Tag Archives: «План Бабарозы»

БЕСЕДА С ПАВЛОМ КОСТЮКЕВИЧЕМ

«Когда монарху кладут в кровать девицу, то Библия ехидно сообщает: “не познал царь её”»

Константин Пахольчик 10.11.2018

Писатель Павел Костюкевич современными глазами перечитал в оригинале библейские рассказы и нашёл параллели с белорусской культурой, историей и политикой

Павел Костюкевич, фото «Мова Нанова ў Берасці»

Спустя 500 лет после Скорины переводчик израильской литературы и ассириолог-любитель Павел Костюкевич взялся внимательно, современными глазами перечитать на древнем иврите библейские рассказы.

«Бульба ў райскім садзе. Беларускі праваднік па Старым Запавеце» – это сборник эссе, где старозаветный эпос и притчи появляются в новом, неожиданном свете, а читатель с удивлением выясняет, что библейские истории имеют живые параллели не только с белорусской культурой, но также с отечественной историей и политикой.

– Почему у вас возникла идея написать такую книгу?

– Моя прабабушка Настя, набожная православная женщина, послужившая прообразом главной героини Бабарозы в моей предыдущей книге, художественном романе «План Бабарозы», читала всю жизнь только одну книгу – Библию.

В советское время церковные ритуалы были запрещены, церкви комсомольцами закрыты, и чтение Библии было для прабабушки и пастырской работой, і литургией.

Однажды её дочь, моя бабушка Груня, пришла советоваться, стоит ли выходить замуж за еврея, моего будущего деда Юлия. Прабабушка горячо поддержала бабушку. Ибо в единственной книге, которую она читала, евреев было целое множество, и все они были люди неординарные. Прабабушка же всё о них знала! И если в браке что-то пойдёт не так, то она всегда на примере Библии сумеет дать дочке умный психологический или жизненный совет!

Когда бабушка возразила, что будущий жених – бабник, прабабушка отбросила этот упрёк, мол, у еврейских мужчин это такой знак качества, и только. Ибо все, начиная от Якова, Давида и Соломона, любили женщин и были легкомысленными.

Такое непосредственное чтение Библии меня очень впечатлило. То есть Книга книг фактически была для прабабушки путеводной звездой не только в этической жизни, но и на бытовом уровне. Подозреваю, что для прабабушки Насти библейская реальность была её основной реальностью. И на определённом этапе я решил, что попробую читать библейские истории так же – как они есть для глаза и сердца обычного человека. Постараюсь оставаться наивным.

С другой стороны, сильным толчком к написанию послужило присоединение к группе Ирины Дубенецкой, доктора богословия, где моё понимание буквальности библейских рассказов и дилетантство частично выветрились. Я посмотрел на иные, аллегорические и теологические стороны Библии. Хотя, надеюсь, у меня осталось кое-что от «прекрасного дилетантства».

Кстати, кто не знает, знакомлю – группа Дубенецкой. Впервые в белорусской культуре делается перевод Старого и Нового Завета не для литургических целей, а перевод интеллектуальный, внеконфессиональный. И впервые он выполняется целиком не с церковнославянского языка или латыни, а напрямую с оригиналов: Старый Завет – с иврита, и Новый – с древнегреческого. В группе собрались богословы, переводчики, поэты, священники разных конфессий.

У библеистов Дубенецкой есть и своя риторика, и своеобразный юмор. Мне очень захотелось перенести узкопрофессиональный фольклор этих странных людей, которые всю жизнь изучают одну книгу.

– Какие у вас были личные открытия, когда вы изучали Старый Завет?

– Удивился, насколько это фрагментами антимонархическая и даже антитоталитарная книга. Особенно если сравнивать с соседними религиозными эпосами древнего Ближнего Востока, древнеегипетскими и шумерскими текстами, где смычка религии и власти работала как следует. Что царь – сын богов, а фараоны – земное продолжение небесного и прочее ра-ра-ра – такого в Старом Завете не прочитаешь.

