(окончание; начало, 2-я ч., 3-я ч., 4-я ч., 5-я ч., 6-я ч. )
Труден путь к Святой земле
Центральный комитет компартии Украины (ныне Администрация Президента)
Снимок сделан во время нацистской оккупации в 1941 году.
Решено: едем!
Все время, пока папа был жив, мы не подавали документы на выезд в Израиль, хотя один раз у нас была возможность попытаться оставить СССР – когда выезжали польские граждане, бежавшие от немцев во время войны, которым советские власти, по соглашению с Польшей, разрешили вернуться на родину. У нас тоже была возможность добыть нужные документы и воспользоваться этой дырой в «железном занавесе», но папа считал, что каждый еврей должен находиться там, где может приносить наибольшую пользу. Он говорил:
– Здесь, в Киеве, я могу помогать другим евреям, пытаясь сохранить искру еврейской жизни, чтобы она не погасла, – например, заботиться о том, чтобы синагога продолжала действовать и чтобы люди могли ходить в микву. Посмотрите сами на стариков, которые приходят к нам в субботу после молитвы, едят горячий чолнт и весь день проводят в изучении Торы. Для большинства из них это единственная возможность за целую неделю по‐человечески поесть, ведь в доме их детей еда некашерна. Так что мы должны выполнять свою задачу: оставаться здесь и помогать другим евреям.
В 1960 году, после папиной смерти, мы с мамой в первый раз подали документы на выезд в Израиль. После этого мы подавали их еще семь раз, и постоянно получали отказ.
После первой подачи меня уволили с работы. Я была бухгалтером на большой прядильной фабрике, с достаточно хорошей зарплатой и разными льготами, положенными мне как «передовику производства».
После этого я была вынуждена переходить с одного места работы на другое; это был труднейший период моей жизни в СССР. С каждой подачей просыпалась надежда – а вдруг… И каждый новый отказ был для нас новым ударом. Без папы у нас уже не было ни причин, ни сил оставаться дальше в этой стране.
Разрешение после восьми отказов
В начале августа 1969 года мама упала и сломала ногу; перелом был тяжелый, осколки бедренной кости причиняли ей сильнейшую боль. Она лежала в больнице; нога ее покоилась на особой шине, в просверленную под коленом кость была вставлена спица, соединенная с перекинутым через блок шнуром с грузом на конце. Все это сооружение фиксировало сломанную кость так, чтобы ее обломки не впивались в мягкие ткани. Я сидела у маминой кровати днем и ночью.
Это был очень тяжелый период в моей жизни: папы нет, мама лежит в больнице с ногой на вытяжке, страдает от сильных болей…
И вдруг мы получаем сообщение из ОВИРа о том, что нам разрешен отъезд в Израиль! Наименее подходящего момента для этого желанного сообщения, которого мы ждали вот уже девять лет, нельзя было и придумать: ведь мама прикована к кровати!
Я пошла в ОВИР, и там чиновник подтвердил мне, что мы с мамой получили разрешение на выезд из СССР – при условии, что подпишем обязательство уехать в течение тридцати дней, – и подчеркнул:
– Если не уедете в этот срок, навсегда потеряете право на выезд, и новая просьба никогда не будет принята к рассмотрению.
Я объяснила ему, в каком положении находится сейчас мама. Но этот человек не только не был тронут моим рассказом, а, напротив, стал говорить со мной еще более жестко. Явно получая удовольствие от сознания своей власти над растерянной и беспомощной женщиной, он добавил:
– Даже если вы захотите каким‐то образом вывезти больную в том состоянии, в котором она находится, – вы не сможете забрать ее в гипсе, поскольку под гипсом можно спрятать все что угодно. В отношении выезжающих из СССР закон требует, чтобы в момент отъезда они были готовы к полной таможенной проверке – как к личному досмотру, так и досмотру вещей.
Положение кажется безвыходным
Бескомпромиссность этого чиновника навела меня на мысль о том, что существует связь между внезапным сообщением о разрешении на выезд и положением мамы. Вполне можно было заподозрить во всем этом замысел КГБ – закрыть перед нами возможность отъезда из СССР раз и навсегда. Я попросила его отсрочить подписание требуемого обязательства хотя бы на несколько дней, поскольку в состоянии полной растерянности, в котором я находилась, невозможно было принять какое‐либо решение мгновенно, – и в этом он не смог мне отказать.
Я ушла оттуда с тяжелым сердцем, c ощущением, что просто не смогу это выдержать. Всю дорогу от ОВИРа до больницы я плакала, но перед тем, как войти в палату, вытерла слезы и постаралась успокоиться, чтобы не пугать и не огорчать маму. Тем не менее она сразу почувствовала мое состояние и спросила:
– Что с тобой, Батэле, чем ты так взволнована? Я рассказала ей все и добавила:
– Единственная возможность в таком положении – немедленно сделать операцию по соединению обломков костей. Если она окажется удачной, то тебя можно будет погрузить в самолет на но‐ силках.
¨Ему вверяю душу свою!¨
Мама не раздумывала долго. Тут же решительно сказала:
– Срочно свяжись с профессором‐хирургом, работающим в этой больнице, и попроси его сделать мне операцию. Надо торопиться! Жаль каждого дня!
Профессор Иван Трищенко, к которому я обратилась, объяснил мне сложность подобной операции. Общий наркоз для мамы очень опасен, поскольку она страдает стенокардией, а местной анестезии при хирургическом вмешательстве такого рода может оказаться недостаточно.
– Рискнуть, конечно, можно, – сказал профессор, – но она будет испытывать сильные боли. Вы должны подписать документ о том, что принимаете на себя ответственность за все возможные последствия.
И вновь я была в крайней растерянности: ведь моя подпись могла означать, что я подписываю маме смертный приговор…
Я вернулась к ней и передала ей слова профессора. Выслушав меня, она тихо, но твердо сказала:
– Батэле, иди и подписывай. Не копай слишком глубоко и не задавай вопросов, ведь я тоже не задаю вопросов Творцу. Когда Он забрал у меня всех моих детей, кроме тебя, я не спрашивала Его, за что это мне полагается. Ведь Его цели нам не‘звестны, но я никогда не сомневалась в том, что Он добр и справедлив. Все, что Всевышний делает, – к добру. Так неужели именно сейчас, на пороге осуществления нашей величайшей мечты, мы вдруг станем сомневаться в этом? Ему вверяю я душу свою! И так же, как Он не оставлял нас Своей милостью до сих пор, – так и теперь не оставит в этот трудный час! Он придет мне на помощь, чтобы я смогла поцеловать камни Стены плача! Так что иди, Батэле, и подписывай то, что нужно, и пусть ангел‐целитель Рефаэль сопровождает тебя!
И с тяжелым сердцем, зная, что выбора нет, я дала письменное согласие на операцию.
Ночь перед операцией
Поздно вечером я вернулась домой из больницы. Не раздеваясь, рухнула на скамейку, голова упала на стол. Слезы полились градом.
