Tag Archives: Валентина Герасимовна Козловская

Марк Моисеевич Шапиро. Воспоминания (начало)

Мы трудились, понимая, что этим хоть в какой-то мере оправдываем своё существование.

Военное детство

Марк Моисеевич Шапиро окончил кораблестроительный факультет Ленинградского института инженеров водного транспорта в 1957 году. С 1960 по 2001 год работал преподавателем теоретической механики в высшем техническом учебном заведении, преобразованном в НовГУ имени Ярослава Мудрого. С 2001 года —
на пенсии.

Марк Моисеевич вспоминает:

«Мой отец, Моисей Израилевич Шапиро, и моя мать, Валентина Герасимовна Козловская, учились вместе в медицинском институте в Минске и окончили его в 1931 году.
На последнем курсе, в феврале 1931 года, у них родился сын, мой старший брат Тёма.
Свою трудовую врачебную деятельность мои родители начали в городе Турове Гомельской области.

С ноября 1931 года отец начал служить врачом в Рабочее Крестьянской Красной Армии (РККА).
Я родился в Минске 30 июля 1933 года. Отец в это время был младшим врачом 39-го Терского кавалерийского полка, стоявшего под Минском в Комаровке.
Я начал осознавать себя и окружающее примерно с начала 1937 года, когда мы жили в местечке Уречье Слуцкого района Минской области, в ста километрах южнее Минска.
Городок был в лесу, окруженный колючей проволокой, в двух километрах от Уречья. Отец имел звание «военврач 3-го ранга», соответствовавшее капитану и был старшим врачом 156-го корпусного тяжело-артиллерийского полка (КТАП). Мама работала врачом в Уреченской амбулатории. Я и брат Тёма ходили в детский сад на территории военного городка.

В декабре 1937 года маму арестовали. Она приехала в Минск из Латвии в 1927 году. Там окончила белорусскую гимназию в Двинске (Даугавпилсе), затем годичные педагогические курсы в Риге. Участвовала в белорусском национальном движении, писала стихи на белорусском языке. Некоторые из них были опубликованы в Риге
в 1926 году.
В Латвии у неё остались парализованная мать и старшая сестра-учительница, бывшая, по существу, главой семьи, поскольку отец умер в начале 20-х годов. Конечно, она
переписывалась со своими родными, с друзьями и знакомыми, оставшимися в Латвии.
В Советской стране в те времена учение в школе за границей, переписка с заграничными родственниками и знакомыми были достаточным основанием для того, чтобы человека заподозрили во враждебных намерениях по отношению
к Советской власти. За подозрением следовал арест. А чтобы подтвердить подозрения, применялись «спецсредства».

Валентину Козловскую обвинили в шпионаже в пользу латвийской разведки, заставили «признаться» в этом злодействе и «постановлением Комиссии НКВД и Генерального прокурора СССР» приговорили к расстрелу.

Приговор был приведён в исполнение 31 марта 1938 года в Минске. Мама была реабилитирована посмертно в 1960 году. Мы с Тёмой продолжали ходить в детский сад. Но скоро, сначала Тёма, а потом и я, бросили детский сад и с компанией сверстников стали вести вольную жизнь.

Осенью 1938 года у нас появилась мачеха Маша — Мария Андрияновна Орловская.

Ей было 23 года. Она родилась и выросла в селе Шаповаловка Борзенского района Черниговской области на Украине в простой крестьянской семье, которая отличалась жестокими нравами. Маша три зимы ходила в школу, и этим ограничилось её образование. Крестьянской работой она занялась очень рано. В начале 30-х годов, при коллективизации, пережила ужасы «голодомора», после чего семья Орловских (отец, мать, три дочери и сын) вступила в колхоз, а сама Маша завербовалась на стройку в Донбасс. На протяжении года работала подносчицей кирпича в Макеевке, потом за три года сменила несколько мест проживания и работы. Была уборщицей, официанткой,вышивальщицей, домработницей. Последний перед нашей встречей год работала санитаркой — по существу, уборщицей, в Уреченской амбулатории, в которой наша мама была врачом. Летом 1938 года наш полк выступил в летний лагерь на берегу Березины напротив Бобруйска. Там мы жили втроём — отец, Тёма и я, в щитовом домике, который, как писал отец брату Борису, «в дождь промокает, в ветер продувает».

