(Записки молодого коммуниста.)
Странное было время начало шестидесятых…
Не знаю насколько актуальны мои воспоминания армейских приключений, связанных со вступлением в КПСС. Вероятнее всего эта затея не имеет права на жизнь. Больше того мне, оглядываясь сегодня на счастливо прожитую советскую действи-тельность с верой, в прямом смысле, в светлое будущее всего человечества, активным пропагандистом которого я был в течение тридцати последних лет жизни в СССР, как-то не по себе. И совершенно неочевидно – это жизнь преподносит нам сюрпризы, или мы ей? Или советуете уйти в обнимку со своей тенью?
Обидно, что понимание прожитого приходит с течением времени, по обстоятельствам зачастую не зависящим от лично тебя, твоего поведения. Или как раз наоборот. Всё что с нами происходило – результат политической недальновидности молодости, овеянной весной послесталинского синдрома переосмысления жизни в стране. С неминуемым временным “потеплением” не на планете Земля, а на просторах страны необъятной и непредсказуемой. Не зря говорят – “Один из ключей к счастью – плохая память”. Но как назло не помнишь что было вчера. А вот тогда…
Философ – индивидуум, который выражает желаемое за действительное в поразительном многословии. Но отойти от словоблудия значит не дать понять за чем это всё.
Наша система выборов без выбора тех незатейливых времён напоминает виртуальный секс, кстати, а что изменилось сегодня… Настолько всё вколачивается в мозги телевидением, что эта масса обычных обывателей превратилась в послушное желе, так что практически всем и в голову не приходило понятие другой возможности сосуществования. Как говорится – “Лучшее окончание спора с женщиной – притвориться мёртвым”. Власть в СССР была в сущности власть женского рода.
Что делать, если вся история Руси Великой пройдена через века её народом с гордо опущенной головой. Кроме горстки, до смешного малой, по отношению ко все-му населению с обидным прозвищем диссидент.
Безрассудный поступок и безрассудная мысль близки по содержанию, но с разными последствиями.
Но именно они в то поистине эйфорическое время надежд, некоторой вседозволенности своими взглядами изменили хотя бы наше понятие, что мы не стадо. Сколько можно было жевать одну траву. Быть может сумели бы сделать для истории России нечто более значимое. Этот недолгий период брожения, пока “партия” не определилась, дал некоторый толчок к приятию возможного изменения будущего. Думать стало свободнее. Но только думать. И то ненадолго. А потом? А потом в мозгах опять же не было слышно даже шороха…, пили горькую до утра…
Началось всё с малого – с почерка.
Тем не менее, моя история началась с очень прозаического случая, не имеющего ничего общего с деяниями партии и правительства. Как ни странно, но я так и не научился писать в школе каким-нибудь понятным почерком, т.е. прочитать, что мной было написано, не мог никто, кроме мамы и бедной учительницы русского языка и литературы. А уже об ошибках, зачастую просто глупых – там пропущенные буквы или соседние буквы поменялись местами и прочая дурь, и говорить не приходится. О знаках препинания лучше даже и не вспоминать – для них правил не существовало и точка. Зато за правила как-где-когда и почему в дневнике обычно всегда стояла пятёрка, за счёт которой у меня в аттестате и красовались две жирные тройки.
И вот я новоиспечённый моряк-подводник, после двух курсов мехмата университета, стал вдруг получать письма от сокурсников, чаще сокурсниц, и, конечно, подруг детства. Вот тут-то и произошла заминка. Что делать? Как писать в ответ. Ведь была масса новых впечатлений, а я без пальцев. В смысле стыдно письма отправлять. По моему малограмотному в то юное время мнению – любовь была именем существительным с глагольными наклонностями, призывающими к действиям.
Выход всегда найдётся если к примеру включить мозги одновременно с амбициями. Вечера все мои – хочешь смотри в ящик для идиотов, как шутил наш командир роты, а хочешь строчи письма о новостях своего нового существования. Ввиду того, что до присяги ещё долгих два месяца и в увольнения не отпускали, попросил своего командира отделения купить мне тридцать две тетрадки для первого класса в косую линейку. Одна тетрадь – одна буква. Надо было видеть глаза этого старшины. Но письма быстро накапливались – надо было срочно форсировать двенадцать лет безделья в русской орфографии и чистописании. Задача не простая, если учесть, как на неё реагировали мои однополчане, в большинстве которые были малограмотны и не понимали в корне эту блажь. Но, как говорится, хочется чего-нибудь святого.
Труд никогда не проходит даром. Облагораживает. Особенно подкреплённый стыдом вперемежку с честолюбием – никто не получал столько писем от девочек. Ровно через месяц неимоверной выдержки и непосильного труда пишу письмо маме отборным, каллиграфическим почерком. Пробный мяч! Ответ пришёл весь из себя промокший от слёз. Оказывается мои каракули куда больше близки сердцу, чем если кто-то за меня так красиво переписал письмо.