«Что будет завтра? Выживет ли мама или я останусь круглой сиротой? Нет‐нет, Творец этого не допустит! Она останется в живых, и мы поднимемся в святую Землю Израиля!»
Инстинктивно мои руки стали гладить стол.
«Этот стол, который смастерил папа, будет свидетелем. Скольких гостей мы принимали за ним! Какие прекрасные слова Торы здесь произносили! Как радовались эти измученные люди, встречая здесь царицу‐Субботу! Какие песни они пели за ним во время субботних трапез! А какие царские угощения им здесь подавали! С чем можно сравнить вкус маминого чолнта из мороженых овощей, которые я собирала в мусорниках? В нем был вкус плодов райского сада. Этот стол будет свидетелем перед престолом славы Творца, что Его дочь Алтэ‐Бейла была верна Ему всю жизнь. Как разглаживались морщины и молодели лица людей, собиравшихся за этим столом, освещенные мистическим светом маминых субботних свечей!»
Я подошла к маминым подсвечникам, которые папа подарил ей, и начала их гладить.
– Вы тоже должны быть верными свидетелями и заступниками за мою маму!
Я взяла в руки мамин сидур, распухший от ее слез, попробовала начать читать псалмы – но мой голос почему‐то прервался, и слезы закапали на его пожелтевшие страницы.
«Не может быть, чтобы Ты забрал ее перед самым выходом на свободу! И этот сидур тоже будет свидетелем того, как моя мама Алтэ‐Бейла любит Тебя».
Где‐то перед рассветом я задремала на короткое время, сидя за столом, а когда вскочила, на часах было около семи. Наскоро умывшись, я помчалась в больницу к маме.
¨Будь сильной!¨
Когда маму вывезли из палаты в коридор по дороге в операционную, я расплакалась. Она взяла меня за руку и сказала:
– Батэле, ты знаешь, что самое страшное для меня сейчас?
– Что, мамочка, что? Только не волнуйся, все будет хорошо, Бог поможет!
– Ты не поняла. Самое страшное для меня – это то, что я оставляю после себя дочь, у которой абсолютно нет веры.
– Мамочка, что ты говоришь!
– Посмотри, как ты выглядишь: красное лицо, круги под глазами… Ты же проплакала всю ночь. Наверное, вообще не ложилась спать. Это значит, что где‐то в глубине души ты не веришь, что я останусь в живых. Доченька! Сейчас для меня наступают критические часы моей жизни. Пожалуйста, верь, что я перенесу операцию и выживу. Ведь твое неверие может меня убить, а твоя вера может спасти. Я пролепетала в ответ что‐то утешительное, и маму увезли в операционную. Все время, пока длилась операция, я сидела в коридоре и горячо молилась.
¨Что значит: Элока дэ-раби Меир, анэйни?¨
Четыре с половиной часа находилась мама в операционной, и я все это время молилась и читала псалмы. Я все время повторяла про себя: «Я верю, верю, верю – она останется в живых!» Я боялась остановиться даже на минуту, чтобы меня бес не попутал и я не отвлеклась. Когда наконец открылась дверь и вышел профессор Трищенко, я бросилась к нему:
– Профессор, мама жива?
– Да жива она, жива, – ответил он, – чтоб я сам был так жив, как она!
Я подошла к нему и протянула конверт с деньгами.
– Нет‐нет, вы ничего мне не должны, – улыбнулся профессор, – это я должен был бы вам заплатить. Я в большом долгу перед вами за то, что испытал, видя поведение этой великой женщины!
Он вдруг наклонился к моему уху и спросил шепотом:
– Скажите, что означают слова «Элока де‐раби Меир, анэни»?
Я была поражена, услышав эти слова из уст профессора‐нееврея.
– Это означает на иврите «Бог раби Меира, ответь мне». От кого вы их слышали?
– От вашей мамы. Она все время повторяла их на операционном столе. Ей было очень больно, но она терпела, шептала молитвы и даже меня подбадривала: «Профессор, не бойтесь! С нами здесь ангел‐целитель – Рефаэль. Давайте молиться вместе – я на своем языке, а вы на своем, и все пройдет хорошо». И действительно, я убедился, что есть Бог на небесах! В начале операции я наметил линию, по которой должен будет пройти разрез, – но когда у меня в руке был скальпель, почувствовал, что он идет немного иначе, чем я наметил, словно руку мою направляет какая‐то другая рука. Поймите, я ведь не вчера стал профессором и сделал уже много подобных операций, но такого со мной еще не было. А теперь самое удивительное: когда операция закончилась и был сделан кон‐ трольный рентгеновский снимок, я увидел, что если бы разрез прошел точно по намеченной мной линии, ваша мама никогда не смогла бы передвигаться самостоятельно. А теперь она проживет еще много лет в добром здравии – и будет ходить. Браво, бабушка, браво!
Все это было сказано очень эмоционально, и я бы не удивилась, если б узнала, что с того дня, входя в операционную, профессор Трищенко повторяет про себя: «Элока де‐раби Меир, анэни!»…
Операция удалась
Через несколько дней после операции, которые мама пролежала без движения, у нее открылось двустороннее воспаление легких. Жар был такой, что она потеряла сознание, и поскольку организм был крайне ослаблен, возникла серьезная опасность, что она не выдержит. Я привела к ней нашего семейного доктора Исраэля Гутина.
Уверенный в том, что мама без сознания и ничего не слышит, он сказал мне после осмотра:
– Батья, ты должна быть готова к худшему.
Но как только он ушел, мама вдруг открыла глаза и прошептала:
– Пусть он не морочит нам голову. Ребе из Чернобыля обещал мне, что я проживу до глубокой старости и попаду в Иерусалим, – значит, так оно и будет…
Вскоре маме стало лучше. Ее организм справился и с последствиями операции, и с воспалением легких. Швы рассосались полностью раньше нормы; весь больничный персонал, ухаживавший за мамой, был поражен тем, как быстро она поправлялась.
На носилках – навстречу свободе
Киевский вокзал в 1962 г.
Отъезд
Маму выписали из больницы раньше, чем мы рассчитывали. Хотя она все еще нуждалась в инвалидной коляске и не могла ходить без посторонней помощи, находиться там ей уже было незачем.
Это было в начале сентября 1969 года. До окончания срока действия разрешения на выезд оставалось девять дней. Мы не хотели задерживаться, тем более, что с каждым днем мама чувствовала себя все лучше. Я начала приготовления к отъезду, и за три дня все было готово.
В машине «скорой помощи», которую мне удалось раздобыть, мы с мамой и сопровождавшим нас верным другом нашей семьи доктором Гутиным, мчались в аэропорт под пронзительные звуки сирены, казавшиеся мне райской музыкой. Невероятный душевный подъем охватил меня. Должно быть, то же самое чувствовали наши предки, когда более трех тысяч лет назад уходили из Египта, страны рабов, навстречу свободе…
Мама сказала доктору Гутину с ноткой торжества:
– Вы уже были готовы меня похоронить – а я вот, слава Богу, жива и еду в Страну Израиля!
– Я так счастлив, что ошибся! – воскликнул он.