Вернувшись осенью «на зимние квартиры», отец в один из тягостных октябрьских вечеров пошел в Уречье к Маше, которую давно приметил, заходя в амбулаторию к жене Вале. Взял её за руку, привёл к себе и уложил в постель. Он готов был оставить её в качестве домработницы (у нас их сменилось уже несколько). Но с Машей такой номер не прошёл. Теперь уже она за руку отвела отца в ЗАГС. И они заключили брак. Замечу, что с нашей мамой отец жил без этих формальностей. У Маши был характер тигрицы — сильной, хитрой и коварной. Отца она полюбила по-звериному. Мы же с Тёмой были для неё лишним к нему приложением. Она не пыталась стать нам матерью, воспитывать нас. Маша следила за нашим питанием, ограничиваясь простым, доступным ей меню, следила за нашей одеждой. Но в отношении свободы нашего поведения всё осталось по-прежнему. Хотя иногда у неё явно «чесались руки» применить к нам методы своего рабоче-крестьянского воспитания.

Летом 1939 года наш 156-й КТАП снова выступил в летний лагерь под Бобруйском. Мы опять поселились в щитовом домике, другом, но с теми же качествами, что и в прошлое лето. Только теперь уже с нами была Маша. И, хотя она была «на сносях», но отремонтировала крышу, заделала щели в стенах. Снаружи перед входом из кирпичей сложила плиту, на которой успешно готовила нам пищу.

21 июня 1939 года в Бобруйске Маша родила девочку, которую отец назвал Долорес. Мы звали её Долей. У Доли на одной ноге был дефект, требующий хирургического вмешательства. Эта беда и попытки излечения ребёнка во многом определили наше существование в оставшиеся до начала войны два года и привели к серьёзномуповороту в нашей судьбе.

Мы с братом в лагере проводили время на значительно расширившейся территории и в её окрестностях, на озере Кривом, на берегу Березины. Когда начинались манёвры, мы издали видели наши пушки на боевых позициях, пережили имитацию газовой атаки,как-то видели атаку целого кавалерийского полка — сверкали шашки, и земля гудела от топота сотен конских копыт.

А ещё наблюдали заключительный парад войск после окончания манёвров. Побатарейно, в пешем строю шли наши артиллеристы. Впереди шагали наши отцы.

Плохая им досталась доля, не многие вернулись с поля…

17 сентября 1939 года наш 156-й КТАП двинулся на запад — освобождать Западную Белоруссию. Остановился в 25 километрах от новой границы с Германией, в польском городе Замбрув (Замбров). Город сначала с боем был занят немцами — польская дивизия генерала Коссецкого безуспеш но попыталась противостоять танковому корпусу генерала Гудериана.

Немцы, заняв Замбров, вскоре ушли за демаркационную линию, забрав с собой всё, что можно было забрать, оставив, однако, трупы своих солдат, павших при взятии Замброва. Их могилы были напротив дома, в котором мы поселились, приехав в Замбров через месяц после прибытия туда нашего полка. На немецких могилах стояли большие свежевыструганные кресты с выжженными на них готическими буквами надписями, сверху висели немецкие боевые каски. Могил было семь. Через месяц они исчезли. Немцы приехали ночью на грузовиках, разрыли могилы и забрали своих мертвецов. Бродя по окрестностям военного городка, который был таковым и у поляков, мы с братом и несколькими мальчишками — «однополчанами» натыкались и на другие свидетельства пронёсшейся там военной грозы. Нам попадались стреляные гильзы от польских и немецких винтовок, картонные коробки из-под патронов, польские холщёвые подсумки… Кому-то посчастливилось найти польский ножевой штык. В одном месте была свалка искорёженных взрывами легковых машин — очевидно, поляки взрывали их, чтобы они не достались врагу. В лесочке неподалёку от городка мы наткнулись на кучу плотно закрытых металлических банок. Наши попытки открыть их, к счастью, не увенчались успехом. Позже мы узнали, что в банках был иприт. В Замброве мы прожили почти полтора года. В июне 1940 года отец в составе передового отряда участвовал в походе в Литву. Когда зимой этого года началась Советско-Финская война, из санчасти отца затребовали на фронт двух санитаров. Один из них вскоре погиб. Другой отморозил обе ноги, ему их ампутировали.

