Tag Archives: современный Израиль

Беседа с Линор Горалик

Поэт, писатель, маркетолог, автор Зайца ПЦ, преподаватель, ювелир Линор Горалик считает себя очень везучим человеком. Корреспондент NEWSru.co.il Алла Гаврилова побеседовала с Линор о везении, боли, репатриации в Израиль, новых проектах…

09 августа 2019 г.

“Жизнь бессовестнее литературы”

Расскажите про свою репатриацию.

Я приехала в 1989 году из Днепропетровска. Мне было 14. Мои родители совершили совершенно героический поступок, вряд ли я на их месте была бы на это способна. Им было по 41 году, они никогда до этого не выезжали за границу, не знали языков, у них отбирали паспорта. Фактически они переносились в абсолютно неизвестный мир. Я не понимаю, как они на это решились, они мои герои.

Мне тоже было 14, когда мы с семьей репатриировались, и для меня это было довольно тяжело. Как это перенесли вы?

Мне было сложно, как любому подростку, – я очень скучала по своим друзьям. Но мне очень повезло. В Беэр-Шеве была тогда прекрасная женщина Белла Цин. Надеюсь, она живет и здравствует. Она работала в моей школе и сыграла огромную роль в моей социализации, – и, кажется, в социализации еще многих моих сверстников, оказавшихся в это же время в этом месте. Она очень много занималась детьми-репатриантами и сумела, – совместно, я полагаю, с еще многими людьми, чьих имен я просто не знаю, – создать ситуацию, когда мы не чувствовали себя одиноко; нельзя говорить за других, конечно, но вот у меня очень быстро появились друзья и подруги, с которыми мне было по-настоящему хорошо и с которыми мы дружили потом еще много лет. Вообще все время было чувство (у меня лично), что о нашей адаптации здорово заботятся: летние лагеря, экскурсии от школы… Мы, подростки, – по крайней мере, так казалось мне, – были все время окружены коконом доброжелательного внимания, и то, что у нас появилась компания друзей, социально близких друг другу, было чудом и настоящем счастьем. И это чудо повлияло на мой опыт пребывания в стране очень сильно, конечно.

Школу я не окончила, – я была помешана на математике и примерно в 15 лет постепенно ушла в университет. В Беэр-Шевском университете была программа для таких вот школьников (я была отнюдь не уникальна, – были и другие 15-летние студенты в университете, так же страстно любившие математику и при этом куда более способные, чем я). Я пришла на собеседование к светлой памяти профессору Лифшицу и сказала, что, собственно, помешана на математике (я еще в Днепропетровске училась в физико-математическом классе; знаний и способностей у меня было не очень много, но любопытство, энтузиазм и готовность работать по многу часов – были). Профессор сказал, что начался уже второй семестр, и он оставит меня, если мне удастся получить средний балл выше 75 (если я все правильно помню). У меня получилось, но это было ужасно тяжело, потому что мне пришлось начинать по второго семестра многие предметы, которые я раньше в глаза не видела… Тут надо сказать важное: мне тогда очень помогали учиться друзья и однокурсники, и я страшно благодарна им по сей день; я еще скажу о взаимовыручке несколько слов чуть позже. Я вообще хотела стать математиком-теоретиком, но судьба распорядилась иначе: из-за того, что я пошла в университет, не окончив школу, государство не смогло оплатить мне учебу в вузе, как всем репатриантам, и мне пришлось полностью оплачивать себе университет. В университете старались мне помочь, но через эту бюрократическую дыру оказалось просто невозможно перепрыгнуть. И для того, чтобы заработать на учебу, мне пришлось перейти на программирование и немедленно, параллельно с учебой, начать подрабатывать программистом (ничего уникального в этом не было: подрабатывала куча моих однокурсников), – а кроме того, я очень много работала с одной из беер-шевских частных институций, готовивших людей к “психотестам”: преподавала, писала методички и учебники, готовила других преподавателей (и, по договоренности с начальством, скрывала от учеников свой возраст). Эта работа не только позволяла мне оплачивать университет и покупать себе какие-то пустяки, не садясь слишком плотно на шею родителям, – она еще и давала мне важное ощущение собственной полезности: я видела, как мои ученики поступают в университет и начинают учиться на курс или два младше меня, и это было прекрасной чувство.

Мотив приносить пользу играет в вашей жизни важную роль?

Очень. Это для меня довольно принципиально почти во всем, чем я занимаюсь.

В том числе в литературе?

Кроме литературы и изобразительных вещей, конечно: вот чувства, что эта моя работа должна “приносить пользу”, у меня нет вообще. Я говорю про работу маркетологом и другие прикладные занятия, – преподавание, например.

Чем занимались ваши родители?

Папа по профессии врач, мама – инженер-экономист. Им сильно досталось, когда они приехали. Папе надо было подтверждать диплом, и он выбрал этого не делать. Они оба выучили иврит, оба смогли стать госслужащими. Они практически с приезда и до пенсии работали на одном месте, фактически по специальности – папа в минздраве, а мама в министерстве строительства. Они в сто раз больше израильтяне, чем я. Они добились всего огромным упорством, огромным трудом, я ими восхищаюсь. Первые годы были очень тяжелыми, им сильно досталось, как и многим в эту иммиграцию. Но они выбрали не быть людьми из гетто, не быть людьми, не знающими языка, не остаться навсегда бывшими советскими гражданами, а интересоваться страной, жизнью, двигаться вперед. Не знаю, хватило бы у меня сил на такой выбор в их ситуации, но у них хватило.

Вы с ними близки?

Очень. Мы каждый день разговариваем, часто видимся. Мне повезло.

“Везение – это не когда с тобой не происходит ничего плохого, это когда ты можешь жить той жизнью, которой тебе хочется жить, несмотря на обстоятельства”.

Помните, сколько вам платили за первую работу программистом?

Нет, но платили, по моим ощущениям, нормально. Я повторю еще раз: в моей истории нет ничего “вундеркиндского” или “уникального”: надо помнить, что речь идет про начало 90-х и про израильский хайтек, – работу находили все, кто умел писать хоть какой-то код. Среди моих однокурсников работали очень многие. Я и университет не закончила, потому что пошла работать в индустрию. Нас расхватывали раньше, чем мы успевали получить диплом. И очень многие мои однокурсники, как и я, его так и не получили. Моя история действительно очень типовая.

Кстати, когда я поступила в Беэр-Шевский университет, там как раз проделали интересный фокус (дай бог памяти, – я надеюсь, что правильно изложу сейчас ход событий). В то время приезжало огромное количество блистательной русскоязычной профессуры. Основной проблемой этих людей был язык, – многие были в том возрасте, когда хорошо язык уже не выучить. И в университете придумали взять на математику и программирование два потока студентов – ивритоязычный и русскоязычный. И взять на работу русскоязычных профессоров, обязав и их, и студентов выучить иврит в первый год, – а на второй курс было решено перевести примерно по половине из каждого потока. В результате учиться было очень тяжело: чтобы попасть на второй курс Computer Science, нужно было прилагать космические усилия (не попавших отправляли на ту самую теоретическую математику, казавшуюся многим из нас “бесперспективной”, – такое было время). Но, несмотря на довольно тяжелую (по крайней мере, для меня лично, и особенно в сочетании с работой) учебу, вся история моей университетской жизни для меня – снова история про сплошное везение. Во-первых, у нас преподавали многие блистательные профессора; во-вторых, в то время компьютерную науку создавали прямо у нас на глазах, а в-третьих, мне немыслимо повезло с однокурсниками. Со многими мы поддерживаем отношения до сих пор; среди прочих, например, моим однокурсником был прекрасный Саша Хают, с которым мы много лет встречались и жили вместе, а теперь очень дружим семьями. Да, мы часто ночевали в лабораториях (мама пару раз приходила забирать меня из лаборатории, потому что я просто забывала пойти домой); это был какой-то Лас-Вегас: лаборатории были в подвале, и мы никогда не знали, который час, и, кажется, спали одну ночь из двух, – но это было по-своему совершенно прекрасно (по крайней мере, для меня): социально прекрасно, интеллектуально прекрасно. Я вспоминаю о своем университете с благодарностью и теплом, и жалею только об одном: мне бы хотелось учиться больше и лучше, потому что нам давали настоящие знания и нами занимались настоящие учителя. Но на то, чтобы учиться глубже, у меня из-за работы не хватало ресурсов, и это мне до сих пор очень жалко. Плюс я по сей день скучаю по математике и программированию, но этот поезд, видимо, уже ушел.

Почему?

В 18 лет я переехала в Тель-Авив и начала работать на полную ставку. В 20 лет я ушла в IT-продажи, а потом в маркетинг. Меня давно это интересовало, и я понимала, что у меня (кажется) есть какая-то чуйка, связанная с коммуникациями. А заниматься и тем, и другим хорошо и всерьез невозможно: чтобы быть настоящим программистом, этой профессии надо уделять 20 часов в день.

Вы так часто повторяете, что вам повезло…

Мне действительно много везет.

Несмотря на то, что у вас есть несколько достаточно тяжелых диагнозов.

У всех есть несколько диагнозов, – но при этом есть люди с теми же диагнозами, что и у меня, живущие в аду. Мне повезло быть человеком с биполярным расстройством, которое можно стабилизировать. Это не всегда так. Мне повезло с другим моим диагнозом вести полноценную жизнь. Это не всегда так. Везение – это не когда с тобой не происходит ничего плохого, а когда ты можешь жить той жизнью, которой тебе хочется жить, несмотря на обстоятельства. У меня это складывается, – и я благодарна за это каждую секунду.

Персонажи вашей книги “Все, способные дышать дыхание”, оказываются в ситуации, когда один из самых больших страхов – лишиться доступа к медикаментам, потому что иначе их ждет постоянная сильная боль. Какие у вас отношения с болью?

Я живу с достаточно высоким уровнем хронической боли и на обезболивании довольно тяжелыми препаратами, дозу которых мне постоянно повышают. Но сейчас стало легче, потому что на данном этапе мой болевой синдром достаточно хорошо отрегулирован, – так что никакой драмы тут нет. Человек приучается, слава богу, жить со всем. Например, происходят ситуации, когда ты понимаешь, что с тем уровнем боли, с которым ты сегодня нормально ведешь рабочий день, пять лет назад ты вызывал бы “скорую”, потому что не понимал, к чему это идет. А так ты понимаешь, что оно просто болит, что ты от этого не умрешь и что рано или поздно боль пройдет. Да, сегодня лекарства не помогают, но помогут завтра. Понимаете, когда человек сталкивается с острой внезапной болью, в ней есть огромная доля страха. Боль воспринимается как симптом резкого расстройства организма, и человек вместе с болью переживает ужас перед этим внезапным разладом. Он не понимает, что происходит и что ему говорит эта боль, и он боится того, что может произойти дальше. Когда человек живет с хронической болью, этот страх уходит. Когда знаешь, что эта боль ничего не значит и ничем не грозит, тебе гораздо легче. Да, сегодня у тебя очень сильно болит голова, но от этого с тобой ничего не случится, просто надо немножко потерпеть, потихоньку.

Мне повезло, потому что с диагнозом “гипоплазия сосудов головного мозга” человек может вообще не родиться, а может всю жизнь быть в состоянии овоща. Но мне повезло, – я отделалась нарастающим болевым синдромом и еще несколькими вполне терпимыми особенностями. С моим возвращением из России в Израиль моя жизнь кардинально изменилась к лучшему, потому что здесь я могу получать болеутоляющие и другие препараты в достаточных количествах и нормально живу.

Когда вы начали писать?

Довольно поздно, года в 23. То, что обычно пишут в период между 12 и 25 годами, я писала в период с 23 до 25 лет, и тексты эти были совершенно чудовищны, – потому что, как это бывает довольно часто с подростковыми текстами (а они, несмотря на мой возраст, были подростковыми), я писала, чтобы произвести впечатление на друзей и знакомых. Но мне повезло в очередной раз, – я поняла две важных вещи: во-первых, когда я пишу, со мной происходит нечто очень важное и не имеющее отношение к дружеской похвале; я хочу этого еще и всерьез; а во-вторых – я поняла, что хочу писать хорошие тексты. И мне сразу было понятно, что между “производить впечатление на всех подряд” и “писать хорошие тексты” лежит неприятная пропасть: эти две вещи несовместимы. Поскольку уже существовал интернет, появились люди, которые хвалили мою писанину, и я понимала, что они не будут хвалить то, что я действительно хочу делать. Так и произошло, и меня это полностью устраивало.

Я смертельно боялась, что не смогу сделать этот переход, – а еще я не понимала, как я смогу почувствовать “хороший текст”. Свои плохие тексты я чувствовала отлично, я и сейчас хорошо чувствую, что текст получился дерьмовый, надо выкидывать. А вот какое ощущение у меня будет вызывать текст, который “получится”, я не знала. И тут мне в очередной раз повезло.

“Вокруг было очень много добрых людей”

В 2000 году я поехала в Москву учить русский язык. Я его теряла. Мои тексты году так в 1998-м, кажется, начал (по доброте человеческой) печатать “Русский журнал”, где работали два совершенно блистательных редактора – писатель и переводчик Виктор Сонькин и выдающийся литературный критик Борис Кузьминский. Оба возвращали мне мои тексты, испещренные пометками “так по-русски не говорят”. И тогда вскрылись два очень важных момента. Во-первых, я никогда и не знала русского языка: мы из Днепропетровска, у меня прекрасная, интеллигентная семья, я всегда очень много читала на русском, – но наш язык не был русским языком в полной мере, – он был русским языком еврейско-украинской интеллигенции. В нем было много украинизмов, локализмов, идишизмов, просто ошибок; некоторые сохранились у меня до сих пор, – мой муж, родом из Нижнего Новгорода, часто их замечает и дразнит меня словом “фэн” (мой речевой аппарат просто не умеет произносить его через “е”!). Кроме того, в 14 лет я уже уехала в Израиль, а сколько ты ни читай и ни говори на языке, он уходит, когда ты не живешь в языковой среде, – ты начинаешь говорить кальками, например. В-третьих, сам русский язык в 90-е проделал огромный путь, – а я ничего об этом не знала. Короче, я поехала в Москву учить русский язык на три месяца, а осталась на 15 лет. Вот пример про язык, кстати: я переехала по контракту со студией Лебедева – строить им учебный центр. Помню, как моя коллега, прекрасный дизайнер Лена Карин, после каких-то переговоров отозвала меня в сторону и тихонько сказала, что “они, кажется, на все готовы, но надо будет дать откат”. И я на весь коридор говорю: “Лена, что такое откат?..” Но дело было не только в языке. Еще до Москвы, а потом и в Москве, вскрылась одна огромная проблема: мне казалось, что я много читала, но это было не так. Я читала мало и вообще не знала современную литературу. У меня была типичная советская интеллигентная семья, – очень читающая, влюбленная в книги, – но в доме не было ни самиздата, ни тамиздата, например. Мне повезло, что в Москве рядом оказались несколько прекрасных людей, которые были готовы учить меня читать. Это были, в первую очередь, замечательный поэт Станислав Львовский и прекрасный поэт и критик Илья Кукулин, которые открыли для меня дверь к текстам современной поэзии, прозы и критики. Я начала читать на современном русском языке, и это взорвало мой мир. Я вообще не знала, что такое на земле существует. Первые годы в России я только и делала, что читала и слушала чтения, – ходила на поэтические и литературные мероприятия. Это изменило примерно все. Но рядом со мной могло не оказаться тех людей, я могла никогда не увидеть эту литературу, они могли не захотеть возиться со мной. Я же говорю: мне фантастически везет.

“Я, как и все израильтяне, живу в ощущении, что каждый день может стать днем крушения страны, окончательной войны, чего-нибудь немыслимого”.

Почему в романе столько ивритских слов?

Это было для меня принципиально. Во-первых, мне надо было как-то маркировать Израиль, а поскольку я не хотела делать это ни политикой, ни историей, ни именами, я решила делать это при помощи языка. А во-вторых, меня ужасно интересовали приключения языка. И я хотела, чтобы герои говорили языком русских израильтян со всей этой “таханой мерказит”.

При том, что среди героев не только русские израильтяне.

Да, но я хотела, чтобы язык книги был языком именно русских израильтян. Например, русский израильтянин, говоря об армии, не может сказать “батальон”, он обязательно скажет “гдуд”. Мне казалось, что это очень важная часть погружения в атмосферу текста.

Почему действие происходит в Израиле?

Прежде всего, лично я не знаю другой страны, которая живет в настолько постоянном ощущении подступающей катастрофы (“не знаю” не в смысле “не верю, что такая существует”, а в смысле “не имею личного опыта взаимодействия”). В Израиле каждый день – последний, и одна из причин моей любви и моего восхищения этой страной: у израильтян совершенно фантастическая жажда жизни и совершенно фантастическое умение жить здесь и сейчас, выстраивая на эсхатологическом фундаменте полную драйва повседневность – и при этом ни на секунду не пытаясь забыть о реальности, закрыть глаза на потенциальную войну, потенциальную катастрофу и так далее. Это вызывает у меня восхищение, и я страшно это ценю.

Вторая причина – это моя личная потребность в копинг-механизме. Один из способов перестать бояться катастрофы – это дать себе вообразить ее последствия. Я, как и все израильтяне, живу в ощущении, что каждый день может стать днем крушения страны, окончательной войны, чего-нибудь немыслимого. И один из способов об этом думать – это попытаться представить, что будет, если это произойдет, – пусть и выстроив фантасмагорию вместо аналитики.

Третья причина состоит в том, что у Израиля свои особые отношения с эмпатией, защитой, обеспечением мирной жизни. И мне было интересно экспериментировать именно с этим типом отношений…

“Тот факт, что каким-то образом мы все умудряемся каждое утро просыпаться и доживать до вечера, довольно поразителен”.

Вам наверняка часто задают этот вопрос, но все же как вам удается совмещать такое количество занятий?

Во-первых, я, увы, практически не умею не работать. А во-вторых, для меня это все про одно и то же. Маркетинг, ювелирка, Заяц ПЦ, – все это про то, как человек взаимодействует с повседневностью. Как живой человек в этой повседневности выживает. Я живу с постоянным чувством, что быть человеком довольно невыносимо, – и тот факт, что каким-то образом мы все умудряемся каждое утро просыпаться и выживать до вечера, для меня поразителен. Поэтому, что бы я ни делала, меня интересует именно этот невероятный факт. Скажем, курс по теории моды, который я читаю в Вышке, называется “Повседневный костюм и идентичность”: он ровно про то, как люди каждый божий день справляются с одеждой, решая с ее помощью фантастической сложности коммуникационные задачи и при этом не трогаясь умом. А маркетинг – это вообще целиком про взаимодействие человека с повседневностью.

А Линор – писатель и поэт?

Тоже про это. Я разницу между своими занятиями очень часто ощущаю как разницу в точке приложения сил и использовании механик, но оптика у меня, кажется, на все одна.

Почему вы тогда остались в Москве?

У меня было такое чувство, что это лучший город мира. Думаю, в тот момент так оно и было. Невероятное, живое пространство, прекрасные люди, культурные возможности. В то время это еще был город огромной свободы.

С тех пор все изменилось.

Там по-прежнему живут потрясающие люди и по-прежнему происходят потрясающие культурные события, но это уже другой мир. В 2014 году я вернулась в Израиль, теперь мы с мужем живем в Рамат-Гане. Уезжала я после того, как в России приняли “закон об иностранцах”, по которому иностранцу стало очень трудно легально жить в России, – но думаю, что и без этого закона уехала бы в любом случае, – по тем же причинам, по которым сейчас уезжает огромное количество людей нашего круга. Я понимаю тех, кто остается, и восхищаюсь тем, что они делают, но мне за них очень страшно.

Расскажите про ваш новый проект PostPost.Media.

Мы запустили его месяца три назад. Я примерно 20 лет делаю нечто похожее в этом формате для разных изданий и для клиентов (сбор и публикация историй – еще и довольно эффективный маркетинговый инструмент), и с удовольствием учу этому клиентов и студентов: чем больше сохранится живых историй, тем лучше. В какой-то момент я поняла, что хочу сделать для этого отдельный ресурс, который будет заниматься только этим жанром: собирать истории и публиковать их подборки. Причин до дрожи любить этот жанр у меня как минимум две: во-первых, у меня есть чувство, что жизнь бессовестнее литературы, – то, что происходит с людьми в реальности, невозможно придумать, – это в сто раз интереснее, в сто раз больше, чем литература. А во-вторых, мне почему-то страшно больно при мысли, что все эти истории забываются, уходят вместе с людьми, утекают сквозь пальцы.