Ничто на свете связанное с человеком не проходит безнаказанно. Если человек лишён чувства юмора, значит было за что – секретарь партбюро нашего цикла штурманских электриков, в котором я учился, капитан второго ранга Щукин был сражён моим почерком и тут же нашёл ему применение. Через год я взвыл, так надоело писать всякую всячину – от документации до стендов, развешанных в коридорах и на стенах учебных кабинетов…
Зато это был один из поводов оставить меня в части, вместо отправки на Северный или Тихоокеанский флот. Я закончил школу, получив первый класс по своей военной специализации, плюс два курса университета (умник значит) и меня оставили старшиной учебных кабинетов. Мол, ремонтируй штурманские системы для практических занятий. А аппаратура в школе была самая последняя, совсекретная, с соответствующими последствиями для обслуживающего персонала.
Во мне совесть так и не проснулась…
С началом второго года службы начались терзания со вступлением в ряды КПСС. Мне только исполнилось двадцать, как мой секретарь парторганизации школы приказал готовиться к вступлению в партию. Каким-то образом я решил от этого уйти. Не хочу и точка. Но не тут-то было. Ввиду моей секретности я обязан был быть членом партии. Почему? А потому! Обязан и всё.
С философской точки зрения рассудок это производная ума по времени.
А т.к. с умом на срочной службе достаточно напряжённо, поэтому время решает всё. Раньше меня к себе вызвал для беседы в партком секретарь парторганизации части. В конце концов, сам командир части адмирал Папылев, будущий Адмирал Флота СССР, дал мне рекомендацию. Но я всё ещё отнекивался. И тут я получаю от отца разгромное письмо о позоре за меня перед командованием части. Он тоже некоторое время был моряком во время войны. И сам полковник Брежнев вручал ему партбилет перед боем на Малой Земле, а мне даёт рекомендацию сам адмирал. Это великая честь…
Достали таки. Вступил. И тут же посадили в партбюро вести всю бумажную работу. Гадский почерк подвёл опять не без дальновидности партийного шефа. А через год, когда уже стал рядовым членом партии, ввели в состав бюро. На первом же заседании я заикнулся, что здесь, в партии, ранжиров нет и у всех просто звание коммуниста и на его совести его отношение к жизни. Как ни странно, но это заявление сразу растопило стену между мной и парторгом школы. Скажу больше – мы стали друзьями.
И это не просто слова. В этот год проводился Всероссийский Смотр оформления Ленинских комнат. В моём отделении служил матрос Сергей, фамилию не вспомню. Кажется Фомин. Он учился где-то в сибирской академии художеств. Его рисунок всплытие подводной лодки среди торосов с элементами природы с рисунков Шишкина, был очень впечатляющий. Капитан второго ранга, парторг школы, Щукин, прежде чем дать разрешение нарисовать эту картину в Ленинской комнате прямо на стене гуашью размером десять на три метра, попросил сделать рисунок небольшого размера внутри ротного помещения.
Наша часть располагалась на Кировском проспекте Васильевского острова в бывших Петровских казармах. Огромные ротные помещения на сто пятьдесят коек, если мне не изменяет память, в середине имели три прямоугольных колонны шириной больше метра с одной из сторон. Вот на одной из них мы с Сергеем, в основном, конечно, он, а я подмалёвывал, нарисовали картину “Перекуём мечи на орала”. Когда Щукин увидел эту картину, его лицо изменилось до неузнаваемости.
– Вы где находитесь? – буквально выкрикнул хриплым от возмущения голосом и зашёлся в кашле. На шум из кабинета выскочили командир роты капитан третьего ранга Калашников и старшина роты мичман Сивель.
– Я вас спрашиваю, – немного придя в себя обратился ко мне опять, но со всё ещё разъярённым взглядом.
Умный человек отличается от глупого совершенно так же, как и наоборот.
Выждав несколько секунд, пока Щукин отдышался, совершенно невинным тоном я ответил, как само собой разумеющееся:
– Прекрасная статуя Вучетича перед зданием ООН. Призыв к миру между народами и государствами.
– Какой призыв? Призывы такого толка за пределами воинских частей. А здесь,
внутри части, мы все свои силы отдаём на подготовку к войне. – При этом, Щукин наконец улыбнулся и уже спокойным голосом, глядя на командира роты, произнёс:
– Разрешаю начать работу в Ленинской комнате. Хорошая работа. Молодцы. Забелить.
Командир и старшина роты учли отношение Щукина ко мне как к коммунисту, что не единожды спасало меня в уязвимых ситуациях.
Партия наш рулевой. И это не лозунг. Это была жизнь. После такого отношения парторга в разных ситуациях, связанных с моей воинской жизнью, у меня развязались руки. И язык, в силу своего характера. Капитан-лейтенант Журавлёв, секретарь партбюро роты, постоянно жаловался на меня Щукину за игнорирование мной его замечаний и неподчинение. На что в ответ, (однажды я услышал сам, случайно находясь по близости) получил указание не вмешиваться в мои дела ввиду полной своей некомпетентности. И посоветовал обходить Ленинскую комнату стороной.