Младший (на полтора года) брат отца Борис Шапиро, аспирант Ленинградского технологического института имени Ленсовета, был призван в армию и участвовал в «Зимней войне» в звании лейтенанта.

В Замброве в сентябре 1940 года я начал учиться в первом классе школы, специально созданной для детей военных и служащих, присланных с востока. Тёма пошел в третий класс, первый и второй он окончил в Уречье. 

В Замброве в октябре 1940 года Маша родила вторую дочь, названную Беллой.

В январе 1941 года отец был назначен бригадным врачом 9-й пулемётно-артиллерийской бригады, стоявшей в городе Соколка Белостокской области. Соколка (Сокулка), как и Замбрув, была и осталась польским городом. В сентябре 1939 года её тоже сначала заняли немцы, которые вскоре ушли в «область своих интересов».

В январе 1941 года мы в кузове полуторки, сидя на своих вещах и отчаянно замерзая (Маша с двумя дочками на руках ехала в кабине), переехали в Соколку. Но пробыли там недолго.

В марте 1941 года отца назначили дивизионным врачом 204-й моторизованной дивизии, стоявшей в Волковыске, и мы переехали туда. Снова в кузове полуторки. Но теперь мороза не было, и мы не мёрзли.

В Соколке мы с Тёмой всего два месяца проучились в школе. 

В Волковыске мы, наконец, окончили — я первый, а Тёма третий класс. В Волковыске мы впервые на моей памяти поселились не в военном городке, а в городе. Но снова мы не задержались там надолго.

Отец через своего брата Бориса, демобилизовавшегося после войны с финнами и вернувшегося в Ленинград к своим аспирантским делам, договорился об операции Доли с известным тогда в Ленинграде детским хирургом-ортопедом профессором Кусликом.

От Куслика было получено приглашение, и мы засобирались в дорогу. Вопрос о скором начале войны с немцами давно уже не вызывал сомнений. Никому из военных никаких отпусков не давали. Но для отца сделали исключение — ему дали десять дней «для устройства личных дел».

И числа 15 июня 1941 года отец запер на ключ дверь нашей квартиры. Мы — я, Тёма и отец — сели в кузов полуторки, Маша с двухлетней Долей и восьмимесячной Белкой на руках — в кабину, и мы поехали на Волковысский вокзал.

Никаких вещей, кроме самых необходимых, с нами не было. Мы были одеты по-летнему, рассчитывая вернуться недельки через две. В Волковыск мы больше не вернулись… Через неделю после нашего отъезда началась война, а ещё через три дня немцы заняли Волковыск.

Мы не сразу поехали в Ленинград. Сначала мы заехали на родину Маши в село Шаповаловку Борзенского района Черниговской области. Там отец и Маша оставили меня, Тёму и Белку, а сами с Долей на следующий день поехали в Ленинград. В Ленинграде у отца, кроме брата Бориса, были ещё две тётки и дядя — сёстры и брат его матери.

В первый же день после приезда, 21 июня 1941 года, отец получил телеграмму: «Немедленно вернуться в часть». Подписана телеграмма была начальником штаба дивизии, в которой служил отец. Отец решил ехать в Волковыск на следующий день, оставив Машу и Долю на попечение родственников.

Но, как известно, «22 июня, ровно в четыре часа, Киев бомбили, нам объявили, что началася война». В Ленинграде уже в 5 часов было объявлено «угрожаемое положение».

Отец и Маша решили, что ни о какой операции Доли не может быть и речи. Они сели в поезд и вместе доехали до Гомеля. Там разделились — Маша с Долей поехали на юг, в Шаповаловку, а отец — на запад, навстречу быстро разгоравшемуся пламени войны.

Из двух ленинградских тёток одна умерла во время блокады, другая и дядя остались живы.

Брат отца, Борис, вступил добровольцем в 3-ю дивизию народного ополчения. Дивизия была послана на север, в район Олонца, и была разгромлена финнами в сентябре-октябре 1941 года. Из семи тысяч бойцов и командиров от дивизии, в конечном счёте, осталось всего триста человек. Увы, среди этих трёхсот не было лейтенанта Бориса Шапиро…

Наш отец, Моисей Шапиро, двигался к фронту сначала в товарном поезде, потом на попутных машинах и, наконец, пошел пешком по Варшавскому шоссе по направлению к Минску.

