Tag Archives: Вилейский район

Жизнь как чудо. Шимон Грингауз (3)

(окончание; начало и продолжение здесь и здесь)

До войны я учился только в первом классе или во втором, ходил учиться к раввину, но после войны пошел сразу в седьмой класс. Я как следует не знал русский язык, говорил «две мужчины»… В Израиле дети так говорят, смешивают роды, в этом нет ничего страшного, но в середине 1940-х в школе с меня сильно смеялись. Когда я открывал рот в классе, то стоял такой смех, что из других классов приходили смотреть. Я был один еврей в классе, и в математике всегда был силен. Через месяц-два я овладел языком и стал даже учить моих товарищей. Был учитель математики, пришедший с фронта. Он любил выпить. Бывало, он допускал ошибки, а я со всем уважением поправлял – это было большое развлечение. Мои друзья говорили: «Ну, Семён – иди, поправь там ошибки».

Я окончил белорусскую среднюю школу, русский изучался в ней только как предмет. На уроках мы читали стихи Якуба Коласа, Янки Купалы. Окончил с золотой медалью, это мне дало возможность поступить без экзаменов в университет. Я пошел в Белорусский государственный университет на физико-математический факультет, и одновременно учился на юриста. Юридический институт находился ближе к парку Челюскинцев, через пару лет этот институт присоединили к университету, сделали факультетом.

   

Шимон Грингауз в 1949 г. и с матерью у памятника в Красном (1950 г.)

Помню двоих шахматистов, которые играли без доски, вслух обменивались ходами. Мы всегда ходили за ними и слушали, как они играют. Одним из них, кажется, был гроссмейстер Исаак Болеславский.

Я окончил два факультета с отличием. Получал стипендию; мне, как отличнику, платили повышенную – 150%.

Тогда в СССР было принято, что окончившие юридический факультет с отличием сразу получают работу или в прокуратуре, или в МВД – не самую высокую должность, но и не самую низкую. Но был и сильный антисемитизм… Я помню, когда я начал учиться на юридическом, большинство преподавателей были евреи, и либеральные… Их главный тезис был такой: «каждое преступление можно защищать, оно могло оказаться более тяжелым». В конце, когда я уже был на 4-м курсе, они все исчезли. Пришли профессора, связанные с госбезопасностью. Мы всегда смеялись с их позиции: «Дайте нам человека, а статья для него найдется».

Я тогда понял, что карьеру ни в каком министерстве не сделаю, потому что еврей, а это «преступление» еще усугубляется тем, что мои родители – капиталисты, буржуи… Отец, как я говорил раньше, занимался бизнесом, а моя мама Роза вела домашнее хозяйство, но много времени уделяла и помощи бедным. До войны на обеды и на ужины к нам приходили евреи-солдаты, которые служили в военном городке. Приходили, помню, и ешиботники. Мама очень много работала с группой женщин, которые помогали населению. После войны она много лет работала на консервном заводе в Красном – простой рабочей. Ее братья и семья – из Докшиц, были очень богатые. Но коммунистические идеи ей нравились, и когда мы приехали в Израиль – тоже.

Я решил, что буду учителем, и пошел учительствовать в район, где партизанил. Между Ильей и Вилейкой. Там не было ни железной дороги, ни автобуса, повсюду болота. Ученики приходили зимой через леса, шли по 10 км, иногда по пояс в снегу…

Поездка в школу на грузовике, 1955 г.

В 1956 году в Израиле была Синайская война. Помню, мы ходили на собрания, где надо было «осудить агрессоров». Но я смотрел на изображения израильских танков, и душа радовалась.

В 1957 году проходил фестиваль молодежи в Москве. Помню, мы ехали туда из Беларуси, чтобы увидеть израильтян, просто подержаться за их одежду, услышать их слова… И я понял, что нет у меня места в Советском Союзе, хоть я и советский гражданин. Мне можно было выехать в Польшу, где всем заправлял Гомулка. Но не было у меня документов, подтверждавших, что я имел польское гражданство.

Из Беларуси трудно было выехать за границу. Я поехал в Вильнюс, фиктивно там женился и там подал документы. В Радошковичах я написал заявление начальнику милиции, что был гражданином Польши, и он подписал это, переслал в Вильно. Это был 1958 год. Полковник МВД передал заявление выше, но его вернули, опять переслали в Радошковичи на проверку. Мы дали деньги начальнику милиции, он проверил еще раз, переслал – и мы в конце года наконец получили разрешение, переехали. В Польше я был примерно полтора года, там мы с мамой получили разрешение переехать в Израиль. Пока не пришло разрешение, я работал инсталлятором от «Джойнта» на границе с Германией. Там были дома из камня. Мне поручали сверлить отверстия – иногда нужно было целую неделю сверлить одну дырку, настолько прочные были стены. Я считался учеником у польского инсталлятора, для него это было хорошо, ему это оплачивали.

В феврале 1960 года я приехал в Израиль, зная на иврите всего сто слов. Пошел в ульпан. У меня были тети в киббуцах Эйн-Харод и Ифат, так они нас взяли туда (в Ифат – меня и мать; это на севере, между Нацеретом и Афулой). Нам дали там какую-то квартиру маленькую, а я почти там не жил, я был в ульпане с общежитием в Гиватаиме. Проучился четыре месяца, а потом проходил специальный курс физико-математической терминологии. Можно было пройти курс юридический и стать адвокатом в Израиле, но почему-то я не пошел на это. В СССР я тоже не работал адвокатом. Пошел на учительство в том же 1960-м году, в Петах-Тикве получил квартиру… И начал работать в школе, в нескольких школах. Квартира была 30 или 35 метров на улице Ицхака Садэ. Слов у меня было мало, но очень хорошо приняли, ученики мне помогали. В классах было мало детей олим – 3-4 из 30-40.

Я начал работать в технической школе, не в гимназии, называлась «Амаль». Директор школы был тоже из России, и большинство учителей. Я чувствовал себя так, как будто в России. Работал я и в гимназии, преподавал физику. В это время строили атомный реактор – не в Димоне, а в Нахаль-Сореке. На берегу моря. Чтобы обмануть, говорили всем, что это текстильная фабрика… И государство выбрало 10 школ в Израиле, чтобы там преподавали атомную физику. Инспектору, наверное, понравилось, как я преподаю, или ученики были хорошие, и нашу школу тоже выбрали. Мы каждую неделю ехали туда, на стройку, и техники, профессора объясняли, давали задания, лабораторные работы. Я видел единственный раз в жизни, как строят ядерный центр, как вставляется топливо. Всё это мы ученикам показывали. Мы расстались очень хорошо, и ученики на стройке себя вели прилично.

