«Я верю, что белорусы вскоре выберутся из ловушки, поставленной диктатором»
Владислав Гарбацкий, газета «Новы час» 15-12-2020
Сегодня отмечает 80-летие узбекский поэт и диссидент Ёдгор Обид. Именно он в своё время придумал слово «башизм», которое описывает среднеазиатскую диктатуру. К сожалению, в Беларуси имя Ёдгора Обида малоизвестно. Мы решили, что юбилей поэта – хороший повод, чтобы исправить эту несуразность.
– Радуюсь, что теперь и белорусы смогут ближе с Вами познакомиться…
— Я, кстати, раньше неплохо знал белорусскую литературу и был знаком с некоторыми белорусскими писателями, например, с Ольгой Ипатовой. Имена многих других я просто забыл, т. к. с той поры произошло столько потрясений в моей жизни и жизни наших стран. Но я вспомню: моя память пробуждается, если надо что-то очень срочное или важное вспомнить. Помимо белорусской литературы, я очень любил украинскую.
В белорусской литературе я особенно люблю Янку Купалу, это народный поэт, его я читал ещё в Узбекистане. Меня интересует народная поэзия и то, как поэты черпают силы в народном творчестве. Меня заинтересовали белорусские народные традиции, праздники с кострами, танцами и прыжками через костёр. У нас тоже есть такая традиция — прыгать через огонь на праздники, свадьбы, и петь песни вокруг костра. Это старинный узбекский обычай. Я хотел писать об этом, общем для многих народов, но меня затянул другой поток, и я ничего не успел написать. Помимо Янки Купалы, многих иных ваших авторов я искал и читал, когда учился в Москве и у меня были знакомые по учёбе из Беларуси. Я уже упоминал Ольгу Ипатову, это была очень энергичная литераторка, она, кстати, перевела несколько моих стихов на белорусский язык. Писала стихи и прозу. Работала журналисткой и, кстати, была связана с Узбекистаном. (Первый) муж О. Ипатовой был моим другом — Исфандияр (Испандьер) Маткаримов, узбекский писатель.
— Вы сказали как-то, что, хоть и пишете стихи, но поэтом себя не считаете. Почему?
—Потому что поэт — для меня это слишком высокое звание. Я стесняюсь называть себя поэтом. И хотя я учился в Литературном институте в Москве (Институт М. Горького), но учился на литератора, не поэта. Но, кажется и как литератор я не совсем реализовал себя. Если честно, я просто писал, когда становилось невозможно на душе. То есть, выливал всё из души в текст. А так сидеть и писать, подбирать слова, придумывать — я не умел и не умею. И даже правил стихосложения я не знаю точно. Как кладётся стих, так я его и пишу. Получаются разные формы стиха: и свободная форма, и рифмованная. В основном, конечно, я рифмую, потому что на узбекском языке очень легко рифмовать. У нас есть бахши (народные музыканты, песенники, поэты), они играть на струнном инструменте — домбре – поют по памяти дастан (эпос) и часто сами составляют слова. Узбекский язык так устроен, что рифма сама собой идёт… Ты не будешь мучиться — искать рифму. Бахши — народные поэты и музыканты — и сейчас есть в Узбекистане: в Самарканде, Карши, Термезе. В этих городах действуют школы бахши. Они часто между собой проводят конкурсы, соперничают. Я однажды был председателем жюри такого конкурса. Было очень трудно оценить и выбрать лучшего. Все они отлично пели. И они обязательно пишут в рифму, сохраняя внутреннюю мелодичность. И могут бесконечно петь. И, знаете, это не скучно, потому что они подают всё так, что интересно слушать. Это прекрасно. Я люблю народную поэзию. Когда я начинаю изучать какую-нибудь поэзию, народ, всё равно — греческую, римскую, английскую или русскую, прежде всего я ищу народную поэзию. Это начало любой культуры.
— Вы говорили, что Ваша мама писала стихи. Она училась на поэтессу или просто писала стихи для себя?