Особенно в «Книгах Царств» рассказчик часто с жёсткостью свидетельствует против царей, изобличает их преступления и грехи. В Старом Завете присутствует антимонархическая риторика. Мол, цари – лишь люди из плоти и крови (причём очень часто из чужой). Руководители государств нередко абсолютно открыто описываются как параноики, манипуляторы и истерики.

Сейчас, изучая библеистику глубже, я понимаю, в чём дело. Так получилось, что, составляя книги Старого Завета, монархи и иерархи не договорились, и впервые в истории мы получили в одном тексте пассажи, написанные как от имени священников, так и от имени царей. В отличие от древнеегипетских мифов, Библия не стала рафинированной дворцовой пропагандой. Часто в Библии слово берут священники и пророки, которые критически относились к идее монархии.

Хороший пример – царь Давид. Его фактически описывают три автора. Сначала он большой молодец: убил Голиафа, победил филистимских оккупантов, перенёс столицу в Иерусалим. Но затем тон повествования меняется на осуждающий. Давид убил своего генерала, спал с его женой Вирсавией (Бат-Шевой). В конце «Третьей Книги Царств» повествование скатывается фактически до «жёлтой прессы». Когда престарелому монарху кладут в кровать молодую девицу, Библия ехидно сообщает: «не познал царь её».

Библия не церемонится со своими самыми любимыми героями – Давидом, Соломоном, не говоря уже об их греховных потомках.

Но парадоксальным образом отсюда, благодаря критике и противоречивости, образ царей, может быть, впервые во всемирной литературе, приобрёл глубину и реалистичность. Фигура Давида до сих пор притягивает людей именно благодаря этому сочетанию несочетаемого: герой, набожный человек и убийца.

– Какие параллели между событиями в Старом Завете и белорусской историей вы увидели?

– Описание царствия Соломона – cплошная дворцовая пропаганда. И Иерусалимский храм построил, и любовник он великий, и государственный человек. Короче говоря, масло в уши.

Но с Соломона (и этого Библия не скрывает) началось падение Израильского царства. Хотя неприятная правда о монархе, в отличие от возвеличиваний и восхвалений, заметена во второразрядные книги и разделы, куда редко кто-то заглядывает.

Помните, как в «Третьей Книге Царств» общественность приходит к Ровоаму, сыну царя Соломона, и просит снизить налоги, которые ввёл ещё отец? И что же Ровоам Соломонович? «Отец наказывал вас бичами, а я буду наказывать вас скорпионами!»

Из этой фразы можно сделать по меньшей мере три неприятных вывода: 1. Налоги у «светоча поколения» Соломона были неподъёмные, 2. Царская власть прибегала к насилию, 3. Яблоко от яблони недалеко падает.

Я испробовал этот библейский метод чтения между строк и заметания неприятной правды под ковёр на текстах, знаковых уже для белорусской истории. Вот «Песня о зубре», которая являлась рекламным проспектом Великого Княжества Литовского за границей и была предназначена для Папы Римского. Мол, смотрите, какие у нас пущи, реки, приезжайте, покупайте, торгуйте с нами, у нас такая же шляхта и ценности, то есть понятные правила игры.

Но Микола Гусовский так бы и остался рядовым копирайтером, если бы не припрятал свою фигу в кармане. Он явно пользовался этим библейским методом: исполнил государственный заказ, но вместе с тем и высказал своё писательское «фе» отечественному истеблишменту, проявил гражданскую позицию. В незаметных местах поэмы (в лирических отступлениях и в конце) описал не самое приятное о соотечественниках-литвинах: и на ведьм охотятся, и междоусобные войны ведут.

Как говорил кто-то: «Что ты за писатель, если цензуру обмануть не можешь?». Вся эта многослойность белорусской литературы идёт ещё от Старого Завета.

– А заметили ли какие-нибудь параллели с современной Беларусью?

– Самуил, начальник всех священников, полный властитель страны. Руководит финансами и войском. Но дела в стране идут плохо – власть священников несовременная, во всём древнем мире уже руководят монархи, цари, у которых, в отличие от священников, профессиональное правительство.