Через какое-то время я получаю письмо от инспектора физики, ему было лет 80, и он пишет, что я вел себя, как хулиган, обижал профессоров, лаборантов, а мои ученики сломали инструменты… Темно в глазах. Я думаю: «Что делать?» Подумал: поеду туда, увижу профессоров, техников, мы же с ними обнимались, когда окончилась практика… Не было еще прямого транспорта, я поехал в Реховот, пешком дошел до атомной станции… И тут служба «Шин-бет» меня арестовала. Не дали даже говорить ни с кем, и думали, что нашли шпиона из России! Два агента спецслужбы, точно как в кино: один хороший, один плохой. Один тебе как будто помогает, а другой угрожает… И к концу дня они сломали меня, я уже думал подписать всё, что они хотят, готов был подтвердить, что всё правда. Но они куда-то, наверное, обратились еще, им сказали «оставьте его». И к вечеру они меня освободили, и «хороший» проводил меня, сказал: «Я тебе советую больше сюда не приближаться. Если приблизишься – исчезнешь, семья твоя тебя уже никогда не увидит».

Я не знал, что делать, как быть в школе? Я пошел к директору и рассказал ему всю историю, не зная, получил ли он копию письма от инспектора. Директор говорит: «Знаешь что, я тебе верю. Давай пошлем ему письмо». Я не знал, как писать, так он сам написал и послал. Инспектор жил в Хайфе, долго не было ответа. Однажды директор говорит: «Я сам поеду к нему». Он поехал, они с инспектором подняли документы, и вот что обнаружили. Моя фамилия Грингауз, а меня спутали с каким-то Гринбергом из киббуца, который пришел в центр неподготовленным… И я получил письмо с извинением, храню его до сих пор.

Я всегда это рассказываю и говорю, насколько судьба на работе может зависеть от твоего начальника, от его доверия… Надо верить в человека. А чем могло бы кончиться? Меня бы уволили – и всё, больше никуда бы не взяли.

Потом я стал заместителем директора (завучем), а когда директор вышел на пенсию, на его место назначили меня. Я вообще не хотел быть директором, мне хорошо работалось завучем. Директор больше интересовался политическими вопросами, брат его был одним из самых близких к Менахему Бегину людей, чуть ли не лучшим другом. И даже когда я был завучем, я фактически исполнял многие функции директора, только не получал за это ни почета, ни наказаний. Но учителя, наверное, были довольны мной, так они написали письмо в министерство…

Когда меня позвали на собеседование, я, наверное, вёл себя немножко нахально. Потому что я не думал о должности: назначат директором – хорошо, а нет, так нет. И всё-таки назначили меня. Это было в 1978-м, и 20 лет я проработал директором.

Когда я принял школу «Амаль бет», в ней было 300 учеников, когда я оставил должность, было 1500. Я делал довольно рискованные вещи: если можно было открыть новое отделение, я всегда был к этому готов. Добивался разрешения и открывал.

В директорском кресле

С учениками я был в очень хороших отношениях. В классе я очень строгий, диктатор. Но я диктатор либеральный – я разрешаю ученикам дышать! И они должны меня слушать, я должен это видеть всегда. Я не понимаю, как может быть нехорошая дисциплина у учеников. Они всегда сидят у меня, нельзя говорить, я должен видеть их глаза, иначе я уже чувствую себя не очень хорошо.

Будучи директором, я продолжал преподавать. Кроме уроков, старался помогать ученикам, всегда они толпились в моем кабинете, секретарша приносила им кофе. Когда я вышел на пенсию, то еще ни одного дня не был без работы. Начал работать учителем и до сегодняшнего дня работаю. Больше шестидесяти лет.

С Шимоном Пересом (слева) – президентом Израиля, тёзкой и земляком.

Я думал, что Бог и судьба меня оставили – столько меня били… Но они меня не оставили. Мой сын Гиль серьезно заболел в 13 лет, и он боролся 20 лет с болезнью. У него была опухоль мозга – не злокачественная, но агрессивная. Ему делали операции в Канаде, Израиле… Он сумел окончить школу, университет. Он был очень способный по компьютерам: с товарищами открыл фирму «хай-тек» на международном уровне. В последний свой день он еще давал инструкции работникам. Эта фирма до сегодняшнего дня существует.

Гиль и его родители

Его болезнь была для меня еще хуже, чем война. Но я чувствую, что он всё время со мной. Я всегда с ним советуюсь, о чем буду говорить. Через два года после того, как он умер, я заболел раком – врачи говорят, что под влиянием его смерти. Но судьба или Бог сделали так, что болезнь обнаружилась перед каникулами, в Песах. Я тогда готовил учеников по математике на самом высоком уровне. И сразу в первый день каникул мне сделали операцию – длинную, на семь-восемь часов.

После операции я очень скоро очухался. Я пошел к врачу, который меня оперировал, спросить, какой прогноз. Он сказал: «Очень хороший прогноз – 50% остаются живы». Когда я через пару дней встал на ноги, он был как будто недоволен, говорил: «Ты такой… не худой, не молодой, старик, как ты так быстро очухался?» Сначала было очень много лекарств. В семь часов я проходил химиотерапию, а в восемь жена меня забирала на работу. Это было в 2003 году. С тех пор каждые полгода я хожу на проверку, врач дает письмо… Я рассматриваю это письмо как пропуск еще на год жизни.

Сейчас я работаю по шесть дней в неделю. Прихожу в школу в семь с четвертью – учеба начинается в восемь с половиной… Помогаю ученикам решать задачи по математике. У каждого есть мой телефон, после девяти вечера они мне звонят, мы решаем задачи, они могут задавать вопросы… До двенадцати ночи. Жена недовольна, конечно. Ложусь обычно в час, встаю в пять с половиной. Полагаю, я как верблюд в отношении сна. Когда я учился в университете, то, бывало, за неделю перед экзаменом почти ничего не знал. Мои товарищи смеялись: «Что, и этого ты не знаешь?» Я мог сидеть по 80-100 часов – не спать, не есть, только пить и учить, учить, учить… За три дня до экзамена я достигал уровня моих товарищей, за два дня они уже собирались вокруг меня, и я их обучал.