— У нас любой культурный человек — мужчина или женщина — изучает классику, классическую поэзию. Моя мама писала стихи, немного имитируя народную поэзию, немного классиков. Получалась такая смесь. К сожалению, я свою маму не помню. Мои отец и мать умерли ещё тогда, когда я ничего не понимал. Было очень трудное время — 1940 год. Как будто специально я родился для такого трудного времени. Я часто думаю, что мама держала меня на руках, а я этого не помню. У меня есть стихи во всех сборниках, посвящённые матери. Моя мать умерла и не стала известной в поэзии, но она умела писать стихи. Потом я стал собирать информацию о ней, и некоторые люди сказали, что моя мать была поэтессой. Она была очень грамотной, из Корана знала многое на память. Её часто приглашали читать Коран на приватные встречи, праздники, церемонии. У неё был красивый, чарующий голос, и она умела читать с подпевом. Знаете, как читали старые люди Коран и стихи? Специальным тоном — не просто читали, а с таким особым подпевом — не каждый так умеет. Все древние тексты так читали — искали в них мелодию. Теперь уже забыли об этой традиции и все читают, не ища мелодию, даже знатоки на радио. Есть такая форма «газель» — она читается исключительно мелодично. Но и это уже забыто, этому уже и не учат у нас…
— Сохранились ли стихи, написанные Вашей матерью?
— Лишь несколько строк. Я знаю эти строки от одной старой женщины из города Маргилана (моя мать там родилась). И я тоже там родился. А отец из Оша. Ош известен басмаческим движением, и мой отец тоже участвовал в нём — был басмачом, юзбаши (т. е. сотником) под руководством известного курбаши (полевого командира) Мадамин-бека. Когда Мадамин-бек решил сдаться властям, мой отец отказался сдаться и со своими людьми через горы удрал. Мадамин-беку и всем, кто сдался, пообещали амнистию, но всех арестовали и кинули в тюрьму. А мой отец удрал, но позже, когда стали организовывать колхозы, он прикинулся бедняком и вступил в колхоз близ Ташкента. Это был колхоз, где выращивали хлопок. Хлопок — это большое несчастье Узбекистана.
— Почему это большое несчастье? Хлопок ещё с советских времён — первая ассоциация с вашей страной...
— Я хлопок помню с детства. Cовсем недавно умер мой хороший друг, ему было сто лет. Его когда-то давно посадили за то, что он сказал: «Наши земли стали алкоголиками: если не дать им селитры и других химикатов, они не будут родить». Вся земля, и воздух, и вода теперь отравлены этими химикатами. Раньше, когда работали в поле, пахали, удобряли землю, сверху с самолёта просто разбрызгивали химию — это было просто отравление населения. Многие умирали от этого, даже я помню. Ко всему химикаты попадали в воду. Много селитры использовали на хлопковых полях. Чистые воздух и земля были только высоко в горах. Это первое объяснение несчастья. Во-вторых, помню, как ночью комсомольцев выставляли следить и охранять хлопковые поля не от саранчи, а от того, чтобы колхозники не удирали с уборки. Комсомольцев также выставляли на границы колхозов. Людей держали в неволе. Об этом все забыли, а надо напоминать всем.
Колхоз был чистой тюрьмой, концлагерем. Комсомольцы сами жили в тюрьме и других охраняли, чтобы не сбегали из тюрьмы. Знаю лично, что многие хотели убежать из колхоза, и многие сидели даже за то, что не убежали, а просто хотели убежать. Колхозникам до Хрущёва не давали документов, и они не могли никуда уехать. Мало кто имел метрики. А в царское время было лучше: моя тёща жила 98 лет и у неё были метрики, из которых она знала, что родилась в 1898 году. А у молодых в колхозе не было никаких документов. Значит, в царское время и бедные имели метрики, а в советское время никто не имел документов в деревне в Узбекистане. Я бы назвал это обычной советской неволей. И комсомольцы-надзиратели тоже были невольниками.
— У вас есть хорошее стихотворение — «Маленькие невольники». Вы писали его о колхозах?