Для вас есть разница между выдуманной и реальной историей?

Для меня нет, потому что меня в некотором смысле больше интересует нарратив, чем достоверность. Мне интереснее что и как люди рассказывают на какую-то тему, чем что на самом деле с ними произошло. В каждой личной истории достоверность отступает на второй план. Интересно, что люди ощущают как память, как реконструируют реальность, как строят личные нарративы.

Почему война занимает в вашем творчестве столько места?

У меня обсессия на тему войны. Сейчас уже полегче, а вот до того, как мной начали заниматься психиатры, мои отношения с этой темой доходили до клинического психоза, – как, например, в период перед войной в Персидском заливе. Мне было тогда 15, у меня еще не было диагноза, и было очень плохо; мне по-настоящему тяжело про это вспоминать. Но смотрите, это опять история про везение: в 20 лет у меня все-таки нашлись силы обратиться к психиатру (это именно везение, а не заслуга, поверьте). Увы, поначалу мне ставили не тот диагноз, – вернее, даже не не тот, а неполный: считалось, что у меня затяжные клинические депрессии, потому что я сама не рассказывала врачам про маниакальные фазы, принимая их за… продуктивность. Если бы я по 20 часов в сутки трахалась в подворотнях или играла в казино, было бы ясно, что это мании – и что у меня биполярное расстройство. А я просто работала по 20 часов в сутки, не ощущая потребности в сне и пище, – хорошо ведь, да? – а потом “крэшилась”. Только когда мне удалось понять и озвучить эту проблему (и это снова про везение – мне помог в этом прекрасный терапевт, работавший со мной много лет), мне начали давать стабилизаторы, полностью изменили схему лечения, – и моя жизнь, наконец, стала не просто нормальной, а довольно-таки прекрасной. Но это заняло очень много лет.

Страх перед войной появился уже в Израиле?

Нет, он с детства был силен, как у многих советских детей, – тут я типичный вполне представитель своего поколения. А болезни ведь все равно, за что зацепиться: где тонко, там и рвется. У меня этим тонким местом оказалась война, – и перед войной в Персидском заливе меня спасло только то, как начали вести себя в Израиле, осознав, что война неминуема: о войне стали говорить открыто, и, как часто бывает в таких ситуациях, проговаривание спасло мне жизнь. Мне вообще кажется, что я обязана своим спасением “Детскому каналу” (я его смотрела и для того, чтобы учить язык, и потому, что очень любила мультики): они стали готовить детей к войне, клеить слоновьи ушки к противогазам, рисовать бабочек на коробках с консервами… Я до сих пор это вспоминаю, простите, со слезами благодарности на глазах: они превращали ожидаемую войну для детей в приключение, и это так разнилось с советской риторикой “пионеров-героев”, что во мне что-то переключилось, и ужас отпустил меня на время (а шло прямо к плохому). Но тема войны никуда не делась, – и перестала быть совсем уж тяжелой только после того, как я написала роман про войну. Очень плохой, я его не издавала: это было чисто терапевтическое письмо; я нашла его недавно и перечитала: действительно очень плохой и издавать его нельзя, кажется, – но после этого мне стало легче; ну и плюс лекарства и терапия, много лет терапии. Но война все равно остается для меня важной темой, – пусть и не “больной”.

У вас есть хобби?

Нет.

То есть, если вы начинаете чем-то увлекаться, это становится работой.

К сожалению. Потому что работа отличается от хобби чувством обязанности. У меня нет дел, которые я не обязана делать.

А отдых?

У меня есть друзья, любимый муж, семья. Отдых – это быть с любимыми людьми.

(в сокращении)

Оригинал здесь

Опубликовано 14.08.2019  22:10

Надав Лапид и его “Синонимы”

«Похоже, я снял очень религиозный фильм»Режиссер Надав Лапид о картине «Синонимы»: это история израильтянина, который пытается забыть родину и стать французом

Meduza
K.M. Krause / Future Image / WENN.com / Vida Press

Фильм израильского режиссера Надава Лапида «Синонимы», получивший на Берлинском фестивале «Золотого медведя», вышел в российский прокат 25 апреля. В центре картины — парадоксальная история молодого израильтянина Йоава, который переезжает в Париж, чтобы полностью отказаться от своего языка и национальной идентичности, став французом. Кинокритик «Медузы» Антон Долин обсудил с режиссером израильское кино, саму картину и то, насколько она автобиографична.

— Для многих присуждение «Золотого медведя» вашим «Синонимам» было неожиданностью. Никто не ждал такого радикализма от возглавлявшей жюри Жюльет Бинош. А вы удивились? Или ждали триумфа? 

— Ну, мало кто просыпается поутру и говорит себе: «Сегодня я выиграю „Золотого медведя“»! Разумеется, это было сюрпризом, к такому приготовиться невозможно. С другой стороны, даже большие кинофестивали лишь делают вид, что охотятся за новыми именами и свежими идеями — на самом деле из года в год они все консервативнее. Да и решения жюри, как правило, компромиссны. Я же бывал в жюри много раз, знаю по себе: первый приз не дают картинам, разделившим аудиторию. «Синонимы» — не типовой победитель. Однако я сделал амбициозный фильм и попробовал затронуть фундаментальные ценности, важные для каждого. В этом смысле «Синонимы» выходят за пределы синефильского гетто, так называемого «кино не для всех». Они могут войти в коммуникацию с каждым, кто этого захочет. В них есть что-то радостное, рок-н-ролльное. «Синонимы» — это не Бела Тарр. Хотя я люблю Белу Тарра!

К тому же, знаете, многие говорили мне, что они рады победе «Синонимов» — даже не потому, что переживали за меня, а потому, что случилось нечто крайне редкое: «Золотого медведя» присудили кому-то, кто бросает вызов традиционным формам кинематографа и пытается их обновить. Такого на больших фестивалях не случалось с момента победы «Дядюшки Бунми» Апичатпона Вирасетакула в Каннах. Даешь главный приз подобной картине — посылаешь месседж молодым режиссерам: можно экспериментировать, позволено не бояться новизны. По-моему, именно это хотели сказать Бинош и ее коллеги по жюри, принявшие единогласное решение.

Забавно, но теперь Бинош болеет за «Синонимы» и шлет мне смски, спрашивая, как публика принимает фильм. А принимает она хорошо. С другой стороны, мои противники и враги никогда не атаковали меня настолько яростно, как сейчас. Ничего, я не против, это часть игры. Главное, что никто не остается равнодушным.

— Cahiers du Cinema поместили кадр из «Синонимов» на обложку, а кто-то из критиков написал: «Лучший французский фильм за долгие годы сделан израильтянином». А я подумал, что в «Синонимах» есть другой забавный парадокс: это своего рода апофатический фильм, который исследует концепцию «еврейскости», при этом обходясь без израильской натуры и даже иврита. Более того, их отрицая.

— Если посмотреть так, то «Синонимы» — очень еврейский фильм! Ведь годами, да что там, столетиями Израиль для евреев был искусственной конструкцией, чем-то несуществующим, воображаемым. Мечтой, фантазией, раем. Мессией, который никогда не придет. Знаете, что одно из значений слова «мессия» — «тот, кто никогда не придет»? Израиль в моем фильме — запретное место, где нельзя находиться, откуда надо сбежать. И оно тоже воображаемое и невозможное.

— Да ведь и Йоав ведет себя как мессия — кричит, что пришел спасать французов, как пророк ведет их в посольство Израиля, сбивая по пути заборы!

— Если подумать, вы полностью правы. Сначала он бежит от этой ответственности, а потом начинает играть в какого-то Бонапарта. Кричит: «Французы, вы спасли меня, а я спасу вас!» Один мессианский жест за другим.

— Это напомнило мне о Жюльене Сореле из стендалевского «Красного и черного». Вообще «Синонимы» отсылают к французской романтической традиции XIX века.

— Да, мне Йоав тоже напоминает Сореля! А еще героя Кнута Гамсуна из «Голода». Его мессианская программа похожа на программу Джона Леннона в «Imagine». Как мессия, он истязает свое тело во благо других: терзает его, голодает, проституирует. Похоже, я снял очень религиозный фильм. А Париж — земля обетованная. Раньше Израиль тоже был обетованной, но стал проклятой землей. Возможно, это одно и то же: мессия превращает проклятую землю в обетованную. Однако осуществление мечты — не всегда то, к чему следует стремиться. Как говорил Оскар Уайльд, «когда боги хотят нас наказать, они исполняют наши желания».

— Мой далекий кузен, живущий в Иерусалиме, однажды ответил на вопрос, который меня давно мучал. Мир переполнен еврейскими гениями: режиссерами, музыкантами, писателями. Но в Израиле таких гениев крайне мало. Кузен сказал: «Приехав в Израиль, они перестают быть евреями и превращаются в израильтян». Кажется, ваш фильм именно об этом. Его герой — своего рода Агасфер, отказавшийся от родины и обреченный на скитания. 

— Он безродный космополит, классический странствующий еврей. Его единственная родина — истории, при помощи которых он определяет себя. Он рассказывает эти истории гоям, чтобы заработать себе на пропитание. Первые сионисты тоже были странствующими евреями. Для них иврит был языком священным, но и запретным тоже. Говорить на нем в повседневной жизни не разрешалось. В «Синонимах» Йоав тоже отказывается говорить на иврите. В первый раз за фильм он использует родной язык, когда лежит на полу совершенно голый, засунув себе палец в задницу. Но унижение и возвышение, грязное и сакральное — известная дихотомия, одно — всегда оборотная сторона другого. В этом смысле «Синонимы» тоже очень еврейский фильм.

Вспоминаю черный еврейский юмор: «Единственным окончательным решением еврейского вопроса было создание государства Израиль». Возник Израиль, и исчезли евреи, остались только израильтяне. Поэтому Йоав вспоминает своего деда, который уехал в Палестину из Европы и тоже бросил свой родной язык — предал идиш, чтобы заговорить на иврите. Йоав совершает нечто противоположное и вместе с тем повторяет то, что сделал его дед.

«Синонимы». Трейлер
Официальные HD Трейлеры

— Насколько Йоав — это вы? Ведь фильм формально автобиографический, но герой значительно моложе вас.

— Я никогда не собирался снимать фильм о своей жизни и своей личности. Меня это просто не интересует. Но я должен сказать, что каждый человек — окно, через которое можно посмотреть на мироздание, и моя собственная жизнь тоже может служить подобным окном. Ваша жизнь тоже могла бы пригодиться, но свою биографию я знаю лучше, потому ее и использовал. Автобиографический бэкграунд — лишь технический прием, не более.

В «Синонимах» меня интересовало освобождение человека от самой идеи принадлежности какой-то нации или земле. Примерно как в «Imagine». Можно ли действительно стать гражданином вселенной? Или мы неспособны обойтись без классификаций и идентичности? Ведь они помогают нам понять, кто мы такие, почувствовать себя не одинокими. Бываем ли мы свободными? Израиль — та страна, где этот вопрос особенно актуален. Потому что Израиль — как и Россия, а отчасти и как Франция, — не только территория на карте мира, но и мощная идея преображения человека. Так вдруг и обнаруживаешь, что ты не личность, а часть чьего-то концепта, некоего общего проекта. В Израиле это повседневный вопрос, который человек ставит перед собой впервые в детском саду.

— Ваш предыдущий фильм называется «Воспитательница», в нем действие происходит в детском саду! И он о том, что израильтянину быть поэтом не пристало. 

— Абсолютно, вы совершенно правы! Именно об этом.

— Однако «Синонимы» сделаны иначе, чем «Воспитательница» и ваш дебют «Полицейский». Новый фильм более фрагментарен и импульсивен, дистанция по отношению к персонажу здесь гораздо меньше. 

— Так и есть. Продолжая вышесказанное, скажу: вечное противоречие для меня — между концептом фильма и принципом свободы, который в этот концепт не вписывается. Два моих первых фильма строятся на концепте. В «Синонимах» я нарушаю этот принцип. Я хотел позволить Йоаву навести беспорядок, нарушить планы оператора, заставить камеру бежать за ним.

— Это хаос, но сконструированный. Кино — это всегда контроль. Освободиться от него так же невозможно, как от национальности. 

— Конечно, но я постоянно мечтаю об этом освобождении. Самые интересные режиссеры — самые свободные. Триер, Каракс. Мне кажется, в «Синонимах» свобода побеждает. Потому что этот фильм далек от совершенства! Между совершенством и свободой приходится выбирать. Тут я выбрал свободу. Многие детали отсутствуют, форма меняется на ходу, логика не соблюдается. По этой причине многим так не нравятся «Синонимы» — изучая их рационально, ты неизбежно находишь дыры в сюжете, нехватку мотиваций и прочие недостатки. Все критики моего фильма правы! Но важно не это. Важно движение.

— «Синонимы» — фильм о движении, в этом причина трагического конфликта: ваш герой не может нигде укорениться, поскольку обязан двигаться. А когда останавливается, умирает. 

— Именно так. Остановившись, он превращается в израильтянина, начинает проявлять агрессию, задирать других. Кричит: «Бейтесь за свою музыку!». Думаю, в современном французском кино никто не готов биться за свои фильмы.

— А Леос Каракс? Или Брюно Дюмон?

— Эти двое — да, но они в меньшинстве.

— Расскажите о Томе Мерсье, исполнителе главной роли в «Синонимах». Он меня поразил тем, что даже невозможно сказать, хороший он артист или ужасный. Он, бесспорно, незабываем — одновременно производит впечатление искусственности и естественности в речи и поведении.

— Он израильтянин, хотя его отец француз. По-французски он не говорил вовсе, и это было хорошо — он учил язык вместе с персонажем. Мы с Томом очень близко сошлись за время работы над фильмом, он замечательный, очень мне нравится, но я сам не способен сказать, хороший ли он актер. Он воплощение того, что я хотел сказать и показать при помощи Йоава. Не случайно в сцене прослушивания Йоав не может «играть», имитировать чувства, которых он не испытывает на самом деле.

Мы говорили о свободе и контроле, так вот: Том — воплощение этой дихотомии. Он предан сценарию до мельчайших деталей, вызубрил его до последней запятой. Он бьется за точность каждой реплики, но если я пытаюсь что-то скорректировать — не знаю, переложить стакан из левой руки в правую! — он не сможет этого выдержать. Потому он и воплощает для меня те темы, на которые я говорю в фильме.

— Есть ли в современной израильской культуре какие-то фигуры, близкие вам и вашему поиску? Или вы чувствуете себя одиноким?

— Мне не близки те процессы, которые происходят в израильской культуре, но вместе с тем считаю, что снимаю очень израильские фильмы по духу и содержанию. Как бы я ни пытался убежать от себя как израильтянина, это невозможно. Это чувствуется в агрессивности камеры и монтажа, в самом изображении. У нас в Израиле считают, что израильский свет слишком уродлив для кино, и потому стараются снимать «как в Европе», часто приглашают европейских операторов. А я люблю израильское солнце. Мы стали теми, кем мы являемся, потому что живем под лучами этого солнца. И незачем снимать Иерусалим так, будто это Женева.

Антон Долин

Оригинал

Опубликовано 26.04.2019  17:10

А. Лапшин о многокультурной Хайфе

2018-12-10 22:46:00

Новогодняя Хайфа, или как евреи с христианами в мусульманском ночном клубе отплясывали (Израиль)

К сожалению, Израиль не может похвастаться миром и тишиной. Затянувшийся арабо-израильский конфликт до предела ожесточил иудеев, мусульман и христиан. Взаимные обиды, претензии на территории, на святыни, кровная месть. На фоне этого особнячком держится третий по величине город Израиля, портовая Хайфа. В этом большом промышленном городе мирно живут все три общины и прихожане синагог привычно идут на молитву мимо мечетей и церквей, а призывы муэдзинов на молитву чередуются с колокольным звоном. Несмотря ни на что, жители города сохраняют уважение друг к другу, делая все возможное для сохранения мира. Здесь даже праздники отмечают вместе, что не случается ни в одном другом израильском городе. Смотрите, Хайфа сегодня, накануне Рождества –

Этот живописный район с колоритными европейскими домиками называется “Немецкая колония”.  Здесь в 19 веке селились немецкие христианские поселенцы. Подробнее здесь. Принято считать, что немцы принесли на Святую землю цивилизованность, и внесли большой вклад в расцвет Хайфы и всего севера Палестины. И это правда. Но мало кто знает, что в 30-ых годах прошлого века, с приходом к власти в Германии Гитлера, большая часть немецких колонистов выступила яркими пособниками и сторонниками национал-социалистов. Детишки свеже-испеченного “Гитлерюгенда” маршировали вот по этой самой улице с криками “Хайль Гитлер” –

Дома по обеим сторонам дороги – и есть так называемая Немецкая колония. Она прекратила свое существование еще до начала Второй мировой войны. Британцы быстро положили конец фашистским выходкам немецких поселенцев, путем массовых арестов, частично расстрелов активистов. Британцы раскрыли здесь целую сеть агентов немецкой разведки, занимавшихся сбором информации о британских войсках в Палестине. В один из дней, около тысячи немецких колонистов были депортированы из Палестины. Сейчас остался только их квартал, превратившийся в гуляльную улицу для жителей города. Здесь много милых кафе, ресторанов и памятников необычному архитектурному стилю, созданному немцами. Некоторые постройки весьма примечательны –

Старые надписи на немецких домах напоминают об увядшей идее германизации Палестины –

Большинство ресторанов здесь держат арабы-христиане, они же и живут в бывших немецких домах. Новогодняя атмосфера во всем –

Маронитская церковь. Кто не в курсе, марониты это ливанские католики, несколько обособленная и древняя ветвь католицизма. Когда-то они составляли половину населения Ливана, но в ходе многочисленных разрушительных войн как внутри Ливана, так и с Израилем, христиане массово бежали из страны. Сегодня в Ливане остается около миллиона христиан-маронитов, менее половины от того числа, что жили там в семидесятых годах. Зато громадные общины ливанских маронитов существуют в Аргентине (700 тысяч), Бразилии (500 тысяч) и США (300 тысяч). В Израиле их сравнительно немного, около 10 тысяч человек и в массе своей они живут в Хайфе. Примечательно, что половина всех израильских маронитов это бежавшие из Ливана в Израиль бывшие офицеры христианских милиций, воевавшие на стороне Израиля как в ливанскую войну 1982 года, так и в качестве поддерживаемой Израилем христианской южно-ливанской армии против радикальных исламистов Хизболлы. Вот их главный храм в старой части Хайфы –

Греческая католическая церковь –

Русская православная церковь –

Англиканская церковь –

Католическая церковь Стелла Марис –

По преданию, в этой пещере внутри церкви скрывался Пророк Илия. Между прочим, в равной степени святой и для мусульман, ибо олицетворяет борьбу с идолами –

В целом, в Хайфе порядка 35 тысяч христан и 15 тысяч мусульман, что составляет 1/5 часть населения города. А вот одна из пяти городских мечетей. Она красивая, в непривычном мавританском стиле –

Улочки старой Хайфы –

Новый год сложно ассоциируется со свежими фруктами на уличном базаре, но здесь это норма –

Внезапно грузинские флаги и грузинский же Дед Мороз, живущий в этом доме –

Еврейско-арабский дом дружбы –

Улицы старого города с домами еще турецкой постройки конца 19 века –

Католическая школа и генконсульство России справа (флаг) –

Благодаря своего необычному расположению на горе, Хайфа знаменита на весь Израиль своими “мостами”, связывающими улицы с жилыми домами. Выглядит это следующим образом и отправляясь в гости, советую уточнить, живет ваш приятель на третьем этаже, или… минус третьем –

Подобных мостов в городе десятки, или даже сотни –

Как уже говорилось, Хайфа – город многонациональный и все живут вместе. Но есть интересные нюансы. Все же существуют кварталы, где преимущественно население принадлежит к определенной группе. Есть кварталы христианские, есть мусульманские. Лет тридцать назад казалась невозможной ситуация, при которой мусульманин вдруг селился в еврейский дом. Не потому, что ему что-то сделают плохое. А просто это было не принято. Его бы не поняли ни свои, ни чужие. Сегодня это уже норма. Чем выше образовательный и культурный уровень человека, тем больше он стремится переселиться в престижный район подальше от чрезмерного внимания и давления со стороны своей общины. Молодые мусульманки и христианки, желающие жить в европейском стиле, одеваться по последней моде и встречаться с мужчинами – переезжают в еврейские районы. Эта прослойка населения стремительно растет, они создают свои бары и клубы, домашние театры и тусовки. Заглянув в такие арабские ночные клубы Хайфы, как “Фаттуш”, “Дар-аль-Рая”, “Элика” и “Кабарет” вы не поверите своим глазам. Мусульманки в мини-юбках отплясывающие с парнями с модными косичками и татуировкой на всю руку, христиане, поднимающие тост за красивых женщин с мусульманами, евреи за соседним столиком, обсуждающие мирный процесс с арабскими ЛГБТ-активистами. Все перемешалось в кучу и это прекрасно –

С наступающим Новым годом!

