Tag Archives: Перец Маркиш

Звезда Эммануила Казакевича

02 сентябрь 2018

Иван Толстой

Звезда Эммануила Казакевича. Вспоминая полузабытого писателя


Беседа с историком Олегом Будницким

Иван Толстой: Сегодня я пригласил в студию историка Олега Будницкого, который в последние годы плотно занимается историей Второй мировой войны, ее ракурсов и разнообразных измерений. Среди ярких фигур того времени – писатель Эммануил Казакевич, 95 лет со дня рождения которого исполнилось в этом году. Нельзя сказать, что фигура Казакевича забыта, но в последние годы он сильно отошел в тень. И Олег Витальевич Будницкий обещал его из тени несколько вызволить. О каких мифах и репутациях у нас пойдет речь?

 

Олег Будницкий: Я пришел вам рассказать быль о капитане, начальнике разведотдела дивизии Эммануиле Казакевиче, которого все знают, прежде всего, как писателя, автора знаменитой повести “Звезда”, абсолютного бестселлера послевоенного, и не только, времени. Эта вещь с 1947 года, когда она вышла в “Знамени”, до 1951-го, по моим подсчетам, выдержала как минимум двадцать изданий тиражом несколько миллионов экземпляров и была переведена на несколько десятков иностранных языков. Но я хочу говорить о Казакевиче не как о писателе прежде всего, но как об участнике войны, как об уникальном литераторе, который занимался не своим делом, как подавляющее большинство литераторов, а воевал. И достиг там, учитывая его абсолютную непригодность к военной службе, достаточно высоких позиций и чинов. Чтобы вы представили степень непригодности Казакевича к военной службе – он был белобилетником, у него была сильная близорукость. На одном глазу – минус восемь, а на другом – минус десять. Человек с таким зрением и отнюдь не богатырского здоровья дослужился до должности начальника разведывательного отдела дивизии, а потом был помощником начальника разведывательного отдела армии. Насколько я понимаю, это самые высокие позиции, которые занимал какой-либо литератор в течение Великой Отечественной войны.

Это писатель, который из еврейского поэта превратился в русского прозаика, и это произошло благодаря войне, прежде всего

Его довоенная биография замечательна. Во-первых, Казакевич был еврейским писателем, писал на идише. Во-вторых, он был поэтом, он писал стихи, пьесы стихотворные на идише, роман в стихах написал. А знаем мы его прежде всего как писателя русского. И это – следствие войны, в известном смысле.

Казакевич родился в Украине, жил в русскоязычных городах Киеве и Харькове, там он то ли закончил, то ли не закончил машиностроительный техникум (из тех документов, которые доступны, установить это сложно). Конечно, русский был его родным в такой же степени, как идиш, он должен был владеть украинским языком, но писал он на идише.

В 18-летнем возрасте, в 1931 году, он уехал в Биробиджан строить эту страну, эти молочные реки. Название его пьесы “Молоко и мед” – это парафраз Библии, имеется в виду, что здесь, в Биробиджане, будет построено то самое замечательное “царство” еврейское, где евреи, наконец, смогут жить свободно и счастливо на берегах Биры и Биджана. Потом туда приехали его родители. Откуда с юношества такие литературные устремления? Его отец был довольно известным еврейским публицистом, литератором, когда они жили в Киеве, у них ночевала практически вся еврейская литература. Однажды Перец Маркиш сострил, обращаясь к матери Казакевича: “Скоро ваша кушетка заговорит стихами”. Столько поэтов на этой кушетке ночевало! Отец в Биробиджане стал главным редактором газеты “Биробиджанер штерн” – “Биробиджанская звезда”. Казакевич уже в 1932 году издает свой первый поэтический сборник “Биробиджанстрой”. Но он был там не столько литератором поначалу, сколько строителем. Он работал на стройке, был бригадиром, одно время был председателем колхоза, уже в 20-летнем возрасте был одним из основателей и директором биробиджанского молодежного, а потом и взрослого театра. В общем, жил полной жизнью.

У него рано умерли родители, уже в 1935 году, он осиротел и в 1937 году уехал – по некоторым данным, ему посоветовали с глаз долой исчезнуть, больно заметная фигура, а там шли всякого рода поиски врагов.

Казакевич, среди прочего, переводил на идиш пьесы советских драматургов, скажем, Владимира Киршона, репрессированного впоследствии, и классику. Первым его переводом на идиш была в 1937 году брошюра некоего Уранова, которая называлась “О некоторых коварных приемах вербовочной работы иностранных разведок”.

Казакевич довольно рано женился, завел двух дочерей. Жил то в Белоруссии, то в Украине, явно зная обстоятельства времени, стремясь быть не на виду. В Москве он появился в 1938 году, в 1940-м его приняли в Союз советских писателей, что было большим достижением для молодого, 27-летнего литератора. Там была специальная секция еврейских писателей, которые писали на идише.

Иван Толстой: Олег Витальевич, можно спросить вас: случай Казакевича, вот это удачливое избежание ареста в годы Большого террора, подтверждает ли то негласное народное правило, что, переместившись географически, ты мог уйти от ареста? Потому что предгулаговская репрессивная система все-таки подчинялась неким административным, бюрократическим правилам – нет человека, нет и дела.

Среди “незаметных” литераторов было два самых главных таланта, выдвинувшихся во время войны, – Александр Бек и Эммануил Казакевич

Олег Будницкий: Это зависело от человека. Каких-то людей разыскивали независимо от того, где они жили. Некоторые, не такие важные, исчезнув с глаз долой, могли избежать печальной участи. В отношении Казакевича (об этом пишут люди, лично его знавшие, но документов я не видел) это более чем вероятно.

Казакевич в Москве, начинается война, в армию он попасть не может – он пытался когда-то поступить на службу в Красную армию по призыву, но его не взяли из-за близорукости. Но когда начинается набор в народное ополчение в Москве, он в него вступает через Союз писателей и становится бойцом этой знаменитой “писательской роты”. Название условное, потому что формально никакой “писательской роты” не было, но в Краснопресненской дивизии народного ополчения Москвы оказалось писателей почти на роту.

Я занимался специально этим вопросом, пытался восстановить состав этой “писательской роты”. У меня такое ощущение, что писательское руководство туда определило тех писателей, которых считали не столь важными, там практически нет крупных литературных имен. Самый крупный там был Юрий Лебединский, классик советской литературы, но это был человек с большими проблемами – его бывшая жена, бывшая сотрудница ГПУ (Герасимова, сестра жены Фадеева), была арестована. Там был литератор Павел Блохин, автор “Красных дьяволят”, но уже давно вышедший в тираж. Был Рувим Фраерман, автор “Дикой собаки Динго”, но еще не бывший такой всесоюзной знаменитостью, подлинная слава к нему пришла после того, как вышел фильм в 1960-е годы. Если говорить о еврейской секции, то там было несколько писателей разного возраста, вплоть до преклонного, вроде Арона Гурштейна. Как говорят, Фадеев предотвратил под разными предлогами вступление Переца Маркиша, Льва (Лейба) Квитко и некоторых других, которых он считал крупными и ценными. А эти – пускай повоюют.

И среди “незаметных” литераторов было два самых главных таланта, выдвинувшихся во время войны, – Александр Бек и Эммануил Казакевич. Александр Бек уже во время войны написал знаменитое “Волоколамское шоссе”, а Казакевич, до того как он оказался на фронте, ничего, кроме стишков или заметок в бригадную газету, не писал. В бою он оказался уже в октябре 1941 года, когда начинается наступление германской армии на Москву, Вяземская катастрофа, когда эти дивизии народного ополчения были по большей части уничтожены или понесли колоссальные потери, хотя формально сохранили свои номера. Казакевич был контужен во время этого немецкого наступления.

Но сделаю шаг назад. Потому что во дворе Союза писателей он познакомился с начинающим литературным критиком Даниилом Даниным (настоящая фамилия – Плотке), который оставил очень яркую зарисовку Казакевича. Он увидел очень высокого, узкоплечего, студенческого неухоженного вида молодого человека. Они сразу перешли на “ты” и очень сдружились. По воспоминаниям Данина, Казакевич пощупал его бицепс и сказал: “Не Бальзак!” Тот пощупал бицепс Казакевича и ответил ему той же монетой. Вот эти двое “не бальзаков”, оба с сильнейшей близорукостью, вступили в народное ополчение и стали близкими друзьями с этого момента. Это очень важно для понимания последующей литературной судьбы Казакевича.

Каждый мыслящий человек должен теперь быть в армии, если только он не женщина и не баба

Казакевич попадает в запасной полк после контузии, его, поскольку у него проблемы с ногами, определяют библиотекарем на какое-то время, и он, будучи недоволен этой ситуацией, пишет в стихах докладную командиру полка Захару Выдригану с просьбой его использовать по военному профилю. Выдриган – чрезвычайно любопытная фигура. Из украинских крестьян, закончил три класса церковно-приходской школы, разведчик эпохи Первой мировой, потом в Красной армии служил, был ранен на фронте, в начале войны его определили командовать запасным полком. При этом он был большой книгочей и любитель литературы. Ему это стихотворное обращение очень понравилось, он познакомился с Казакевичем, отправил его на курсы младших лейтенантов и определил себе в адъютанты. У них завязалась дружба, несмотря на существенную разницу в возрасте и на то, что это люди из разных миров. Возможно, именно это и притягивало их друг к другу. Захар Выдриган сыграет очень важную роль в дальнейшей военной судьбе Казакевича.

В эти дни Казакевич съездил в Москву, они стояли недалеко, в Шуе, и его письмо жене может позволить понять его мотив. С одной стороны, понятно – патриот, на фронте вступил в партию, человек достаточно серьезных коммунистических убеждений. Но он побывал в Москве и пишет: “Чувствую себя хорошо, искренне доволен, что я в армии и посильно помогаю в борьбе с противником. Особенно это чувство укрепилось во мне после пятидневного пребывания в Москве. Нет, каждый мыслящий человек должен теперь быть в армии, если только он не женщина и не баба”. Имелись в виду мужчины, которых он навидался в Москве, те, кто под разными предлогами избегали службы.