В аэропорту мы попрощались с ним, но, как выяснилось впоследствии, не навсегда: через несколько лет доктор Гутин тоже приехал в Израиль, обосновался в Рамат‐Гане и начал работать врачом в больничной кассе «Клалит».
После придирчивой проверки нашего багажа на таможне мы поднялись на борт самолета «Аэрофлота», летевшего в Вену. Когда закрылась дверь и послышался, наконец, шум разогреваемых двигателей, мы с мамой, охваченные внезапным налетевшим на нас вихрем чувств, принялись читать благодарственные псалмы – все, какие только приходили на память.
После трех часов полета самолет приземлился в аэропорту Вены. Я глубоко дышала, вдоволь наполняя легкие пьянящим и освежающим воздухом свободы. Отныне и навеки я – свободный человек, и только один Всевышний наблюдает за мной, а не агенты КГБ!
Когда мы прибыли в Вену, нас отвезли в замок Шенау, транзитный пункт для евреев Восточной Европы, направлявшихся в Израиль, и я сразу же позвонила в Нью‐Йорк раву Цви Бронштейну и сообщила ему о нашем приезде.
Скорее – в Израиль!
Ситуация, в которой мы оказались, вызывала тревогу: мама – на носилках, будущее – в тумане, вокруг – незнакомый мир, новые люди с совершенно другой ментальностью… И все же первая ночь на свободе стала самой счастливой в моей жизни. Мысль о том, что моя мечта, воплощенная для евреев всех поколений в словах «В будущем году – в Иерусалиме», вот‐вот сбудется и я прилечу в израильском самолете с еврейским экипажем, говорящим на иврите, в Эрец‐Исраэль, не оставляла меня ни на мгновение.
Утром ко мне пришел сотрудник израильского посольства в Вене и попросил уделить ему время для беседы. Дело в том, что я была тогда одной из очень немногих представителей молодого поколения, приезжавших в Израиль из СССР. Исход из этой страны только начинался, и среди приезжающих преобладали люди пожилые. У меня была достаточно полная информация обо всем связанном с еврейством Советского Союза; израильские организации, занимавшиеся репатриацией, знали об этом и хотели получить ее из первых рук. Новый знакомый был доброжелателен и деликатен, но я еще не избавилась тогда от постоянного страха, сопровождавшего меня всю жизнь, и сказала ему, что не хочу беседовать с ним в закрытой комнате, в стенах которой наверняка спрятаны микрофоны. Тогда он предложил мне прогуляться по центральному парку Вены, где можно свободно поговорить. Я согласилась; мы вышли и направились в сторону парка. Было прохладно, и человек из посольства был в плаще. Я подумала, что под ним может быть спрятан портативный магнитофон, и вообще перестала отвечать на его вопросы. Ему так и не удалось меня разговорить. Он сказал, что понимает мое состояние и предложил мне остаться еще на несколько дней в Вене, чтобы прийти в себя и привыкнуть к новой обстановке, и тогда уже встретиться для новой беседы.
Я была готова пойти ему навстречу, но мама торопила меня и не хотела задерживаться; она говорила, что жаль каждого дня и часа, проведенного вне Святой Земли.
Звонок из Нью-Йорка
Перед нашим отъездом в аэропорт в замок Шенау прибыли представители Еврейского агентства и израильского Министерства абсорбции и спросили, есть ли у нас родственники в Израиле, недалеко от которых мы хотели бы жить. Я дала им адрес Нехамы Железняк, папиной сестры, которая жила в основанном польскими хасидами поселении Кфар‐Ата неподалеку от Хайфы. Ее муж был призван в Красную Армию и погиб на фронте, а она приехала в Израиль к дочери, Эстер Шпац, которая прислала нам вызов «с целью объединения семьи».
По дороге от терминала к самолету я услышала, как через громкоговорители аэропорта объявляют мое имя. В первый момент я подумала, что мне это почудилось от волнения. Но объявление повторили, и я вернулась в терминал; там сказали, что меня просят ответить на телефонный звонок из Нью‐Йорка. Стюардесса, протянувшая мне телефонную трубку, любезно сообщила, что не нужно спешить: самолет подождет до конца моей беседы. Это только усугубило шоковое состояние, в котором я находилась по‐ сле того, как покинула СССР: еще вчера я была там просто ненавистной «жидовкой», а сегодня целый пассажирский самолет будет ждать, пока я закончу говорить по телефону…
На другом конце провода был рав Цви Бронштейн; он велел мне никуда не уезжать из аэропорта в Лоде, пока я не получу от него сообщение. Я пообещала ему это, хотя и не понимала, что означает его распоряжение. Ведь все уже было спланировано! У меня не было сомнений, что мы должны ехать в Кфар‐Ата, поскольку после нескольких терактов, происшедших в Иерусалиме в тот период, у многих сложилось мнение, что там небезопасно. С другой стороны, я полностью доверяла раву Бронштейну и была уверена в том, что он сделает все так, как будет лучше для нас.
¨Хочу увидеть “аидише флиэрс”!¨
И вот мы у трапа. Маму подняли в самолет в инвалидной коляске; в двери нас встретила стюардесса с типичным еврейским лицом и сказала:
– Шалом алейхем! Брухим ѓа‐баим! – «Мир вам! Добро пожаловать!» – на красивом и звонком иврите.
Я взволнованно пробормотала:
– Тода, тода… – «спасибо, спасибо…».
Мы устроились в креслах, и тут из кабины пилотов вышел летчик, высоченный мужчина в красивой форме. Он произнес слова приветствия так сердечно, как будто встретил близких родственников, и тоже говорил при этом на иврите, с принятым в Израиле сефардским произношением. На том самом языке, который в Советском Союзе я слышала только в подполье, за плотно закрытыми шторами.
Мама, удобно устроенная на трех сдвинутых вместе креслах, на протяжении всего пути удостаивалась особого внимания стюардесс. Каждая из них, проходя мимо, гладила ее – в качестве непременного дополнения к любовному обращению «савталэ» – «бабушка».
Во время полета я несколько раз поднималась, чтобы постоять у кабины пилотов, пытаясь туда заглянуть.
– Чего вы хотите? – спросил кто‐то из экипажа.
– Я хочу увидеть «идише флиэрс» – еврейских летчиков, разговаривающих между собой на языке наших пророков! – ответила я.
На земле отцов
Мы – в Эрец Исраэль!
Мы прибыли в Израиль вечером 4‐го сентября 1969 года. У нас не было сомнений в том, что тетя Нехама со своей дочкой Эстер встретят нас в аэропорту, и, не увидев их там, мы были несколько обескуражены.
Вместо них нас встретил молодой бородатый еврей. Его звали Яаков Тфилинский. Он сказал, что получил сообщение от рава Цви Бронштейна из Нью‐Йорка с просьбой приехать в аэропорт и встретить нас. С ним был мой двоюродный брат рав Йеѓошуа Майзлик, сын папиного брата рава Герша‐Липы, который приехал в Страну Израиля еще до Первой мировой войны, покинув Россию, чтобы избежать мобилизации в царскую армию.