Опубликовано 13.12.2018  17:06

Интервью с Марией Алёхиной

Мария Алехина: в России между волей и тюрьмой разница небольшая. Интервью

Эксклюзив NEWSru Israel
Мария Алехина во время выступления в Лондоне
Мария Алехина во время выступления в Лондоне
Мария Алехина и Надежда Толоконникова на приеме в Вашингтоне

ВСЕ ФОТО

В пятницу вечером, 11 мая, участница Pussy Riot, правозащитница Мария Алехина представила в Тель-Авиве свою книгу “Дни бунта”. В книге Алехина описывает историю подготовки к акции в Храме Христа Спасителя, подробности ареста, суда и последовавшего за ним заключения в колонии.

В Израиль Алехина приехала по приглашению Международного литературного фестиваля в Иерусалиме.

Корреспондент NEWSru.co.il Алла Гаврилова побеседовала с Марией Алехиной о ее книге, заключении и правозащитной деятельности.

16 мая в тель-авивском клубе “Барби” должен был быть показан спектакль по вашей книге. Расскажите, пожалуйста, почему этот показ был отменен. Ходили слухи, что это связано с тем, что на вас оказало давление движение BDS. И ваши израильские промоутеры так и не предоставили СМИ никаких внятных объяснений.

Дело в том, что 15 мая в Москве состоится судебное заседание, на котором будет рассматриваться иск, поданный против меня и издания “Собеседник” Нижегородской ИК-2. Руководство колонии обвиняет меня в клевете. Заседание я никак пропустить не могу, потому что речь уже не обо мне, а о девушках, которые со мной сидели. Я постоянно получаю письма от родственников осужденных с просьбами рассказать о том, что происходит в местах отбытия заключения.

И этот суд – единственный шанс дать слово тем, кто в этом нуждается.

Что касается BDS, то нам, разумеется, приходило множество писем с требованиями отменить визит в Израиль. Но моя позиция такова, что я составляю свое мнение только после того, как увижу что-то своими глазами, поговорю с людьми, почувствую ситуацию.

Удалось составить какое-то мнение?

Я здесь всего полтора дня, и за это время успела только побывать на очень интересной экскурсии по Иерусалиму, которую устроили для гостей литературного фестиваля. Кроме того, я съездила в Вифлеем и в лагерь беженцев, посмотрела на разделительную стену и побывала в отеле Бэнкси. Музей при отеле – это одно из самых интересных мест, где мне удалось побывать. Он достаточно просто рассказывает о довольно страшных вещах.

Я считаю палестино-израильский конфликт одним из сложнейших мировых конфликтов и думаю, что если одна из сторон не сделает первый шаг, этот конфликт может тянуться еще много десятков лет. И самое страшное, конечно, что в результате этого конфликта гибнут дети, а это нельзя оправдать никакой войной.

Но я повторюсь, что нахожусь здесь всего полтора дня и видела очень мало. К тому же, я сильно занята тем, что происходит на родине. Мы недавно с Димой Энтео и другими ребятами устроили акцию протеста против блокировки Telegram, нам с Энтео назначили так называемые исправительные работы, а другим участникам – штрафы. Ребята там в основном студенты, а поскольку акцию организовали мы, то собрать им деньги на штрафы – наша ответственность. Две трети суммы мы уже собрали.

Расскажите про свою книгу.

В книге описаны события от первой акции Pussy Riot и до последнего дня колонии. Но на самом деле это книга про свободу. Точнее про то, как быть свободным и помнить о свободе даже в тех местах, которые были созданы для того, чтобы человека этой свободы лишить. Книга немного похожа на сказку, там много смешных моментов, сюжетов с операми, с тюремщиками, с девчонками, с которыми мы были в одном бараке. В каком-то смысле эта книга – манифест о важности протеста.

За судом над участницами Pussy Riot СМИ следили достаточно пристально, но мне бы хотелось немного подробнее понять, что с вами было после оглашения приговора. Как выглядел этап?

В моем случае этап длился месяц. Столыпинский вагон похож на обычный купейный вагон, только там нет окон, а вместо дверей – решетка. В “купе” по 12 человек, и все курят. В таких же условиях, кстати, перевозят матерей с детьми. Мы ехали на вокзал в одном автозаке с двумя такими мамами, одна была с грудничком, я его всю дорогу держала на руках, чтобы дать ей отдохнуть.

Этот вагон цепляется к обычному пассажирскому составу. Несколько дней ты в дороге, потом пересыльная тюрьма, потом опять поезд.

Во время этапирования вы не имеете права на телефонные звонки. Вы можете отправлять письма, но они будут идти полтора месяца. Таким образом человек может просто пропасть.

Как 12 человек спят в купе по типу обычного?

Две самые верхние полки, которые для сумок, тоже служат кроватями. А две койки на среднем уровне умеют раскладываться так, что соединяются в одну.

В таких вагонах есть какие-то медики?

Нет. Людям регулярно становятся плохо, падают в обмороки. В туалет выводят два раза в сутки, поэтому для этого используются такие пластиковые ведерки из-под майонеза. Кстати, все конвоиры на этапе мужчины, а им по правилам нужно следить за заключенным, который находится в туалете.

А что с личной гигиеной? Например, если у женщины менструация, ей что-то выдают?

Если близкие женщины положили в клечатую сумку, с которой идут на этап, тампоны, то отлично. Если нет, то есть бесплатные гигиенические наборы, но это отдельная песня. Там хозяйственное мыло и так далее. А еще такие штуки, которые называют прокладками, но использовать их как прокладки невозможно, поэтому их используют, чтобы затыкать щели в окнах.

Что происходит на остановках?

Когда поезд прибывает в город, заключенных гонят из вагона в автозак и везут в следственный изолятор. Там проводится обыск. Потом снова в вагон. И так далее.

Как проводится обыск?

Осужденный должен раздеться догола, присесть и раздвинуть ягодицы, чтобы можно было проверить, что ты ничего не пронес. Я в конце концов заставила их начать пользоваться для обыска металлоискателями, но на это ушел год.

Понимаете, когда человек приседает в первый раз, у него просто не возникает мысль, что можно отказаться, пойти на протест. Этому учишься постепенно, на себе. Но результат того стоит.

Вы сказали, что в вагонзаках надзиратели только мужчины? А в следственных изоляторах и в колонии?

И мужчины, и женщины. Женщин обыскивают женщины, но что это меняет?

Как выглядела колония, в которую вас привезли?

Моя первая колония была в Березниках, раньше это была одна из двух женских колоний строгого режима на всю страну. Я была там первой осужденной москвичкой и первой политической. Надю (Надежду Толоконникову, вторую получившую реальный срок осужденную по делу Pussy Riot – прим. редакции) отправили в Мордовию, это один из самых жестких регионов. Меня – в Пермский край. Думаю, все это было сделано для того, чтобы люди о нас забыли.

Поскольку наша система наследует советскую, колония – это не тюрьма с камерами. Это бараки общего типа, где живут по отряду на этаже. Этаж состоит из нескольких помещений, в спальне находятся от 80 до 100 женщин, на двухъярусных кроватях. На эти 80 или 100 человек пять раковин, пять унитазов, баня один раз в неделю. Горячей воды в Березниках не было, только в бане и на некоторых кухнях.

Нужно понимать, что в колониях вообще не идет речь о реабилитации заключенных. Там все сделано все, чтобы удержать человека за решеткой навечно. И не зря в России такой чудовищный процент рецидива – более 70%. Цель колонии – максимального использовать эту дешевую рабочую силу. В женской колонии это в основном пошив формы для полиции, армии, тюремщиков. За это платят 200 рублей в месяц. И никто эту рабочую силу терять не хочет.

Многие женщины попадают в колонии по преступлениям, связанным с домашним насилием. Этим женщинам зачастую просто некуда выходить. Они имели собственность вместе с тем человеком, которого нет в живых, а собственность забрали родственники покойного.

За наркотики, даже за легкие, дают чудовищные сроки. Когда молодая девушка попадает в эту машину, она уже чаще всего не может оправиться.

Как обстоит там ситуация с медициной?

Это и рабские условия труда – самые страшные проблемы. В колониях огромное количество ВИЧ-инфицированных, поскольку большинство женщина попадают туда за употребление наркотиков. Если такой человек не получает специальное лечение, у него падает иммунитет. А в нашей колонии была открытая туберкулезная больница.

ВИЧ-инфицированным не делается никаких послаблений на работе, а работа связана со швейным производством, с иглами, машинки там 70-х годов, люди прошивают себе руки.

Медикаментов нет – одна таблетка от головы и от всего остального. Но в России между волей и тюрьмой разница небольшая. В бесплатных поликлиниках и больницах на воле точно так же ничего нет.

Как устроен распорядок дня?

Подъем в 5:30. После этого осужденные за полчаса должны собраться, пройти в столовую. В 6:20 развод на работу. Рабочий день часов 10-12, но может доходить и до 14.

Как часто вы видели сына?

Длительные свидания полагаются раз в три месяца. Это когда в течение трех дней вы живете в одной комнате в отдельном здании. Там есть общая кухня, где можно готовить горячую пищу.

Вы поддерживаете связь с девушками из колонии?

Конечно. И предстоящий суд, кстати, думаю, будет суд живых людей против бумаг. Девушки готовы свидетельствовать в суде и перед журналистами. Условия в колонии часто приводят к летальному исходу, а когда на твоих глазах умирает человек, ты обещаешь сделать все возможное, чтобы этого не происходило.

Они не боятся свидетельствовать? Вы не боялись протестовать, судиться, выступать?

Я думаю, это просто похоже на саму жизнь в России. Если ты выходишь на площадь, ты понимаешь, что власть может на это отреагировать. Но это ведь не причина, чтобы не выходить. Нас сажали в штрафные изоляторы, лишали звонков и свиданий. Но мы добивались того, чтобы ремонтировали бараки, чтобы хоть как-то улучшали условия труда. Бывает, видишь девочку, которая до знакомства с тобой не читала о политике и не смотрела новости. А потом она говорит: “Мне наплевать, чем мне угрожают, но я буду говорить правду”.

Этот суд еще очень важен тем, что о происходящем “на зоне” надо не только писать книги и говорить со сцены, как я делаю это в своем спектакле. Это должно все время звучать в повседневной жизни, это должно быть на виду и на слуху, иначе ничего не сдвинется.

Вы с Надеждой Толоконниковой основали правозащитную организацию “Зона права” и интернет-СМИ “Медиазона”. Когда-то вы занимались волонтерством в детской психиатрической больнице. Существуют ли в России организации, которые занимаются правозащитной деятельностью в области защиты детей от принудительного психиатрического лечения?

Основная беда состоит в том, что если тюрьму и колонию правозащитники еще могут посещать, но в психушку никакая независимая комиссия не попадет просто потому что нет закона, позволяющего это сделать.

Туда могут попасть только волонтеры. Я стала ходить в московскую Детскую психиатрическую больницу номер 6 с волонтерами из Даниловского монастыря. Это была просто группа девушек-волонтеров. Мы с детьми рисовали, играли, писали рассказы, разговаривали.

Это страшное место. Там нет никакого лечения, никаких психологов. Есть только “класс”, где дети сидят четыре часа до тихого часа и четыре часа после, с телевизором и воспитателем. Там, в отличие от тюрьмы, нет даже прогулок.

В основном туда попадают девочки из детдомов, преимущественно за “плохое поведение”. Это такой способ наказывать непокорных детей. И в больнице этих детей колют сильнейшими транквилизаторами. Такими, как аминазин, например, который запрещен в большинстве развитых стран и который применялся в карательной психиатрии.

Я бы хотела попытаться заняться этой темой, потому что это по-настоящему страшно. И применять такие средства, как аминазин, в отношении детей – это преступление.

Вы собираетесь сделать еще одну попытку привезти сюда свой спектакль?

Обязательно. Только теперь я хочу сыграть здесь два спектакля – один в Израиле, а второй – в Вифлееме или где-то еще у палестинцев.

Оригинал

Опубликовано 13.05.2018  20:09

БОРИС АКУНИН В ИЗРАИЛЕ

23 марта 2018 г., 06:09

Писатель Григорий Шалвович Чхартишвили (Борис Акунин) приехал в Израиль в качестве почетного гостя на “Фестиваль детектива”, проходящий в эти дни в Тель-Авиве. Израильскому читателю Акунин известен прежде всего как автор серии книг про Эраста Фандорина, 11 из которых уже переведены на иврит и пользуются в нашей стране огромной популярностью. 

В ходе своего визита в Израиль Григорий Чхартишвили дал интервью корреспонденту NEWSru.co.il Алле Гавриловой.

На иврите серия романов про Эраста Фандорина названа “Тейват Пандорин”. “Ящик Пандорина”. Насколько это соответствует вашему замыслу?

Идея этой игры слов принадлежит переводчику моих книг на иврит Игалю Ливеранту. А поскольку я сам в прошлом литературный переводчик, то знаю, сколь многое зависит от перевода, и привык относиться к своим переводчикам с доверием. Они лучше меня знают, как следует обращаться с данной конкретной языковой аудиторией. Насколько я понимаю, игра слов получилась удачной. У меня, конечно, ящиков никаких не было, буквы “П” и “Ф” в русском языке никак не связаны. Но многие из моего поколения в детстве любили фильмы про Фантомаса, а его оппонентом был журналист Фандор, которого играл Жан Маре.

Я не припомню, чтобы кто-то еще из авторов пробовал себя в таком количестве разных жанров, как вы. Даже внутри одного детективного жанра вы перепробовали все возможные стили. Что это? Невозможность выбора? Что-то еще?

Причин несколько. Во-первых, каждый человек, и писатель не исключение, чего-то боится. А человек так устроен, что страх является его главным двигателем. Страх вообще продуктивная штука. Милорад Павич очень точно сказал: “Если ты чувствуешь, что твой страх усиливается, ты двигаешься в правильном направлении”.

Я, например, давно понял, что больше всего боюсь скуки. Боюсь, что мне станет скучно жить и скучно писать, а для писателя это невыносимо. Из-за этого я всегда стараюсь писать что-то новое, свежее, трудное для себя. Поэтому все мои книги разные.

Что касается цикла про Эраста Фандорина, то это, конечно, энциклопедия детективного жанра, в которой представлены разные поджанры – великосветский детектив, этнографический детектив, герметичный детектив и так далее. Но кроме этого, для меня это еще и игра в соционику. В серии 16 книжек, потому что каждая книга адресована одному из 16 соционических типов. Поэтому если кто-то прочел все 16 книжек, у него обязательно будет одна книга, которая ему очень нравится, и одна книга, которая ему очень не нравится. И если читатель мне эти книги назовет, я пойму, какой у этого человека соционический тип. Это игра для литературы совсем необязательная, но для меня, как для автора, любопытная и азартная.

 

А в обратном направлении это работает? То есть, означает ли это, что читателю интереснее всего, когда интересно писателю? Графоманам, наверное, никогда не скучно.

Мало, чтобы писателю самому было интересно. Мало ли что тебе интересно, если ты существуешь в монологическом режиме. (Конечно, если речь идет о массовой литературе). Давайте для ясности разделим литературу на беллетристику (массовую литературу) и на искусство. Искусство всегда противоположно культуре, потому что ломает ее границы, нарушает конвенции. Это принципиально иная вещь. Вот такая экспериментальная литература часто бывает понятна лишь небольшому кругу читателей, во всяком случае при жизни автора. Человек, который занимается искусством в литературе, часто пишет для самого себя. Он не должен думать о том, будут ли его книги читать и будут ли они продаваться. Это другой вид творчества. Поскольку я недавно начал писать и серьезную литературу тоже, а до этого писал только беллетристику, я теперь очень хорошо понимаю разницу, по крайней мере в интенциях авторов. Когда я называю что-то «серьезной литературой», я определяю этим не качество, а жанр. Серьезная литература может быть и плохой, а несерьезная беллетристика – великой («Три мушкетера», например). Разница в том, что, когда ты пишешь серьезную литературу, ты игнорируешь читателя и занимаешься проблемами, которые важно понять и решить тебе самому.

Под литературой, которую вы начали писать недавно, вы подразумеваете “Семейный альбом”?

Да. Не зря книги из этой серии подписаны двумя фамилиями – Акунин и Чхартишвили. Это синтез – самое важное из того, что я писал и в том, и в другом качестве. Своего рода личное подведение итогов. Я подчеркиваю – личное. Я не надеялся, что у этой серии книг будет много читателей, и их оказалось даже больше, чем я ожидал. Это то, что мне сейчас интересно и что меня сейчас занимает.

У меня создалось впечатление, что последняя книга из этой серии, “Счастливая Россия”, стала для вас суммированием выводов, очевидно сделанных в ходе работы над “Историей Российского государства”. Хотя я так до конца и не поняла – утопия это или антиутопия.

Конечно, утопия. Это утопия о счастливой России, потому что Россия, которую мы знаем, обычно или просто несчастная, или глубоко несчастная страна. Меня занимал вопрос, может ли Россия в принципе быть счастливой. И если может, то как это будет выглядеть и как можно этого достичь. Я взял самый страшный период новейшей российской истории, осень 37-го года, и попытался из этой черной дыры посмотреть в будущее максимально контрастным образом. Устами своих героев я и пытаюсь рассказать, какой может быть счастливая Россия. И еще для меня это история про то, что среди ужаса “Большого террора” собираются живые люди – они всегда были и есть в этой стране – и они говорят о чем-то живом и важном. И пусть со стороны это кажется какой-то ерундой, маниловщиной, а они сами – “пикейными жилетами”, но на самом деле это самое лучшее и самое важное, что происходит на данный момент в данной стране. Я не знаю, правдива эта идея или нет, но мне хочется в нее верить.

Вы действительно считаете меритократию (власть достойных – прим.ред.) оптимальной формой управления?

Я думаю, что это будущее человечества. Следующий этап общественной эволюции после демократии. На мой взгляд, демократия исторически исчерпывает свои возможности, и это происходит на наших глазах. Об этом говорит победа Трампа в США, “брекзит” в Великобритании, огромный электорат Марин Ле Пен во Франции. Западная демократия переживает кризис, она достигла своего потолка.

Вообще вся человеческая жизнь – она ведь про развитие. Человек проходит какой-то путь, чего-то добивается. И если он добивается чего-то хорошего, это должно быть оценено обществом. То есть, равенство в будущем обществе будет заключаться в том, что людям даются одинаковые стартовые возможности, а дальше, чем больше человек себя проявил, тем больший у него вес. Людей надо стимулировать. Чем больше ты сделал для общества, тем больше тебе уважения, тем слышнее твой голос. И это должно касаться не обязательно карьеры – это может быть связано с научными достижениями, с волонтерством, с количеством детей, с чем угодно хорошим и полезным. Думаю, в конечном итоге так и будет.

Конечно, общество еще не созрело для этого даже на Западе, про Россию и говорить нечего.

Давайте пофантазируем. Как может выглядеть процесс перехода к такой форме жизни?

Возьмем какую-нибудь небольшую благополучную страну. Допустим, какую-нибудь Исландию, Норвегию, не знаю. Страну, где раньше других будут решены все социальные проблемы. При высокой степени развития технологий уже сегодня ничего не стоит персонифицировать каждого человека и открыть для него личный счет, на который будут начисляться очки. Получил человек высшее образование – получает за это очки, спас утопающего – получает очки. Родил ребенка, волонтеришь, платишь налогов больше среднего – за все получаешь очки. И в зависимости от количества очков растет электоральный рейтинг человека. Согласитесь, 65-летний академик больше понимает про жизнь и про общество, чем 18-летний выпускник школы. И несправедливо уравнивать их голоса.