Но тут прознали в учебной бригаде, в которую входил запасной полк, что в адъютантах у полковника Выдригана – член Союза писателей. И его тут же взяли в бригадную газету. Тем временем Выдриган добился перевода в действующую армию и был назначен заместителем командира дивизии. Были для этого и личные мотивы – Выдриган получил похоронки на обоих своих сыновей, которые погибли на фронте. Один на самом деле не погиб, его похоронка была ложная, он, увы, погиб уже после войны, разбившись во время тренировочного полета, – это был герой Советского Союза Николай Выдриган. Захар прислал Казакевичу вызов на фронт, вызов ложный, потому что он не имел полномочий, чтобы кого-то отозвать из запасной бригады, из должности, которая вполне соответствовала квалификации, в действующую армию. Казакевич понимал, что вызов – это “филькина грамота” и просто сбежал, оставив письмо начальнику политотдела с объяснением своего поступка. Это уже 1943 год. Он прибыл в дивизию, его разыскивали, он чуть было не угодил под трибунал, но как-то его отбили, тем более что человек сбежал на фронт, а не наоборот. Казакевич служил поначалу в оперативном отделе штаба дивизии, потом стал начальником разведывательного отдела. Поскольку разведывательный отдел работал не лучшим образом, а Казакевич проявил себя как человек явно способный в этом деле, он довольно скоро стал начальником разведотдела дивизии.

Чем, как разведчик и как человек военный, Казакевич привлекал сослуживцев и внимание начальства? Во-первых, поразительное хладнокровие и способность не терять чувство юмора в любой ситуации. Во-вторых, аналитический ум, умение из разрозненных фрагментов сложить цельную картину и составить представление о противнике. В-третьих, безусловная и бесспорная храбрость, граничащая с лихачеством. Кроме того, он поразительным образом умел сходиться с самыми разными людьми, везде становился душой компании, умел воодушевлять рядовых и не рядовых. В семье любили музыку, он неплохо пел, любил классику. Даже такие забавные моменты бывали, когда нужно было выработать условные позывные для разведгрупп или условно обозначать те или иные структуры воинские, он придумывал названия вроде “гобоя”, “флейты”, а политотдел, конечно, назвал “оперой”.

Казакевич за время войны был награжден четырьмя орденами – два ордена Красной звезды и два ордена Отечественной войны II степени, и четырьмя медалями, в том числе и такой важной персональной медалью, как медаль “За отвагу”.

Некоторые эпизоды из его деятельности как разведчика.

На участке дивизии, где Казакевич служил, никак не удавалось захватить “языка”. Хотя соседи “языка” только что захватили, он дал показания, но важно было получить сведения о том, что было непосредственно на участке, за который отвечала дивизия Казакевича. Поскольку этого “языка” захватили и вытащили из траншеи ночью, то немцы, предположил Казакевич, ночью теперь бодрствуют, а под утро они уже должны расслабиться и отдыхать. Нужно пойти в поиск при свете дня. Что и было сделано. Он этот поиск возглавил, и они утром захватили “языка”. За что он и был награжден медалью “За отвагу”.

Если судить о потерях по донесениям, то каждый противостоящий нам немец убит дважды, а некоторым особенно не повезло, и их вывели из строя трижды

Или такой штришок вспоминал начальник разведывательного отдела армии. Нужно было переправиться через одну очень неприятную речку и захватить “языка” – высокий берег контролировали немцы, они это дело простреливали. Казакевич предложил сначала, как показалось начальнику Михаилу Малкину, довольно банальную вещь – под прикрытием дерева, которое сплавляется по реке, переправиться. Но в чем была задумка Казакевича? Эти деревья сплавлять постоянно. По первому дереву немцы открывают огонь, по второму – тоже, на третье они уже не обращают внимания. И вот за одним из этих деревьев переплыли разведчики.

Или, это уже было в Германии, Казакевич уже служил в разведотделе армии, его начальник застал его за тем, что он стоит у стереотрубы и упорно за чем-то наблюдает. Что такое? На нейтральной полосе был дом, никого там нет, он полуразрушенный. Но Казакевич заметил, что там какое-то движение, немецкие солдатики туда все время ползают. И Казакевич отправил туда разведчиков, которые обнаружили, что в этом доме находился продовольственный склад – ликеры, шоколад. Там устроили засаду, одного такого любителя сладкого утащили и получили от него ценные сведения. Допрос проводил лично Казакевич, который очень неплохо владел немецким языком.

Немецкий был главным иностранным языком до войны в Советском Союзе. Казакевич вообще увлекался немецкой литературой, он переводил много Гейне и так далее. Любопытно, что его начальник все время ругал, что он таскает за собой какой-то сундук. Не секрет, что наши люди, когда получили официальное разрешение, много чего прибрали к рукам в Германии, массу трофеев. И было впечатление, что Казакевич трофеи в этом сундучке возит. А когда в Москве начальник посетил Казакевича, когда он еще не был автором “Звезды”, он обратил внимание на нищую обстановку комнаты, где они жили с семьей, Казакевич по-прежнему донашивал военное обмундирование. И жена открыла этому начальнику сундучок. В нем были книги немецкие и ноты.

Главное достижение – история, как обнаружили немецкую дивизию СС “Викинг” в районе Ковеля, где Красная армия готовила наступление (эта операция должна была открывать дорогу на Польшу). Группе, которую Казакевич отправил в тыл противника, удалось установить, что здесь подведены свежие немецкие части, что немцы готовят контрудар, и можно было строить определенные планы в этом отношении.

Умение вычленить истину отличало Казакевича от многих других руководителей разведки

В повести “Звезда” именно этот эпизод положен в основу, но по повести группа погибает, успев передать сведения по радио, а в реальной жизни группа во главе с Николаем Ткаченко благополучно вернулась обратно. Литература – это не отражение жизни, а преображение жизни, наверное, чаще бывало по-другому, чаще такие группы погибали. То есть это не хроника, это творчество.

Что еще отличало Казакевича, что отмечают его товарищи по оружию? Это трезвая оценка и того, что происходило по ту сторону линии фронта, и трезвая оценка того, что сообщали разведчики о своих подвигах и о состоянии противника. Как-то Казакевич докладывал об обстановке на участке его дивизии, это касалось ситуации под Ковелем. Он рассказал, кто противостоит армии на данном участке и, закончив официальную часть, сказал: “Ну, вообще-то это – фактическая сторона дела. Что же касается юридической, то перед фронтом дивизии противника вроде бы нет, по той простой причине, что, если судить о потерях его по всем нашим донесениям за последние недели, то каждый противостоящий нам немец убит дважды, а некоторым особенно не повезло, и их вывели из строя трижды”. Потом Казакевич добавил: “Не исключено, что к общей сумме потерь по ошибке могли приписать немцев, погибших в боях с русскими войсками в 1914 или 1915 году”. Он вполне понимал, что на войне, по известному выражению Бисмарка, “врут в такой же степени, как во время выборов и на рыбалке”.

Или еще одно его донесение. “Сегодня ночью в районе высоты 213/3 наши ребята, якобы, захватили пленного, которого, якобы, допросили и, якобы, выяснили, что он, по меньшей мере, из личной охраны фюрера”.

То есть с одной стороны, он своим людям верил, с другой стороны – он понимал, что многие сообщения разведчиков надо делить на два, а то и на двадцать. И вот это умение вычленить истину отличало Казакевича от многих других руководителей разведки.

Иван Толстой: Олег Витальевич, ваш интерес к Казакевичу монографический? Вы интересуетесь именно этим писателем или ваш интерес – это часть какого-то большого исследования?

Олег Будницкий: Да, это часть большого исследования, это книга о советских евреях на войне. Проект построен, с одной стороны, на общих вещах, а с другой – через истории конкретных людей самого разного уровня и масштаба, от рядовых до командармов. И среди этих персоналий, конечно, невозможно обойти Казакевича, и не только потому, что он писатель, но это тот писатель, который из еврейского поэта превратился в русского прозаика, и это произошло благодаря войне, прежде всего. И второй момент, и это касается писателей любого происхождения, – это единственный писатель, который на войне не писал, а воевал, и, не имея никакого военного образования, подготовки, сделал феноменальную карьеру. Это случай уникальный.

Иван Толстой: А что положено в основу этого исследования или будущей книги? Это найденные дневники, документы, письма? Что есть фундамент этой книги?

Если гнуться после каждого выстрела, то к концу войны можно превратиться в обезьяну

Олег Будницкий: Это дневники военного времени – как опубликованные, так и в значительной степени не опубликованные, которые мне разные люди предоставили, в основном, это извлеченные из семейных архивов. И я, как всегда, обращаюсь к слушателям с призывом присылать мне (мой электронный адрес можно найти на сайте Высшей школы экономики) разного рода документы, касающиеся войны. Я пишу книгу о евреях, о войне, но это вовсе не означает, что мой интерес ограничивается евреями. Как вы знаете, о войне я писал по самым разным сюжетам, и в принципе, конечной целью было бы написать социальную историю Красной армии или вообще социальную историю войны, что совсем глобальная задача.

Так уж получилось, что меня мои коллеги американские вовлекли в проект по истории советского еврейства, такой семитомник готовится в Издательстве Нью-Йоркского университета, и меня попросили написать том о войне. И наряду с дневниками мне удалось выявить более трехсот бесед, записанных с участниками войны, евреями по национальности, которые что-то сделали примечательного во время войны, что и побудило меня написать эту книгу не судя с птичьего полета, а через личный опыт людей самого разного уровня, от парикмахера до командующего армией.

Возвращаясь к Казакевичу. Я говорил, что он был человек отчаянной храбрости, иногда безрассудный, он был дважды ранен, один раз он был ранен тяжело. 22 июля 1944 года, во главе конной группы разведчиков, совершил рейд в тыл противника, они захватили мост через реку Володарка на пути отхода немцев, прямо как в фильме “Великолепная семерка”, и удерживали мост, вступив в бой с существенно превосходящими силами противника. Только кровь и смерть были не киношными, а настоящими – двое разведчиков были убиты, трое ранены, в том числе Казакевич, который получил осколочное ранение в правое бедро и был эвакуирован в тыловой госпиталь. Еще до этого был ранен полковник Выдриган.

Или другой разведчик вспоминает. “Апрель 1944 года. Обнаружили наблюдательный пункт полка, обрушили шквал огня, “Юнкерсы” бомбят, все ходы сообщения разрушены, и это все видно хорошо с наблюдательного пункта дивизии. В момент небольшого затишья появляется Казакевич, причем идет не по ходам сообщения, которые были завалены, а прямо по открытой местности. “Высокий, с высоко поднятой головой, в очках, он шел, не пригибаясь от выстрелов. Командир полка сказал офицеру Василию Бахтеярову: “Это твой начальник Казакевич идет нас воодушевлять”. Казакевич, зайдя в полуразрушенный блиндаж, обратился шутливо к его обитателям: “Живы, смертники?” – и всем крепко пожал руку”. На слова, что так нельзя, Казакевич ответил: “Война еще не кончилась. Если гнуться после каждого выстрела, то к концу войны можно превратиться в обезьяну”.