Позже выяснилось, что из‐за забастовки на почте тете Нехаме не доставили посланную ей из Вены телеграмму и она ничего не знала о нашем приезде. В то же время рав Бронштейн связался с молодым человеком по имени рав Гдалья Флиер, с которым он работал в Соединенных Штатах в организации «Аль тидом», и спросил, нет ли у того кого‐нибудь в Иерусалиме, к кому можно было бы обратиться с просьбой встретить нас в аэропорту и привезти в Иерусалим. Тогда рав Флиер связался с равом Тфилинским.
Оглядываясь в прошлое, могу сказать, насколько верно сказанное «Господь направляет шаги человека»(6) и то, что мы поехали в Иерусалим, а не в Кфар‐Ата, было определено свыше. Если бы тетя Нехама получила сообщение о нашем прибытии, вся наша жизнь на земле Израиля устроилась бы совершенно иначе.
Рава Гдалью Флиера мы знали, он был брацлавским хасидом и несколько раз приезжал из США на Украину, чтобы посетить могилу раби Нахмана в Умани. Всякий раз при этом он гостил у нас в Киеве.
Рав Яаков Тфилинский, который тоже был брацлавским хасидом, говорил нам потом, что у него было сомнение: правильным ли будет для него, с учетом всех принятых в их среде строгих правил скромности, ехать в Лод встречать двух незнакомых женщин?
6 «Теѓилим», 37:23.
Он пошел с этим вопросом к раву Элияѓу‐Хаиму Розену, главе общины брацлавских хасидов в Иерусалиме.
– В чем здесь сомневаться и о чем спрашивать? – ответил вопросом на вопрос рав Элияѓу‐Хаим. – Конечно, ехать!
Тогда рав Яаков разыскал моего двоюродного брата рава Йеѓошуа Майзлика, и они поехали встречать нас вдвоем. Так мы и попали в Иерусалим, а не в Кфар‐Ата. А наше знакомство с равом Тфилинским впоследствии сыграло свою роль в другом случае, о чем я расскажу дальше.
Первая ночь в Иерусалиме
Из аэропорта брат повез нас к себе домой. Он и его жена Этель были по‐настоящему рады нашему приезду и приняли нас очень сердечно. Квартира их находилась в центре Иерусалима, на улице Малхей‐Исраэль.
Поднявшись утром с постели, я вышла на улицу и впервые в жизни увидела евреев с длинными бородами, в длиннополых одеждах, на велосипедах и за рулем автомобилей. От потрясения принялась было их пересчитывать – мне было интересно, сколько есть таких евреев, – и, конечно, почти сразу сбилась со счета.
После полудня пришла жена рава Яакова Тфилинского, чтобы взять меня с собой к Стене плача. Я настояла на том, чтобы идти пешком, – у меня пробудилась страсть ходить по Иерусалиму, чувствуя под ногами землю, ступать по которой я так давно мечтала. И вот мы идем вдвоем по улице Меа Шеарим, и глаза мои никак не насытятся зрелищем множества евреев, делающих покупки к субботе, до наступления которой оставалось несколько часов. Во время этой прогулки я смотрела по сторонам, и все, что видела вокруг, представлялось мне иллюстрациями к прочитанным когда‐то книгам на идиш о жизни еврейского местечка. Всем встречным я тут же давала имена и сравнивала их со знакомыми образами из тех книг.
Мы шли в толпе людей, на чьих лицах не было никаких признаков страха или озабоченности, и я вдруг остановилась.
– Что случилось? – спросила меня моя спутница.
– Хочу увидеть хотя бы одного нееврея, глаза уже устали от евреев, – ответила я.
У Стены плача
И вот мы входим через Шхемские ворота в Старый город. Когда перед моими глазами открылась во всем великолепии Стена плача – единственное, что осталось у нас до сегодняшнего дня от Храма, – мне показалось, что ее камни излучают свет, и сразу всплыли в памяти слова пророка: «И сделаю из гиацинта твои окна, а ворота из карбункулов»(7). Это солнечные лучи, обливавшие мягким послеполуденным светом камни Стены с их выступами и расщелинами, создавали причудливую игру отражений, словно на отшлифованных гранях драгоценных камней.
У Стены плача. Слева – молодой паренек из России
Столь резкий переход от примелькавшихся мне киевских улиц к самому святому месту в мире подействовал на меня ошеломляюще. Я взяла молитвенник и стала читать благодарственную молитву «Нишмат‐коль хай…» – «Душа всего живого…», – выражавшую то, что было пережито мной до этого дня.
И тут я вспомнила, как однажды папа сказал мне, что в пятницу после полудня наши праотцы приходят к Стене плача. Я посмотрела по сторонам – и каждый еврей в субботних одеждах, молившийся перед Стеной, казался мне подходящим для этой роли.
7 «Йешаяѓу», 54:12.
¨Неужели в Иерусалиме все адморы?¨
После зажигания свечей мы с мамой удобно устроились на балконе, выходящем на улицу Малхей‐Исраэль, – поглядеть на прохожих, продолжая таким образом знакомство с новым для нас миром. Нашим глазам открылось редкое зрелище: многочисленные группы евреев в сподиках(8) и штраймлах стекались к большой синагоге гурских хасидов. Это была суббота, предшествовавшая началу чтения слихот(9), – время, когда многие хасиды приезжают со всех концов страны к своему Ребе, чтобы вместе с ним читать эти молитвы.
8 Сподик, штраймл – виды традиционных меховых шапок хасидов.
9 Слихот – особые молитвы, читаемые в последние дни перед Рош ѓа‐шана и по‐ сле него до Йом‐Кипура.
А теперь представьте себе нас с мамой, только что приехавших из СССР, где еврейские лица встречались далеко не на каждом шагу, не говоря уже о бородах и особых одеждах, и впервые в жизни видящих такое зрелище. Наше общее с мамой состояние выразили слова, сказанные тетей Этель: – Скажите, есть ли в Иерусалиме и хасиды, или тут все адморы?
¨Владыка мира, я здесь!¨
После исхода субботы к нам пришел рав Борух Либман со своей женой Эстер, дочерью моего дяди Герша‐Липы, который наблюдал за порядком на площади у Стены плача от Министерства по делам религий. Он прикатил инвалидную коляску, взятую напрокат для мамы. Мы погрузили ее в такси и поехали к Стене плача; охрана разрешила нам проехать внутрь, прямо к площадке перед Стеной.
Мы подвезли маму в коляске, но в нескольких метрах от Стены она встала и дальше пошла на костылях. Приблизившись, мама отбросила их и, словно вспорхнув над землей, подступила к Стене, прижала ладони к ее камням и воскликнула на идиш:
– Владыка мира, я здесь!
Перемежая свои слова рыданиями, она выплеснула из самых глубин души скопившееся за десятилетия.