Мне кажется, вы сами в книге в конце концов этого испугались.

Я испугался другого. Когда-нибудь, если все будет хорошо, перед человечеством может встать опасность чрезмерной опеки, чрезмерного комфорта. Когда общество будет устроено так, что будет решать за человека все проблемы и подсказывать решения. А человек – он весь про преодоление, про трудности, про выбор. Когда же тебя со всех сторон обложили подушками безопасности и все подсказывают – это пусть в энтропию, в смерть цивилизации. Это проблемы далекого будущего, которые занимают моих героев, живущих в XXIII веке. Когда я пишу об этом из 1937-го года, у меня это с одной стороны вызывает улыбку, а с другой я начинаю этим проникаться – действительно, какой ужас: энтропия, старость цивилизации. Дожить бы до таких проблем…

Какие новые литературные эксперименты вы планируете?

Моя нынешняя рабочая жизнь устроена следующим образом. Есть основной проект, который называется “История Российского государства”. Он мне крайне интересен. Я последовательно рассказываю историю страны, узнавая ее сначала сам, прихожу к каким-то выводам и делюсь ими с читателями. Игривую часть своего воображения я вытесняю в беллетристику, в исторические романы. Потому что когда читаешь подлинные истории, возникает персональное отношение к историческим персонажам, неуместное в историческом томе. Но зато это можно выплеснуть в безответственный жанр беллетристики. И у меня еще есть необходимость делать антракты, чтобы работа была в радость. Я по опыту знаю, что мой обычный рабочий отрезок времени – две недели. Если я две недели подряд занимаюсь чем-то одним, я начинаю уставать и должен переключиться. Тогда я беру свой лэптоп и переезжаю в другую страну. Я живу в трех странах и у меня три рабочих кабинета, где меня ждет разная работа, и я с удовольствием в нее включаюсь. Для меня отдых – это переключение от одной книжки к другой.

И в каждой стране вы пишете в разных жанрах?

Да. В Лондоне я пишу документальную прозу, во Франции – серьезную литературу, в Испании – беллетристику.

Кроме того, иногда мне нужно встряхнуться и заняться чем-то совсем другим. Например, я могу написать пьесу. Пьеса – это самый легкий жанр литературы. Никаких тебе описаний, одни диалоги. А если они безграмотные, то это не твоя вина, а твоих персонажей.

Сейчас я придумываю новую пьесу, которую, быть может, впервые напишу по-английски, что само по себе интересно. Пьеса будет необычная, такой еще не было – сочетание иммерсивного и интерактивного театра, и еще всякие штуки, о которых я сейчас не буду рассказывать.

Возможно, я займусь компьютерной игрой “Фандорин”. Как раз сейчас идем обсуждение контракта. Игра тоже будет англоязычной. Я сам люблю компьютерные игры, и это мне будет интересно.

Это будет квест?

Эта игра – да, но сам я играю в стратегические игры.

А Фандорин правда умер?

Правда. Эта серия закончена. Возможно, я буду возвращаться к нему в смежных жанрах. Напишу сценарий фильма или пьесу с оригинальной историей про Эраста Фандорина, например.

К сожалению, не помню, у кого, но недавно видела в Facebook чудесное: “Читала “Империя должна умереть” Зыгаря и все время ожидала, что вот-вот появится Фандорин и все разрулит. Но потом вспомнила, что Фандорин в коме”.

Конечно, в коме. А иначе не было бы ни Первой мировой войны, ни революции, ни других бед. Мы бы сейчас все сражались только с энтропией.

У вас не было желания вывести Фандорина из комы пораньше и написать альтернативную историю?

Меня этот жанр совсем не привлекает.

Но если говорить об истории свершившейся, когда, на ваш взгляд, произошел переломный момент в постперестроечной России? Когда все повернулось в другое, совсем не демократическое, русло?

В связи с изучением истории я стал лучше понимать устройство Российского государства. Собственно, начал понимать его только сейчас. И с этой точки зрения, из глубокой исторической перспективы (а без нее в России ничего понять нельзя), я вижу, что главная ошибка была сделана в самом начале. С момента демократической революции в августе 91-го года. Новая власть совершенно не понимала, что и как делает. Она пыталась строить демократию европейского типа в стране, которая не была предусмотрена для этого по своей сути. Это как пытаться строить квадратное здание на треугольном фундаменте. А все, что произошло потом, происходило уже как следствие этого непонимания.

Итак, появляется демократическое правительство, и Ельцин говорит регионам: “Берите себе столько полномочий, сколько потянете”. И они начинают брать столько, сколько хотят. Чеченская республика, например. Потом им говорят: “Стоп, куда это вам столько полномочий? Столько вам никто не давал”. И начинается…

Или разделение властей. Долго оно у нас продержалось? Уже в 93-м стало очевидно, что реальное разделение власти в этой системе невозможно, произошел конфликт между президентом и Верховным советом.

Есть некая структура, некий фундамент, который остается в этой стране неизменным. Это жестко централизованное государство, в котором все решения принимаются в одном центре. И так в этой стране было с XV века. На этом фундаменте нельзя построить свободное демократическое государство. Оно будет превращаться в вертикаль, в авторитарное государство, потом в диктатуру, что и происходит на наших глазах прямо сейчас. Уверяю вас, Путин в самом начале не собирался строить пожизненную диктатуру, в 99-м году он пришел бы в ужас, если бы ему про это рассказали. Думаю, в 90-е он был человеком вполне демократических взглядов. Послушайте его интервью того времени – такое впечатление, что человек верит в то, что говорит. Он ведь плохо умеет прикидываться, мы всегда видим, когда он врет.

И я думаю, что если завтра Путин слетит, и к власти придет какой-нибудь демократ, тот же Навальный, пройдет десять лет и, если не изменится структура государства, даже Навальный неминуемо станет новым Путиным.

Такую страну, как Россия, – огромную, разномастную, разноукладную, – можно держать вместе двумя способами. Или насильственным, как всегда в этой стране было, или принципиально другим, который еще никто не пробовал. А именно – когда всем регионам, какими бы разными они ни были, выгодно и хочется жить вместе. Такая федерация по любви.

Вы говорите о национальной идее, как в “Счастливой России”?

Да. Россия должна стать настоящей, а не титульной федерацией. Если человек родился в провинции, ему необязательно стремиться в Москву. Где родился, там и пригодился. Основные деньги, основные интересы остаются на местах, как это происходит в успешных странах – в США, Франции, Швейцарии, Германии. Я во Франции живу в маленьком городке в Бретани, и местные жители совсем не мечтают уехать оттуда в Париж.

Естественно, потому что там в провинции качество жизни выше.

Да. Если ты честолюбив и хочешь сделать политическую карьеру, ты, конечно, поедешь покорять Париж, но таких людей немного. А большинству дома, в Бретани, лучше. Вот и Россия должна быть такой.

Россия большая.

США по населению в два раза больше, Канада тоже не маленькая, в Японии население такое же как в России. Хотя в Японии федерализма могло бы быть и побольше.

Прежде всего нужно административно и экономически правильно разделить страну, чтобы не было убыточных регионов. И найти общую идею, которая объяснит, почему всем этим людям лучше жить вместе, чем по отдельности.

Национальные идеи бывают разными. Вот Путин тоже одну нашел.

Эта не работает. Вы завтра попробуйте ввести в России свободные телеканалы, и увидите, что от этого единения останется через два месяца. Мы все наблюдали это в “перестройку”, когда от тотальной поддержки КПСС очень быстро ничего не осталось.

Мы живем в XXI веке, сейчас мощность государства определяется не размером его территории, а другими параметрами – экономической, технологической, научной мощью. И чуть ли ни в первую очередь харизмой – привлекательностью данного образа жизни для других стран.

По всем пунктам по нулям. Вы не думаете, что последний гвоздь в гроб российской демократии был забит самими демократами в 96-м, когда фактически демократия была принесена в жертву защите демократических ценностей?

Насколько я понимаю теперь из чтения новых интересных книжек, “Времени Березовского” например, в 96-м году вообще не шла речь о том, что Зюганову могут отдать власть.

Выбор был между вариантом Коржакова и вариантом Чубайса. Вариант Коржакова просто отменял выборы, а вариант Чубайса и стал тем, который мы получили. Вот, собственно говоря, та реальная развилка, на которой тогда была страна, и от демократии это уже было очень далеко.

Я думаю, что игра к тому времени была уже проиграна. В частности, потому что правительство реформаторов Гайдара, к которому я неплохо отношусь, несмотря на все его ошибки, не рассматривало себя как политическую силу и не относилось к Ельцину критически. Это была классическая интеллигентская история про еврея при губернаторе.

У вас есть прогноз по поводу будущего России?

Если не произойдет чуда, все закончится плохо, потому что пожизненная диктатура в XXI веке работать не будет, она просто экономически неэффективна. И не надо кивать на Китай. Во-первых, это другая цивилизация, а во-вторых, там назревает кризис, от которого еще весь мир содрогнется. Что касается России – я не вижу выхода из ситуации, в которую загнал страну и самого себя Путин. Он не может уйти от власти, не может власть модернизировать. Он может только укреплять вертикаль, а это означает омертвение для экономики и частной инициативы. Денег будет все меньше, социального напряжения – все больше. Чтобы его смягчать, придется делать все более сильные инъекции. Боюсь, все кончится распадом страны – Уральская республика, Дальневосточная республика и так далее.

Вы рассказывали, что уехали из России, потому что не могли больше там писать. Но вы занимались и общественной деятельностью. Как было принято это решение?

В 2014 году, после Крыма, мне стало ясно, что Рубикон перейден и надо делать выбор. В этой ситуации мне уже нельзя было жить как раньше – писателем, который в свободное от писательства время немножко занимается общественной деятельностью. Надо было или прекращать писать и всю жизнь стоять в одиночном пикете, или быть писателем, заниматься своим делом, разговаривать с людьми на доступном тебе языке. В России меня все время трясло, в этом состоянии писать нельзя. Поэтому в 2014 году я уехал, и с тех пор в России не появлялся. Когда меня начинает мучить ностальгия, мне достаточно на 10 минут включить российское телевидение – сводку новостей или ток-шоу – и ностальгию как рукой снимает.

После 2014 года тот или иной выбор пришлось делать очень многим, и этот выбор до сих пор определяет любого известного в России человека. По крайней мере, стоит ему умереть. Как вы относитесь к этому вечному “поэт в России больше, чем поэт”?

К сожалению, в политически обостренные, черно-белые времена, никуда от этого не денешься. Или надо, как Виктор Пелевин, вообще никогда не появляться на публике. По крайней мере – находить в себе достаточную степень прочности, чтобы уклоняться от участия в любых пакостях. Правда, писателю легко это говорить – ему никто не нужен, он человек независимый. А творческий человек, связанный с государством, с коллективом, часто оказывается перед жестким выбором – или остаться без профессии, без дела, составляющего для тебя весь смысл жизни, или… Это очень тяжелый выбор, и я этим людям не завидую. Тем не менее, я знаю художников, сделавших этот выбор в сторону этики. Я понимаю всю тяжесть и величину этой жертвы. И понимаю обстоятельства художников, которые повели себя иначе, но относиться к ним по-прежнему уже не могу. Всякий выбор имеет свою цену.

Относиться как к людям или как к художникам? Где для вас проходит та грань, когда вы теряете для себя возможность оценивать писателя как писателя? Вы перестанете читать условного Селина?

Наверное, это можно оценить по объему зла, которое повлек за собой тот или иной поступок. Если говорить о Селине, а тем более о Гамсуне, этого зла было много. Учитывая славу и авторитет Гамсуна, когда он попал под очарование фашизма, от этого произошло много зла для культуры, для страны, для человечества.

Есть еще одно обстоятельство. Иногда люди искренне верят в то, что мне кажется неправильным, и к этим людями я склонен относиться не так жестко, как к тем, про которых я точно знаю, что они кривят душой. И стало быть, подписывая какое-нибудь пакостное письмо в поддержку позиции президента по Украине, делают это из шкурных соображений. К таким людям лично я уважение испытывать перестаю. Особенно если понимаю, что для человека отказ подписать письмо не был таким уж ужасным риском. Больным сказаться, трубку не снимать – все эти приемы хорошо известны еще с советских времен. Но если подписал – отвечай.

Последний вопрос. Вы до этого бывали в Израиле? И не собираетесь ли заставить своих будущих героев решать какие-нибудь загадки на Святой Земле?

Действие моего романа “Пелагия и красный петух” в значительной степени происходит в Палестине. Во время моего прошлого приезда, 15 лет назад, я как раз собирал материал для этой книжки, и мне пришлось даже приезжать два раза, потому что с первого раза я не все увидел и не все понял.

Я объездил всю страну, только в Эйлате не был, потому что мне там было нечего делать – действие романа происходит в 1900 году и никакого Эйлата тогда и в помине не было. Меня интересовали библейские места и первая алия.

Это безумно интересная страна. Исторически, географически. Я нигде не видел на таком маленьком пятачке столько разных природных зон и ландшафтов.

И, конечно, кем-то придуманная и реализованная сказка – это очень сильный сюжет. Поразительно, как много упорные и мужественные люди могут сделать за такой короткий срок с недружелюбной, враждебной средой. Замечательная страна с множеством проблем, и я не понимаю, как она собирается их решать. Но с другой стороны… жизнь – она про проблемы.

Оригинал

Опубликовано 27.03.2018  12:19

Беседа с актрисой Анной Хитрик

Хитрик: Говорили: «Надо валить», когда получали зарплату в театре, и привыкали

(материал Маши Колесниковой на euroradio.by, 07.09.2017; см. также более полную аудиозапись здесь)

Анна Хитрик, актриса Купаловского театра и лидер группы «Sounduk», переезжает жить в Израиль. Переезжает ради сына Стёпы. У мальчика аутизм, а в Израиле для детей с таким диагнозом созданы все условия для благополучной жизни.

Идея переехать появилась у семьи после того, как в 2015 году Стёпа проходил коррекционное лечение в одном из израильских центров. Лечение помогло. Аня поискала и нашла еврейские корни. Поэтому было решено подать документы на переезд. Ожидание ответа тянулось два года.

Фото «Еврорадио»

Анна Хитрик: Когда ты подумал: «Всё, отказали», Бог улыбнулся и сказал: «Подожди». И нам позвонили. Я стояла в коридоре, собирала мужа на работу, отдавала ему пакет с мусором и не могла понять, что от меня хотят. Мне повторили: «Добро пожаловать в Израиль». Я растерялась: «Когда?». А они говорят: «Уже. Можете приходить оформлять документы».

Я стала бегать из комнаты в комнату. Раньше я представляла себе, что звоню маме, гордая и счастливая, и говорю: «Мы переезжаем». А дальше американский фильм, яркие краски, я продаю свою жизнь как лот, включая книжки и мисочки, и уезжаю с красивым багажом. А происходит всё по-белорусски, по-нашенски, по-советски: я плачу над любимыми книжками, цветочками, но продолжаю собираться.

Хочу стать мегаспецом, приехать в Беларусь и помогать аутистам здесь

Еврорадио: Ты придумала, чем будешь заниматься в Израиле? Или пока вы едете в никуда?

Анна Хитрик: Не совсем в никуда. Мы выбрали город. В нем есть друзья. Это люди, к которым мы в 2015 году приехали с нашим сыном, как к специалистам. Мы с ними познакомились, они прочистили нам мозг, мы их называли на «вы», и они нас на «вы» и между нами были рыночно-денежные отношения. Мы получили результат, были им очень благодарны. Они меня «заразили», и я стала благодаря увиденному результату менять профессию – училась и занималась с детками в нашем городе. Пошли результаты, я стала делиться с ними, советоваться, получила обратную связь. И так рабочие отношения перешли в теплые, а теперь они дружеские. Эти ребята замечательные готовы нас принять, кормить, одевать. С другой стороны, мы не едем работать актерами в какой-либо крутецкий театр. В этом смысле мы едем в никуда. Но мы едем в город, в страну, в которой можно бесплатно учить язык и она всячески помогает своим жителям.

А вообще, планирую работать с детьми с аутизмом. Хочу стать мегаспецом, приехать в Беларусь и помогать таким детям здесь.

Пинигин – уникальный человек, я его боюсь. Он сказал мне нужные вещи

Еврорадио: Не жаль карьеры актрисы? Ты же ведущая актриса!

Анна Хитрик: Так любят говорить, но мы обе знаем, что это не так (смеётся). Когда-то я много играла. Благодаря тому, что происходит с нашей семьёй, руководство театра пошло мне навстречу. Разрешили что-то не играть, где-то заменили. Время всё изменило, я стала просто актрисой, не ведущей, и совершенно не парюсь по этому поводу. Работаю в театре 17 лет, но у меня никогда не было каких-то корон на голове, что все падут у моих ног и скажут: «О, великая покорительница Мельпомены, Аня Хитрик» (смеётся).

Еврорадио: Окей, у тебя есть новая профессия, а чем будет заниматься твой муж, актёр?

Анна Хитрик: Я не знаю. Но знаю, что у меня хороший муж, который является очень хорошим отцом нашему ребёнку. Уверена, что он не будет просто лежать на диване, и уверена, что всё будет просто хорошо. Ведь сейчас что угодно можно придумать! Хотя, когда мы приедем туда, надо будет собирать бумажки, будет незнакомый язык и незнакомые люди, Стёпа ничего не поймёт. И мы не знаем, как это будет. Может, он будет плакать, а может, раз, и заговорит на иврите через три дня! Я не люблю долгосрочные планы.

Еврорадио: Стёпа знает о переезде? Как он к нему относится?

Анна Хитрик: Прекрасно! Потому что Стёпа не понимает, что он поедет «пахать». Он был в Израиле, все ему улыбались, дарили всякие штуки. Плюс, когда с ним там занимались, мы не работали, всегда были с ним. А для него это самая большая награда. Я говорю: «Стёпа, ты понимаешь, что ты будешь ходить там в садик?». «Мама, ты шутишь», — отвечает. Он ненавидит одевать куртки, так что ему там будет хорошо.

Еврорадио: Как восприняли коллеги из театра новость о вашем отъезде?

Анна Хитрик: Предполагаю, что коллегам из театра глубоко не всё равно, что с нами происходит (смеётся). Не знаю. Мне никто не звонил и ничего не говорил. Николай Николаевич Пинигин принял всё так, как я этого хотела в мечтах. Не обрадовался, но и не сказал: «Блин». Меня пару человек обвиняли, что я специально говорю хорошести о нём, чтобы выслужиться. Но сейчас-то мне это не нужно, я практически не работаю в театре, и скоро уже не буду работать там вообще. Это уникальный человек, он для меня был всегда важен, я его дико боюсь. Он сказал нужные вещи, сказал, как мне кажется, по-отечески.

https://www.youtube.com/watch?v=RmDnifxb6w8

Песня группы «Sounduk» «Мир»

Понимаю, что пройдёт время, и никто не будет помнить, кто такая Аня Хитрик

Еврорадио: С твоим театром всё более-менее ясно. Что будет с группой, с музыкой?

Анна Хитрик: Недавно я пила какой-то алкоголь по «Скайпу» с Юлей Глушицкой, нашей виолончелисткой. Мы дружим очень много лет, она живёт в Москве, у Юли самой ребёнок с особенностями, и мой отъезд для нас обеих — это серьёзный удар. Мы обе импульсивные, обе плаксухи… Мы чокались в «Скайп», напились, и решили, что я обязательно приеду на концерт. Обязательно. Я не знаю, кому это будет нужно на тот момент, кроме меня и Юли. Но почему нет? Не в смысле, что я приеду как «звезда из Израиля». Я прекрасно понимаю, что пройдёт время и вообще никто не будет помнить, кто такая Аня Хитрик… Я надеюсь, что кто-то будет меня ждать, очень надеюсь. Сделаем маленький зал уютный.

Буду работать с особенными детьми и буду писать особенные песни

Еврорадио: Второго октября будет последний концерт, и вы приостанавливаете деятельность. Не собираешься продолжить музыкальную деятельность в Израиле с новыми музыкантами?