Оказавшись в госпитале с тяжелым ранением, он писал жене: “За три года и один месяц я совершил не менее пяти подлинных подвигов, в самые трудные минуты был весел, бодр и подбадривал других, не боялся противника, не лебезил перед начальством, не старался искать укрытия от невзгод, а шел им навстречу. Любил подчиненных и был любим ими. Оставался верен воспоминаниям о тебе и двух детских жизнях, нашей плоти. Сохранял юмор, веру и любовь к жизни, во всех случаях. Был пять раз представлен к награждению орденами (получил пока только один орден), из рядового стал капитаном, из простого бойца – начальником разведки дивизии. Будучи почти слепым, был прекрасным солдатом и хорошим разведчиком. Не использовал своей профессии писателя и плохое зрение для устройства своей жизни подальше от пуль. Имел одну контузию и два ранения”. Немножко есть похвальба, но, с другой стороны, все это святая истина, так оно и было.

Он отличался, кончено, чувством юмора. Когда он служил в разведотделе армии, одной из его обязанностей было оставление сводок для фронтового начальства. Надо было перерабатывать поступившие донесения с мест. Написаны эти донесения были чудовищным языком, конечно. И однажды Казакевич с самым серьезным видом предложил начать сводку бодрым утверждением о том, что наши войска, преодолевая упорное сопротивление противника, успешно подвигались “по Тюрингии дубовой, по Саксонии сосновой, по Вестфалии бузинной, по Баварии хмельной”. С тем же серьезным видом он объяснял двойную пользу для фронтовых разведчиков такого введения. Во-первых, познакомятся с вряд ли им известными стихами Эдуарда Багрицкого, во-вторых, повторят административное деление Германии. Осталось неизвестным, в самом ли деле в такой стихотворной форме пошло донесение в штаб фронта.

Иван Толстой: Да, Казакевич был известен своим остроумием, кто-то вспоминает, что он не мог пропустить ни одного случая, чтобы не пошутить. Это, действительно, чудная человеческая характеристика.

Олег Витальевич, я хотел вас попросить обрисовать писательское и общественное лицо Эммануила Казакевича после войны. Ведь он довольно рано скончался, в 1962 году, то есть 49 лет. Чем занимался Казакевич в послевоенные годы, как он это время прожил и каким его запомнили?

Олег Будницкий: Я хочу завершить его военную биографию. После войны он остался некоторое время в Германии, служил в советской военной администрации, и один из двух романов, которые он сумел завершить, – “Дом на площади” – это как раз о советской военной администрации в Германии. Он не собирался быть профессиональным военным. Рапорт об увольнении начальнику штаба армии майор Казакевич подал в стихах:

В виду того, что я слеп как сова,

И на раненых ногах хожу как гусь,

И гожусь для войны едва-едва,

А для мирного времени совсем не гожусь.

К тому же, сознаюсь откровенно и впрямую,

Что в военном деле не смыслю ничего,

Прошу отпустить меня домой,

Немедленно с получением сего.

Казакевича отпустили домой. И приехал он домой на машине, на “Опель Кадете”. Сразу поясню, что советским офицерам и генералам было позволено приобретать, за не очень большие деньги, личные машины в Германии. Каждому рангу была положена определенного уровня модель. Он даже в Москве одно время пытался подрабатывать извозом, но у него это не очень хорошо получалось.

Почему я об этом “Опель Кадете” вспомнил? Он его продал, и на эти деньги, не очень большие, они существовали, пока он пытался написать какую-то вещь, за которую можно было бы получить гонорар и, вообще, как-то войти в литературу на русском языке. Жили они вчетвером в ужасных условиях, это была комната 18 метров на втором этаже барака бывшего общежития строителей 30-х годов, с удобствами на улице, с шаткой лестницей, ведущей на второй этаж, с какой-то ветошью при входе. Казакевич пытался написать приключенческую повесть. У него были какие-то знакомые в журнале для юношества “Пограничник”, он писал повесть, которую условно назвал “Зеленые призраки” (разведчики в маскхалатах) и подсчитывал, какой же гонорар может “Пограничник” заплатить.

Когда он закончил эту повесть, жена ее перепечатала, он предложил свои друзьям по “писательской роте” Даниилу Данину и Борису Рунину “ударить водкой по бездорожью” и собрался прочесть им написанное. Женой Данина была Софья Разумовская, литературный редактор в журнале “Знамя” – главный журнал, где публиковали литературу о войне в то время. Он стеснялся читать и попросил Софью Разумовскую не слушать. Та села в соседней комнате читать гранки, а Казакевич стал читать Данину свой текст. Через какое-то время Софья Разумовская тихо вошла в комнату и села за спиной Казакевича. То, что читал Казакевич, это была “Звезда”. Он сам не понимал уровень того, что он написал. Когда он закончил, Разумовская сказала: “Какая приключенческая повесть? Это пойдет в “Знамя”. Они сказали, что название невозможное для серьезной вещи, и предложили назвать по позывным группы лейтенанта Травкина – “Звезда”. Даниил Данин утверждал, что он был автором этого названия.

Разумовская отнесла рукопись в редакцию, прочел Тарасенков, зам главного редактора, потом Всеволод Вишневский, такой литературный разбойничек, который выведен в “Мастере и Маргарите” Булгакова под именем Мстислава Лавровича. Он травил Булгакова, Зощенко, правда, посылал деньги ссыльному Мандельштаму в Воронеж. Но при этом у этого литературного разбойничка был неплохой литературный вкус. Он прочел “Звезду” и в четыре утра позвонил Николаю Тихонову, тогдашнему главе советской литературы, заявив, что это новое явление в литературе. “Звезда” вышла в первом номере “Знамени” за 1947 год, имела колоссальный успех. Вот так Казакевич ворвался в литературу. За “Звезду” он получил Сталинскую премию второй степени. Это феномен. Тот же Вишневский был “крестным отцом” “В окопах Сталинграда” Виктора Некрасова, который тоже получил Сталинскую премию. Казакевич получил премию второй степени, а премию первой степени получили три толстенных, разной степени бездарности романа, не только Михаил Бубеннов, но и Илья Эренбург с его “Бурей”. Видимо, в той иерархии толстая книжка должна была получать премию первой степени. А в “Звезде” 78 страниц, как можно было дать первую премию за такую незначительную брошюрку?

Казакевич занял сразу место одного из ведущих писателей. Следующая вещь, “Двое в степи”, подверглась разгромной критике. Напомню сюжет. Один офицер проштрафился, благодаря его нерадивости погибла дивизия, его приговаривают к смертной казни, его конвоирует солдатик, и солдатика убивают, он гибнет от немецкой пули. Как пишет Казакевич: “Великий разводящий – Смерть – сняла этого часового”. И тот идет, тем не менее, чтобы быть приговоренным к расстрелу, потому что он считает, что он должен этим искупить свою вину. Вот такая экзистенциальная вещь подверглась разгромной критике, как и другая его повесть – “Сердце друга”. Впоследствии это все было экранизировано. И он написал два больших романа, такую дилогию – “Весна на Одере” и “Дом на площади”, которые, с моей точки зрения, слабее повестей в литературном отношении.

Казакевич был лидером прирожденным, и нельзя забыть о роли, которую Казакевич сыграл в появлении в печати новой литературы в эпоху оттепели и публикации старой, вроде стихов Марины Цветаевой. Я имею в виду альманах “Литературная Москва”, два тома которого вышли. Хотя там нет понятия “главный редактор”, но всем было ясно, что это Казакевич. Он просто стал человеком, который организовывал и продвигал эти издания.

Мы знаем, что он интересовался личностью Ленина, у него есть повесть “Синяя тетрадь”, где он пытался понять, что такое государство и революция. И рассказ его “Враги” в свое время произвел сильное впечатление. Рассказ о том, что Ленин, якобы зная, что Мартов, его враг главный и ближайший друг молодости, должен подвергаться аресту, дал ему знать, чтобы он уехал за границу, дал ему такую путевку в жизнь. Что, скорее всего, миф.

У Казакевича были большие планы. Он писал огромный роман “Новая земля” об истории советской власти первой четверти века. Он остался незаконченным, потому что Казакевич умер. Он был весьма активен в общественной жизни. Не могу не привести его эпиграмму, написанную совместно с Твардовским по поводу двух известных литературных деятелей, лидеров кампании борьбы с космополитами, – драматурга Сурова, чьи пьесы были написаны литературными неграми, которые были изгнаны из литературы, и Михаила Бубеннова.

Скандал был в том, что они подрались, один другого бил стулом, другой воткнул ему в известное место вилку.

Суровый Суров не любил евреев,

Он к ним враждой старинною пылал,

За что его не жаловал Фадеев

И А. Суров не очень одобрял.

Когда же Суров, мрак души развеяв,

На них кидаться чуть поменьше стал,

М. Бубеннов, насилие содеяв,

Его старинной мебелью долбал.

Певец березы в жопу драматурга,

С ужасной злобой, слово в Эренбурга,

Столовое вонзает серебро.

Но, следуя традициям привычным,

Лишь как конфликт хорошего с отличным

Решает это дело партбюро.

И, увы, Казакевич скончался на 50-м году жизни от рака. Умирал тяжело, знал, что умирает, писал в записных книжках: “Мне бы еще немножко, чтобы я что-то успел дописать”. Думаю, что, возможно, его лучшие вещи были бы впереди, но все-таки шедевром осталась, прежде всего, “Звезда”, которая и сейчас читается просто без отрыва. Хотя немножко там идеализированы герои, но это живые люди, это на очень небольшом пространстве очень здорово воспроизведенные характеры и обстановка, и видно, что человек, который написал эту повесть, знал, о чем пишет.

И до последних дней, несмотря на этот ужас медленного умирания, Казакевич не терял чувства юмора и самоиронии. Вот одна из его эпиграмм, которую он пишет за несколько недель до смерти:

Шепот в Ваганьково и в Новодевичьем:

Ну, что же медлят там с Казакевичем?