Мама у Стены плача
– Отец небесный, – кричала она, – как долго я шла, пока добралась сюда, к этим камням, впитавшим столько слез и молитв! Я так ждала этого дня – и вот Ты оказал мне великую милость! Так не оставляй же нас, умножай и дальше Свою доброту к нам. Дай мне еще немножко пожить на этой земле с моей дочерью Батэле! Вот она – молится здесь, рядом со мной. «Благодарите Господа – ведь Он добр, вечна милость Его!»(10)
10 «Теѓилим», 118:1.
В доме престарелых
В воскресенье в первой половине дня к нам пришел представитель Министерства абсорбции для оформления документов. Он предложил устроить маму в дом престарелых, сказав, что мне нужно планировать свое будущее и устраиваться в жизни, а если я должна буду при этом ухаживать за старой больной мамой, это отнимет все мое время и силы.
Но меня его красноречие не тронуло. Я ответила, что у мамы нет никого на всем свете, кроме меня, и даже самые убедительные доводы не смогут заставить меня жить отдельно от нее. Я приехала в Израиль не для того, чтобы освободиться от мамы, а чтобы помочь ей отдохнуть на старости лет от тяжких трудов всей ее жизни, и в дом престарелых я ее не отдам никогда.
Увидев, что я разволновалась и стою на своем, гость стал меня успокаивать:
– Не волнуйтесь! Вы приехали в свободную страну, в которой ка‐дый вправе распоряжаться своей судьбой. Ничто не будет делаться против вашего желания, и это ваше право – решать свое будущее и будущее вашей мамы.
Поскольку мама еще не могла ходить и должна была пройти курс реабилитации, ее направили с этой целью в специализированную больницу в поселке Пардес‐Кац.
Пока она была там, ее навестила социальная работница и убедила в том, что для нее и для ее единственной дочери лучше всего, если она все‐таки станет жить в доме престарелых: дочь устроится, а ей самой будет там хорошо, ни в чем у нее не будет недостатка, и медицинское обслуживание там на высочайшем уровне. Мама со‐ гласилась, подписала соответствующий документ и была переведена прямо из больницы в дом престарелых «Мальбен» в Иерусалиме, в районе Тальпиот.
И вот я приехала, как обычно, к ней в больницу в Пардес‐Кац, но не нашла ее там – и мне сообщили, что она переведена в Иерусалим. Я закричала, что ее перевели против ее желания, однако мне показали подписанный ею документ. Я вернулась в Иерусалим, пошла к ней в тот дом престарелых – и нашла ее вполне довольной и в хорошем настроении. Я спросила:
– Мамочка, как ты могла принять такое решение – жить отдельно от меня? Ведь мы так связаны друг с другом! Ты же дала мне жизнь!
Она ответила:
– Именно потому, что я дала тебе жизнь, я не хочу забирать ее у тебя. Не хочу стоять перед тобой, как светофор с красным светом! Я буду чувствовать себя лучше, зная, что ты свободна от необходимости с утра до вечера ухаживать за мной. И тогда ты сможешь устроить свою жизнь.
Убедившись, что в этом действительно состоит желание моей мамы, я смирилась и приняла ее решение.
Я выхожу замуж
Я по‐прежнему жила у двоюродного брата Йеѓошуа; он и его жена Этель заботились обо мне и помогали во всем. Они всячески пытались облегчить мне устройство в стране, посвящая этому много времени и сил.
Не прошло и четырех недель с момента прибытия в страну, как я встретила своего сверстника, с которым мы вскоре создали семью. Мой избранник, рав Авраѓам Барг, обладал всеми качествами, которые я хотела бы видеть в своем спутнике жизни. Его отец, раби Мордехай‐Гимпель Барг, был одним из самых известных знатоков Торы в Иерусалиме.
Рав Авраам Барг
С самого начала я установила связь с теми, с кем была знакома, еще находясь в СССР, и они были готовы сделать для меня все, о чем я попрошу. Генерал Йосеф Авидар, бывший посол Израиля в Москве, обрадовался, увидев меня в Израиле. Он с волнением вспоминал нашу встречу в киевской синагоге на праздник Симхат‐Тора. По его ходатайству Министерство абсорбции выделило мне квартиру в иерусалимском районе Тальпиот, на Хевронском шоссе, недалеко от дома престарелых мамы, что позволяло нам с мужем поддерживать связь с ней, бывая у нее два, а то и три раза каждый день. Cубботу и праздники она всегда проводила с нами, и нередко случалось, что суббота продлевалась до середины недели – так хорошо ей было у нас. Ничто из того, что мы для нее делали, не казалось нам трудным – если только мы знали, что это принесет ей радость. Преданность моего мужа маме была исключительной: ведь для него, всегда жившего среди харедим(11), переселиться в светский район Тальпиот было делом совсем не простым.
Мы с мужем, раби Авраамом, и мамой
Я подключаюсь к делу спасения
В начале этой главы я уже рассказывала о раве Элияѓу‐Хаиме Розене, главе иерусалимской общины брацлавских хасидов. Именно благодаря ему мы с мамой оказались в Иерусалиме. Это был тот самый рав Розен, которого мой дедушка Яаков принимал в своей сукке.
Через два года после нас в Израиль приехала одна религиозная семья из Москвы – пожилые родители с взрослой дочерью. Отец был брацлавским хасидом, а дочь закончила институт по специальности инженер‐строитель; это была очень развитая и эрудированная девушка. Не сумев акклиматизироваться в Иерусалиме из‐ за отсутствия подходящей среды, она обратилась за советом в отдел абсорбции Сохнута. Там ей предложили поехать в Хайфу и поступить в ульпан – курсы по изучению иврита, – после чего ее, возможно, примут в Технион(12) для переподготовки и повышения квалификации. Предложение Сохнута ей понравилось.
Однако ее отец был очень обеспокоен. Он хорошо представлял себе, чем это может кончиться: ведь все его воспитание, все, что он вложил в дочь в России, могло пойти насмарку – именно здесь, в Стране Израиля! Здесь, на новом месте, он чувствовал себя беспомощным, поскольку не мог предложить дочери ничего другого.
Он пошел просить совета и помощи у рава Розена. Тот надолго задумался: что могут предложить брацлавские хасиды девушке – инженеру‐строителю?
– У меня есть идея– наконец сказал рав. – Я вспомнил, что два года назад ко мне пришел рав Яаков Тфилинский с вопросом, ехать ли ему в аэропорт встречать молодую женщину из Киева по имени Батья и ее маму, и я посоветовал ехать. Пойдите к Батье и скажите ей так: два года назад рав Яаков Тфилинский приложил все силы, чтобы вы оказались в Иерусалиме, – теперь ваша очередь постараться спасти эту молодую девушку.
11 Харедим (букв. «трепещущие») – евреи, строго соблюдающие все законы Торы.
12 Технион – Хайфский политехнический институт.
На исходе праздника Симхат‐Тора 1971 года мы с мужем собирались выйти из дома – принять участие в ѓакафот шнийот(13), чтобы насладиться праздничной атмосферой, еще царящей в это время на улицах Иерусалима, прежде чем наступят долгие зимние будни. Спускаясь по лестнице, мы встретили двух почтенных людей в штраймлах и длинных сюртуках – зрелище редкостное для нашего района. Одного из них мы знали: это был известный брацлавский хасид реб Яаков‐Меир Шехтер; он тоже был удивлен, встретив нас в непривычном месте.
