Tag Archives: Сима Ручаевская

Велвл Шендерович. Жизнь как она есть. (ч.2)

Продолжение. Начало

Глава II

Война

Один день сменял другой. Уже перевалило за середину июня. Стоял обычный теплый июньский день 21 июня. Было тихо, солнце ярко светило. Небо высокое, чистое, ни облачка. В перерыве между занятиями мы выставляли свои лица навстречу теплому ласковому солнцу. Мы были беззаботны. Ничто не предвещало беды. О ней знали только два “гениальных вождя народов”, двое самых знаменитых убийц в истории человечества — Сталин и Гитлер.

Каждый из них хотел опередить другого, первым начать это гнусное дело. Опередил Гитлер. Он сделал первый выстрел. День закончился, как обычно: поужинали, прошла вечерняя поверка, наступил отбой. Тишина…. А вот подъем был необычным, по тревоге, в четыре часа утра. Мы, курсанты, были уверены, что это обычные маневры. Спустя несколько часов появились раненые наши командиры. Их уже бомбили на хуторе Грушки, где размещались лагеря командного состава. Но даже это не убедило нас в том, что началась война.

Только позже, днем, когда услышали по радио выступление Молотова, все стало ясно.

Коварный враг без объявления войны напал перешел государственную границу, глубоко проник на нашу территорию. По нашим, еще юношеским понятиям, по прочитанным о рыцарских войнах книгах, где объявляли и предупреждали врага о начале войны (“Иду на вы”), такое начало было нечестным. /cтр. 44/

Тогда еще мы оперировали понятиями о чести, которые быстро испарились. Конечно, мы – молодежь, комсомольцы – твердо знали и были уверены в нашей быстрой победе: “Воевать мы будем только на чужой земле!” Ведь “броня крепка и танки наши быстры”, а наши самолеты летают быстрее и выше всех, и нашим летчикам нет равных! Еще до войны наш прославленный танк Т-34 был лучшим в мире, и по количеству танков мы превосходили Германию. Разве можно сравнивать гигантскую Россию с ее мощной, прекрасно вооруженной армией, с Германией, явно уступающей в людском потенциале и природных ресурсах. Так думали в первые дни войны. Очень быстро наше мнение изменилось.

В течение первых недель войны немцы глубоко вклинились в наши земли. Они безраздельно господствовали в воздухе и на земле, захватили огромные территории, окружили и взяли в плен большое количество наших войск, много вооружения. Уже в начале июля немцы оказались под Киевом.

Так кто же и зачем начал эту войну?

Это трудный вопрос, и ответы на него разные. Вначале виновником назвали Польшу. Затем, в ноябре 1939 г. Сталин заявил, что причиной было якобы нападение Англии и Франции на Германию. Только в июне 1941 года Сталин объявил виновником начала войны Германию. А уже после окончания войны Сталин вновь изменил свое мнение, когда заявил, что вторую мировую войну начали все капиталистические страны, т.е. все страны, кроме СССР. После первой мировой войны Германии не разрешалось иметь большую армию, тяжелое вооружение и самолеты. Но Сталин, рассчитывая руками немцев захватить Европу и строить там социализм, предоставил им тренировочные базы, оружие, даже демонстрировал немцам секретное оружие – новейшие танки. Он много сделал для /c. 45/ возрождения немецкой армии. Сталин помог становлению агрессивного немецкого лидера и приходу его к власти. А получив власть, Гитлер в полную мощь развернул свою преступную, людоедскую деятельность, в коей и Сталин был далеко не последним человеком.

Народам войны не нужны! Часто, чтобы удовлетворить свои амбиции, войти в историю, отдельные личности ввязывают свои народы в войны, приносят горе и смерть не только чужому, но, в первую очередь, своему народу. Таких людей надо распознавать и надевать на них смирительные рубашки, когда им еще не требуется рубашка большого размера. К сожалению, “великие вожди” не забыты и сейчас. О них помнят. Нередко можно видеть в Москве на Красной площади демонстрации с красными знаменами и портретами Сталина.

До недавнего времени в ряде стран использовались школьные учебники, в которых Адольф Гитлер фигурирует как герой, а Холокост даже не упоминается. Эти учебники были утверждены правительственными комитетами образования. Аналогичные пособия и сейчас действуют в некоторых арабских странах и Палестинской автономии.

Ответить на вопрос, поставленный выше о том, кто и зачем начал ту войну, мне, не специалисту, трудно. Я и не ставлю перед собой такую задачу.

В день начала войны 22-го июня 1941 года в жизни училища все изменилось. Ряд теоретических предметов, таких как латынь, история медицины и др. были отменены. Остались только те, которые необходимы в условиях войны для оказания первой помощи раненым: остановка кровотечения, иммобилизация конечностей при переломах, наложение повязок (десмургия), медицинская тактика – вынос раненых с поля боя на плащ-палатке, лодочке-волокуше, собаках и др. /c. 46/ Одновременно мы несли караульную службу на многих военных объектах города, даже в госпиталях. Однажды я охранял раненого немецкого летчика, сбитого над Киевом. Этот летчик даже в постели, в плену, оставался настоящим фашистом, вел себя агрессивно, вызывающе, постоянно выкрикивая: “Рус капут”, “Хайль Гитлер!” События развивались стремительно. Немцы углубились на значительную часть нашей территории. Мы не могли себе представить, как они за такой короткий срок оказались под Киевом. Наша уверенность в мощи Красной Армии стала колебаться. Дошло до того, что нас, батальон необученных курсантов, многие из которых еще не достигли 18 лет, сняли с учебы и направили на оборону Киева.

2

Был жаркий июльский день. Мы при полной выкладке, с винтовками, некоторые с ручными пулеметами, скатками шинелей и другой амуницией шли с песнями строем по улицам Киева защищать город. Вокруг наших марширующих шеренг стояли толпы людей. Они бросали нам цветы, конфеты, фрукты. Многие плакали, незаметно крестили со слезами на глазах, приговаривая: “Куда же вас, родненьких, совсем детей, гонят?” Мы, гордые, патриотически настроенные, не чувствовали себя детьми. Мы шли с оружием защищать свою Родину. Вскоре нас погрузили на автомашины, долго возили по улицам Киева, по его окраинам, а выгрузили далеко от города у реки Ирпень. Здесь мы заняли оборону, окопались, поели (нам разрешили использовать НЗ – неприкосновенный запас). Помню, была очень вкусная сухая колбаса, сухари — зубы тогда были крепкие! – и консервы. Вокруг стояла тишина, солнце еще ярко светило. /c. 47/ Некоторые даже сняли гимнастерки, чтобы загорать. Было такое ощущение, что это не настоящая война, а игра в солдатики, как это было дома, когда одна улица выступала против другой. Однако очень быстро мы поняли: это не так. Перед нами выступил с яркой зажигательной речью бригадный комиссар Фадеев. Заканчивая свою речь, он сказал: “Ни одна немецкая сволочь еще не переходила реки Ирпень, Комсомольцы! Пропустим немецких фашистов к Киеву?” Раскатистый громкий ответ прошелся вдоль по долине реки: “Не пропустим!”

Наступила тишина, какая бывает только перед боем. Мы ждали. Наш командир взвода, младший лейтенант Лозенко, как на учениях, разделил местность по секторам. У каждого отделения был свой сектор для ведения огня. Ночь прошла спокойно. Рано утром на рассвете наши разведчики заметили вдали пыль, затем обнаружили движущуюся немецкую колонну. Мы заняли свои места в хорошо замаскированных окопах. Ждали, почти не дышали, стараясь как можно ближе подпустить колонну немцев. В нескольких сотнях метров слева от нас занял позицию батальон курсантов танкового училища. Они закопали в землю свои танкетки. Немцы, ничего не подозревая, продолжали свое движение вперед. Когда они достаточно приблизились, мы открыли огонь из пулеметов и ружей (автоматов тогда еще не было на вооружении, по крайней мере, у нас в училище), а курсанты-танкисты – из своих легких пушек. Бой был короткий, но жесткий. С большими потерями немцы отступили. Мы, выйдя из боя без потерь, были счастливы, радовались как дети. Это был наш первый настоящий бой, первое боевое крещение. Победа нам далась легко. Возникло недоумение, как наша прославленная, лучшая в мире армия, могла допустить вторжение армии противника на такую глубину, до самого Киева. Ведь огневая мощь /c. 48/ армии была выше немецкой, наши танки Т-34 были действительно лучшими в мире по качеству, их количественно было много. Мы еще тогда не знапи, что скоро немцы дойдут до Москвы, Кавказа и Сталинграда.

Радоваться первой победе нам пришлось недолго. Через несколько часов появилась группа немецких “юнкерсов”, и на бреющем полете начала бомбить и пулеметным огнем расстреливать наши окопы. Только теперь мы поняли, что это не игра в “солдатики”, а настоящая война. Мы впервые понюхали пороху. У нас появились раненые и убитые. Судя по тому, что при построении батальона я стоял в первой шеренге третьим, а после боя оказался первым, наши потери были значительными.

Когда мы своими глазами увидели кровь и смерть своих товарищей, с которыми только несколько часов назад смеялись и дурачились, в нашей жизни что-то надломилось. Появилась какая-то незримая граница, обозначавшая события, произошедшие до и после боя. Мы стали другими, повзрослели, не стеснялись своих слез. Исчезли смех и шутки. Одни ребята тихо сидели с отрешенными взглядами, другие молча и бессмысленно двигались, но каждый думал отомстить! Во время обеда прошел слух, что нас снимают с фронта для продолжения учебы. Действительно под вечер произошла передислокация войск. Нашу позицию заняли регулярные части, а мы пешеходной колонной отправились на восток. Ночью добрались до станции Дарница, погрузились в товарные вагоны и начали длинный, почти месячный путь в глубокий тыл.

3

Часто наш эшелон бомбили, приходилось менять вагоны и паровоз, оставляя в пути убитых и раненых товарищей. Немецкая авиация господствовала в воздухе, а мы, сидя в вагонах, /c. 49/ чувствовали свою беззащитность, так как наша авиация почти не появлялась в воздухе: воздушные бои были крайней редкостью. Мы двигались на восток, с каждым днем наш поезд становился все менее досягаемым для немецкой авиации.

Через несколько дней мы оказались в местах, где уже не чувствовалась война. Было спокойно, тихо, не было светомаскировки, вечерами загорались огни. В августе прибыли в город Свердловск на Урал. Город был совсем не похож на затемненный Киев. Здесь кипела жизнь, из окон звучала патефонная музыка, светили уличные фонари. Создавалось впечатление, будто люди не знали, что где-то идет война, льется кровь.

Очень скоро иллюзия спокойствия и умиротворенности покинули Свердловск: сюда стали прибывать эшелоны раненых и голодных эвакуированных людей из оккупированных немцами западных областей Союза. В городе стало хмуро, неуютно, появились мешочники и просто бродяги и воры. Наше военно-медицинское училище разместили на окраине города. Помещений было явно недостаточно. Пришлось самим строить, и курсанты превратились в строительных рабочих. Строили быстро, днем и ночью, налегке, вне сравнения с добротными зданиями, оставленными училищем в Киеве. Наступил ноябрь, а с ним сибирские холода. Близился день Октябрьской революции. В Москве проводить парад было рискованно, поэтому его проводили в Свердловске. Принимал парад (кажется) сам нарком обороны Тимошенко.

Наш батальон принимал участие в параде. Подготовка к нему, ежедневная муштра тяжким бременем ложилась на наши курсантские плечи, особенно на меня – правофлангового (направляющего). Приходилось часами выстаивать на плацу или вышагивать строевым шагом в довольно легкой одежде при уже наступивших сибирских морозах. /c. 50/

Параллельно со строительством и подготовкой к параду, в сентябре начались занятия. Занимались по сокращенной (ускоренной) программе. Фронт нуждался в медицинских работниках. Фронтовая медицина сыграла весьма важную роль в победе над врагом. Не вдаваясь в статистику, можно с уверенностью сказать, что благодаря своевременному оказанию первой помощи, выносу раненых с поля боя и их эвакуации в тыл были спасены миллионы солдат, которые по выздоровлении возвращались в строй. Без такого пополнения армия не могла бы победить.

Весь курс нашей медицинской подготовки длился чуть более четырех месяцев. Главное – оказание первой медицинской помощи (остановка кровотечения при помощи жгута, наложение повязок, иммобилизация конечностей) и эвакуация раненых с поля боя. Другие предметы, такие как хирургия, терапия, гигиена преподавались поверхностно. Только часы политподготовки оставались неприкосновенными.

Практические занятия проводились в полевых условиях, близких к фронтовым. Мы учились выносить раненых вместе с их оружием, ползая по-пластунски, на плащ-палатке или на лодочке-волокуше (на фронте такие лодочки почти не встречались). Очень удобно вытаскивать раненых с поля боя на обученных этому собаках (не помню, чтобы у нас когда-либо были собаки). Вынести раненого с поля боя очень трудно. А если их много?! Нередко после войны встречались санитары – Герои Советского Союза. Удивительно хорошими были санитарки-девушки, бесстрашные, душевные. Немало их осталось навечно на полях сражений.

4

Многие курсанты получали письма из дома. Я также не терял надежды получить письмо от папы. Упорно ждал, даже дал обет товарищам: если /c. 51/ получу письмо, в течение месяца буду отдавать им в обед свой компот. Однажды сижу, читаю. В комнату с радостным криком “танцуй!” вбегают два товарища с конвертом в руках.

Письмо! Долгожданное письмо! Адрес на конверте написан рукой папы. Я танцую, получаю письмо, датированное 15 августа, а Калинковичи были заняты немцами 22 августа 1941. Успел ли папа эвакуироваться? Шансов было мало, но надежда оставалась. Надежда всегда остается последней. Я с трепетом открываю письмо – глазами до боли знакомый папин почерк. Даже после прочтения письма не стало ясно, выехал папа из Калинковичей или нет.

Папа пишет: “Мне ехать трудно (с ампутированной ногой, на костылях), эшелонов нет из Калинковичей. Которые едут подводами. Я просился на подводу но нихто из самной водится не хочет. Но все таки по последнему удасся я уеду. По нашей улице все уехали, только остались сапожник Беньямин с Родой и мать Нахима. Наш сосед Шмуэл-Хаим и Гита Центер прислали с дороги мне письмо, они очень жалеют что уехали, страдают голодом и холодом. Я кое-что собрал в клумки и все-таки по последнему удасся я уеду. Дорогое дитя не тужи по мне, ежели судьба моя что мне надо жить, то я буду жить, а ежели нет ничего не поделаешь. Будь здоров дорогое дитя, целую тебя нещетно твой папа, который желает тебе всего доброго.

Шендерович Б. 

15 августа 1941 г.

Оригинал письма хранится в Яд ва-Шем

Хотелось бы, чтобы наши внуки и будущие поколения детей читали эти письма и знали, что это было, и умели предупреждать такое страшное зло. (с.52)

5

Девятого января 1942 года учеба в училище по ускоренной программе была закончена. После курса занятий, продолжавшегося неполные пять месяцев, каждый курсант получил звание лейтенанта медицинской службы. В петлицах закрасовались кубики. Нам выдали парадную форму: ремень со /c. 53/ звездочкой, сапоги, кобуру и др. А вот с шинелью мне не повезло: всем выдали красивые офицерские шинели, а моего размера не оказалось и я получил обычную солдатскую, да еще великоватую, сидевшую на мне мешком. Я был очень огорчен, но спустя короткое время эта шинель сослужила мне хорошую службу (нет худа без добра!): она была просторная, теплая, ею можно было укрыться, постелить ее на снегу, и конечно, носить ее.

Мы в свои неполные девятнадцать лет стали бравыми лейтенантами, этим гордились и радовались этому. Командиры Красной Армии в довоенное время пользовались почетом и уважением. Теперь и мы оказались в этой привилегированной касте. Мы совсем забыли, что где-то там, далеко от нас, шли тяжелые бои, люди гибли, становились калеками, голодали, теряли все, что было им дорого, а мы — надели новую форму, стали лейтенантами и радовались. Как будто забыли бои под Ирпенью, смерть своих товарищей.

В юности плохое быстро забывается. Трудно себе представить, что бы случилось, если бы люди вдруг потеряли это драгоценное свойство — забывать. По-видимому, способности забывать и запоминать равноценны, без каждой из них разумная жизнь немыслима. Мы хорошо знали, к чему нас готовят. Мы знали, что в этой новой красивой форме никогда не пойдем на танцы и… тем не менее, радовались и гордились. У зеркала стояли очереди: каждый хотел увидеть себя в новой необычной форме с кубиками в петлицах. Мы, уже командиры, а в недалеком будущем офицеры, все еще оставались детьми.

Торжества закончились. Нас распределили по частям, большинство было направлено на фронт в действующую армию, а некоторых, в том числе и меня, направили в противоположную сторону, на восток, в Сибирь. Это казалось очень странным, /c. 54/ непонятным, как будто кто-то там наверху перепутал запад с востоком. Каждый из нас хотел на фронт, каждый хотел воевать. Немцы уже были под Москвой, Ленинградом и Сталинградом, дальше отступать уже было некуда. В Сибири формировалась большая армия, основной целью которой было не только отстоять эти города, но разгромить на этих рубежах противника и переломить ход войны. Мы поняли, что Сибирь – это не тыл, а настоящая передовая позиция, где мы больше всего нужны.

Мы едем на восток. Снова в поезде, но не в товарном, как это было несколько месяцев назад, а в пассажирском вагоне, уже командиры, подтянутые, с чувством собственного достоинства: нас ждут, мы там нужны. Вагон полупустой, что было в те годы крайней редкостью. Проводник предложил чай, что также было необычно. Наша небольшая группа, около десяти человек, с каждой остановкой поезда становилась все меньше и меньше — кто-то выходил, мы трогательно прощались, не представляя, что встреч больше не будет. Судьба никогда впоследствии не сводила нас вместе. Прошла война, и за долгие годы я никогда не встретил тех, с кем начал учебу в Киеве.

В Омске из вагона вышли еще несколько человек. При подъезде к Новосибирску я остался в одиночестве. Январский мороз – до минус сорока градусов. До сих пор почти физически ощущаю этот холод. Птицы замерзали на лету. Теперь я понял, как мне повезло с той “обычной” солдатской шинелью, которая мне досталась по окончании училища. Из-за этого мороза с трудом заставил себя вылезти из теплого вагона на вокзал. А вокзал оказался теплым, удивительно красивым, просторным и уютным. В то время такие вокзалы в России встречались не часто. После короткого отдыха с помощью коменданта вокзала добрался до города Славгорода /c. 55/ Алтайского края. Затем на санях, запряженных парой небольших, но сильных монгольских лошадок доехал до своего полка, дислоцированного в нескольких десятках километров от города, в Кулудинской степи. Об этой степи можно много писать, но я ограничусь только кратким описанием.