— Да, это стихотворение о детях на уборке хлопка. Я сам был в колхозе. И был маленьким невольником – в физическом плане. Но я освободился из неволи. Знаете, с детства у меня было внутреннее сопротивление. В душе я не был невольником, я всегда удивлялся, почему я должен так жить? Почему не могу стать человекам? Моё детство было очень опасным и тяжёлым: сто раз мог умереть… Родился больным, потом голод. Я видел, как люди шли по дороге, падали и умирали от голода — никто не обращал внимания на это. До 1955 года мы жили в голоде. Один фронтовик как-то признался, что в 1955 году впервые после войны он вволю наелся.
Я часто удивляюсь, как сейчас вроде бы умные, образованные люди говорят, что в советское время мы жили в раю. Это так неуместно — они же не видели сами, как мы жили при СССР, они не почувствовали на своей шкуре СССР, а высказываются, исходя из красивых и нелепых пропагандистских картинок. А я всё видел своими глазами! Но и сейчас в Узбекистане «хлопковое невольничество» существует: все обязаны работать на полях, с точки зрения пропагандистов, демонстрируя так свою любовь к родине. Все студенты обязаны некоторый час отработать «на хлопке». И, знаете, часто более богатые семьи нанимают более бедных молодых людей, таким образом освобождая своих детей от работы. Разве это не скрытое невольничество?
— А когда Вы стали освобождаться от невольничества, помните?
— Вообще я признавал свою несвободу и стремился избавиться от неё, поэтому, возможно, я не был невольником в широком смысле слова — советская власть физически делала нас всех невольниками. Мы жили в атмосфере несвободы, нас держали в тисках, но я ушёл от этого. Мы жили и не знали истории сопротивления, своей истории, которую, например, делал мой отец-басмач. Нам давали читать только такие тексты, где басмачи были плохие. Но басмаческое движение выступало за освобождение страны. Когда я научился рано читать и стал в школе читать о плохих басмачах, я почему-то всегда хотел узнать, открыть другую сторону этого движения. Я долго искал ответы на вопросы. На многие из них я получил ответ довольно поздно, когда начало организовываться демократическое движение у нас. О многом я узнал в сибирской ссылке.
— Почему Вас сослали в Сибирь?
— «Язык мой – враг мой». Я читал свои стихи. Меня часто просили читать стихи, когда я попадал в гости или на встречи с друзьями. Я на память не мог читать, поэтому всегда носил с собой записную книжку со старыми и новыми стихами. И вот некоторые стихи вдруг оказались антисоветскими, и я оказался в Сибири среди хантов и манси. Точно не скажу, когда это было, кажется, в начале 80-х. У меня всегда были проблемы с цифрами, датами — так было с детства. Помню занятия по математике, на которых сидел и писал стихи, а учительница думала, что я решаю задачки. Однажды меня вызвали к доске и попросили написать год, в котором мы живём. Я вышел и написал: 194., а семёрку написал задом наперёд — не умел писать цифру 7. Весь класс смеялся. Если честно, с математикой у меня никак не получалось — я даже деньги плохо понимаю и считаю до сих пор.
В 1989 году прогрессивные люди стали организовываться и создали у нас движение Birlik («Единство»). Я вступил в него, т. к. мне нравилась мощная идея единства, но вскоре вышел оттуда, потому что не понравилось ошибочное поведение руководителей движения. Знаете, немного перемен не бывает, немного предательства тоже не бывает. Вот начал один из руководителей движения – имя не могу назвать – утверждать, что мы должны сотрудничать с властью, с узурпатаром Каримовым. Я всё понял сразу и из организации ушёл. Но идеей бирлыка (единства) всё равно дорожу, от неё я не ушёл, не отказался. Я ищу единства с людьми, у которых схожие интересы.
В Сибири я жил среди хантов и манси и познакомился с хантыйским поэтом и писателем Айпиным. Мы подружились. В старых советских справочниках, где сказано о писателях СССР, есть информация и о нём, и обо мне. И там моё имя написано не совсем точно: по-русски Абид Йодгор (вместо Ёдгор Обид). Ёдгор по-узбекски значит «память». Очень редко дают детям имя Ёдгор. Обычно сиротам дают такое имя. А Обид — это уже арабское слово, значит «человек молящийся, читающий молитву». Многие узбекские имена забыты, сейчас принято давать своим детям арабские имена. Так считается красивее и лучше. Это тоже неправильно.