– Что вы тут делаете, реб Авраѓам? – обратился он к моему мужу.
– Мы здесь живем. А что ищете здесь вы?
– Вы можете показать нам, где живет госпожа Батья, которая приехала два года назад из Киева? У нас к ней срочное дело.
Мы вернулись в нашу квартиру. Узнав, что я и есть та самая Батья, гости рассказали о девушке из Москвы и передали слова р. Элияѓу‐Хаима о том, что на нее может повлиять только молодая женщина, приехавшая из той же страны и сходной с ней судьбы.
Мы так и не пошли на ѓакафот шнийот, а отправились на улицу Овадья, в дом семейства Ярославских, где она тогда жила.
Наша беседа затянулась до глубокой ночи. До тех пор я не сталкивалась с подобными проблемами. Мне еще никогда не приходилось переубеждать таких людей, как моя новая знакомая, – несмотря на молодой возраст, она была вполне сложившейся личностью. Мне удалось найти убедительные аргументы против ее переезда в Хайфу, и она изменила свое решение.
Назавтра мы с ней пошли в учебное учреждение для религиозных девушек с общежитием «Неве Йерушалаим», расположенном в районе Байт ва‐Ган. Там были готовы помочь, но проблема была в том, что у них еще не было отделения для девушек из Советского Союза; моя подопечная оказалась первой.
13 Ѓакафот – торжественные шествия и танцы со свитками Торы в Симхат‐Тора.
Ѓакафот шнийот («вторые ѓакафот») – то же, но уже после окончания праздника.
Директор рав Ицхак Кальман отнесся к ней с величайшей теплотой и сердечностью, принял ее и сделал все, чтобы помочь ей освоиться. Она была там единственной ученицей, говорящей только по‐русски.
В подтверждение сказанного мудрецами «Одна заповедь влечет за собой другую»(14) это первое «зернышко» дало всходы: возникло новое учебное заведение специально для репатрианток из СССР. Сегодня это – широко известная «Бейт‐ульпана», где вот уже мно‐ го лет девушки из бывшего СССР воспитываются в теплой, домашней обстановке под руководством рава Ицхака Кальмана и его жены Ривки. Эта супружеская пара не оставляет забот о своих подопечных, пока те не создадут свою семью, – включая также помощь в организации свадьбы. Сегодня уже сотни прекрасных еврейских семей образуют большую семью «Бейт‐ульпана».
А та девушка, которая была когда‐то в большой духовной опасности и которую удалось спасти благодаря вмешательству в мою судьбу за два года до того рава Розена, быстро освоилась в новой для себя обстановке и вышла замуж за достойного парня, учащегося йешивы.
Волнующая встреча
После этого случая у меня появился повод нанести визит раву Розену; я представилась как внучка реб Яакова Майзлика. Рав был очень взволнован и сказал:
– Это великая честь – встретиться с внучкой этого праведника!
Вспоминая ту первую ночь праздника Суккот 1930 года, когда дедушка Яаков пригласил его в свою сукку, рискуя лишиться за это свободы, рав сказал:
– Благословение «Ше‐ѓехеяну»(15), которое мы сказали в ту праздничную ночь, не изгладится из моей памяти, пока я жив!
14 Мишна, «Авот», 4:2.
15 «Ше‐ѓехеяну» – благословение, в котором еврей благодарит Всевышнего за то, что Он дал ему возможность дожить до какого‐либо важного события.
Память о разрушении сукки и о том, что их с дедушкой продержали под арестом до конца праздника, до сих пор была жива в нем.
– Нет сомнения, – сказал он, – что даже щепка от той разрушенной сукки, которую построил твой дед, доставила Всевышнему бóльшую радость, чем любая другая сукка на всей земле!
Последние годы мамы
Дом престарелых
Дом престарелых на Хевронском шоссе был населен людьми, направленными туда медицинскими и социальными службами. Атмосфера заведения и внешний вид большинства его обитателей, увы, не радовали посетителя; потухшие взгляды говорили о потере ими воли к жизни и покорной готовности к неизбежному концу.
Но все это – только до порога комнаты номер тридцать семь, в которой жила моя мама. Она никогда не чувствовала себя заброшенной и одинокой – и не только потому, что мы с мужем часто виделись с ней. У нее был свой постоянный собеседник – Всевышний: она разговаривала с Ним и все время обращалась к Нему, как единственная дочь обращается к своему отцу, который души в ней не чает и наслаждается общением с ней.
Перед молитвой
Не проходило дня, чтобы я не навестила маму два или три раза, и всегда находила ее в добром расположении духа. Ее оптимизм передавался и мне, а это было то, в чем я так нуждалась в первоначальный период моего устройства в Израиле.
Однажды утром я вошла в ее комнату и очень удивилась, увидев, что она лежит на полу и что‐то ищет под кроватью. Ей было тогда уже около девяноста лет. Я закричала:
– Мама, эта гимнастика не для тебя, а для молодых! Что ты там ищешь?
– Я уронила флакон с духами, – ответила она.
– Ну зачем тебе сейчас духи?
– Батэле! – найдя потерю и сев на кровать, сказала мама. – Если тебе, к примеру, предстоит встреча с важным человеком, ты приводишь себя в порядок, украшаешься и пользуешься духами. У меня тоже намечена очень важная встреча – я собираюсь помо‐ литься и хочу выглядеть соответственно!
¨ГМАХ ушей¨16
Все время, пока у мамы еще был нормальный слух, у нее был обычай принимать и внимательно выслушивать всех приходивших к ней с разными проблемами и находить для них слова поддержки. Когда ее слух ухудшился, она сказала:
– Когда я была молодой, то всегда старалась делать людям добро. Выйдя замуж, я открыла «гмах лекарств», в котором также были простейшие медицинские инструменты. Был у меня еще «ГМАХ одежды» и другие ГМАХи. Когда я состарилась, ослабла и уже не могла помогать людям, как прежде, у меня остался один, последний ГМАХ – «ГМАХ ушей». Я отдавала свои уши всем, кто желал быть выслушанным, и приносила им облегчение. А те‐ перь и этого последнего ГМАХа я лишилась…
Мама в возрасте 80 лет в Иерусалиме
Воздух Иерусалима
В последние годы жизни острота ума и ясность мысли в значительной мере возмещали маме ослабление зрения и слуха. Она полноценно общалась с людьми. В памяти ее хранилась богатая сокровищница рассказов из жизни праведников и выдающихся людей, и она делилась ими со всеми, кто был с ней рядом.
В Иерусалиме мама чувствовала себя намного лучше, чем в Киеве. Казалось, сам воздух этого города был для нее целительным.
Она приехала в Израиль на инвалидной коляске, а здесь к ней вернулась радость жизни; она сама обслуживала себя и даже танцевала на семейных торжествах под бурные аплодисменты зрителей.