Анна Хитрик: Я не думала о новых музыкантах, но думала о том, что музыка может мне помочь в работе с детьми, где я, как терапист, использую свои песенки. Детям чаще всего это нравится. Я говорила мужу о том, что мы можем придумать музыкальную сказку для детей, идея понравилась… Я не смогу жить без музыки, это просто невозможно! Дело не в том, что я какая-то «звезда» и на меня ходят люди, а в том, что я не могу. Детки будут слушать, их родители будут слушать — это большое счастье, когда ты попадаешь в человека. Окей, я буду работать с особенными детьми, я буду писать особенные песни.

Еврорадио: Ты говоришь, что со временем в Беларуси появятся специалисты, которые помогут детям с аутизмом. Но какие шаги делаются сейчас, чтобы этим детям было проще жить?

Анна Хитрик: У нас замечательные родители. Есть мастерская Тани Голубович, сделаная родителями, подчёркиваю. Есть Центр помощи аутичным детям, в котором я работала, и он тоже сделан родителями. Вот когда всё это срастётся с инициативой государственной власти, когда будет исходить инициатива от них, а не мы, как дятлики, будем ходить и долбить эту стену, тогда всё будет хорошо. Пока же девчонки и ребята копят деньги для того, чтобы поехать учиться (например, в Москву) и работать с такими детьми. Я таким людям кланяюсь, потому что не все они столкнулись с этой проблемой, как я, чтобы болело и плакало. Они просто добрые и хорошие люди. Но очень нужны мощные финансовые вливания. Нужно всё перевернуть и поменять. Это не решит какая-то важная тётя или какой-то важный дядя, а круглый стол во главе с королём Артуром. Это трудный шаг, но его необходимо сделать. Потому что [иначе] дальше будет только хуже. Но я знаю, что всё равно сделаю очень много в этом плане для наших детей.

Семья Анны Хитрик. Фото Tut.by

Мы говорили, что надо валить, когда получали зарплату в театре

Еврорадио: Если бы Стёпа был обычным ребёнком, вы бы собрались уезжать из Беларуси?

Анна Хитрик: Я бы не узнала о своих израильских корнях! Я и об аутизме не знала-то. Я бы была из тех тёть, которые читают об аутизме, потому что о нём все пишут, и делала бы пожертвования. Вряд ли бы углубилась в проблему и изменила свою жизнь. И конечно, мы бы никуда не переехали. Такая мысль в голову не приходила. Мы говорили, что надо валить, когда получали зарплату в театре. А потом, как любой белорусский человек, ко всему привыкали.

Еврорадио: Ощущать то, что через месяц всё изменится, больно?

Анна Хитрик: Страшно. Прямо по-детски… Обижаюсь, когда кто-нибудь говорит: «Ты подумала о том, что ты теряешь!?» А я думаю: «А вы не подумали, что я могу приобрести?». Для меня странно, когда люди держатся за всё на свете, даже если у них, по сути, особо не за что держаться. Может быть, нас так научили, что лучше синица в руке?

Еврорадио: Что ты обязательно с собой берёшь в Израиль?

Анна Хитрик: Несколько любимых книжек, которые нужны в работе с детьми, несколько книг для Стёпки. Серёжа берёт гитару, я — микрофон, маленькую коробку с дисками, чтобы дарить, кеды и ещё велик. Разрешено 120 килограммов везти (смеётся). А ещё вилки-ложки.

Еврорадио: Анна Бонд спрашивает: «Что для вас патриотизм и любовь к родине?»

Анна Хитрик: Только люди. Больше ничего. Если есть люди, которые верят в людей, для меня это патриотизм и страна. Я живу здесь, я белоруска, и мне нравится Маша не потому, что кудрявая, а потому что я знаю, что у неё красивая душа. Это проявление моего патриотизма. Знаете почему? Потому что Маша — белоруска. Только поэтому. Не из-за дорог, не из-за домиков, рыбок в воде, не из-за лесов и бусликов (аистов). Для меня патриотизм и любовь к своей родине — это уважение к людям, которые здесь работают и хотят сделать свою страну лучше, возможность «заразиться» этим желанием сделать лучше. Люди, которые говорят на белорусском языке, когда говорят на нём от души, а не чтобы заработать бабла, для меня — гордость и мой народ. Я не могу сейчас говорить по-белорусски, потому что волнуюсь и говорю на очень болезненные для себя темы. Я улыбаюсь, но, надеюсь, вы настолько умны, что понимаете, как для меня это тяжело. Но если бы мы говорили о Купаловском и о ролях, я бы заливалась песней.

Опубликовано 10.09.2017  01:02

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (63)

Шалом!? Скора ўжо, скора, чырвона-жылістая восень, як той Майсей Саламонавіч пісаў, затупаціць меднымі нагамі ды загрыміць па ўсіх шляхах… А пакуль цёпла на дварэ, што не значыць – на сэрцы.

У мінулай серыі анансавалася «ідышная» прагулка па Мінску з Аляксандрам Фурсам; 13 жніўня яна-такі прайшла, прывабіўшы амаль два дзясяткі аматараў. Няможна адмаўляць своеадметнага артыстызму А. Ф., але ў змястоўным плане тлумачэнні «экскурсавода» хутчэй расчаравалі… Наўрад ці варта было некрытычна падыходзіць да кнігі пра яўрэйскіх савецкіх пісьменнікаў 2006 г., даволі тапорна перакладзенай з ідыша па смерці Гірша Рэлеса. Арыгінал выйграе ўжо таму, што рыхтаваўся і выйшаў пры жыцці аўтара ў 2004 г., пісьменнік меў шанс вычытаць карэктуру. Калі ў 2005 г. бібліятэкарка «Хэсэда» Фаіна Злоціна папрасіла мяне за тры дні адрэдагаваць пераклад дваіх энтузіястаў (дагэтуль не цямлю, нашто было так спяшацца – кніга выйшла друкам толькі праз некалькі месяцаў – але ў Злоцінай ужо не спытаць, памерла яна), то я зрабіў, што мог, прыбраў самыя відавочныя памылкі… На жаль, некаторыя потым былі занесены зноў: адсюль і «Бойтрё» (знакамітая п’еса Кульбака называецца «Бойтра», а па-руску – «Разбойник Бойтре», і «Хайзекиль» Дунец (слушна «Хацкель» або «Иехезкель»), і многае іншае.

А. Фурс руліць

З другога боку, няблага, што хоць такое знаёмства з яўрэйскім красным пісьменствам мае месца. Да таго ж Аляксандр – чалавек яшчэ малады, і быццам бы схільны да самаадукацыі.

Зноў вярнуся ў думках і словах да паездкі ў Ізраіль і па Ізраілі сёлета, у чэрвені-ліпені. Чым далей, тым менш успамінаецца недарэчнасцей, а больш «плюсоў». Напрыклад, як цешылі нашыя з жонкай вочы яркія дрэвы і аўтамабільчыкі на аднаго-двух пасажыраў…

Знята ў Рышон Ле-Цыёне і Петах-Тыкве

З’явіліся ў краіне ў апошнія гады, працуюць на электрычнасці, асабліва зручныя для пенсіянераў, інвалідаў (бадай, аналаг савецкіх «Запарожцаў» :)). Каб яшчэ ізраільцы іх самі рабілі – а то, кажуць, з Японіі прывозяць. І кошт немалы.

Ізраіль пазіцыянуе сябе як краіна хай-тэку і разумных людзей, але вось што выпала прачытаць: «Згодна з дакладам інстытута “Шорэш”, апублікаваным перад пачаткам новага навучальнага года, Ізраіль займае перадапошняе месца па якасці сярэдняй адукацыі сярод 25 развітых краін, апярэджваючы толькі Славакію… 39% нашых навучэнцаў, якія здавалі міжнародныя экзамены PISA, не здолелі прадэманстраваць хаця б мінімальны ўзровень умення будаваць стратэгію рашэння задач». Так, я ў курсе, што ізраільцяне паважаюць навуку і шмат грошай на яе выдаткоўваюць (сам гэта згадваў тут), але можа стацца так, што паступова «яйкагаловыя» з’едуць або распусцяцца ў масе недавукаў…

Яшчэ адзін трывожны факцік (на мой одум, нашмат больш трывожны, чым нестабільнасць урада Нетаньягу): «Закон аб чысціні, прыняты 10 год таму па ініцыятыве тагачаснага міністра экалогіі Гілада Эрдана, не выконваецца… Хаця на вуліцах гарадоў з’явіліся рознакаляровыя сметніцы…, 80% ізраільскага смецця нават пасля сартыроўкі і раздзялення па-ранейшаму закопваюць у зямлю… Ізраіль па-ранейшаму адстае ад усіх развітых краін у сферы другаснай утылізацыі адкідаў». У Беларусі праблема таксама вострая: спецыялісты пісалі, што тутака ў агульным аб’ёме высокая доля небяспечных адкідаў (8%), што варта пераймаць вопыт Еўрапейскага Саюза ў перапрацоўцы. Але нямала і зараз перапрацоўваецца, асабліва побытавага смецця. Мо нават ізраільцам ёсць чаго павучыцца…

Мінулі сто дзён з прыходу на пасаду «новага» пасла Ізраіля ў Беларусі. З пазітыўнага адзначу тое, што ён устрымаўся ад заяў пра палітзняволеных у стылі свайго папярэдніка, і ўвогуле выказваецца больш дыпламатычна. Не сядзіць у Мінску, стараецца наведаць як мага больш перыферыйных гарадоў аж да Оршы, робіць акцэнт на сваіх захапленнях (ён і рыбак, і кулiнар). У той жа час пан Алон, выглядае, праводзіць тую ж «прагматычную» лінію, што і яго папярэднікі: ёсць улада, з ёй і будзем працаваць, а людзі альтэрнатыўных поглядаў «ідуць лесам».

Характэрная карцінка на галоўнай старонцы сайта пасольства Ізраіля ў РБ…

Вісіць чацвёрты месяц – няўжо за гэты час больш не было чым ганарыцца? Лёгкі сум навявае і тое, што пасол (пакуль) не жадае адказваць на запыт belisrael.info наконт нядаўніх інцыдэнтаў у аэрапорце Бен-Гурыёна, праз якія турысты з Беларусі былі адпраўлены назад.

Тым часам Эран Ласер, ізраільскі «гуру» IT-cектара, ручкаецца ў Мінску з адыёзным ідэолагам Я. і дакляруе стварыць у Беларусі адзін з найлепшых адукацыйных цэнтраў у свеце, бо «Ваш прэзідэнт паставіў амбітную мэту – у кароткія тэрміны стварыць ІТ-краіну» (ага, з «айфонамі, плафонамі»). Арыентацыя сіёнскіх ізраільскіх мудрацоў на тых, хто пры ўладзе, у нечым зразумелая… Вунь і нобелеўская лаўрэатка, якую ў канцы 2015 г. лічылі адной з самых уплывовых жанчын Беларусі, 12.08.2017 заявіла ў Гомелі, на рэгіянальным пасяджэнні свайго «інтэлектуальнага клуба», што Лукашэнку – «моцную, харызматычную постаць» – гадоў 20 падтрымліваў народ, дый цяпер бачыць у краіне «60 працэнтаў» яго прыхільнікаў. Паводле маіх назіранняў, працэнт, як для 2010-х гадоў, завышаны разы ў тры. У чэрвені 2016 г. манаеўскі інстытут (а да разгрому ён быў асцярожны, не схільны заніжаць папулярнасць Лукашэнкі…) ацэньваў рэйтынг даверу «правадыру» ў 38,6%, а галасаваць за яго, паводле НІСЭПД, гатовыя былі 29,5%. Ясна, што «антыдармаедская» кампанія ў пачатку 2017 г. ды працяглае зніжэнне даходаў (няхай у апошнія месяцы спад і прытармазіў) адно абнізілі гэтую лічбу. Але «дэмактывістам» Гомеля не хапіла ведаў – а мо смеласці – паспрачацца з «аўтарытэтам». Чаму сярэдні ізраілец мае паводзіць сябе неяк іначай?

З дабраславення А. Шогама ў Радуні намячаецца «стварэнне цэлага турыстычнага комплекса побач з месцам пахавання вядомага яўрэйскага праведніка Хафеца Хаіма. Ён будзе ўключаць гасцявыя домікі, рэстаран кашэрнага харчавання, мікве (рытуальную лазню), краму сувенірнай прадукцыі, сінагогу, паркоўку для машын і аўтобусаў. Паводле ўмоў інвестыцыйнага дагавора аб’ект зойме амаль тры гектары зямлі, будзе пабудаваны цягам трох гадоў». Цікава, што падпісант дамовы з ізраільскага боку, Барыс Беразоўскі, раней кіраваў лазняй і кропкамі хуткага харчавання. Цяпер, падобна, вырашыў сумясціць тое і другое, прыправіўшы «страву» малельняй. Што называецца, пажывем-пабачым…

Не без скепсісу пазіраю на маштабныя праекты, якія рэалізуюцца паводле прынцыпу «мухі (палітыка) асобна, катлеты (эканоміка) асобна». Моцна на іх апёкся небезвядомы прадпрымальнік Аляксандр Кныровіч, які са студзеня сядзіць у беларускай турме, дарма што суд не прызнаў яго злодзеем. Да Барыса ж могуць прычапіцца нават за імя і прозвішча. Не, не хацеў бы «каркаць»… Зычу яму поспеху, і адсутнасць валасоў прадпрымальніку толькі ў плюс – у зносінах з чыноўнікамі можна будзе выдаць сябе за сына лейтэнанта Шмідта брата Лужкова.

Цешыць пашырэнне ізраільска-беларускіх культурных сувязей, а ў прыватнасці, гастролі ізраільскага ТЮГа Шауля Тыктынера, якія адбудуцца ў канцы верасня. Ізраільцы пакажуць рускамоўны спектакль «Марк Шагал. Апошні палёт».

Квіткі адносна недарагія. Калі верыць анонсу, 70-гадовы пан Тыктынер будзе выяўляць 98-гадовага Шагала, які рэфлексуе-спавядаецца на парозе смерці. Аналагічнае відовішча летась прапаноўваў мінчанам Сяргей Юрскі ў пастаноўцы паводле п’есы Зіновія Сагалава «Палёты з анёлам».

Папраўдзе, як мне здаецца, мясцовых гледачоў крыху «перакармілі» Шагалам (колькасць не пераходзіць у якасць), і нават усяжэрны Аркадзь Шульман пабурчэў на гэтую тэму ў інтэрв’ю. Дарэчы, падзівіцеся, які несамавіты, аблудны падыход да мінуўшчыны прадэманстраваў віцебскі выдавец: «У цэлым, з майго пункту гледжання, гісторыя – гэта зборнік міфаў і легенд. Але потым мінае час, і мы прымаем іх за рэальныя падзеі». Ну, зараз так модна…

Дваццаць пяць гадоў існавання прыватнага тэатра ў Ізраілі – гэта цуд і маленькі подзвіг. Хочацца, каб Тыктынер не расчараваў мінчукоў, як і мінчукі Тыктынера.

Да гастроляў – месяц, а неўзабаве нас чакаюць, магчыма, не менш цікавыя падзеі. Першага верасня ў рамках праекта «(Не)расстраляная паэзія» будзе вечарына, прысвечаная Юлію Таўбіну (1911-1937), яўрэю, які пісаў па-беларуску… Апрача лекцыі ды музычнай часткі, адбудзецца прэзентацыя новай кнігі Таўбіна. Тут яго называюць «паэтам рэдкага таленту і на дзіва ранняй творчай сталасці, адной з найбольш недаацэненых постацяў у айчыннай літаратуры 20-30-х гадоў ХХ ст.».

Між іншага, як сведчыць Лявон Баршчэўскі, у друку знаходзіцца ўжо і зборнік паэтычных твораў Хаіма Нахмана Бяліка. Пан Лявон прыслаў нават выяву вокладкі…

І яшчэ адна добрая навіна ад таго ж Л. Баршчэўскага. Філолаг-педагог паведаміў, што «вучні Беларускага гуманітарнага ліцэю падчас чарговай летняй сесіі ў Варшаве два дні працавалі на прыборцы Варшаўскіх габрэйскіх могілкаў у межах міжнароднай валанцёрскай праграмы, у якой удзельнічае моладзь з Польшчы і дзясяткаў краін Еўропы… Працы там папраўдзе яшчэ вельмі і вельмі шмат. Могілкамі апякуецца варшаўская габрэйская абшчына. Ідэя паўдзельнічаць у дабрачыннай акцыі належала варшаўскаму Клубу каталіцкай інтэлігенцыі (КІК)».

Здымкі Наталлі Аляксандравай, 22.08.2017

Можна толькі вітаць такую ініцыятыву. Як і кур’ёз ад ружанскага палацавага комплексу, які ўплішчыў у сайт rozana.by ідыш-версію. Праўда, пераклад аўтаматычны, і далей за галоўную старонку не распасціраецца… Ды ўсё ж зарана, выходзіць, адзін расійскі бард 10 год таму спяваў «кончился идиш, вечная память».

Прынтскрын музейнай старонкі – спяшайцеся бачыць

Першага верасня – і працяг суда паводле пазову анархіста Мікалая Дзядка супраць «галоўнай прэзідэнцкай газеты», якая 29.05.2017 (у асобе нейкага Андрэя М.) шчодра паліла яго дзярмом. Як высвятляецца, іменна гэты былы палітзняволены для нападу быў выбраны таму, што «прозвішча смешнае». Як там у класіка? «Хто смяецца апошнім»?

Новаму кіраўніцтву «галоўнага яўрэйскага саюза», мяркуючы па гэтай публікацыі, хапіла глуздоў вывесці з праўлення Галіну Левіну, знакамітую найперш тым, што яна – дачка знакамітага дойліда, але не хапіла глуздоў (а можа, і смеласці) развітацца з Паўлам Якубовічам. Між тым прысутнасць такога «мацёрага чалавечышчы» проста цягне «яўрэйскі рух» на дно – папярэджваў жа ў 2015-м…

Сумна і тое, што інтэрнет-газета саюза цягне да сябе розную брыду з ідэалагічна павернутых крыніц, той жа «СБ». Нагадаю, сёлета ў ліпені памёр расійскі блогер, яўрэй Н-к, якому было крыху за 50. Ён часта і рэзка лупцаваў расійскія ўлады, ажно прэс-сакратарка МЗС РФ віртуальна плюнула яму на магілу. Напэўна, у жніўні беларусы і яўрэі абавязкова мусілі даведацца, што Н-к «памёр ад кардыяміяпатыі. Да гэтага прывялі няправільнае харчаванне і нездаровы лад жыцця. У апошнія гады блогер скардзіўся на здароўе і злоўжываў алкаголем»?! Гэткі недвухсэнсоўны сігнал для (патэнцыйных) крытыкаў істэблішменту: сядзіце ціха, а то і пасля вашай смерці раскажам urbi et orbi пра «шкілеты ў шафе»…

17 верасня «клуб аматараў Якубовіча» ладзіць чарговы «Дзень яўрэйскай культуры» ў Мінску, на плошчы Свабоды. Год таму мы з жонкай хадзілі – уражанні засталіся дваістыя, і я разумею тых скептыкаў, якія прагназуюць: «Зноў свіныя шашлыкі будуць смажыць, Грыша ўсім запар будзе даваць дакранацца да світка Торы…» З іншага боку, дзе многа яўрэяў, там не засумуеш.

Ніколі не пытаўся ў чытачоў парады, што рабіць, а зараз спытаюся: ісці? Не ісці?

Вольф Рубінчык, г. Мінск

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 29.08.2017  10:06

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (61)

Быў перапынак. Часу не марнаваў – лётаў у адну маленькую, але гордую краіну, потым з тыдзень раздаваў кухталі прэзенты і прыходзіў у сябе. Прыйшоў. Зноў пагрузіўся ў справункі, пра якія ні разу не хацелася думаць у моры, дзе злева – Іярданія, справа – Егіпет, ззаду – «мы».

Невыпадкова пісьменнік Эдуард Топаль 40 гадоў думаў-думаў – і перасяліўся-такі ў Ізраіль. Цёпла, старым прынята дапамагаць. А яшчэ ж і культурку ізраільцы любяць (у сваёй справаздачцы ўсяго я не здолеў ахапіць, і нават забыўся, што наведаў горад Рышан з яго прыгожым паркам). Месяц таму назвалі пятачок у цэнтры Іерусаліма «Плошчай Шагала». Паводле прыкладу Беларусі (?) збіраюцца будаваць новую Нацыянальную бібліятэку – акурат насупраць Кнэсэта, відаць, для таго, каб народныя абраннікі прывучаліся да чытання. Кнігі на рускай прадаюцца…

Чароўныя графіці, зноў жа, скрозь і ўсюды.

