона Михоэлса, и навеяна размышлениями о судьбе театра Михоэлса. Мы знаем, что театр начинается с вешалки, так принято говорить, но вот этот театр начинался с личностей, подлинные масштабы таланта которых видятся нам сегодня с расстояния, «большое видится на расстоянии». Что Вы можете сказать сегодня, в эту дату, размышляя о прошлом, и, наверное, заглядывая в будущее, потому что иначе и нельзя размышлять?

Cлева направо: С. Михоэлс, В. Зускин, И. Добрушин. Все погибли в 1948–1953 гг.

– Я хочу начать с той мысли, о которой Вы уже сказали: будущего и настоящего нет без прошлого. В этом я убеждена… Глубокие и подлинные корни еврейского народа, культуры, были выражены прежде всего в искусстве, литературе. Не мог быть Михоэлс, не мог быть Зускин без Шолом-Алейхема, без Менделе Мойхер-Сфорима, без Маркиша, без Добрушина… Без Бергельсона, без Квитко – это немыслимо. Это всё создаёт огромный фон культуры. Хотелось бы сегодня говорить не столько об отце, потому что, безусловно, его смерть была первым тяжелейшим звонком всей этой трагедии, но прежде всего, я хотела бы сегодня говорить о Зускине. Потому что я прожила уже немалую жизнь, видела огромное количество актёров других театров мира и русского театра, но такого народного актера, такого обожаемого, такого разнообразного, как Вениамин Львович Зускин, я в своей жизни не видела. Он был настолько музыкален, народен, интуитивен… Заразительный – это не то слово, от него исходили харизма, необычайное обаяние, необычайное тепло. И он не был «местечков», никакого местечка маленького там не было, там было такое осмысление… Просто с отцом вместе они были совершенно невероятная пара, с папиной глубиной, философией… Он (Михоэлс) вообще был старшим – как человек, очевидно, и как актёр… А Зускин – это был потрясающий ребёнок. Потому что ребёнок видит всё, видит, что «король голый», он не может этого скрыть. Вот это были глаза Зускина. Он был совершенно изумительный, его же никто не называл «Вениамин Львович», его все называли «Зуска» – не пренебрежительно, а наоборот, потому что он вызывал к себе необыкновенную любовь, тепло… Я знаю, что жизнь идишистской культуры тяжела, и это уже особая тема для разговора. Думаю, одна из колоссальных ошибок государства Израиль – то, что «они» пренебрегли культурой идиш, боятся ее, стесняются ее. И когда актёры играют безвкусно, говорят: «Ну, как в театре идиш!» Это позорно для страны, которая без идишистской культуры не состоялась бы. Я сама говорю на иврите, преподаю на иврите, я его очень люблю, но забывать, простите, откуда ноги растут, подмять культуру и зачеркнуть ее – это великий позор нашего государства. В этом я уверена. Поэтому сегодня у меня особенно болит сердце за тех актёров – за Зускина, за Рут Баум, за Шидло, за Штеймана, за огромную культуру еврейского театра. Киевский театр, одесский театр, минский театр… Это огромнейшая культура, огромный слой. Сейчас идет в театре на идиш здесь спектакль, упоминаются все актёры разных театров мира – ни слова об идишистской культуре в России, как будто их не было. Очевидно, советская власть сделала правильно – она вычеркнула, она помогла их забыть… Вот о чём у меня сегодня разрывается душа и сердце.

– Нина Соломоновна Михоэлс, большое спасибо. Мужества, здоровья, всего самого доброго.

– Спасибо…

Памятник в Иерусалиме, август 1996 г., фото В. Рубинчика; в зале «Тель-Ор» 12.08.1998, справа налево – Нина Михоэлс, Наталья (Тала) Михоэлс, Вольф Рубинчик. Фото И. Резника.

– К сказанному добавлю: «Еврейский мемориал», Общинный дом, муниципальное управление абсорбции Иерусалима, библиотека Сионистского форума сегодня, 12 августа, проводят День памяти Еврейского антифашистского комитета. В 15 часов состоится азкара у памятника членам Еврейского антифашистского комитета и памятника евреям-жертвам советского режима, в сквере на перекрестке улиц Аза, Черниховски и Герцог, в 16 часов пройдет конференция в зале «Тель-Ор», тема этой конференции – «Судьба еврейского театра в бывшем Советском Союзе». Выступят родные, близкие, друзья погибших, очевидцы событий тех лет, учёные и общественные деятели из нашей страны, а также из-за рубежа.

Записал В. Р.

Опубликовано 13.08.2017 06:49