— Ёдгор, расскажите, пожалуйста, как Вы попали в Москву? Как поступили в Институт Максима Горького?
— Я хотел поступить в педагогический институт, всё равно где — в Ташкенте или Москве. Но у меня не было документов, лишь военный билет, я закончил 10 классов, отслужил. Знаний глубоких не было в голове, а учиться хотел. Я работал тогда охранником в Союзе писателей УзССР. Руководители Союза писателей знали, что я пишу стихи. Я слышал, что в Москве есть такой Институт имени Горького, нашёл адрес, взял свои стихи, сам перевёл их с узбекского на русский, записал от руки. А русский язык я знал с детства, потому что жил с беспризорниками. Нас называли «сто восьмые» — была такая статья 108 о беспризорных. Нас, «сто восьмых», ловили по всему Ташкенту.
Так вот, я перевёл стихи, запечатал конверт и послал в Москву. Знаю, что там был большой конкурс. В скором времени секретарь Союза писателей зовёт меня и говорит: «Знаешь, ты почти поступил в Институт». Я удивился, конечно, а секретарь протянул мне приглашение из Москвы. Мне оставалось пройти собеседование и всё. Представляете? Я послал свои переводы с ошибками и прошёл! Это было удивительно: я поступил со своим не очень хорошим русским языком, тогда как туда поступали настоящие асы языка! Решил поехать. Денег не было. Я сказал об этом секретарю, он пообещал дать на дорогу денег. Без багажа в белой рубашке поехал в Москву в сентябре-октябре. Когда садился в поезд, проводница удивилась и сказала мне, что я замёрзну так в Москве. Но я поехал. Приехал в Москву ночью. Шёл дождь со снегом. Я нашёл институт. Вахтёр удивился, как я так мог приехать в Москву. Напоил меня чаем, уложил спать в институте, а утром отправил в общежитие. Вот так я начал учиться.
— Вы пишете только на узбекском языке?
— Пишу только по-узбекски. Язык для меня не просто инструмент, это нечто значительно большее, я даже не могу объяснить. Поэтому работаю только на одном — родном языке.
Пишу и прозу, я много выкладываю своей прозы в фейсбуке. Кое-что из моей прозы доступно на немецком языке. Мою поэзию почему-то никогда не переводили в советское время на русский. Одна критикесса и поэтесса объяснила это тем, что я не был советским поэтом, поэтому и не было моих переводов. И она права. Я часто думаю о том, как людям удавалось в СССР при таком нездоровом климате сохранять здравый ум, да ещё писать? Я в Европе, в Австрии уже больше 20 лет – и лишь сейчас начинаю поправляться психически, психологически. Могу сказать смело, что, живя здесь, сравнивая, как я жил в СССР или в Узбекистане, я знаю настоящие цену и вкус свободы. Это большое дело.
— Давайте поговорим об Узбекистане. Для описания диктатуры Каримова Вы придумали особое слово — «башизм». Поясните его, пожалуйста.
— Появление слова «башизм» я связываю прежде всего с узбекской и среднеазиатской ситуацией. В основе лежит слово «фашизм», разница лишь в первой букве. Первая буква «б» взята из слова «баши», т. е. глава нации (так называют лидеров, отцов наций Средней Азии). У И. Каримова был титул «юртбаши» — руководитель страны. Эти лидеры напоминают мне не просто отцов нации, а настоящих фюреров. Т. е. это такая форма авторитарно-патерналистского режима или среднеазиатской диктатуры. Я сказал так об Узбекистане, Казахстане, Туркменистане в начале 1990-х гг. — «башизм начинается». Не фашизм, не большевизм, а башизм. Посмотрите, что делается у вас в Беларуси — то же самое: «батька» как баши. Не башизм, а лукашизм, «батькизм». Одинаковое явление.
— Очень долгий и сложный Ваш путь из Узбекистана в Европу через Азербайджан и Россию. Об этом можно снимать фильм-драму…
— Да, путь не простой. Забегу вперёд и скажу, что в России мне помог Борис Ельцин. Я ещё вернусь к этому. Но начало пути лежит, конечно, в Узбекистане. В Ташкенте я создал так называемый карабахский комитет — движение в защиту беженцев из Карабаха. С друзьями мы организовали гуманитарную помощь беженцам: медикаменты, одежду. Наняли самолёт. Как только мы вернулись из Азербайджана, не успел я войти в дом, как меня арестовали, мешок на голову, посадили в машину и куда-то повезли. Правда, кто-то из соседей видел и сообщил друзьям. И они устроили перед Дворцом президента сидячую забастовку в знак протеста: поэты, писатели, журналисты. И сидели они день и ночь. Три дня меня держали в тюрьме и три дня протестующие сидели перед дворцом Каримова. Он вынужден был отпустить меня. Ночью меня доставили домой и приказали утром придти снова в милицию, якобы для отметки. Я понял, что меня снова арестуют, и удрал. Друзья на машине вывезли меня на границу с Казахстаном. С того времени, с 1992 года, я в бегах.
Сразу я попал в Азербайджан. В первый раз я приехал в Азербайджан, в Баку героем, а во второй раз босиком, потому что в поезде у меня украли обувь. Какой-то азербайджанец отдал мне свае тапочки, т. к. было холодно. На одной из улиц Баку я увидел вывеску азербайджанской газеты Fariad и зашёл в редакцию. Меня накормили и передали в руки Народного фронта. Выделили квартиру, и некоторое время я жил там. Азербайджан очень сильно отличался в то время от стран Средней Азии – это была открытая и бурная в плане демократических перемен страна. Эльчибей Абульфаз, лидер Народного фронта и президент Азербайджана в 1992–1993 гг., был моим другом.
Но вскоре и Азербайджан превратился в диктатуру. Я убежал и оттуда — в Грузию, Турцию и, наконец, в Россию, где прожил почти три года. И целый год, поверьте, я бродил по Москве, жил с бомжами, ночевал в подвалах заброшенных домов. Пока знакомые не посоветовали мне воспользоваться тем, что я являюсь членом Союза писателей. Я не знал, как это мне может помочь в России. Кто-то из друзей связался с директором ПЕН-клуба в Москве — Александром Ткаченко. Ткаченко очень хорошо встретил меня, нашёл мне квартиру и работу. Для ПЕН-клуба не нужен был охранник, но он придумал такую штатную единицу для меня. Я получал небольшие деньги, считался охранником и писал стихи. Начал сотрудничать с «Радио Свобода», узбекской секцией: выступать, писать, зарабатывать. Жить стало лучше. Но вскоре со мной случилась новая беда: трижды меня сильно избили узбекские неизвестные мне громилы… В первый раз меня избили и засыпали снегом. Я сам часто ходил по Москве и выбирал тёмные улицы – этим они и воспользовались. Каримовцы на меня много раз охотились в Москве.
Меня приглашали много раз за границу: в Лос-Анджелес, в Испанию, но я не мог поехать, т. к. у меня не было никаких документов. Однажды ко мне пришёл в гости молодой приятный человек из австрийского консульства, мы побеседовали, и он сказал мне: «День и ночь не смогу спать, но вывезу тебя в Австрию». С помощью консульства и Красного Креста он всё устроил, сделал мне документы. В аэропорту, когда я летел с ним с такими бумажками на руках, собрались все сотрудники, и особенно военные из аэропорта. Мой австрийский спаситель убедил всех, и меня пропустили. С осени 1997 года я в Австрии, куда приехал, не зная ни языка, ни культуры.
— Помните ли вы того человека, который Вам помог?
— Да, Роберт Сучич из австрийского посольства. Я интересовался, где он, что с ним. Я помню его помощь.