 

Усё гэта на фоне спарадычных тэрактаў, ад якіх ізраільцы нярэдка «ўцякаюць» у прыватнае жыццё і прыватныя, нярэдка высмактаныя з пальца праблемы. Пясняр і сонца такіх новых грамадзян – вядома, не палітык там нейкі, а Этгар наш Керэт з яго міні-расказамі… Рэінкарнацыя расійца Аркадзя Аверчанкі.

Спахапіўся, што не толькі многія мае ўяўленні пра Ізраіль больш не спрацуюць, а і напісанае іншымі аўтарамі ў 1990-х гадах… Уладзімір Мехаў: «Салдат Арміі абароны Ізраіля – так тут войска называецца – вызначаецца годнасцю, патрыятычнасцю, усведамленнем, як ён патрэбен радзіме і як яна ім ганарыцца». Не ў крыўду нядаўна памерламу Мехаву, чытаў і пра тых, хто ўхіляецца ад службы («Вайсковая паліцыя рэгулярна праводзіць аблавы на ўхілістаў і дэзерціраў… У ходзе такой аблавы, якая ладзілася сёлета [артыкул 2012 г.], вайсковая паліцыя затрымала 474 чалавекі»), і пра тых, хто адмаўляўся выконваць загады, асабліва ў «працэсе размежавання» з Газай, – такіх былі тузіны…

Насцярожыла, але не здзівіла гісторыя з успышкай скураной хваробы на базе ЦАХАЛа «Шызафон» у чэрвені 2017 г. Дзясяткі салдат сапраўды захварэлі, а амаль столькі ж – 46, калі дакладней – сімулявалі хваробу, каб пазбегнуць удзелу ў навучаннях. Нагадала эпізод з кнігі Эфраіма Севелы «Моня Цацкес – сцяганосец», дзе навабранцы перадавалі адно аднаму вошку, каб «пакантавацца» ў казарме… Гісторыя як бы намякае, што ў ЦАХАЛе пасля прыходу на пасаду міністра абароны ўраджэнца былога СССР (год таму) райскага жыцця няма і не будзе ёсць што мяняць да лепшага.

Былы пасол Ізраіля ў Беларусі прачытаў байцам натацыю ў сваім блогу на «Рэхе Масквы»: «Няхораша і нехарактэрна для ізраільскай арміі. У рэшце рэшт, тыя, хто захварэў, вылечаны, тыя, хто сімуляваў, пакараны». Адчуваецца віртуозны стыль палеміста… Калі б не ведаць, што сам Зэеў Бен-Ар’е быў у 2012 г. пакараны ізраільскім судом і з ганьбай выгнаны з міністэрства замежных спраў (але з усяго відаць, хоча вярнуцца – ну, вярнуўся ж ва ўрад Ар’е Дэр’і, у 1999 г. прызнаны крымінальным злачынцам…), то яго натацыю на «маякоўскую» тэму «што такое добра і што такое блага» можна было б і прыняць.

Юрый Анатольевіч Зісер – не Зэеў Львовіч Бен-Ар’е, але таксама любіць паразважаць на тэмы маралі. Гучна выбухнуў яго пост у фэйсбуку, дзе Ю. А. паскардзіўся на сцюардэсу кампаніі «Белавія» (не дала яму і жонцы паспяваць украінскія песні ў самалёце…). Кампанія даволі годна адказала, што «Вас могуць папрасіць перастаць спяваць на борце, калі вы знаходзіцеся на «крытычным этапе палёта» (у час узлёту і пасадкі…), таму што ў гэты час важна быць максімальна ўважлівымі, як бортправаднікам, так і пасажырам». Медыямагнат застаўся пры сваім меркаванні – і спяваў ён ціха, і сцюардэса, аказваецца, не прасіла, а настойвала, «бы лейтэнант міліцыі»: «Вы парушаеце грамадскі парадак!»

Сам я не вялікі аматар нацыянальнай авіякампаніі – перш за ўсё праз цэны, якія яна традыцыйна запрошвае за свае паслугі (за рэйс з Беларусі ў Ізраіль і назад заплацілі значна больш, чым калі б ляцелі з Масквы або Вільнюса, а меню было… мякка кажучы, беднаватае). Крыху напружылі таксама памылачкі на абгортцы шакаладкі.

By the way: «яічных» – яечных, «меньш» – менш, «сухоа» – сухога, «кантоўнасці» – каштоўнасці, «энергітычная» – энергетычная, «ненасыччаных» – ненасычаных, «месацаў» – месяцаў. Хто чытаў ранейшыя серыі «КіМ» – напрыклад, 39-ю, 53-ю – той ведае, што да непісьменнасці ў публічных месцах я стаўлюся без энтузіязму. Праўда, і ў Ізраілі хапае «альтэрнатыўна адораных»: у Петах-Тыкве пішуць на шыльдах вуліцы Дубнава (наш зямляк, гісторык і грамадскі дзеяч з Мсціслава, 1860-1941) то «Dubnov», то «Dovnov». І, між іншага, афіцыйны часопіс «Белавія» «OnAir» з яго расказамі пра падарожжы ды перакладамі навел Міхаіла Зошчанкі на беларускую мне спадабаўся.

Вяртаючыся да тэмы спеваў: можа, сцюардэса і занадта рэзка «папрасіла» Зісера & Со. сціхнуць, мяне там не было. Але ж рабіць з гэтага далёкасяжныя высновы… «Падпсавалі настрой і нікому не зрабілі лепей, затое ПАРАДАК (у рускамоўным арыгінале гэтае слова напісана па-беларуску, а мо на трасянцы? – В. Р.). Ordnung. Будзь рэйс украінскі, упэўнены, нас бы не перапынялі». Яго aбараняла жонка, небезвядомая культуралагіня, аднак лепей бы не: «Карацей, я зразумела. Забаронена не толькі тое, што забаронена (і пра гэта сказана або напісана). Забаронена можа быць усё заўсёды – і ўсім, кім заўгодна… Не бывае паўсвабоды. Каб усё было дазволена, але пры гэтым усё можна было ў любы момант забараніць…». Так я даведаўся, што палёт – гэта не рызыкоўная, а «заўсёдная» сітуацыя, а бортправадніцы адносяцца да катэгорыі «хто заўгодна». Што не бывае паўсвабоды – ёлупы, знача, заканадаўцы розных кантынентаў, якія спрэс уводзяць у канстытуцыі ды іншыя важныя дакументы агаворкі пра «дзяржаўны інтарэс», магчымасць абмежавання правоў чалавека.

Яшчэ Ю. З. кінуўся вешаць цэтлікі тым, хто з ім не згаджаўся: «Сапраўдныя беларусы!», «Браво! Вы – сапраўдны беларус!». І далей: «…Маса асабістых абраз, хамства і выпадаў з боку ахоўнай часткі беларусаў – іншага я і не чакаў… Беларусы ў масе (нават тыя, хто лічыць сябе сур’ёзнымі) зусім нецярпімыя да альтэрнатыўных пунктаў гледжання, нават не спрабуюць разумець іншых і ўважаюць сваё асабістае меркаванне за меркаванне ўсяго або амаль усяго народа. Больш за тое, яны абажаюць ordnung, ён вышэй за асабістую свабоду» (нагадала слоўцы Лукашэнкі пра «народзец» і Алексіевіч пра «народнае цела»). Уразіла і тое, што Зісер лічыць: «парадак і свабода – узаемна процілеглыя рэчы». Іначай кажучы, для нас або казарма, або хаос – трэцяга не дадзена…

Нават няма ахвоты каментаваць, папярэджваць пра небяспеку гульні з этнічнымі стэрэатыпамі НЕ ў літаратурных творах або гумарыстычных газетках, асабліва калі гуляецца чалавек з яўрэйскім прозвішчам – настолькі ўсё далёка зайшло. Прагназую, што, калі пойдзе далей, то даволі скора Ю. З. пазбавіцца сваіх актываў на тэрыторыі Беларусі – на жаль, унутрана ён гатовы да гэтага.

Прызнаюся, і сам гадоў 10 таму напейсаў іранічнае двухрадкоўе пра беларусаў, звыклых да прымусу (не без уплыву Ігара Губермана з яго канстатацыяй «еврей, который всем доволен – покойник или инвалид»). Аднак яно фігуравала толькі ў самвыдатаўскім бюлетэні з тыражом 100 асобнікаў. Дый не стаў бы я адзін «жарт» паўтараць двойчы: тролінг тролінгам, але меру знаць неабходна.

* * *

Апошні месяц быў цяжкі. 3 ліпеня памёр беларускі яўрэй Міхаіл (Іехіэль) Звераў, якога я добра ведаў, 13 ліпеня – кітаец Лю Сяабо, якога асабіста ведаць не давялося…

Міхаіл Ісакавіч Звераў пару гадоў не дажыў да 90. Ён родам з Парыч пад Бабруйскам. Любіў ідыш, успомніў для маёй газеты «Анахну кан» колькі гумарных дрындушак даваеннага часу. Любіў шахматы і асабліва шашкі – да пачатку 2010-х гадоў кіраваў клубам «Белыя і чорныя» пры мінскім «Хэсэдзе». Прыводзіў у клуб экс-чэмпіёна свету па шашках Аркадзя Плакхіна, прывёў бы і гросмайстра па шахматах Давіда Бранштэйна, ды той у апошні момант адмовіўся.

У яго было няпростае маленства – як кажуць у падобных выпадках, апаленае вайной. У эвакуацыі трапіў у дзіцячы дом, уцёк адтуль, пасвіў калгасныя статкі. Потым вярнуўся ў Беларусь, служыў у войску, вывучыўся на інжынера, працаваў на трактарным заводзе. У 1990-х актыўна заняўся грамадскімі справамі – нейкі час уваходзіў у праўленне Мінскага аб’яднання яўрэйскай культуры. На Інтэрнацыянальнай, 6 мы з ім і пазнаёміліся (у 1994 г.).

 

М. Звераў (у белым) сярод актывістаў «Белых і чорных», злева ад яго А. Плакхін і І. Генадзіннік, справа Ю. Тэпер і Э. Рабіновіч; Лю Сяабо абдымае жонку.

Што да нобелеўскага лаўрэата Лю – літаратурнага крытыка, паэта, праваабаронцы – то ў 2010 г. я падпісваўся за яго вызваленне і за тое, каб кітайскія ўлады знялі хатні арышт з яго жонкі. «Спадзяюся, што буду апошняй ахвярай бясконцага пераследу літаратараў у Кітаі, і зараз ніхто ўжо не будзе асуджаны за слова. Свабода самавыяўлення – аснова чалавечых правоў, крыніца чалавечнасці, маці ісціны. Душыць свабоду слова значыць таптаць правы чалавека, нішчыць чалавечнасць, забараняць ісціну», – пісаў ён. Я цалкам згодзен з ім, калі свабодай не злоўжываюць, заклікаючы да гвалту і падобнага. Аднак у тых тэкстах Лю, што я бачыў, «экстрэмісцкіх заклікаў» няма. Адбрэхваючыся («гэта наша ўнутраная справа», «ён крымінальнік»), чыноўнікі КНР так і не змаглі даказаць, што Лю, з яго ідэямі негвалтоўнага супраціву, нанёс рэальную шкоду краіне. Як і чыноўнікі РБ не давялі, што аўтары «Рэгнума», пасаджаныя звыш сямі месяцаў таму, дапраўды «распальвалі».

Зараз у мяне няма ніякай ахвоты ехаць у Кітай – ні турыстам, ні па справах (лепей ужо ў Ізраіль з усімі яго тараканамі). Можа, калі рэабілітуюць дысідэнта, памерлага ў 61 год пасля дзесяці гадоў турмы і трох гадоў лагера, тады…

Харош і Азербайджан, які ўпаяў падарожніку-блогеру Аляксандру Лапшыну тры гады калоніі фактычна за наведванне Карабаха і расказ пра гэтую тэрыторыю як пра армянскую. Яшчэ Лапшын высмейваў чыноўнікаў розных краін і ўвогуле «вёў сябе вызываюшча», дзіва што Лукашэнка яго выдаў з Мінска, спаслаўшыся на фіктыўны «запыт Інтэрпола». Нават Эдуард Лімонаў, які чалавечае жыццё агулам у грош не ставіць, абурыўся.

На маю думку – не толькі на маю – варта было абмежавацца штрафам або ўмоўным тэрмінам. Блогерам апошнім часам увогуле цяжка жывецца, вось і Антон Носік памёр… Зрэшты, не магу згадзіцца з інтэрнэт-абаронцам Лапшына, што рашэнне Баку – гэта «канец»: прысуд можна абскардзіць, магчымая амністыя. Неяк усё ж не верыцца, што Ізраіль пакіне свайго ў нядолі.

Ёсць і добрыя навіны. Як і было прадказана, спынена справа супраць беларускага відэаблогера Максіма Філіповіча, які, паводле міліцыі, «падмяняў сабою СМІ» пры дапамозе канала ў ютубе. Кіеўскі апеляцыйны суд не развітаўся са здаровым глуздам і днямі пастанавіў, што гарсавет мусіць перагледзець сваё рашэнне ад 01.06.2017 аб наданні імя Рамана Шухевіча кіеўскаму праспекту Мікалая Ватуціна. Да таго ж за гэты перагляд было аператыўна сабрана звыш 10000 подпісаў грамадзян (не без удзелу яўрэйскіх арганізацый).

Гісторык Юрась Гарбінскі паведамляе: «У Польшчы на факультэце паліталогіі ўнівэрсітэта Марыі Кюры-Складоўскай у Любліне 26.06.2017 Ганна Бартнік паспяхова абараніла доктарскую дысертацыю “Яўрэйская нацыянальная меншасць у Беларусі пасля 1991 года” (”Mniejszość żydowska w Republice Bialoruś po 1991 roku”). Навуковы кіраўнік – прафесар Конрад Зялінскі». Парадуемся за Ганну: цікава было б пачытаць яе дысер.

Вольф Рубінчык, г. Мінск

23.07.2017

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 23.07.2017  01:20

ДОПОЛНЕНИЕ (вспоминает Юрий Тепер):

М. И. Зверев старался делать для любителей интеллектуальных игр как можно больше – и когда мы собирались у станции метро «Восток», и на В. Хоружей, 28. Чтобы доказать, что шахматно-шашечный клуб организации «Хэсэд-Рахамим» лучше всех, в конце 1990-х он заявлял нашу команду на городcкие фестивали, ходил к начальству, добился, чтобы за нас заплатили турнирный взнос. Гордился, когда команда заняла 3-е место – попросил меня написать об этом статью в газету «Хэсэда» (я написал). Собирал фотографии.

Михаил Исаакович хотел, чтобы клуб «Белые и черные» имел свой гимн, однако большинство активистов воспринимало это скептически. Я нашел в советском журнале 1930-х годов стихи, которые редакция журнала раскритиковала. Cлова звучали примерно так: «Кто бы ты ни был, маэстро или пижон, надейся на первое место, пой песню и при на рожон». Я спросил (не без доли иронии): «Ну что, это подойдет?» Зверев подумал и говорит: «Вообще интересно, но, наверное, не подойдет».

Илья Генадинник вспоминал, как лежал в одном отделении больницы со Зверевым – Михаилу Исааковичу было много передач, он делился с Генадинником, жена Зверева это поощряла. Одно время я читал лекции о шахматах и шахматистах в клубе «Хэсэда», М. И. обещал найти деньги на «гонорар». Я сказал: «Если начальство Вам не платит, то мне не заплатит тем более». Когда я занял 2-е место в личном чемпионате Минска 2001 г., то Зверев очень гордился, говорил, что это успех всего «Рахамима»…

Добавлено 23.07.2017  23:18

Ул. Мехаў. Глыток Ізраіля (2)

Заканчэнне. Пачатак тут.

Уладзімір Мехаў (Уладзімір Львовіч Няхамкін, 1928–2017). Фота 2014 г. з tut.by.

3

Мы знаходзіліся ў чарговым пункце нашага маршруту па краіне – за вокнамі гатэльнага нумара воддаль сінела зноў жа біблейскае для нас Тыверыядскае возера, калі Ізраіль скаланула: утрапёны рэлігійны фанатык забіў Іцхака Рабіна. Прэм’ер-міністра. Папулярнага военачальніка. Дальнабачнага палітыка. Пагляднага, мужна прыгожага чалавека. Мы бачылі яго ў Варшаве, калі Польшчай і светам адзначалася пяцідзесяцігоддзе з часу паўстання Варшаўскага гета. Ён стаяў на трыбуне каля помніка паўстанцам увасабленнем годнасці свайго народа, у нейкай ступені сімвалам сілы, якая не дапусціць паўтарэння знесенага гэтым народам у трыццатыя-саракавыя.

Скалануўся не адно Ізраіль – скаланулася планета. Нездарма на пахаванне з’ехаліся праз дзень лідэры больш як васьмідзесяці краін. Наша сімпозіумная каманда адразу пасля пачутага жалобнага паведамлення ў шоку сабралася на спантанны мітынг. Рабін быў для нямецкіх удзельнікаў сімпозіума не толькі высокім дзяржаўным дзеячам краю, дзе гасцявалі, – аўтарытэтны тутэйшы сацыяліст, ён быў для іх, сацыял-дэмакратаў, таварышам па перакананнях, аднапартыйцам. Угнечаныя, яны і гаварылі пра яго, як пра “геносэ” – таварыша. Глыбока паважанага таварыша.

Яўрэй забіў яўрэя… Вякі мусіруецца показка аб злітнасці і ўзаемападтрымцы яўрэяў. У сапраўднасці ж маім супляменнікам не менш, чым гэта ёсць у іншых этнасаў, уласціваяя ўнутрынацыянальная няўжыўчывасць.

Успамінаецца анекдот. Яўрэй, пацярпеўшы караблекрушэнне, трапіў на ненаселены востраў. Як Рабінзон Круза. Праз колькі гадоў яго там адшукалі. Убачылі – у адзіноце ён не толькі ацалеў, а ператварыў востраў у прыстойнае котлішча. Нават дзве сінагогі паставіў. “Навошта ж дзве?” – пацікавіліся людзі. “У гэтай малюся”, – паказаў адшуканы на адну сінагогу. “А ў гэтай нагі маёй не будзе!” – плюнуў у бок другой.

Сярод немалой і ўплывовай у Ізраілі рэлігійнай часткі насельніцтва персанажаў, падобных да героя анекдота, можна стрэць не так і рэдка. У іудаізме і даўней было, і цяпер застаецца процьма разгалінаванняў. Вернікі ходзяць у розныя сінагогі (у бок “несваёй” гатовы плюнуць!), трымаюцца розных вытлумачэнняў пастулатаў талмуда, аддаюць дзяцей у розныя школы, нават па-рознаму апранаюцца. Зацята выяўляецца ўзаеманецярпімасць і па-за пространі вузкаклерыкальных спрэчак.

На прыхільнікаў і апанентаў былога прэм’ера разбіла ізраільцян настойлівае імкненне нябожчыка пераламаць характар адносін сваёй дзяржавы з арабскім акружэннем. Ён гатовы быў да самых рашучых крокаў, каб толькі Блізкі Усход перастаў быць на планеце парахавой бочкай. Аж да страшнага для Ізраіля, з пункту гледжання слепа бескампрамісных ультрапатрыётаў, накшталт яго забойцы, – аж да вяртання ворагам заваяваных у войнах з імі тэрыторый. У прыватнасці, Галанскіх вышыняў – Сірыі.

Мы там былі, на Галанах, якія цяпер такая балючая праблема для Ізраіля – ваенная, палітычная, псіхалагічная. Вачам адкрываецца з іх прасцяг далёка-далёка ўперадзе. І не дужаму знаўцу вайсковага бачна, што за зручная гэта пазіцыя для абстрэлу з гармат Ізраіля мала не ўсяго. Баявому генералу Іцхаку Рабіну тое ясна было больш, як каму, – ён жа і да аперацыі па выгнанні адсюль сірыйцаў меў колісь непасрэднае дачыненне. Але іншае ён таксама разумеў больш, як хто. Што ніколі не ўсталюецца ў рэгіёне мір, калі Ізраіль будзе з суседзямі пыхлівы. Калі чуць будзе толькі сябе – пераможцу ў шматгадовым процістаянні. Свая праўда тут у яўрэяў – свая ў арабаў. Толькі чуючы і ўлічваючы абедзве, можна суцішыць напал узаемных прэтэнзій, наблізіцца да міру.