 

Дипломы, призы, наградные листы и именные подарки Шимона Грингауза

Когда я устраиваю экзамены, то проверяю всё в тот же день. К утру я уже ввожу в компьютер оценки. Ученики просыпаются – и уже знают, какую оценку они получили.

С юными спортсменами

Однажды наша школа выиграла мировой чемпионат по гандболу (среди школ, конечно). Нет, шахматами ученики сейчас почти не занимаются. Много времени уходит у них на компьютеры, электронику. Пишут программы, строят роботов.

Свидетельство Ш. Грингауза для «Яд Вашема» и его мнение об израильской молодежи

Что за история с судами? Да, трижды родители подавали на меня иски в суд. Однажды мы с учениками поехали на экскурсию в Синай, ребята катались с крутой горы, а учителя стояли внизу, не допускали, чтобы они вылетели на автостраду. Тогда я еще не был директором, но был среди тех учителей. Один парень всё-таки ударился головой, у него сдвинулись позвонки. Я ездил к нему в больницу, так как чувствовал себя виноватым. Парень долго лечился, потом поступил в университет, но не выдержал – последствия травмы сказались. В детстве он занимался волейболом; родители посмотрели доходы известного волейболиста и в суде запросили, чтобы школа выплатила ему 10% от этих доходов. Ничем это не кончилось.

Второй раз один ученик из выпускного, 10-го класса (у нас десятилетка) связался с группой воров. Родители не пускали его к этим «товарищам», так он повесился. Нам предъявили иск, мол, мы недосмотрели – якобы он 40 дней не посещал школу (на самом деле пропустил 40 учебных часов).

И третий случай, когда ученики поехали куда-то с молодежной организацией, и одного убило машиной. Тут уже я был совершенно ни при чем, но, видимо, у юристов такой порядок – подавать в суд на школу, на директора. В тот раз я даже не появлялся в суде.

Что вы еще хотели узнать?

Пару лет назад мы приезжали в Красное. Думаю, после отъезда в Израиль я приезжал в Беларусь три раза, один раз – с семьей. Да, новый памятник жертвам Шоа в Красном заказал я. Человек, который выполнил заказ, ставил памятник также и в Городке.

В Беларуси во время съемок фильма; у памятника в Красном

Я встречался с послом Беларуси в Израиле, где-то в 2001 году. Его отец тоже был в партизанах, посол сам рассказывал мне об этом.

  

Польша-1995; зажигание памятной свечи на горе Герцля

Участвовал в первом «Марше жизни» в Польше. Несколько лет назад меня выбрали зажечь огонь в День Холокоста – в Иерусалиме (выбирают шесть человек). А в этом году я получил премию «за всё, что сделал в жизни» – наградил президент, вручал министр образования Нафтали Беннет. Первый раз дали такой приз учителю. Иногда дают профессорам, учёным.

Премьер-министр (слева) с Ш. Грингаузом; на церемонии вручения президентской премии. Справа президент Реувен Ривлин

Не очень слежу за тем, что происходит в Беларуси. Но держу связь с учительницей Красненской школы. По скайпу иногда общаемся, или она вечером звонит. Ее зовут Алла Шидловская. Она прислала нам книгу Сергея Старикевича.

  

Шимон с учителями и учениками Красненской школы; пишет А. Шидловская

Мой старший сын Таль – 1963 года рождения. Окончил гимназию в Тель-Авиве, пошел учиться в Технион на инженера… Служил в разведке, имел высокое звание, но уже больше 20 лет в отставке. Проверяет лифты, краны. Его жена Циля – юрист в нашем муниципалитете, ее корни из Турции. У них сын и дочь.

   

Циля и Таль; их сын Гай и дочь Амит

Сын Нир, 1971 г. р., инженер-электроник, окончил Тель-Авивский университет, работает в фирме «Панасоник», поставляет компьютерное оборудование для крупных предприятий. Его жена Инбаль – врач, работает в клинике «Тель а-Шомер», ее отец из Марокко, мать имеет корни в Венгрии. У них тоже сын и дочь. Их семья живет в Гиватаиме.

  

Нир получил майорское звание; Нурит во время службы в армии

Дочь Нурит родилась как раз в войну Судного дня (1973 г.), Лиза родила ее в своей же клинике. Время было тревожное, ждали, что будет много раненых. Старшая медсестра спрашивает: «Что, тоже явилась на мою голову?», а жена – она акушерка – отвечает: «Я сама всё сделаю». Муж Офер Бар, его предки тоже приехали из разных стран (Румыния, Марокко). У них трое детей. Особо хочу отметить внучку Яэль, которая учится в 3-м классе, но уже отлично разбирается в компьютерах, делает для меня презентации.

Как я выдержал всё, что пришлось перенести в войну, да и позже? Сам не знаю. Нет, не вера в Бога помогала. Много работал. Думал о близких.

  

 

(записал В. Р. для belisrael.info)

Опубликовано 28.07.2017  23:26

***

Из комментов в фейсбуке:

Alexander Gabovich Потрясающе!
Уладзь Рымша Назва “Жизнь как чудо” – супэровая.
Beni Shapiro Сколько пришлось пережить этому талантливому человеку!
Людмила Мирзаянова Личная история, дарящая надежду и укрепляющая веру в людей.

29 июля в 12:04 

Mischa Gamburg Поразительные статьи. Как много нового из истории открывается (в том числе и очень страшного) и как много потеряно, чего уже просто некому рассказать. Спасибо авторам материала, очень большая работа проделана

30 июля в 14:44

***

Павел Лашкевіч, г. Мінск, 7 жніўня:
Цікавая гісторыя жыцця Ш. Грынгаўза. Іфат – мой дзед узгадваў гэты горад ці мястэчка. Ён жыў таксама побач з Назарэтам і Афулай.
***

 

P.S. 14.10.2017 05:56

 

Все 3 ч. переведены на иврит и англ. и также опубликованы.

От редакции belisrael.info.

1. Ждем рассказов о встречах с интересными людьми, разнообразных семейных историй, др. материалов. И просьба не забывать о большом проекте на будущий год, приуроченном к 10-летию сайта и 70-летию Израиля. Вместе мы можем сделать многое.