Когда Даниил Данин навестил его в больнице, он лежал под маской с закисью азота, которая позволяла снимать боль, Казакевич сострил: “Видишь, я четвертый космонавт”.

Увы, ушел рано, ушел замечательный писатель и герой войны.

Оригинал

Опубликовано 09.09.2018  18:30

 

В. Смирнов. Божество и его жертвы

Мое поколение с самого раннего детства росло в обстановке культа Сталина, но в послевоенные годы этот культ достиг безумных размеров. Сталина буквально обожествляли. В декабре 1949 г. с неслыханным размахом отпраздновали его 70-летие. Все члены Политбюро ЦК ВКП(б) опубликовали в «Правде» и в «Большевике» юбилейные статьи, названия которых говорили сами за себя: «Товарищ Сталин – вождь прогрессивного человечества» (Г. М. Маленков), «Великий вдохновитель и организатор побед коммунизма» (Л. П. Берия), «Гениальный полководец Великой Отечественной войны» (К. Е. Ворошилов), «Нашими успехами мы обязаны великому Сталину» (А. Н. Косыгин). Среди прочих была опубликована и статья будущего борца против культа личности Сталина, члена Политбюро Н. С. Хрущева, где автор писал: «Слава родному отцу, мудрому учителю, гениальному вождю партии, советского народа и трудящихся всего мира – товарищу Сталину».

На торжественном заседании в Большом театре Сталин, окруженный членами Политбюро и руководителями зарубежных компартий, сидел в президиуме под своим собственным огромным портретом. Он не сказал ни слова (подозревали даже, что он заболел и лишился речи), зато много говорили руководители всех союзных республик, лидеры зарубежных компартий (в том числе Мао Цзэдун и П. Тольятти), а также, в соответствии с неизменным ритуалом, – «представители» рабочего класса, науки, культуры, женщин, молодежи. Поэты, удостоенные чести выступить на этом заседании, изъяснялись стихами. Среди них были очень уважаемые люди. Известный белорусский поэт, лауреат Сталинской премии Я. Колас, обращаясь к «вождю народов», сказал: «Учитель наш мудрый! Для счастья людского / Ты солнцем взошел над землей». Еще более известный русский поэт А. Т. Твардовский, который, возглавляя в 1958–1970 гг. журнал «Новый мир», боролся против возрождения сталинских порядков, тогда не отличался от остальных. От имени советских писателей он восклицал:

Великий вождь, любимый наш отец…

С кем стали мы на свете всех счастливей,

Спасибо Вам, что Вы нас привели

Из тьмы глухой туда, где свет и счастье.

Поздравления Сталину от всех предприятий и учреждений СССР почти два года печатались в «Правде» под заголовком «Поток приветствий». Подарки, присланные Сталину со всего мира, заняли большинство залов Музея Революции. Бесчисленные портреты и скульптурные изображения Сталина заполнили несколько залов Третьяковской галереи, где была организована выставка в честь юбилея Сталина. Целую стену большого зала Третьяковской галереи занимал барельеф «Заседание Политбюро ЦК ВКП(б)», на который даже тогда нельзя было смотреть без смеха. В центре барельефа находилась аляповато сделанная фигура Сталина, а слева и справа от неё спускались вниз, как бы две лестницы, на ступенях которых, в соответствии с неписаной, но строго соблюдавшейся иерархией, размещались столь же аляповатые фигуры членов Политбюро. Лучшие места, всего одной ступенькой ниже Сталина справа и слева занимали ведавший партийными кадрами Секретарь ЦК ВКП(б), Герой Социалистического труда Г. М. Маленков и министр внутренних дел Л. П. Берия – тоже Герой Социалистического труда, да еще и Маршал Советского Союза, неизвестно, за какие военные заслуги.

В соседнем зале висела не менее несуразная картина «Грузинский народ вручает меч революции Маршалу Л. П. Берия». На картине Берия, грузин по национальности, в штатском костюме, в пенсне, при галстуке, одной рукой держал под уздцы лихого коня, а другой – принимал «меч революции», который вручал ему «грузинский народ» в образе стройного джигита в черкеске с газырями. Сейчас некоторые мои сверстники говорят, что уже в студенческие годы они критически относились к Сталину и к советскому режиму. Возможно, и даже вероятно, что такие люди были, но я их тогда не встречал. Зато собственными ушами слышал, как на дружеской студенческой пирушке первый стакан поднимали «За товарища Сталина!». Как-то вечером в нашей комнате в общежитии, кажется Малик Рагимханов задумчиво сказал: «А что, ребята, ведь и Сталин когда-нибудь умрет!» Мы в ужасе замахали руками: «Да ты что, с ума сошел? Как ты можешь так говорить! Замолчи!» И Малик смутился и замолчал. Видимо, где-то в нашем подсознании гнездилось ощущение, что такой великий вождь – не простой смертный; а может быть, просто испугались говорить на опасную тему.

Образец «поэзии» тех лет из книги Платона Воронько, лауреата Сталинской премии («Стихи», Москва, 1951; этот cтих перевёл с украинского П. Шубин)

Восторженные славословия в адрес Сталина и сообщения о небывалых успехах социализма странным образом сочетались с известиями о происках врагов Советской власти и агентов империализма, среди которых очень видное место продолжала занимать «клика Тито». В конце 40-х – начале 50-х годов почти по всем странам Народной демократии прокатилась волна фальсифицированных судебных процессов, на которых виднейших государственных и партийных деятелей обвиняли в связях с «кликой Тито», в измене и шпионаже. Первым и самым громким из них был публичный процесс Ласло Райка – бывшего министра внутренних дел, а потом министра иностранных дел Венгерской Народной Республики, члена Политбюро и заместителя Генерального секретаря Венгерской коммунистической партии.

«Правда» регулярно публиковала материалы этого процесса, из которых следовало, что Райк и еще четверо обвиняемых – это «наемные шпионы и убийцы из фашистской клики Тито». Они тайно вели борьбу против Сталина, против Советского Союза и руководителя венгерской компартии Матиаса Ракоши. Все обвиняемые признались в том, что были «инструментом в руках Тито и его американских хозяев», намеревались установить в Венгрии «кровавый фашистский террор против трудящихся масс». Все они «сотрудничали со штурмовым отрядом империалистических поджигателей войны – югославской антинародной фашистско-террористической кликой Тито», являлись югославскими, американскими и почему-то еще и французскими шпионами. Райка и еще двух обвиняемых повесили, двух остальных приговорили к пожизненному тюремному заключению. «Правда» приветствовала приговор суда в передовой статье под заглавием: «Победа лагеря мира, демократии и социализма».

Теперь известно, что Райка и других обвиняемых жестоко пытали и заставили «сознаться» в несуществующих преступлениях. В допросах участвовал один из товарищей Райка по коммунистической партии, сменивший его на посту министра внутренних дел Янош Кадар – впоследствии глава правительства Венгерской народной республики. Кадар присутствовал при казни Райка, и через несколько лет рассказал Микояну, что, идя на эшафот, Райк воскликнул: «Да здравствует Сталин! Да здравствует Ракоши!» После процесса Райка начались поиски его «сообщников» в других странах Народной демократии. Генеральный секретарь компартии Чехословакии Р. Сланский, первый заместитель Совета Министров Болгарии Т. Костов, многие министры и члены центральных комитетов компартий Венгрии, Румынии, Польши, Чехословакии, Болгарии были смещены со своих постов, арестованы и казнены за «измену» и «шпионаж».

Генерального секретаря Польской рабочей партии (т. е. компартии Польши) Владислава Гомулку тоже арестовали, без суда бросили в тюрьму, но все же не казнили. Не поздоровилось и Яношу Кадару. В 1951 г. его по приказу Ракоши арестовали, пытали и приговорили к пожизненному тюремному заключению. Только после смерти Сталина его освободили и реабилитировали. Я читал публиковавшиеся в газетах отчеты о судебных процессах с жадным любопытством, не сомневаясь в достоверности приводимых там сведений, ведь все обвиняемые признались в своих преступлениях, но все же несколько удивляясь тому, как вражеские шпионы и диверсанты смогли пробраться на высшие партийные и государственные посты.

В Советском Союзе публичных процессов, подобных процессу Райка или Московским процессам 30-х годов, больше не проводили, но репрессии против мнимых «врагов народа» не прекращались. В 1949–1950 годах были арестованы, подвергнуты пыткам и расстреляны обвиняемые по так называемому «Ленинградскому делу» заместитель председателя Совета Министров СССР, член Политбюро ЦК ВКП(б) Н.А. Вознесенский, секретарь ЦК ВКП(б) А. А. Кузнецов, председатель Совета Министров РСФСР М. И. Родионов и другие советские и партийные руководители. Такая же страшная участь постигла руководителей Еврейского антифашистского комитета, в том числе бывшего главу Совинформбюро С. А. Лозовского, художественного руководителя государственного еврейского театра В. Л. Зускина, известных поэтов Л. М. Квитко и П. Д. Маркиша. Об этом не сообщали, просто имена осужденных больше нигде не упоминались.

В январе 1953 г. во всех газетах появилось сообщение «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». Самые лучшие «кремлевские» врачи, которые лечили высших руководителей СССР, оказались агентами иностранных разведок, организовали по их заданию «террористическую группу» и «губили больных неправильным лечением. Жертвами этой банды человекообразных пали товарищи А. А. Жданов и А. С. Щербаков». Они «старались вывести из строя» виднейших военачальников: маршалов А. М. Василевского, И. С. Конева, Л. А. Говорова и других. «Все участники террористической группы врачей состояли на службе у иностранных разведок, продали им душу и тело». Они «были завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно-националистической организацией “Джойнт”. Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, прикрывавшей свою подлую деятельность под маской благотворительности, полностью разоблачено», и перед всем миром теперь предстало истинное лицо её хозяев – «рабовладельцев-людоедов из США и Англии».

Так впервые в советской печати появилось ранее мало кому известное слово «сионисты», которому была суждена долгая жизнь. Газеты стали регулярно печатать сообщения о разного рода неблаговидных действиях: растратах, хищениях, злоупотреблениях, причем в каждом из них как бы случайно фигурировали еврейские фамилии. Люди отказывались лечиться у врачей с такими фамилиями. Поднялась новая волна антисемитизма. Неизвестного ранее врача Лидию Тимашук наградили орденом Ленина, «за помощь оказанную Правительству в деле разоблачения “врачей-убийц”», и мы подумали, что, видимо, она донесла на арестованных врачей. Публичное объявление об аресте «врачей-убийц» и начавшаяся вслед за тем «антисионистская», то есть антисемитская кампания в печати предвещали большой показательный судебный процесс над очередными «врагами народа», каких в СССР не видели с 1938 г. По Москве поползли слухи, что всех евреев вышлют в Сибирь.