У меня появилось много друзей в Австрии. Часто встречаюсь с читателями. И даже, знаете, на мои девять стихов на немецком языке написали музыку — известный австрийский композитор Томас Турнхер (Thomas Thurnher). И 26-30 человек — хор — поют мои стихи, это очень красиво. Я стал первым узбеком на Западе, на стихи которого написали музыку.
У меня тут фантастические друзья. Один из них — Ханнес Штремфль. Расскажу о моём сказочном знакомстве с ним. Когда я жил в резиденции Черини в центре Граца, одна молодая женщина пригласила меня на концерт Моцарта. Моцарта я знал и любил ещё в Узбекистане. На концерт пришёл молодой человек и у моей знакомой, переводчицы, спросил обо мне. После концерта он пригласил меня в компанию молодых людей, которые не говорили ни по-русски, ни, естественно, по-узбекски, ни по-турецки. На турецком языке я могу немного разговаривать и писать письма. Оказывается, Ханнес был студентом и интересовался тем, что происходило у нас. Когда я уехал из Граца, он специально приезжал ко мне в Форарльберг. Он очень много сделал для меня. А ещё Петер Дойчманн (Peter Deutschmann), профессор, теперь работает в Зальцбурге. Настоящие друзья. Признаюсь, слово «одиночество» мне тут не знакомо. Я часто вспоминаю тот вечер, когда познакомился с Ханнесом и когда мы со студентами проговорили всю ночь. Я сел на пол по-узбекски, и все студенты сели так, как я. Была очень весёлая беседа, часто мы разговаривали жестами, мимикой, руками и ногами. Нам было так хорошо и уютно — и без всяких языков!
— Прошу прощения за больной вопрос. Вы давно тут, а как Вы поддерживаете связь с близкими в Узбекистане? Туда Вы поехать, естественно, не можете. А они могут приехать к Вам?
— Нет, они приехать не могут — для них это опасно. Узбекский режим отличается от белорусского — строгостью и злостью. Если приедут, вернуться не смогут — их просто арестуют. Я слежу за событиями на родине — такое было уже не раз. Мой друг, бывший депутат, дважды возвращался из Канады в Узбекистан и дважды его арестовывали, допрашивали и депортировали из страны. Моя семья первые три года, когда я убежал из страны — у меня квартира в Ташкенте и в колхозе собственный дом возле Ташкента — жила под надзором: за квартирой и домом с двух сторон велась слежка. Ещё когда я был там — слежка началась.
А! Сейчас расскажу, как мне помог Ельцин. После трёх избиений в Москве, особенно после очень тяжёлого последнего, за меня заступился ПЕН-клуб. «Радио Свобода» сообщала о том, что меня избили, но помочь не могло. Александр Ткаченко из российского ПЕН-клуба организовал моё спасение, ведь все понимали, что меня всё равно убьют. Многие известные российские писатели и поэты поддержали меня: Белла Ахмадулина, Андрей Вознесенский, Юнна Мориц заступились за меня и написали письмо Ельцину. Ткаченко больше всех сделал для меня. Он инициировал письмо Ельцину, и тот, на удивление, выделил группу кгбшников, которые долго – почти месяц – охраняли меня. Начальник той группы часто повторял-смеялся, что они даже Ельцина так не охраняли, как меня.
Как раз в это время со мной снова связались из Узбекистана, чтобы затянуть на родину. Я встречался с узбекской стороной в Москву, и на мне было подслушивающее устройство. Я пообещал подумать и, возможно, вернуться в Ташкент. А назавтра их всех арестовали. Позже со мной снова связывались из каримовской службы, настаивали на новой встрече со мной и моём приезде в Ташкент. И как раз появился человек из австрийского консульства — я поехал в Австрию. Так Ельцин и Австрия хорошо мне помогли — просто спасли мне жизнь.
— Ёдгор, верили ли Вы в коммунистическую идею?