Ищем перекладчиков-волонтеров для перевода важных текстов с русского на английский и на иврит. Присылайте предложения по адресу amigosh4@gmail.com


  1. В конце апреля 2018 г. в Красном (возле Молодечно Минской области) 
    cостоится мероприятие по случаю 75-летия уничтожения гетто. Среди инициаторов – местная учительница истории Алла Шидловская, планируют приехать Шимон Грингауз и члены его семьи. Мы приглашаем посетить Красное жителей Беларуси и других стран, в том числе израильтян. Для иностранных участников могут быть спланированы экскурсии по Беларуси и Литве. По всем вопросам обращаться на amigosh4@gmail.com 

Жизнь как чудо. Шимон Грингауз (2)

(продолжение; начало здесь)

В 1942 году мои брат и сестра решили уйти в партизаны, но партизаны не принимали евреев без оружия. Мендл и Геня тоже работали, как и я, в военном городке, в основном правили оружие, которое привозилось с фронта. Им удалось украсть несколько револьверов – каждый раз они крали по одному. В конце недели мы получали паек: буханку хлеба, который состоял на 50% из древесных опилок, а на 50% из муки, уже негодной. Кроме хлеба, мы получали пару килограммов картошки, но тоже негодной, гнилой. Так мой брат разбирал револьвер, главную часть вставлял в буханку хлеба, остальное прятал в картошку, и давал мне перенести. Я успел перенести несколько револьверов.

Брат организовал группу молодежи и переводил людей в партизаны. И возвращался, и так несколько раз… Даже удалось перевести двух солдат немецкой армии. Думаю, они были не немцы – мне кажется, голландцы, антифашисты. Юденрат уже был другой, во главе стояли люди непорядочные, иногда даже просто преступники, и в еврейской полиции тоже было много таких… на грани. Они продавали, покупали, совершали между собой всякие сделки. Был один еврей-полицейский, которого мы ненавидели больше, чем немцев. Он всегда нас бил, смеялся, говорил: «Я позову немецкого офицера, он вас расстреляет». Это была у него такая шутка. И вот юденрат узнал, что мой брат замешан в связях с партизанами, они его арестовали. Зимой, в одной рубашке, посадили в погреб и сказали, что выдадут немцам. Им собрали много всяких вещей – дали главному полицейскому и главе юденрата выкуп. Они согласились выпустить брата, но он должен был подписать бумагу, что прекращает партизанскую деятельность, а если нет – то юденрат передает всю семью (меня, сестру) на расстрел.

В окрестностях, например в Городке, Олехновичах, Радошковичах, даже в Молодечно – уже убили всех евреев. Но молодежь оттуда свезли к нам, потому что немцы нуждались в рабочих руках. Так гетто в Красном разрослось, вместе с прилегающим лагерем в нем находилось пять тысяч евреев.

Мы чувствовали, что приближается конец. А в гетто жизнь продолжалась. Еще перед этим открыли школы еврейские, шахматный кружок (я сам играл, позже по шахматам в университете был чемпионом факультета, а по шашкам чемпионом Молодечненской области), даже театр. Брат и сестра участвовали в этом. У брата была подруга, у сестры был друг…

В гетто помогали друг другу, но бывало, что и обманывали. Велась торговля. Уже нож на горле, но продолжали торговать и пытались обманывать… И я помню еще совсем некрасивую вещь. С полицейскими водила компанию группа хулиганов. Немцы не разрешали женщинам беременеть, но если женщина была ближе к юденрату, это как-то пропускали. Они составили большой список, и когда видели, что женщина беременная, то ждали, чтобы она должна была вот-вот родить, и когда муж шел на работу, то врывались в дом, клали на землю и танцевали на ее животе. Ждали, чтобы вышел плод, и если он был уже мертвый, то они смеялись, а если был еще жив, то приканчивали… Это не полицейские, а негодяи, близкие к полиции.

Школу организовывала молодежь и какой-то учитель, уже точно не помню. Учителей в гетто было много. Мы возвращались после работы в шесть вечера – приходили на час учить математику или иврит. Это была не совсем школа. В гетто были две синагоги, там тоже жили семьи. Но были части, которые еще отделяли как святые места. Там поставили столы и стулья… Мы приходили – 20, 10 детей, иногда 5 – и каждый вечер немножко занимались. Иногда я ходил смотреть пьесы (какие – уже не помню, думаю, кто-то из узников сам их писал, в гетто было много интеллигентных людей).

Школа «Тарбут» в довоенном Красном – учителя и ученики. Отец Шимона Иекутиэль (Кушель), председатель совета, сидит 3-й справа во 2-м ряду снизу.

Театр тоже устраивала молодежь, в том числе мои брат и сестра. Была взаимопомощь – многие пришли из других местечек с пустыми руками, им давали еду, место, где жить… Всё это было организовано очень крепко, но фамилий организаторов я не помню. Но помню еще один героический случай. В гетто было две сестры, и у одной был ребенок. Она была без мужа. Наверное, она была коммунисткой – и кто-то, видимо, сказал об этом немцам. Они ворвались в ее дом, спросили, кто здесь коммунистка. Так ее неженатая сестра сказала: «Я коммунистка», они ее на месте расстреляли. Она пожертвовала своей жизнью, чтобы у ребенка осталась мать.

Помню, что у нас сделали радио (сами собрали приемник), и мы слушали, что происходит на фронте, в России. Это 1942 год – под Ленинградом шли большие бои, около Москвы, и в 1943-м Сталинградская битва… Мы понимали, что немцы, наверное, проиграют эту войну.

Была тайная торговля – мы покупали хлеб, всякие такие вещи. Песни пели почти каждую неделю. В каком-то доме собиралась молодежь, может, даже и ежедневно, я не всегда участвовал, мне было всего 12 лет. Песен было больше оптимистических. Еще помню, у нас были всякие шутки. Когда работали в военном лагере – сортировали и ремонтировали оружие – приходил эшелон с фронта с танками, испорченным оружием. Мы тогда всегда смеялись и говорили: «Вот это геула (избавление) приходит, это нам приходит помощь». Мы смотрели через окно, работали – и видели, как эшелон приближается, и всегда радовались. Мы знали, что происходит на фронтах, слушали радио, и как-то всё знали. В основном, что происходит на русском фронте, на американском меньше.