И вот народ хочет назначить царя и устроить институт монархии, который зарекомендовал себя в иных странах как более продвинутый и эффективный. Самуил даёт народу царя, но тот – голый исполнитель без политических амбиций.

На наши реалии – назначает кого-то вроде премьер-министра, кризисного менеджера, чтобы в случае чего скинуть на него вину за военные поражения и неудачи в экономии. В конце концов аятолла Самуил, меняя Саула на Давида на должности «технического царя», заигрался. И каста священников проиграла страну более энергичным и продвинутым монархистам, читай – либералам на то время.

Юлиус Шнорр фон Карольсфельд, «Отвержение Саула» («Саул раздирает одежду Самуила»)

Другой момент. Исполнительная ветвь бездействует, но есть отличные депутаты, а точнее, депутатки: амбициозные, харизматические, которые в условиях отсутствия полноценной власти что-то да делают. В Старом Завете это соответствует так называемой «эпохе Судей».

Судьи – что-то вроде депутатов, избранных от кланов, которые собираются на своеобразные депутатские сессии, когда начинается кризис или нашествие. Каста священников запрещает судьям заниматься законотворчеством и сбором податей – Конституцию народ получил на горе Синай, и её трогать нельзя. Яркий пример – судья Девора, которая успевает и без рычагов влияния на властную верхушку сделать для страны много полезного. Думаю, её пример должен вдохновить сударынь Анисим и Канопацкую.

– Книгу «Картошка в райском саду» вы написали с юмором. Но есть ли в самой Библии что-то смешное?

– В Старом Завете слово «смех», «смеяться» упоминается лишь в одном месте. Праматерь Сарра в свои 89 лет, узнав через ангела, что вскоре забеременеет, тихонько рассмеялась и саркастически заметила: «Мне ли, когда я состарилась, иметь сие утешение?».

Из этой истории впервые в Библии мы с облегчением узнаём, что чувство юмора есть у всех. У праматери. Бездетная женщина, явно смущённая в этой связи, всё же нашла в неожиданном пророчестве и своём грустном состоянии комические стороны. У авторов Библии. Повествователь сохранял сдержанность, когда за пару страниц до этого властители Содомский и Гоморрский упали в яму со смолой, и не обсасывал случая с Ноем, который напился и лежал голый. Авторы обошли эти в чём-то комические случаи, ибо из них могли выйти максимум «плоские шутки», и сосредоточились на действительной драме. И, наконец, имеет чувство юмора сам Господь Бог. Он оценил саркастический выпад Сарры и попросил её назвать будущего сына Исааком («тот, который будет смеяться»).

Во всех остальных местах Старый Завет – не самая весёлая книга, шутки в ней нечасты.

– Так росла ли в Эдеме картошка? Употребляли ли её Адам и Ева?

– Вместо спекуляций на тему, мог ли Адам в стоптанных сандалиях ползать по эдемским грядкам и заталкивать в лиственный пояс старозаветных колорадов, я в своей книге рассказываю другую, не менее забавную историю. Как в современный иврит, где не было слова для обозначения знаменитого корнеплода, «белорусское лобби» в лице уроженца Копыля, писателя Менделе Мойхер-Сфорима попыталось протолкнуть слово «бульбус», подкрепляя свои позиции богословскими текстами.

– Следует ли после книги о Старом Завете ждать от вас книги о Новом Завете?

– Думаю, нет. Мне хочется остаться пока в Старом. Меня со всех сторон сейчас интересует вопрос, который задаётся в Книге Иова. Это, вероятно, больше наш, человеческий вопрос, чем проблема Бога. Напомню, Бог страшно наказывает абсолютного праведника Иова: убивает его скот, обрушивает своды дома на его детей, изувечивает самого человека. Бедный Иов (да и часть читателей) искренне не понимает, по какой причине. В воздухе висит вопрос: «Почему хорошим людям живётся плохо?»

Перевод с белорусского В. Р.