Но Минск тем временем был занят немцами. Шапиро был остановлен и направлен в штаб 4-й армии, которая отступала от западной границы. Отец получил назначение в 42-ю стрелковую дивизию на свою прежнюю должность начальника санитарной службы.

42-я дивизия в начале войны находилась в Бресте и в первые же минуты была подвергнута мощнейшим ударам немецкой артиллерии. Часть дивизии осталась в Бресте и погибла, часть ушла на восток. Теряя бойцов, пополняясь разрозненными группами, отчаянно сопротивляясь, дивизия к концу июня 1941 года, когда в ней появился Шапиро, отступала вдоль Варшавского шоссе и была в районе Рогачёва.

1 июля руководство Западного фронта было смещено. Целую группу генералов судили, приговорили к расстрелу и расстреляли. Был расстрелян и командующий 4-й армии.

4-я армия была расформирована. 28-й стрелковый корпус, в который входила 42-я дивизия, в 20-х числах июля был передан 13-й армии.

Моисей Шапиро 12-го июля был назначен начальником корпусного полевого госпиталя № 17 28-го стрелкового корпуса. После передачи корпуса 13-й армии, Шапиро был назначен начальником хирургического полевого подвижного госпиталя (ХППГ) № 2406 13-й армии.

В феврале 1942 года его назначили начальником ХППГ № 507 13-й армии. Ему было присвоено звание «подполковник медицинской службы». И с этим званием, с этим госпиталем и с этой армией отец прошел всю войну. Отступал, наступал, держал оборону, был в различных переделках и встретил Победу под Берлином, принимая огромный поток раненых.

9-го мая он расписался на стене дымящегося рейхстага. Всего за время Великой Отечественной войны госпиталем было принято 37119 больных и раненых, из них умерло 778 человек, что составляло 2%.

Маша с Долей не без приключений добрались из Гомеля до Шаповаловки и присоединились ко мне, Тёме и Белке. 

Вместо предполагавшихся пары недель нам пришлось пережить там, в хате с соломенной крышей и земляным полом, четыре военных года.

 

Хозяину хаты, отцу Маши, Андрияну Давыдовичу Орловскому, по-уличному Лободёну, в это время было 60 лет. В молодости он воевал на японской войне, затем — на германской. В 1916 году, имея чин фельд фебеля, Георгиевский крест и будучи командиром отделения, попал в плен. Два года провёл в Германии, в городе Мангейме, работая грузчиком на сахарной фабрике. По сговору с охраной, он и его друзья-грузчики, такие же военнопленные, как и он, наладили поток сахара «налево», за что, в случае обнаружения, грозил расстрел. Но они не попались. А сахар в воюющей голодной Германии был на вес золота. Очевидно, Андриян и его товарищи были расконвоированными; за сахар они имели всё, что надо здоровому мужику — хорошую жратву, шнапс, женщин…

Но в ноябре 1919 года в Германии грянула революция. Большой международный лагерь военнопленных, в котором содержался Андриян, восстал и разбежался. Андрияну пришлось возвращаться домой.

А дома в это время шла гражданская война. Власть в Шаповаловке менялась чуть ли не каждый день. И каждая когото расстреливала, кого-то пыталась мобилизовать в свою «армию». Андриян благополучно избежал и того, и другого. 

В период между войнами он женился, начал было заниматься своим хозяйством, но ударился в пьянство и дебоши. Жену Евдоху спьяну жестоко избивал, так что, когда он уходил на фронт, жена напутствовала его:

— Чтоб тебя там разорвало на куски!

Его не разорвало, а только дважды ранило. Теперь он снова начал заниматься хозяйством и снова стал пить и буянить. У него, кроме жены, были дочь Настя, родившаяся в 1912 году, и дочь Мария, зачатая перед уходом на фронт и родившаяся в 1915 году. Он бил жену смертным боем, однако, и детей ей делал. У них родились сын Иван, дочь Афанасия (Фанаська) и дочь Капитолина (Капа).

Жену Евдоху он добил до того, что повредил ей позвоночник, и она слегла, парализованная. Он бы убил её, но в это время с компанией дружков убил хорошего парня, который чем-то досадил им. За это Андриян получил 5 лет каторги.