“Рабінаўцы” ў ізраільскім грамадстве драматычнасць сітуацыі разумеюць, “антырабінаўцы” – разумець не хочуць. “Экстрэмісты правага толку не маглі дараваць Рабіну супрацоўніцтва з Арафатам і іншымі лідэрамі з “варожага стану”, – цытую з газеты, прывезенай з падарожжа. – Прэм’ер-міністру пагражалі, яго намеры зласліва высмейвалі на шматлікіх акцыях пратэсту. 4 лістапада 1995 года нянавісць дайшла да пункту кіпення…”

Мы пабывалі ў Тэль-Авіве на плошчы Цароў Ізраіля – цяпер плошчы Рабіна, – дзе адбылася трагедыя. У жалобнай скрусе туды прыходзілі тысячы і тысячы людзей. А брук быў да слізгаты заліты парафінам тысяч і тысяч запаленых свечак…

Мы пабывалі ў Іерусаліме на гары Герцля – ганаровым могільніку Ізраіля, дзе зямлі быў аддадзены і гэты яго выдатны сын. Да магілы і ад магілы цякла таксама бясконцая людская плынь. І таксама гарэлі тысячы свечак.

4

Помніцца забаўнае з кнігі мемуараў Голды Меір. Узначальваючы ў сямідзесятыя гады ізраільскі ўрад, яна была неяк з візітам у адной новаўтворанай афрыканскай дзяржаве. Падчас знаёмства з краінай яе дзесьці завялі там у хаціну да старой абарыгенкі, са светам, няблізкім ад роднай вёскі, знаёмай не дужа. Так і так, растлумачылі, пані хоча паглядзець як ты, бабуля, жывеш. Пані прыехала здалёк, аж з Іерусаліма. І гаспадыня пакрыўдзілася: “Вы за дурную мяне лічыце? Іерусалім – на небе!..”

Не толькі фактам, што пабываў у ім, а і шмат чым убачаным сведчу: Іерусалім – на зямлі!

Загадчыца бібліятэкі Саюза беларускіх пісьменнікаў, калі сказаў ёй перад паездкай, куды збіраюся, папрасіла:

– Будзеце ў Іерусаліме, пакланіцеся Святому гораду і ад мяне.

Пакланіўся. І таму, што выканаў просьбу, і таму, што ў сабе таксама адчуў патрэбу зрабіць гэта.

Што азначэнне Святы напісана з вялікай літары – не памылка мая ці карэктараў. Так яно здаўна пішацца ў дачыненні да Іерусаліма людзьмі, якіх нельга не шанаваць. Так укленчваю я, нязрушны атэіст, перад асяродкам-калыскай трох вялікіх рэлігій. Было ж: не веру, а і веру, ва ўсякім разе, як шчыры вернік, выглядваю і дзе тут уваскрэс зняты з крыжа Хрыстос, і дзе ўзнёсся прарок Магамет, і што асталося ад храма цара Саламона. “Наступным годам – у Іерусаліме!” – на працягу колькіх стагоддзяў дэвіз і самасардэчнае ўзаемнае пажаданне яўрэяў у дыяспары. Але скрозь у свеце і для хрысціян, для мусульман гэта горад вякі і вякі летуценны. Калейдаскоп самых рознатыповых твараў, узораў нацыянальнага адзення, гаворак прамільгвае ўваччу і ўвушшу, калі брыдзеш тут па вуліцах, стаіш у чарзе да труны госпадавай, апынаешся ў лабірынце муроў старажытнага рынка – квартальчыкам арабскага, квартальчыкам яўрэйскага, квартальчыкам армянскага, зноў арабскага, зноў яўрэйскага і яшчэ, яшчэ.

Яго называюць таксама Вечным горадам. Ведаючы пражытае і перажытае ім, верачы ў будучыню. Ён жа расце, будуецца. Прыгожа, строга па-іерусалімску будуецца: не з гатовых бетонных блокаў, не з цэглы – выключна з дарагога натуральнага каменю. Плануецца – палова тэрыторыі будзе зялёнай. Бульварамі, паркамі, яшчэ куткамі дрэў, кустоўя, кветак.

Падобна на тое, што наведаная Голдай Меір афрыканка не адна гэтак думала: Іерусалім – на небе. На схіле XIX стагоддзя сюды перабралася з Усходняй Еўропы – з Расіі, Аўстра-Венгрыі, Румыніі – не так мала замарочанай яўрэйскай галоты, якая сэнс жыцця бачыла ў чаканні прыходу месіі. Перакананыя, што Іерусалім, калі не сама пры Богу на небе, то, прынамсі, бліжэй да зіхатлівай райскай высі, чым любое іншае месца на зямлі, і дзе, значыць, як не тут, пасланцу боскаму адтуль спусціцца, бедакі гэтыя наглуха адасобіліся ад грэшнага наваколля, у стэрыльнай праведнасці рыхтаваліся сустрэць Заступніка першымі. А ўжо ён разбярэцца – хто варты, хто не варты вышняй ласкі.

Месія, як вядома, затрымліваецца. Ужо не пра-пра-прадзеды, што сюды дапялі быць пры моманце ягонага спуску, – іхнія наступнікі таго імпэтна пільнуюцца. Гэтак жа ўнікаючы стасункаў з усімі, хто інакшы. Гэтак жа носячы ў спёку шэрыя сурдуты, чорныя штаны, увабраныя ў белыя панчохі, чорныя капелюшы, – словам, выглядаючы, як яўрэі на палотнах Рэмбранта і яго сучаснікаў. Гэтак жа песцячы доўгія, у безбародых хлопчыкаў падплоеныя пэйсы. Не дапускаючы ў жытло ні тэлевізараў, ні радыё, ні свецкіх кніг і музыкі. Аддаючы дзяцей у школы з адпаведным пурысцкім навучаннем.

Ступіў у такі квартал – і як у змрочнасць сярэднявечча трапіў. А сказалі нам – гэткіх закуткаў не адзін у суперсучасным масіве горада. Хто жыве тут – жыве ва ўбостве, цеснаце, маральнай здушанасці.

Але Іерусалім на зямлі, дбаць пра надзённы свой хлеб мусіш, нават чакаючы месію. Крамак, выгарадак саматужнікаў, канторак дробнага бізнесу хапае і ў гэтых чакальнях. А ў ачагах найвысокай духоўнасці – бліз вяршынных для хрысціян, мусульман, іудзеяў храмаў, ды і ў сценах, пад дахамі храмаў, – хапае гандлю. Нібы сын божы гандляроў з храма не выганяў. Гандлююць свечкамі, буклетамі, рытуальнай драбязой храмавыя служкі і манахі. Круцяцца на падыходах да выдатнасцяў, хапаюць стрэчных за штаны, за рукі малыя і бальшыя арабчаняты, сталыя мужчыны: купі з гэтай мячэці ці царквы фатаграфіі – за шэкелі, долары, маркі, бяром усё! Маеш магчымасць узбагаціць хатні фотазбор рарытэтным – зняцца ў сутарэнні каля ясляў, у якіх немаўлём ляжаў Збавіцель.

Месцы з такім наплывам людзей, прытым людзей з грашыма – зарубежныя турысты! – не могуць быць абмінутыя папрасімцамі. У краіне іх небагата, менш, чым цяпер у нас, але сустракаюцца. Зрэшты, былы СССР – такая яму выпала планіда – каго-колечы з іх туды і падкідвае. У гарадку каля Тэль-Авіва я нямала здзівіўся, пачуўшы п’янаватае на ўсю вуліцу:

…И крепко же, братцы, в селеньи одном

В ту пору любил я девчонку…

Гарлаў пабіраха. З твару разанскі, пензенскі, самарскі русак. З тоўста перабінтаванымі, як цяпер бачу, пальцамі. Не пашэнціла, як адкаркоўваў пляшку? Якім ветрам, якім фартэлем латарэі, што завецца лёсам, яго закінула на зямлю, у расійскай мінуласці наўрад ці памінаную ім без мацюкоў?

Ды ў Іерусаліме прыцягнуў маю ўвагу пабіраха мадэрнізаванай мадэлі. Апрануты на манер статыста з імпрэзы на антычную тэму – у туніку і фольгавы шлем рымскага воіна, – ён арганічна ўпісваўся ў старажытнае навокал. З імітаванай пад старажытную ж лірай спяваў на іўрыце быліннае, і бляшанка перад ім пуставала непадоўгу.

На зямлі ён, Святы і Вечны горад. Зямным тут аказваецца нібы нанебнае біблейскае – да роўнага біблейскаму ўзнімаецца зямное.

Пройдуць стагоддзі, звякуюць сваё пакаленні – наша, наступнае, церазнаступнае, – і паданні Халакоста, несумненна, стануць упоравень з біблейскімі. Для яўрэйства, для чалавецтва наогул. Але сёння жахлівае, што абуджаецца гэтым словам, занадта ад нас яшчэ блізкае. Не ў памяці найдалёкіх патомкаў, а ў яве, поруч жывуць людзі, што зведалі яго катоўні і вогнішчы, – у Ізраілі, дарэчы, нямала колішніх вязняў лагераў знішчэння і гета. Смутак, ім спрычынены, не толькі агульны, рытуальны, а мала не ў кожнага яўрэя і свой, гэтак мовіць, лакальны – па бацьках, загнанных у газавую камеру, па сястры ці браце, расстраляных у Панарах пад Вільняй ці ў Бабіным Яры ў Кіеве.

Страшнае і выдатнае ў Іерусаліме месца мемарыял Яд-Вашэм. Мемарыял, які паказвае, што гэта было такое – Халакост. Мемарыял, вядомы цяпер ва ўсім свеце. Нам кінулася, праўда, у вочы, што натворанае гітлераўцамі супраць яўрэяў на абшарах былога СССР адлюстравана ў экспазіцыі слаба. Калі мемарыял узводзіўся, не цяперашняе стаяла ў свеце палітычнае надвор’е. Савецкую афіцыёзную прапаганду ад размоў пра здзейсненае нацызмам супраць яўрэйства курчыла. Масква з большай ахвотай насаліла б установе, што занялася даследаваннем гэтага, чым ёй памагла б. Пагатоў установе ізраільскай.

Але прычыну таго і разумеючы, крыўдна. Як ні выглядаў што пра мінскае гета – нічога не выгледзеў. Ні здымка, ні чыйго ўспаміну, іншага сведчанн пра тое, як там было, якое моцнае і мужнае дзейнічала падполле, якіх адважных байцоў дало яно лясной арміі народных мсціўцаў. Між дрэў з імёнамі “праведнікаў”, як называюць у Ізраілі неяўрэяў, якія хавалі-ратавалі ад фашысцкіх вылюдкаў яўрэяў, абышоўшы гэтых дрэў ладна (не ўсе, вядома, – у межах мемарыяла высаджана ўжо тры тысячы зялёных памятак удзячнасці), на шыльдачку з беларускім, рускім імем не натыкнуўся. Ведаю, яны тут ёсць – падалей ад уваходнай брамы, пры маладзейшых, нядаўніх высадках. Ды доўга ж іх трэба шукаць сярод імён з Польшчы, Югаславіі, Галандыі, Бельгіі, Францыі, Германіі.

Дзе сэрца сціснула болем і ў горле закамянела – не прадыхнуць, гэта ў зале памяці загубленых у лагерах смерці і гета дзяцей. У густой чарнаце люстраныя сцены множаць да безлічы, да мірыядаў россып электрычных агеньчыкаў. Ствараецца ўражанне – светлячкамі-зорачкамі мігцяць непрыкаяныя дзіцячыя душы. Немаўлят, малышоў, падлеткаў. Пастраляных, падушаных газам, утрупянёных эксперыментамі ўрачоў-нелюдзяў. Вымаўляецца імя – зноў і зноў называецца тут да паўмільёна паведамленых ужо мемарыялу імён, – і ў мірыядах зорачак нейкая гасне… У вусцішнай цемені залы я ўключыў дыктафон. Запісаў некалькі хвілін гучання імён. Дома цяпер разоў колькі запісанае слухаў – сэрца, як там было, у Яд-Вашэме, сціскаецца.

Вядома, мы пастаялі каля Сцяны Плачу. Бязверац, я перад тым, як на запаветнае для іудзейства месца ступіў, пасмяяўся. З гідава напаміну, што ў расколінкі недалому колісь найвелічнага ў Іерусаліме збудавання навалам кладзецца цыдулак-зваротаў да Усемагутнага, прысылаюцца цяпер нават факсам, але адказу на зварот не атрымаў пакуль ніхто. Што ж мяне праняло, як сам да выпетраных глыбаў падышоў? Як прыклаўся рукой да нагрэтых сонцам шэрых камлыг, што гэтулькі за тысячагоддзі пабачылі? Куды, у якое бязмежжа звярнуўся са сваім, што журбой у глыбінях памяці? Чаму не змог утрымацца ад слёз? У храмасомах ускалыхнулася геннае, напамінаючы, хто я ёсць? Тое, што ад продкаў і што пяройдзе патомкам? Пра што пісалі мне, здаралася, у паскудных ананімках?

Узрушаны, агорнуты пачуццём, адначасова зразумелым і не зразумелым, збочыў я там у апартамент пры святыні. Прыўваходнаму ў чорным, натужыўшыся, сваім гаротным ідышам растлумачыў, што хачу апартамент паглядзець, што я з Мінска. Пачуў зычлівы адказ па-англійску – сяк-так я сэнс ухапіў, – што ў іх тут заўсёднікам і адзін масквіч. Падышоў да азызлага старога з барадой Карла Маркса. Седзячы на зэдліку не Марксам нават – Саваофам, той таксама пачаў гаварыць са мной на ідышы. Як у Мінску жывём, ці не галадаем? Увесь яшчэ ў толькі-толькі адчутым, я забыўся з ідыша і што ведаю.

– Па-руску табе лягчэй? – пацвеліўся Саваоф.

– Па-руску, па-беларуску.

– Чаму па-беларуску?

Адказаў, чаму. Пацвельвацца перастаў, перайшоў на «вы». Здзівіўся, што я прыехаў у Ізраіль не назусім. Па-руску ўжо зрабіў ушчуванне. Але неўзабаве вярнуўся да ідыша. Замармытаў пра яўрэйскае братэрства. Я ўлавіў – просіць грошы.

Гледзячы на схіленых над фаліянтамі будучых рабінаў, на мудразнакавае на сценах, ды ў настроі, якім быў агорнуты, ды, як зразумеў з мармытання, на боскае, на храмавае – як можна было не даць? З выбачэннем, што на большае не цягну, даў дзесяць шэкеляў. Саваоф жвава засунуў іх у кішэню.

З апартамента выйшаў, ушалопіў – сабе ж вымантачыў, не Богу! У аўтобусе расказаў – немцы, падарожнікі больш бітыя, пасмяяліся:

– Як для Бога, дык, вядома, мала, а як яму – замнога!

На зямлі, на зямлі нябесны горад Іерусалім!..

5

Тэма, якую, безумоўна, абмінуць не магу – ізраільцяне з нашых былых суайчыннікаў. Сваякі, сябры, блізка і няблізка знаёмыя, што жывуць цяпер на берагах Міжземнага і Чырвонага мораў, край пустыні Негеў, у тым самым Іерусаліме, паўсюль у гарадах, гарадках, кібуцных пасёлках краіны.

Божачкі, колькі іх ужо тут! Лічбу не назаву, але што рускую, грузінскую, узбекскую гаворкі, яшчэ якія з тэрытарыяльна раней эсэсэсэраўскіх можна пачуць у Ізраілі скрозь, пераканаўся асабіста. Гучаць з вуснаў яўрэяў і неяўрэяў. Неяўрэі – мала не трэцяя частка люду, што перабраўся сюды з СССР, перабіраецца з СНД. Мітрэнга для рабіната.

Пераглядаю занатаванае ў блакноце, пераслухоўваю запісанае дыктафонам – і спрачаюцца між сабой, сярдзіта адзін аднаму пярэчаць гэтыя мае нядаўніяя ізраільскія суразмоўнікі.

Экзальтаваная да істэрычнасці настаўніца – такой помніцца з Адэсы, такой убачыў у Тэль-Авіве, – пры сустрэчы была высакамоўнай:

– Вы прыехалі ў цудоўную, дзівосную, казачную краіну!..

Дачка ж прыяцеля, выпускніца Мінскага радыётэхнічнага, у якой па шкале ўладкаванасці ўсё, як гаворыцца, у норме – і працуе па спецыяльнасці, і кватэра, машына ўжо куплены, – досыць кісла паціснула плячмі:

– Ай, дзядзя Валодзя, ну што гэта за краіна! Зразумела, у нашай (!) было лепш, цікавей. Ды ўжо ж перабраліся…

У мінулым мінскі прафесар, доктар навук, які ў Ізраілі больш бізнесмен, чым навуковец, і па справах бізнесу часты наведнік Мінска, не адчувае сантыменту да пакінутага:

– На дзень-два ў вашыя бязладдзе, дурату акунуся – і нясцерп назад. Няма ў мяне настальгіі. Дома я тут!..

Ды афіцыянтка з дыпломам тэхналагічнага інстытута, горка каля нас у рэстаране затрымаўшыся – людзі ж толькі-толькі з яе роднага горада! – з адчаем выкрыкнула:

– Мы падыхаем тут ад настальгіі. Па-ды-хаем!..

Скрыпач, мой даўні сябра, што быў у Мінску аўтарытэтным педагогам, але якога не помню ў нас канцэртантам, тут канцэртуе актыўна. З жонкай піяністкай. З аркестрамі. У асветных праграмах. У сюжэтных літаратурна-музычных кампазіцыях, сцэнарыі якіх сам і выстройвае. Запэўніваў:

– Для творчага чалавека ў Ізраілі ўмова адна – будзь ініцыятыўным і не апускай рукі. Маеш гэтыя якасці – не прападзеш. Выявіцца ёсць дзе!..

Калега ж літаратар, вестка пра ад’езд якога з радзімы шчыра мяне здзівіла – у адрыве ад выдавецтваў, часопісаў, газет, з якімі быў звязаны, ад праблем, што займалі яго, як публіцыста і крытыка, чым будзе за мяжой жыць, на што разлічвае? – песімістычнае маё прадчуванне пацвердзіў:

– Нікамусечкі я тут не патрэбен. Ні сам, ні мая пісаніна…

Палярнае разыходжанне меркаванняў. Мантэкі і Капулеці. Расколата ў краіне не толькі грамадства цалкам, што яскрава паказала гібель Рабіна, – свой раскол сярод былых савецкіх і постсавецкіх.

Помніцца, у Варшаве, дзе мы былі, я ўжо згадваў, з нагоды пяцідзесятых угодкаў паўстання гета, срэбрагаловы, з працінальным паглядам ізраільцянін да мяне пры знаёмстве прычапіўся: чаму я, як сказаў ён, на чужыне, а не дома? На дыскусію, што для чалавека дом, што чужына, настрою, ды і часу, не было, – я адмахнуўся: “Стары ўжо, нашто я вам?” Ізраільцянін не адчапіўся: “Вы нам і не патрэбны – патрэбны вашы ўнукі…”

Дзяржава, насельніцтва якой складаецца ў вялікай долі з імігрантаў, – заўсёды плавільны кацёл. Пераплаўляюцца ў адно, зусім знатуралізоўваюцца, сапраўды, не дзеці нават імігрантаў – унукі. Мы бачылі ўнукаў сваякоў і знаёмых, што нарадзіліся ўжо ў Ізраілі. Чэшуць на іўрыце, дзедаву-бабіну родную мову, хоць збольшага разумеюць, не ўжываюць – не свая. Усё дзедава-бабіна – з неразумелага, дзіўнага.

Але самі, хто ў сталасць увайшоў не тут, “уплаўляюцца” ў новае цяжка. Усё роўна, шчаслівыя эміграцыяй, ці не могуць сабе зробленага дараваць…

* * *

Мы прывезлі з падарожжа касету з папулярнымі ізраільскімі песнямі. Слухаю “Алілую”, “Залаты Іерусалім”, астатняе – пашчыпвае ў вачах. Сказаць няпроста – чым, а шчымліва-блізкае, сваё.