Оригинал

Опубликовано 11.11.2018  00:11

«НН» о романе Павла Костюкевича

Антон Лявіцкі (29.01.2018 / 13:14)

(Внизу перевод на русский)

План Б. Беларуская безвыходнасць у рамане Паўла Касцюкевіча «План Бабарозы»

Раман «План Бабарозы», як трапна заўважыў Вольф Рубінчык, дакументуе беларускі «дух часу». У дзвюх рэцэнзіях на яго — Ганны Янкуты і Лідзіі Міхеевай — абмяркоўваліся відавочныя рэчы пра нацыю, сям’ю і ўладу мінуўшчыны.

Між тым ключавое пытанне рамана, якое (з волі аўтара ці дзеля аўтаноміі матэрыялу) кіруе сюжэтам, палягае ў іншым. Яно размяшчаецца ў той сістэме каардынат, дзе знаходзіў сябе Тамаш Грыб у 1926-м, пішучы Паўліне Мядзёлцы з Прагі: лепш «памерці тут галоднай смерцю, але ратаваць сваю чалавечую годнасць, чым быць у Менску самазадаволенай свіннёй».

Мінуўшчына, безумоўна, прысутнічае ў кнізе. «Танец непрыняцця вакол Беларусі», кплівае назіранне за «шурпатай тутэйшчынай», ейнай «густой цішынёй», прадухіленая раманам Шамякіна «інтэграцыя ў беларускае грамадства і культуру». Разам з гісторыямі аб выбуху мадэрновага гвалту («будучы нямецкі калабарант») і адсутнай суб’ектнасцю тутэйшых утвараюць асяродак каланіяльнай культуры па-беларуску. Яна, дарэчы, вельмі плённая і багатая ў рамане; і для таго, каб яе апісаць, Касцюкевіч стварае разгалінаваны слоўнік, які стала рэагуе на новыя з’явы і выклікі. Як, напрыклад, у шыкоўным проціпастаўленні: Галівуд vs «“Беларусьфільм” перыяду яго росквіту». За дынамікай гэтага слоўніка цікава сачыць.

Сцісла кажучы, з гэтага кантэксту паўстаюць «вечныя містэрыі», няхітры механізм з «ценяў-выцінанак», якія ўтвараюць «пастку для аднаго чалавека». Пастка грае сваю ролю — аднак гэтая роля здаецца другараднай.

А цэнтральнае месца ў кампазіцыйнай структуры апавядання пераймае сюжэт аб Еўропе. Той прадмет памкнення, на які скіраваныя высілкі грамадзянскай супольнасці — «творчай Беларусі», экалагічнай сістэмы з незалежных медыя, выдавецтваў, праваабарончых цэнтраў. Яны функцыянуюць дзякуючы палітыцы Еўропы, апантанай асветніцкай місіяй у дачыненні да «цывілізацыйных абібокаў» з перыферыі.

Паміж Еўропай і «творчай Беларуссю» існуюць складаныя дачыненні. Першая вагаецца паміж адукацыйным імпэтам і досведным расчараваннем у сваёй місіі (сёння, калі ў нямецкіх медыя рэгулярныя загалоўкі накшталт «Польшча. Прававая дзяржава неўзабаве падзе», гэта выглядае вельмі надзённа). Беларускі бок, у сваю чаргу, творча адмініструе свае мэтавызначэнні. У іх роспачная адвага (займацца адукацыяй і культурай — як «страляць са звычайнага лука ў бетонны шчыт») суседнічае з матэрыялістычным эгаізмам. Уласна пра апошняе — уся гісторыя кахання ў «Плане».

І тут высвятляецца вельмі цікавая і важная рэч. Яна, у прынцыпе, даўно вядомая (пра гэта вычарпальна напісала Таццяна Заміроўская). Яна звязаная з рэжымам доступу ў сусветную сучаснасць. Той далягляд, які матывуе транзіт, натхняе высілкі, апраўдвае паражэнні (ключавое слова — «Македонскі»), папраўдзе ставіць вельмі каварную мэту.