Я до сих пор не знаю, насколько достоверны были эти слухи. Имеющиеся сведения противоречивы. Так доктор исторических наук Я. Я. Этингер, арестованный по делу Еврейского антифашистского комитета, сообщил о своих встречах с бывшим председателем Совета министров СССР Н. А. Булганиным, состоявшихся в 1970 г. Булганин рассказал Этингеру, что в марте 1953 г. должен был состояться процесс над «врачами-убийцами» по образцу довоенных процессов. Обвиняемых «предполагалось публично повесить на центральных площадях в Москве, Ленинграде, Киеве, Минске, Свердловске, других крупнейших городах». Была составлена своего рода «разнарядка», где было заранее расписано, в каком конкретно городе будет казнен тот или иной профессор. Булганин подтвердил ходившие в течение многих лет слухи о намечавшейся после процесса массовой депортации евреев в Сибирь и на Дальний Восток. В середине февраля 1953 г. ему позвонил Сталин и дал указание подогнать к Москве и другим крупным центрам страны несколько сотен военных железнодорожных составов для организации высылки евреев. При этом, по его словам, планировалось организовать крушение железнодорожных составов, «стихийные» нападения на поезда с евреями с тем, чтобы с частью их расправиться еще в пути.

Другой собеседник Этингера, бывший сотрудник аппарата ЦК ВКП(б) Н. Н. Поляков утверждал, что с этой целью создали специальную комиссию во главе с М. А. Сусловым. «Для размещения депортированных в отдаленных районах страны форсированно строились огромные комплексы по типу концлагерей, а соответствующие территории закрывались на закрытые секретные зоны. Одновременно составлялись по всей стране списки (отделами кадров – по месту работы, домоуправлениями – по месту жительства) всех лиц еврейской национальности». Есть и другие аналогичные свидетельства. В мемуарах видного деятеля сталинского руководства члена Политбюро ЦК ВКП(б) А. И. Микояна написано, что за месяц или полтора до смерти Сталина «готовилось “добровольно-принудительное” выселение евреев из Москвы. Смерть Сталина помешала исполнению этого плана». Еще один член Политбюро (но более позднего периода), А. Н. Яковлев пишет: «В феврале 1953 г. началась подготовка к массовой депортации евреев из Москвы и крупных промышленных центров в восточные районы страны».

Казалось бы, это убедительные свидетельства, но историк Г.В. Костырченко, специально занимавшийся изучением политики государственного антисемизма в СССР, справедливо указывает, что все такие свидетельства не опираются на документы. «Разнарядки» для казни «врачей-убийц» и списки предназначенных к депортации евреев не найдены. В архивах Министерства путей сообщения пока не искали сведений о том, что в феврале–марте 1953 г. к Москве и другим крупным городам стягивали военные эшелоны. Письменные распоряжения о создании комиссии Суслова и подготовке депортации евреев не обнаружили. Если о депортации немцев Поволжья и народов Кавказа сохранились многочисленные документы, то о подготовке депортации евреев документов не нашли.

Фразу о подготовке выселения евреев из Москвы вписал в мемуары Микояна редактировавший их после смерти автора его сын Серго, потому что отец не раз говорил ему об этом. В ответ на запросы Костырченко в архивы ЦК КПСС и МГБ СССР ему сообщили, что Н. Н. Поляков в конце 40-х – начале 50-х годов в этих ведомствах не работал. По всем этим соображениям Г. В. Костырченко считает слухи о готовившейся депортации евреев «мифом». Мне кажется, это слишком поспешный вывод. Документы можно уничтожить. Они могли быть составлены в зашифрованном виде, подобно приказам на военные операции. Наконец, совершенно не обязательно давать письменные приказы, они могут направляться в устной форме, и так бывало не раз в практике сталинского руководства. Я думаю, что надо продолжать поиски документов, причем не только в центральных, но и в местных и в ведомственных архивах. Гарантий успеха нет, но надежда остается, ведь, скажем, секретные советско-германские протоколы 1939 г. или документы о расстреле органами НКВД поляков в Катыни искали полвека, но, в конце концов, все же нашли.

* * *

Владислав Павлович Смирнов (род. 1929) — советский и российский историк, специалист по истории Франции. Заслуженный профессор Московского университета (2012), лауреат премии имени М.В. Ломоносова за педагогическую деятельность (2013). В 1953 году В. П. Смирнов окончил исторический факультет МГУ, затем стал аспирантом, а с 1957 г. начал работать на кафедре новой и новейшей истории исторического факультета МГУ, где прошел путь от ассистента до профессора. Выше приводится фрагмент из его книги: Смирнов В. П. ОТ СТАЛИНА ДО ЕЛЬЦИНА: автопортрет на фоне эпохи. – Москва: Новый хронограф, 2011.

Взято отсюда

Опубликовано 17.02.2018  22:56

Вольф Рубінчык пра часопіс «Штэрн»

Даведка пра мінскі часопіс «Штэрн» (для аднаго з міністэрстваў РБ)

«ШТЭРН» («Зорка»), літаратурна-мастацкі і навукова-палітычны часопіс. Выдаваўся з мая 1925 да крас. 1941 у Мінску на яўр. мове. З 1932 орган Аргкамітэта ССП БССР, з 1934 – ССП БССР. Друкаваў творы яўр. і бел. (у перакладзе на яўр. мову) сав. пісьменнікаў, артыкулы па пытаннях л-ры і мастацтва, хроніку культ. жыцця Беларусі і саюзных рэспублік (…) У часопісе ўдзельнічалі яўр. сав. пісьменнікі З. Аксельрод, Ц. Даўгапольскі, Э. Каган, Г. Камянецкі, М. Кульбак, А. Платнер, Р. Рэлес, І. Харык, Г. Шведзік і інш.

(«Беларуская савецкая энцыклапедыя», т. XI. Футбол – Яя. Мінск: БелСЭ, 1974. С. 364)

* * *

У Савецкім Саюзе 1920–1930-х гадоў, у тым ліку і ў БССР, значная ўвага надавалася перыядычнаму друку на яўрэйскай мове (ідыш). Напрыклад, у Маскве выходзіла масавая штодзённая газета «Дэр Эмес» («Праўда»), у Мінску – газета «Акцябр» («Кастрычнік»).

З 1924 да 1937 гг. ідыш з’яўляўся адной з афіцыйных моў савецкай Беларусі[1]. Працавалі шматлікія школы і тэхнікумы з навучаннем на гэтай мове, на ёй нярэдка вялося справаводства і г. д. Паводле перапісу насельніцтва 1926 г., у БССР налічвалася каля 5 мільёнаў жыхароў, з іх 407 тысяч складалі яўрэі. Большасць яўрэяў Беларусі (звыш 80%), некаторая частка беларусаў і прадстаўнікоў іншых народаў у міжваенны перыяд валодалі мовай ідыш.

«Тоўсты» часопіс «Штэрн», які выдаваўся ў 1925–1941 гг. (спачатку раз на два месяцы, з 1926 г. – раз на месяц), быў спробай адказаць на запыты той часткі жыхароў БССР, што чытала на ідышы і цікавілася навінамі культуры. Гэта значыць, адрасаваўся ён, умоўна кажучы, інтэлігенцыі, аднак рэдакцыя заклікала падпісвацца на «Штэрн» і рабочых, і калгаснікаў.

На фота 1–2 – вокладкі часопіса ў 1926 і 1927 гг.

Тыраж часопіса «Штэрн» у розныя гады складаў ад 1000 да 3500 экз. Звычайны аб’ём адной кніжкі часопіса ў першай палове 1930-х гадоў сягаў 100 старонак (пры памеры 16 на 21,5 см); часам выходзілі здвоеныя нумары, аб’ём якіх перавышаў 200 старонак. Найбліжэйшы беларускамоўны аналаг «Штэрна» – часопіс «Полымя», заснаваны ў 1922 г. (у 1932–1941 гг. меў назву «Полымя рэвалюцыі»). З 1930-х гадоў «Штэрн» выпускаўся з беларускамоўнай анатацыяй зместу.

Рэдакцыя часопіса «Штэрн» у 1925–1927 гг. знаходзілася ў Мінску па адрасе вул. Ленінская, 26, у 1927–1930 гг. – на вул. Ленінскай, 22, а з № 9, 1930, г. зн. з восені 1930 г. і да канца існавання часопіса, звыш 10 гадоў, – па вул. Рэвалюцыйнай, 2 (гл. звесткі на вокладках; фота 3–5). Сучасны адрас у Мінску – такі самы.

Літаратурна-мастацкія выданні на ідышы меліся ў 1920–1930-х гг. і ў іншых рэспубліках СССР, асабліва ва Украіне: «Праліт» (1928–1932), «Фармэст» (1932–1937), «Ды ройтэ велт» (1924–1933), «Саветышэ літэратур» (1938–1941). У 1936–1940 гг. у РСФСР выдаваўся штоквартальнік «Фарпост». Тым не менш, як можна бачыць, мінскі часопіс «Штэрн» стаў «доўгажыхаром» сярод даваенных савецкіх часопісаў на ідышы. Ён праіснаваў больш за 15 гадоў, нягледзячы на тое, што да 1917 г. тэрыторыя Беларусі не лічылася найлепшым месцам для яўрэйскіх пісьменнікаў[2]. Відавочна, заслуга ў гэткім працяглым захаванні «Штэрна» належыць перадусім яго аўтарам, членам рэдкалегіі і выдаўцам.

Аўтарамі часопіса «Штэрн» былі практычна ўсе літаратары БССР, якія ў міжваенны перыяд пісалі на мове ідыш. Да таго ж у ім актыўна публікаваліся вядомыя ідышамоўныя пісьменнікі СССР (Давід Гафштэйн, Леў Квітко, Перац Маркіш, Іцык Фефер…), асобныя замежныя літаратары (Аўрам Рэйзен, Меінке Кац, Мойша Надзір…). Крытэрыем адбору твораў была «прагрэсіўнасць» замежнікаў, г. зн. іхняя прыхільнасць да левых ідэй, тым не менш на старонках часопіса дасягаўся і вытрымліваўся даволі высокі мастацкі ўзровень.