Сгоряча можно и в суп попасть.
Служебные будни насыщены не только военной подготовкой, учёбой, увольнениями, но и иногда разными курьёзами в зависимости от настроения в семьях командиров или при получении ими очередного пистона от выше стоящего командования. Все мы люди-человеки.
В один из таких дней мой командир роты капитан третьего ранга Калашников, вернувшись из приёмной адмирала и, увидев меня перед построенным взводом, вдруг отдал приказ совершенно не имеющий здравого смысла. В это время я уже был заместителем командира взвода и входил в так называемый командный состав роты. Командир был явно в подавленном состоянии, но приказ был просто невыполним.
– Старшина, оставьте одно отделение натереть полы в Ленинской комнате.
– Это невозможно, товарищ капитан третьего ранга.
– Вас никто не спрашивает, возможно это или невозможно. Выполнять! – Прервал он мой ответ, сделав особое ударение на слове “это”. – Соблюдайте субординацию. Пусть наденут валенки и трут!
Шеренги замерли по стойке смирно.
– Взвод! На-пра-во! На выход шагом марш! – Резко скомандовал я, смерив командира разгневанным не по ранжиру взглядом. Матросы быстрым шагом, почти бегом, отправились вниз по лестнице на плац.
– Старшина первой статьи Шумский – две недели без берега. После занятий сразу ко мне.
Загвоздка в том, что с утра полы в Ленинской комнате натёрли мастикой по его же приказу дневальные, и её натереть можно только щётками, а сукно или войлок сразу забьются. Отдать приказ на Сизифов труд – стать посмешищем в глазах матросов. А две недели без увольнений командир всё равно не может объявить старшему старшинскому составу по уставу. Только одну. Значит, наказание пока не имело силы.
Отведя взвод на занятия, я вернулся в роту. Калашников ещё находился в своём кабинете.
– Товарищ капитан третьего ранга, разрешите войти?
– Заходите.
Я задал ему вопрос совершенно не касающийся инцидента, чисто по обычной служебной необходимости. Он посмотрел на меня. Встал, подёрнув вниз китель, и, заложив руки за спину, молча подошёл к окну. Минута длилась очень долго. Наконец он повернулся ко мне и наподобие Мюллера, когда тот нервничал, вскинув голову, выпалил, как из автомата Калашникова:
– Приказ надо выполнить, а потом обжаловать.
– Кому?
– А ни кому. Давид, как коммунисту мне стыдно, а как вашему командиру надо задать вам трёпку.
– Вот-вот. А как я, как коммунист, буду смотреть в глаза моим матросам? Как…
– Кстати и моим.
– И я об этом.
– Да, ситуация. Всё этот казарменный мерзавец, начальник штаба. Потерял всякий стыд. Да ну ладно. Это не твоего ума дела. А наказать я вас всё равно должен. Ситуация дурацкая. – Он всегда переходил на “Вы”, когда нервничал.
– Может быть с завтрашнего дня?
– …?
– Я хотел вас сегодня просить об увольнении. У моей подруги два билета на спектакль в театре Ленсовета “Трёхгрошовая опера” по Бертольду Брехту. Я смотрел этот спектакль в Ленкоме. Очень бы хотелось сравнить. В Ленкоме была чудесная постановка. – В моих глазах не было никакого заискивания или просьбы извинить за поступок.
Командир, постукивая кулаком по столу, посмотрел на меня и, быстро достав из нагрудного кармана увольнительную, ни говоря ни слова, быстро выписал её своим мелким, но очень красивым, с разными завитушками, почерком.
– Везёт вам. Завтра расскажете.
Мимо МИМО
Прошло около пятидесяти лет с тех примечательных времён и естественно многое путается в памяти. Последовательность событий скорее всего не совсем точная, но факты имели место быть и являются достаточно привлекательными.
В скором времени после вступления в партию, не то в том же году, не то в следующем, на часть пришло распоряжение о выделении двух мест для курсантов в МИМО без экзаменов. Условие – хотя бы один год высшего образования и членство в партии. Командование определило двоих по каким-то странным критериям. В те годы в Московский Институт Международных Отношений у евреев, насколько я был осведомлён, документы не принимали. Установка – не создавать самим себе проблемы в связи с эмиграцией.
И, тем не менее, выбор пал на меня и старшину первой статьи Загребалова. Кстати он тоже из Ташкента, но на год был старше. Безусловно, эта перспектива меня не заинтересовала. На партбюро школы, начальник школы, капитан второго ранга Ципа рекомендацию поддержал с удовольствием – одной головной болью уменьшится. А вот начальник цикла штурманских электриков, капитан второго ранга Соскин, после бюро вызвал меня к себе в кабинет.
– Давид, – он редко ко мне обращался по имени. Всё-таки, как на войне, – не делай глупости. В МИМО с армии берут не на прогулку. А разведка тебе ни к чему. Возвращайся к себе в университет и учи математике студентов. У тебя хорошо получается. – Довольно странное предсказание моего будущего.