16 ГМАХ – аббревиатура слов гмилут хасадим, что означает «делать добро». Так называют традиционное еврейское благотворительное учреждение, выдающее денежные ссуды или вещи во временное пользование.
¨Это моя последняя фотография…¨
О своем неизбежном переходе в мир иной мама всегда говорила очень просто, как человек, который собирается в обычное земное путешествие. Однажды она сказала:
– Хорошо для человека заболеть за три дня до смерти, а не умереть внезапно; об этом написано в Мишне. Человеку требуются три дня для перехода в мир вечности – в том числе для того, чтобы попрощаться с самыми близкими ему людьми.
27 июня 1983 года, в воскресенье, мы гуляли с ней рука об руку по скверику возле дома престарелых; беседовали о том, о сем, как обычно. После прогулки она присела в кресле в фойе и сказала мне очень спокойно:
– Печально, что ты больше не сможешь исполнять заповедь почитания матери, которую исполняешь с таким усердием.
– Мамочка, что ты такое говоришь? Я надеюсь, с Божьей помощью, исполнять ее еще много лет!
– Сейчас такая возможность у тебя еще есть, но скоро ее не будет. По правде говоря, я не обратила тогда особого внимания на ее слова, так как она иногда затрагивала эту тему и всегда говорила так, будто речь шла о предстоявшей прогулке.
Я проводила ее в комнату и накормила, как делала каждый день. После обеда пришел навестить ее рав Цви Бронштейн; он сфотографировал нас вместе.
– Это – моя последняя фотография, – сказала мама тихо.
Я смотрела на нее и не видела никаких признаков того, что ей плохо, что ее душа вот‐вот покинет тело. Выглядела она как обычно. Сегодня, когда я вглядываюсь в эту фотографию, мне кажется, что определенные изменения в ней все же произошли: искра жизни в ее глазах погасла.
Я была у нее до вечера, пока меня не сменил муж. Когда я ушла, она вдруг приподнялась на кровати, достала из‐под подушки ключ от шкафа со своими вещами и протянула его моему мужу со словами:
– Возьми этот ключ – он мне уже больше не нужен.
Конец
После короткой паузы она продолжала:
– Пожалуйста, прости меня за все хлопоты, которые я доставляла вам с Батьей. Последняя моя просьба к тебе – береги ее, ведь у нее никого нет в жизни, кроме тебя.
Мой муж был очень испуган ее словами и спешно вызвал меня. Я прибежала и увидела, что мама посинела и дышит с трудом. Вызвали врача; он диагностировал недостаточность мозгового кровообращения.
Три дня она боролась со смертью, оставаясь в полном сознании. В понедельник она сказала мне:
– Ты уже можешь вызвать Риту.
Когда Рита, моя двоюродная сестра, пришла, мама обратилась к нам:
– Дети мои, берегите друг друга! Ведь так мало осталось от нашей большой семьи!
В среду, 19‐го тамуза, после полудня, пришла Цивья Зоненфельд, сестра моего мужа, чтобы сменить меня. Я поцеловала маму и пошла домой – немного передохнуть.
Цивья сидела возле ее постели. В какой‐то момент она заметила, что мама перестала дышать. Вызвала врача, и он констатировал ее смерть.
Так закончилась жизнь моей мамы. Когда она умерла, ей шел девяносто первый год.
Меня не было рядом с мамой в том момент, когда ее душа покинула тело. В последний раз я видела ее живой – и такой она осталась в моей памяти навсегда.
На эрусин племянницы: последнее в ее жизни семейное торжество
Эпилог
До сих пор в центре повествования были, в основном, мои родители. Но в этой последней главе я все же расскажу вкратце о том, как сложилась моя собственная жизнь в Израиле, как я старалась исполнять завещание папы – стать ему памятником.
В наши дни, когда на каждом шагу в Израиле мы видим людей, говорящих по‐русски, трудно представить себе времена, когда приезд каждого выходца из СССР, особенно молодого, был событием, а уж религиозного – и вовсе делом исключительным. Кроме того, наша семья была хорошо известна в течение многих лет и в Израиле, и в Соединенных Штатах. Так что после репатриации меня стали приглашать для выступлений на разного рода мероприятиях и собраниях, а потом – и для чтения лекций, и так началась моя «лекционная карьера».
В конце 1970 года я впервые поехала в США по приглашению рава Цви Бронштейна, основателя организации «Аль тидом», и выступала там в еврейских общинах с утра до вечера. Во второй раз я поехала туда в конце 1971 года на четыре месяца и объездила с выступлениями и лекциями шестнадцать штатов; побывала даже в Венесуэле и Мексике. Рассказывала о нашей семье, о положении советского еврейства, просила помочь тем, кто пока еще не может вырваться из СССР. После поездки, однако, мне пришлось надолго прервать эту деятельность: оставлять маму я больше не могла.
Была у меня, кроме общественной, и обычная работа в Министерстве строительства по знакомой бухгалтерской специальности – но сердце мое было не там. В семидесятых‐восьмидесятых годах я, кроме выступлений, разъезжала по всей стране вместе с активи‐ стами организации «Яд ле‐ахим» – «Рука – братьям», которую воз‐ главлял рав Шломо Рокеах, уговаривая родителей записывать детей в религиозные школы; работала в упомянутой выше «Бейт‐ ульпане» и в широко известном в Израиле детском доме «Блюменталь».
И вдруг произошло одно событие, ставшее поворотным в моей судьбе. На 20‐е июня 1997 года у меня была запланирована поездка в США на курс лекций. За три дня до этой даты я почувствовала легкое недомогание. Ввиду предстоящей поездки семейный врач посоветовал сходить в больницу и сдать анализы. Я пошла на проверку, и у меня оказалось воспаление легких. Начала принимать назначенные лекарства – и выяснилось, что к одному из них у меня аллергия. 24‐го июля, то есть 19‐го тамуза, точно в йорцайт моей мамы, у меня наступила клиническая смерть…
Врачи пытались меня спасти, но я была уже не здесь. Сверху я увидела свою кровать и саму себя на ней – почему‐то я была совсем крошечной… «Ага, – подумала я, – значит, я смотрю издалека!» Вокруг кровати стояли какие‐то люди в черных одеждах, с длинными черными бородами. У каждого из них в руках был большой лист бумаги, и они громко зачитывали мне мои грехи…
Самое страшное, что было там, – это свет, сильный и резкий, который просто слепил глаза, и я даже подумала: жаль, что у меня нет солнцезащитных очков! Если бы я умела рисовать, то и сегодня я бы нарисовала лица всех тех особенных людей – так глубоко они врезались в мою память.
Сначала зачитывали мои грехи по отношению к Богу – в чем мне случилось нарушить субботу, кашрут… Я оправдывалась: «Милоcердный, Ты же знаешь, из какого ада я вырвалась и как старалась соблюдать все, что могла! Не суди же меня строго!» И услышала в ответ: «За нарушение этих заповедей тебя можно простить: ведь тебя преследовали и ты боялась… Но почему ты нарушала заповеди в отношении ближних? Здесь у тебя не было причин бояться! Над одним посмеялась, другого оговорила, третьего обидела. Тот, кто хочет, чтобы к нему были снисходительны в том, что касается его отношений с Богом, должен вести себя безупречно по отношению к другим людям!»