Фігуравалі сярод аўтараў «Штэрна» і беларускамоўныя пісьменнікі – ад прызнаных класікаў (Якуб Колас, Янка Купала) да маладзейшых аўтараў (Андрэй Александровіч, Пятрусь Броўка, Міхась Чарот…). Іх перакладалі на ідыш Зэлік Аксельрод, Майсей Кульбак, Мендл Ліфшыц, Ізі Харык і інш.

Аналізуючы змест біябібліяграфічнага даведніка «Беларускія пісьменнікі» (6 тамоў, Мінск: БелЭН, 1992–1995), можна заўважыць, што звыш дзясятка літаратараў пачыналі свой творчы шлях, друкуючыся ў «Штэрне». Сярод гэтых літаратараў – Рыгор Бярозкін, Мацвей Грубіян, Мота Дзягцяр, Эля Каган, Сара Каган, Гірш Камянецкі, Сямён Ляльчук, Рыўка Рубіна, Рыгор Рэлес, Рува Рэйзін, Леў Талалай, Майсей Тэйф, Генадзь Шведзік.

Сярод тых, хто мае дачыненне да Беларусі і атрымаў «пуцёўку ў жыццё» дзякуючы часопісу «Штэрн», назаву таксама паэта Мендла Ліфшыца (нарадзіўся і жыў у Беларусі да вайны), сужэнцаў Рахіль Баўмволь і Зяму Цялесіна (у 1930-х жылі ў Мінску, пазней аказаліся ў Расіі, дзе сталі вядомымі паэтамі; у пачатку 1970-х эмігравалі ў Ізраіль).

Варта дадаць, што, паводле газеты «Літаратура і мастацтва» (4 жніўня 1932 г.), пры рэдакцыі часопіса была створана пастаянная літаратурная кансультацыя, у склад якой трапілі Зэлік Аксельрод, Якаў Бранштэйн, А. Дамэсек (поўнае імя гэтага крытыка, які пэўны час уваходзіў у рэдкалегію часопіса, мне не вядома), Ізі Харык, Майсей Кульбак, Лейб Царт і Арон Юдэльсон. На старонках «Штэрна» аглядаліся і пытанні тэатральнага жыцця, у прыватнасці, са сваімі нарысамі не раз выступаў Міхаіл Рафальскі, у 1926–1937 гг. – мастацкі кіраўнік Дзяржаўнага яўрэйскага тэатра БССР.

Склад рэдкалегіі часопіса «Штэрн» не адрозніваўся стабільнасцю. Да таго ж у многіх выпусках часопіса проста пералічваюцца члены рэдкалегіі без удакладнення іх службовых абавязкаў, а ў некаторыя гады (1938–1939 гг.) нумары падпісвала «рэдкалегія», і зараз няпроста адказаць на пытанне, хто працаваў у ёй найбольш плённа. Аднак, прагледзеўшы дзясяткі выпускаў «Штэрна», якія захоўваюцца ў Нацыянальнай бібліятэцы Беларусі, прааналізаваўшы іншыя даступныя мне крыніцы, у тым ліку артыкулы з «Беларускай энцыклапедыі», я прыйшоў да высновы, што ключавымі асобамі ў рэдакцыі былі:

Самуіл Агурскі (1884–1947) – член рэдкалегіі ў 1925–1929 гг. Грамадскі дзеяч, аўтар прац па гісторыі рэвалюцыйнага руху ў Беларусі, член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР (1936). Арыштаваны ў 1938 г., рэабілітаваны ў 1956 г.

Зэлік Аксельрод (1904–1941, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1931–1941 гг. Паэт. У 1931–1937 гг. адказны сакратар часопіса; паводле некаторых звестак, выконваў абавязкі галоўнага рэдактара пасля арышту І. Харыка. Арыштаваны ў 1941 г., рэабілітаваны ў 1957 г. «Гэта быў паэт ясенінскага складу. Тонка ўспрымаў прыроду. Шмат месца ў яго вершах займалі матывы кахання і дружбы (…) За надта інтымную лірыку, за апалітычнасць яго часта лаялі крытыкі і партыйныя інструктары, што стаялі на варце чысціні ленінска-сталінскіх ідэй у мастацкай літаратуры» (Рыгор Рэлес. Праз скрыжаваны агонь // Полымя. 1995. № 8. С. 242).

Эля Ашаровіч (1879–1938, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1925–1930 гг. Шматгадовы рэдактар штодзённай газеты «Акцябр», пад эгідай якой выдаваўся часопіс «Штэрн». Арыштаваны ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1957 г.

Якаў Бранштэйн (1897–1937, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1930–1937 гг. Літаратурны крытык, педагог, прафесар педінстытута (з 1932 г.), член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР (1936). Арыштаваны ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1956 г.

Арон Валабрынскі (1900–1938, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1928–1934 гг. Публіцыст, педагог. Дакладных звестак пра год рэабілітацыі не маю.

Хацкель Дунец (1897–1937, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1928–1934 гг. Літаратурны крытык, у пачатку 1930-х – намеснік наркома асветы БССР, адказны рэдактар газеты «Літаратура і мастацтва» ў 1932–1935 гг. арыштаваны ў 1936 г., паўторна ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1967 г.

Сара Каган (1885–1941, загінула ў гета) – член рэдкалегіі ў 1940–1941 гг. Паэтэса, празаік.

Эля Каган (1909–1944, загінуў на фронце) – паэт, празаік, драматург, у 1936–1939 гг. – літаратурны рэдактар часопіса «Штэрн».

Майсей Кульбак (1896–1937, расстраляны) – член рэдкалегіі ў 1934–1937 гг. Сусветна вядомы паэт і празаік, аўтар аднаго з першых раманаў пра Мінск «Зэлменянер» («Зельманцы»; раман друкаваўся ў часопісе «Штэрн» з № 5, 1930, пазней быў перакладзены на беларускую, рускую, англійскую, нямецкую, французскую і іншыя мовы). Арыштаваны ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1956 г.

Лэйме Разенгойз (1895–1962) – член рэдкалегіі ў 1930–1937 гг. Грамадскі дзеяч, публіцыст, гісторык.

Ізі Харык (1896–1937, расстраляны) – сакратар рэдакцыі і член рэдкалегіі з 1928 г., галоўны рэдактар з 1930 г. (паводле звестак у часопісе, з 1932 г.). Сусветна вядомы паэт. Член-карэспандэнт Акадэміі навук БССР (1936). Арыштаваны ў 1937 г., рэабілітаваны ў 1956 г. «Ізі Харык шмат зрабіў для з’яўлення новых талентаў. Ён даў ім магчымасць развінуць крылы на старонках часопіса…» (Рыгор Рэлес. Праз скрыжаваны агонь // Полымя. 1995. № 8. С. 237).

Усе гэтыя асобы, незалежна ад магчымых да іх прэтэнзій (многія з іх разам з беларускамоўнымі літаратарамі ўсхвалялі Сталіна і падтрымлівалі пераслед «ворагаў народу», у тым ліку пасродкам «Штэрна»), на мой погляд, заслугоўваюць памяці за іхні ўклад у развіццё культуры Беларусі. Але ж наўрад ці мэтазгодна пералічваць усе 11 прозвішчаў на мемарыяльнай дошцы ў цэнтры Мінска. Тэкст на дошцы, які я прапанаваў у лісце ад 10.10.2017 і прапаную зараз, мог бы выглядаць так:

SHTERN (назва яўрэйскім пісьмом)[3]

Па гэтым адрасе (або: У гэтым будынку) ў 1930–1941 гг. знаходзілася

рэдакцыя ідышамоўнага часопіса «Штэрн» («Зорка»), у якой працавалі

Зэлік Аксельрод (1904–1941) ZELIK AKSELROD (імя і прозвішча яўрэйскім пісьмом)

Майсей Кульбак (1896–1937) MOJSHE KULBAK (імя і прозвішча яўрэйскім пісьмом)

Ізі Харык (1896–1937) IZI KHARYK (імя і прозвішча яўрэйскім пісьмом)

ды іншыя знакамітыя пісьменнікі.

Пад іншымі знакамітымі пісьменнікамі я маю на ўвазе перадусім вышэйзгаданых Элю Кагана і Сару Каган – іхнія жыццёвыя шляхі ды літаратурная спадчына дагэтуль выклікаюць цікавасць[4]. Варта прызнаць, што, напрыклад, крытычныя творы Я. Бранштэйна, Х. Дунца занадта прасякнуты «духам часу» і маюць меншую вартасць для сучасных чытачоў; адпаведна, і прозвішчы гэтых літаратурных крытыкаў не такія вядомыя ў свеце.

Вялікая частка супрацоўнікаў рэдакцыі была рэпрэсаваная і трагічна загінула. Дошка на вул. Рэвалюцыйнай стане для іх, як мне бачыцца, своеасаблівым «калектыўным помнікам». У сувязі з гэтым не зашкодзіла было б выявіць на ёй які-небудзь сімвал зняволення (напрыклад, краты або калючы дрот), аднак настойваць на гэтым я не маю права.

У якасці выдаўца часопіса «Штэрн» у 1925–1927 гг. выступала беларускае аддзяленне ўсесаюзнага выдавецтва «Шул ун бух» («Школа і кніга»), а ў 1927–1941 гг. – рэдакцыя мінскай газеты «Акцябр» («Кастрычнік»).

РЭЗЮМЭ

Штомесячны літаратурна-мастацкі часопіс «Штэрн» цягам 15 гадоў быў важнай з’явай культурнага жыцця горада Мінска, Беларускай ССР, дый усяго Савецкага Саюза. Мемарыялізацыя часопіса шляхам устанаўлення памятнай дошкі па месцы знаходжання рэдакцыі (Рэвалюцыйная, 2) будзе разумным і справядлівым учынкам.