Это ровная, как стол, поверхность, тянущаяся до самого горизонта без конца и края, заросшая ковылем, почти без кустарников и деревьев. А зимой все это покрыто ослепительно белым снегом. Можно проехать десятки километров, и ничего не нарушит этого изумительного однообразия! Тишина иногда нарушается воем волков, которые опасны в этих местах. Я ехал и думал: в какие края забросила меня судьба, как далеко я от своих Калинковичей!

Подъезжая к месту расположения полка, я рассчитывал увидеть какие-нибудь признаки человеческого жилья. Но напрасно. Издали было видно только одно легкое строение, которое оказалось летним полковым клубом. Все остальные строения были блиндажами, как на фронте, расположенными под землей. Здесь я начал свою службу. Моим новым адресом стала 312-я стрелковая дивизия, 1079-й стрелковый полк. Я был назначен командиром санитарного взвода третьего стрелкового батальона.

Личного состава полка, кроме командиров, еще не было. Прибытие солдат ожидалось со дня на день. Мне выделили небольшой блиндаж с нарами вместо кровати и печкой из железной бочки. Получил личное оружие – пистолет “ТТ”, офицерский паек. Несколько дней бездельничал в ожидании прибытия солдат. Очень скоро, спустя два дня пешим строем из Славгорода, прибыла большая колонна уже обмундированных, но без оружия солдат. Это были коренные сибиряки, двадцати- двадцатипятилетние, крепкие ребята. Мне было выделено около двадцати человек, которые разместились в одном длинном блиндаже с маленьким /c. 56/ окошечком, низким бревенчатым потолком и длинными нарами с одной стороны.

Первое знакомство с моими будущими подчиненными, с теми, с кем скоро придется воевать, произошло только на следующий день. Я шел на эту встречу с большим волнением. Мои солдаты были на 5-6 лет старше меня, а главное, я узнал, что они совсем недавно были заключенными на Колыме. Рано утром я вошел в блиндаж. Воздух там был тяжелый, накурено, на потолке приклеенные окурки. Я прошел к окошечку, встал у него и остался никем не замеченным. Было очень странно: не увидеть, не приветствовать своего командира! Так я простоял незамеченным у окошечка больше часа. Стоял шум от сплошного многоэтажного мата, плевались сквозь зубы, плевки достигали двух метров в длину. Вначале я не понял, где нахожусь, не представлял такого. Но время, говорят, лечит. Объяснил себе, что это действительность, которую надо принять и как-то к ней приспособиться. Грустные мысли не покидали меня. По-видимому, в то время я еще не способен был осмыслить такую ситуацию. Явно сработал безусловный защитный рефлекс, который сослужил мне хорошую службу.

В это время солдаты делили сухари, разложенные кучками. Один солдат стоял к ним спиной, у него спрашивали: “кому?”, и он называл имя того, кому будет принадлежать эта кучка сухарей. Кто-то, возможно из корысти, умудрился переложить сухарь из кучки в кучку и разразился скандал. Один, наиболее сильный, стал избивать нарушителя. Я стоял в недоумении и представлял себе этих солдат в бою. Как найти с ними общий язык? Наконец придумал, нашел “соломоново” решение – подошел к самому сильному, который избил нарушителя, звали его Василий Баранников, и пригласил его вечером в свой блиндаж. Он согласился неохотно, но все же пришел. я с трудом собрал /c. 57/ кое-какую снедь, накрыл неказистый стол. Помню, была банка крабов (в то время крабы были непопулярны и недефицитны), масло, хлеб и, конечно, водка, которую я пил с великим трудом. После выпитого язык развязался: я рассказал ему о себе, о Калинковичах, о своем еврействе, что его совершенно не удивило и не смутило. Возможно, он никогда не встречал евреев, такое бывало в Сибири. Вася рассказал о себе: он сидел в тюрьме, получил десять лет за попытку украсть корову, а коrда хозяин оказал сопротивление, Вася ударил его жердью по спине и искалечил.

Конечно, три года, проведенные в тюрьме не перевоспитали его, но ему повезло: война освободила досрочно. В конце нашей беседы я предложил стать моим помощником, т.е. помощником командира взвода. Он привел против этого предложения массу доводов: “Мне не доверят, у меня судимость и т.д.” Но я понял, что он охотно стал бы моим помощником. Когда я зачитал перед взводом приказ по полку о назначении Баранникова Василия помкомвзвода, солдаты встревожились и, как мне показалось, появился страх. Солдатская реакция была отчетливо выражена: теперь они меня уже прекрасно видели, я стал для них заметной фигурой, в которой они увидели будущего защитника. Я понял, что назначение Баранникова было действительно “соломоновым” решением. До сих пор считаю это одной из удач, которая не раз спасала мне жизнь.

6

Формировалась наша 312-я стрелковая дивизия в Кулундинской степи Алтайского края почти всю зиму. За это время надо было обучить совершенно неграмотных солдат военному делу, а санитарный взвод еще элементарной медицине и оказанию /c. 58/ первой медицинской помощи раненым на поле боя. Надо было недавнего вора и хулигана превратить в ответственного и доброго человека, в санитара не только по знаниям, но и по характеру. Обучение должно было идти не только по специальности, т.е. умению остановить кровотечение, наложить повязку, жгут, вынести раненого с поля боя. Нужно быпо подготовить будущих санитаров психологически: привить им чувство ответственности за жизнь солдата, необходимости в любой, самой сложной ситуации помочь раненому, даже когда самому санитару в это время грозит смертельная опасность. Если элементарной медицине можно научить относительно легко, то человеколюбию, гуманизму — совсем не просто, на это требуется много времени.

Мои солдаты, хотя только вышли из тюрьмы, оказались хорошими людьми с добрыми сердцами, охотно учились и усваивали материал. Кроме Баранникова, помню Сенькина, Лелюкова и других, о которых можно сказать только хорошее. У нас было полное взаимопонимание и добрые взаимоотношения.

Действительно, как могут сложиться отношения между людьми, совсем еще недавно бывшими в заключении — ворами и хулиганами — и восемнадцатилетним еврейским парнем, правда, с кубиками в петлицах, их командиром? Приведу один эпизод, характеризующий их. Зима была суровая, а топлива было мало. Однажды вечером прихожу в свой блиндаж, — печка необычно теплая, даже горячая. Утром на командирском совещании дежурный по части докладывает, что кто-то начал растаскивать летний полковой клуб. У меня промелькнула мысль, нет ли связи между теплой печкой и клубом. Только на днях был опубликован указ Верховного Совета СССР о том, что за мелкое хищение или порчу государственного имущества дается тюремное заключение сроком до десяти лет. /c. 59/ Два килограмма украденного картофеля или буханка хлеба равнялись десяти годам тюрьмы. А сколько стоит полковой клуб?

Я тут же обратился к Баранникову, но он сделал совершенно невинное лицо. Только спустя месяцы, когда мы покидали Кулунду, уже в поезде, Баранников признался, что это дело их рук: “Летний клуб зимою не нужен, мороз большой, мы решили использовать его по назначению”.

Нелегко избавиться от старых привычек. Примеров такого рода можно привести много. Так, на фронте Баранников и Лелюков ходили в нейтральную зону, а иногда и глубже, в тыл к немцам, копать картошку. Я не старался сразу сломать эти воровские замашки, не пытался навязывать свое мнение или приказным порядком заниматься воспитанием, это не дало бы результатов. Только время, осторожное вмешательство и тонкие замечания, не унижающие их достоинства, в дальнейшем дали положительный результат. Впоследствии за отличную службу, своевременное оказание помощи раненым, их эвакуацию с поля боя Баранников был награжден медалью “За боевые заслуги”.

Уже на фронте, под Вязьмой, у меня во взводе после боев выбыло из строя семь человек (двое погибших и пятеро раненых). Пришло пополнение – девушки-сибирячки из Барнаула. Им было по восемнадцать, они успели только окончить десятый класс. Вот те их имена, которые я помню: Катя Смирнова, Аня Зайцева, Шура Чудновская. Жаль, что помню не всех. Это были замечательные, мужественные, храбрые девушки. Я хорошо помню отдельные эпизоды из фронтовой жизни, когда хрупкие девушки совершенно бесстрашно, под шквальным огнем, вытаскивали с поля боя тяжелораненных на своих девичьих плечах. Это были настоящие героини, о каких написано немало стихов и поэм, но можно еще много писать. /c. 60/

Всем хорошо известны сестры милосердия, описанные Л.Н.Толстым в “Севастопольcких рассказах”. Наши девушки работали на фронте в значительно более тяжелых условиях, чем они. Вспоминаю случай, когда Катя Смирнова, очень миниатюрная девушка, будучи сама ранена, на плащ-палатке по снегу вытащила с поля боя вдвое больше себя по росту и весу солдата. Уже добравшись до нашей траншеи, упала и заплакала. Cовершенно непонятно, как Катя могла тащить такую тяжесть. Это можно сравнить с муравьем, который перетаскивает вес в два раза больше собственного. Но такое было, и это факт! Разве это не героизм?

Уж коль скоро речь зашла о девушках-фронтовичках, приведу один штрих из их жизни. Как они мылись? Зимой в железную бочку насыпали снег, растапливали его, грели и мылись на открытом воздухе. Под ноги на снег набрасывали лапник (ветки хвойных деревьев). Зона мытья объявлялась закрытой, вокруг нее выставлялись часовые из числа девушек, и любители подсмотреть оставались с носом. Свое солдатское обмундирование девушки ухитрялись перекраивать, перешивать, подгонять по фигуре. Они не забывали, что они девушки. По большей части они оставались неприступными для домогающихся.

Но даже на фронте была настоящая любовь! Помнится, очень красивая пара влюбленных, она – санитарный инструктор полкового медицинского пункта Смирнова (но не Катя Смирнова из моего взвода), а он — капитан (фамилии не помню) из соседнего батальона долго и очень красиво встречались. Смирнова приходила на свидание в полушубке, валенках и шапке-ушанке — не красившей женщину одежде. Но ничто не мешало встречам влюбленных. Они подолгу стояли на одном и том же месте, на снегу, у своей любимой елочки. Как радостно у нее /c. 61/ светились глаза, как она была хороша в своем уродливом наряде. Но однажды капитан не пришел на свидание – погиб от меткой снайперской пули на передовой, на наблюдательном пункте. Сколько мы видели смертей! Но эта была наиболее трагичной. Горю Смирновой не было конца.

Конечно, были и другие случаи. У больших начальников были временные походные жены, их называли – походно-полевая жена, ППЖ.

7

Ближе к весне нашу 312-ю дивизию погрузили в вагоны и отправили на запад. Наш третий стрелковый батальон высадился в небольшом городке Данилов Ярославской области. В этих местах уже наступила настоящая весна: расцвели яблони и вишни. После кулундинской холодной зимы здесь был настоящий рай. Мы почувствовали себя на отдыхе. Общались с местным населением, даже оказывали больным медицинскую помощь. Помню, одной старушке, много лет страдавшей гноетечением из глаз, я дал глазные цинковые капли, и она выздоровела. Так я стал “знаменитым глазным доктором”. Конечно, слухи об этом распространились, потянулись больные, а вместе с ними подношения в виде курочек, домашней колбасы и прочего. Мои солдаты стали лакомиться этими деликатесами. Во взводе появился свой доморощенный повар. Время, проведенное в Данилове, солдаты долго вспоминали как одно из лучших за годы войны.

Но в жизни все преходяще. Истекло и это прекрасное время. Закончилась подготовка. Солдаты получили лопатки, винтовки, боевые патроны, котелки, ложки и т.п. Санитарный взвод получил положенное по штатному расписанию: носилки, лямки, фельдшерский боекомплект, перевязочный /c. 62/ материал, жгуты, шины и др. Нас снова погрузили в вагоны. Теперь мы ехали до конечной остановки “Фронт”.

Выгрузилась дивизия, в том числе наш, 1079-й стрелковый полк, под Москвой, недалеко от Moжайска, в густом темном лесу. Фронт еще был далеко. Наше появление в этих местах осталось незамеченным противником. Было запрещено курить (курили под плащ-палаткой), разжигать костры. А уже следующей ночью мы пешей колонной направились на передовые позиции.

Наш полк оказался недалеко от деревни Бородино. Это была та самая деревня, где в 1812 году произошло знаменитое Бородинское сражение под командованием Кутузова. Сражение, которое сорвало план Наполеона разгромить русскую армию и предопределило его поражение. С этого места началась моя война. Здесь мы окопались, но блиндажи не строили. На переднем крае было довольно спокойно, редко перестреливались из пулеметов и минометов, но чувствовалось, что скоро должно что-то произойти. Каждый день прибывали новые части, танки и артиллерия. На передовой стало уже тесно. Наш третий батальон занимал узкий участок переднего края. Стало известно, что в ближайшие дни начнется долгожданное наступление.

Мы стали одними из первых, кто начал гнать немцев из-под Москвы. Рано утром четвертого августа 1942 года началась мощная артиллерийская подготовка. В течение часа, а может быть и больше, земля дрожала от грохота орудий разных калибров. Недалеко от нас, у опушки леса, стояла батарея “катюш”, стрелявшая беспрерывно. Можно было видеть простым глазом пролетающие над головой стаи больших, несколько удлиненных огненно-металлических “уток” и услышать их необычный устрашающий свист. Это было непередаваемое зрелище. Это была битва за Москву. Помню, /c. 63/ многие стояли, запрокинув головы к небу, смотрели в сторону позади себя, а не туда, где был противник, наблюдая за полетом этих необычных “уток”. Кажется, эти знаменитые “катюши” были впервые применены под Москвой, как раз на нашем участке фронта. А возможно, и на всем фронте.

В дальнейшем мы часто наблюдали такие “утиные” полеты. Они стали привычными, приносили уверенность и положительные эмоции, а их устрашающий свист стал хорошо восприниматься ухом. На душе становилось легче, думали: “Достанется фрицу на орехи”. Этот первый бой хорошо запомнился, даже даты и разные мелочи, с ним связанные. Наше превосходство в вооружении, не только количественное, а главное, качественное, я имею в виду моральное состояние бойцов было залогом победы. День начала наступления стал праздничным днем. Никто не сомневался в победе. Ведь отступать уже было некуда, в считанных километрах за нашей спиной была Москва.

Несмотря на такую мощную артподготовку, по окончании ее все же некоторые огневые точки противника ожили. В батальоне появилось несколько легкораненых. Была ранена также лошадь, возившая нашу санитарную повозку. Эту потерю Баранников быстро восполнил. Неизвестно где он нашел большую бесхвостую бельгийскую лошадь, которая нам долго и верно служила. После подавления оживших огневых точек началось общее наступление.

Четвертое августа был памятным днем, днем начала большого пути Москва-Берлин. Этот тяжелый путь был пройден пешком с боями почти за три года, а точнее, за два года, девять месяцев и пять дней. Нередко мы несли большие потери. Личный состав нашего ботальона неоднократно менялся.

Общее направление нашего наступательного движения было на Вязьму-Смоленск. Каждый /c. 64/ километр, каждую высотку, деревню приходилось брать с боем. Немцы яростно сопротивлялись, порой стояли в обороне по месяцу и более. Наступила глубокая осень – дожди, холода, непроходимые российские дороги со всеми их прелестями осложняли жизнь солдата. Бывало, за день, во время оступления, пройдем десяток и более километров. Усталые, голодные, ноги мокрые, портянки хоть выкручивай, и вдруг команда: “привал” (отдых). А костры разжигать нельзя, горячей пищи нет, а если особо “повезет”, еще и дождь впридачу. Однако дождь не помеха, ничто не может помешать солдату спать. Он может спать сидя, стоя и даже на ходу на марше. На привале обычно несколько человек собираются вместе, снимают шинели, одну выстилают на землю, другими укрываются и, прижавшись друг к другу, крепко спят. И никто не болел. За годы войны не припомню случая заболевания, даже насморком. Все защитные силы организма мобилизованы – нет места заболеванию. Во время наступления, на марше, немецкая авиация проявляла большую активность, нередко на бреющем полете расстреливала из пулеметов движущуюся колонну. А наша авиация часто даже не появлялась. Редко удавалось видеть воздушные бои, а если они и случались, то немцы в воздухе имели превосходство. Помню, под Вязьмой после налета немецкой авиации на дороге остались сотни убитых и раненых. Мы медленно, с боями продвигались к городу Вязьме. Наша дивизия шла несколько южнее ее, по направлению на Дорогобуж. Правый фланг доходил до окраины Вязьмы. За каждый километр продвижения вперед приходилось платить высокую цену, исчисляемую сотнями убитых и раненых солдат. Казалось, что жизнь потеряла всякую ценность.

Однажды был отдан приказ взять расположенныи на небольшой высоте населенный пункт, /c. 65/ кажется, деревню Гусаки, точно не помню. Трижды в течение трех дней ходили наши бойцы в атаку. На земле еще оставались лежать тела убитых в предыдущие дни. Так деревню взять и не удалось. Бывали случаи, когда солдат по нелепым приказам, необдуманно вели в атаку под прицельным огнем противника. Смоленщина достаточно пропитана солдатской кровью. Не всегда умело, без суворовской хитрости велись наступательныe операции. Было забыто изречение Суворова “Не числом, а умением”. Солдаты в подавляющем большинстве были хорошими, храбрыми людьми. В таких недостатка не было. Страх был у всех. Кажому человеку в разной степени присущ страх смерти. Однако во время боя страх исчезает. Он может быть до или, реже, после боя.

Хорошо запомнился старший лейтенант Володя (фамилии его я не помню), начальник разведки, разумный, высокий, спортивного вида молодой человек. Этот Володя при любых, самых сильных обстрелах никогда не ложился на землю, приговаривая при этом: “Я не буду кланяться немцам”. Находясь в такой момент рядом с ним, было неудобно лежать, прижавшись к земле, в то время как он стоит тут же над тобою. Нас он не осуждал и не пытался перевоспитать. В дальнейшем судьба Володи сложилась печально: он погиб в боях за Смоленск.

Приведу еще один пример бесстрашия. Как сейчас, вижу сидящего на камне и мастерящего мундштук из гильзы во время тяжелого минометно-артилерийского обстрела сержанта Мироненко, совершенно спокойно, безучастно, безо всякой реакции на окружающее занимающегося своим нехитрым делом. Не знаю, была это храбрость или глубокая заторможенность как защитная реакция. По-видимому, в качестве успокаивающего, или как полагалось по старым русским обычаям, солдаты /c. 66/ получали свои знаменитые сто грамм водки. Фактически пили больше, так как погибшие вчера уже не могли выпить сегодня, и это доставалось живым. Тем не менее, на фронте не видел пьяного солдата и пьяниц вообще.