Они все читают и читают, – кажется, что этому не будет конца, а нестерпимый свет как ножом режет глаза… Я дрожу от страха…
Вдруг откуда‐то появляется моя мама. Говорят, что в йорцайт душа умершего имеет особые права; отсюда и обычай собирать в этот день миньян и молиться на могиле. Она бежит к моей кровати и кричит: «Что здесь происходит?» Ей отвечают: «Ее судят!» И тут мама начинает пересказывать историю своей жизни: «У меня было семнадцать беременностей, и я родила восьмерых детей. Я прожила больше девяноста лет – и даже не удостоилась стать бабушкой! Я никогда не жаловалась и не спрашивала: за что? Не может быть, чтобы вы преждевременно забрали из жизни мою единственную дочь! Дайте ей шанс! Дайте ей еще шанс!»
Ее голос становился все громче и громче и звучал уже как тысячи голосов: «Дайте ей еще шанс!»
И вдруг все звуки пропали, свет погас и наступила полная тишина. Я открыла глаза. Мне очень холодно, и хотя я укрыта теплыми одеялами, меня бьет озноб. Вижу, что я подключена ко всяким медицинским приборам. Кто‐то заметил, что я открыла глаза, – и вот уже сбежались все врачи. Мой муж со слезами на глазах спрашивает:
– Ты узнаешь меня, Батэле?
Я не могу говорить, но показываю ему глазами: «Да, да, узнаю!» Оставшись одна, я подумала: «Батья, которая была раньше, умерла. Ведь я видела, как ее судят! А эта новая Батья – она другая, ей дали шанс! Это значит, что я должна делать что‐то такое, чего не делала раньше. Но что же?»
У нас в доме говорили, что человек приходит в этот мир с «визой» и определенным заданием, для исполнения которого ему даны «инструменты» – соответствующие индивидуальные силы и качества. Бывает, что «виза» заканчивается и надо уходить, а задание еще не выполнено, и никто другой, не имеющий этих сил и качеств, его выполнить не может. И тогда такой человек получает статус «незаменимого работника», и ему «продлевают визу».
Папа всегда говорил мне:
– Все, что ты делаешь, – делай лучше всех! Может быть, именно ради этого дела тебе «продлят визу»!
И вот я лежу, совершенно беспомощная, дышу через кислородную маску, питаюсь внутривенно и ничего не могу сделать сама. Какое еще задание я могу на себя взять, когда поправлюсь? А в ушах звучит голос мамы: «Дайте ей шанс! Дайте ей еще шанс!»
Говорят, что тот, у кого есть опыт, – уже большой мудрец. Значит, то, что я перенесла, приобретя новый опыт, должно добавить мне мудрости и помочь найти мое новое задание. Мой муж говорит, что дети – от Бога, и если их нет, то нет. Но значит ли это, что если их нет, то человек освобожден и от воспитания детей? Нет – от этого не освобожден никто! Дети не растут сами; они требуют постоянной заботы. И я решила для себя: «Я должна помогать детям! Это – мое задание и мой шанс!» Но каким именно детям я должна себя посвятить? Таким, чтобы в работе с ними мне помогал мой личный опыт!
У меня было голодное детство. Если бы мои родители были готовы нарушать субботу – кто знает, может быть, хлеба у нас было бы больше. Но мы ради соблюдения святости субботы часто ложились спать голодными. И этот опыт ничем не заменить – так же, как нельзя объяснить другому человеку вкус банана, даже показав его, пока не дадут его попробовать. Мой собственный опыт голода даст мне ключ к сердцам детей, тоже знающим, что такое голод.
Так я пришла в школу системы «Бейт‐Яаков», которая называлась тогда «Каро», в честь рава Йосефа Каро, на улице Эзра в Иерусалиме. Ее возглавляла и возглавляет по сей день рабанит Эстер Бен Хаим, и там учатся, в классах с первого по восьмой, сто пятьдесят девочек из неблагополучных семей.
Вначале я думала, что буду оказывать детям психологическую помощь, воспитывая их такими примерно словами:
– Смотрите, я тоже росла в большой бедности, – но Бог мне помог, и вам Он тоже поможет; надо только всегда быть в радости и полагаться на Него.
Но одна девочка из первого класса как‐то сказала мне:
– Ты сначала дай мне бутерброд, а потом читай свои лекции! Когда у меня пустой живот, я ничего не слышу!
Я начала приносить в школу весь мой маасер(17), – но это, конечно, была капля в море.
17 Маасер – здесь: отделяемая для бедных часть доходов.
Я начала собирать деньги среди родственников и друзей, однако через некоторое время поняла, что если буду делать это постоянно, очень скоро останусь и без родственников, и без друзей.
И тогда я стала регулярно, несколько раз каждый год, выезжать за границу и собирать деньги для этих девочек.
Первым человеком, который протянул мне руку помощи, был Бернард Гохштейн. Он, в частности, оборудовал класс математики, помогал советами и деньгами, каждый год устраивал для девочек летний лагерь на три недели. Его дети, Михаэль, Шауль и Бенцион, продолжают опекать школу. Наоми Адир из Нью‐Йорка, слепая и одинокая, которой сейчас уже девяносто два года, подарила нам музыкальные инструменты. Супруги Эльханан и Пирха Пах построили учебный класс‐кухню, где наши девочки учатся варить и печь, – в память об их дочери Хае, которая умерла вскоре после своей свадьбы, не оставив детей.
Музыкальный класс
Урок домоводства Приготовление домашних заданий
Занятия в нашей школе заканчиваются в час дня, но так как дома у многих учениц нечего есть, они остаются на продленный день, в программу которого входят обед, приготовление домашних заданий и разнообразные кружки. Специалист оказывает нуждающимся психологическую помощь.
Невозможно перечислить всех, кто помогает нашей школе. У меня нет сомнений в том, что доброта этих замечательных людей будет вознаграждена. Я уверена, что все, помогающие моим дорогим девочкам, способствуют продлению моей визы в этом мире.
К моменту выхода этой книги в свет школа будет называться «Ор Батья». Она – тот самый шанс, который мне дали. Как же мне хочется надеяться на то, что я его не упустила!
Вывеска при входе в школу «Ор Батья»
Муниципалитет Иерусалима
Центр независимой системы образования
Начальная школа для девочек
«ОР БАТЬЯ»
В честь р. Авраама и Батьи Барг ул. Эзра 21
Добровольные пожертвования в пользу школы можно посылать по адресу:
«YAM HACHESED»
P.O.B. 10178, Jerusalem, Israel
256
От редактора belisrael
Для приобретения книги, цена которой 50 шек., обращаться к рабанит Батье Барг по тел. в Иерусалиме 02-6712518. Все средства от продажи поступают в фонд поддержки школы «Ор Батья»
Опубликовано 17.01.2020 18:54