Не помню, чтобы на работе мы впадали в отчаяние. Варили себе еду, смеялись, шутили, чтобы немного поднять свой дух.

Мы видели, что приближается конец, потому что вокруг уже уничтожили всех евреев. Мы жили в большом зале – несколько семей. Пол был деревянный. В доме был большой погреб, так мы построили стенку и сделали часть погреба как яму. И я помню, что вечером должен был наступить Пурим. Утром – кажется, в пятницу – мы увидели, что немцы входят, окружают гетто, и мы поняли, что это конец. Немцы пришли, когда мужчины ушли на работу, чтобы не было сопротивления. Мы, 30 человек, зашли в эту яму, и моя вторая бабушка положила доски, а на них набросала всякие тряпки, матрасы. Мы слышали, как немцы врываются в дом и расстреливают бабушку. Вот я не помню уже, как ее звали – может быть, Голда.

И мы сидели в яме. Сначала у нас было немного еды и воды, а через пару дней (мы не могли выйти, стояла охрана) вода почти кончилась. Нам стали выдавать воду очень маленькими порциями. С нами была одна маленькая девочка – может, два года ей было. И она страшно кричала – мы боялись, что немцы услышат. Она хотела еще воды – ей не дали, а дали пить мочу, и она заорала еще громче. Мы боялись, что немцы нас обнаружат, и заставили мать задушить ее. Мать пробовала, но у нее не было сил – ни моральных, ни физических. Тогда двое мужчин душили девочку – и задушили. Мы не могли плакать, боялись плакать, чтобы нас тоже не услышали. Но через каких-то 20 минут мы слышим ее голос, хотя и сильно охрипший. Она осталась жива, мы поддерживали связи, уехала, кажется, в Америку. После войны не могла говорить, перенесла много операций на горле… У нее остались на шее знаки от пальцев.

На четвертый день немцы разрешили местному населению начать грабеж еврейского имущества. И мы слышим над нашей головой нашу фамилию, имена отца, матери… И эти люди так довольны, всё берут, грабят… А к вечеру они стали стучать в пол, увидели, что там заложено, и подумали, что там «еврейское богатство». Они стали драться между собой за имущество, пришли двое полицейских-немцев и сказали: «Мы сейчас на работе, сегодня не вскрывайте пол. Мы тоже хотим взять часть еврейского добра, придем завтра утром». А той ночью мы вышли, уже не было охраны, и мы двинулись через гетто, это было возле речки Уша.

Мы знали, что нужно идти в сторону партизан. Видели большой огонь, слышали запах, как будто жарилось мясо. Нам потом рассказали, что возле речки была огромная конюшня, немцы туда завели всех евреев с работы (сказали, что нужно сделать дезинфекцию) и сожгли. Там были и мои брат и сестра. Я думаю, несколько тысяч евреев сожгли живьем. Нам рассказывали, что река была красная от крови, которая несколько дней сочилась из сарая, а когда евреи пытались выйти из огня, то немцы длинными палками толкали их обратно в костёр. Ещё немцы привезли десятки маленьких еврейских детей, насаживали их на штыки. Соревновались, кто бросит глубже в огонь. И потом они тоже устраивали попойки – водка, колбаса, сигары…

Фотопортрет брата Мендла и сестры Гени, который висит в комнате у Шимона Грингауза. Петах-Тиква, июнь 2017 г.

Мы пошли дальше, шли как будто во сне. По дороге немцы или местная полиция нас обстреляли, половину убили. Когда мы были на поле – они стреляли, когда заходили в лес –переставали, им надоедало. Несколько раз так. Осталось из тридцати 10 человек, может, 12.

Фрагмент из списка жертв Красненского гетто, взятый из книги: С. В. Старыкевіч. Красненскія таямніцы. Маладзечна, 2012. Отец, брат и сестра Шимона указаны в нём под фамилией «Грингавш».

Местное население не выдало нас немцам – наоборот, показывали нам, как идти в сторону партизан. И через пару дней мы добрались до отряда. Партизаны не приняли нас с цветами, но не делали нам ничего плохого. Разрешили нам пристать к их отряду, находиться рядом. Но для меня это был период еще худший, чем в гетто. Я не имел обуви, и даже штаны порвались. Мы обрывали с деревьев листы, делали костер, садились и немного отогревали тело, а лицо превращалось просто в лед. Потом я поворачивался, грел лицо. Землянок еще не было. Так это продолжалось месяц или больше, весной 1943 года. Потом меня мобилизовали в партизаны, мне было 13 лет.

В этом отряде – кажется, имени Ворошилова – было несколько евреев. Они приходили и выбирали, мобилизовали и меня тоже. Остальные евреи – женщины, старики – рыли землянки. Мы попали на огромное болото, лишь изредка попадались острова, где можно было вырыть землянку, но и там чуть копнешь дальше, и уже вода. А остальное – болото, где человек не ходил, может быть, десятки лет. И я помню, что были только две стежки, по которым можно было идти. Если человек соскальзывал и падал в болото, и никто ему не помогал, то человек исчезал без следа.

Это от Красного в сторону Ильи, на восток, от Хотенчиц в сторону Плещениц… Там была большая пуща.

Построили для женщин землянки – и наладилась жизнь. А я был в партизанах, и партизанские отряды были как армия. Нам присылали самолетами оружие, снабжение шло из России. Спустили много военных – офицеров, комиссаров. Была дисциплина, как в военных отрядах. Я не помню, чтобы было что-то антисемитское, отношение к нам было доброжелательное.

Район разделился на три части: городки, где жили немцы и стояла полиция; затем была часть, куда немцы боялись приходить, как будто это советская зона, и третья, самая большая часть – где днем было влияние немцев, а ночью наше. Население было довольно доброжелательно настроено к партизанам. Еду нам давали – не нужно было даже конфисковывать.

Часть нашей работы заключалась в поиске соучастников немцев. Допустим, нам сказали, что в такой-то деревне есть несколько семей, помогавших немцам, так мы ночью приходили туда… Мы были и следователи, и судьи, и исполнители. Обычно дело кончалось расстрелом. Я тоже не раз участвовал в таких экспедициях.