Вось жа, каўтуніяна — праца галоўнага героя, у якой сапраўдны беларускі каланіялізм (Някрасаў і «петраградскія веды пра беларусаў» узнікаюць зусім дарэчна) скрыжоўваецца з тактыкамі падкаланіяльнага супраціўлення, еўрапейскай усходняй палітыкай і мэтавызначэннямі тутэйшых актараў тут і цяпер. У гэтым вязьме з адсылак і фальсіфікацый, стэндаў і фінансавых механізмаў, асабістых і калектыўных мэт акрэсліваецца рэжым уваходу ў еўрапейскую мадэрнасць.

«Нікога ў Еўропе не цікавяць вашыя дасягненні і вашая адукаванасць», — гучыць у адной з гутарак трывожная праўда. У расцярушаных разважаннях пра «экспартны варыянт тваёй краіны» абвастраецца перыферыйны Zeitgeist; «паветра веку» краіны без перспектыў на буржуазную рэвалюцыю.

У нейкі момант высвятляецца, што адзіны гарантаваны спосаб быць там, дзе «university debates and chancery discussions in Paris, Washington, London, and Berlin formed a world of common referents», можна толькі ў індывідуальным парадку. Галоўная гераіня, Роні, — узорная эмігрантка, якая «выйшла» безапеляцыйна, упэўнена мінаючы пункт невяртання. Гэтая магчымасць прапануецца галоўнаму герою, сутыкаючы нацыянальны план пераходу, сямейны план (які, праўда, мае некалькі ўзроўняў, якія супярэчаць адзін аднаму), эміграцыю і дыскурсіўную ўладу мінуўшчыны.

У водгуку Лідзіі Міхеевай можна знайсці звесткі аб тым, чым кончыцца гэтая рафінаваная канструкцыя з прэтэнзіяй на сюжэтную вастрыню (здалося, яна сапраўды вострая). Тут выпадае толькі заўважыць, што сярод іншага раман расказвае пра поспех. Не толькі асабісты поспех асобна ўзятага інтэлектуала (параўн. з фіналам «Breakfast Club», дзе пра дыскурс і спароўванне расказана іначай, больш рэалістычна), але і поспех ва ўдзеле. Пэўны адцінак часу галоўны герой і ягоная «каўтуніяна» — з вяселлем Цярэшкі і астатнім этнаграфічным рыззём, — перажываюць папулярнасць і запатрабаванасць у Еўропе.

Гэтыя іранічныя фантазіі аб суверэнным кантролі над каланіяльнай спадчынай, паспяховым удзеле ў мадэрнасці і эміграцыі як эфекце дыскурсу вяртаюць. Да процьмы самых розных беларускіх сюжэтаў: да Скарыны (да іншае, такое балеснае, фантазіі пра яго), да БНР, да верша Янкі Купалы «Перад будучыняй». Народны паэт, магчыма, рэагуючы на ліст Грыба, у бяссільным адхланні нэпа занатаваў патаемную мэту: «каб выйсці ў свет».

Праз 90 гадоў нічога не змянілася. Тыя ж гісторыі вызначаюць беларускія дачыненні: усё яшчэ не існуюць John Midsummer i Jacob Spike. Тая ж метафара рупіць; усё было дзеля адной мэты — «ужо з’ехаў».

У канчатковым выніку ўсё зводзіцца да скептычнага абяцання аб суверэнітэце над гісторыяй і гісторыямі. «Хто вам сказаў, што ў жыцці заўсёды ёсць выйсце», — двойчы пытае «План Бабарозы».

Крыніца

***

Перевод на русский язык (ред. belisrael.info):

План Б. Белорусская безысходность в романе Павла Костюкевича «План Бабарозы»

Роман «План Бабарозы», как метко заметил Вольф Рубинчик, документирует белорусский «дух времени». В двух рецензиях на него – Анны Янкуты и Лидии Михеевой – обсуждались очевидные вещи, касающиеся нации, семьи и власти прошлого.

Между тем ключевой вопрос романа, который (по воле автора или по причине автономии материала) управляет сюжетом, заключается в другом. Он располагается в той же системе координат, где находил себя Томаш Гриб в 1926-м, писавший Павлине Медёлке из Праги: лучше «умереть здесь голодной смертью, спасая свое человеческое достоинство, чем быть в Минске самодовольной свиньей».