Па радыё чую Лучанковы “Верасы”, Семянякаву “Ты мне вясною прыснілася…” – шчыміць-забірае зноў. Таксама пранізліва блізкае!

Як ва ўнуку зліліся ў адну, не раздзяліць, беларуская і яўрэйская крыві, так ува мне зліліся-перапляліся беларускія і яўрэйскія болі, радасці, цікавасці, хваляванні. Суіснуюць, адно другое ўзбагачаюць, бывае, між сабой спрачаюцца.

З тым усім было і ўспрыманне мною Ізраіля.

Правільнае, няправільнае – не ведаю. Маё!

Падрыхтаваў да публікацыі В. Р. паводле зборніка “Поклон тебе, Иерусалим” (1996)

Апублiкавана 17.07.2017  21:11

Ул. Мехаў. Глыток Ізраіля (1)

Уладзімір Львовіч Няхамкін (Мехаў – яго псеўданім) – празаік, драматург, літаратурны і тэатральны крытык, перакладчык. Нарадзіўся ў Рагачове 25 сакавіка 1928 г., памёр у Мінску 7 ліпеня 2017 г. Выступаў у друку з мастацкімі творамі з 1951 г., член Саюза пісьменнікаў з 1960 г. Шмат гадоў працаваў у рэдакцыі газеты «Літаратура і мастацтва», быў лаўрэатам Дзяржаўнай прэміі БССР 1986 г. за цыкл гісторыка-рэвалюцыйных фільмаў. Мне ж пісьменнік найбольш дарагі таму, што разам з іншымі калегамі ў верасні 2002 г. падпісаў зварот у падтрымку Праведнікаў народаў свету. У 1990–2000-х гадах я не аднойчы сустракаў Уладзіміра Львовіча ў аб’яднанні яўрэйскай культуры, каля «Ямы» ў Мінску – ён прыходзіў на традыцыйныя мітынгі 9 мая, дый увогуле цікавіўся яўрэйскімі грамадскімі справамі.

Нарыс, які прапануецца далей, быў напісаны пасля вандроўкі Ул. Мехава па Ізраілі ў кастрычніку-лістападзе 1995 г. Апублікаваны ў малатыражным зборніку «Поклон тебе, Иерусалим» (Мінск, 1996).

В. Р.

Уладзімір Львовіч Няхамкін

І

Мой унук, у жылах якога зліліся, сталі адной некалькі рознапляменных крывей, летуючы ў вёсцы ў дзеда беларуса, даведаўся, што другі яго дзед – яўрэй. Пачуў пра тое ўпершыню. Не таму, што пяты пункт анкеты гэтага другога дзеда быў у доме, дзе ён рос, мінападобным, непажаданым для абгаворвання пытаннем. Проста не праблемная і не займальная гэта для сям’і тэма – нацыянальнасць суродзіча, сябра, знаёмага. Зразумеў я, і ў вёсцы таксама кімсьці вымаўлена было запомненае малым без плюсавай ці мінусавай акцэнтуацыі. Згадалася ў сувязі з нечым, і ўсё. Але дапытлівага малодшакласніка зацікавіла.

– Ты, праўда, яўрэй? – неяк па-новаму ўгледзеўся ён у мяне, вярнуўшыся дамоў.

– Так.

– Значыць, і я таксама?

– Мама ў цябе беларуска. Станеш дарослым, вырашыш, як сябе ў дакументах запісаць – па маме ці па тату.

– А гаварыць па-яўрэйску можаш? – не сунімаўся хлопчык.

– Да сораму, кепска. Вельмі кепска. Мае бацькі, твае прадзед і прабабка, гаварылі між сабой, як у пару майго маленства ўжо большасць яўрэяў у Мінску, па-руску. Але на лета, на канікулы, мяне, як цябе цяпер, адвозілі часам да бабулі. Жыла яна ў яўрэйскім мястэчку, тады іх было на Беларусі многа. Вакол там чуў яўрэйскую гаворку. Вось трошачкі, што з той гаворкі за лета засвойваў, у галаве і засталося.

Унук у мяне – кнігаед. З паўгода перад размовай, якую згадваю, праглынуў адаптаваную для дзятвы Біблію і кніжку біблейных паданняў. Дагістарычная далеч і пара дзедавага школьніцтва ў світальным ягоным узросце бачыліся яму аднолькава сівой даўніной. І назаўтра ўведанае надоечы ад мяне ён пераказаў гарадской сваёй бабулі, маёй жонцы, досыць арыгінальна тое страктаваўшы. З падсветам асеўшага ў памяці чытанага старазапаветнага. Што ў пракаветнасці, калі прарок Майсей выводзіў з егіпецкай няволі паланёнае там ізраілева людства, у безлічы палоннікаў, якія брылі за блаславёным Богам вешчуном свабоды, шкандыбала і мая бабуля. На вакацыі я да яе ездзіў, таму і ведаю яўрэйскую мову.

…Пад яркім, гарачым тут і на пачатку лістапада сонцам я клыпаю між рэштак раскапанага ў зямлі, ачышчанага ад напластаванняў пазнейшых стагоддзяў-тысячагоддзяў старажытнага горада. Гэта Кесарыя – у часы, бліжэйшыя да Майсея, чым да нас, квітнеючы цэнтр Іудзеі, знаны і ў землях далёка-далёка вакол порт пры Міжземным моры. Ёсць выслоўе, што археалогія – гэта дзесяць працэнтаў камення і дзевяноста працэнтаў уяўлення. У чарадзе разнамоўных турыстаў спыняюся перад астаткамі дзвюхтысячагадовай даўнасці партовых збудаванняў, перад ацалелымі з той даўнасці кавалкамі гарадской сцяны, забрукаванага пляца, іпадрома, тэатра, скульптурнай фігуры з першым эпіграфічным сведчаннем пра Понція Пілата, – і апынаюся ў дасвецці нашай эры. Партовыя збудаванні паўстаюць перад вачыма цэлымі, і каля іх пагойдваюцца на вадзе крутабокія грэцкія, карфагенскія, рымскія караблі, нагружаючыся соллю, здабытай у Мёртвым моры, востра пахкімі прысмакамі з Аравійскага паўвострава. На адкрытай небу арэне тэатра пад крык публікі на каменных лавах наўкруг сыходзяць крывёй рабы, якім не пашанцаавала ў смяротным паядынку з ільвамі і барсамі, ці гэткімі ж, як самі, арэннымі байцамі з рабоў, – у тагачасным Рыме як называлі гладыятарамі, не ведаю, як называлі тут. Абкружаны насцярожанымі ахоўнікамі, не раўнуючы як цяперашнія прэзідэнты, пляцам праходзіць грозны пракуратар краю Понцій Пілат – натуральна, для мяне абліччам такі, якім партрэтаваны Булгакавым.

І ўспамінаю колішняе ўнукава вытлумачэнне прычыны майго знаёмства з ідышам. І думаю, што, вядома, не помная мне бабка, забітая ў сорак першым гітлераўцамі, але найдалёкая мая пра-пра-пра-прашчурка і праўда ж магла ступаць егіпецкімі пустынямі за біблейскім прарокам. А яе нашчадкі, мае бліжэйшыя трошачкі продкі, праз тысячу гадоў уперад ад таго і за дзве тысячы назад ад мяне маглі тут, куды вось дабраўся, бачыць наяве тое, што бачу я ўяўленнем. Перш, чым стагоддзем, другім, трэцім пазней наступнікі іхнія, яшчэ бліжэйшыя ў радаводзе маім продкі, перабяруцца ў Іспанію, потым, яшчэ праз стагоддзі, гнаныя інквізіцыяй – у Германію, і ўрэшце, праз колькі пакаленняў яшчэ, – у Беларусь. Настолькі пераняўшы адзін з нямецкіх дыялектаў, што стане ён асновай іх новай роднай мовы – ідыша.

Што і як у гэтую Кесарыю мяне закінула? А тое, што яна – прыкметны пункт прыпынку ці не ўсіх турысцкіх аўтобусаў, якія снуюць па Ізраілі. Сталася гэткім пунктам і для аўтобуса, у якім, падарожнічаючы тут, сяджу з жонкай я. Аўтобуса, на лабавым шкле якога здалёк бачна абрэвіятура з лацінскіх літар “SPD”. Нямецкая абрэвіятура назвы сацыял-дэмакратычнай партыі Германіі.

Жонка мая, журналістка Ганна Краснапёрка, дзяўчом перажыла нявольніцтва ў гета. Праз шмат гадоў пасля вайны яна напісала пра тыя чорныя задротавыя васемнаццаць месяцаў жыцця кніжку. Кніжка прыцягнула чытацкую ўвагу, была перакладзена з беларускай на іншыя мовы. У іх ліку ў Германіі на нямецкую. У выніку сям’я наша займела там шмат сяброў. З ініцыятывы гэтых сяброў, падтрыманай незнаёмымі добразычліўцамі з урада зямлі Паўночны Рэйн – Вестфалія, нам зроблены быў такі прэзент – прыслана запрашэнне наведаць Ізраіль. У складзе групы, сфарміраванай дзейным у сацыял-дэмакратычнай партыі “райзэбюро” – бюро падарожжаў. Два свае першыя візавыя дні мы адседзелі з аўтобуснымі спадарожнікамі на пленарных пасяджэннях арганізаванага тут гэтай партыяй сімпозіума, аднаго з шэрагу прысвечаных пяцідзесяцігоддзю вызвалення Германіі ад мораку нацызму: нямецкіх спадкаемцаў высакароднага Вілі Бранта не пакідае боль за ўчыненае ў часіну таго мораку ад імя радзімы. А далей – у дарогу. На дзесяць дзён. Гранічна насычаным у пазнавальным сэнсе маршрутам. З працягам сімпозіумных дыскусій вечарамі ў гатэлях – штовечар новым, – куды завальваліся пераначаваць.

Дык адчуванне не так ужо і далёкасці богведама як далёкага, адчуванне, калі не яўна рэальнасці міфічнага, то ўсё-ткі рэальнага пад ім грунту, – з самабольшых у той дарозе.

Едзем, а гід раптам кідае:

– Зірніце за вокны налева. Воддаль вёска. Калісьці то быў горад Магдал, дзе здарылася вядомае вам з Марыяй Магдалінай.

Вядомае нам – гэта пра заступніцтва Хрыста за блудніцу. Памятаеце: хай кіне ў яе каменем той, хто без грэху. І ніхто не кінуў.

Альбо ў гадзіну, калі абоч аўтастрады жоўта-карычневая выпаленасць пустыні Негеў, чуем:

– Едзем мясцінай, дзе стаялі Садом і Гамора.

Як бы матэрыялізуецца, значыць, яшчэ адна біблейская легенда. Пра знішчаныя Богам у гневе гарады. Серай і агнём. У пакаранне за распуснасць і разбэшчанасць жыхароў.

Альбо пры набліжэнні да Мёртвага мора – калі вакол усё часцей снегава бялее соль:

– Недзе тут паплацілася за жаночую слабасць жонка Лота.

Пачынаеш верыць, што і такое ці не было напраўду: ператварэнне па-дурному цікаўнай кабеціны ў солевы слуп. Бог загадаў не азірацца, а яна азірнулася.

Што ўжо казаць пра хвіліны, як у гарах над тым морам стаіш у пячорных сценах самай старой у свеце сінагогі. Ці ў Іерусаліме сцішваешся ў самапершым у гісторыі хрысціянскім храме. Ці, зазірнуўшы ў калодзеж, бачыш дном брук, па якім ступалі сандалі рымскіх легіянераў.

Дзве з паловай – дзве тысячы гадоў ад нас. Не мізэр, зразумела. Ды па-тутэйшаму і не галактычная адлегласць.

II

Міфы з пракаветнасці ажываюць тут як даўняя рэальнасць, міфы ж, што склаліся пазней, ды і ў нашы дні ў нябыт не сышлі – развейваюцца, абвяргаюцца. Маю на ўвазе зласлівае, здзеклівае, цёмна-забабоннае ва ўяўленнях пра яўрэйства. Што нагрувасцілася вакол яго за вякі існавання ў раскіданасці па свеце і, будзем шчырыя, працягвае досыць небяспечна буяць цяпер. Прыкры цень чаго заўважаеш, здараецца, нават у свядомасці асоб, вышыня талерантнасці і духоўнасці якіх не выклікае ў цябе сумнення. Цень часам дзіўны, часам малапрыемны, часам наіўна-смешны.

Успамінаецца, колькі гадоў таму я спатыкнуўся на сказе ў надрукаваным беларускім штотыднёвікам “Літаратура і мастацтва” апавяданні. Сказе, што хто-ніхто ўпарта лічыць аўтара апавядання ці аўтарава ў творы альтэр эга – “другое я” – трошачкі яўрэем. Да “выкрывальных” у гэтым сэнсе адметаў ягонага аблічча адносячы сярод іншых – цытую – “кароткія ногі пры доўгім тулаве”.

Божа літасцівы! Даўно дажыў да сівізны, а не ведаў, што пільнавокім юдафобам яшчэ і каротканогаць чалавека – знак таго, што ў стасунках з ім трэба расава насцярожвацца. У радзе з кучаравасцю, гарбаноссем, картавасцю – пра што забыўся, чаго не назваў? Нічога гэткім не давядзеш, запярэчыўшы, што каротканогае яўрэйства дало чалавецтву Маю Плісецкую, знакамітага галівудца, выканаўцу ролі Спартака ў сусветнавядомым фільме пра славутае паўстанне Керка Дугласа, чые ногі пад кароткай тунікай прыводзілі ў экстаз эмацыянальных глядачак, легендарнага ў беларускім балеце, рослага, адменна складзенага Сямёна Дрэчына – называю першыя імёны, што ўсплылі на памяць. Хоць і разумею: ёсць тэмы, да гаворкі пра якія брыдка апускацца.

У жыцці мне неаднойчы сустракаліся людзі, якія заяўлялі, што яўрэя распазнаюць з першага позірку. Хто заяўляў з негатыўным адценнем у інтанацыі, хто негатыўнага ў сказанае не ўкладаўшы. Дык тут, у Ізраілі, думаю, тыя самаўпэўненыя заяўшчыкі здорава пачухалі б патыліцы. Бо згледзелі б, вядома, у аблічнай вакол размаітасці твары і постаці, якая ім бачыцца агульнаяўрэйскай. Тыпажнасці, скажам так, са штрыхамі – у каго больш, у каго менш, – шолам-алейхемаўскіх персанажаў. Але згледзелі б вельмі нячаста.

Цяперашняе ізраільскае яўрэйства – самае рознааблічнае. Русявыя светлавокія вікінгі паходжаннем з Германіі і негроідныя перабранцы з Эфіопіі. Абсалютна зрусіфікаваныя нядаўнія масквічы, ленінградцы, новасібірцы і поўныя грузіны манерамі, гарачнасцю, самапачуццём учарашнія тбілісцы. Бронзаваскурыя рэпатрыянты з Індыі і ніяк не адрозныя знешне ад арабаў уцекачы з Ірака ці Сірыі. І такое, дадам адразу, не толькі тут, у Ізраілі. У адной рускамоўнай газеце ЗША я прачытаў, быўшы там, насмешлівыя радкі сучаснага яўрэйскага пісьменніка, амерыканца Леа Ростэна адносна невыкараняльнай, паводле пераканання юдафобаў, адразу пазнавальнай імі характэрнасці яўрэйскага аблічча:

“Што ж тычыцца “аблічча”, то вельмі камічна: прынц Чарльз выглядае ну зусім па-яўрэйску, а папа рымскі вонкава яўрэісты нават больш, чым мая бабуля. Наогул, хто ў блізкі да нас час найбольш глядзеўся і глядзіцца яўрэем? Гебельс і Арафат! Самы ідэальны “арыйскі твар” з калі-небудзь мною бачаных – у Егудзі Мянухіна…”

З яшчэ развеянага, можна сказаць, самім фактам існавання Ізраіля – абразлівы міф аб несалдацкасці, воінскай няздатнасці яўрэяў. Міф устаялы, ніякімі прыкладамі несупадзення яго з праўдай невыкасавальны са свядомасці абывацеля – і каб адно абывацеля!

Па заканчэнні, помніцца, маланкавай вайны на Блізкім Усходзе ў 1967 годзе, калі маленечкі Ізраіль за шэсць дзён дашчэнту раскалашмаціў арміі вялізных у параўнанні з ім вакольных арабскіх краін, што наважваліся сцерці яго з зямлі, да мяне зазірнуў знаёмец-паэт. Чалавек ён быў увогуле прыстойны, антысеміцкім цемрашальствам, нібыта, не заражаны, але ў ягонай галаве тым не менш не састасоўвалася: яўрэі – і каб лётчыкамі, танкістамі, дэсантнікамі. Іншая рэч – гандлярамі, банкаўскімі клеркамі, дзялкамі.

– Ну тут ясна, – сказаў ён, не абмінуўшы гарачае, на той момант у размовах сама ходкае. – На баку ізраільцян ваявалі ўласаўцы, наняты зброд.

Стаўленне да ўласаўцаў было тады адназначнае, не цяперашняе.

– Хоць падлічы, у якім цяпер уласаўцы павінны быць веку. Ці ж у ваяцкім? – адказаў я. Сам cабе ўсміхнуўшыся, што такое некаму змагло ж уявіцца: памагатыя Гітлера – памагатымі яўрэйскай дзяржавы!

У наш час і той, каму гэтага вельмі не хочацца прызнаваць, ведае: ізраільская армія – з ліку мацнейшых у свеце. Салдат Арміі абароны Ізраіля – так тут войска называецца – вызначаецца годнасцю, патрыятычнасцю, усведамленнем, як ён патрэбен радзіме і як яна ім ганарыцца. Армія – быццам сама маладосць краіны. Прыгожая, спакойная за будучыню маладосць. Калі ў нас у былым СССР апошнія гады прызыўнікі, каму толькі ўдаецца, стараюцца ўнікнуць вайсковай службы, праўдамі-няпраўдамі яе пазбегнуць, то там не адбыць належнае ў арміі – ганьба для юнака і дзяўчыны, прычына для пачування нейкай у сабе непаўнацэннасці.

Ці ўзяць трэцяе з антысеміцкай міфалогіі – байку аб няздатнасці яўрэяў да сялянскасці. Да працы ў земляробстве, у хляве, на пашы. Тым, хто трымаецца гэтай байкі, на вочы б ператвораную рукамі ізраільскіх кібуцнікаў у квітнеючую да іхняга сюды не так даўняга прыходу скамянелую, адвеку няўродную зямлю.

Вядома, заснаваныя ў большасці ідэалістамі з піянераў руху за вяртанне яўрэяў на гістарычную радзіму, кібуцы цяпер, прынамсі, многія, у досыць сур’ёзным крызісе. Унукі-праўнукі заснавальнікаў ды новапрыняты ў талаку люд з пазнейшых хваляў іміграцыі да калектывісцкага альтруізму ветэранаў (у тых дэвізам было – “Галоўнае, мы на зямлі продкаў. І мы ўсе тут роўныя, аднолькавыя!”) ставяцца без рамантычнай замілаванасці. Не лічаць, напрыклад, справядлівым размеркаванне прыбыткаў гаспадаркі – няхай у выніку і прыстойна атрымліваючы – па колькасці ўтрыманцаў у сям’і, а не па вазе працоўнага ўкладу члена арцелі ў вытворчасць. Дзяржаве даводзіцца мазгаваць, улічваць генерацыйныя змены ў настроенасці і псіхалогіі грамадзян, што працуюць на фермах і трактарах сёння.

Але і пры наяўнасці праблем шматукладная сельскагаспадарчая індустрыя тут надзвычай інтэнсіўная. Ізраіль не толькі нармальна корміць сябе. Гародніна, садавіна, мясное і малочнае, субтрапічнае, гаёвае, кветкі – усяго не назавеш – ідуць адсюль у Заходнюю Еўропу, у Амерыку, да нас, на ўвесь свет. Папаўняючы дзяржаўны і не дзяржаўны бюджэт, разбураючы яшчэ адзін хлуслівы міф.

(заканчэнне будзе)

Апублiкавана 14.07.2017  22:09