Немцы были более организованы. Если им сказали – вот, в этой деревне ночью помогают партизанам – они приходили, собирали всех в сарай и сжигали. Как в Красном было с евреями, а в Хатыни с белорусами.

Конечно, среди белорусов были разные люди. Вот братья Старикевичи – один служил в полиции, другой был в партизанах.

Вы спрашиваете, кто меня учил стрелять? Оружия было достаточно, ты мог идти и сам тренироваться. Каждый день ходили и упражнялись. Взрывчатку добывали или у немцев, или нам сбрасывали с самолетов. Почти каждую ночь самолет что-то сбрасывал – оружие, листовки или даже офицеров.

Мы взрывали эшелоны, которые возили оружие к фронту. Я там не был большим героем – всего 13 лет… Помню, что у меня были два товарища. Одного звали Яша, другого Саша – старше меня, лет 17. Не с нашего местечка. Мы дружили, но не говорили о происхождении, и я даже не знаю, евреи они или нет. Боев было много, в одном из них мы пробовали разбить немецкий бункер. Из него так стреляли, что мы не могли поднять даже голову. И вот Яша встал, взорвал гранату возле этого бункера, чтобы мы могли пройти вперед.

Вы помните, конечно, был писатель Илья Эренбург. Между прочим, его внук в Петах-Тикве был учеником в школе у меня, хороший шахматист. Так Илья Эренбург написал статью «Возмездие». И нам прислали самолетом тысячи газет с этой статьей – как листовки. Помню, что каждый партизан держал у сердца в кармане эту статью, и это нам давало дополнительные силы против немцев.

И вот мы пошли дальше. Пуля пробила Яше сердце и эту статью. Долгое время я хранил газету с дыркой и кровью. Сейчас не знаю, где она.

Мы причиняли немцам такой вред, что они решили ликвидировать наше партизанское соединение. Привезли части с фронта – и стали нас оттеснять вглубь пущи. У нас был конь, мы на нем перевозили оружие, и этот конь упал со стежки. Так вот, револьвер, на меня наставленный (у женщины, когда немец нас чуть не расстрелял), я вижу изредка, а этого коня – всё время… Он смотрит на тебя, его ноги исчезают, живот исчезает, спина исчезает. Ты видишь только его пасть, глаза, исчезает это всё, остаются уши, потом исчезают уши – и как будто ничего не было… Эта картина не оставляет меня до сегодняшнего дня.

Потом мы с боями вышли из этого окружения, в одном из боев я потерял фаланги пальцев от взрыва. Не было медикаментов, даже чистой воды не было. В болоте стояла желтая вода – и в ней множество маленьких насекомых. И кто-то пережал мне руку слишком крепко, началась гангрена. Это было уже лето 1944 года, когда Красная Армия освободила район, и там сделали госпиталь – временный, без медикаментов… Меня взяли туда. Когда пришли врачи, они не поняли, почему я еще жив. Решили, что нужно сделать ампутацию. Там был молодой врач, военный, он сказал: «Дайте мне его, попробую». Взял пилу и стал резать… Я сразу потерял сознание.

Возле лагеря, госпиталя, был спиртзавод. Там был спирт 95%, врач мне принёс. А этот спирт сжигает внутри всё, так он научил меня, как его пить. Взять немного сока или воды – нельзя мешать, ничего делать, налить спирта, еще немного сока. Тогда спирт окружается, входит в желудок, и там расходится… Я сразу потерял сознание, а он продолжил операцию и спас мне руку, не знаю, как.

После этого я и мать вернулись в Красное. Наш дом сгорел, всё сгорело, но осталась часть – мураванка, склад такой, и мы жили в нем. Настала зима, вода превращалась в лёд, мои волосы примерзали к подушке. Были у меня тогда собака и кот. И такой холод был, что, когда я сидел у стола, то они жались ко мне, чтобы обогреться. Потом я нашел какую-то железную печь, но, наверное, сложил ее не совсем правильно. Ночью от печки пошел угар, мы потеряли сознание. Утром соседи увидели, что дом закрыт, никого нету. Они вошли, откачали нас, оттирали снегом… А кот и собака не выжили. Человек – он крепче любого животного.

Я вам рассказал только часть случаев, когда был на волоске от гибели.

(записал В. Р.; окончание следует)

Опубликовано 28.07.2017  13:05

***

Из комментов в фейсбуке:

Людмила Мирзаянова Даже читать страшно. Какие нелюди!

Управление

Ирина Смилевич · 2 общих друга

Без слёз читать невозможно…Это не должно повториться!

Управление

Svetlana Janushevckaja · 2 общих друга

Ужас. Но мне кажется, что с тех пор люди мало изменились. Это самое печальное.

Жизнь как чудо. Шимон Грингауз (1)

«Творческая бригада» нашего сайта встретилaсь с Шимоном Грингаузом и его женой в их уютной квартире, на улочке Билу в самом центре Петах-Тиквы. Это было в конце июня; прошёл уже месяц, но я до сих пор не могу вполне придти в себя от рассказанного собеседником. Об ужасах оккупации он говорил довольно спокойным тоном, о том, как много раз едва спасался от гибели – тоже.

Вот эта улица, вот этот дом…

Поразительно всё же, какие зигзаги выписывает жизнь. Мальчик, выбравшийся из-под трупов, чуть не умерший от холода, а затем от гангрены, так много вложил в свое образование и так прочно встал на ноги, что через 18 лет после переезда в Израиль был назначен директором одной из ведущих школ страны. Эхуд Барак, Биньямин Нетаньягу, Реувен Ривлин считали (и, я уверен, считают) почетным быть рядом с ним. И как здорово, что рядом с Шимоном оказалась верная спутница жизни, акушерка Ализа (Лиза), уроженка Литвы.

  

Они давно отпраздновали «золотую свадьбу». У них трое детей – сыновья Таль и Нир, дочь Нурит – и семеро внуков, все, судя по рассказам и фотографиям, прекрасно устроены. Ещё один сын, Гиль, умер в молодом возрасте, в память о нём супруги Грингаузы учредили фонд и награждают достойных людей. Школа «Амаль» тоже успешна, хотя за 20 лет директорства Шимона бывало всякое (родители трижды подавали на него в суд из-за несчастных случаев с учениками, но всё оканчивалось благополучно, иначе вряд ли бывший директор получил бы в 2017 г. награду-статуэтку от президента Израиля).