Прошлое, безусловно, присутствует в книге. «Танец непринятия вокруг Беларуси», насмешливое наблюдение за «корявой тутэйшестью», ее «густой тишиной», предотвращенная романом [Ивана] Шамякина «интеграция в белорусское общество и культуру». Вместе с историями о взрыве cвовременного насилия («будущий немецкий коллаборант») и отсутствующей субъектностью «тутэйших» они образуют сердцевину колониальной культуры по-белорусски. Она, кстати, очень плодотворная и богатая в романе; для того, чтобы ее описать, Костюкевич создает разветвленный словарь, который постоянно реагирует на новые явления и вызовы. Как, например, в шикарном противопоставлении: Голливуд vs «“Беларусьфильм” периода его расцвета». За динамикой этого словаря интересно следить.

Коротко говоря, из этого контекста возникают «вечные мистерии», нехитрый механизм из «теней-вытинанок», которые образуют «ловушку для одного человека». Ловушка играет свою роль – однако эта роль кажется второстепенной.

А центральное место в композиционной структуре повествования занимает сюжет о Европе. Тот предмет устремления, на который направлены усилия гражданского общества – «творческой Беларуси», экосистемы из независимых медиа, издательств, правозащитных центров. Они функционируют благодаря политике Европы, захваченной просветительской миссией в отношении «цивилизационных лоботрясов» с периферии.

 

Слева – П. Костюкевич и В. Рубинчик (Минск, август 2017)

Между Европой и «творческой Беларусью» существуют сложные отношения. Первая колеблется между образовательным энтузиазмом и основанным на опыте разочарованием в своей миссии (сегодня, когда в немецких медиа регулярно появляются заголовки вроде «Польша. Правовое государство вскоре падет», это выглядит очень злободневно). Белорусская сторона, в свою очередь, творчески администрирует свои целеполагания. В них отчаянная отвага (заниматься образованием и культурой – как «стрелять из обычного лука в бетонный щит») соседствует с материалистическим эгоизмом. Собственно, о последнем – вся история любви в «Плане…».

И тут выясняется очень интересная и важная вещь, в принципе, давно известная (об этом исчерпывающе написала Татьяна Замировская). Она связана с режимом доступа во всемирную современность. Тот горизонт, который мотивирует транзит, вдохновляет усилия, оправдывает поражения (ключевое слово – «Македонский»), на самом деле ставит очень коварную цель.

И вот колтуниана – работа главного героя, в которой настоящий белорусский колониализм (Некрасов и «петроградские знания о белорусах» всплывают вполне уместно) скрещивается с тактикой подколониального сопротивления, европейской восточной политикой и целеполаганиями местных деятелей здесь и сейчас. В этом переплетении отсылок и фальсификаций, стендов и финансовых механизмов, личных и коллективных целей очерчивается режим входа в европейскую модерность.

«Никого в Европе не интересуют ваши достижения и ваша образованность», – звучит в одной из бесед тревожная правда. В раздробленных размышлениях об «экспортном варианте твоей страны» обостряется периферийный Zeitgeist; «воздух века» страны без видов на буржуазную революцию.

В какой-то момент выясняется, что единственный гарантированный способ быть там, где «university debates and chancery discussions in Paris, Washington, London, and Berlin formed a world of common referents», можно только в индивидуальном порядке. Главная героиня, Рони, – образцовая эмигрантка, которая «ушла» безапелляционно, уверенно пройдя точку невозврата. Эта возможность предлагается главному герою; сталкиваются национальный план перехода, семейный план (который, правда, имеет несколько уровней, противоречащих друг другу), эмиграцию и дискурсивную власть прошлого.

В отзыве Лидии Михеевой можно найти сведения о том, чем кончится эта рафинированная конструкция с претензией на сюжетную остроту (кажется, она действительно острая). Здесь приходится лишь заметить, что среди прочего роман рассказывает об успехе. Не только о личном успехе отдельно взятого интеллектуала (ср. с финалом «Breakfast Club», где о дискурсе и спаривании рассказано иначе, более реалистично), но и об успехе в участии. На определенном отрезке времени главный герой и его «колтуниана» – с женитьбой Терешки и прочей этнографической ветошью, – переживают популярность и востребованность в Европе.