Коль скоро я вспомнил сержанта Мироненко, кратко расскажу о нем. Коренной сибиряк, около сорока лет (мы считали его стариком), учитель средней школы, честный, бережливый, непьющий человек (свои сто грамм отдавал). В его рюкзаке можно было найти все необходимое солдату от иголки с ниткой до сухаря. Солдаты любили его и часто обращались к нему по всяким мелочам. Однажды во время больших изнурительных переходов прямо на марше ему стало плохо, и он внезапно скончался. Мы похоронили его у дороги и даже не смогли сообщить семье точное место захоронения.

8

Только весною, кажется, в марте 1943 года, спустя больше полугода после начала наступления, была взята Вязьма. Был пройден тяжелый путь, чуть больше ста пятидесяти километров. После освобождения Вязьмы на западном фронте наступило затишье. Мы окопались, построили блиндажи в два наката (два ряда бревен сверху), выкопали глубокие траншеи. Немцы заминировали нейтральную зону, на некоторых участках установили колючую проволоку и навесили на нее пустые консервные банки. Создавалось впечатление, что они не собираются уходить из этих мест. Так мы простояли в обороне несколько месяцев. Но назвать это затишьем, конечно, было нельзя.

Артиллерийская дуэль с обеих сторон продолжалась днем и ночью. Это стало неотъемлемой частью фронтовой жизни. А если наступала тишина, /c. 67/ становилось как-то неловко, тревожно, чего-то не хватало, даже трудно было уснуть, Снайперы с обеих сторон были активными. Наши снайперы, особенно девушки, были высокого класса. Я, проходя по траншее, да еще со своим ростом, не всегда пригибался, голова торчала. Если сзади шел Баранников, он рукой толкал мою голову вниз. Как не вспомнить добрым словом этого бывшего вора и хулигана! Спасибо ему, он не раз спасал мне жизнь.

В обороне с ее мнимым затишьем можно было нередко встретиться с совершенно необычными, трудно объяснимыми фронтовыми загадками. Однажды, в один из довольно спокойных дней, ранним утром мне пришлось выехать обследовать водный источник на предмет годности употребления воды в пищу. Я вместе с поваром Ходжаевым на полевой кухне выехали к близлежащей речушке. Дорога была проселочная, наезженная, чистая. Добрались до речки. Вода оказалась вполне годной к употреблению. Ходжаев заполнил кухню водой. Мы сели на облучок (передок) кухни и погнали лошадей. Возвращались домой тем же путем, по старой наезженной дороге, и вдруг — мощный взрыв! Кухня отрывается от передка, взлетает в воздух, ее части разлетаются в разные стороны на десятки метров, а мы с Ходжаевым продолжаем ехать на передке. Испуганные лошади понесли нас с ржанием неизвестно куда. Как это ни странно, но ни мы, ни лошади не пострадали. По-видимому, противотанковая мина, заложенная еще давно на дороге, среагировала на вес заполненной водою кухни. Хорошо то, что хорошо кончается!

А были и иные исходы. У солдат, и не только у них, появились вши, причем, в больших количествах. Мне, как командиру санвзвода батальона, пришлось возглавить борьбу с ними. Мой помощник Баранников где-то раздобыл бочки из-под /c. 68/ бензина. В них грели воду и мылись. Нижнее белье менялось не часто и не регулярно. Его “стерилизовали” сами солдаты: проводили швами белья (где, основном, гнездились насекомые) по горячему металлу бочки – раздавался треск от лопающихся вшей и их яиц.

Как-то мне пришлось мыться с одним офицером в небольшом блиндаже с окошечком. Мы сидели на полке и натирали друг другу спины. Немцы обычно стреляли из орудий по площадям, причем, в определенное время. Недалеко от нашего блиндажка разорвался крупнокалиберный снаряд. Большой осколок с фырканьем влетел в маленькое окошко и почти полностью перебил бедро выше колена сидящему рядом со мной офицеру. После остановки кровотечения, наложения жгута и повязки, он был эвакуирован в полковой медпункт (ПМП). Дальнейшая его судьба мне не известна.

К концу зимы у нас появилась проблема авитаминоза (кровили десны). Пока стояли в обороне, у нас была возможность бороться с этим. В больших бочках настаивали нарезанную хвою. Солдаты неохотно пили эту горькую жижицу, но все же пили. Несколько позже солдаты стали болеть куриной слепотой. Многие в сумерки перестали видеть. От нашего союзника – Америки начали поступать витамины, в частности, витамин А в каплях, что прекратило эту болезнь, почти эпидемию.

Время шло, проходили дни и месяцы, уже приближалось лето. Мы стояли на старых обжитых позициях. Шла обычная позиционная война. Установились и довольно размеренная лагерная жизнь, и стабильный распорядок дня. Мы хорошо изучили окружающую местность, все лесные дорожки и троинки, даже нашли земляничную поляну, где обирали землянику, еще не успевшую созреть. Но война не давала о себе забывать. Лениво /c. 69/ постреливали с той и с другой стороны, чтобы противник знал и помнил, что война продолжается.

Животные и птицы, во множестве обитавшие в этих местах, “эвакуировались”, как и люди, куда-то подальше. Жизнь несовместима с войной! Вместо пения лесных птиц однажды к нам прямо на передовую приехали артисты и исполняли новые, военного времени, песни и читали стихи. Тогда мы впервые услышали песню Алексея Суркова “Огонек” – “На позицию девушка провожала бойца…”, песни “Бьется в тесной печурке огонь…” “Синий платочек” и стихотворение Константина Симонова “Жди меня”. Концерт был большим событием для солдат. Ввиду опасности обстрела артисты работали без микрофонов (а может быть, тогда они еще не существовали). Мы услышали и увидели живых людей в гражданской одежде, от чего давно отвыкли. Песни были мелодичными, лиричными, они были близки солдатам и тронули их сердца. Как важно искусство, даже на войне.

9

Мы продолжали стоять в обороне, занимая прежние позиции. Было достаточно времени для обучения личного состава самопомощи и взаимопомощи, чем мы и занимались. Газеты до нас доходили редко, так как обычно они использовались еще до прочтения на самокрутки с махоркой. О зверствах фашистов в Европе и на захваченных советских территориях солдаты на фронте знали далеко не всё. Многое просто скрывалось, извращалось, окрашивалось в мягкие тона. Почти ничего не сообщалось о зверствах, учиненных над евреями, о нечеловеческих планах Гитлера “окончательного решения еврейского вопроса”. Само слово «еврей» было под негласным запретом и заменялось /c. 70/ какими-то синонимами. Мы тогда еще не знали о лагерях смерти Освенцим, Майданек и других. Значительно позже стало известно, с какой изуверской жестокостью были уничтожены евреи в Бабьем Яру. Ведь только в мае 1941 года я ходил по дорожкам этого Яра, где цвели цветы и пело множество птиц. Это было райское место, созданное Б-гом для жизни, а не для смерти.

Мы знали мало, но и этого было достаточно, чтобы понять, как немцы, наследники Гете и Бетховена, превратились в кровожадных животных. Было ясно, что такое зло надо вырывать с корнем. На нашем участке фронта стояла тишина. Совсем как назвал один из своих романов Эрих-Мария Ремарк, — “На Западном фронте без перемен”. В воздухе, однако, чувствовалось какое-то напряжение, ожидание чего-то. Командование не все знало о состоянии противника. За время длительной обороны немцы успели сильно укрепить свои позиции. Нужен был “язык”, который мог бы помочь раскрыть многое неизвестное.

На операции по захвату “языка” обычно направляли только добровольцев. Желающих участвовать в этой операции оказалось довольно много. Была отобрана группа из пяти человек, в которую вошел и я. Я оказался в этой группе совсем не случайно. Мотивом, побудившим меня пойти на это рискованное дело, была месть за отца. Несколько недель назад я отправил письмо своим землякам с просьбой сообщить о судьбе отца и только накануне получил ответ, что мой отец расстрелян немецкими оккупантами в сентябре 1941 года. Хотя в этом сообщении ничего нового для меня не было, но слово “расстрелян” звучало и не укладывалось у меня в голове не только тогда, но и сегодня. Помню тот день, как сейчас. Я безучастно бродил по открытым местам и даже по брустверу траншеи, где обычно стреляли. Но стрельба прекращалась, как будто невидимая /c. 71/ рука отводила от меня опасность. Как раз в эти минуты я без колебания принял решение участвовать в группе по захвату “языка”. Подвернулся удобный случай отомстить!

Группа собралась молодая, надежная, с ней можно было идти в бой. В ее составе один сапер, в обязанность которого входило разминировать проход, затем ожидать нашего возвращениия в нейтральной зоне и прикрывать отход. Я — медицинский работник, всегда нужный в таких ситуациях. Остальные три человека — группа захвата. Из всех пятерых запомнилась только одна фамилия старшины Щербатова, командира группы.

Подготовка операции была рассчитана на 7-10 дней. Нас освободили от всех обязанностей, собрали в один блиндаж, хорошо кормили и обучали специальным приемам. Запомнилось одно тренировочное занятие, которое могло бы закончиться трагедией. Нам была поставлена задача захватить своего часового, охранявшего одиночное орудие в соседней части. На карте был очерчен круг большого радиуса, где могли находиться часовой и орудие. Мы вышли после захода солнца по незнакомой проселочной дороге, пользуясь картой и компасом.

Больше чем через час с трудом обнаружили орудие и часового. Незаметно подобрались к нему на расстояние броска и, когда часовой присел на пень, к нему подскочили трое. Один закрыл ему кляпом рот, два других уложили на землю, завернули в плащ-палатку и потащили в ближайшую воронку. Один из нас (сапер) остался охранять орудие. Схваченный солдат принял нас за немцев, у него развилась стрессовая (нервная) реакция. Пришлось долго его успокаивать и доказывать, что мы не немцы. Он дрожал и заикался, но потом отошел и успокоился.

Ходить за “языком” – опасное, тяжелое испытание. Несколько дней подряд мы пробирались в нейтральную зону, лежали там часами, изучали /c. 72/ местность и распорядок дня немцев. Спереди тянулась длинная насыпь недостроенной железной дороги, до и после которой местность была заминирована. Затем шло заграждение из колючей проволоки с навешанными на ней консервными банками (к сожалению, банки были замечены нами с опозданием). За насыпью местность не просматривалась, но мы знали, что там были немецкие блиндажи и окопы. Иногда слышалась немецкая речь и игра на губной гармошке.

Наконец наступил день операции. Мы получили последние указания начальника разведки и напутствие командира полка. Я не из храброго десятка, но в группу вписался хорошо. Мой страх был где-то глубоко и, по-видимому, не замечался окружающими. По-настоящему страшно было до операции, а во время нее страх ушел, да и времени на него не оставалось. Сегодня, спустя шестьдесят лет, даже самому не верится, что это на самом деле было. Большие дела надо делать в юности, ничего не оставляя на потом.

Глубокой ночью, в полной темноте и тишине, мы покидали наш передний край. Когда мы выходили из траншеи, нам казалось, что выходим в открытый космос, хоть тогда еще такого понятия не существовало. Оставшиеся в траншее тепло провожали нас, крепко пожимали руки и желали благополучного возвращения, конечно, с хорошим “языком”. Через минуту мы оказались одни, двигаясь ползком друг за другом, цепочкой. Сапер уже сделал свое дело. Он еще несколько дней назад начал разминировать проход, а сегодня фактически только проверял свою работу. Мы медленно и беззвучно продвигались вперед. Все шло по намеченному плану. Кругом полнейшая тишина. Казалось, ничто не предвещало неприятности, но… допущенная нами маленькая оплошность нарушила наши надежды. В жизни это случается. Не всегда мелочь соответствует по значимости своей величине. В эру /c. 73/ отсутствия антибиотиков фурункул носа или верхней губы мог привести к смерти. Так композитор Скрябин в апреле 1915 года погиб от инфицированной царапины, полученной при бритье.

Но вернемся к “нашим баранам”. Мы благополучно перебрались через железнодорохную насыпь, доползли до проволочного заграждения, сапер начал в темноте резать проволоку, и тут раздался предательский звон висящих на ней консервных банок. Казалось, звонят колокола. Появились осветительные ракеты. Наша маленькая группка людей, плотно прижавшаяся к земле, лежала, ярко освещенная, как будто для всеобщего обозрения. Хотелось сжаться, сократиться в размере, зарыться в землю и стать невидимыми. Но было уже поздно, мы были обнаружены, хотя точного места нашего расположения немцы все-таки не знали.

Мы начали отход и успели перевалить через насыпь, что нас и спасло. Был открыт ураганный огонь из всех видов оружия, включая артиллерию. Стреляли не по нам, а куда-то за нами, с целью не дать нам уйти. Наши ответили мощным огнем по действующим огневым точкам противника. К счастью (даже в такой ситуации бывает счастье), немцы из-за насыпи не могли нас видеть. Кроме того, было еще темно. Мы отходили назад по старой тропе. Когда стали подползать к нашей траншее, обнаружили отсутствие старшины Щербатого — он полз последним. Не медля, повернули назад и обнаружили его, окровавленного, раненного в ногу. Только в траншее удалось оказать ему настоящую первую помощь и затем эвакуировать. Уже из тылового госпиталя мы получили сообщение, что он жив.

Хотя задание осталось невыполненным, но благодаря этой операции были обнаружены новые огневые точки противника, что в какой-то мере прояснило ситуацию, за что каждый из группы, в том числе и я, был награжден медалью “За отвагу”. /c. 74/

10

В течение следующих нескольких дней на переднем крае стало тесно: прибывала техника и новые части. Вскоре пустых мест не осталось, были заняты все свободные ниши. Вблизи от нас разместилась батарея “катюш”, а рядом с ней, в лесу, лежали штабеля длинных ее снарядов. Всё окапывалось, погружалось в землю.

Командиры “катюш” часто заходили к нам в блиндаж в гости (своего блиндажа у них еще не было) — пили чай, иногда водку, балагурили. Немцы чувствовали, что у нас что-то происходит: над нашими позициями стали часто появляться их самолеты-разведчики типа “Фокке-Вульф”, прозванные за их форму “Рама”. Эти же самолеты корректировали стрельбу своей артиллерии. Наши позиции стали чаще и интенсивнее обстреливаться.

Однажды днем, в солнечную ясную погоду, во время полета разведчика немцы начали обстрел батареи “катюш”, хотя с этого места “катюши” никогда еще не вели огонь и засечь батарею было невозможно. Вероятнее всего, самолет-разведчик обнаружил и корректировал огонь по батарее. Один из немецких снарядов попал в штабель боеприпасов “катюш”. Ящики, а затем и сами снаряды, загорелись. Раскаленные до красна длинные снаряды хаотически расползались, как змеи, по земле в разные стороны, а некоторые из них без траекторий полета с фырканьем поднимались в воздух, а затем падали где-то вблизи, к счастью, не взрываясь, так как были без взрывателей. Обошлось без жертв, но картина была совершенно необычно-сказочной, хорошо запомнившейся.

Все было готово к наступлению. После артиллерийской подготовки немецкая оборона была прорвана, началось долгожданное движение вперед. В первые дни двигались довольно быстро, преследуя /c. 75/ противника. Немцы, хотя и стремились, но не смогли оторваться от нас. Мы шли по пятам. Однако днем позже им это все-таки удалось. И это дало возможность немецкой авиации бомбить и обстреливать наши движущиеся передовые части. Скоро мы это почувствовали. К сожалению, наша авиация не проявляла должной активности и редко оказывала достойное сопротивление. Не часто нам удавалось видеть воздушные бои. Были случаи, когда наши самолеты просто покидали поле боя, ретировались.

Немецкие самолеты, пролетая на бреющем полете над нашими колоннами, расстреливали их в упор. Часто они гонялись за небольшими группами и даже за одиночными солдатами. После такого налета на дороге и вокруг нее оставали десятки убитых и еще больше раненых. У каждого куста и бугра кто-то шевелился и стонал. Мы не успевали оказывать первую помощь. Сами раненые помогали себе и друг другу, накладывая имеющиеся у них индивидуальные пакеты первой помощи.

После оказания помощи раненых собирали в одно место и попутным транспортом отправляли в тыл. Нередко немецкие самолеты обстреливали группы собранных для эвакуации тяжелораненых беспомощных людей, грубо нарушая международные законы неприкосновенности раненых.

Еще в школе мы хорошо усвоили, что наша авиация лучшая в мире. Сколько было сложено песен о летчиках! Как мы хорошо знали Чкалова, Белякова, Байдукова, Коккинаки, женщин-летчиц Осипенко, Гризодубову, Раскову и других. Как мы верили мощь нашей авиации. А что увидели на деле? Нашу беспомощность, господство в воздухе немецкой авиации, особенно, в первый период войны.

Кроме немецкой авиации нашему наступлению мешало отсутствие дорог или плохие дороги. Удивительно, как эта деталь вошла в быт и стала /c. 76/ неотъемлемой частью русского пейзажа. Еще Гоголь писал о двух бичах России — бездорожье и пьянстве. А Наполеон добавил: “Три майских дождя – и Россия непобедима”. Отсутствие дорог, болота, непролазная грязь, множество больших и малых водных преград мешали быстрому продвижению вперед. Вся полковая техника и обоз передвигались на лошадях. Застрявшие в грязи повозки и другая техника вытаскивались солдатскими руками.

Но русский солдат пройдет даже там, где только птица может пролететь. Это правда, я этому свидетель. Мы медленно двигались вперед. Скорость нашего продвижения зависела от состояния дорог и сопротивления противника. А сопротивлялись немцы яростно, как будто они оставляли свою землю. Они минировали дороги, на возвышенностях оставляли пулеметы с власовскими пулеметчиками (власовцы — это предатели, перешедшие на сторону немцев; у нас в полку было несколько случаев перехода на сторону врага). Иногда один такой пулемет надолго задерживал продвижение колонны наших войск. Много солдат погибло на дорогах Смоленщины. Каждый шаг вперед обходился дорого.

В районе Дорогобужа в один из удачных наступательных дней наш полк быстро продвинулся вперед и оторвался от своего обоза. Продукты питания остались далеко позади. После полудня мы, уставшие и голодные, остановились в лесу на привал. Каждый лег, где стоял, на мокрой траве в ожидании пищи. Вскоре возле полевой кухни образовалась очередь голодных солдат. Каждому было налитo пo пoлкoтелка какой-то теплой мутной жидкости без единой крупинки. Это была просто вода, кипятившаяся в котле, в котором когда-то варился суп. Получив свой, будем называть его, суп, я пошел его кушать и… по закону подлости споткнулся о корень дерева. Котелок выпал из рук, а суп, конечно, разлился. Было очень обидно. От /c. 77/ огорчения бросил котелок на землю, сел на пенек с тяжелыми мыслями.

Всю эту картину видели мои солдаты. Спустя час, а может, и более, ко мне подошел Баранников. Он принес большой кусок хорошо пахнущего аппетитного мяса и сказал: “Попробуйте, товарищ лейтенант, и отгадайте, что это”. Я, конечно, не отказался. Мясо оказалось вкусное, мягкое, сочное, напоминающее шашлык. А вот что это, не угадал, да и трудно было догадаться. Оказалось, что это еж, поджаренный на костре. Я уже который раз вспоминаю этого доброго человека, моего помощника Баранникова, бывшего вора, арестанта.

Несколько слов о солдатской пище, Кормили нас довольно однообразно. Преимущественно кашами и супами из концентратов, сухарями. Но бывали дни, особенно в наступлении, голодные. Нередко выручала конина – мясо раненых или убитых лошадей. Здесь уместно вспомнить римских легионеров, завоевавших полмира. Они всегда имели в вещевом мешке лепешку, изюм и сушеные оливы. У нас же, в лучшем случае, были сухари. Примерно с конца 1943 года, когда стала поступать американская помощь по ленд-лизу (автомашины-студeбеккеры и другая военная техника, сигареты, свиная тушенка и многое другое), наше питание улучшилось.

11

С тяжелыми боями мы продвигались к Смоленску. Уже позади остались Дорогобуж, Сафоново, Ярцево. Предстояло преодолеть трудную водную преграду – Соловьевскую переправу у деревни Соловьево. Это было несколько выше места впадения реки Вопь в истоки Днепра. Хотя река Вопь не такая уж широкая, но ее заболоченные берега осложняли форсирование самой реки. Кроме того, /c. 78/ немцы укрепили этот район: заминировали все подходы, установили орудия на прямую наводку, пристреляли цели и надеялись здесь остановить наше наступление.

В этом месте был жаркий скоротечный бой. Обе стороны понесли большие потери. Несмотря на шквальный огонь и потери, взвод наших солдат сумел переправиться на другую сторону реки, захватив плацдарм, который удерживал до конца, до подхода подкрепления. К вечеру плацдарм был расширен, а утром началось общее наступление. Вытаскивая с поля боя раненых, погибли три моих санитара. Мой помощник командира взвода Баранников получил легкое касательное ранение в коленную чашечку и был отправлен в госпиталь для легкораненых, откуда через неделю вернулся в строй.

Чем ближе мы подходили к Смоленску, тем более возрастало немецкое сопротивление. От Москвы до Смоленска 419 километров. На преодоление этого пути у нас ушел целый год! Это было время, когда армия училась наступать, когда в хаосе рождались ростки надежды, когда начало возвращаться чувство собственного достоинства солдата, потерянное в период беспорядочного отступления 1941 года. За это время в нашем третьем стрелковом батальоне почти полностью сменился состав: многие погибли, а тяжелораненые уже не могли вернуться в строй.

Старослужащих, т.е. тех, с кем начали бои еще под Можайском, в батальоне осталось совсем немного. Поступало пополнение необстрелянных, еще не нюхавших пороха солдат. Зато возвращающиеся из госпиталей после ранения солдаты высоко ценились. Они являлись катализатором будущих наступательных боев. Они учили и были примером для молодых солдат. Возвращавшиеся в строй раненые, а их было сотни тысяч, сыграли одну из главнейших ролей в победе. /c. 79/

Немцы медленно отступали, неохотно возвращая захваченные земли Смоленщины. Освобожденные районы были совершенно разрушены и обезлюжены, деревни сожжены. Тысячи людей, особенно молодых, были угнаны в Германию на рабские работы. Для разрушения железных дорог немцы привозили из Германии специальные машины, режущие шпалы, а рельсы взрывали. Значит, они давно планировали отступление. Глядя на это, было горько и обидно за страну и правительство, которое так умело долгие годы обманывало свой народ, внушая ему миф о непобедимости и нерушимости Страны Советов. Картины освобожденных районов являлись лучшей агитацией для солдат, которые рвались в бой, чтобы скорее освободить то, что было еще оккупировано, и отомстить. Но было и другое: немцы разбрасывали листовки с призывами переходить к ним, захватив с собою винтовку и котелок. Находились и такие, которые охотно на это шли. К сожалению, такой случай был у меня во взводе: однажды утром недосчитался одного котелка, винтовки и солдата. Долгие годы помнил его фамилию и даже лицо.

Мы медленно продвигались к Смоленску. Стало ясно, что враг уже не тот, и мы стали другими. Мы стали опытнее, у нас появилась уверенность, а главное, мы поняли, что немцы могут быть побеждены. Где-то вдали замаячили, правда, еще неясные, контуры победы. Однако немцы продолжали оказывать сильное сопротивление. Они господствовали в воздухе, расстреливая оттуда наши движущиеся колонны, а наши самолеты по-пережнему либо отсутствовали, либо появлялись, когда уже было поздно.

На подступах к Смоленску немцы заранее построили глубокую линию обороны с минными полями и долговременными огневыми точками (ДОТ). /c. 80/

Обычно в этих дотах сидели власовцы (русские пленные) и яростно сопротивлялись, отстреливаясь по последнего патрона, зная, что в будущем ответят за свое предательство. Несмотря на сопротивление, после мощной артиллерийской подготовки и воздушных налетов, особенно ночных бомбардировщиков, знаменитых У-2 (говорят, что их пилотировали женщины), оборона противника была прорвана. Наша 312-я дивизия наступала на северных окраинах древнего Смоленска. Город после тяжелых двухмесячных боев был оставлен еще осенью 1941 года и в течение двух лет был оккупирован фашистами. Освободили его наши войска, в том числе 312-я стрелковая дивизия, в сентябре 1943 года. Нас встретили страшные разрушения – руины и пепелища.

Много здесь было пролито крови, погибли тысячи людей, и не всегда потери были оправданы. Помню, писарь батальона составил длинный список погибших для отправления “похоронок” на родину. Погибли и три моих товарища. Командир взвода разведки Караулов, награжденный и постоянно носивший на груди два ордена Красной Звезды, погиб, когда однажды “катюши” по ошибке обстреляли наши передовые позиции, — эти ордена были вдавлены в его грудь. Погиб младший лейтенант Голдин, прослуживший в части только полгода. Погиб старший лейтенант Володя Федосов, удивительно бесстрашный человек, неоднократно руководивший операциями разведки боем, приводивший пленных немцев и добывавший ценные сведения.

У Смоленска мы задержались недолго. Наступление продолжалось, наш путь лежал к границам Белоруссии. Как раз в это время, уже далеко за Смоленском, я был легко ранен мелкими осколками в ноги. Неделю провел в госпитале для легкораненых и возвратился в строй, в свою дивизию, но уже в другой полк – 859-й артиллерийский полк, на должность фельдшера дивизиона. /c. 81/

Приближаясь к Белоруссии, я надеялся освобождать родные места, войти в свой дом, увидеть отца – вдруг свершится чудо и он встретит меня у крыльца, как это было раньше, когда возвращался из школы! Но чуда не свершилось. На подходе к границе, вблизи реки Березины, нашу дивизию остановили, сняли с передовых позиций и пешим ходом направили на север, в район Великих Лук. Люди были были измотаны предыдущими боями за Смоленск. От дивизии остались только тыловые службы, обоз, очень поредевший личный состав да номер. Она нуждалась в пополнении материальной части, в пополнении людьми, а главное, в отдыхе. В сушествующем положении она не могла быть использована в боях. Это, по-видимому, и явилось причиной изменения маршрута. Предстоял длинный, тяжелый трехсоткилометровый пеший путь. Наступила глубокая осень, холода – вечером подмерзает, а утром тает, дороги становятся малопроходимыми или совсем непроходимыми.

12

Моя служба продолжалась в новой части. Это была артиллерия, бог войны – не пехота. Народ здесь был более грамотный. Даже мат был другой. Нельзя сказать, что он был более интеллигентным, но звучал как-то мягче, не застревал в ухе. Я прибыл туда с некоторой опаской, хотя был ужо не новичок, а стреляный воробей. Появились новые заботы – знакомство с людьми и окружающей обстановкой. Надо было хоть поверхностно узнать разницу между пушкой и гаубицей. Служить мне стало легче: если в стрелковом батальоне я командовал взводом, то здесь в дивизионе в моем подчинении было только четыре помощника – один санитарный инструктор работал непосредственно со /c. 82/ мною, а трое остальных – в батареях, в каждой по одному человеку. Дивизион состоял из трех батарей — две батареи 76-миллиметровых пушек и одна 122-миллиметровых гаубиц. Артиллерия передвигалась на конной тяге. Только через год, когда получили американские студебеккеры, мы сменили лошадей на машины.

Самое главное, что я нашел на новом месте среди пушек и лошадей, это человека. Казалось бы, вокруг нас много разных людей, как хороших, так и плохих. Но найти такого, с которым не страшно ходить в разведку или доверить сокровенные мысли, совсем не просто. А я нашел. Прямо в первый день, при первой же встрече. Это был Дмитрий Федорович Погалеев. Я его называю по имени и отчеству, так как тогда считал его “старым”. Ему было сорок лет.

Дмитрий Федорович окончил два факультета университета, был всесторонне развитым, умным человеком, хорошо пел и понимал музыку. Кроме того, он был начальником штаба дивизиона и моим непосредственным начальником. Мне повезло: с ним было интересно и поучительно.

На следующий день после этого знакомства, рано утром, наш 859-й артиллерийский полк в составе 312-й стрелковой дивизии начал движение на север в направлении Великих Лук.

Вначале мы не понимали смысла нашего движения на север. Потом стало ясно, что нас используют как приманку, как манекенов, для создания видимости того, что где-то что-то готовится. Наши колонны передвигались не по ночам, а днем, без соблюдения маскировки, на виду у противника.

Наступила зима, декабрьские морозы, земля уже успела покрыться толстым слоем снега. Мороз в походе был нашим союзником, дороги стали проходимыми, лошади легко справлялись с перевозкой /c. 83/ тяжелых орудий. Но солдатам на привале, чтобы лечь спать, приходилось разгребать снег, стелить шинели и укрываться оставшимися шинелями. Спали крепко. Солдаты ухитрялись спать даже на ходу при переходах, держась за повозку. Но утром при подъеме трудно было разогнуть ноги в коленях, требовалась разминка.

Помню, однажды после длительного перехода в морозный день, уже вечерело, и вдруг вдали мы увидели большой дом. Обрадовались, ускорили шаг в надежде там переночевать. Но места там не оказалось. Даже переступить через порог не удалось — все было заполнено солдатами из соседних частей. Мы с сожалением ушли от этого “теплого” дома. В нескольких сотнях метров от него облюбовали уютное место среди кустов, защищенное от ветра, разгребли снег и по старой схеме легли спать.

Рано утром, когда солнце только начало всходить, его первые лучи, падая на чистый снег, преломляясь, образовывали крошечные изумительные радуги. Нарушил эту тишину и утреннюю зимнюю красоту мощный взрыв. Уютный теплый дом, где отдыхали усталые солдаты, вмиг превратился в ничто, и конечно, его обитатели провели в нем последнюю ночь своей короткой, только еще начавшейся жизни. Говорят, человек — это целый мир. Сколько миров ушло, не познав жизни, за один миг!

А мы, уже привыкшие к таким эпизодам, погоревали, позавтракали и продолжили свой путь на север. Двигались медленно, с частыми привалами. Усталость накапливалась, и ночи отдыха на снегу было недостаточно. Уже отсчитывали последние километры Смоленщины, впереди лежала псковская земля. Что она готовила нам?

Пройдя такие большие расстояния, мы редко встречали жилье и людей. А если встречали, то обычно это были разрушенные или сожженные деревни, а люди имели жалкий вид. Но все же по /c. 84/ сравнению со Смоленщиной пейзаж изменился.

Разрушений стало меньше. Видно было, что фашисты еще не успели завершить свое гнусное дело. Стало светлее и легче на душе.

Очень украшали пейзаж множество озер и рек, о тому же богатых рыбой. К нашему весьма скудному и однообразному солдатскому рациону рыба была весомой добавкой. Помнится аппетитная солдатская уха. И хоть варилась она без лаврового листа, перца и картофеля, но ценилась выше, чем послевоенная, готовившаяся по всем правилам кулинарного искусства. Рыбу ловили варварским способом: в озеро бросали гранату, и она, оглушенная, всплывала брюхом кверху. Оставалось только ее собрать, почистить, и — в котел. После надоевших пшенной каши и горохового супа из концентрата рыбные деликатесы были оценены по достоинству.

Наступил долгожданный отдых, но длился он недолго, около недели. За это время мы переформировались, получили пополнение людьми и материальной частью. Все, что имеет начало, имеет и конец. Кончился и наш отдых. Нас перевели на передний край. Мы заняли исходную позицию в районе крупных населенных пунктов Невеля и Пустошки. Спустя несколько дней, после разведывательной операции, в коротком бою взяли Пустошку.

Наши потери были незначительными, но, к несчастью, здесь было захвачено большое количество алкоголя и продовольствия. Солдаты не могли себе отказать в удовольствии выпить. Немцы воспользовались этим и контрударом выбили нас из Пустошки. Так она переходила из рук в руки несколько раз. В одном из боев немцы почти отрезали передовой наблюдательный пункт (ПНП). Осталась только узкая полоска, по которой /c. 85/ проходила линия связи со штабом дивизии. На ПНП находилось несколько раненых.

Мне с санинструктором пришлось под сильным минометно-артиллерийским огнем, держась за провод линии связи, ползти к ним. К счастью, удачно доползли до места, оказали необходимую помощь и эвакуировали их. Это была трудная и опасная работа.

Вскоре фашисты были отогнаны далеко за Пустошку к границам Латвии, а нас решили использовать в совершенно другом месте Псковщины. Ночью погрузили в товарные вагоны и отправили на юг. Путь, который мы еще недавно прошли пешком, обратно уже совершали на поезде. К тому времени разрушенные железные дороги были уже восстановлены, благодаря тому, что сразу за наступающими войсками двигались бригады ремонтников и быстро их восставливали.

Поезд тянулся медленно, без расписания, часто останавливался там, где машинист считал нужным остановиться для заправки паровоза дровами и водой. Мы находились в пути около двух суток. Позади уже осталась Смоленская область, мы вступили на Брянщину с ее знаменитыми Брянскими лесами. Было раннее утро, тишина, только дятел своим стуком и пение птиц нарушали ее. Лес стоял торжественно, не шевелясь, близко примыкая к железнодорожному полотну. Сосновый аромат разливался повсюду, даже проникал в наш вагон со спертым ночным солдатским запахом.

В этом прекрасном месте поступила команда разгружаться. Быстро разгрузились и направились к ближайшей опушке леса. Железнодорожный состав опустел, там осталась только группа для заготовки дров. Собрались завтракать. Вдруг в небе появился самолет-разведчик “Фокке-вульф”. /c. 86/ Он казался живым всевидящим существом и обычно появлялся тогда и там, где его особенно не ждапи. Сейчас он появился, можно сказать, с опозданием на один час, так как мы успели выгрузиться и были уже в лесу.

Вскоре в небе послышался гул, и тут же мы увидели группу “юнкерсов”, деловито и беспрепятственно идущих на бомбежку нашего эшелона. Увидев, что он пустой, они стали бомбить и обстреливать окружающий лес. Несколько бомб упало рядом с нами, а одна из них совсем близко, у лафета гаубицы. Она врезалась глубоко в землю, но не взорвалась. На войне нередко бывают чудеса, но с разными знаками – с плюсом или с минусом. В этом случае нам здорово повезло — выпало чудо с плюсом.

Железнодорожный состав был почти полностью разрушен. Наши потери были относительно невелики. В основном были ранены солдаты, оставшиеся у вагонов. Немецкие самолеты отбомбились, как на учении, и безнаказанно ушли, наша “прославленная авиация” так и не появилась. Сколько песен спето, сколько стихов и прозы написано во славу авиации и летчиков! По количеству самолетов Красная Армия превосходила германскую. Еще до войны 1939-1940 гг. Союз выпускал 900-950 самолетов в месяц, ас 1 января 1939 г. по 22 июня 1941 г. армия получила 17.745 самолетов (из воспоминаний маршала Жукова). В 1943-44 гг. мы значительно превосходили по выпуску военной техники, в том числе самолетов, Германию. Но это были только сухие цифры, а в воздухе превосходство оставалось за ними. Такое положение – наша незащищенность в воздухе — продолжалось еще долго.

Уже не помню, сколько дней мы пробыли в брянском лесу, сколько успели подышать прекрасным сосновым воздухом, но это длилось недолго. /c. 87/

Совсем не улавливаю смысла нашего пребывани в этих местах, так как после ремонта дороги были подогнаны новые товарные эшелоны, куда мы ночью погрузились и направились на юго-запад. Двигались медленно, больше ночью, останавливались у леса или на перегонах. Запомнилась на станции Малин, что совсем близко от того места (примерно 300 километров), где я принялось свое первое боевое крещение в далеком июле 1941 года у реки Ирпень под Киевом.

Здесь, на станции Малин, повторился вариант, такой, как был на Брянщине: появился самолет-разведчик и в сопровождении истребителей-бомбардировщиков, которые тут же начали обстрел и бомбардировку станции. Мы еще не успели выйти из вагонов, а бомбить и обстреливать уже начали. Пострадал не только наш, но и соседние эшелоны, было много раненых и погибших. Как только немецкие самолеты скрылись, появились наши, но было уже поздно. Нам осталось только похоронить убитых и после оказания помощи эвакуировать раненых.

С тех пор как мы покинули Псковщину, проехали Смоленскую, Брянскую области и часть Украины, прошло много времени. Фронт переместился далеко на запад и остановился где-то в западных районах Белоруссии и Украины. Пришлось догонять его уже на поезде. Погрузились в эшелон на станции Малин и двинулись на запад в направлении Сарны-Ковель. Не доезжая до Ковеля, разгрузились. С этих мест начался длинный пеший путь к главной цели – Берлину.

Мы заняли позицию во втором эшелоне. Передний край находился на расстоянии пяти-шести километров от нас. После прошедших боев казалось, что мы не на войне, а на отдыхе. Правда снаряды и самолеты долетали до нас, но это были исключения, а не правило. /c. 88/

13

В это время по распоряжению штаба полка я был направлен в город Пинск для набора нового пополнения солдат. От Пинска до Калинковичей рукой подать – всего несколько часов езды. Я охотно взялся за это задание, тем более что согласовал с начальником штаба дивизиона вопрос о посещении мною Калинковичей. Меня сопровождал молодой симпатичный солдат Миша (фамилию его не помню). Нам выдали сухим пайком продукты на неделю – хлеб, консервы, сгущенное молоко – и талоны, по которым можно было получать горячее питание на станциях. В Ковеле мы забрались в пустой товарняк, следующий маршрутом Пинск-Калинковичи с пересадкой в Бресте. В течение часа наш вагон был заполнен людьми с мешками настолько, что сидели на полу и стояли, плотно прижавшись друг к другу, так, что оставалось только место для движения грудной клетки, то есть дыхания.

А воздух в вагоне стоял такой, что легкие отказывались впускать его вовнутрь. Мы, хоть и медленно, все же двигались. Путь в Калинковичи оказался трудным и долгим – вместо нескольких часов это заняло двое суток. За время поездки мы увидели, как обнищал народ: ехали грязные, голодные, одетые в лохмотья люди. Они разъезжали по деревням в поисках продуктов питания. Наш вещмешок мы охраняли как большую драгоценность, хотя больше половины его содержимого уже было роздано или съедено.

Еще затемно поезд прибыл в Калинковичи. С трудом выбрались из душного, отдающего “широкой гаммой” запахов вагона. Живительный родной воздух быстро оказал свое благотворное воздействие. Со станции до города шли пешком. Я не верил /c. 89/ своим глазам: город стал чужим, незнакомые улицы стали уже, дома уменьшились в размерах, вросли в землю, покосились и обветшали. Я не был здесь чуть больше трех лет. Раньше я знал здесь почти каждого в лицо, а по пути встречались только незнакомые люди. Казалось, я попал в иной мир. Никак не ожидал такого.

Подойдя к своему дому, я долго не решался зайти во двор. Все было знакомо до боли. Наш дом не был разрушен. Он посерел и стоял, как старый памятник. Вот крыльцо со скамеечкой, на которой папа всегда сидел, положив на нее свою ампутированную ногу, рядом стояло высокое дерево, посаженное мною много лет назад, даже скрип калитки остался тем же. Казалось, сейчас выйдет папа и сядет на свое место.

Но это только казалось. Мимо проходили совсем незнакомые люди, звучала речь, уже не содержавшая старого доброго идиш — языка города и нашей улицы. Люди проходили, и снова наступала тишина.

Я упорно стоял, ждал: вдруг прозвучит родная речь. Напрасно… Вместо этого где-то в глубине двора, за домом, услышал режущий звук пилы. Это возвратило меня в реальный мир. Я вошел во двор и увидел незнакомца, пилящего чердачную лестницу на дрова. Мне стало жаль эту лестницу. Как часто я взбирался по ней на чердак. Это была для меня не просто лестница, а близкая старая знакомая из прошлой жизни.

Я стал возражать и доказывать незнакомцу, что он портит чужую вещь, не имея на то право, на что он резко ответил: “У меня ордер на этот дом, и это все мое”. Я молча отошел в сторону, боясь пустить слезу. Вошел в дом, на кухню. Здесь все было знакомо. Стояла большая печь, занимавшая полкухни, старый (молочный) стол, на котором мама делала /c. 90/ фарфл или лапшу, а на дверном косяке нарезаны метки, где каждый год делались новые зарубки, показывающие, на сколько я вырос, и конечно, мезуза. За три последних года я вырос, голова оказалась выше последней метки, но новой зарубки я делать не стал.

Вошедший с улицы незнакомец почувствовал, что я имею какое-то отношение к этому дому, и стал разговаривать совсем другим тоном, расспрашивать, интересоваться мною. Когда он узнал подробности, в конце разговора, я предложил ему в трехдневный срок освободить дом и отремонтировать лестницу. Удивительно, но все мои требования были быстро выполнены. В дом вселилась более нуждающаяся в этом семья. Печальный визит, о котором я долго мечтал, был окончен.

Мы с Мишей бесцельно бродили по городу, я знакомил его с некоторыми достопримечательностями и вдруг (на ловца и зверь бежит!) навстречу идет очень знакомая девушка. Когда она приблизилась, я узнал в ней свою соученицу, с которой учился в одном классе десять лет. Это была Сима Ручаевская. Встреча была теплой и приятной. И конечно, мы получили приют.

Мое появление быстро стало известно тем немногим знакомым, которые оказались на тот момент в городе. Вечером собралось у Муси Пейсахович несколько человек из нашего класса. Кроме Симы и Муси, была еще Соня Маркман, остальных уже не могу припомнить. Пили чай, танцевали под патефон, много говорили. Вспомнили всех погибших и многих из тех, которых судьба разбросала по свету. А также и тех, кто добровольно остался у немцев и верой и правдой служил им. Не называю фамилий, так как точно не могу утверждать факт их участия в злодеяниях. /с.91/

Возвращаясь с Симой домой, еще не доходя до дому, я вдруг почувствовал себя плохо. Появилась головная боль, озноб, недомогание. Уже лежа в постели, почувствовал, что поднялась температура, даже временами терял сознание. Ночью бредил, что-то кричал. Отец Симы вытащил у меня из-под подушки пистолет и спрятал его, боясь, что я могу в бреду начать стрелять. Под утро мое состояние еще более ухудшилось. Меня отвезли в госпиталь в Мозырь, где диагностировали сыпной тиф.

Состояние оставалось тяжелым, только через неделю появились признаки улучшение. А еще через неделю меня уже выписали, хотя ходить я мог только держась за стенку. В таком состоянии возвратиться в Калинковичи хотя бы для того, чтобы попрощаться со всеми, я физически не мог. Цель моего посещения родины — выяснить подробности судьбы отца – не удалась, о чем я долгие годы сожалел.

Меня отвезли на станцию Мозырь и внесли в вагон. Он был так плотно набит, что сделать какое-либо движение было невозможно. Не раз я в вагоне терял сознание, пока доехал до станции Ковель. Затем на попутных машинах добрался до своей части, которая, к счастью, оставалась на том же месте, где я ее покинул. Я выглядел настолько исхудавшим и измoжденным, что часовой меня не узнал даже после предъявления документов. Только после прихода начальника штаба дивизиона – майора Дмитрия Федоровича Погалеева меня пропустили в часть. Дмитрий Федорович встретил меня как своего блудного сына, ни о чем не расспрашивая. Выделил мне отдельный блиндаж и солдата для ухода за мною. Помню, мне принесли полную пилотку яиц и разные продукты, давно не виданные мною. Я стал есть с отменным аппетитом. /c. 92/

В этот период ко мне часто приходил Дмитрий Федорович. Он много пел, научил меня исполнять сатирическую песенку “Ерцем перцем”, которая прошла со мной через всю жизнь, и даже сейчас я нередко исполняю ее друзьям. В течение недели меня откармливали, развлекали. Это, да плюс моя молодость дали свои результаты. Я выздоровел физически и морально. Недавно пережитое теряло свою остроту, отходило на второй план. Спасибо Дмитрию Федоровичу!

Однако могло быть иначе: посещение Калинковичей не было предусмотрено приказом. Невыполнение задания было чревато серьезными последствиями, вплоть до ревтрибунала. Наказание могло быть более чем серьезным. Сыграл фактор везения, удачливым я, видимо, был парнем! /c. 93/

Окончание следует

Перевод фотографий страниц книги в текст редактора сайта Арона Шустина.

Понравился материал, на подготовку к публикации которого ушло много времени? Тогда не забывайте о важности Поддержки сайта 

Опубликовано 28.04.2019  16:21

Велвл Шендерович. Жизнь как она есть. (ч.1)

От редактора belisrael.info

Расскажу о том, как я обнаружил книгу своего калинковичского земляка, находящуюся в национальной библиотеке Иерусалима, и почему не знал о ней еще лет 10 назад.

Ровно месяц назад получил письмо, после чего завязалась переписка, а также телефонные разговоры, которые и вывели на имя автора книги.  Но вначале текст письма:

Доброе утро Арон.

Я прочла вашу публикацию про Юду Залмановича Френклаха из Озарич. Я с ним очень хорошо знакома – он муж сестры моего дедушки Семена Ароновича Голода. Юда Залманович прожил последние годы своей жизни в Хайфе и умер приблизительно в 2012-2013 году. Его дети Аркадий, Евгений и Тамара живут на севере Израиля.
К его такой «яркой» военной истории можно добавить  проишествие, которое он поведал моему мужу:
«Это произошло когда я с другими военнопленными находился в Германии в лагере. Немцы не знали, что я еврей. Среди своих было своего рода братство и советские военнопленные евреев не выдавали. Но вот нашёлся один, который захотел видимо выслужиться перед немцами, он подозвал немецкого офицера,  указал на меня и сказал – «Вот он еврей! Если не веришь, прикажи ему снять штаны» Ну, конечно, мне, как и всем еврейским мальчикам, сделали обрезание. И тут я на мгновение увидел смерть перед глазами, но оставить предателя доносчика безнаказанным я не собирался. Терять мне уже было нечего и я со  всей силы вмазал ему по морде так, что он не смог удержаться на ногах и упал. Вокруг все замерли и ждали что же  будет  дальше?  Немец расхохотался и сказал: – Я хорошо был знаком с евреями в Германии, они все люди  интеллигентные и мордобоем не занимаются. Еврей так бы не смог.  Я не верю что он еврей». Развернулся и ушёл.»  Вот такую историю Юда Залманович нам рассказал.
С уважением Нина Эстис 
***
Из телефонных разговоров я узнал, что автор письма после окончания гомельского университета работала учителем истории в Горочичах, где сменила известного многим калинковичанам Феликса Захаровича Горелика, уехавшего в Израиль в 1991-м. Я как-то позабыл, что он после выхода на пенсию, и работы во 2-й и 7-й школах, некоторое время преподавал на селе. Сама же Нина репатриировалась в 1994-м. Мы повспоминали о разном и вдруг я услышал знакомое мне имя Велвла Шендеровича, и что он написал книгу, которую она видела в национальной библиотеке Иерусалима.  Спросил ее не тот ли это военный медик Владимир Шендерович, имя которого мне называл в начале мая 2015-го Пинхас (Петр) Кацевман. Оказалось, что таки он и, что эта книга была с дарственной надписью автора у Феликса Горелика. 
Но у того побывала одна минчанка, приезжавшая из Беларуси в Израиль, взяла книгу и не вернула. Имя ее мне было хорошо известно, она в те годы, до отъезда в Германию, была директором музея евреев Беларуси, отметилась также тем, что прибрала, как в Калинковичах, там и в Израиле, ряд  материалов из архива журналиста Владимира Смоляра, побывав у его дочки Гали и вдовы Фрузы, о чем в свое время писал. И тут мне пришла на память встреча 10-летней давности с Феликсом Гореликом, жившем, как и я, в Петах-Тикве. Столкнулся с ним в одной амуте (некоммерческой организации), где я был волонтером, а он пришел, чтоб получить какую-ту оплату за чтение лекций. Незадого до того вышла книга “Память” Калинковичского района и мне сказали, что ее привезли для него. Сказав Ф. Горелику о том, что сделал сайт, попросил на некоторое время книгу. В ответ услышал, что не даст, потому что он дал какую-то редкую книгу и ее не вернули. И вот сейчас я понял какую книгу и кого имел ввиду. В свое время я был немного обижен на покойного Феликса Захаровича, но если б он назвал имя, все стало бы на свои места.
Кроме того, я наверняка нашел бы и автора Велвла Шендеровича, а от  него можно было бы узнать немало и др. интересного. Например, об израильской жизни, ведь он приехал в страну в 73-м, а не в конце 80-х – начале 90-х, как мне говорил П. Кацевман. Думаю, можно было бы узнать о Леониде Фиалковском и ряде др. калинковичанах, участниках войны. Да и без проблем разместил бы книгу на сайте и не пришлось бы фотографировать в библиотеке все ее 134 стр. Пока же, хотя и предпринял ряд действий, я не смог узнать жив ли сейчас Велвл Шендерович.
(Ниже опубликован текст, переведенный из фотографий, что заняло много времени, а также примечания  – А.Ш., 10 марта 2019)

 

================================================================

Шендерович В. Жизнь как она есть. Документальная повесть.

На долю поколения, чья юность пришлась на годы Великой Отечественной войны, выпало много невзгод. Но – до войны было детство, прекрасные годы в родном доме, заботливые родители. А после войны – голодные студенческие годы и блестящая карьера хирурга. Да и война состояла не только из боев, потерь, отступлений. Было фронтовое братство, были неожиданные встречи с земляками.

Эта книга адресована и тем, кто о жизни в предвоенные и военные годы знает только по рассказам старших, и тем, кто сам пережил всё то, что пережил автор.

(с) Все права принадлежат автору

Издательство ЛИРА – Р. О. В. 26159, Jerusalem, 96586. Tel/fax 972-2-6412890

Printed in Israel

* * *

Пусть это будет памятником на безымянных могилах моих родителей

=============================================================

Продолжение следует

Опубликовано 22.02.2019  16:19

***

От редактора belisrael.info

Снимки стр. книги будут переведены в текст, чтоб легче было читать. А поскольку никто не будет делать это на общественных началах, что вполне объяснимо, то придется заниматься редактору сайта и займет это немало времени. Будут добавлены также комменты, поскольку есть некоторые неточности в воспоминаниях.

Из откликов:

Профессор математики из Таллинна Владимир Соломонович Пясецкий, корни которого из Слуцка, с которым уже не один год в переписке, резонно написал почему я не указал имя той самой исторички, бывшей директорши музея евреев Беларуси, с которой и ему пришлось пообщаться. Восполню пробел – Инна Герасимова.

А это снимок могил Феликса и Софьи Горелик на кладбище “Сгула” в Петах-Тикве,  сделаных мною в начале ноября 2017.

Добавлено 23.02.2019  07:35

==============================================================================

==============================================================================

Шендерович В. Жизнь как она есть. Документальная повесть.

На долю поколения, чья юность пришлась на годы Великой Отечественной войны, выпало много невзгод. Но – до войны было детство, прекрасные годы в родном доме, заботливые родители. А после войны – голодные студенческие годы и блестящая карьера хирурга. Да и война состояла не только из боев, потерь, отступлений. Было фронтовое братство, были неожиданные встречи с земляками.

Эта книга адресована и тем, кто о жизни в предвоенные и военные годы знает только по рассказам старших, и тем, кто сам пережил всё то, что пережил автор.

(с) Все права принадлежат автору

Издательство ЛИРА – Р. О. В. 26159, Jerusalem, 96586. Tel/fax 972-2-6412890

Printed in Israel

* * *

Пусть это будет памятником на безымянных могилах моих родителей

================================================================================

Глава 1

Калинковичи

1

Сегодня третье января 2002 года.

Прошел еще один год – это уже второй в третьем тысячелетии. Как далеко это от года моего появления на свет!

Довольно прохладно для Иерусалима – дожди перемежаются с солнцем. Нередко в январе раскаты грома, вспышки молнии. И это может сопровождаться снегопадом – кругом белым-бело. Кажется, природа хочет продемонстрировать за короткий отрезок времени все прелести, на которые она способна. Но Иерусалим в любую погоду остается всегда прекрасным, с его необычным светом, прозрачным воздухом и какой-то приподнятостью, присущей только ему – светлому городу, Золотому Иерусалиму. Долгожданные дожди стали заполнять Кинерет, главный водный резервуар страны, но медленно: до нужной отметки уровня воды еще далеко, остаются метры. Прошло три дня нового 2002 года, наступают будни. Правда, наш настоящий еврейский Новый Год еще далеко впереди, только осенью, в сентябре. Это один из главных праздников. Согласно Талмуду этот день – день рождения рода человеческого. В этот день звучит шофар древний музыкальный инструмент, изготовляемый из бараньего рога. Прошедший же Новый год только календарный, для отсчета времени, принятый во многих странах мира.

Время идет, один год сменяет другой, и мы из первых (бравых) парней переходим в категорию /стр. 4/ вторых или даже третьих, пора поделиться жизненным опытом с теми, кто остается после нас. Ведь мы являемся подлинными свидетелями прошедшего бурного столетия. Нам есть что сказать, важно, чтобы были слушатели. Жизнь дана только для жизни и ни для чего-либо другого. Надо подсказать людям, что необходимо прекратить играть с огнем, прекратить пилить сук, на котором сидим. Чудовищное нападение арабских террористов на Соединенные Штаты Америки одиннадцатого сентября 2001 года так же, как безумные войны прошлого столетия, унесшие миллионы безвинных жизней, в том числе шесть миллионов евреев, не должны повторяться. Надо еще на новорожденных сталиных, гитлеров, бин Ладенов, саддамов хусейнов и им подобных надевать смирительные рубашки. Надо безжалостно вырывать эту сорную траву.

Совсем не понятно, как после стольких перенесенных во времена сталинского режима страданий люди маршируют по Красной площади с красными флагами и портретами Сталина, а в Германии, и не только там, встречаются воздыхатели по маньяку Гитлеру. Убийцу Саддама Хусейна поддерживают не только отдельные люди, но и целые государства. Абсурд! Но многие тысячи евреев из России переселились в Германию, в страну, варварски уничтожившую не только евреев Европы, но и своих собственных граждан-евреев. В истории нет недостатка в фактах. освещающих гонения и издевательства над евреями: начиная с древнего Рима, описанного Иосифом Флавием, затем события в Испании времен Изабеллы и Фердинанда, когда евреи сжигались на кострах или изгонялись из страны, затем многочисленные погромы и издевательства над евреями в Польше и России. Но пальма первенства в изощренности и методах издевательства, варварства и в масштабах уничтожения евреев принадлежит фашистской Германии. Как /стр. 5/ же евреи России могут жить в Германии, слушать тот язык, на котором отдавалась команда убивать!! Как можно пользоваться немецким кровавым хлебом и маслом?! Ведь еще живо поколение убийц и немногочисленных, случайно оставшихся в живых людей с татуировками на руках. Народ, как и жизнь, уничтожить нельзя. Вопреки всему злу, жизнь продолжается. Евреи создали свое прекрасное государство Израиль, восстановили свой древний язык. Израильская армия способна защитить свой народ.

Убить жизнь совсем не просто. Если лягушку декапитировать, она способна довольно долго жить, прыгать без головы, а ее вырезанное сердце может часами сокращаться на тарелке с физиологическим раствором. Живой мир хорошо использует свои колоссальные возможности.

Человек должен знать, что он сделан из добротного прочного материала, и, конечно, надо уметь и знать, как пользоваться этим богатством. Жизнь дана нам на радость, надо радоваться даже не совсем удачным дням.

Будучи очень тяжелым больным, поэт Светлов без шуток не обходился. На телефонный вопрос приятеля, что ему принести, ответил: «Рак у меня есть, принеси пива».

В каждом человеке заложен талант, и его можно и должно развивать. Главное – суметь найти и увидеть эти драгоценные крупицы таланта и, конечно, использовать, в надежде принести пользу себе и другим. В мире погибло значительно больше талантов, чем проявилось. Сколько таких не проявившихся музыкантов, художников, поэтов и ученых? Эти строки ни в коей мере не отношу к себе, тем не менее, мне хочется поделиться мыслями, рассказать о некоторых событиях довольно длительного, необычного отрезка времени, периода ломки и коренных изменений в мире. Об этом времени /стр. 6/ уже написано много и еще будут писать. Возможно, мне удастся добавить еще один штрих, буду стараться. «Взялся за гуж – не говори, что не дюж». Я заранее приношу свои извинения тем, кто, возможно, будет читать это сочинение, так как оно далеко от совершенства.

Моя жизнь прошла не близко, даже не рядом с литературой, и, читая эти записи, нетрудно будет догадаться об этом. Вопреки этим предупреждениям, я все же осмелюсь писать – не ради себя, а ради других, ради своих внуков и детей, надеясь, что и читатель найдет что-то полезное для себя и простит меня за дерзость взяться за перо.

2

Обычно каждый рассказ, сочинение начинается с описания места, времени и той среды, в которой происходит действие. Я не отступлю от этих канонов. Начну с места, то есть с «гнезда», где появился на свет герой, где протекали главные события его жизни. Гнезда бывают почти у всех, но они разные: ласточкино гнездо отличается от орлиного и от гнезда аиста. Даже от воробьиного – они разные. Редко у кого из животных нет гнезда. Без него обходятся слоны и жирафы, кукушки, киты, дельфины и акулы.

Совсем не похожи друг на друга человеческие гнезда: дворянское гнездо ничего общего не имеет с крестьянским. В некоторых странах, в частности, в Индии, нередко человеческое гнездо расположено просто на тротуаре большого шумного города. Любое гнездо человека и всего живого всегда остается близким, дорогим и родным. В нем помнится все до мелочей, даже запахи. Моим гнездом, где родился и жил почти до восемнадцати лет, был небольшой белорусский городок (местечко) Калинковичи /стр. 7/, расположенный в самом центре полесских болот. В конце XVII века Екатерина II передала Калинковичи и окружающие земли князю Шаховскому. С этого времени началось переселение евреев из окружающих сел в местечко. Здесь начали расцветать торговля и ремесла. Калинковичи – типичное шолом-алейхемовское еврейское местечко с кривыми немощеными улочками, деревянными, нередко покосившимися домиками, колодцами-журавлями, керосиновыми лампами, самоварами. огромными русскими печками, занимавшими полкухни, холодными туалетами во дворах. Об удобствах говорить не приходилось. О «лампочках Ильича», радио, водопроводе можно было только мечтать, да и то только тем немногим, которые знали об их существовании. Цивилизация еще мало затронула Калинковичи. Главная улица – Советская – была вымощена грубым булыжником. Человеку, ехавшему по ней на повозке, отбивало задние места. Продолжением главной улицы была дорога на город Мозырь, более крупный, чем Калинковичи, расположенный на правом гористом берегу реки Припять. От Калинковичей до Мозыря всего десять километров, и мы, ребята, часто ходили туда пешком купаться. Припять в то время была широкой, полноводной, судоходной рекой, никто из нас тогда не осмеливался ее переплывать, она казалась нам могучей и недоступной.

На главной, Советской, улице было всего три-четыре двухэтажных дома. Из них один, каменный, принадлежал до революции семье поэта Телесина, жившего в Израиле, недавно умершего. Остельные дома были одноэтажными. В них размещались небольшие лавочки. В одном из них, более просторном каменном доме, был особый магазин – Торгсин (торговля с иностранцами). В этом магазине, в отличие от остальных, можно было найти большое разнообразие качественных продуктов, но /стр. 8/ попадались они только за золото и иностранную валюту, когда начался голод 1933-34 годов, этот магазин спас многих людей. В Торгсин несли обручальные кольца, сережки и то золото, которое в прошлые годы не успел реквизировать НКВД, а получали за это муку, крупу, сахар и отруби, которые были в большом ходу. Из отрубей пекли лепешки, богатые витаминами группы В. Правда, тогда об этом еще мало кто знал.

Много людей погибло в эти годы от голода. Торгсин спасал не только голодных (конечно, тех, у кого были обручальные кольца и фамильные драгоценности), а также и советскую власть, остро нуждавшуюся в золоте. Среди населения обладателей золота было мало. Заходить в Торгсин хотя для того, чтобы посмотреть, понюхать, вспомнить запах продуктов удавалось только тем, кто сдал золото и имел об этом квитанцию.

В Торгсине не было очередей, а в обычных хлебных магазинах очереди тянулись длинными змейками по двести и более человек. Занимали очередь в четыре-пять часов утра. Об одной такой очереди хочется рассказать. Правда, было это позже, в 1940-м, предвоенном году. Рано утром, еще до школы, я проник (без очереди) в магазин, и как-то мне удалось (продавщица была знакомая) купить буханку хлеба. В очереди поднялся крик, явились два милиционера и попытались забрать у меня хлеб, но я оказал сопротивление. После этого хлебного инцидента мне пришлось вместо школы целый день провести в милиции.

Несмотря на голод. особенно на Украине, составы с зерном продолжали регулярно отправляться в Германию. Об этом мы знали из рассказов железнодорожников.

В Калинковичах, хотя он был небольшим городком, улиц и улочек было много, и названия у них были стандартные: Советская, Красноармейская /стр. 9/, Калинина, Куйбышева, Первомайская и т.д. Ни одно название, хотя бы косвенно, не напоминало о еврействе. А город-то был еврейским.

Наша улица Пролетарская отходила от главной, Советской. Вернее, это был небольшой переулок с 25-30 одноэтажными деревянными домами. Во время дождей – грязь, в сухую погоду – пыль. Только в 1939-40 годах появились деревянные тротуары. Основным средством передвижения были конные повозки, погоняемые ездовыми «балаголэ» с очень звучными голосами. На улицах только и слышно было: «Берегись лошади!», «Берегись!»

Я впервые увидел легковую машину примерно в 1937 году. На улице, у райкома партии, стояла блестящая, покрытая лаком машина М-1. Мне казалась она очень красивой, почти живой. При попытке погладить ее окрик шофера остановил меня. Это была райкомовская машина, и дотрагиваться до нее запрещалось.

В то время еще разъезжали по улицам очень приятные и удобные фаэтоны на рессорах, которые вскоре совершенно исчезли, возможно, как пережитки капитализма. Хотя в настоящее время фаэтон не редкость в Нью-Йорке, Париже, Испании (Малага) и других местах.

3

Вокруг Калинковичей рос довольно старый чистый большой сосновый лес, богатый дичью. Запах сосны привлекал сюда на лето большое количество дачников из Ленинграда и Москвы. Лес был богат грибами (боровики, подберезовики, подосиновики, лисички) и ягодами (земляника, черника, а осенью и брусника). Отдельные болотистые места занимали заросли орешника. Ходить туда было небезопасно из-за множества змей. Хотя страх перед /стр. 10/ змеями был явно преувеличен, особенно в еврейских семьях, где детям его внушали. На самом деле большинство змей в наших краях не ядовитые, за исключением медянки и гадюки.

Когда мне было 10-12 лет, этот лес мне казался огромным, с волками, зайцами и даже бандитами. В этом я еще больше уверился, когда однажды наша корова Манька не возвратилась домой с пастбища, и мы с отцом бродили по лесу много часов в поисках ее. Уже под вечер, усталые и голодные, мы возвратились домой без Маньки. Вся наша семья – мама, папа и я – были очень огорчены. Только через неделю деревенские мужики привели ее, грязную, со впалыми боками, но довольную своим возвращением. Манька была почти членом нашей семьи, светлой масти, подвижная, не отличалась покладистым характером и требовала внимания и ласки. Возвращаясь с пастбища, она останавливалась у крыльца, мычала и требовала лакомый кусочек, без чего в сарай отказывалась идти. В доме у нас всегда были в достаточном количестве вкусные молочные продукты. Даже сегодня, спустя больше чем пятьдесят лет, мне помнится запах парного молока, свежего масла, сметаны и творога.

Примерно в 1934 году в Калинковичах появились сепараторы для перегонки молока. Сливки, как и всё жирное, очень ценились, а перегон (1%-ное молоко) считался побочным ненужным продуктом, который отдавали крестьянкам для вскармливания поросят. Как меняются время и взгляды! Теперь всё наоборот: обезжиренное молоко (перегон) – себе, а сливки только на любителя.

Хорошо помнится вкус и запах свежего, еще теплого только испеченного, с хрустящей корочкой, хлеба со сметаной или маслом. Было еще вдвойне вкуснее съедать это на улице в компании мальчишек. Память об этом, казалось, незначительном, остается наравне с важными событиями. /стр. 11/

Уж коль зашла речь о пище, нельзя не вспомнить о маминой кошерной кухне с ее богатым разнообразием еврейских блюд: о кисло-сладком мясе (эсык флейш), цимесе, фаршированной щуке, фишкартофл и других. Кстати, калинковичан называли (дразнили) «калинковичер фишкартофл». В самом деле, фишкартофл было самым распространенным блюдом, когда не было рыбы (а она была только по праздникам). Картофель заменял ее. Брали свежую картошку, лук, перец – все это тушили на медленном огне в русской печке. И это уже называлось «фишкартофл», хотя сама рыба еще плавала где-то в реке. А вот чолнт готовили так же, но уже с мясом, и только на субботу. Незабываемый вкус «а кишке»: картофеля с жирной говядиной и самой кишки, заполненной жареной с луком и жиром мукой. Мясным фаршем и специями. Всё это ставилось в русскую печь на ночь с пятницы на субботу. Конечно, о холестероле никто не имел понятия.

Еврейская кухня очень разнообразна, вкусна и довольно экономна, но это уже отдельная тема.

4

Население Калинковичей составляло примерно пять-шесть тысяч человек. Возможно, и больше: перепись населения проводилась редко. Подавляющее большинство из них были евреи. Русский язык для многих приравнивался к иностранному. Умение писать по-русски было привилегией немногих. Тот русский, который можно было услышать, был хорошо разбавлен идишем, и трудно было понять, чего в нем больше. Многие белорусы хорошо говорили на идиш. Он был основным языком общения. Даже председатель горсовета Баргман и его секретарь Лельчук были евреями. Выступления на /стр. 12/ митингах и собраниях Баргман нередко делал на идиш. Однако все эти послабления быстро закончились. Примерно до 1932 года просуществовала только одна еврейская школа, которая была закрыта, и вместо нее выстроена новая большая белорусская школа имени Сталина. В городе были две синагоги и одна церковь, которые в 1936 году были закрыты и превращены в складские помещения. Был клуб-кинотеатр, в который приезжали еврейские бродячие музыканты (клейзмеры) и артисты. На эти выступления трудно было достать билет. В городе в такие дни был праздник. Но это скоро закончилось, как и все, что было связано с еврейством.

Народ жил бедно, мало кто работал. Хорошо, если были корова и огород, Крупные предприятия отсутствовали, были только мелкие, кустарные производства: лесопилка, мельница, маслобойня, артель по изготовлению чернил, пожарная команда (с оркестром), леспромхоз. Конечно, эти мелкие предприятия не могли обеспечить работой все население города. В пяти-шести километрах от города был крупный железнодорожный узел: одна линия «Ленинград-Одесса», другая «Брест-Москва». Но евреи там почти не работали. Немало в городе было ремесленников (сапожников, портных, столяров и кузнецов) высокой квалификации. Но население из-за отсутствия денег не обеспечивало их работой. Люди бедствовали.

Бедность тоже бывает разная. Одна – когда стоят на улице с протянутой рукой, это высшая степень бедности. Такого у нас не помню. Люди помогали друг другу так, чтобы бедный не чувствовал себя униженным. В порядке вещей было передавать одежду, вышедшую из употребления по размеру, приглашать на субботний ужин (особенно, если знали, что у соседа на столе пусто). Уж если на Песах (пасху) детям покупались новые брюки, /стр. 13/ платье или ботинки, то это становилось известно всей улице. Ребенок был счастлив, обновки запоминались надолго, а может, на всю жизнь.

У детей никогда не было настоящих игрушек (кроме ваньки-встаньки и качающейся верховой лошадки ничего не припомню). Однажды тетя Хая из Канады прислала надувной ярко-синий шарик. Таких красивых шариков мы еще не видели. Для всеобщего обозрения решили повесить его высоко на крышу дома, но задели за что-то, и он лопнул. Сколько было огорчений!

Лыжи мы мастерили сами из досок. Строгали их, шлифовали наждаком, смазывали, прикрепляли ремешки – и лыжи готовы. А чтобы иметь коньки, на выстроганный кусок твердого дерева натягивали толстую проволоку, и это совсем не плохо служило коньками. Мы сами шили покрышки для футбольных мячей (хотя магазин культтоваров существовал, но мячи всегда отсутствовали, а резиновые камеры к ним были). Шил покрышки Хаим-Исэр Шнитман, светлая ему память. Он был мастером на все руки.

Этот же Хаим-Исэр был прекрасным мастером-солдатом на фронте, храбрым воином. Однажды в Молдавии во время тяжелого боя погиб командир роты. Хаим-Исэр принял командование на себя и выиграл бой. За проявленную храбрость и умелое проведение боя Хаим-Исэр был повышен в звании и награжден не то орденом Александра Невского, не то Богдана Хмельницкого, точно не помню, каким из них, но хорошо знаю о Хмельницком как об известном антисемите-погромщике. Уж очень неподходящая награда, возможно, досталась еврейскому парню.

Интересная история приключилась у меня с Хаимом-Исэром. Мы собрали детекторный радиоприемник. Необходимо было вывести наружную антенну и заземлить ее. Для этого нужна была медь. /стр. 14/ Мы заметили в сарае нашего соседа много металлического лома и надеялись там подобрать або кусок меди. Сарай был закрыт, и нам пришлось пробраться в него через крышу (полати), где лежало сено. Мы спрыгнули вниз, взяли большой кусок меди, поднялись вверх на полати к выходу и вдруг в сене заметили лежащего человека с открытыми черными глазами и большой кудрявой шевелюрой. На такое мы не рассчитывали, и это нас не обрадовало. Медь тут же была брошена, а сами мы с высоты прыгнули вниз и огородами убежали на центральную Советскую улицу. Казалось, что инцидент закончен, мы в безопасности и можно отдохнуть. Мы решили попить, но это было большой ошибкой, так как спустя несколько минут, идя по улице, мы вновь встретили этого кудрявого человека. Если бы мы прошли спокойно мимо него, все обошлось бы. Но мы стали убегать, и он узнал в нас непрошеных посетителей сарая и стал кричать: «Воры, воры!!» Дело приняло серьезный оборот. Пошли слухи, что мы украли из сарая какие-то вещи, нам грозили судом. Неприятная ситуация была сглажена взрослыми.

Мы сами делали фотоаппараты – корпус из фанеры, объектив от карманного фонаря, матовое стекло – обычное стекло, протертое речной галькой. Получались довольно приличные фотографии. Сегодня, спустя много лет, иногда задаешь себе вопрос: «Что лучше – зайти в магазин, купить лыжи, коньки, радиоприемник, игрушки, или лучше своими руками сделать, додуматься, изобрести?» Возможно, сегодняшний прогресс в науке, технике, медицине достигнут благодаря тем самодельным игрушкам?

Одна из тех фотографий сохранилась у меня до сих пор. На ней почти вся наша уличная футбольная команда ребят. Этой фотографии 64 года. Она пролежала у меня в кармане всю войну, поблекла, потрескалась, но очень дорога мне. Эта фотография – память о тех, с кем прошли детские годы. /стр. 15/

Верхний ряд (слева направо): Файке Гинзбург, Лейзер Зайчик, Беньямин Горелик; нижний ряд: Хаим-Исер Шнитман, Владимир Шендерович, Авремл Шнитман. Автор просит прошения за недостаточно высокое качество этой и некоторых других фотографий это любительские снимки более чем шестидесятилетней давности и они сильно пострадали от времени.

Кроме того, она является документом, опровергающим измышления Солженицына, исказившего в своей книге «Двести лет вместе» правду о совместном проживании евреев и русских на протяжении последних двух столетий. Он пишет, что евреи могли бы провести войну самоотверженней, что на передовой, в младших чинах, евреи могли стоять гуще. И еще…

Солженицын пишет: «Я видел евреев на фронте. Знал среди них бесстрашных. Не хоронил ни одного». На этой фотографии от 20 июля 1939 года шесть шестнадцатилетних мальчиков. Это часть /стр. 16/ нашей уличной футбольной команды. Из них остались в живых только я и Хаим-Исэр Шнитман. Файке (Феликс) Гинзбург погиб на фронте. Нема Горелик – командир роты противотанковых ружей – погиб под Запорожьем, а его брат Яйнкл погиб под Воронежем в 1942 году. Авраам (Авремл) Шнитман погиб на фронте. Самуил Либман погиб на фронте. Мой друг Лейб Фейгельман погиб на фронте. Из моего класса погибли Борис Эпштейн, Толя Гомон и другие. Пине Кацевман и Меир Гомон – военные летчики, участвовавшие в боях всю войну, живы. Один из них живет в Хайфе. Этот далеко не полный перечень мальчиков с маленькой калинковичской улицы и из моего класса, погибших на фронте и участвовавших в боях, говорит сам за себя и, повторяю, является доказательством, опровергающим глобальные выводы господина Солженицына.

5

В 1925 году папа построил довольно просторный деревянный дом из трех комнат, кухни и крылечка с декоративными вырезками, по адресу Пролетарская, 9. Мне дом казался очень большим (это было время, «когда деревья были большими»), с дурманящим приятным запахом свежесрубленной сосны. В доме был погреб, а под крышей – большой чердак, засыпанный белым чистым песком. Здесь можно было даже играть в прятки.

Однажды, копаясь в песке, я нашел мешочек, наполненный золотыми монетами. Обрадовавшись этому, тут же отнес находку папе, но он почти не отреагировал на нее. Забрал мешочек и даже не сказал спасибо. Значительно позже я понял такую реакцию папы. Ведь за такие мешочки людей надолго сажали в тюрьму. /стр. 17/

O доме можно писать еще много. Здесь было много хорошего и не меньше плохого. В нем прошли мои детство и юность. Из этого дома в неполных восемнадцать лет я ушёл в армию в 1941 году и уже никогда в него не вернулся. Наш дом был построен на месте, где стоял дом дедушки Велвла (маминого отца) и небольшой завод сельтерской воды и ситро, сгоревшие во время пожара в Калинковичах после революции.

Дедушка был довольно зажиточным человеком. Bro семьерская вода пользовалась большим спросом. Он был уважаемым гражданином в городе, его место в синагоге было самым почетным, у Арон Кодеш. К сожалению, я его не знал, так как он умер еще до моего рождения.

Благодаря пожару и потере имущества (нет худа без добра!), семья дедушки не оказалась в рядах нэпманов (НЭП – новая экономическая политика, введенная Лениным в двадцатые годы). Никто из семьи дедушки не был арестован.

Обычно калинковичских нэпманов арестовывали и высылали в Соловки (знаменитые Соловецкие острова). Даже на нашей маленькой улочке многие отбывали срок на Соловках. Немало там осталось навечно. Нэпманов еще называли лишенцами, так как их лишали права голоса, а их детей лишали права учиться в высших учебных заведениях, лишали права работать в государственных учреждениях и т.д.

6

Репрессии заставили многих людей, особенно молодежь, покинуть родные места, уехать в большие города и там раствориться в толпе, чтобы скрыть свое происхождение, примкнуть к классу рабочих-пролетариев. Меняли свои имена и фамилии, женились и выходили замуж за неевреев. /стр. 18/ Пинхас становился Петром, Хана – Аней, Моше – Мишей и т.д. Типичные евреи, как по внешнему виду, так и по документам, становились русскими и белорусами, а некоторые из них даже стали глядеть свысока на своих бывших товарищей-евреев. Ветречались и такие, чрезмерно лояльные, которые выступали на митингах и собраниях с антирелигиозными и даже антисемитскими речами. В революционные праздники, во время демонстраций, они разъезжали на грузовых автомашинах с расклеенными на бортах карикатурами и лозунгами, распевали частушки на эту же «злободневную» тему.

В те далекие времена были заложены основы советского антисемитизма, хотя в царские времена недостатка в этом также не было.

В десяти минутах ходьбы от нашего дома протекала небольшая речушка шириною в 3-4 метра, глубиною в 1,5-2 метра, с заболоченными низкими берегами. Даже не помню ее названия (а было ли оно?). Вначале она текла на восток, затем круто поворачивала на юг и где-то в районе города Мозырь впадала в Припять – большую судоходную реку. Правый заболоченный берег этой речушки, местами переходивший в трясину-топь, заросший ольховником и высокой травой осокой, казался тихим, безопасным местом. Но стоило случайно сюда забрести лошади пощипать сочную траву, ее затягивало в эту трясину, и спасти это бедное животное было почти невозможно.

В речке водились сомы и вьюны, но они были некошерные – без чешуи, поэтому их не ловили и не ели, и они быстро размножались. Встречалась плотва, а в тихих заводях и караси. Много было пиявок. Когда мы купались, они впивались в тело, насасывались кровью, надувались, как пузыри, а насытившись, отваливались. Немало времени ребята нашей улицы проводили после школы, а то и вместо нее, на речке. Приятно вспомнить то время, /стр. 19/ когда босиком, в коротких штанишках, мы быстро сбегали по тропинке вниз к реке. Это было излюбленным местом, где не только купались, играли, запускали высоко в воздух бумажных змеев, но строили из ольхи большие палаши, сносили сюда добычу после набегов на соседские огороды и сады. Нередко проникали в богатый поповский сад, кое-что приносили на дому и устраивали пикники. Правда, этого слова мы не знали и заменяли его словом «саласудэ». Здесь, у костра, мы подолгу засиживались, рассказывая сказки и всякие небылицы.

На речке женщины полоскали белье, даже в зимнее время, в проруби. Помню, мама ходила на речку с тяжелыми тазами белья и пряником (это деревянная палка, которой отбивали белье). Я и папа помогали ей нести эту ношу.

Однажды, после прочтения «Робинзона Крузо», мы решили совершить путешествие вниз по реке, вначале до Мозыря, затем по Припяти до Киева, а там по Днепру до самого Черного моря. На этом наша фантазия как будто бы заканчивалась. Но были некоторые ребята, считавшие вполне возможным продолжить путь дальше. Особенно после того, как к нашей соседке Мере Симанович пришла толстая, красиво изданная книга сказок из Палестины, написанная ее сыном Шломо Симановичем. Было очень интересно побывать в этой сказочной Палестине, но даже для нас, подростков, это было только мечтой. Но нам казалось, что Черное море-то рядом и это мы, конечно, осилим.

Почти всю весну, до июня, мы строили лодку. Наконец лодка была построена, просмолена, прокопчена, покрашена, загружена продуктами и… в путь. В один из дней, совершенно секретно, мы начали свое путешествие. Но спустя несколько часов после отплытия на нас напала группа деревенских мальчишек, лодка (плоскодонка) была перевернута, и мы, мокрые, голодные, с синяками и /стр. 20/ шишками бесславно закончили свой поход. Лодка осталась трофеем деревенских мальчишек.

Вокруг этой лодки еще долго шла борьба. Фактически началась настоящая война. Готовилось oружие: рогатки, весьма опасные, стрелявшие камнями, лук и стрелы с наконечниками из гвоздей и другое. Правда, до большой войны не дошло. В конце концов после переговоров мы получили назад свою лодку, но уже разбитую и не годную для плавания.

7

Описал, как мог, Калинковичи и то, что было вокруг них, дом, где рос. А теперь постараюсь рассказать о людях, живших в нем. Во-первых, это мама и папа. Эти две маленькие фотографии пролежали у меня в кармане всю войну.

Сколько написано о мамах! Сколько о них сложено песен, поэм, стихов и книг! Есть разные мамы – как Салтычиха или как еврейская мама («а идише маме»), но обе эти мамы, казалось бы противоположные, разные, остаются самыми близкими и дорогими для нас всех. Сама тема «Мама» не имеет конца и границ, она беспредельна, как вселенная. Мама – это всегда журчащий родник чистейшей целебной воды. Чтобы написать о маме, надо суметь найти слова из всего обилия слов, подходящие только для описания Мамы! Легче это сделать поэту, художнику, музыканту. Но и каждый обычный человек может и должен рассказать своим детям и внукам о своей маме, о своих родителях.

Моя мама была типичной «а идише маме»: небольшого роста, энергичной, подвижной, весьма прилекательной, с черными круглыми глазами и большой копной темных волос. А главное, она была /стр. 21/ беспредельно добра к семье, людям и особенно ко мне. Она была сверхчистоплотной, весьма религиозной. Если в дом заходил человек нерелигиозный, нееврей, и пил воду из чашки, чашка эта выбрасывалась, а если из стеклянного стакана, он потом кипятился.

У нас была раздельная молочная и мясная посуда, и, конечно, раздельные столы. Мама прекрасно готовила и пекла; было какое-то необъявленное соревнование между женщинами-соседками на лучшее блюдо. Часто носили друг другу попробовать блюда, особенно печеное и варенье…

Мама очень любила музыку. К сожалению, не только у нас в доме, но и в городе не было радио. Даже патефон был редкостью. Я помню: чтобы послушать музыку, мама ходила на соседнюю улицу, где из окон дома звучал патефон. Звали мою маму Фрейдэ (Радость). Это имя соответствовало ее характеру. Несмотря на то, что она была весьма привлекательной, она поздно вышла замуж, хотя сваталось к ней много хороших парней, да все не те: сапожники, мясники, портные – люди невысокого происхождения (без ихеса), которые даже толком не знали Тору. А Фрейдэ была из влиятельной, довольно богатой, очень религиозной семьи, и это обязывало ее соблюдать этикет, принятый в то время.

И она ждала и дождалась своего суженого. Он был совсем не из Калинковичей и мало походил на калинковичских парней, откуда-то издалека, из деревни Городищи, что рядом с небольшим городом Капаткевичи. Родился папа в весьма почтенной религиозной семье лесопромышленников.

Его родители, мои дедушка и бабушка, Иегошуа и Тайбл Шендерович, имели большую дружную семью из трех сыновей и шести дочерей. Один них, самый старший, самый крепкий, Барух, светлая ему память, стал мужем Фрейды и, естественно, моим отцом.

/стр. 22/

Мои дедушка и бабушка – Иегошуа и Тайбл Шендерович

Барух вырос в деревне, среди полей и лесов, и был настолько крепок, что деревенские парни не решались с ним состязаться. Он мог на ходу остановить несущуюся пару лошадей, держась за дышло повозки сзади. Барух был высоким (в семье ростом никто не был обижен, даже девушки), стройным, красивым. Знал древнееврейский язык и Тору. Был трудолюбив, владет не только пером, но и топором. Такой человек был достойным стать мужем Фрейды и, конечно, стал им.

Барух был смел и решителен, и в то же время весьма застенчив. Рассказывали, как однажды в время оккупации Белоруссии поляками в 1920 году (поляки также не брезговали устраивать еврейские погромы), он провел всю ночь один с мешком муки на кладбище. Этот человек не кичился своей силой, не афишировал ее, стеснялся своего высокого роста и даже размера ботинок (они были 48-го размера и делались только на заказ). Он был тих и добр. Окружающие деревенские люди любили его и ласково называли Борушек.

Чтобы более полно нарисовать портрет папы, отмечу еще один штрих его характера. Это было весной 1938 года. Мамы уже не было. Мы с папой спали в одной небольшой комнате у окна. Рано утром, солнце уже взошло, сквозь сон я услышал царапающие звуки из окна. Взглянул в окно и увидел две руки, снимающие оконную замазку. Сон как рукой сняло. Я стал тихо будить папу. Он неохотно посмотрел в окно, и, ничего не увидев, сказал, что это моя фантазия, и тут же заснул. Я, конечно, спать уже не мог и стал наблюдать за окном. Через некоторое время руки снова появились. Когда уже было вынуто стекло, я снова разбудил папу. Он посмотрел и понял, что это не фантазия. Не поднимаясь с кровати, он велел мне взять стоявший рядом тяжелый утюг и, когда в окне /стр. 24/ появится человек, по его команде бросить в него утюг. Так я и сделал.

Позже, когда мы вышли на улицу, на земле у окна увидели оставшиеся следы крови. Я был очень взволнован происшедшим, а папа – нет. Как будто ему часто встречалось такое.

Описал портреты мамы и папы, а теперь – свадьба. Свадьба родителей прошла на славу. Конечно, я на ней не присутствовал, но сведения о ней приходили ко мне от разных людей в разные годы. Свадьба была богатой, многолюдной, с соблюдением всех канонов еврейской религии. В то время советская власть еще не наложила свои запреты на религию. Играли клейзмеры, была купа, жених разбивал стакан, был заключен брачный договор, который я в детстве держал в руках, но смысла его не понял. Как воспоминания о свадьбе, в шкафу долгие годы висели без употребления необычайно красивые наряды мамы.

Чтобы уберечь семью от частых еврейских погромов, мой дед Иегошуа решил покинуть Россию и вывезти свою семью в Америку.

После долгих хлопот в 1921 году вся семья папы из Белоруссии выехала в Америку. Остался в России только один папа, так как моя мама отказалась ехать и оставить своих сестер. Время показало, что решение деда уехать было правильным. Все члены семьи прожили в Америке хорошую интересную жизнь.

Начиная с 1937 года, переписка с заграницей под страхом ареста была запрещена. Так что долгие годы я не знал о существовании братьев и сестер папы. Впервые увидел я этих своих родственников спустя пятьдесят лет, уже после моего приезда в Израиль. Теперь в живых остались только многочисленные двоюродные братья и сестры и их семьи. /стр. 25/

Кратко рассказал о своих родителях, теперь несколько слов уделю себе.

В один из наиболее жарких месяцев года, в июле 1923 года (драй вохн ин тамуз) родился, точнее, доктор Калацей с помощью щипцов вынудил родиться мальчика весом аж в 12 фунтов – просто великана. А мама Фрейдэ, светлая ей память, была весьма миниатюрной женщиной. Каково ей было рожать такого гиганта-сыночка?! А сколько было радости: ребенок был долгожданный (матери было за тридцать) и всеми желанный. Это было событие не только в семье, но и для соседей. Мальчик получил имя Велвл (Вова) в память о дедушке. Когда я начал ходить в школу, то, проходя мимо дома доктора Калацея, всегда получал конфетку и заодно щипок в щеку. Другие мальчики не понимали, почему мне такое предпочтение.

Дело в том, что мое рождение было победой не только мамы, но и доктора Калацея. Спаситель любит спасенного так же, как спасенный – спасителя. Ребенок рос и развивался как все дети, но в доме все близкие и родные считали его особенным, почти вундеркиндом. А когда он подрос и достиг 5-летнего возраста, ему запрещалось играть улице с плохими детьми. Маленький Велвл (Вова) был центром, вокруг которого все вращалось в доме. Не только мама, но и тетки – Рахель и Мине – занимались его воспитанием. Конечно, приятно, когда тебя все любят, ухаживают за тобою, но… Есть такая пословица: «Много нянек – дитя без носа». Вопреки пословице, мой нос остался достаточных размеров.

Мама была удивительно добра и ласкова мне, всегда беспокоилась, «а вдруг что-то случилось или случится». Я не выпадал из ее поля зрения ни днем, ни ночью. Она решалась целовать меня только спящего, чтобы я не почувствовал себя, как она думала, одиноким, одним ребёнком в /стр. 26/ семье. В народе таких детей называли бен-ёхид. Помню маму, бегущую по улице с ложкой в попытке еще что-то сунуть ребенку в рот. Несмотря на то, что уже прошло много лет, почти каждый день вспоминаю свою маму. Она осталась в памяти как яркая звезда первой величины, освещающая мне дорогу всю жизнь. Примерно в пять лет меня стали называть не Велвлом, как обычно, а Вовой. И так до 18, до самой армии.

Даже сейчас, уже здесь, в Израиле, мои одноклассники, с которыми учился еще в школе с первого класса – Маня Равикович, Рахиль Гинзбург, Пинхас Кацевман, Нина Карагодская, Аня Комиссарчик и другие называют меня Вовой.

8

В возрасте пяти лет я начал ходить к частному учителю (меламеду) изучать еврейскую историю, язык и Тору, но занимался у него только около шести месяцев, так как под страхом ареста учитель вынужден был отказаться от преподавания. В те тяжкие, репрессивные, темные годы евреи были лишены своего языка, религии, культуры. Даже само слово «еврей» стало оскорбительным и употреблялось все реже и peжe, а в конце концов было заменено аморфным, безликим выражением «лица еврейской национальности».

Уже далеко не каждый осмеливался выполнять еврейские обряды – справлять хупу или обрезать ребенка. Единственный шойхет (резник – идиш) Менаше был арестован, и люди лишились кошерного мяса. Приглашали резников из других мест. Нельзя было сделать «брит мила» (обрезание – иврит). Чтобы зарезать курицу, люди /стр. 27/ выстаивали (больше ночами) большие очереди или ездили далеко в другие места, где еще сохранились резники. А позже религиозные люди отказались от мяса и стали вегетарианцами. В это время создавались различные антирелигиозные общества типа «Безбожник». Члены общества имели членские билеты и платили членские взносы. «Славная коммунистическая партия» умело пользовалась кнутом и пряником. Были сняты не только волосы, но и голова еврейского народа.

Хочу описать один юмористический эпизод из жизни советского школьника. Этим школьником был я, учился в четвертом классе. Как обычно, в Первомайский праздник для украшения колонны демонстрантов всем участникам были розданы плакаты, транспаранты и портреты советских вождей. Мне достался портрет Червякова – председателя совета народных комиссаров Белоруссии, а моему приятелю Люсику Комиссарчику – портрет Молотова. Я не знал, кто такой Червяков, но хорошо знал Молотова. Вдруг громко говорю Люсику: «Мой Червяк лучше твоего Молотова». Это услышала учительница и, бледная, дрожащая, подошла к нам, ничего не сказав, развела нас в разные углы. Дома я все рассказал папе. Он тоже побледнел и тихо сказал, что об этом нельзя говорить, Только потом я понял, что, изменив слово «Червяков» на «Червяк», совершил политическую ошибку, что могло вызвать неприятные последствия для папы и для учительницы.

Жизнь продолжалась. Люди приспосабливались к новому порядку. Одни становились безбожниками, преданными советскими гражданами, другие — не отступали от своих убеждений, становились вегетарианцами, за их лояльность трудно было поручиться, а третьи, кто шел против течения, зачислялись в нэпманы, кулаки и как враги советской власти уничтожались.

/стр. 28/

Семья папа и я (маленькие снимки), мама (в центре).

В шесть лет мама отвела меня в школу, в нулевой (подготовительный) класс. Я очень охотно посещал школу. Фактически это походило больше на детский сад. В начальной школе, до четвертого класса, учился охотно и довольно хорошо. В дальнейшем, до седьмого класса, стал менее прилежным, начал нарушать дисциплину. Конечно, оценки снизились. Нередко за всякие нарушения /стр. 29/ выдворяли из класса и вызывали в школу маму. Такие дни были для мамы настоящим трауром. Она ходила угрюмая, расстроенная, плакала. Я давал обещания исправиться, но, к большому сожалению, все оставалось по-старому и повторялось до седьмого класса, до самой смерти мамы. С этого момента закончилось детство. Я тут же повзрослел. Я понял, что теперь ответственен не только за себя, но и за папу. Стал дисциплинированным, начал лучше учиться, исчезли из табеля тройки. Если бы мама могла увидеть мои, хоть и скромные, успехи я учебе и поведении, о чем она так мечтала, ее жизнь была бы намного лучше. Но это было ей не суждено. Появились заботы о папе, которые я выполнял добросовестно.

Мама умерла в декабре 1936 года, среди полного здоровья. Ей было только 45 лет! Она никогда не болела. Однажды в холодный осенний день она попала под сильный дождь и промокла. Зонтики в магазинах не продавались. Далеко не все их и видели, разве что в кино. И было к ним какое-то пренебрежительно-мещанское отношение. Мама простудилась и заболела воспалением легких. Ровно через неделю ее не стало. А если был бы обычный зонтик, возможно, последствия были бы другими.

Медицина в Калинковичах, как везде в Союзе, была на весьма низком уровне. В городе было два врача – Сарра Гутман и Калацей, фельдшер и зубной врач Коган. Лечить воспаление легких не умели, да и нечем было. Все лечение заключалось в уколах камфарного масла и применения кислородных подушек. Об антибиотиках еще не знали. Хотя пенициллин был открыт английским микробиологом Александром Флемингом еще в 1928 году. Только в 1944 году им начали лечить американских раненых солдат. А сульфамиды, в частности, красный стрептоцид, синтезировали в 1932 году и стали применять в 1936. В России он появился /стр. 30/ значительно позже. Воспаление легких в то время, особенно у детей и людей среднего возраста, не говоря о стариках, стояло на одном из первых мест по смертности.

Смерть мамы была для меня тяжелой утратой. Хотя сейчас после се смерти прошло уже шестьдесят пять лет, я каждый день вспоминаю ее. Даже на фронте в день ее смерти молился в память о ней. По-видимому, что такое Мама – начинаешь осознавать только тогда, когда ее теряешь.

9

Жизнь продолжалась, хотя стала иной. Исчезла мамина забота, нежность и ласка. Папа был очень добр ко мне, но это была совсем другая доброта. Исчезли маленькие незаметные нюансы материнской любви, так необходимые мальчику-подростку.

Мы продали нашу корову Маньку. Стали питаться в столовой. Вернее, я каждый день после школы приносил домой из столовой обед. Соблюдать кашрут было невозможно (в городе не было кошерного мяса). Все функции мамы стал выполнять я: мыл посуду, полы. Очень стеснялся (почему?), когда кто-нибудь приходил и заставал меня за этим занятием. Мы жили спокойно, тихо, погруженные в рутинные житейские заботы.

На футбол и другие игры оставалось все меньше и меньше времени, и наоборот, больше уходило на школьные дела. Я перешел в девятый класс, стал серьезнее. Появились усики, даже начал обращать внимание на девочек. Однажды осмелился пригласить девочку, нашу соседку Хаву, в кино. Она была хорошенькой жгучей брюнеткой с /стр. 31/ приятным грудным голосом и хорошими манерами. Мне она казалась совершенством. Часто я открывал свое окно и играл на мандолине специально для Хавы. Играл я слабо.

Хава согласилась пойти в кино, а по окончании, на обратном пути домой, я вдруг заметил сидящего на скамейке папу. Я очень смутился (хотя шел на каком-то расстоянии от Хавы), оставил Хаву и перешел на другую сторону улицы. Какие были нравы в старину! Но все же я проводил её до самого дома и даже поцеловал на прощание, правда, было уже темно. Это был первый поцелуй, запомнившийся надолго.

В это время были очень модны танцы: танго «Утомленное солнце», фокстрот «Рио-Рита», вальс «Дунайские волны». Нередко после школы мы уходили танцевать к Симе Ручаевской (только у нее был патефон). У нас были прекрасные танцевальные пары (Годл Коробко – Лёва Фиалковский, Аня Комиссарчик и другие), но были и слабые танцоры, в том числе и я. Танцуя, наступал на ноги, не соблюдал ритм, и далеко не каждая девочка соглашалась со мною танцевать. Это огорчало.

В связи с танцами не могу не вспомнить о моем соученике и дальнем родственнике Борисе Эпштейне, светлая ему память. Он был внуком рава Шнеера, очень почтенного человека.

Боря Эпштейн был настолько талантлив, что в классе считали его гением. Помимо того, что он был крепкого телосложения и красив, он умел делать все: строить, рисовать, петь, заниматься спортом, играть в шахматы, решать самые сложные задачи, грамотно писать и многое другое. Он был яркой личностью. Мы, его товарищи, обращались к нему за помощью по математике, физике. Даже учителя прибегали к его помощи – он никогда никому не отказывал. Боря Эпштейн /стр. 32/ должен был стать большим ученым, но судьба распорядилась иначе. Он погиб на фронте в самом қонце войны, под Будапештом.

Мой друг Боря Эпштейн

Я упомянул Борю в связи с танцами, так как они, в контрасте с его выдающимися способностями, были его ахиллесовой пятой. Он упорно учился танцевать, «осваивал» танцы так, как будто учился работать топором или играть в шахматы, но его танец так и не приобрел мягкости и элегантности, и, конечно, девушки неохотно танцевали с ним.

В нашей группе был еще один «танцор» не высшего класса – Петя (Пинхас) Кацевман. Зато он /стр. 33/

стал классным летчиком, летал на штурмовиках всю войну, трижды был сбит, но выжил… Сейчас живет в Израиле (в Хайфе).

Выше было упомянуто о нравах в старину. В связи с этим вспоминается случай, когда я и Люсик Комиссарчик шли по улице и, почувствовав себя почти взрослыми, решили закурить. Навстречу нам попалась наша учительница (завуч) Елена Корнеевна Белашова, очень строгая, требовательная учительница. Она, по-видимому, не заметила наших папирос. А мы тут же бросили их, разбежались в разные стороны, а назавтра не знали, как явиться в класс. Но все обошлось. И с папиросами было покончено.

В нашей школе соблюдалась строгая дисциплина. Между учеником и учителем соблюдалась дистанция, которая редко нарушалась. Вероятно поэтому нас теперь крайне удивляют чрезмерно свободные взаимоотношения между учеником и учителем в израильских школах.

10

Прошло почти два года со дня смерти мамы. Письма мы обычно получали довольно редко, но однажды пришло письмо, как я понял по обратному адресу, из тех мест, где родился папа. А спустя несколько дней папа смущенно обратился ко мне с вопросом: «Нам вдвоем трудно. Не взять ли нам кого-нибудь в дом заниматься хозяйством?» Было ясно, что у папы были более серьезные намерения. Я сообразил, связал все это с полученным письмом и тут же довольно резко ответил: «Нет! Где была моя мама, не может быть другой женщины. Я всё сожгу или уеду!» В дальнейшем к этой теме мы /стр. 34/ никогда не возвращались. Спустя годы, я очень сожалел о своем поступке.

Так мы продолжали жить вдвоем. Мы не только любили друг друга, но и дружили. Папа был настоящим учителем. Он учил меня не только физическому труду – рубить дрова, пилить, мастерить, ухаживать за огородом (наш маленький огород полностью обеспечивал нас овощами, картофелем, кукурузой), но и мыслить, умению контактировать с людьми, разбираться в различных ситуациях. Сам папа был спокойным, немногословным, трудолюбивым, смелым человеком. Папа долгие годы страдал трофической язвой голени, но не обращал на это особого внимания, не лечил. По-видимому, это было поводом отказываться от службы в царской армии, я так думаю сейчас. После смерти мамы язва обострилась, появились боли, гноетечение. Лечение не приносило результатов. Врачи решили ампутировать ногу. Мы много думали об этом. Казалось, иного выхода нет, и мы решились на операцию. Расстаться с ногой молодому (49 лет), здоровому человеку нелегко. Перспектива стать инвалидом угнетала. После долгих размышлений папа поехал в Минск, где его прооперировали. Это было в 1938 году.

Спустя какое-то время, неделю или больше, я поехал забрать его домой. Мне было тогда 15 лет. Я еще никуда, кроме Мозыря, не выезжал самостоятельно из Калинковичей, да еще по железной дороге. Поезд тащился медленно, останавливался на каждой станции. Как это было обычно в российских поездах того времени – везде мешки, теснота, чай пассажирам тогда еще не придумали разносить. А ко мне еще сидящие рядом пассажиры обращались с любопытными вопросами, на которые трудно было отвечать: «Почему ты, мальчик, едешь один?», «Кто тебя послал?» и т.д. Я пытался /стр. 35/ вначале отвечать, но кажется, не все мне верили. Может быть, думали, что я вор?

В Минск приехал рано утром. Впервые увидел большой шумный город с трамваями, многоэтажными домами. Меня удивили дворники с метлами и регулировщики движения в белых перчатках. Я растерялся. С помощью милиционера нашёл больницу. Это был клинический городок с множеством каменных одно- и двухэтажных зданий. Кругом чистота и порядок. Все было необычно. Центральное место занимало хирургическое отделение. Завесь мне помоr один очень добрый молодой врач, к сожалению, фамилию его не помню. Прежде чем пройти в палату к папе, мы прошли всё отделение, фактически сделали обход больных. Врач знал все подробности о каждом больном. Чувствовалось, что он знает и любит свою профессию. Несмотря на молодость, он излучал необыкновенный, присущий, по-видимому, только настоящему врачу, особый свет обаяния при общении с больными.

На мой взгляд, врачи – это особая каста людей. Далеко не каждому дано быть врачом. Для этого далеко не достаточно сдать экзамены по физике и химии при поступлении в институт. От будущего врача требуется еще что-то, еще какая-то невесомая добавка, которая в дальнейшем, в работе врача, играет весьма весомую роль. Вот эту добавку надо искать у будущих студентов при приеме их в институт. Я видел эту добавку далеко не у многих врачей. Она, к примеру, ярко была выражена у заведующего отделением иерусалимской больницы Хадасса профессора Файнмессера. Из тех, с кем я столкнулся в России, ею обладал профессор И.М.Розенфельд и тот врач-хирург Минской больницы, с которого я начал эту тему.

Так вот, закончили мы с ним обход больных. Мне все это очень понравилось. Для меня был открыт новый мир. Еще не задумываясь о медицине, /стр. 36/ в детстве, я не раз пытался помочь раненым птицам и собакам.

Перед нами оставалась последняя палата, где лежал папа. Направляясь туда, доктор спросил, понравилось ли мне в больнице и кем я хочу быть, явно намекая и как бы советуя выбрать его путь. Прямого ответа я не дал, но сам уже твердо решил стать врачом, помогать людям. И это сбылось. Всю свою жизнь я посвятил медицине. Перед отъездом в Израиль, в 1973 году, получил награду – «Отличник здравоохранения СССР».

Мы вошли в палату к папе. Это была довольно просторная комната на 8-10 кроватей, наполовину заполненная больными. Папа лежал с закрытыми глазами, укрывшись одеялом. Когда я вошел, он тут же открыл глаза, отвернул одеяло и приподнял то, что осталось от ноги. Была ампутирована вся голень до коленной чашечки. Мы не промолвили ни слова. Молчали… Слезы сами покатились у нас из глаз. Доктор деликатно вышел из палаты, оставив нас наедине с нашими тяжелыми мыслями. Разговор с папой не получался. Я не знал, с чего начать и как его утешить. За несколько часов пребывания в больнице я повзрослел и понял, какая ответственность теперь лежит на мне.

Позже папа продемонстрировал, как он научился пользоваться костылями. Мы начали собираться в дорогу. Тепло попрощались с врачом, медсестрами и нянечками. Больничная машина доставила нас на вокзал. Через небольшое время поезд тронулся. Мы возвратились в Калинковичи, но уже на костылях.

Папа очень переживал, стеснялся своих костылей. Больше сидел дома, стал молчалив и угрюм. Он, молодой, крепкий мужчина, не представлял себя инвалидом (в Калинковичах их называли калеками). Папе обещали в течение полугода сделать протез, но он его так никогда и не увидел. /стр. 37/ «Сталинская забота» о людях проявилась в полной мере. Прошло какое-то время, а время, как известно, лечит, пата приспособился к костылям, у него улучшилось настроение, и он приступил к работе. Жизнь вошла в свою обычную колею со всеми своим старыми и новыми заботами.

Я перешел в десятый (последнии) класс, учился хорошо, по крайней мере, без троек. Папа купил мне новый костюм, рубашки, туфли. Я уже начал думать о поступлении в медицинский институт. Шёл 1941 год. В апреле меня и еще двух мальчиков из нашего класса (кажется, Толю и Меира Гомана) вызвали в военкомат и предложили по его направлению поступить в Киевское военно-медицинское училище. Мы с папой стали взвешивать это предложение: ведь это была медицина, о чем я и мечтал. С другой стороны, как я мог оставить папу одного? Хотя он стал хорошо передвигаться на костылях, работал и неплохо зарабатывал. Нужно было решить массу бытовых вопросов, в частности, хлебный.

В то время купить хлеб означало не просто зайти в магазин и купить. Надо было с раннего утра выстоять большую, на несколько часов, очередь, чего папа сделать не мог. В этом помог мой приятель-одноклассник Люсик Комиссарчик, который добросовестно эту миссию выполнял.

Мы много думали, и по решению папы я дал свое согласие на поступление в училище. Школу с этих пор посещал формально, к урокам не готовился. Правда, нового материала уже не давали. Началась подготовка к сдаче экзаменов на аттестат зрелости, но меня это уже не касалось. Я уже витал в облаках, представляя себя где-то в Киеве, в военной форме бравого солдата. Ребята из класса с нашей улицы относились ко мне уже иначе, не так, как прежде: многие поздравляли, некоторые /стр. 38/ завидовали, а папа с гордостью смотрел на своего сына: из еврейского местечка Калинковичи сын уезжал в большой город Киев, в совсем иной мир. Как же этим не гордиться?!

На прощание папа купил четвертинку (250 г) водки (в доме водки никогда не было), и мы ее пили целую неделю. Мы тогда не знали, что это наша последняя неделя вместе в жизни. Пробежала она быстро. Наступил день отъезда. Это было третьего мая 1941 года. Весь мой класс, мальчики с нашей улицы и моя собака Джульбарс пошли меня провожать. День был светлый, весенний. Ничто не предвещало плохого. До станции было около трех километров. Мы шли, пели, радовались нашей юности, мечтали, ждали только хорошего, надеялись: все впереди.

Но судьба сыграла злую шутку. Она поступила, как злая мачеха, поменяла все краски – светлые на темные. Прощание было теплым и радостным. С трудом удалось выдворить из вагона собаку. Поезд тронулся. Я начал свой длинный путь в неизвестность расстоянием в долгих пять лет, полных горя и страданий.

11

Поезд прибыл в Киев рано утром. Затем автобус долго вез на окраину города до улицы Мельника, что рядом с тогда еще неизвестным зловещим Бабьим Яром. Там и находилось военно-медицинское училище. Нас накормили и тут же отправили на медицинскую комиссию. Я и Меир успешно ее прошли, а Толю забраковали. Меир и Толя были моими одноклассниками.

Назавтра предстояли экзамены по математике, литературе и чему-то еще. Я все сдал и поступил, а /стр. 39/ Меир – нет. Конкурc был около трех человек на место, так что Меир не прошел. Месяцем позже он поступил в летное училище, пролетал всю войну на истребителе и остался жив. Толя погиб на фронте. Итак, я был принят в училище один, остальные двое возвращались домой в Калинковичи. Я с грустью прощался с ними и терял последнюю связь с домом, школой, друзьями.

Я – курсант Киевского военно-медицинского училища. Май 1941 г.

Начались обычные армейские будни: строевая подготовка, изучение устава и материальной части, подготовка к принятию присяги. Самой трудной /стр. 40/ оказалась физическая подготовка, особенно упражнения на выносливость, к чему я оказался не готов. В школе на уроках физкультуры занимались играми или чем-то другим, не связанным с физкультурой. Часто отменяли эти уроки для занятий другими проблемами. Физкультуре в Калинковичах вообще, не только в школе, не уделялось должного внимания. О ней нередко даже от учителей можно было услышать: «Оставьте эти глупости, надо заниматься делом».

С большим опозданием Сталин стал понимать значение физкультуры. Были выпущены значки ГТО и БГТО и нормативы к ним. Стали устраиваться грандиозные красочные физкультурные парады. Но отставание по физической подготовке от Запада было очень большим. Помню, на весь послевоенный многомиллионный город Ленинград было до пяти бассейнов, а в Германии – почти в каждом детском саду.

Всё это явилось причиной того, что я оказался недостаточно подготовленным физически к армейской службе. Пришлось много трудиться, чтобы войти в форму.

В конце мая мы начали заниматься медицинскими предметами – анатомией, латынью, первой помощью раненым и др. Нагрузка была большая. Я медленно втягивался в новую жизнь и начал привыкать к нагрузкам. Учитывая мой высокий рост (184 см) и добросовестное отношение к службе, меня решили назначить командиром отделения. Большинство моих подчиненных курили, владели хорошим русским матом, чему я был совершенно не обучен. Командир же не может даже в этом отставать от своих подчиненных. я ночью уходил в туалет, там курил, кашлял до слез, снова курил, ругался самым отборным матом. Вскоре я стал /стр. 41/ равным, а в чем-то даже «равнее» своих товарищей-курсантов. Отношение ко мне изменилось.

Служба шла точно по расписанию. Многое стало привычным, рутинным, меньше тяготил армейский режим. От папы получал частые письма и охотно ему отвечал. Мой товарищ Комиссарчик навещал его и, чем мог, помогал. Все складывалось наилучшим образом.

В июне нас, молодых курсантов, стали направлять на охрану военных объектов – оружейных и продуктовых складов. Моему отделению часто доставалось охранять объекты, расположенные около Бабьего Яра. Никто не мог себе представить, что через пять месяцев это место станет символом трагедии еврейского народа. Здесь, в Бабьем Яру, только за один день тридцатого сентября 1941 года, по официальным немецким данным, было расстрелян 38.771 человек. А всего здесь было расстреляно 100.000 человек – целый большой город! – преимущественно евреев. Пропуском в Бабий Яр служило уже одно слово – еврей. Если грудной ребенок находился на руках еврейской матери, он тоже подлежал уничтожению. Глубоких стариков и инвалидов привозили на повозках и колясках. После акции расстрелов земля долго не успокаивалась – дышала коллективными легкими расстрелянных, шевелилась от массы еще живых людей. Обычно ту изуверскую работу расстрела евреев немцы поручали украинским полицаям или просто добровольцам. Некоторые из них здравствуют и поныне. Спустя двадцать восемь лет после окончания войны, перед нашим отъездом в Израиль, я, жена и дочь посетили эти печальные места. Не просто было найти Бабий Яр. Мы долго бродили по улицам Киева, расспрашивали прохожих, как пройти к этому месту. Редко кто выслушивал до конца вопрос: либо вовсе не отвечали, либо говорили «не /стр. 42/ знаю». Удивительно, что это место оставалось для многих киевлян неизвестным. Только один из многих прохожих тайком указал нам пальцем направление, куда идти. Наконец наши поиски увенчались успехом: мы нашли Бабий Яр. Вместо памятника там стоял небольшой камень с весьма скромной надписью о том, что здесь от рук немецко-фашистских оккупантов погибли советские граждане. Какие граждане?! Известно, что подавляющее большинство из них были евреями, но это слово уже давно было исключено из лексикона.

На месте Бабьего Яра планировалось построить большой парк отдыха. Но Б-г решил по-своему. Здесь начались оползни, что и разрушило все кощунственные планы горе-строителей. /стр. 43/

Примечания:

– синагоги и церковь были закрыты в 1930 году
– железнодорожная станция была в 3-х км от местечка
– знаменитый калинковичский пожар, уничтоживший половину местечка, был
не после революции, а летом 1915 года
– Колоцей Семен Дмитриевич( 1867-1946) был не доктором, а фельдшером в
Калинковичах, пользовался большим авторитетом у населения
– Елена Корнеевна Белашова (1897-1994) преподавала в Калинковичах с
1926 года, жила на ул. Загородней, участник антифашистского подполья,
заслуженный учитель БССР
– речка Кавня (по белорусскому значению сырое болотистое место, на
карте 1842 года обозначена как речка Каленковка).

Опубликовано 10.03.2019  20:33