– Ты будешь убит арабами или евреями на Ближнем Востоке. Или своими же “русскими”, если захочешь остаться в Израиле. Но тебе долго не жить. Учти. О разговоре никому ни слова. – Он смотрел мне прямо в глаза, как отец родной. И, видимо, очень волновался. – Первый отдел от тебя так просто не отступится. Будь бдителен.
Я не проронил ни слова. Но он по глазам понял мою признательность.
– Идите, старшина. И крепко подумайте. – Шёл 1965 год. А в октябре 1967 года вся Армия и Флот встали под ружьё. В шестидневную войну арабы при всесторонней поддержке СССР проиграли войну.
“Всех евреев из МИМО выгнали. Ты был прав.” – Из письма Загребалова.
Много происходило разных мелких нюансов, связанных с владельцами партбилетов. Следует отдать должное, что при прохождении службы членство в партии меняло к тебе отношение командования. Вступить в ряды КПСС было совсем не просто. И среди трёх с половиной тысяч курсантов вряд ли можно было насчитать пару десятков. Да матросы и не стремились. Дополнительные обязанности никто не хотел на себя взваливать добровольно. Может быть, с этого времени я и обзавёлся розовыми очками на всю свою жизнь. Почти до отъезда на ПМЖ. Именно в части, особенно в Кронштадте, научился принципиальности от “действительных коммунистов”, а не от штаны просиживающих в горкомах и обкомах.
Кронштадтские будни.
Морской собор
Последние тринадцать месяцев службы, проведённые в городе Кронштадт, как наказание за некоторые провинности, о которых лучше умолчать, а служивые могут догадаться и сами, оказались для меня самыми интересными.
Буквально через неделю по предложению командира объединения трёх законсервированных лодок времён войны капитана первого ранга Аскерко, в распоряжение которого я прибыл для продолжения службы, был выбран секретарём партийной организации. Четвёртый год службы необычный. К тебе относятся как к ветерану, спрос почти как со сверхсрочников, а если ещё и высококлассный специалист, то служба превращается в ответственную работу. А тут ещё и секретарь партийной организации.
Основная обязанность старшин последнего года службы – необходимость в подготовке себе замены на следующий год. Звучит, конечно, пафосно, но так было в те годы, когда служба во флоте длилась четыре года, и матросы последнего года обычно уже знали досконально свои обязанности по боевому порядку. Практически все достаточно подкованы и политически от постоянных политзанятий, кстати, часто очень даже интересных. Лекторы, надо отдать должное, первоклассные. В университете я таких не встречал. Действительно было чему учиться.
В дивизионной библиотеке можно было найти очень старые, уже потерявшие естественный цвет, брошюры с редкими для тех времён статьями большевистского толка до и сразу после революции. Как я понимаю, здесь забыли сделать ревизию. Видя мою заинтересованность этими книжками, библиотекарша мне привозила с Ленинградской центральной статьи Сталина, Ленина, Троцкого ещё дореволюционные. Это очень интересно было прочитать. Многие идеи в наше время трактовались уже совсем иначе. Можно сказать шиворот на выворот.
Пьянству бой и непредвиденные последствия.
Однажды, будучи помощником дежурного по дивизиону, зашёл в кубрик, где помощник нашего командира капитан-лейтенант Жуйков проводил политзанятия для личного состава. Ничего необычного, если бы он был трезвый. Маленького роста, в морской форме офицера, хоть на обложку глянцевых журналов, еле держался на ногах.
Не раздумывая, прямо с порога в кубрик я обратился к нему:
– Вас вызывает командир. Я продолжу за вас. – Он посмотрел на меня с низу вверх ненавидящим взглядом, сразу сообразив в чём собака зарыта.
Среди матросов на лекции присутствовал дежурный по подразделению один из офицеров нашей части, заинтересованный моей формой изложения материала.
– После политинформации зайдите ко мне. – В глазах Жуйкова запечатлелась вся ненависть алкоголика, офицера-алкоголика. Мол, как ты смеешь мне, салага, указывать.
Но после политинформации я с разрешения командира собрал партбюро по единственному вопросу “О членстве в партии капитан-лейтенанта Жуйкова”.
Хотите верьте, хотите нет, но на партбюро воинских ранжиров в нашей части не было. По крайней мере, в нашей парторганизации. Командир поддержал моё предложение. Видимо устал от своего помощника с его проблемами. Но остальные офицеры проголосовали за строгий выговор с предупреждением о лишении партбилета. С этого момента Жуйков старался не попадаться на глаза и мечтал о скорейшей моей демобилизации, которая, как к его, так и к моему несчастью, отложилась на долгих три месяца ожиданий.
Но политинформация, которая состоялась по теме “Национальный вопрос и партия”, не прошла не замеченной дежурным офицером. Через пару дней командир вызвал меня к себе, что происходило довольно часто ввиду моего партийного положения, и высказал своё желание почти в приказной форме.