Дадатак, або Навошта на памятнай дошцы яўрэйскае пісьмо

Тыя, хто працаваў у рэдакцыі часопіса «Штэрн», карысталіся збольшага мовай ідыш, таму яе прысутнасць, няхай фрагментарная, будзе зусім дарэчнай. З другога боку, ідыш сам па сабе заслугоўвае ўвагі і павагі ў нашай краіне як адна з традыцыйных моў мясцовага насельніцтва. Так, у другой палове ХХ ст. колькасць носьбітаў ідыша ў Беларусі паступова зніжалася з розных прычын (асіміляцыя, выезд яўрэяў за мяжу). Аднак у XXI cт. назіраецца павышэнне цікавасці да гэтай мовы, асабліва пасля выхаду вялікага ідыш-беларускага слоўніка (складальнік Алесь Астравух; Мінск: Медысонт, 2008). Песні на ідышы ёсць у рэпертуары многіх беларускіх выканаўцаў; ідыш гучыць, сярод іншага, у «Местачковым кабарэ», папулярным спектаклі Нацыянальнага акадэмічнага тэатра імя Янкі Купалы. Магчыма, прысутнасць яўрэйскіх літар на памятнай дошцы дадаткова заахвоціць жыхароў Беларусі да вывучэння багатай (і пакуль маладаследаванай) культурнай спадчыны, створанай на ідышы.

Яшчэ адзін аргумент звязаны з тым, што з сярэдзіны 2010-х гг. актывізуецца прыцягненне замежных турыстаў у Беларусь. Сярод гэтых турыстаў нямала зацікаўленых «яўрэйскай тэмай», а між тым у Мінску візуальна мала што сведчыць пра даваеннае культурнае жыццё беларускіх яўрэяў, якое было даволі разнастайным, хоць і супярэчлівым. На сённяшні дзень у горадзе прадстаўлена перадусім гісторыя знішчэння вязняў гета (мемарыяльны комплекс «Яма», помнікі на Юбілейнай плошчы, на вул. Сухой і г. д.), што вельмі важна, але не дастаткова. Дошка з яўрэйскім пісьмом, на маю думку, стане адной з цікавостак, дзеля якой прыедуць у Мінск турысты з «далёкага замежжа», асабліва калі аб’ект па Рэвалюцыйнай, 2 будзе ўключаны ў адпаведныя экскурсійныя маршруты.

Падрыхтаваў Вольф Рубінчык

PS. Як выявілася ў ходзе кантактаў з міністэрствам (пакуль не буду пісаць, якім…), па стане на кастрычнік 2017 г. інстытут гісторыі НАН «не меў інфармацыі» пра мінскі часопіс «Штэрн». Што нямала гаворыць пра наш гістарычны «афіцыёз» 🙁

[1] Паводле пастановы ЦК КПБ(б) 1924 г. і Канстытуцыі БССР 1927 г. Фактычна афіцыйны статус мовы ідыш быў прызнаны з 1920 г. – Дэкларацыя аб абвяшчэнні незалежнасці Савецкай Сацыялістычнай Рэспублікі Беларусь прадугледжвала роўны статус чатырох моў (беларускай, рускай, ідыша, польскай).

[2] «На Беларусі не было традыцый яўрэйскай літаратурна-творчай працы… У Менску ня было амаль і яўрэйскага друку. Менск, зразумела, ня мог быць літаратурным асяродзішчам, у ім нават ня было вызначаных кадраў культурна-творчай інтэлігенцыі» (Б. Аршанскі. Яўрэйская літаратура на Беларусі // Маладняк. 1929. № 10. С. 100).

[3] Ніжэй у дадатку абгрунтоўваецца, чаму пажадана ўжыць іменна яўрэйскае пісьмо.

[4] Асобныя вершы Сары Каган перакладаў на беларускую народны паэт Беларусі Рыгор Барадулін; шэраг яе твораў, гэтаксама як і твораў Элі Кагана, быў змешчаны ў зборніку «Скрыжалі памяці», укладзеным праф. Алесем Бельскім (Мінск: Беларускі кнігазбор, 2005. Кн. 1. С. 499–522; 523–561).

Апублiкавана 16.11.2017  14:14

12 августа, день казни членов ЕАК

Предлагаем вниманию читателей belisrael.info отрывки из книги Эстер Маркиш (1912–2010), вдовы поэта, арестованного 27.01.1949 и расстрелянного 12.08.1952. С 1972 г. Э. Маркиш жила в Израиле, книгу «Столь долгое возвращение…» написала в 1974-м.

Шестидневная война на Ближнем Востоке всё расставила по своим местам в психологии российского еврейства. Шесть дней понадобилось для этой расстановки – столько же, сколько понадобилось израильтянам, чтобы разбить арабские армии в Синае, на Голанских высотах и на Западном берегу Иордана.

Война не была неожиданностью для наблюдателей и политиков. Она была завершением длительной, многотрудной подготовки. Результаты войны, столь удивительно сказавшиеся на судьбе российского еврейства и приведшие к массовому исходу евреев из СССР, также нельзя назвать внезапным. Им предшествовал относительно благополучный период, последовавший за смертью Сталина: пресловутая «оттепель», возвращение из лагерей и тюрем уцелевших сионистов. Потом наступило подавление возникшего было свободомыслия. (…)

Начиная с 6 июня 1967 мы не отходили от приемника ни днем, ни ночью. Советские газеты кричали о «победоносном наступлении» арабских армий, но, зная почерк «отечественной» прессы, этим сообщениям мало кто верил. Первый же намек о «выравнивании» линии фронта сигнализировал о том, что арабы побежали. Евреи открыто ликовали, говорили друг другу: «Наши там наступают!» Когда над Израилем нависла военная угроза, очень многими среди российского еврейства был сделан категорический выбор: «Израиль – это родное, Россия – это в лучшем случае двоюродное, а то и вовсе чужое». Так рассуждали не только те евреи, которые уже тогда решили свою судьбу: вырваться в Израиль. Так рассуждали и те, кто на работе утверждали обратное, а вернувшись домой прилипали ухом к своим радиоприемникам, говорящим шепотом, – чтобы соседи не услышали. (…)

С 63—64 года мы стали бывать на приемах в Посольстве Израиля в Москве. Уходили мы оттуда подавленными: словно бы покидали родину и возвращались на чужбину. Связь с Израилем стала, однако, реальным фактором, и это укрепляло нас.

Война 67 года окончательно взломала наслоения пятидесятилетнего страха. Израиль постоит за нас, Израиль не бросит нас, евреев, в беде! Нужно только получить вызов из Израиля – и начинать. Нам не предстояло шагать в темноте – начало пути было открыто и освещено такими, как поэт Иосиф Керлер, певица Нехама Лифшиц. Им было трудно – они были одними из первых. Они-то шагали в темноте по этому новому, невиданному пути – пути борьбы с Советской властью за свои права, которых эта самая власть их начисто лишила. (…)

Летом [1971 года] мы получили второй отказ, восприняли его спокойно, в тот же день опротестовали. А 12 августа – в 19-ю годовщину гибели Маркиша – мы с Давидом решили устроить демонстрацию. Долго обсуждали место демонстрации – и остановились на Приемной Верховного совета, не в самом здании, а против входа в него, в самом центре Москвы, у самой Красной площади. После некоторых колебаний мы решили демонстрировать протест с желтыми шестиконечными звездами на груди – такие звезды на грудь евреям навешивал Гитлер. Надеть в Москве желтые звезды – дело в высшей степени рискованное: власти очень не любят, когда им напоминают о тоталитарной основе их режима. Мы, однако, рассчитывали на то, что, будь мы арестованы именно 12 августа – это привлечет к нашему несчастью мировое общественное мнение, это заставит Советы отпустить нас. Сам Маркиш помог бы нам в день своей гибели.

Перец Маркиш с группой еврейских литераторов. Сидят: слева направо – Лейб Квитко, Дер Нистер, Шахно Эпштейн, Перец Маркиш. Стоят: слева направо – Абрам Каган, Фельдман, Меир Даниэль. Киев, 1927 г.

Операция была нами тщательно продумана. Мы должны были явиться в Приемную к открытию, вручить дежурному письмо. В письме сообщалось, что мы собираемся демонстрировать в знак протеста против насильственного удержания нас в СССР, а желтые звезды – напоминание о том, какие чудовищные жертвы принес еврейский народ фашизму и антисемитизму. В письме указывалось также, что мы избрали для демонстрации это место и этот день, потому что у Маркиша, погибшего девятнадцать лет назад, нет могилы, куда бы мы могли придти.

На первом совещании еврейских писателей. Сидят: слева направо – Ицик Фефер, Изи Харик, Александр Фадеев, Перец Маркиш, Яков Бронштейн. Стоят: слева направо – Шмуэль Годинер, Нотэ Лурье, Моисей Литваков, Меир Даниэль, Арон Кушниров, Мойше Кульбак. Москва, 1929 г.

О демонстрации было сообщено накануне иностранным корреспондентам. Было составлено нечто вроде плана дежурств молодых ребят – активистов братьев Кримгольд, Виктора Яхота, некоторых других. Они должны были находиться невдалеке от нас, и после нашего ареста тут же дать знать об этом.

Нас, однако, не арестовали – КГБ, как видно, сочло, что это было бы слишком.

Ровно в десять утра подали мы письмо дежурному Приемной.

– Это письмо – коллективное? – с подозрением спросил дежурный, признавший, по-видимому, в Давиде, подававшем письмо, еврея.

– Нет, – сказал Давид.

Он не хотел, чтобы письмо было распечатано и прочтено немедленно – это могло привести к задержанию нас здесь же, в помещении приемной. А коллективные письма принимаются советскими чиновниками с большой неохотой, либо вовсе не принимаются, либо прочитываются на месте – и не принимаются после прочтения.

Выходя из приемной, мы прикололи желтые звезды. Сделать это до вручения письма мы, естественно, не могли – нас бы задержали немедленно. Мне неизвестен случай демонстрации с желтыми «звездами Давида» до 12 августа 1971, и у нас были все основания полагать, что советские власти отнесутся к появлению в самом сердце Москвы людей с «желтыми заплатами» весьма болезненно.

* * *

Запись одной из августовских передач израильского радио РЭКА 1998 года. Вёл передачу Фредди Бен-Натан.

Мы вспоминаем плеяду выдающихся литераторов и еврейских общественных деятелей, объединившихся в бывшем Советском Союзе в Еврейский антифашистский комитет. 12 августа 1952 года они в числе 24 известнейших представителей советской еврейской интеллигенции были казнены. Сегодня, в годовщину трагических событий, которая отмечается и у нас в Израиле, мы позвонили к старшему сыну Переца Маркиша Симону, проживающему в Швейцарии. На связи в 6-й тель-авивской студии – Женева.

– Господин Cимон Маркиш, доброе утро!

– Доброе утро.