На рубеже веков о Шимоне Грингаузе подготовлен ивритский документальный фильм «Сёма, визит в Беларусь»; его делали как в Петах-Тикве, так и в Красном Молодечненского района, в тех местах на Вилейщине, где воевал партизанский отряд героя. По окончании съёмок отснятый материал пришлось показать белорусским властям – претензий вроде не было. Книга о Шимоне называется «Учитель на всю жизнь», она вышла в Израиле восемь лет назад небольшим тиражом, переиздавалась в 2012 г. Из неё взяты некоторые снимки для нашего материала.

 

В середине-конце 1940-х годов Шимон учился в белорусской школе, где русский изучался лишь как предмет. Израильский педагог до сих пор читает по-белорусски, кое-что помнит из творчества Якуба Коласа и Янки Купалы, вставляет в речь слова вроде «каваль» и «падлога». В отличие от многих ватиков (давно приехавших в Израиль), он говорит по-русски почти без акцента. Лишь изредка я или редактор belisrael.info подсказывали, как перевести на русский то или иное ивритское слово.

Здесь я умолкаю и даю слово уроженцу Красного с его КРАСНОречивой биографией.

В. Рубинчик

* * *

Меня зовут Шимон, при рождении записали как Шмарьягу, но в России, Беларуси меня называли Семён. Отец – Иекутиэль, российский вариант этого имени – Кушель, и меня называли Семён Кушелевич.

Родился я в 1930 году (хотя в свидетельстве о рождении записан 1932-й) в местечке Красное, тогда это была Польша. В местечке очень много было евреев, и среди них были очень богатые. Они владели магазинами, всякими предприятиями и заводами, которые обслуживали десятки тысяч людей. Мы были не самые богатые, не самая верхушка, но тоже в материальном смысле жили неплохо.

Наш дом находился в центре местечка, при нём имелось много земли, построек, разные усадьбы. Был большой погреб, куда зимой привозили метровые куски льда, и там, как в холодильнике, продукты хранились целый год. У отца, бывшего офицера польской армии, был большой магазин напитков, но так как в стране был антисемитизм, официально не давали ему заниматься бизнесом, и магазин был записан на польского офицера, его друга. Кроме того, отец покупал много гектаров леса, что стоял в болотах, и зимой по заказу отца рубили эти деревья, затем эшелонами перевозили в Западную Европу.

Отец был умеренно религиозный. У него были люди, которые привозили с болот и рек множество раков, и я до сих пор помню, как нужно их держать, чтобы они не укусили. Раков складывали в коробки с мохом – и перевозили тысячами, десятками тысяч в Западную Европу (обычно в Германию, Францию). Были раки обыкновенные – коричневые – а были синие, которые считались «аристократией» среди раков.

  

Родители Шимона Грингауза

Маму мою звали Роза. У меня были старшие брат и сестра, их звали Мендл и Геня. Они входили в еврейские молодежные организации. Некоторые активисты собирались в Палестину. Я помню, что отец всегда смеялся и говорил им: «Куда вы хотите ехать, на эти болота, пески. Здесь у нас в Польше хорошая жизнь».

Родственники матери

В нашем доме соблюдался кашрут, на каждую вещь у нас в доме читалась какая-нибудь молитва. «Ата бахартану миколь гаамим, Шма Исраэль, Адонай Элогейну, Адонай Эхад». И чувствовали мы себя уверенно, жизнь была хорошая. У нас работали нянька, повариха, много людей. Но в середине 1930-х годов (35-й или 36-й) премьер-министром Польши вместо Пилсудского стал Рыдз-Смиглы, человек, склонный к антисемитским взглядам. Уже чувствовалось влияние Германии, где Гитлер пришел к власти. И в Польше начали бросать камни в окна еврейских магазинов, выставлять лозунги «Не покупайте у евреев». Государство перестало заказывать у евреев, жизнь совершенно изменилась, стала много хуже. Я помню самое главное, из-за чего волновался отец: мои брат и сестра должны были начать учебу в университете, а туда почти перестали принимать евреев. К ним на экзаменах придирались, задавали более тяжелые, «наглые» вопросы. А кого все-таки принимали в университет, те должны были сидеть за особыми перегородками.

И вот 1939 год, пакт Риббентропа и Молотова, Советский Союз и Германия разделили Польшу. К нам пришел Советский Союз, и большинство людей приняли его очень хорошо. Правда, крупные предприятия все были конфискованы в пользу государства, но мой отец получил какую-то должность… Для молодежи открылось много перспектив в Советском Союзе. И я помню, что мой брат был в авиационном кружке, сделал какой-то проект крыла самолета, и послал его в институт Баумана в Москве. Там это очень хорошо восприняли, пригласили его учиться. Но он не успел, 22 июня 1941 года напала Германия.

Еще я помню, что брат мой был «левый», а сестра – «правая», принадлежала к Бейтару. Бейтаровцы ходили в черных рубашках с золотыми пуговицами, внешне чем-то напоминая гестаповцев. И вот мой брат, хотя и любил сестру, ночью вставал и срезал эти пуговицы. Утром отец должен был их мирить.

 

Брат Мендл и сестра Геня

Летом 1941 года десятки тысяч, а может и сотни тысяч русских солдат попали в плен. Красная Армия потеряла всякую координацию, и через пару дней германская армия овладела нашим местечком. Об этом грустно говорить, но я видел, что самые богатые евреи надели галстуки, особые праздничные одежды и почтительно встречали германскую армию. Они помнили Германию Первой мировой войны, когда фронт проходил недалеко от нас. Помнили, что немцы – люди культурные, у них договор – это договор, и евреи с ними торговали. В то время евреи продавали товары и русской армии, и немецкой, и некоторые очень разбогатели на этом.

Но в 1941 году через пару дней всё изменилось. Появились указы, распоряжения – «это нельзя», «то нельзя», и одно наказание за все нарушения – смерть. Нельзя было евреям ходить по тротуарам, только в группах, потому что евреев нацисты не считали за людей, мы для них были как животные, которые приносят только болезни и заразу.