– Давид, я бы хотел, чтобы ты провёл политучёбу по вопросам национальной политики партии. Уж очень тебя расхваливал мой офицер, будучи дежурным по нашей части.
– Даже и не знаю что сказать. Я не лектор.
– Не страшно. Замполит дивизиона сообщит день за неделю. Свободен.
Можно понять моё состояние, если лекция, что я прочитал, была составлена по памяти из брошюр работ Сталина самого раннего его периода работы в зтом направлении. И что самое главное большинство из них по каким-то непонятным причинам не афишировалось и было изъято из пользования. Но в данном случае разлагольствовать на эту тему или “глаголом жечь“, как говорили у них в Одессе, две большие разницы.
В памяти университетских будней сохранились лишь издания Ленина, четвёртое, в красной обложке, и Сталина в чёрной. Причём тома Сталинских книг были раза в полтора толще. Странные вещи хранит память. Зачастую совершенно ненужные. Не стоит вам говорить о моём удивлении, а может быть и увлечении этой литературой в последний год моей службы, перевёрнутостью идей времени. В университете рассказывали одно, а в оригиналах часто совсем наоборот.
И вот теперь мне предстояло прочитать лекцию перед офицерским составом нашего дивизиона. Мне шёл двадцать третий год, и маячило нечто неприятное от этой затеи. Но юность потому и интересна, что были возможности необдуманных авантюр, подстёгивающих самолюбие и бесшабашность, вернее бы сказать безголовость этого возраста. Плюс положение моё в части щекотало самолюбие (не каждому давалась возможность такого выступления) и обязывало казаться в потоке жизни страны не щепой, а чем-то более значимым. Сейчас вспоминается это время с улыбкой и порицанием своей глупости, не думающей о последствиях, если вообще-то о чём-то думающей.
Пришлось снова проштудировать этюды И.В. Сталина и…
– Где ты нашёл эти статьи? – После лекции спросил меня командир у себя в кабинете. – Ты ощущал тишину зала, где собрался весь офицерский состав? Я не помню такой тишины. Дай Бог, чтобы всё обошлось. – Он остановился. Пальцы нервно перестукивали дробь по столу. Видно было, что хочет сказать что-то важное, но не находит слов.
– Дурак! – Вырвалось у него видимо непроизвольно. – Зачем ты написал названия статей на доске. Мало ли ещё есть недоброжелателей? Тот же Жуйков. – Командир посмотрел мне прямо в глаза. – Хвалю. Молодец. Но на будущее – думай, прежде чем сделать. Хотя по тому, как ты вышел, я лишь после выступления понял твоё состояние. Наверно я стал стар. Не решился бы сейчас на такой поступок. Эх, молодость… где ты? – Он закрыл глаза. Через минуту встрепенулся. – Ты ещё здесь? Извини. Вызвал прошлое. Иди. Спасибо.
По тем временам офицеры во флоте, как наш командир, были в большом почёте. По ним равнялись, смотрели искренне заискивающе, чтобы привлечь внимание… “Вот он настоящий коммунист” – не единожды раздавались ему вслед. Именно коммунист, а не прославленный командир Северного Флота. И было вдвойне приятно сознавать его ко мне участие по службе.
… как кур во щи.
Был ещё один удивительный случай, связанный с капитаном первого ранга Аскерко, моим командиром, и моей принадлежностью к партии.
За всё время службы во флоте я только один раз был в плавании на подводной лодке. Флагманский штурман капитан второго ранга Соколовский считал, что еврей в плавании – это нонсенс. И потому всегда перед стрельбами отправлял меня на десять дней в Ленинград в командировку либо на Аврору за новым значком, ну нумизмат он, и этим всё сказано, либо ещё за какой-нибудь глупостью. Мой командир никогда не был против. Зато начальник штаба дивизиона по непонятным причинам меня, мягко выражаясь, недолюбливал.
Более того, за короткий срок год с четвертью, я получил от него 35 суток гауптвахты за разные нарушения, но до отправки дело не доходило, кроме последнего раза. Или мой командир препятствовал этому – мол, секретарь парторганизации не может быть на гауптвахте, или флагманский штурман заменял её на срочный ремонт штурманских приборов на одной из лодок, так как неизвестно когда приедут базовые специалисты, а ему ждать некогда.
Особенно полковник, не запомнилась его фамилия, был просто взбешён от абсолютно дурацкой ситуации, в которую он попал как кур во щи.
Подлодка на параде на Неве
Последний парад в моей службе – 7-е Ноября. Одна из лодок нашего дивизиона должна была бросить якорь на Неве. Я спрятался в моторном отделении и ушёл с лодкой в самоволку. И надо же такому случиться, столкнулся с начальником штаба, прямо возле дома моей троюродной сестры в последний день перед отходом. У него в этом доме жили друзья-приятели
– Ну, всё, теперь ты не отмажешься. – Его лицо расплылось в довольной, масляной улыбке. Даже звёзды на погонах вдруг засияли от случайного солнечного луча, освещая мочки его ушей. – Неделю будешь шлифовать задницей нары. Стрелой на лодку. – Он лоснился от удовольствия. Даже не знаю от чего больше. То ли, что я наконец сяду. Но кто я ему такой? Один из нескольких тысяч. То ли досадить флагманскому штурману и моему командиру. Он не был в почёте в дивизионе, как и начальник штаба отряда из которого я прибыл. Видимо это правило, а не исключение. Армейских во флоте мало уважали.