– Оно не доброе, но мы привыкли так здороваться друг с другом, а вообще-то у нас сегодня печальные воспоминания.

– Совершенно верно.

– В то страшное время, о котором мы сегодня вспоминаем, о кровавых злодеяниях лета 1952 года, на Западе знали тогда больше, чем в самом Советском Союзе, где сегодняшняя дата – 12 августа – долго замалчивалась. Прошли десятилетия, родились и выросли миллионы людей за это время. Знают ли сегодня на Западе, и в частности, в стране, где Вы живете, о дате календаря, которая обрамлена в истории еврейского народа траурной рамкой?

– Да, конечно – дата 12 августа, или, как ее называют в Америке (да и не только в Америке), «Ночь убитых поэтов», хорошо известна, и обычно каждый год в этот день, 12 августа, какие-то звуки в еврейском мире раздаются, вспоминают… Но Вы знаете – 46 лет прошло, и к сожалению, человеческому уму, человеческой памяти свойственно слабеть, забывать. Сейчас уже другие в, основном интересы в стране, где я живу, сейчас говорят о счетах в швейцарских банках, которые принадлежали евреям и были потом этими банками скрыты… Это их волнует намного больше, чем «Ночь убитых поэтов».

– Хотя Катастрофа восточноевропейского еврейства, если понимать ее в широком смысле слова, включает в себя и эту трагедию.

– Разумеется, но это мы с Вами лучше понимаем, чем западные евреи. Если Вы разрешите, я хотел бы сказать об еще одном аспекте этой страшной для нас, евреев, и для меня в частности, даты. Для меня, и для всех моих близких, думается, дата особенная, по одной причине, которую не все, может быть, чётко себе представляют. В следующем году в январе месяце 27 числа будет ровно полвека, как Переца Маркиша увели из дома, и, следовательно, из жизни… Из его жизни и из нашей. Не только навсегда, но и бесследно – так казалось русским советским гестаповцам, которые его увели. Эти полвека, подумайте – 50 лет! Жизнь прожита, эти полвека прошли без него, но вроде бы, как бы под его присмотром, с постоянной оглядкой на него. Мне кажется, я надеюсь, что это в какой-то мере верно и в общем плане, для еврейства. Потому что казнь 12 августа, мне кажется, была решающим событием в судьбе советских евреев всех без исключения. Вы понимаете, когда начались отъезды, алия в Израиль (ну и эмиграция, естественно, тоже), то отсюда, от даты 12 августа шел отсчет. Тогда произошел разрыв – или начало разрыва окончательного – между нами, еврейским народом, и нашими «гостеприимцами» на российской земли. Была такая писательница – наверное, никто ее уже в России не помнит, хотя она была замечательная писательница – Юлия Шмуклер, она давным-давно сгинула где-то в Америке. У нее был сборничек рассказов, вышел 25-30 лет назад – назывался «Уходим из России». Вот это «Уходим из России», внутреннее решение, по-моему, в значительной мере начинается с 12 августа.

– Я бы употребил даже другое слово, более понятное всем нам: «Исход».

– Да… Ну, «Исход» – это высокое слово, наверное, приложимое к целому народу, а тут каждый из нас в отдельности… Так мне кажется, может быть, я преувеличиваю свою собственную боль, которая за 50 лет, в общем, не ослабела.

– Симон Маркиш, это наша общая боль. Я благодарю Вас за участие в нашей передаче, спасибо. А сейчас на связи с нами находится Нина Соломоновна Михоэлс. Мы приветствуем Вас.

– Доброе утро.

– Годовщина событий 12 августа 1952 года, как известно, отмечается под знаком 50-летия трагической гибели Вашего отца, Соломона Михоэлса, и навеяна размышлениями о судьбе театра Михоэлса. Мы знаем, что театр начинается с вешалки, так принято говорить, но вот этот театр начинался с личностей, подлинные масштабы таланта которых видятся нам сегодня с расстояния, «большое видится на расстоянии». Что Вы можете сказать сегодня, в эту дату, размышляя о прошлом, и, наверное, заглядывая в будущее, потому что иначе и нельзя размышлять?

Cлева направо: С. Михоэлс, В. Зускин, И. Добрушин. Все погибли в 1948–1953 гг.

– Я хочу начать с той мысли, о которой Вы уже сказали: будущего и настоящего нет без прошлого. В этом я убеждена… Глубокие и подлинные корни еврейского народа, культуры, были выражены прежде всего в искусстве, литературе. Не мог быть Михоэлс, не мог быть Зускин без Шолом-Алейхема, без Менделе Мойхер-Сфорима, без Маркиша, без Добрушина… Без Бергельсона, без Квитко – это немыслимо. Это всё создаёт огромный фон культуры. Хотелось бы сегодня говорить не столько об отце, потому что, безусловно, его смерть была первым тяжелейшим звонком всей этой трагедии, но прежде всего, я хотела бы сегодня говорить о Зускине. Потому что я прожила уже немалую жизнь, видела огромное количество актёров других театров мира и русского театра, но такого народного актера, такого обожаемого, такого разнообразного, как Вениамин Львович Зускин, я в своей жизни не видела. Он был настолько музыкален, народен, интуитивен… Заразительный – это не то слово, от него исходили харизма, необычайное обаяние, необычайное тепло. И он не был «местечков», никакого местечка маленького там не было, там было такое осмысление… Просто с отцом вместе они были совершенно невероятная пара, с папиной глубиной, философией… Он (Михоэлс) вообще был старшим – как человек, очевидно, и как актёр… А Зускин – это был потрясающий ребёнок. Потому что ребёнок видит всё, видит, что «король голый», он не может этого скрыть. Вот это были глаза Зускина. Он был совершенно изумительный, его же никто не называл «Вениамин Львович», его все называли «Зуска» – не пренебрежительно, а наоборот, потому что он вызывал к себе необыкновенную любовь, тепло… Я знаю, что жизнь идишистской культуры тяжела, и это уже особая тема для разговора. Думаю, одна из колоссальных ошибок государства Израиль – то, что «они» пренебрегли культурой идиш, боятся ее, стесняются ее. И когда актёры играют безвкусно, говорят: «Ну, как в театре идиш!» Это позорно для страны, которая без идишистской культуры не состоялась бы. Я сама говорю на иврите, преподаю на иврите, я его очень люблю, но забывать, простите, откуда ноги растут, подмять культуру и зачеркнуть ее – это великий позор нашего государства. В этом я уверена. Поэтому сегодня у меня особенно болит сердце за тех актёров – за Зускина, за Рут Баум, за Шидло, за Штеймана, за огромную культуру еврейского театра. Киевский театр, одесский театр, минский театр… Это огромнейшая культура, огромный слой. Сейчас идет в театре на идиш здесь спектакль, упоминаются все актёры разных театров мира – ни слова об идишистской культуре в России, как будто их не было. Очевидно, советская власть сделала правильно – она вычеркнула, она помогла их забыть… Вот о чём у меня сегодня разрывается душа и сердце.

– Нина Соломоновна Михоэлс, большое спасибо. Мужества, здоровья, всего самого доброго.

– Спасибо…

Памятник в Иерусалиме, август 1996 г., фото В. Рубинчика; в зале «Тель-Ор» 12.08.1998, справа налево – Нина Михоэлс, Наталья (Тала) Михоэлс, Вольф Рубинчик. Фото И. Резника.

– К сказанному добавлю: «Еврейский мемориал», Общинный дом, муниципальное управление абсорбции Иерусалима, библиотека Сионистского форума сегодня, 12 августа, проводят День памяти Еврейского антифашистского комитета. В 15 часов состоится азкара у памятника членам Еврейского антифашистского комитета и памятника евреям-жертвам советского режима, в сквере на перекрестке улиц Аза, Черниховски и Герцог, в 16 часов пройдет конференция в зале «Тель-Ор», тема этой конференции – «Судьба еврейского театра в бывшем Советском Союзе». Выступят родные, близкие, друзья погибших, очевидцы событий тех лет, учёные и общественные деятели из нашей страны, а также из-за рубежа.

Записал В. Р.

Опубликовано 13.08.2017  06:49

Арон Вергелис дома и на службе

(Русский текст под оригиналом на белорусском)

Арон Вяргеліс дома і на службе

Пра Арона Алтэравіча Вяргеліса было напісана многа добрага і кепскага яшчэ пры яго жыцці. Нарадзіўся ён у 1918 г. у мястэчку пад Жытомірам – амаль зямляк… Памёр у 1999 г. у Маскве, дзе працаваў некалькі дзесяцігоддзяў. Дзякуй Б-гу, жывыя людзі, якія ведалі яго куды лепей, чым я, і больш-менш падрабязна распавялі свету пра складаную, супярэчлівую асобу «А. В.» (назаву Зісі Вейцмана, Велвла Чэрніна, Леаніда Школьніка, Генадзя Эстрайха…). Не прэтэндую на ўклад у «вяргелісазнаўства», але, як бы там ні было, і мне ёсць што ўспомніць, хоць бачыў Вяргеліса я раз у жыцці, а затым адзін раз гутарыў з ім па тэлефоне.

Надоечы я адшукаў у сваёй бібліятэцы і перачытаў вядомую кнігу А. В. «16 краін, уключаючы Манака». На ёй замацаваўся аўтограф аўтара – «Сімпатычнаму Валодзю Рубінчыку» і г. д.

vergelis_avtograf

У 2016-м гэтая кніга здалася мне значна больш цікавай, чым у 1990-х. Можа быць, таму, што сам за апошнія 20 гадоў паездзіў па розных краінах і зразумеў дзве з паловай рэчы: а) у гасцях добра, а дома… б) немажліва расказаць пра падарожжа так, каб усім дагадзіць.

У верасні ж 1995 г. я ў каторы раз гартаў «16 краін…», седзячы ў цягніку «Мінск – Масква», і думаў, пра што спытаць аўтара. Чаму паехаў? У нейкім сэнсе па інэрцыі. У чэрвені мне споўнілася 18, і я ўпершыню замахнуўся на выправу ў Ізраіль. Брат маці прыслаў запрашэнне, але ў тое лета па ініцыятыве міністра ўнутраных спраў (здаецца, Эліягу Свісы) былі ўведзены дадатковыя патрабаванні, і паездка сарвалася, давялося адкласці яе на год. У жніўні замест Іерусаліма я выправіўся на Палессе, прычым пабываў і ў заходняй, і ва ўсходняй частках (Брэст – Кобрын – