Tag Archives: сайт «Медуза»

Сергей Лозница о своем фильме “Бабий Яр. Контекст”

29.09.2021

Марина Барановская

Бабий Яр: между Холокостом, советским антисемитизмом и забвением

Сергей Лозница, режиссер фильма “Бабий Яр. Контекст”, в интервью DW рассказал о том, почему вместо игрового фильма снял документальный, о Холокосте, антисемитизме и необходимости говорить правду о трагедии в Киеве.

Кадр из фильма Бабий Яр. КонтекстКадр из фильма “Бабий Яр. Контекст”

Фильм Сергея Лозницы “Бабий Яр. Контекст”, снятый при поддержке Мемориального центра Холокоста “Бабий Яр” и смонтированный из документальной хроники 1941-1946 годов,  рассказывает о событиях, предшествующих расстрелу нацистами 33 771 еврея в оккупированном Киеве 29-30 сентября 1941 года, и следующих за этой трагедией. Премьера картины состоялась на Каннском кинофестивале, где “Бабий Яр. Контекст” получил приз “Золотой глаз”.

Накануне 80-летия катастрофы в Бабьем Яре DW поговорила с режиссером о работе над картиной, Холокосте в СССР, забвении, антисемитизме и необходимости говорить правду, чтобы не допустить повторения трагедии.

DW: Вы занимаетесь этой темой без малого 10 лет – в 2012 году вы собирались снимать игровой фильм об этой трагедии. Как родилась эта идея?

Сергей ЛозницаСергей Лозница

Сергей Лозница: Я вырос в Киеве, на Нивках, в районе по соседству с Бабьим Яром. Учился плавать в бассейне “Авангард”, построенном в конце 60-х как часть спортивного комплекса, который должен был появиться на месте расстрелов евреев. Потом строительство остановили, все засыпали и сделали там парк, уничтожив еврейское кладбище. Я возвращался домой из бассейна пешком, мой путь пролегал через этот парк, и иногда я натыкался на странные камни с надписями на загадочном языке. Тогда я понятия не имел, что это – обломки еврейских могил. Но вопросы в моей детской голове возникали: что это, откуда это?

Позже на этом месте появился камень с надписью, что здесь будет памятник “советским гражданам, расстрелянным в Бабьем Яре”. Тогда я, наверное, впервые узнал о совершившейся здесь трагедии. В школе никто ничего не рассказывал. В 1976 году в парке установили уродливый советский памятник – я хорошо помню его появление.

А примерно в 1988 году я прочитал книгу Анатолия Кузнецова “Бабий Яр”, и она меня потрясла. Тогда я еще не думал, что стану кинорежиссером. Когда же я начал снимать игровое кино, одним из первых сценариев, которые я задумал, была история Дины Проничевой, спасшейся из Бабьего Яра. Первую версию сценария я написал в 2012 году. Провел довольно серьезную работу, несколько лет занимался только поиском материалов в архивах, работал с историками, специалистами по истории Киева в эпоху немецкой оккупации.

Кадр из фильма Бабий Яр. КонтекстКадр из фильма “Бабий Яр. Контекст”

Чем больше я узнавал о трагедии, тем яснее становилось, что у моего фильма не может быть одного главного героя или группы героев, как это принято в традиционном кинематографическом нарративе. Форма и структура сценария постепенно трансформировалась, и, в конце концов, я пришел к нарративу, состоящему из отдельных эпизодов, представляющих все основные силы, игравшие ту или иную роль в катастрофе Бабьего Яра: немцы, советская армия, НКВД, националисты, евреи, жители Киева…

Я собирался начать съемки игровой картины “Бабий Яр” летом 2020 года.

– А как получилось, что первым появился монтажный документальный фильм, собранный из архивной кинохроники?

– Началась пандемия, и мы вынуждены были отложить съемки. Это очень сложная историческая картина с огромным количеством локаций, с тысячами актеров массовых сцен, с международной съемочной группой и т.д…  Незадолго до начала пандемии, зимой 2020 года, Илья Хржановский, художественный руководитель Мемориального Центра Холокоста “Бабий Яр” в Киеве, предложил мне сделать для Мемориала проект. К этому времени я уже работал с архивными материалами – хотел поставить в игровой фильм сцены, смонтированные из документальной хроники. И я предложил Илье сделать инсталляции из архивных эпизодов.

Мы работали с архивами нескольких стран, и мне удалось найти уникальные кадры, снятые совершенно разными людьми: и операторами немецких рот пропаганды, и советскими военными операторами, и немецкими офицерами и солдатами, у которых были любительские камеры, и они на досуге снимали “видео-дневники” своего похода на восток.

В немецком бундесархиве (Федеральный архив Германии – Ред.) нам удалось найти кадры погрома во Львове. Это совершенно уникальный материал, который мы оцифровали и отреставрировали. Также обнаружили очень много материалов о советских военнопленных. Чем дальше я работал над эпизодами для инсталляции, тем яснее понимал, что из этих эпизодов у меня выстраивается полнометражная документальная картина.

– В каких архивах вы искали видеохронику для фильма?

– Первым был архив Пшеничного в Киеве, где, помимо хроники первых месяцев войны и прекрасных съемок Киева, я обнаружил советский киножурнал длительностью 17 минут о Киевском процессе 1946 года (судебный процесс над 15 нацистскими преступниками, совершившими злодеяния в Украине в 1941-44 гг. – Ред.). А все материалы по этому процессу – три часа съемки – нашлись в Российском Государственном архиве кинофотодокументов в Красногорске. И среди этих материалов было снятое целиком свидетельство Дины Проничевой, спасшейся из Бабьего Яра.

Вообще советских материалов о первых месяцах войны не так много, а немцы снимали очень активно, в том числе, и на передовой. Очень важным был бундесархив. В нем мы работали два года, потому что там горы материалов. Я по названию дивизий и корпусов, вошедших на территорию Советского Союза, по траектории их движения определял, материалы какого немецкого подразделения мне нужны, и кое-где находил уникальные кадры. Есть, например, невероятная в художественном смысле съемка: первые месяцы войны, какое-то селение, сожженные дома, советские военнопленные, немецкие солдаты, орудия, кони, танки, – все вместе. Это снято не для пропаганды, кто-то снимал для себя – потрясающие цветные кадры.

Еще мы работали с частной коллекцией Карла Хоффкеса и с региональными немецкими архивами – там тоже можно найти любительские съемки. Например, в Штуттгартском земельном архиве я обнаружил редкие кадры первого взрыва на Крещатике – их совершенно случайно сделал немецкий офицер, который в этот день, 24 сентября, находился в Киеве именно в этом месте и снимал на камеру все, что происходило вокруг.

Кадр из фильма Бабий Яр. КонтекстКадр из фильма “Бабий Яр. Контекст”

– События до и после трагедии в Бабьем Яре поданы в виде документальной кинохроники. Съемок расстрелов в Бабьем Яре не существует в принципе – вместо этого на экране замедленный фоторяд из фотографий немецкого фотографа Йоханнеса Хелле, снятых на следующий день. А вслед за ними – растянутая в кадре длинная цитата из очерка Василия Гроссмана “Украина без евреев”. Эта часть фильма резко контрастирует с его общей стилистикой. Почему вы включили эту цитату в картину?

– Для меня фильм сложился в тот момент, когда я обнаружил эссе Василия Гроссмана. На территории бывшего Советского Союза оно было опубликовано на русском языке полностью только один раз – в рижском еврейском журнале “Век” в 1991 году. А до этого первая часть эссе, переведенная на идиш, появилась в 1943 году в газете “Эйникайт”, которая издавалась Еврейским антифашистским комитетом.

И в эссе “Украина без евреев” Гроссман очень точно пишет о том, что произошло. Такого определения я не встречал нигде. Он говорит о том, что был уничтожен, выкорчеван с корнем целый народ. Народ, который жил на этой земле без малого пять веков, стерт с ее лица. Это практически библейский текст, который нельзя читать без слез. В фильме я цитирую большой фрагмент из эссе Гроссмана. Это, если хотите, стейтмент – этот текст должны прочитать. И для меня это кульминация картины – ровно на ее середине. А дальше – послесловие.

– В фильме полностью отсутствуют комментарии – на экране лишь кадры кинохроники и минимум титров, объясняющих события. Но в том, как смонтированы эпизоды, в том, как они выстроены, авторский взгляд очень ощутим. Каков он был, ваш авторский замысел?

– Я строил картину таким образом, чтобы она вызвала сильное переживание,  сильную эмоцию. У меня есть наивная вера в то, что если человек переживет эту эмоцию – во время просмотра или позже, вспоминая увиденное, – может быть, он задумается над тем, что делал бы сам в таких диких обстоятельствах. И если вдруг он когда-нибудь столкнется с чем-то подобным, может быть, пережитое ощущение трагедии как-то даст о себе знать, удержит этого человека от преступления.

– В одном из интервью вы сказали, что Бабий Яр – это символ Холокоста на территории Советского Союза. Но в советской историографии было принято считать, что в Бабьем Яре погибли не евреи, а советские граждане. Почему во времена СССР память об убийстве евреев в Бабьем Яре была практически размыта?

– По-моему, это предельно ясно: потому что Советский Союз был антисемитским государством. Все его правители были антисемитами. Тон задал еще Сталин, который сразу после войны начал готовить большой Холокост в Советском Союзе с уничтожением евреев как внутренних врагов – опираясь на уже существующий и активно подогреваемый, разлитый в советском пространстве антисемитизм.

И эта “традиция” сформировалась и сохранилась – и при Хрущеве, и в дальнейшем. А вообще это тема для историков – уверен, что вопросы строительства памятника рассматривались в ЦК компартии Украины, так что было бы интересно поднять все документы, связанные с Бабьим Яром. Полагаю, такая работа уже была проведена.

– Мемориала в память об убитых в Бабьем Яре евреев не было в течение почти 80 лет после трагедии. Причем 30 лет из них – это годы независимости Украины. И даже сейчас работа Мемориального центра Холокоста “Бабий Яр” вызывает активное противодействие некоторых “представителей прогрессивной общественности” в Украине. Чем это можно объяснить?

– Мемориальный комплекс за 30 лет не появился потому, что для этого необходима была, во-первых, политическая воля тех, кто руководил Украиной. А ее, по всей видимости, не было. Во-вторых, для этого необходима была воля киевлян. Ведь эта трагедия произошла в Киеве, а, значит, ответственность лежит, в том числе, и на всех его жителях. Это же страшное пятно на городе. Но я, к сожалению, не вижу у моих сограждан страстного желания помнить о трагедии и хранить эту память.

В 2004 году была сделана попытка создать в Бабьем Яре государственный “украинский мемориал” – опять-таки, не сказав всей правды о том, что это было, прежде всего, место уничтожения евреев, которых расстреливали только за то, что они – евреи. Эта попытка не удалась.

Сегодня, когда команда Ильи Хржановского делает такую важную и нужную работу, сторонники “альтернативного мемориала” пытаются им каким-то образом помешать, оклеветать, обвинить… Меня это поражает: вместо того, чтобы заниматься созиданием, люди занимаются разрушением.

Кадр из фильма Бабий Яр. КонтекстКадр из фильма “Бабий Яр. Контекст”

– Участие местного населения в преступлениях Холокоста – очень чувствительная для Украины тема. В картине есть кадры кинохроники, где жители Львова встречают нацистов цветами, где киевляне развешивают плакаты “Гитлер – освободитель”. Вы не боитесь, что после показа фильма в Украине вас обвинят в провокации?

– Я полагаю, что люди, которые будут смотреть фильм, обладают здравым смыслом. Коллаборационизм – крайне болезненная тема, он существовал в каждой оккупированной нацистами стране. Ничего уникального в этом нет. Однако опыт работы с историей коллаборационизма и с памятью о ней у каждой страны свой. На мой взгляд, люди должны знать правду.

На территории бывшего СССР во время Второй мировой войны были уничтожены 2 миллиона 900 тысяч евреев – выжило меньше одного процента. На территории Украины до войны жили примерно полтора миллиона евреев. Убить такое количество людей силами только лишь айнзацгрупп – какими бы бойкими и энергичными они ни были – невозможно.

Один из ведущих историков Холокоста, Тимоти Снайдер, в книге “Переформатирование наций” пишет о том, что ни одна немецкая айнзацгруппа самостоятельно не собрала бы по всем городам, поселкам и деревням Украины такое количество евреев. Этим сбором занимались 12 -18 тыс. местных полицейских, которые затем участвовали и в расстрелах.

Известно, что местные жители доносили на евреев, выдавали их немцам, а иногда и самостоятельно проводили карательные операции. В архивах СБУ, с которыми я работал, есть история о том, как после расстрелов в Бабьем Яре жители Подола отправились искать уцелевших евреев. Нашли 12-13 человек, в основном, старух, которые не были в состоянии передвигаться, выкопали яму на пересечении двух улиц, и в этой яме забили их камнями и засыпали землей. После освобождения Киева в 1943 году этих людей повесили, а перед этим они дали подробные показания на суде.

Я читал протоколы допросов: “Запишите, пожалуйста, что моя жена не принимала участие в избиении – она только снимала сапоги”. На месте этого зверского преступления должна стоять мемориальная табличка или мемориальный знак, но о нем никто не знает. А ведь таких историй, поверьте мне, было достаточно.

– Можно было ожидать, что заключительными в фильме станут кадры Киевского процесса 1946 года и сцена повешения приговоренных к казни немцев. Почему вы решили завершить его кадрами 1952 года, где Бабий Яр по решению Киевского горсовета заливают смесью воды и строительного грунта?

– Я с самого начала собирался закончить фильм кадрами замыва Бабьего Яра. Для меня эта картина – о забвении. О трагедии, которая была забыта. Мне кажется, что преобладающее отношение к убийству в Бабьем Яре – равнодушие. Если выйти сегодня к Бабьему Яру и спросить у людей, живущих в домах, построенных на месте расстрелов, нужен ли мемориал, нужно ли как-то об этой истории говорить, рассказать правду о том, что происходило, я уверен, что большинство откровенно скажет, что их это не интересует.

– Это очень неутешительный прогноз…

– Да просто вспоминать некому. До войны в Киеве жил миллион человек, и четверть из них, 25 процентов, были евреями. Если бы сейчас в городе жили 250 тысяч евреев, думаю, к этой истории было бы совсем другое отношение. К сожалению, мы продолжаем жить в обществе, где люди идентифицируют себя, причисляют к себя к группам по этническому происхождению.

– Какой, на ваш взгляд, главный урок, который мы должны вынести из трагедии Бабьего Яра?

– Я думаю, что люди должны узнать правду о том, что происходило. Как на этой земле случилась такая катастрофа, почему. Люди должны понимать механизмы, которые привели к ней, чтобы не допустить ее повторения. Для этого нужна правда. Потому что если этого не произойдет, эта трагедия будет преследовать, как призрак, и не даст возможности развиваться дальше.

– Несмотря на то что в Германии была проведена большая работа в плане культуры памяти и исторической ответственности, Бабий Яр не занимает большое место в этом нарративе. Тема расстрелов евреев в Восточной Европе современному жителю ФРГ не особенно хорошо известна. Как вы думаете, какой будет реакция в Германии на ваш фильм?

– Я не знаю. Но я могу рассказать, какой у меня был опыт, когда мы озвучивали фильм. Мы делали картину в Литве, в Вильнюсе, и мой ассистент пригласил человек десять немцев, живущих и работающих в городе, для озвучивания нескольких сцен. Никто из них не был профессиональным актером, нам просто нужны были носители языка. Озвучивать, как вы понимаете, нужно было преступников: таких, например, как генерал-губернатор Польского Губернаторства Ганс Франк. И все эти десять немцев, которых мы пригласили, охотно с нами сотрудничали и благодарили за то, что мы делаем такую важную и нужную картину об исторической трагедии. Говорили, что гордятся тем, что смогли нам помочь.

Я уверен, что стране, в которой проработана эта тема, где жива память о трагедии Холокоста, будет очень сложно вернуться к преступной политике – неважно, против евреев или какого-то другого меньшинства. Поэтому очень важно создавать в Украине такие институции, как Мемориал, ведущий огромную научную, культурную и просветительскую работу. Полагаю, Украина в самом начале этого пути. Спустя 80 лет.

Источник

Читайте также

«Бабий Яр. Контекст» — документальный фильм Сергея Лозницы о Холокосте и заговоре молчания Убийства в нем не показаны, но зрители в Каннах выходили с сеанса молча

Опубликовано 09.10.2021 13:13

«Немцы очень ждали…» Историк Будницкий о событиях 1939 года

«Немцы очень ждали, когда СССР наконец вступит в войну» Историк Олег Будницкий — о вторжении Красной армии в Польшу 80 лет назад

Источник: Meduza
.
Красная армия вступает в Вильно (современный Вильнюс). Сентябрь 1939 года
Sovfoto / UIG / REX / Vida Press
.

80 лет назад, 17 сентября 1939 года, Красная армия атаковала Польшу, на которую 1 сентября напала нацистская Германия. Справиться с двумя крупными державами Польша не смогла — и к началу октября последние очаги сопротивления были уничтожены; так закончился первый месяц Второй мировой войны. К Советскому Союзу отошел восток страны, который стал Западной Украиной и Западной Белоруссией. В современной Польше действия СССР рассматриваются как оккупация, аналогичная немецкой, и 1 сентября 2019-го российское руководство не пригласили на торжественные события, приуроченные к годовщине — хотя та же Красная армия впоследствии освобождала территорию Польши от вермахта. В России это назвали «проявлением полной политической неблагодарности». О том, к каким последствиям привело вторжение СССР в Польшу в 1939-м, «Медуза» поговорила с директором Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ, доктором исторических наук Олегом Будницким.

«У Польши был шанс продлить сопротивление, но вряд ли выстоять»

— 17 сентября Красная армия вторглась в Польшу. Этому предшествовало подписание пакта Молотова-Риббентропа и нападение Германии на эту страну. Пакт предопределил советское вторжение?

— Я бы сказал — и да, и нет. В секретных протоколах не прописано, что Советский Союз вступит в войну против Польши. Там оговорен раздел сферы влияния и что в случае территориальных изменений интересы СССР будут проходить по определенным рубежам — а точнее, не слишком определенным. Это была декларация о намерениях, пусть все и понимали, о чем идет речь.

Конкретные вещи: когда СССР введет войска в Польшу, как пойдут боевые действия, будут ли они координироваться с Германией и так далее — все это уточнялось уже в ходе [дальнейших] переговоров между советскими и германскими представителями. На заключительном этапе в них участвовал Сталин, и именно он сообщил, что войска будут введены в Польшу.

— Германия хотела вступления СССР в войну против Польши?

— У нас иногда складывается такое впечатление, что война против Польши была легкой прогулкой для Германии. Это не так. Картины, где польская кавалерия атакует немецкие танки, — это больше из области мифологии. Худо-бедно вермахт все-таки потерял — назову точные цифры — 10 572 человека убитыми, без вести пропало 3409 (скорее всего, они тоже погибли). Итого около 14 тысяч человек, ранено было 30 322 человека. Причем немцы теряли и боевую технику, в некоторых случаях довольно много. Они потеряли 229 танков, что было не очень критично, а вот самолетов — больше 500. Это много! У них всего было около 4 тысяч боевых самолетов в то время.

Так что это была не легкая такая кампания, и вот почему немцы очень ждали, когда же наконец СССР вступит в войну. Когда это произошло, Варшава продолжала защищаться. Одним из условий соглашения между Германией и СССР было то, что он вступит в войну, когда падет Варшава и можно будет сказать, что польского государства более не существует. Этого никак не происходило, ни через неделю, ни через две, хотя немцы и обещали: вот-вот, сейчас. Варшава отчаянно защищалась, и, в общем, если бы власти Польши не дали приказ капитулировать, прекращать это бессмысленное сопротивление ценой жизни мирных горожан, то она могла защищаться и дальше.

СССР, кстати говоря, изначально оказывал некоторую практическую помощь Германии. Радиомаяк в Минске давал позывные для немецких самолетов, германские суда получили возможность укрыться в Мурманске от британского флота. Грузы с них переправляли через территорию Советского Союза по железной дороге. Так что история не очень красивая, я бы сказал.

— Польша могла выстоять, если бы СССР не вступил в войну?

— Продлить сопротивление шанс был безусловно. Выстоять — вряд ли. Все-таки преимущество немцев было существенное. В боях против Германии поляки потеряли очень много — 66 300 человек убитыми, ранено было 133 700 человек.

Но немцы не определились заранее, что делать с Польшей [после победы]. То ли ликвидировать польское государство вообще, то ли там создавать какое-то марионеточное государство, зависимое от Германии, на оставшихся территориях. Возможно, не вступи СССР в войну, не вступи на территорию Польши, они бы ограничились тем, что создали какое-то марионеточное государство, вроде того, что потом было во Франции. Но это гадание чистой воды.

— Почему Англия и Франция не оказали реальную помощь Польше после нападения Германии, хотя и имели перед ней союзнические обязательства? В историографии их действия остались как «Странная война».

— Гитлер хоть и был авантюрист, но точно рассчитал, что Англия и Франция, если и ввяжутся в войну, то будут вести себя очень осторожно, потому что там слишком сильна была память о Первой мировой, в которую они вступили великими и могучими державами, и в теории эту войну выиграли, но на самом деле, проиграли — понесли гигантские потери и ослабели во многих отношениях.

В принципе у них была возможность оказать помощь Польше, перейдя в наступление на Германию. Но это означало бы очень большие жертвы. Надо понимать, что Франция — страна, население которой было почти в два раза меньше, чем население германского рейха (если считать с Австрией и с судетскими немцами). При очень низкой рождаемости Франция за годы Первой мировой войны потеряла около 1,3 миллиона человек. Франция просто не хотела новой мясорубки. У Великобритании в свою очередь не было сильной сухопутной армии.

Так что это был вопрос политической воли и готовности жертвовать человеческими жизнями. Речь бы шла как минимум о десятках тысяч погибших, даже если бы война закончилась победой. А воевать им нужно было за Польшу, за чужую страну. У нас часто забывают, что в 1914 году после того, как Германия объявила войну России, Франция в тот же день объявила мобилизацию в соответствии с союзническими обязательствами. Тогда Германия, воспользовавшись надуманным предлогом, объявила войну и ей. Понятно, что в тот момент это была уже формальность, война бы началась в любом случае, но тем не менее. Больше они такого не хотели.

Подписание советско-германского договора о дружбе и границе. 28 сентября 1939 года
Universal History Archive / UIG / REX / Vida Press

«Если Сталин и подыграл Гитлеру, его роль второстепенна»

— В современной России Польшу часто обвиняют в том, что она сама потворствовала гитлеровской агрессии, приняв участие в разделе Чехословакии, и тем самым несет свою долю ответственности за начало Второй мировой войны. Как вы оцениваете тогдашние действия правительства Польши?

— Как гнусность. Как их еще можно оценить? Когда началось раздербанивание Чехословакии, то Польша и Венгрия приняли в этом участие. Но это не есть, конечно, развязывание Второй мировой войны.

Но здесь я сделаю шаг назад, чтобы не рассуждать в парадигме, которая сидит в головах подавляющего большинства наших соотечественников, да и не только наших соотечественников. Начнем с того, что никто мировую войну не планировал, начиная с Гитлера. Это надо понимать. Он безумец, но не до такой степени, чтобы ввязаться в войну со всем миром, ибо исход ее был предопределен. Гитлер рассчитывал решить территориальные вопросы путем ряда молниеносных ударов, никак не затяжной войны.

Но инициатором войны против Польши, что де-факто стало началом мировой войны, был Гитлер, и тут тоже нет никаких сомнений. И когда возлагают равную ответственность на Германию и СССР за мировую войну — я бы не стал их уравнивать ни в коей мере. Другое дело, что в тогдашней ситуации Советский Союз, а если точнее, Сталин, сделал, со своей точки зрения, самый выгодный выбор. После того, как Гитлер вопреки всем своим обещаниям западным странам оккупировал Чехословакию, и стало очевидно, что следующий объект его агрессии — это Польша, СССР вдруг оказался очень важным, едва ли не ключевым игроком. Тогда [у Сталина] появилась возможность выбирать: поддержать Польшу и Великобританию с Францией, которые дали ей гарантии безопасности, или начать сотрудничество с Германией. Он выбрал, с его точки зрения, наиболее выгодное предложение. С моей точки зрения, жестоко просчитался.

— Потому что потом пришлось заплатить за это жизнями 26 миллионов собственных граждан?

— Совершенно верно. Объявлять подписание этого пакта триумфом советской дипломатии, как это делается некоторыми нашими деятелями сегодня, — это или совсем не понимать смысла происходящих исторических событий, или считать, что людям можно внушить все, что угодно.

Но если мы говорим об ответственности за Вторую мировую войну, то ее, конечно, несет нацистская Германия. Если Сталин и подыграл Гитлеру, то роль его второстепенна.

«Немцы смотрели на поляков как на недочеловеков, советская власть пыталась их советизировать»

— Какую политику вел СССР на присоединенных территориях?

— Прежде всего, до начала Великой Отечественной войны между Западной Украиной, Западной Белоруссией и остальной территорией СССР существовала внутренняя граница — чтобы советский человек не приехал в бедную часть бывшей Восточной Польши и не увидел нормальные магазины, массу церквей, землю без колхозов. Львиная доля церквей и соборов в предвоенном СССР находились на присоединенных территориях. Их не стали сразу рушить, чтобы не вызвать слишком уж острого недовольства у населения.

Но в остальном там шла советизация. Это, с одной стороны, демократизация власти. В каком плане демократизация? В прямом. Когда демос, то есть народ, принимает участие во власти. Конечно, народ «назначенный», но это были люди из народа, они получили должности вместо аристократов, буржуа и так далее.

С другой стороны, шла ликвидация рыночной экономики и, конечно, начались чистки. Перед вторжением в Польшу были созданы специальные мобильные группы НКВД, которые шли вслед за бойцами Украинского и Белорусского фронтов и устанавливали систему власти на местах. Были составлены списки, кого арестовывать: первыми — политических лидеров; религиозных иерархов почти не тронули.

Прошло четыре депортации так называемых «чуждых элементов», в значительной степени по этническому принципу, то есть поляков. Прежде всего это были «осадники» — ветераны Советско-польской войны, которым польское государство предоставило землю на этих территориях бывшей Российской Империи.

По существу, происходила революция, устроенная извне, Красной армией. То есть то же самое, что в России, но в ускоренном темпе. Сделали, правда, не все: скажем, коллективизации поначалу на этих территориях не было и колхозы не насаждали.

Крестьяне встречают красноармейцев недалеко от Гродно. 29 сентября 1939 года
Northcliffe Collection / ANL / REX / Vida Press
.

— Как реагировало местное население?

— Очень по-разному. По выражению Талейрана, революция — это тысячи новых вакансий. Кто-то поднялся на социальном лифте, занял административные и хозяйственные посты. Были люди, искренне верившие в идеи социализма, коммунизма. Еврейское население в значительной своей части поддержало советскую власть. Выбирая между нацистской Германией и Советским Союзом, понятно, что было [для них] меньшим злом. Потом четвертая депортация коснулась беженцев из западных и центральных районов Польши, и значительная часть из них были евреями.

Горько об этом говорить, но эта высылка спасла людей от уничтожения немцами в первые же недели после нападения на СССР. Мне как раз сейчас пришлось рецензировать книгу под названием «Убежище от Холокоста» — про польских евреев, которых выслали куда-то на север, на Урал, в Сибирь и так далее; в результате этой высылки они спаслись.

В целом, судя по сводкам НКВД, по некоторым партийным документам, население по большей части было все-таки недовольно. Недовольство было, прежде всего, связано с экономической ситуацией. Дефицит возник немедленно.

— Какой режим оккупации оказался для польских территорий тяжелее — советский или немецкий?

— Немцы смотрели на поляков (не говоря уже о евреях) как на недочеловеков. Что касается советской власти, то они пытались интегрировать население в советское общество, хотели сделать его советским. Конечно, действовали обычные механизмы социальной инженерии: репрессии, высылки, расстрелы — все это было. Но основную массу стремились советизировать.

Мне однажды пришлось участвовать в семинаре по книге Тимоти Снайдера «Кровавые земли» (Bloodlands) с участием самого автора и историков из разных стран, в том числе из Польши. Директор одного из польских музеев сказал: как можно уравнивать? Немцы уничтожили 6 миллионов поляков, а русские только 200 тысяч! Я не поручусь за цифру 200 тысяч, не занимался этими подсчетами, но то, что касается шести миллионов — это польские потери за годы Второй мировой войны, они вторые в Европе после Советского Союза. Из этих шести миллионов 3 миллиона — это польские евреи. Нацисты ставили своей целью даже не физическое уничтожение польского народа, а его исчезновение как нации.

— Как быть со знаменитой фразой Юзефа Бека, что с «с немцами поляки рискуют потерять свободу, а с русскими — душу»?

— Немцы проводили сознательно политику геноцида, уничтожали польскую интеллигенцию, уничтожали священников, потому что считали, что это и есть душа нации. Когда они захватили Львов, одним из первых расстреляли польских университетских профессоров, которые уже пережили советскую оккупацию. И это происходило по всей стране.

— Почему для польской национальной памяти настолько значимой точкой оказался Катынский расстрел, учитывая, что в эти годы страшные вещи творились со всей Польшей?

— Прежде всего, военнопленных убивать не принято. Тем более, не в ходе боевых действий. Кроме того, очень много людей просто взяли и убили без всяких видимых причин. Это же в общей сложности свыше 20 тысяч человек. Убили не потому, что они что-то сделали — просто было принято решение, что они вредные, и лучше их уничтожить. И большинство убитых были не кадровые военные, а те, кого призвали на службу, кто только проходил военную подготовку. Это, безусловно, одно из самых гнусных преступлений сталинизма.

Источник

Опубликовано 17.09.2021  17:07

«Мы так много сделали и не смогли победить».

Хроника протестов в Беларуси, рассказанная их участниками

Шура Буртин

19 мая 2021, Meduza (в сокращ.)

Люди, с которыми я разговаривал в Минске, не представляют никого, кроме самих себя. Мне хотелось понять, что происходит, но я там никого не знал — и просто связался со знакомыми знакомых. Почти всех их я видел первый раз в жизни. Я пришел, записал и ушел, это просто голоса.

В марте 2021-го, заглянув в фейсбук, я увидел маленький непонятный пост одной прекрасной белорусской актрисы: «Все очень плохо». Обычно так пишут люди, у которых умирает кто-то близкий. Я залез на ее страницу — вся лента состояла из сообщений об арестах… До того я видел ее только на сцене, но написал, что хочу приехать и расспросить о ситуации.

Несколько музыкантов и айтишников, инженер, врач скорой, оператор, фотограф, мультипликатор. Позже становится понятно, что публиковать их рассказы под настоящими именами опасно. Поэтому имена всех героев этого текста изменены.

ГЛАВА 1

26 лет с Лукашенко

Ольга, актриса

Как мы жили? Ничего яркого, динамичного, прогрессивного не происходит, царствует обыденность, как в русской глубинке. Не плохо и не хорошо. Это такая данность, с которой сражаться бессмысленно, все просто создавали какие-то свои мирки, свои прослойки. Если человек предприниматель, режиссер, музыкант, он живет независимо от государства. Вообще никаких контактов с властью — только с пожарными, не знаю, гороно. Люди делали свое сообщество, основанное на взаимовыручке: ты мне, я тебе. Сегодня я тебя бесплатно фотографирую, завтра ты мне делаешь макияж, потом мы вместе бесплатно участвуем в чьем-то ролике, потом мы этого человека приглашаем сыграть на корпоративе. Натуральный обмен, все на доверии. Так и в творческой среде, и у мелкого бизнеса.

Где-то кто-то открыл небольшое кафе, вокруг которого группируются хорошие люди, делают проекты. Да, вам не дадут открыть театр, но можно начать на квартирах и развить это до довольно больших масштабов. Так мы жили много лет и комфортно существовали. У нас был преподаватель, такой оппозиционный человек, и он сказал однажды фразу: «Ребята, не Лукашенко заставляет вас писать мимо унитаза…» Она на меня произвела неизгладимое впечатление, тем более что это сказал человек не лояльный к власти.

Так мы жили много лет и комфортно существовалиВсе много путешествовали — благо рядом Польша, Литва, Германия. Очень много радостных штук происходило с Украиной, там много свободы, солнечности, южности. Много связи с Россией — Москва, Питер. Все белорусы делали вылазки — подпитаться. Меня как маленького человека устраивало такое положение вещей. Я могла ездить в разные страны, делать свои дела, я нашла путь эскапизма.

Лукашенко же — немножко фрик. Как если бы у вас к власти пришел Жириновский. Он странный, диковатый, придурковатый. Его всерьез не воспринимали. Поздний совок: взять справку, слинять, уехать — и смеяться над этим. Это не казалось угрожающим, просто каким-то отсталым, колхозным, слабым. Не было массовых репрессий. Казалось, что все катится равномерно.

Самое страшное, что произошло, — это несколько пропавших оппозиционеров. Все понимали, что они были убиты по приказу Лукашенко, но, как ни кощунственно звучит, эти случаи были единичны. Просто стало понятно, что лучше каких-то вещей не говорить, не действовать как оппозиционная личность. Можно было сохранять прежний образ жизни — ну, дорогу проложили ближе, за окном стало шуметь чуть больше, но жизнь продолжается.

Федор, музыкант

Мы хохотали от всего, что происходит, где-то ненавидели, ясное дело. Закон о тунеядстве — ты ржешь. Когда начинают за крошку марихуаны садить на восемь лет — начинаешь бояться и ненавидеть. Все это в сознании сплелось каким-то странным клубком, что называется, и смех и грех, но все за 26 лет научились с этим сосуществовать.

Иногда он давал послабухи, на что-то они закрывали глаза. Открылась целая улица Октябрьская, хипстерская. Была возможность существовать в зоне ослабленного контроля. И люди эти лакуны собой заполняли. Старались траектории своей жизни выстраивать таким образом, чтобы не соприкасаться с проявлениями государства вообще.

Понимаешь, мы как люди, склонные к справедливости, верили, что большинству белорусов именно это и надо. Аграрная нация, которая забыла себя сверху донизу, — ну что поделаешь. Ты знаешь, что ты болен, но можешь еще долго протянуть. Просто надо научиться жить со своей болезнью.

Татьяна, оператор

Белорусы — тягловый народ, они очень в работу включены. Есть такое представление, что жизнь трудна, что ее надо тянуть, нагрузку нести. Не очень-то умеют радоваться; когда праздник — он какой-то невеселый получается. Работать любят, привыкли, а чего-то еще, кроме как тянуть лямку, — с этим вопросы. Все были погружены в тягание жизни, в нарочитое преувеличение бытовых происшествий. Ничего общего как бы и не было.

Как мы сосуществовали с режимом? Эта тема не обсуждалась никогда, потому что вроде как всем все понятно. Белорусы — очень рациональные и прагматичные. Очень малоэмоциональные, долго в себе. Государство, конечно, убогое, но мы с ним не бодаемся. Раздражение было, но оно было глубоко спрятано. Тем, кому удавалось не пересекаться [с властями], прекрасно себя чувствовали. Но это была душная атмосфера, нельзя сказать, что дышали полной грудью. Посмотрите на людей, даже сейчас они больше улыбаются, чем год назад. Более открытые взгляды и контакты более спонтанные. Почему такая волна поднялась, которую не ожидали? Ты в себя заталкиваешь, заталкиваешь, заталкиваешь — но когда-то должно выйти на поверхность.

Гриша, музыкант

Луку [Лукашенко] из жизни удалось исключить. Я даже удивлялся, когда слышал, что обсуждают, что он там опять ляпнул. У меня он был просто выключен. Я езжу, у меня играет радио «Культура», зачем мне ехать и возмущаться? Да, ты жил в его стране, но мог позволить себе нормальную жизнь. Выстраиваешь свой параллельный мир, борешься с собой, со своими недостатками.

Даже были элементы свободы вроде фестивалей. Милиция выставляет рамки, проверяет тебя — ну и что? Если ты не был на любом европейском городском празднике, тебя это и не возмущало. Ты ездил за границу: два часа — и ты в Вильнюсе.

Да, это ненормально, но я-то выкручусь. Ай, пошли поедим устриц. А куда ты поедешь в следующий раз? Я поеду в Черногорию. Ай, ты что, лучше в Италию. Ладно, хотя бы в Польшу съезжу развеюсь. Но ковид закрыл это всё. Нас закрыли в кастрюле как в скороварке.

ГЛАВА 2

Ковид

Каждое утро Ольга приходит на кухню и рассказывает, кого вчера арестовали, — ее день начинается с телеграма. Потом она улыбается, словно извиняясь, варит кашу, шутит. Нужно сделать вид, что этого нет, и как-то жить свою жизнь.

Ольга, актриса

Первым официально умершим от ковида был актер, отец моих близких друзей. Лукашенко пренебрежительно сказал: «А чего он на работу ходил? Сидел бы дома». У него не было возможности, все ходили. Он не мог взять отпуск, отпроситься, театр — это же производство, ты должен быть. Была паника, никто ничего не знал, мы чувствовали себя совершенно брошенными.

Медиков [власти] не поддерживали, у них очень долго не было средств защиты. Но люди взяли все в свои руки. Появились содружества родителей, которые решали, водить детей в школу или не водить. Появились авторитетные медики, которые стали говорить правду в чатах. Первым загорелся Витебск. Там есть реаниматолог Владимир Мартов, очень хороший человек. Он видел, что гибнут его товарищи, схватился и начал читать статьи, переводить с английского, — и сделал первые протоколы. Он стал негласным главой медиков Беларуси. Волонтеры бесконечно шили маски, кормили бесплатно врачей, привозили воду, помогали больным, скидывались, собирали деньги.

Был парад Победы [9 мая 2020 года], куда пригнали остаток ветеранов, которых по пальцам перечесть. Там был наш друг, ветеран, которому было 89 лет, но он очень крепкий. А они привезли солдат, потом оказалось, что многие из них были уже больны, но об этом молчали. Он заразился и умер. Я была на похоронах, одинокие, пронзительные похороны.

Гриша, музыкант

Когда ковид начался, весь бизнес стал умирать. Но, например, «Галерея У» вдруг бац — и превратилась в склад. И люди, айтишники, стали собирать все, что должно было обеспечить государство.

Борис, врач

Год назад для слишком многих людей стало очевидно, что система несостоятельна. Я знал, что будет катастрофа. И даже было злорадство: а что вы, *****, [черт] хотели? Вы же, суки, больше 20 лет своими руками это все делаете! На кого вы теперь пеняете? Наша система здравоохранения не готова ни к каким вызовам, она даже ежедневные вопросы очень плохо решает. У нас не было ничего, масок в больнице не хватало, уж не говорю про костюмы, перемерла куча медперсонала. И отношение к нам было такое: а что вы хотите?

Но начали волонтерские движухи появляться, стали приезжать ребята, за свои деньги покупать, привозить, отшивать. В 10-й больнице привозили обеды, чуть ли не на довольствие поставили весь медперсонал. Это было очень важно. Физически и психологически было тяжело, целый день ходишь, ни пописать, ни попить, люди постоянно умирают. И я подумал: как так? это белорусы? они могут это? я на вас давно крест поставил, а вы вот так?

Ольга, актриса

Потом начались выборы, и вышли вперед лидеры, которые были убедительны и симпатичны, они разговаривали с народом уважительно. Они не выглядели идеальными, но были в разы приятнее. Мы поверили, пронеслась надежда.

Многие не верили ни в одного из кандидатов, но хотели перемен, чтобы сменилась структура. Они приходили в невероятное воодушевление даже в маленьких городах, где такое болото. Было волнение, прекрасное, восхитительное.

Началась фантасмагория. Люди стояли в очереди, чтобы подать подписи [за кандидатов], их разгоняли, задерживали. Давили настолько грубо, даже не соблюдали приличия. Простого человека по большей части устраивает соблюдение приличий. Но нет, нас просто гнали, как скот. «Шо, хто вы? ***** [к черту] пошли отсюда!» — и это все в масштабах страны, не среди кучки людей, а среди миллионов.

Борис, врач

Когда начался сбор подписей за кандидатов, и люди стали выстраиваться в очереди, у меня случилось прозрение. Я подумал: черт, это чудо какое-то. У меня был отпуск, я поехал помочь отцу забор поставить, ворота повесить, но невозможно было работать, потому что целый день [сидишь] в телеграме, в ютьюбе, каждый день что-то происходит. Когда я приехал в Минск, уже [Виктор] Бабарико сидел в тюрьме. Все думали — ну вот, опять все закончилось. Но оставили [Светлану] Тихановскую — так, черт, все-таки есть же шанс! Как нас качало!

Гриша, музыкант

Поначалу я был скептически [настроен]. Понятно, что ничего не изменится, опять будут дурака валять, ахинею нести, как будто перед ними дети. Мне казалось, что подавать апелляции [жалобы в ЦИК за отказ допустить противников Лукашенко] — как-то унизительно. Как гопнику объяснять: зачем ты у меня отобрал, я же тебе ничего не сделал. Кандидат в президенты [Виктор Бабарико] выезжает из дома, его арестовывают гаишники, винтят и заводят в тюрьму. Думаешь: ну гейм овер. А гейм овер не происходит. Ты едешь по городу и видишь очередь на квартал за него. Думаешь: что? откуда? Эмоции стали немножко меняться.

Думаешь: конечно, это бессмысленная игра мышки с котом. Но мышка оказалась бесшабашная, молодая. Появляется Маша Колесникова, а я ее знаю очень давно, человек вне политики. Они тоже не ожидали — они же копают, есть досье на человека, зачистили всех героев, а на нее не обратили внимания. Она оказалась круче многих героев.

Он всех посадил и клево, чешет пузо свое. А тут собираются девчонки, смеются, начинают ездить по городам, к ним приходят люди. Красивые кадры появляются! Это все превращается в сказку на глазах, когда заведомо слабый герой начинает Змею Горынычу головы отрубать. Они вырастают — две, четыре, восемь, а он все рубит и рубит.

Валера, программист

Ты пытаешься работать, но только смотришь стримы. Там берут интервью у людей — и все говорят так здорово, так складно формулируют. Каждый открытый, свободный, очень приятный, интеллигентный. И ты как будто открываешь для себя: вокруг тебя живут очень много хороших людей. До этого все сидели по своим тусовочкам. И сразу захотелось помогать в меру своих сил. И вдруг как будто жизнь появилась. Даже в маленьких городках — Речице, Бобруйске, Слониме — огромное количество людей собиралось. Раньше они вдалеке держались от происходящего.

Саша, художница

Я помню, был последний день, когда собирали подписи за кандидатов. И все становились в очередь, чтобы подписаться за кого-то. Посадили Бабарико, еще одна ****** [ужасная] новость. Идет стрим «Радио Свобода», [видно], что начинается ливень, а люди продолжают стоять в очереди, человек сто. И тут в прямом эфире задерживают журналистку. В этот момент нахлестывает такая ярость: нет, я больше не могу! Заказываю такси, еду — и вижу, что весь проспект заполнен людьми. Какое-то ощущение восторга.

Федор, музыкант

У нас предвыборные кампании — это всегда была батлейка, кукольный театр. А тут удивление и восхищение, когда три разных штаба смогли очень быстро между собой договориться, эти три грации. Всех кандидатов посадили, а Тихановскую в качестве издевки допустили — и получили такую дулю.

Татьяна, оператор

Все прекрасно знали, что выборов нет, сделать ничего нельзя. Но тут веселая летняя тема: а давайте сделаем что-то странное, поступим законопослушно, но нелогично. Давайте хотя бы праздник непослушания устраивать. Я не видела в этом никакого смысла, не верила, что что-то получится из того, что делают предвыборные штабы. Никто не ожидал такого взрыва.

Фокус в том, что как только появился какой-то сквозняк, какая-то возможность законно действовать против имеющейся власти, люди стали действовать. Когда это начало набухать, он так перепсиховал, так боялся!

ГЛАВА 3

9 августа 2020 года

Ольга, актриса

Мы все столпились возле участков. И был отключен интернет во всей стране. Жуткая тревога, все были на звонках. Звонит сестра: у нас проголосовали 700 человек с белыми браслетами, а в результатах за Тихановскую — только 50. Люди стоят совершенно подавленные, а комиссия убегает через задний вход, вынося огромные пакеты с какими-то подарками, коврами, чайниками.

Люди стояли с колясочками, с собачками. Те, кто с колясочками, в этой темноте пошли домой, а кто без собачек — пошли в центр. Потом стали слышны выстрелы, взрывы, никто не мог спать всю ночь. Это было головокружительно страшно, понятно, что происходит что-то ужасное. Огромное количество раненых, немыслимое. Задержали тысячи людей и через пару дней появились первые свидетельства пыток, издевательств страшных. Мои друзья были волонтерами на Окрестина, они слышали эти крики, ловили по кустам людей, которых выпускали, развозили их на машинах. Потому что те просто бежали, убегали в ночь. Это реально было гестаповское истязание, очень жестокое.

Валера, программист

Вечером мы пришли к участку, там толпа. Лето, здорово, тепло, все сидели на парапетах и наблюдали. Все очень расслабленные, потому что уверены, что нас большинство. Комиссия должна вывесить результаты на дверях. И видим, как они копошатся за стеклянными дверьми — то хотят подойти, то боятся. Каждый раз сто человек поднимаются, идут смотреть — а они обратно прячутся. Так и не решились вывесить. Комиссии убегали через задние двери, через окна вылезали, ОМОН их вывозил.

Какие-то участки вывесили настоящие результаты — на Новой Боровой, например, вывесила школа. Это же так просто: ты не солгал, выходишь перед людьми, перед тобой толпа, родители детей, которые учатся в этой школе, — и все кричат спасибо, хлопают в ладоши. Председатель комиссии сама плачет, потому что, оказывается, быть честной — это здорово.

Гриша, музыкант

Стоит дом новый, большой, к нему целый участок приписан. Понятно, что люди, купившие за свои деньги квартиру, за Лукашенко голосовать не будут. Там, где пятиэтажки, все нормально идет, а тут у них что-то не работает, одна кабинка, очередь. Люди стоят четыре, пять, шесть часов — и не возмущаются: мы подождем. Мелькнул шанс все поменять, что, казалось, не сдвинется никогда в жизни. Ну, оно так и не поменялось — поменялись люди, очень много чего поменялось, лично во мне. Потом подъезжает автобус с ОМОНом, комиссия туда убегает. И стоят люди, скандируют «Позор!» Это какая-то завораживающая вещь в государстве, где ничего не происходило.

Федор, музыкант

В первую ночь было не очень много народа, тысяч 20. Но все были очень рады, что мы собрались. Я никогда не любил толпу, но в тот момент почувствовал необходимость этого. Нам сигналили машины, было так весело. Я чувствовал, что мы герои и все герои вокруг. Еще когда все зажигалки зажгли — буквально за 15 минут до того, как те пошли в атаку. Все первые три дня было страшно и радостно, и все эти три дня я провел трезвым. Третья ночь была на [микрорайоне] Серебрянке, там вообще была дичь, прямо в ствол заглянул, нас чуть не расстреляли. Тихари на джипах без опознавательных знаков хватали кого-то рандомно, мы пытались отбить — тогда опустилось окошко, они стали по нам стрелять резиновыми пулями очередями. А резиновая пуля в голову с 20 метров — то же самое, что обычная. Было страшно, мы разбежались. Увидели, как на Серебрянку идет колонна бронетехники.

Я знал, что будут колошматить, но никто не представлял, что они будут забрасывать людей гранатами, стрелять и пытать. Мы не ожидали, что у людей будут разорваны конечности, а менты будут мешать оказывать медпомощь. Что в скорую будет звонить начальник Окрестина и кричать на главврача подстанции. Им был дан карт-бланш, как Гитлером прямо: делайте что хотите, стреляйте, насилуйте, убивайте, вам ничего не будет, только спасите родину.

Борис, врач

9 августа у меня было суточное дежурство, я позвонил в ночную смену и договорился, что они чуть задержатся, пошел, проголосовал и поехал на работу. Вся больница была в холодном напряжении. Больница скорой помощи — к нам приезжает вся сочетанная травма, самая тяжелая. Мы готовились, вывели расширенную смену хирургов. С обеда пропал интернет, все друг другу писали смски, звонили по телефону. Потом начали слышать взрывы, мы высыпали на крыльцо приемного отделения, видели зарево, никакой информации. Но понятно, что происходит какая-то катастрофа. Кто-то что-то узнал по телефону — сразу всем говорит. Потом к нам поехали с разными травмами, было очень тягостно. Синие, с черепно-мозговыми травмами, в коме ребята приезжали. Я видел оторванную стопу, проникающие пулевые ранения в живот, в грудную клетку. Только чувство долга держало на месте, хотелось все бросить и туда бежать, была ярость. А куда бежать — неясно, никакой информации.

Про [Александра] Тарайковского — первого убитого во время разгона протестов — я услышал 11-го с утра, когда закончилась моя смена. Девочки с подстанции рассказали, что у него проникающее пулевое в грудную клетку и никакого взрывного устройства там не было. Ребята слышали переговоры силовиков, было ясно, что они его просто застрелили. Я приехал домой, помылся, переоделся, набил в рюкзак все, что у меня было, — бинты, жгуты, израильский бандаж, взял теплую одежду, потому что знал, что на Окрестина люди лежат много часов на асфальте. Уже было известно про тысячи людей, сидящих по СИЗО, надо что-то делать, а непонятно что.

Гриша, музыкант

Я проснулся в четыре утра и понимаю, что не могу ни лежать, ни сидеть, ничего. Говорю: я поеду. Жена берет ребенка, говорит: «Езжай, будь столько, сколько надо». Поехал в Жодино, под стены тюрьмы, забрать этих избитых людей — их как раз стали массово выпускать, чтобы снять пар. Я запомнил их глаза, их за три дня превратили в шиншилл каких-то, животных из клетки. Приезжаю — а там тысячи таких, как я: «Я тут с двух ночи, дайте мне хоть кого-нибудь!» Какая-то женщина кричит: «Наших жодинских не трожь, они так не могли, это россиян привезли!»

Валера, программист

Мы сидели дома и видели, как несколько людей убегают от омоновцев по двору, мы крикнули им, они забежали, поднялись к нам. У одного из них была разрезана нога, куча крови, мясо торчит, мы думаем, вызывать ли скорую. Мы уже читали новости, что на скорых приезжает ОМОН… Но все-таки решили вызвать. Скорые не записывали больных, делали всё на месте, чтобы потом раненых не вычислили. Врачи вызывали больше всего уважения. Скорая дежурила у Окрестина, омоновцы им угрожали: ты сейчас получишь ***** [по шее], — а фельдшер кричала на него. Они очень сильно сплотились, документировали травмы, пытки, публиковали это.

Борис, врач

Мы с женой пришли [10 августа] на [станцию метро] Пушкинскую, там творилось что-то неимоверное. У автобуса открываются двери, выбегают космонавты, случайных людей начинают молотить палками. Это теперь привычное зрелище, а тогда я остолбенел и стоял. Я видел, как забросали гранатами машину, выволокли оттуда ребят, поволокли. Солдаты тыкают в людей ружьями: мы вас щас застрелим, если не уйдете, какой-то сюр. Это было и страшно, и вызывало ярость: что вы, суки, творите? Нас остановили: что у тебя в рюкзаке? Было видно, что это солдат-срочник, я говорю: завтра мама тебе пирожки привезет в часть, ты ей что будешь рассказывать? «Все хорошо, мама, я в людей стреляю…»

Татьяна, оператор

Били и задерживали людей три дня [10-12 августа] специальные отряды ОМОНа. Даже сами тюремщики ужасались, насколько избиты люди, которых им привозили. Я видела: они били не в аффекте, делали это как работу, за деньги. Эмоционально они в этом не участвовали…

Источник

Опубликовано 10.08.2021  14:01

Владлена Савенкова и «Выжившие»

«Он видел своими глазами вагоны, которые увозили мирных людей в ссылки. Но для него лучше Сталина всё равно никого не было». Режиссер Владлена Савенкова — о фильме «Выжившие», посвященном репрессиям

Meduza.io, 6 июня 2021, 09:34

В конце марта на телеканалах «Дождь» и OstWest состоялась премьера фильма «Выжившие» — документальной картины о том, как молодые россияне исследуют прошлое репрессированных предков. Фильм создан при помощи берлинского фонда Für unsere und ihre Rechte и международного общества «Мемориал» (признано в России «иностранным агентом»). Режиссер — Владлена Савенкова, продюсеры — Александра Перепелова и Алексей Козлов, автор идеи и куратор проекта — Мария Макеева. Фильм доступен в ютьюбе.

Владлена Савенкова живет в Берлине и учится в киношколе. До переезда в Германию она работала в компании «Амурские волны», где занималась документальными фильмами о громких преступлениях в современной России. Она рассказала «Медузе», как снимала «Выживших», и попыталась ответить на вопрос, почему в России хотят забыть о сталинских репрессиях.

— С чего начался фильм «Выжившие»? Почему вы обратились к теме сталинских репрессий?

— Два года назад я приехала в Берлин учиться в киношколе. Когда уезжала из России, думала — бросаю журналистику, бросаю заниматься документальными фильмами, буду снимать кино. Потом случилась пандемия, пауза в кинопроизводстве, и мне предложили поработать — сделать документальный фильм о сталинских репрессиях.

Я сразу решила, что не хочу делать что-то такое с пожелтевшими страницами, с ученым, который дает историческую справку. Не хотелось и мучить узников ГУЛАГa, которых осталось совсем немного, задавать им вопросы, на которые они и так бесконечно отвечают. Сначала у нас был совсем другой замысел. Мы хотели снять фильм о том, как молодые художники Берлина знакомятся с биографиями узников ГУЛАГa. Потом мы отказались от этой идеи. Это было бы странно, ведь в самой России не говорят об этой теме. Так с чего бы молодым художникам — с пирсингом, татуировками, красными волосами, приехавшим в Берлин из Венесуэлы и Ирана, — вдруг интересоваться судьбами таких далеких им людей. Мы поняли, что это должна быть история, рассказанная молодыми людьми, у которых с этими репрессиями связана личная история, история их семьи.

Сегодня я открыла свой фейсбук, и там подряд три новости. Первая: «Правозащитная организация Gulagu.net приостановила работу в России. Ее сотрудников вывезли в Европу». Следующая новость — в Пензе закрывают отделение историко-просветительского общества «Мемориал». И третий материал: «Ей было пять лет, когда ее родителей репрессировали». Наш фильм необходимо было снимать.

— Как фильм устроен?

— У нас получились три полноценные семейные саги, в них задействовано множество людей. Если разбираться в генеалогических древах героев, можно с ума сойти. По ходу фильма становится понятно — несмотря на то, что это три совершенно разных семьи, они все пострадали по одному и тому же сценарию. Просто однажды к ним пришли и выслали из родного дома с запретом на возвращение. Ни за что, без причины, без совершения преступления, без вины. В нашем фильме показан игрушечный поезд, который как будто едет через заснеженную Россию. И вот на самом деле этот поезд репрессий проехал через всё наше общество.

Для меня было важно рассказать истории простых людей, которые всю жизнь были вынуждены об этом молчать. И вот наши герои, правнуки репрессированных, стали первым поколением в истории их семьи, где наконец-то заговорили о страшном прошлом.

— Расскажите о ваших героях?

— Аня, которая с 20 лет мотается по свету, — типичная берлинка, которая не сидит на месте. Например, когда она узнала, что ее дед родился в Румынии, она поехала туда и взяла языковые курсы, чтобы выучить язык. Она хочет разобраться в себе, понять, кто она такая, и для этого она исследует историю своих предков. Но чем больше она узнает о прошлом семьи, тем больше запутывается в себе. Очень сильная травма вшита в ее генетический код. Ее дед Вася Вальчук был сослан на Север, в поселок Березово (Ханты-Мансийский автономный округ). Для Ани все началось с того, что ее дочь заявила: «Я — немецкая девочка». И они с мужем взялись за голову — ведь у «немецкой девочки» мама русская, а папа датчанин. И они стали знакомить ее с корнями.

Другие герои — это двое братьев-близнецов из Москвы, которые ищут следы своей репрессированной прабабушки, поэтессы. Она была знакома с Толстым, дружила с Цветаевой, мы нашли ее архив в Литературном музее. После ГУЛАГa она не могла вернуться в Москву и поселилась за 101-м километром, в городе Малоярославец (на правом берегу реки Лужи, в 61 км к северо-востоку от Калуги). Братья не могут получить доступ к делу своей прабабушки из-за ковида, архив ФСБ сейчас закрыт.

И Женя — он работает библиотекарем в Берлине. Всю большую семью его деда Василия Ларина сослали в Казахстан. Еще когда дед был жив, Женя создал большой видеоархив с его воспоминаниями.

— С героиней Аней и ее дочкой вы поехали в место ссылки прадеда. Как девочка восприняла русскую провинцию?

— Анина дочь Юна — абсолютно европейский ребенок. При этом в поездке ни у кого из нас не было тягостного чувства от осознания русской хтони. Как-то получилось рассказать об истории страны без удручающего настроения. Хотя в Березове ничего не работает, нет ни одной точки общественного питания, и чтобы поесть, мы ездили в аэропорт. Там Юна впервые увидела настоящий туалет, где нужно присесть на корточки. Юна была в восторге — не «мама, фу!», а «ничего себе!»

Ане было важно попасть на рыбный завод, где много лет работал ее прадед. Он заброшенный, превращен в склад, туда никого не пускают. Мы попали туда только потому, что сторож был в умат пьян, и он просто не очнулся. Хотя мы и дрон там запускали, и шумели.

В Березове жили репрессированные, но при этом нет ни памятников, никаких следов воспоминаний. Зато стоит памятник Меншикову, соратнику Петра I, он тоже был сослан туда [в 1727 году]. В Малоярославце тоже нет никакого музея 101-му километру, зато есть музей СССР, он называется «Назад в СССР», мы туда сходили. Там стоит черная «чайка» Аллы Пугачевой.

— И хотя в этих местах не сохранилась память, в вашем фильме есть местные герои, которые помогают молодым людям найти сведения о репрессированных родных. Это энтузиасты, которые действуют без институциональной поддержки. Зачем они этим занимаются?

— Например, в Малоярославце жило много ссыльных, и многие из них оставили свои мемуары. Краевед Галина Гришина изучает городскую библиотеку и составляет альманахи о ссыльных. У нее даже нет интернета, представляете? Она делает все вручную. Или краевед из поселка Добринка [в Липецкой области] Вячеслав Искорнев десять лет писал книгу «Дело отца Николая» о репрессированном священнике, о жителях села, сосланных в Казахстан за то, что они были верующими и осуждали советскую власть за раскулачивание.

Они находят смысл для себя в том, что сохраняют память. Они не дают разрушиться связи с чем-то большим, с историей народа. Это нужно не только им, но и всем нам.

— Как вы считаете, почему в России не ставят памятников репрессированным? Почему пропаганда предпочитает замалчивать те события?

— Это очень сложный вопрос. Во-первых, это политика государства. Просто наша власть считает себя наследницей той власти, ее преемницей, и поэтому не осуждает прошлое. Во-вторых, в семьях об этом тоже не говорили, боялись. Только сегодня третье поколение потомков репрессированных начинает задумываться о том, что же произошло на самом деле.

Вот как объясняют это молчание наши герои: мама Евгения рассказывает, что в Казахстане, где она выросла, все русские были ссыльными. Говорить об этом было наказуемо, да и зачем — ведь пострадавшими были все. А потом началась война, и военные горести и беды затмили все те невзгоды, которые переживали ссыльные. Она говорит, что им было стыдно говорить о ссылке, когда страна переживала войну.

Мне показалось важным упомянуть, что она, дочь репрессированного, училась в одном классе с дочкой главы отделения ГУЛАГa, где сидел Солженицын. Ее одноклассница до сих пор не верит, что были какие-то репрессии, потому что она знает совершенно другую картину мира. Конечно, им надо было в этой школе как-то находить компромиссы с совестью, с собой, с историей, чтобы научиться жить в этой стране. Поэтому для людей до сих пор нет одной правды.

— Как вы думаете, это может измениться? Заговорят ли когда-нибудь свободно о репрессиях?

— На этот вопрос невозможно ответить. Я думаю, это возможно, потому что каждая семья в нашей стране пострадала от репрессий. Некоторые даже не знают об этом. В нашем фильме довольно большая съемочная группа — операторы, монтажеры, графики — все говорили что-то вроде: «У меня прадед тоже был осужден по закону о трёх колосках». Пора понять, что это у нас общая травма.

При этом ужасно слышать заявления о том, каким ГУЛАГ был социальным лифтом, что все были при деле, давайте вернемся к этой практике. Это абсолютная, жесточайшая бесчеловечность. Мало пыток в ярославских колониях, мало беспредела в тюремной системе? Давайте еще развивать систему ФСИН! Это какой-то роман Кафки.

— В фильме несколько человек — свидетелей и даже жертв этих репрессий, — остались сталинистами. Это поражает.

— Да, например, один из наших героев — Виктор Морозов, ему 102 года. Он признаёт, что были бесчеловечные репрессии, он видел своими глазами эти вагоны, которые увозили мирных людей в ссылки, но для него лучше Сталина всё равно никого не было. Дочь репрессированного Василия Ларина говорит, что не осуждает сталинистов. Что нельзя судить людей категорично. В кадре она спорит со своими внуками, которые выросли в Германии и считают, что сталинизм и фашизм — явления одного порядка.

— Знают ли вообще молодые европейцы, что такое ГУЛАГ?

— Не все, и у нас изначально была идея познакомить их с этой страницей нашей истории. Часто бывает, что мои приятели немцы спрашивают, над чем я работаю. Я говорю, что снимаю фильм про сталинские репрессии. А что это такое? — спрашивают они. Я рассказываю, что в Советском Союзе были концентрационные лагеря, только для своих. Они на это очень [остро] реагируют. Больше всего их поражает вопрос — за что? Почему их сослали? Какое преступление они совершили? Что они украли или кого убили? У фашистов были свои бесчеловечные аргументы, немцы их знают. А вот за что своих же граждан можно сажать в тюрьмы и убивать — они не понимают. Они знают о Сталине, что он был тиран. Но вот то, что в стране были концлагеря для советских людей — это для них большое откровение.

— Как они относятся к тому, что в России об этом не говорят?

— Это самое непонятное для них. В Германии молодежь вывозят автобусами в Нюрнберг по два раза в год, натягивают огромный экран и показывают события их страшной истории. Поэтому это для них странно, как можно такое замалчивать.

— До переезда в Берлин вы работали сценаристкой и снимали документальное тру-крайм кино. Чем вызван ваш интерес к этой теме?

— Я считаю, что мне безумно повезло. Эта работа — лучшая возможность понять, что такое человек. Я работала почти два года в компании «Амурские волны». У меня было восемь фильмов, и все они довольно страшные.

Я снимала фильм про ангарского маньяка. Я сама из Ангарска, и в то время, когда я там росла, в городе происходили убийства женщин. В нашем фильме мы поднимали тему коррупции в органах, и нам пытались помешать — звонили нашим героям, запугивали их. Я снимала про трагедию на Сямозере, и читала распечатки допроса детей. Один мальчик, которому удалось выбраться на берег, видел галлюцинации — так детская психика пыталась справиться с огромной, неподъемной тяжестью. Он ел камни, и ему казалось, что это яблоки, которые спасут ему жизнь.

Это не добрые семейные истории, а истории про безусловное зло, которое настигло людей — не плохих и не хороших, а самых обыкновенных. Люди вообще не хотят об этом говорить. Им приходится задавать вопросы, которые могут их ранить. Иногда люди срываются: «Да кто ты такая?», «Сколько тебе лет, у тебя вообще есть дети? А я всё потерял!».

Я плачу примерно на каждом интервью. Но я всегда любила эту работу. Если бы не она, я никогда бы не увидела такую Россию, таких людей. Я теперь знаю, какие люди сложные, что мир вообще не черно-белый. Это, кстати, большая проблема у нас с европейскими кинокураторами. У них всегда есть соблазн покрасить мир в черное или белое, и чтобы в сценарии были либо герои, либо злодеи. Но на самом деле и герои, и злодеи — это одни и те же люди.

Беседовала Мария Лащева

ЧИТАЙТЕ ТАКЖЕ

Глава ФСИН (уже не в первый раз) высказался за более широкое применение труда заключенных. Что в его словах о новом «не ГУЛАГе» разумно, а что крайне тревожно?

«Пишу жене, что не падаю духом» Фрагмент комикса «Вы — жившие. Большой террор» о пасторе, отбывавшем наказание в ГУЛАГе в 1930-е годы

Лагерь, где сидели диссиденты Фрагмент книги о музее политических репрессий «Пермь-36». Его создали энтузиасты, а чиновники превратили в музей работников ГУЛАГа

На концерте в Новосибирской филармонии пианист Тимофей Казанцев высказался о политических репрессиях в России Сотрудники филармонии попытались прогнать его со сцены, а потом извинились за его слова

В России слишком много заключенных, ФСИН нужно превратить в гражданское ведомство. Короткая версия доклада «Что делать с российскими тюрьмами»

Источник

Опубликовано 07.06.2021  11:11

Эдвард Скидельский о тоталитарной природе «новой этики»

* * *

В марте 2019 года налоговый консультант Майя Форстейтер потеряла работу. Причина увольнения, официально зафиксированная в суде, — вот это ее высказывание: «Половая принадлежность человека — непреложный биологический факт». Когда Джоан Роулинг встала на защиту Форстейтер, на писательницу посыпались оскорбления… Одна трансгендерная женщина, к примеру, предложила автору «Гарри Поттера» «подавиться толстой трансгендерной сосиской».

Дело Форстейтер получило широкий резонанс, однако сегодня суды рассматривают огромное множество подобных исков. В наши дни любой, кто имел неосторожность высказаться хоть сколько-нибудь полемически по вопросам трансгендерности, расы, инвалидности, политической ситуации на Ближнем Востоке, а также по целому ряду других вопросов, рискует не только потерять работу, но и подвергнуться угрозам и оскорблениям, а возможно, даже предстать перед судом. Неслучайно издающийся с 2020 года Journal of Controversial Ideas («Журнал спорных идей») предлагает своим авторам писать под псевдонимами, чтобы «обезопасить свою карьеру и себя лично». Как получилось, что мы все оказались сегодня в такой ситуации?

Э. Скидельский, фото 2014 г. с wikimedia.org

Новая нетерпимость часто считается чисто «левым» явлением — закономерным этапом развития политкорректности, зародившейся в американских университетах в 1980-х годах. На мой взгляд, однако, это не совсем так. Американские сионисты — первые, кто стал применять тактику давления на общественные организации с целью заставить замолчать своих идеологических противников. Праворадикальные националисты чаще прочих занимаются интернет-травлей оппонентов, а религиозные фанатики любых сортов всегда охотно угрожали расправой своим идейным врагам. Одним словом, «левые» (к которым европейская публика в целом более благосклонна), скорее, предпочитали добиваться своих целей через институты власти и посредством закона; «правые» же в целом чаще «левых» действовали анонимно через интернет. Так или иначе, целью и тех, и других радикалов всегда было одно и то же: запугать противника, заставить его замолчать.

В последнее время разница между левыми и правыми становится все более размытой… Различные формы современного экстремизма подражают друг другу, используя в борьбе друг против друга похожие методы. Единственное, к чему обе стороны прибегают все реже и реже, — это цивилизованная дискуссия.

Тоталитаризм как образ мыслей

В связи с этим мне бы хотелось поговорить здесь не о правых и левых, не о «фашизме» и «политической корректности», а о «тоталитаризме». На мой взгляд, это слово хорошо описывает то общее, что объединяет левых и правых радикалов. Обычно тоталитаризмом называют разновидность государственного режима, поэтому использование этого термина для описания политических движений может показаться преувеличением — ведь западный мир, несмотря ни на что, пока продолжает жить при демократии.

Однако слово «тоталитаризм» можно использовать и в более широком смысле — для описания образа мыслей и общего стиля политической борьбы. Тоталитаризм в этом широком смысле слова существовал и в Германии, и в России до того, как в этих странах установился тоталитарный режим. А в Западной Европе (хоть и в маргинальном виде) он продолжал существовать даже после войны. Именно распространение тоталитаризма в широком понимании этого слова является сегодня, на мой взгляд, главной причиной для беспокойства. Потому что народ, привыкший к тоталитарному образу мыслей и тоталитарному дискурсу, вряд ли сможет оказать реальное сопротивление установлению в своей стране тоталитарного государственного режима.

Каковы же отличительные черты этого понимаемого в широком смысле тоталитаризма? Прежде всего это, конечно, нетерпимость. Все тоталитарные движения нетерпимы к своим оппонентам, даже если у них нет возможности придать своей нетерпимости силу закона. Ленин всегда настаивал на беспрекословном соблюдении единой, им самим разработанной линии партии. До 1917 года большая часть его сил уходила на борьбу с «уклонистами» в партийных рядах.

Гитлер, также еще до прихода к власти, активно преследовал своих идейных противников — правда, не столько внутри партии, сколько вне ее. Уже с 1929 года так называемые «ненемецкие» писатели и художники начали получать письма и звонки с угрозами, а их публичные выступления часто срывали сторонники нацистов. В марте 1932 года нацистская газета Völkischer Beobachter опубликовала письмо от имени сорока двух немецких профессоров: подписанты призывали защитить немецкую культуру от «врагов». Позднее в том же году под давлением нацистов была закрыта знаменитая школа Баухаус в Дессау.

Все эти стратегии запугивания и подавления инакомыслящих возродились к жизни в последние годы. При этом люди, стараниями которых они возрождаются, часто даже не подозревают о нацистских и большевистских корнях подобных методов.

И Ленин, и Гитлер были по крайней мере откровенны в своем отвращении к идее толерантности, справедливо связывая ее с ненавистным им либерализмом. Однако многие нынешние имитаторы этих вождей полагают себя сверхтолерантными людьми. Как такое возможно? Причина кроется в той мутации (практически никем не замеченной), которую в последние годы претерпела концепция толерантности.

В своем классическом либеральном смысле толерантность предполагает одновременное признание двух положений: 1) идея или практика может быть неверной; 2) любая идея и практика имеет право на существование. Эти положения вроде бы и не противоречат друг другу в строгом смысле слова, но одновременное признание их часто вызывает в нас психологическое сопротивление, ибо вступает в конфликт с нашим внутренним стремлением искоренить ошибочные, по нашему мнению, идеи или практики. Толерантность — непростое дело. Это достояние культурных элит, сумевших подняться над своими разногласиями ради диалога друг с другом.

Куда делась терпимость

Однако в последнее время классическая либеральная концепция толерантности незаметно трансформировалась в совершенно другую концепцию — концепцию «приятия» (affirmation). Если классическая толерантность предписывает нам отстаивать право на существование даже тех идей, которые кажутся нам ошибочными, то «приятие» требует от нас безоценочного, безоглядного принятия всего спектра самых разных жизненных позиций и идентичностей. С точки зрения идеологии «приятия» одной только толерантности уже недостаточно. Терпимость — это неудовлетворительный компромисс. Ведь «терпеть» можно с неохотой, а принимать, согласно новой концепции, следует от чистого сердца. Как заметил однажды британский философ Бернард Уильямс, есть что-то неправильное в ситуации, когда гетеросексуальная пара проявляет «терпимость» к своим соседям-гомосексуалам.

Такое представление о «приятии» как о наивысшей форме толерантности, как о сверхтолерантности, вводит в заблуждение. На самом деле требование полного приятия любой идентичности приводит к новой форме нетерпимости, по сути более радикальной, поскольку она не осознается как нетерпимость. Если «приятие» становится обязательным, то «неприятие», по логике, должно быть просто запрещено. К тем, кто не признает идеологии «приятия», нельзя проявлять терпимость. Согласно этому новому принципу, следует проявлять нетерпимость к любому, кто не демонстрирует полной и безоговорочной лояльности.

Здесь есть существенное отличие от старого либерального принципа «нетерпимости к нетерпимым». Старый принцип служил для маргинализации Лениных и Гитлеров, оставляя все же большое пространство для несогласия и споров. В ситуации, когда «приятие» заменяет «терпимость», диапазон разнообразия мнений сокращается до нуля. Тот, кто не проявил полного «приятия», должен быть готов подвергнуться остракизму. Именно тут кроется секрет той странной, уродливой метаморфозы, в результате которой защитники «культурного многообразия» и «инклюзивности» превратились сегодня в самых фанатичных гонителей свободной мысли.

Можно было бы ожидать, что университеты, традиционно считающие себя бастионом свободной дискуссии, станут центрами противодействия новой нетерпимости. Однако вместо этого они возглавили движение по распространению и продвижению концепции «приятия». Сегодня, например, большая часть британских университетов разделяет представления о гендерной идентичности, согласно которым «быть» мужчиной или женщиной — значит «осознавать себя» мужчиной или женщиной, вне зависимости от анатомии или от мнения других людей. Любой, кто рискнет подвергнуть сомнению — даже в рамках философской дискуссии — это довольно спорное с научной точки зрения мнение, автоматически становится трансфобом, а значит, по существу, уголовным преступником. Диссиденты из числа студентов и преподавателей становятся объектом служебных расследований и цензурирования и порой вынуждены покинуть учебное заведение.

Неудивительно, что многие предпочитают молчать. В университетах царит атмосфера страха и унижения. Один из профессоров, осмелившийся выступить с критикой господствующей идеологии, рассказывает, что друзья и коллеги начали сторониться его, опасаясь, что их репутация будет испорчена из-за знакомства с диссидентом… Конечно, «черный воронок» пока еще не приезжает ни за кем в предрассветный час. Но основной принцип тоталитаризма уже восторжествовал: сегодня в британских университетах гендерный волюнтаризм является догматом. Точно так же, как в советской системе образования был догматом диалектический материализм.

Нетерпимость как инструмент политики

Хотя нетерпимость — важный элемент тоталитаризма, она не является уникальной, характерной только для него чертой. Все авраамические религии также всегда стремились соблюдать завет псалмопевца: «человек злоязычный не утвердится на земле». Однако от старой религиозной нетерпимости тоталитарную нетерпимость отличает стремление добиться ото всех без исключения полной и безоговорочной лояльности. От каждого из нас ожидается не просто воздержание от зла, но готовность ревностно защищать добро… Молчание — это измена. «Если вы не являетесь частью решения, вы являетесь частью проблемы».

Типичный пример такого рода рассуждений можно найти в работах Ленина, с большим успехом использовавшего тактику «или-или» для подавления инакомыслия среди своих собственных соратников. «Вопрос стоит только так: буржуазная или социалистическая идеология, — писал он, — поэтому всякое умаление социалистической идеологии, всякое отстранение от нее означает тем самым усиление идеологии буржуазной» («Что делать?», 1901). По неумолимой ленинской логике, любое, самое ничтожное отклонение от марксизма, заключающего в себе всю истину, «объективно» (как любил выражаться вождь пролетариата) означало поддержку ошибочной идеологии и реакции. Никакого «среднего» пути, компромисса тут было не дано.

Движение Black Lives Matter в целом находится в русле ленинских традиций революционного максимализма. Слоганы вроде «молчание — это насилие» или «недостаточно не быть расистом — надо быть антирасистом» превращают во врага всякого, кто не является союзником. Здесь нет места нейтралитету. Кто не с нами, тот против нас.

Тоталитарные методы борьбы за всеобщее соучастие не останавливаются на воздетых к небу руках и преклоненных коленях. Они стремятся проникнуть в души людей, выкурив оттуда скрытые от чужих глаз крамольные мысли и убеждения. Они призывают к самокопанию и строгой самокритике. Оттого-то организаторы BLM столь гневно отвергают протесты белых, заявляющих, что они не расисты. Расистами, по мнению BLM, являются все белые люди — даже если их расизм носит «имплицитный» или «структурный» характер. Такие заявления невозможно опровергнуть. Виновные должны признать свою вину (или, выражаясь языком активистов BLM, «задуматься о своих привилегиях»). Только в этом случае они могут быть приняты в ряды «союзников».

Существуют и другие ритуалы, которые помогают виновным ощутить свою вину. Например, участники «парада привилегий» должны сделать один шаг вперед за каждую привилегию, которой они пользуются (шаг за белый цвет кожи, шаг за мужской пол, шаг за гетеросексуальность, шаг за цисгендерность и т. д.) и один шаг назад за каждую отсутствующую у них привилегию. После этого участникам предлагается «подумать» о том, чему научили их вышеописанные действия. Эта маоистская практика публичного самоуничижения сегодня является частью многих университетских тренингов, во время которых студенты и преподаватели обучаются правилам общения с коллегами.

Всякий тоталитарный проект всегда стремился проникнуть в повседневную жизнь людей. Самый обыкновенный частный разговор выглядит как минное поле мелких обид и незаметных оскорблений — «микроагрессий», направленных против представителей меньшинств. Таким микрооскорблением может стать комплимент за хороший английский язык, вопросы вроде «а вы сами откуда будете?» или даже просто неосторожный взгляд. Важно здесь то, что сам «микроагрессор» может вообще не подозревать, что совершил микроагрессию. Другими словами, микроагрессией может считаться все то, что вызывает какой-либо дискомфорт у ее «жертвы», все то, что воспринимается как агрессия. Такая формулировка, конечно, не выдерживает никакой критики ни с научной, ни с правовой точки зрения. Тем не менее о микроагрессии сегодня принято говорить со всей серьезностью, в особенности в университетах, где она может послужить основой для обвинений в хараcсменте. Отчет о расизме в британских университетах, опубликованный в прошлом году британской Комиссией по равенству и правам человека, содержит следующее положение:

«Источник микроагрессии может не иметь намерения никого оскорбить или унизить. Таким образом, квалификация какого-либо действия как хараcсмента чаще всего зависит от того эффекта, который это действие произвело на жертву».

Как с юридической, так и философской с точки зрения это положение выглядит абсурдом. Оно содержит в себе отрицание принципа mens rea (преступного умысла, то есть намерения совершить нечто противозаконное), который считается неотъемлемым признаком всякого преступления в любом цивилизованном законодательстве. Практическим следствием появления этого отчета стал резкий рост обвинений в хараcсменте и — как результат — дальнейшее снижение взаимного доверия как среди университетских преподавателей, так и, в особенности, между преподавателями и студентами британских университетов… Одна китайская коллега недавно призналась мне, что стала чувствовать себя менее свободной в Британии, чем дома — в Пекине или Шанхае. Если там определенные темы нельзя затрагивать публично, то среди друзей, как правило, можно говорить все, что думаешь. Здесь же ей приходится следить за собой все время, даже в кругу друзей.

Либеральные общества всегда справедливо гордились тем, что в их недрах зародились традиции свободной дискуссии, стоящей выше политических разногласий. Пару лет назад оксфордский философ Джефф Макмэхен говорил о своем коллеге, философе Роджере Скрутоне: «Я не согласен с ним практически по всем пунктам, но это человек, преданный идеалам свободной мысли». Меня всегда трогают подобные заявления — они демонстрируют верность идеалам более высоким, чем идеалы, продиктованные партийной принадлежностью. Речь идет о приверженности общим правилам ведения спора и — в конечном итоге — о приверженности истине.

Тоталитарный дух не в состоянии понять идеалов такого рода. Для тоталитарного сознания все в конце концов определяется партийной принадлежностью. Любовь к искусству или науке не может быть бескорыстной — за ней всегда «объективно» (пользуясь ленинским выражением) скрывается партийная заинтересованность. «Кто любит истину или красоту, того подозревают в равнодушии к народному благу» («Этика нигилизма. Вехи», 1909) — писал русский философ Семен Франк, имея в виду своих революционно настроенных соотечественников. Идеологическая независимость университетских профессоров и университетских учебных программ всегда становилась первой мишенью пришедших к власти тоталитарных движений. Так в 1922 году Ленин выслал из страны всех антимарксистски настроенных интеллектуалов (включая упомянутого Франка), а Гитлер почти сразу после своего назначения канцлером в 1933 году объявил о «национализации университетов».

Когда деколонизация доходит до абсурда

В наши дни учебные программы университетов снова оказались под давлением. «Деколонизация учебных планов» была впервые предложена левыми активистами в 2016 году. Теперь это часть обычной практики многих британских университетов. Цели этого начинания пока не вполне ясны, но они включают в себя как минимум увеличение числа «небелых» писателей в списках изучаемых авторов, а по максимуму — попытку уделить равное количество времени западной и незападной традициям. В определенном контексте обе эти цели выглядят вполне разумно. Понятно, что курс по английской литературе конца двадцатого века должен включать себя произведения В. С. Найпола и Воле Шойинки, а факультет религиоведения будет неполным без специалистов по буддизму и индуизму. В других контекстах, однако, эта идея не выглядит столь многообещающей. Интересно, каким именно образом нам предлагается провести деколонизацию стоматологии или древнегреческой философии?

Аргументы за и против проведения деколонизации знания можно и нужно обсуждать. Вызывает беспокойство здесь не сама идея, а ее практическая реализация. Одно дело, когда внутренняя логика развития той или иной дисциплины естественным образом направляет ее в сторону большей глобализации (ведь эпоха глобального доминирования западной цивилизации действительно уходит в прошлое). И совсем другое дело — насильственное подталкивание науки в этом направлении в угоду политической конъюнктуре и вне зависимости от происходящих в этой конкретной науке глубинных процессов. Если бы деколонизация университетских программ проводилась более последовательно, ее можно было бы сравнить с нацистской практикой под названием Gleichschaltung, которая представляла собой насильственное навязывание нацистской идеологии высшим учебным заведениям.

Пока что, однако, проведение деколонизации больше похоже на пиар-акцию. Тем не менее эта пиар-акция создает опасный прецедент. А почти полное отсутствие сопротивления этим попыткам искусственно перекроить учебные курсы внушает страх. Нет никакого сомнения, что часть университетских профессоров активно поддерживает идею всеобщей деколонизации. Однако многие другие, как я подозреваю, предпочитают молчать, опасаясь, что их критика может быть расценена как проявление симпатии к колониализму. Это и есть ленинские принципы в действии.

Небезобидные неологизмы

Язык — первичное общественное благо, от которого зависят все другие общественные блага. Язык — это наш общий дом, то место, где мы встречаемся с нашими друзьями, нашими соперниками или даже врагами (потому что прежде, чем не согласиться друг с другом по сути любого вопроса, нам все-таки необходимо сначала договориться о терминологии)… В любом языке постоянно возникают новые слова и термины, в том числе и вводимые из чисто полемических соображений. Однако опыт показывает, что новые слова, как правило, становятся частью нашего общего языка лишь по прошествии десятилетий (а то и столетий) и только при активном участии миллионов рядовых носителей. Лингвистические изменения постепенны и незаметны, как рост дерева или сдвиги земной коры. Это означает, что в каждый момент времени любой носитель языка может всегда опереться на то, что в текущий момент является нормой. Уверенно, обеими ногами стоять на твердой почве своего языка.

Тоталитарные режимы ХХ века попытались изменить такое положение вещей. Впервые в истории слова стали штамповать как танки или аэропланы и насильственно внедрять в живой язык. В 1921 году литературовед Аркадий Горнфельд жаловался на «хлынувшие… неудержимым потоком на русскую речь новшества, неправильности, уродства, нелепости» (А. Горнфельд. «Новые словечки и старые слова». Речь на съезде преподавателей русского языка и словесности, 1921). Слова «нарком», «чека», «комсомол», «Коминтерн» были слеплены советской властью из кусочков существующих русских слов.

Позже нечто подобное было проделано и нацистами, которые (в отличие от советских лидеров) имели слабость к сусальным архаизмам вроде Sippe (родня) или Gau (область). Ни один из этих варваризмов не был востребован реалиями жизни и никак не способствовал облегчению коммуникации между людьми. Эти слова были нужны не для этого. Их целью было озадачить и запугать граждан. Тоталитаризм — это тщательно спланированное покушение на наше чувство реальности, которое осуществляется посредством обрушивающейся на нашу голову лавины новых слов.

Недавно один доброжелательный друг (вероятно, почувствовав, что со мной следует провести просветительскую работу) подарил мне краткий словарик терминологии ЛГБТ. В этой интересной книжке я обнаружил много новых для себя слов. Например, такие слова, как «пангендер» («человек, чья гендерная идентичность включает в себя множество гендеров или все гендеры»), «новосексуал» («человек, чья сексуальная идентичность видоизменяется в соответствии с его гендерной идентичностью на данный момент времени») или «зедсексуал» («человек, испытывающий сексуальное влечение к другим людям»). Словарь включал в себя 160 подобных терминов. Трудно представить себе, что большинство из них могут послужить какой-либо другой цели, кроме дальнейшей эскалации взаимного непонимания.

Неологизмы – не единственный лингвистический инструмент тоталитаризма. Для тоталитарного режима важно, чтобы все и всегда имели строго определенное, продиктованное этим режимом отношение ко всему на свете. Поэтому он заставляет нас говорить не «предприятие», а «мелкобуржуазное предприятие», не «рационализм», а «еврейский рационализм». Или дает вещам названия, в которых уже содержится определенное к ним отношение, тем самым позволяя нам обойтись без оценочных прилагательных. Известный исследователь нацистского языка Виктор Клемперер писал, что в фашистской Германии Веймарская республика неизменно называлась «системой» — словом, ассоциирующимся с чем-то сухим и бесстрастным, вроде системы Канта или метрической системы. В то же время национал-социализм всегда обозначался словом «движение» — динамичным и внушающим оптимизм. Тоталитарный язык всегда полон слов, которые, по выражению Клемперера, «думают за нас». Мы можем употреблять их непреднамеренно, но их скрытый смысл все равно оказывает на нас свое подспудное влияние. Подобно крупицам мышьяка в нашей ежедневной пище, эти слова медленно, но верно отравляют наши сердца и мысли.

В последнее десятилетие, по мере того как гравитационный центр политических дискуссий сместился из области экономики в более туманные сферы культуры и «идентичности», количество слов, которые «думают за нас», резко увеличилось. Набирают популярность специальные ярлыки, при помощи которых прогрессивные левые активисты сигнализируют, что те или иные идеи или модели поведения терпеть нельзя. Раньше это были лейблы «некорректного» или «неприемлемого» («inappropriate», «unacceptable»). Теперь появился еще более жесткий ярлык — «токсичный». Той же цели служит и многочисленное семейство «-фобов»: слова «гомофоб», «исламофоб», «трансфоб» и им подобные используются сегодня, чтобы обезоружить оппонента в споре, указав ему, что вся его аргументация есть не что иное, как следствие присущей ему патологии. Так разрушается нормальное течение дискуссии, поскольку и ее предмет, и ее участников представляют таким образом, чтобы «правильный» вывод напрашивался сам собой.

Тоталитаризм не только изобретает новые слова — он также занимается уничтожением слов старых. Часто это делается не прямым запретом на такие слова, а через изменение их значения. «Новояз», как мы знаем от Оруэлла, был создан с целью сокращения количества употребляемых слов, которое помогло бы уменьшить количество нежелательных мыслей. Это, конечно, всего лишь художественный вымысел. В реальной жизни понятия редко подвергаются преднамеренному уничтожению. Как правило, в результате намеренно искаженного словоупотребления происходит постепенная подмена одного значения другим.

Хорошим примером такой подмены может служить слово «либерал». Некогда либералом называли человека, приверженного принципам свободы личности, а кроме того, демонстрирующего «свободу мысли», то есть способного свободно воспринимать различные идеи. Сегодня быть либералом — значит придерживаться строго определенных взглядов на расовые проблемы, аборты, права гомосексуалов и т. д. Таким образом, человек может быть «либералом» в новом, усеченном значении слова — и при этом быть врагом либерализма и свободомыслия.

Проигрыш демократии

Тоталитаризм не умер. Его наследников — детей, внуков и правнуков — выдают общие фамильные черты: узость мышления и косноязычие. Вопрос только в том, сможет ли какое-либо из современных тоталитарных движений получить поддержку, достаточную для того, чтобы построить тоталитарный режим в полном смысле, с полноценным аппаратом принуждения. Сегодня «прогрессивные» левые идут к этой цели, используя принцип так называемого «долгого марша по институтам власти» (Руди Дучке) — приобщения к своей идеологии школ, университетов, государственных учреждений и больших корпораций. Однако, будучи представителями меньшинства, эти активисты пока не смогли поставить под свой контроль выборные органы власти. В результате именно выборные органы все чаще становятся сегодня оплотом противоположно направленного правого радикализма.

Неизвестно, чем обернется эта странная позиционная борьба радикалов в ближайшие годы. Однако, каков бы ни был ее исход, в проигрыше, похоже, окажется демократия — ведь обе стороны гораздо больше преданы своей идеологии, чем демократическим законам и институциям. Как известно, Веймарскую республику называли «республикой без республиканцев» — пустой оболочкой, которую схлестнувшиеся не на жизнь, а на смерть политические враги использовали каждый в своих целях. Надеюсь, нам удастся избежать этой участи.

Перевод с английского. Источник (17.02.2021)

* * *

От belisrael. Текст, который вы прочли, вызвал в России неоднозначную реакцию. Например, филолог Николай Подосокорский в своём ЖЖ написал: «Важную статью британского философа Эдварда Скидельского в переводе Ильи Куна опубликовала “Медуза”. Скидельский справедливо пишет о новом тоталитаризме и разрушительной силе “новой этики”, содействующей разрушению доверия между коллегами и друзьями и повышению взаимной агрессии». А вот социолог Анастасия Новкунская считает, что подход британца неоснователен.

На наш взгляд, проблемы, затронутые Э. Скидельским, как минимум заслуживают внимания. Мы традиционно готовы предоставить трибуну сторонникам разных точек зрения.

Опубликовано 21.02.2021  03:21