Иронические фантазии о суверенном контроле над колониальным наследием, успешном участии в модерности и об эмиграции как эффекте дискурса возвращают к сонму самых разных белорусских сюжетов: к Скорине (и к иной, такой болезненной, фантазии о нем), к БНР, к стихотворению Янки Купалы «Перад будучыняй». Народный поэт, возможно, реагируя на письмо Гриба, во время бессильной передышки НЭПа записал сокровенную цель: «чтобы выйти в мир».

Через 90 лет ничего не изменилось. Те же истории определяют белорусские отношения: все еще не существуют John Midsummer и Jacob Spike. Напрашивается та же метафора; всё было ради одной цели – «уже уехал».

В конечном счёте всё сводится к скептическому обещанию суверенитета над историей и историями. «Кто вам сказал, что в жизни всегда есть выход», – дважды спрашивает «План Бабарозы».

Антон Левицкий

Опубликовано 30.01.2018  18:51

Магічныя гісторыі vaysrusishe бабамамы (в русском переводе)

А. Янкута

Магические истории vaysrusishe* бабамамы

Новая книга Павла Костюкевича уже обложкой намекает, что ничего страшнее плана Бабарозы нет. Вышитая красными нитками в традиционном стиле черепушка щерится на обложке, обещая читателю семейную сагу, и от этой обложки веет как минимум уютным домашним апокалипсисом, воплощением которого Бабароза в конце концов и сделается. Что ты, читатель, знаешь об убийственной силе бабушкиной любви, об уверенности в том, что с сегодняшнего дня и навсегда всё в мире должно происходить по бабушкиному сценарию? Главный герой романа «План Бабарозы» знает об этой силе всё, и единственное спасение, которое ему остаётся, – бесконечное «внукотерапевтическое» плетение историй. Он снова и снова пытается осмыслить прошлое, никуда от него не уходя, словно то, что случилось, ещё не пережито до конца.

П_Костюкевич

Павел Костюкевич во время презентации книги «План Бабарозы» (Минск, март 2016)

Семейная сага – один из любимых жанров среди любителей послушать хорошую историю – была популярна ещё во времена норвежских конунгов, а после того, как Джон Голсуорси получил за «Сагу о Форсайтах» Нобелевскую премию, востребованность этого жанра только растёт. Стоит вспомнить хотя бы израильского писателя Меира Шалева, чьи магические семейные саги о евреях-переселенцах переведены на множество языков. Именно у него, как признаётся сам автор «Плана Бабарозы», позаимствована первая фраза романа: «Вот она». «Вот он, я» – так в русском переводе Р. Нудельмана и А. Фурман начинается роман Меира Шалева «В доме своём в пустыне». Дальше перед читателем разворачивается история Рафаэля Мейера, в роду которого все мужчины умирают молодыми, и потому он растёт и взрослеет среди пяти женщин – бабушки, матери, двух тёток и сестры, а повзрослев, пытается разгадать тайны своей семьи. Игорю Качуне, главному герою романа «План Бабарозы», который воспитывается бабушками и дедушками (но прежде всего, безусловно, бабушками) и слушает их бесконечные истории об иных – лучших – временах и странах, разгадывать никаких загадок не приходится. Эти истории, магические и иронические, переплетаются между собой и составляют запутанные корни генеалогического дерева Качуни, а их рассказчицы превращаются в одну большую бабамаму. Всё прошлое появляется перед главным героем как на ладони и оказывается таким цепким, чарующим и привлекательным, что расстаться с ним нет никаких сил.

Игорь Качуня попадает в ловушку своих запутанных, сплетённых корней, они его душат, мешают дышать, но в то же время приносят наслаждение. Сюжетная линия, посвящённая отношениям главного героя с немкой-румынкой Рони, – о попытке выбраться из этой ловушки, о минибегстве на несколько дней, которое привлекает как возможностью убежать, так и своей кратковременностью. Роман можно было бы назвать психологическим (автор говорит в интервью об инфантилизме белорусских мужчин и матриархате в семьях), но этот психологизм особого рода. Автор доводит ситуацию до абсурда, из-за чего она приобретает причудливые формы, делается фантасмагорией и начинает играть десятками оттенков смысла. Здесь можно найти всё, что хочешь: стоит повернуть роман иной гранью – и из коллекции юморесок он превращается в медитацию над собственной идентичностью.

Несмотря на то, что в пёстром мультикультурном роду главного героя есть только один еврейский корень – Дедюля – семейную сагу «План Бабарозы» так и хочется назвать еврейской. Возможно, благодаря сюжетным параллелям с романом Меира Шалева «В доме своём в пустыне» (кстати, эпиграф к «Плану Бабарозы» взят из ещё одного романа этого писателя – «Как один день»). Дух еврейских семейных историй Шалева, в которых есть могучие, почти мифические родоначальники, истоки которых находятся в легендарных былых эпохах (знания о них будут передавать из поколения в поколение, как настоящее сокровище), витает над минским романом Павла Костюкевича. В его произведение тоже есть пращур – Бабароза, не теряющая своей власти даже после смерти, и все истории о ней, а также о её преемниках, балансируют на грани магического и иронического, библейского и будничного, между неисправимой серостью окружающего города и яркими сказками о тех, кто его населяет. Бабароза, монструозная пророчица с библейским именем, предсказывает соседям будущее и, словно ветхозаветный патриарх, охватывает пильным оком всю свою семью, все свои стада и отары.

В. Рубинчик среди возможных источников вдохновения П. Костюкевича называет романы Мойше Кульбака и Андрея Мрыя. Роман «План Бабарозы» возвращает в белорусскую литературу если не еврейские кварталы, где жили зельменяне (ведь и возвращать, по существу, уже нечего), то воспоминания о них, знаки поликультурного прошлого – это попытка разобраться, как прошлое переплавилось в теперешнюю отрицающую себя белорусскость. Запутанные национальные идентичности нескольких поколений семьи Игоря Качуни, – поколений, которые благодаря своему долголетию сходятся под одной крышей, – рассказывают о Минске больше, чем мог бы рассказать учебник по истории города.

Интересная особенность романа «План Бабарозы» – в том, что об острых проблемах прошлого и не до конца осмысленных травмах в нём говорится легко и без надрыва. Еврейка Бабадора декламирует «куплет собственного сочинения о преимущественно счастливой жизни своей родни на просторах Европы», культ колтуна намекает на желание поиздеваться с тех сюжетов, которые западный книгоиздательский рынок ждёт от белорусских писателей, и даже история о том, как Дедвасилий потерял на допросе глаз, напоминает, скорее, анекдот. В привычной своей манере Павел Костюкевич показывает: в белорусской истории и современности поводов пошутить всегда найдётся вагон и тележка. Даже феминизм (а в романе есть раздел «Краткая история феминизма») показан здесь кротким и прирученным: он рождается в семье сам по себе и без особенных потерь (если не считать одного развода) даёт через несколько поколений богатый урожай.

Рассказывая в интервью о своём романе, Павел Костюкевич говорит, что его книга родилась из бытовых историй, которые доходили до автора разными путями. Они были подслушаны в электричках, рассказаны друзьями, прочитаны в газетах. В результате получился роман, в котором жизнь героев складывается из цветных историй: они нанизываются на реальность, расцвечивая её неожиданными красками. Если самая успешная из прежних книг Павла Костюкевича «Сборная РБ по неглавным видам спорта» – это сборник фантасмагорических рассказов, то роман «План Бабарозы» – также коллекция фантасмагорий, анекдотичных историй и сюжетов, замкнутых на самих себе. Это поэзия чистой красы, где прошлое лишено травм, а все самые страшные драмы происходят в кругу большой семьи, под крылом великой vaysrusishe бабамамы.

* vaysrusishe – белорусской (слово из идиша – В. Р.)

 

Перевод с белорусского В. Р.

Оригинал здесь

Опубликовано 28 июня 2016 21:59