Чистосердечное презрение застыло на моих губах. Единственное что успокаивало, так это отчётливое отсутствие на его лбу каких-нибудь здравых мыслей, что вызывало к нему только матерные чувства.
Вечер накрылся. Я незаметно поднялся на лодку, все были в увольнении, а дежурный был моим другом. Нашёл укромное место в трюме и долго не мог придумать, что же мне предпринять. Сложившаяся ситуация выглядела как патовая. В конце концов, решил прийти с повинной к командиру. Он как раз был дежурным по части. Что-нибудь придумает. Это было явным нахальством с моей стороны даже так думать, не говоря уже о самом деянии.
Выскочив из лодки одним из первых, опрометью побежал в кабинет командира.
– Товарищ капитан первого ранга, – дальше говорить не мог от одышки.
– Давид, где ты был целый день? Тебя никто не мог найти. Я хотел, чтобы ты дежурил со мной. Надо кое-что срочно обсудить.
У меня был вид набедокурившего мальца, а не годка, тем более секретаря парторганизации. Аскерко посмотрел на меня насмешливым взглядом.
– Что, девка обломилась, – в улыбке морщинистых глаз не было и намёка на укоризну.
Ну, я и как было на духу кратко выложил свою проблему. Не сводя с него глаз, ждал приговора.
– Вот надень повязку зам дежурного и с документами в канцелярию к Марине. Пусть засвидетельствует. Задержись у неё. Она хоть и старше тебя… ну не мне тебя учить. Только вытри испарину и приведи себя в порядок. На всё про всё пятнадцать минут.
Я вышел из кабинета, проскочил незамеченным из здания. Вдалеке бодрым шагом по направлению к дежурному по части размашистой походкой шествовал начальник штаба.
Через пять минут в канцелярии раздался звонок телефона.
– Марина, старшина Шумский ещё у тебя?
– Да.
– Срочно его ко мне.
– Дежурный тебя вызывает. Какой-то странный голос. Что ты ещё натворил? –
Она посмотрела на меня странным взглядом. – Что ты делаешь вечером? – спросила, подкрашивая помадой губы, просто из интереса безо всякого умысла или предложения. Интересная женщина лет на пять старше меня, она вела почему-то затворническую жизнь. – Не хочешь выпить вечером кофе? – спросила она видимо из чистого приличия. – Ну, беги. Что-то там произошло.
Я не торопясь отправился в кабинет дежурного по части. Постучал.
– Заходи.
– Командир, вы меня вызывали? – не по уставу обратился я. В углу в кресле восседал начштаба. Я “как бы” сразу его не заметил. Аскерко бросил взгляд в его сторону.
– Извиняюсь, товарищ полковник. Здравия желаю. Я вас сразу не увидел. Виноват. – Главное не подать знать ни о чём. Быть самим собой, как ни в чём не бывало. – С праздником, товарищ полковник.
Повисла тишина. Видно было, что здесь в кабинете произошёл неприятный раз-говор. Лицо начштаба слегка передёрнулось, он резко встал.
– Я что-то не так сказал? – поправив бескозырку, спросил совершенно спокойным голосом. – Товарищ полковник разрешите обратиться к капитану первого ранга. – И не дожидаясь ответа, вскинув руку под козырёк, выпалил – Товарищ капитан первого ранга вы меня вызывали?
– Завтра партбюро мне нужно обсудить два вопроса. Сразу после ужина. – Он протянул мне сложенный вдвое лист бумаги. – Подготовься. Я на тебя надеюсь.
Начштаба не говоря ни слова вышел неторопливо из кабинета. В этой неторопливости чувствовалась угроза – всё ещё впереди.
Аскерко посмотрел на меня удивлённым взглядом. Направился к двери и, выйдя из неё, проронил – Ну ты актёр. Подожди минуту.
Или время тянулось слишком медленно, или эта сумятица в голове. Мне было как-то не по себе. Ввернуть командира, которого я очень уважал, в эту, прямо сказать, чреватую последствиями историю, было неосмотрительно и неуважительно по отношению к нему.
Вдруг резко открылась дверь и на пороге появился взбешённый начштаба.
– Где ты вчера был? Не делай из меня дурака. Тебе грозит лишний год службы.
Это были спасительные секунды на обдумывание.
– У Марины, товарищ полковник. – Я покраснел от признания. Во всяком случае, так выглядело видимо достоверно. – Только не ругайте её. – Большей глупости придумать было нельзя. У меня с ней были только служебные отношеня. Только бы поняла.
В этот момент зашёл командир.