— Нет, никогда. Потому что мои корни и моя история были совершенно иными. В советское время выходили мои книги, но в советскую коммунистическую идею я не верил, т. к. с детства видел обратную сторону советской системы. Расскажу вот какую историю: один год я очень сильно болел. Когда вернулся с больничного, оказалось, что меня уволили. Хотя так нельзя было по закону. Я остался без работы. Но мне надо было кормить семью. Я хороший штукатур – и теперь могу оштукатурить стены. Я взял инструмент и пошёл на рынок — у нас люди выходили на рынок и предлагали свои услуги. Я был маленького роста. Смотрю, один высокий мужчина ищет штукатура. Я сам подошёл к нему и предложил работу. Об оплате я сказал так: «Сначала я сделаю работу, вы посмотрите и затем заплатите мне». Несколько дней я работал у этого человека. Он знал, что меня зовут Ёдгор. На третий день он подошёл и спросил, тот ли я Ёдгор, о котором говорили по радио. А по радио как раз читали моё новое большое стихотворение из центральной газеты. Мы разговорились, и хозяин поразился, что поэт — «большой человек» — работает штукатуром. Я объяснил ему, что потерял работу и вынужден зарабатывать, чтобы прокормить семью. Я успокоил его, что работу штукатура знаю так же хорошо, как и работу поэта.
Когда я закончил работу, было поздно. Хозяин остался доволен, а его сын отвёз меня домой на машине. Заплатил мне вдвое больше: вместо 200 — 400 рублей. Это были большие деньги. А в багажнике для меня были от него виноград, хлеб. Жена гордилась мной. Скажу только, что она не любила, когда я покупал книги. Иногда поэзия меня кормила, но чаще – нет.
Я не был ни коммунистом, ни советским человеком — и тут я соглашусь с тем, как меня описала российская поэтесса Юнна Мориц: я сразу стал и был узбекским поэтом. Меня не переводили на русский язык в советское время, ибо я «не дотягивал до того, чтобы быть переведенным», я не был коммунистом, я писал о простых вещах и не хвалил коммунизм.
— Ёдгор, а что происходит в современной узбекской литературе, поэзии?
— Литература расколота: ёсть много официальных поэтов, которые думают, что они поэты. А есть оппозиционные поэты, пишущие политическую поэзию. Лично я предпочитаю чистую поэзию, но и правду люблю. Мои книги в Узбекистане не выходят — они просто запрещены.
Увы, из современных узбекских авторов мало кого могу назвать. Хотя всё же назову одно имя в современной узбекской литературе — Рауф Парфи. Настоящий поэт. При жизни был классиком. Он просто умер от голода, от преследования. Я потерял многих хороших друзей, а узбекская литература потеряла своих героев — писателей: Мурода Джураева, Шоврука Рузимурадова и многих других. Их просто убили. Рузимурадова убили во время допроса. Мурод Джураев отсидел 20 лет в тюрьме. Вышел, и месяц спустя его отравили…
Отмечу, что в поэзию теперь пришло немало женщин.
— Изменилась ли ситуация в Узбекистане после смерти Каримова?
— Ситуация как будто начала меняться, но это поверхностно. И по моим наблюдениям издалека, сейчас становится даже хуже, чем было при Каримове. Каримов, например, сначала не знал узбекского языка. Когда стал президентом, начал учить его. В основном он разговаривал по-русски. Новый же руководитель — Шавкат Мирзиёев — был раньше премьер-министром Каримова. И он знает узбекский. Разговаривает хорошо на двух языках, а значит, и врать умеет лучше – сразу на двух языках.
— В советское послевоенное время узбекский язык развивался на основе кириллической графики. Независимый Узбекистан перешёл на латиницу. Ваши книги выходили и выходят на кириллице. Что Вы думаете об изменении алфавита. Как обычно пишете Вы?
— Официально узбекский язык перевели на латиницу. Но это такой испорченный вид латиницы, что никто практически не умеет писать правильно, хоть сто лет изучай. Мне кажется иногда, что нарочно усложнили всё, чтобы люди оставались неграмотными — так их проще контролировать. До 1940 года у нас была уже латиница — и очень удачный вариант. Кстати, этот вариант взял турецкий язык. Я пишу на кириллице, но могу, конечно, и на латинице писать. Просто для меня лучший вариант латиницы — тот, что был у нас до войны, «турецкий вариант». Каримов принял так называемый французский вариант латиницы, который никак не подходит узбекскому языку – он всех путает. Ко всему и этот французский вариант умудрились испортить, поэтому я никак не могу его принять. В фейсбуке я могу писать и кириллицей, и латиницей. В Узбекистане тоже все пишут на двух вариантах, но очень неграмотно. Народ стал неграмотный. Над нашим языком просто издеваются. Я много писал об этой проблеме в фейсбуке.