Евдоха отлежалась, встала на ноги, но осталась горбатой на всю жизнь. Андриян вернулся домой через два года. Его будто подменили. Он перестал бражничать, избивать жену и всю свою энергию вложил в хозяйство. Было время НЭПа. На вывезенное из Германии и ещё не пропитое «сахарное» золото он стал покупать землю, скот, инвентарь.

К началу 30-х годов — к началу коллективизации — у него было 5 десятин великолепного чернозёма, участок леса, большой заливной луг перед хатой, приусадебный участок почти в гектар, на котором были огород, сад и 14 различных построек. В них размещались пара лошадей, две коровы, пара волов, овцы, свиньи, куры, гуси. Был весь необходимый инвентарь, а также прялки, ткацкий станок, большая ножная ступа для изготовления круп. Со всем этим Андриян управлялся сам со своей семьёй, что и определило его при коллективизации как середняка, а не куркуля (кулака).

Коллективизацию Андриян, как и многие его односельчане, воспринял как злую шутку, желание каких-то голодранцев и бездельников заставить его, вольного хлебопашца, работать на них.

Но Советская власть быстро дала понять, что она не шутит. Кто-то пошел по этапу в Сибирь. У других стали отнимать всё. Андриян рассказывал, как приезжали на подводах с оружием, уводили скот, забирали все запасы и инвентарь.

Когда уводили лошадей, у Андрияна перехватило горло, и он десять дней не мог говорить. Дворового цепного пса, пытавшегося отчаянным лаем защитить хозяйское добро, застрелили.

Люди всё равно не шли в колхоз, и начался голод — знаменитый «голодомор». Люди ходили опухшими от голода, падали мёртвыми на дорогах…

В конце концов, поняли, что «плетью обуха не перешибёшь», и стали записываться в колхоз, тем более что там давали зерно в счёт аванса. Затаив ненависть к Советской власти и к колхозу, Андриян с семьёй тоже записался в колхоз. Постепенно жизнь стала налаживаться.

Когда мы приехали в Шаповаловку, Андриян работал на воловне — ухаживал за шестью парами волов. Настя работала дояркой на ферме. Вышла даже в передовые и была послана на ВДНХ, откуда вернулась с серебряным знаком.

Правда, после появления на свет весной 1941 года дочки Валентины, которую родила без мужа, она стала прихварывать и не работала. Иван служил в армии на полуострове Ханко. До призыва заведовал сельским клубом. Фанаська работала в полевой бригаде. Капитолина умерла в 1939 году в 14 лет от болезни почек. Мария, как уже было сказано, завербовалась и уехала в 1933 году. Теперь она вернулась женой военного врача, капитана, с четырьмя детьми. 

Жена Андрияна, мать всех его детей, Евдокия Ивановна, Евдоха, битая-перебитая, горбатая, вела домашнее хозяйство. В хозяйстве же были большой огород, корова, кабан, десятка два кур. Евдоха была совершенно неграмотна, но очень религиозна и никуда, кроме своего села, не выходила. Только один раз, ещё в девичестве, сходила пешком в Киев на богомолье. И вся она была наполнена ненавистью, которую, правда, сдерживала в себе.

Она ненавидела своего мужа, ненавидела «панов» — всех, кто не жил трудами рук своих. Ненавидела колхозы и тех, кто их создавал и разорял церкви («партейных», как она их называла). Ненавидела жидов, которые «Христа распяли»ненавидела свои вилочники (ухваты), которыми орудовала в печи, и колотила их сухоньким кулачком, если у неё что-то не получалось…

Приусадебный участок в 75 соток давал не только овощи. На нём росли также просо, конопля, рожь (пшеница или ячмень, а то и овёс), кукуруза, подсолнухи, мак. Окружали участок вязы, вербы, кусты барбариса. Было также десятка два вишнёвых деревьев, две старые груши-спасовки, много кустов чёрной смородины и десятка два недавно посаженных привитых яблонь.

Известие о начале войны принёс с работы дед. Оно не взволновало меня — я уже давно был «возле» войны и думал, что всё обойдётся так же, как с походами в Польшу, в Литву или в Финляндию.

(по книге Ради павших и живых
ВЕЛИКИЙ НОВГОРОД 2012
Сборник эссе к 67-летию Великой Победы)

Опубликовано 14.02.2017  23:38