– Вы мне не доверяете? Что здесь происходит? – Аскерко уставился на начштаба. Ситуация пикантно непредвидимая. Начштаба вышел из кабинета, хлопнув громко дверью.
– Извините капитан первого ранга. Один звонок. – Марина? Я был вчера с тобой с шести вечера и до… – в её комнате резко открылась дверь.
– Марина, положите трубку. – Это был начштаба.
– Я тебе перезвоню. – Раздались резкие гудки, или что-то зазвенело пронзительно в ушах.
– Попался? – Командир посмотрел на меня насмешливым, но недобрым взглядом.
Звонок перебил тишину.
– Слушаю вас. – Произнёс не в своей манере Аскерко, подняв трубку.
– Это Марина. Ваш помощник забыл забрать один документ. Можете его прислать? Я не могу сама сейчас к вам подойти.
– Да. Сейчас прибудет.
– Придётся сегодня с ней пить кофе. – Облегчённо вздохнул я. – Успел. – Я с нескрываемой радостью посмотрел Аскерко в глаза.
– Алиби нашёл!? Вот пострел везде успел. Хорошо, иди. Но запомни – вечером никаких увольнений.
– ???
– Никаких.
– А как быть с Мариной?
– Хорошо. Только на два часа и никаких признаний. Всё должно остаться только между нами. После свидания прямо ко мне. Вот пострел! – Он улыбнулся своей обычной доброй улыбкой. – Совсем как я в молодости. Не забудь захватить рыбёшки с собой.
Впереди замаячило прекрасное времяпрепровождение с пивом под рыбку. Куда более интересное, чем кофе с Мариной.
Разведу-ка я его на воспоминания. Дай бог всё на этом и закончится.
Старшина гауптвахты по совместительству
Как говорят – что за служба без гауптвахты. Позор! Всё-таки Дарвин был прав. Все мы от обезьян. Подумать только, насколько в молодости мы были бестолковы… Зная, что после гауптвахты нельзя быть демобилизованным ранее чем через месяц, всё равно даже не задумывались над таким вариантом.
В одну из суббот после увольнения, перед сном я аккуратно повесил форму на заднюю спинку кровати, чтобы назавтра она оставалась глаженой. Это негласно разрешалось только перед демобилизацией, так как мы уже все чувствовали себя свободными. Настроение было приподнятое, офицеры и старшины сверхсрочники к нам уже относились как к гражданским. Каждый практически день можно было уйти в увольнение.
После отбоя дежурный офицер зашёл в кубрик.
– Старшина, вас не касается порядок по расписанию. Сложите форму в баталерку. – Младший лейтенант только пришёл из училища неделю назад и ещё не ознакомился с неуставными правилами части.
– Это старшина первой статьи Шумский. У него демобилизация через три недели. Ему можно. У нас разрешается.
– Разговорчики дежурный. Флотский порядок касается всех. Старшина, встать и убрать форму. И немедленно.
Со мной так не разговаривал никто уже больше трёх лет.
– А не пошёл бы ты… Сам знаешь куда. – Молодые матросы зашевелились. Да сглупил, подумал я про себя, коммунист хренов. – Товарищ наимладший лейтенант, не мешайте спать. – И повернулся на другой бок.
– Ты ещё пожалеешь!
– Не ты, а вы. И ещё неизвестно кто пожалеет больше.
На этом разговор был закончен. А сразу после завтрака, на следующее утро, меня вызвал начальник штаба. Это случалось довольно часто в отсутствии командира и его помощника, и потому без всяких задних мыслей я постучал в его дверь.
– Зайдите. А это ты? Присаживайся. Ну что? Жалко уезжать от привольной жизни? – Полковник с нескрываемым удовольствием ждал ответа.
Я тут же понял где собака зарыта, но промолчал. Надо было дать ему время высказаться. Притворился простачком, ожидающим дембеля.
– Что молчишь?
– Вас слушаю. Вы же зачем-то меня вызвали. – Стараясь говорить спокойно, я ему улыбнулся. – Сейчас уже всё равно. Я должен был быть демобилизован к первому сентября. Но эта война разрушила нам все планы. Не хочется терять ещё год.
– Ну, ты же у нас очень умный, – с издёвкой произнёс главный солдат части. – Не в этом дело. Куда ты вчера послал новоиспечённого офицера? – Его глаза заблестели от удовольствия.
– Я его послал туда, куда он сам знает. Вот он к вам и пришёл. Неверный адрес. – Я тоже улыбнулся. Терять мне было нечего. Больше трёх суток мне дать нельзя. Демобилизуюсь неделей позже. Невелика беда. Закончу все свои дела спокойно.
– Да. Ты стойкий оловянный матросик. Защиты у тебя нет. Так что, голубчик иди в канцелярию. Выпиши себе ордер на гауптвахту. Возьми себя под ружьё и сопроводись самостоятельно к майору Маринка.
– Есть, товарищ полковник самостоятельно сесть на гауптвахту. Сколько суток прикажите? – Проговорил вытянувшись под козырёк.