В Красном был военный городок, еще от польской армии, и немцы сделали там большую базу, откуда выдавали оружие и обмундирование на фронт с Россией. Им нужны были рабочие руки, поэтому они взяли нас на работу. Мне было 11 лет, но взяли и меня. Каждый из нас получил бумажку, удостоверение «для жизни». Считалось, что, раз мы работаем, то нужны немцам, и они нас оставят в живых. И мы утром большой группой по шоссе ходили на работу под конвоем немецких полицейских, они нас били. И у нас был такой кузнец – большой, сильный человек, и все его боялись. Он не понимал, как это ему не разрешают идти, где он хочет, и упорно шел по тротуару. Сначала немцы тоже боялись его, но через пару дней они остановили нас, остановили его – где-то 10 полицаев, в том числе и местные… И начали стрелять в него – в ноги, в тело – пока не убили. Это была первая жертва в нашем местечке.

Вообще, жизнь евреев повисла на волоске. Расстрелы, убийства стали ежедневным событием. Я помню, что евреи утром шли молиться в талитах, и немцы их останавливали. Ставили на колени и говорили: «Молитесь Богу и просите прощение за те преступления, что вы сделали против немецкого народа». Один немец, в белых перчатках, вынул наган и убил еврея. Но кровь убитого забрызгала убийце сапоги, так он очень рассердился и покончил со всеми, всех расстрелял.

Нам рассказывали, что было здание полиции, а в нем большой зал. На стене полицейские всякий раз, когда убивали еврея, писали «V». Вскоре на стене уже не осталось места, где поставить этот знак. И они устраивали попойки – пили водку, курили полученные сигары, ели колбасу. Рассказывали нам, что там был один полицейский офицер, он утром вставал и входил в этот зал, говоря: «Я голодный, я сегодня еще не убил жида».

Через какое-то время вывели нас всех на площадь и разделили на две группы. Так немцы по-своему решили проблему, кто «левый», а кто «правый». В одну группу попали более здоровые мужчины и женщины, а в другую – больные, дети, которые выглядели не совсем здоровыми, старики… Я тоже с моей бабушкой Алтэ попал в эту группу. Бабушка поняла, что надвигается что-то плохое, и толкнула меня в другую группу, молодых и здоровых. Я больше не видел бабушку, не видел своих друзей… Нам рассказали потом, что их всех отвели в лес, и там была большая яма, длинный ров. Их даже не расстреливали, засыпали песком. Земля дышала много часов, пока все не умерли. Это было примерно в августе – сентябре 1941 года.

Началась осень, и нас отвели в гетто – конвоиры были с собаками, с оружием в руках, били евреев. Нас поселили в одном районе около речки, где 20-30 домов. В каждом из домов был «зал», так его разделили на четыре части, и в каждой части жила семья. Без туалетов, воды… Начались болезни, прежде всего тиф. Температура у больных доходила до 42-43 градусов, половина умирала. Прямо на улочках гетто лежало много жертв. Были группы евреев, которые собирали их и отвозили на кладбище. Нам нельзя было попросить привезти лекарства. Если бы немцы узнали, то они бы сразу уничтожили гетто.

Гетто было огорожено, но иногда можно было выйти. Если еврея ловили без нашивки, то его ждала смерть. Не помню точно, что мы носили, полоску или звезду (кажется, все-таки звезду), но каждый еврей должен был ходить с нашивкой.

Выбрали юденрат, и во главе его был человек довольно толковый. Каждую неделю должны были сдавать контрибуцию – собирали ценные вещи и сдавали немцам за «преступления», которые еврейский народ сделал против германского народа. И в одну неделю глава юденрата не успел собрать контрибуцию. Немцы – офицеры, в белых перчатках, с револьверами в руках – ворвались в гетто, согнали нас и требовали от него, чтобы он дал список 10 людей на расстрел. И он отказался дать им этот список. Его поставили на колени, и офицер в белых перчатках выстрелил сзади… Главу юденрата звали Шабтай Арлюк, он был часовым мастером.

Была в гетто и еврейская полиция, сначала в нее входили более-менее порядочные люди. Но, когда расстреляли Арлюка, то указали на 10 человек – и их тоже расстреляли. Всех в затылок, сзади… Тоже в белых перчатках, из револьверов. И ушли. И мы тоже ушли. Группа евреев, которые провожали погибших, взяли их на кладбище и похоронили. Через какое-то время в одном сарае, когда-то принадлежавшем евреям (не в гетто), где стояли немецкие лошади, одна лошадь упала в яму и сломала ноги. Немцы обвинили евреев, что это произошло из-за них, опять ворвались в гетто, собрали людей, и мой отец там был, и дядя. Немцы указали на 10 человек, чтобы те сделали по 10 шагов вперед, и опять расстреляли всех. Это было зимой, в феврале 1942 года, на морозе минус 30. Отец мой, когда упал, то потянул меня, и я тоже упал. Он лежал сверху, его кровь текла на меня. Мне показалось, что я уже убит; я только подумал, где я – в раю или в аду – и потерял сознание.

Когда немцы ушли, то группа евреев из похоронной команды положила тела на санки и повезла нас на кладбище. Наверное, я очухался и подвинул ногу. Тот еврей, который вез санки, обратил на это внимание и снял меня. Так я опять остался жив, иначе бы меня похоронили.

Я вернулся в гетто. Жил тогда с матерью, братом и сестрой. Не было продуктов. Мать взяла меня, мы вышли из гетто, хотя это было смертельно опасно. Мы пошли к нашей соседке, которую помнили, попросить еды. Она дала, но в это время вошел в двор немецкий офицер. Он увидел нас, поставил к стенке, вынул револьвер – я до сегодняшнего дня вижу этот револьвер, как он направлен к моему лбу – и хотел расстрелять. А эта женщина побежала домой, принесла ему много колбасы, водки. Упала на колени, стала целовать его сапоги, говорила, что просит его, чтобы он нас отпустил – она не хочет, чтобы на ее стене и на дворе была еврейская кровь. И он нас побил – очень крепко – и приказал вернуться в гетто. Так мы опять остались живы.

(записал В. Р.; продолжение следует)

Опубликовано 27.07.2017  22:08

***

Из комментов в фейсбуке:

Ala Sidarovič  

Захапляе настаўніцтва сп. Шымона па вайне ў вясковых школах на Маладзечаншчыне. Чула аб тым ад красненскай жанчыны.
Raisa Vald Трогательно

Сергей Харитон · 

Приезжал он к моему отцу в Красное лет 5 назад