— Вы были первым обладателем стипендии «Писатели в изгнании» в Граце, в резиденции Черини (1997–1998 гг.). Расскажите о том времени. Как Вам писалось, жилось тогда? Что Вы написали в тот период?
— Писалось хорошо, даром что много сил я потратил на то, чтобы забыть о прошлом. Психически мне было больно, и я не сразу сел за стол писать новые стихи. Первое там стихотворение я написал о кошке — «An der Ture eine fremde Katze…». Также написал стихотворение о ступеньках, ведущих в гору, ну и много других стихов. До сей поры я часто гуляю по Грацу и возвращаюсь в парк к тем ступенькам… В резиденции познакомился с писателем Акином Адесоканом из Нигерии — у них там тоже до сих пор беда. Я не знал и не знаю английского языка, а он разговаривал по-английски – и, знаете, я с ним хорошо поладил без всякого языка. Мимикой, жестами объяснялись.
— Что Вы пишете сейчас? Пишется ли Вам во время коронавируса? Или, может, Вы пока отдыхаете от поэзии?
— У поэта отпуска не бывает. Я люблю писать от руки, а потом набираю стихи на компьютере. Иногда пишу просто в фейсбуке. А вот более серьёзные вещи всегда пишу сначала на бумаге. О коронавирусе я и не думаю. Когда выходил на улицу, часто забывал о маске. У меня с детства никогда не было дисциплины, потому и во время коронавируса я был плохо дисциплинирован. Если бы я был дисциплинирован как поэт, я бы сейчас был как минимум в каком-нибудь министерстве в Узбекистане. Кстати, вспоминаю свои три встречи с Каримовым, предлагавшим мне сотрудничество — должность в министерстве. Но я не мог с ним сотрудничать, когда мои друзья сидели в тюрьме.
— Вы никогда не хотели написать книгу своих воспоминаний? О том, как Вы попали в Австрию? Это может быть очень интересно и важно для новых поколений узбеков.
— Мне всегда было неудобно о себе писать. Я чувствую себя неудобно, как только публично разговор заходит обо мне. Мне вообще нечем похвалиться в жизни. Мне в ПЕН-клубе в Берлине как-то тоже предлагали написать свои воспоминания. Если взяться за описание моей жизни, то получилась бы огромная зряшная книга. Я так считаю. Я стараюсь писать о главном простым языком — при помощи поэзии. Мне этого хватает.
— Кого Вы любите из австрийских, европейских авторов?
—У меня дома богатая библиотека. Много книг на немецком языке. Большой выбор австрийских поэтов. Я учил и учу по ним немецкий язык. Из европейских назову, конечно, Гёте. Признаюсь, люблю читать стихи на немецком — это лучше, чем читать прозу и разговаривать с кем-то по-немецки. Я бы всё время просто читал поэзию.
— Может, Вы желаете что-то передать, пожелать белорусам, которые тоже живут при диктатуре?
— Я верю, что белорусы вскоре выберутся из ловушки, поставленной диктатором. И выберутся быстрее, чем узбеки. Я в это верю, потому что вы ближе к Европе, вы в Европе, всегда было и будет вспомогательное влияние Европы. Рядом с вами балтийские страны, на которые вам следует ориентироваться. Я надеюсь, что множество прогрессивных людей в Беларуси солидаризируются, помогут сохранить «самостоятельность» страны и вернуться к демократии. Желаю успехов вам!
Небо такое грустное, тяжёлое, усталое.
Звёзды — это маяки свободы
Почему вы видите свободу лишь во сне?
Источник
Перевод с белорусского: belisrael.info
Опубликовано 15.12.2020 22:11