– Не так я себе представлял эту встречу. Ждал удовольствия. Но не ощущаю. А мы могли бы быть друзьями.
– У вас другая категория друзей. А этот молодой … офицер ещё придёт просить прощения. Он плохо знает наше хозяйство и я уверен флагманский штурман пришлёт его ко мне на стажировку. Разрешите выполнять?
– А идите, – начштаба махнул рукой, – и больше не вредите себе.
Я зашёл к Марине. Спросил сопроводительный лист. Быстро оформил его.
– Кого сейчас? – Марина спросила просто так, для поддержания разговора. Видно было её обиду за несостоявшееся свидание. Оно и не могло случиться. Я всегда придерживался правила – где живёшь – не гадишь. Протянул с улыбкой сопроводиловку. Она подняла на меня удивлённо открытые карие глаза.
– Это тебе за свой обман. Я надеялась на хороший вечер.
– Зачем тебе это? Через месяц я уеду. Тебе нужны душевные проблемы. – Я поцеловал ей руку. Вот уж точно – в момент зачатья стыд не раздавали… И пошёл переодеваться.
На проходной дежурный КПП, читая сопроводиловку, спрашивает:
– А где сопровождаемый? И где автомат?
– Ты читать умеешь?
– Ё моё! Вот умора. Ну, с Богом. – Он улыбнулся широкой казацкой улыбкой, сдвинув фуражку набок. Ну, настоящий казак с “Тихого Дона”.
Кронштадтская гауптвахта
Гауптвахта была недалеко. Невзрачное строение из, наверное, двух с половиной десятков камер, небольшого плаца для ежедневных построений, зарядки, разводки… Гауптвахта как гауптвахта. Старшины гауптвахты не было на месте. Стучусь в дверь начальника.
– Заходите, не стесняйтесь, – за столом сидел знаменитый майор Маринка. Его почему-то все боялись. А по мне хороший мужик. Вот только с бабой ему не повезло. Уже за сорок, а так семьи и не сколотил, – кого привёл на этот раз? – От него слегка несло перегаром.
– Себя господин майор.
– Какой я тебе господин? Как себя?
Протягиваю ему документ. Чем дальше он его читает, тем большая улыбка озаряет его лицо.
– Мой Бог! А говорят тебя нет? Ну, старшина – быть тебе старшиной гауптвахты! Мой-то по семейным обстоятельствам с сегодняшнего дня в отпуске. Вот везёт дуракам. Не беспокойся. Это я о себе.
Я никогда не видел его вне службы. Он часто дежурил по городу. Этот день моряки и солдаты боялись больше всего. А здесь, вдруг, совершенно другой человек. Со своими проблемами. Улыбающийся, счастливый. Может у него сегодня свиданка обламывалась? Похоже на то.
– Голубчик. Ты мне нужен на пять дней. И не пререкайся. Я найду два дня, не беспокойся. Служба друг. Надо выручать. А вдруг женюсь, – он был такой счастливый, что явно не хотелось ему портить настроение. – Ты же коммунист, должен понимать. Такая вот арифметика. Ладно, разберёмся. Я вечером ухожу. Принимай дела.
Так в конце службы я на три дня стал старшиной гауптвахты. Работа не пыльная. Подъём, проведение зарядки для “отдыхающих”, завтрак, развод и развоз по местам работы. Газик при мне в течение дня. А вечером составление плана на завтра. Телевизор. Дополнительный ужин. Только спать приходилось в персональной камере. Начальник выделил мне неположенный матрас. Не так уж и плохо провести время на несвободе. Всего три дня. За заботами пролетят быстро.
Вечером сел составлять график работ на завтра. Да, старина загулял. По статусу старшины не работали, а только были старшими на объектах и отвечали за проделанную работу. Оказывается, можно было схлопотать до трёх суток дополнительно от начальника за плохую работу или наличие спичек, а ещё хуже сигарет при себе. На гауптвахте не положено. Среди работ на завтра одна была в местном госпитале. Собирать опавшие листья.
Её-то я и поставил последней по доставке провинившихся. В госпитале работала моя давняя знакомая. Очень хорошо знакомая. Был шанс хорошо провести день. За мечтаниями, я так и уснул за столом майора. А во сне мне приснился арестованный начальник штаба и за неимением свободных мест нас посадили в одну камеру. И в это время оглушительно зазвонил телефон.
– Старшина гауптвахты старшина первой статьи Шумский. Слушаю вас.
– Твою мать! – В телефоне раздались короткие гудки. На часах одиннадцать вечера. Через час обещал вернуться Маринка. Кто же это позвонил. До чего знакомый голос.
– Ёп! Так это же начштаба. – Мне даже спать расхотелось. Всю малину ему перебил. Подтянулся… Надо бы сделать обход всех помещений. Всё-таки, по казарменному расписанию я второй человек в этой халабуде.
Такие вот метаморфозы.
07.30.2016.
Валерий Шурик для belisrael.info
Опубликовано 08.06.2017 14:43
***
Из комментов в фейсбуке:
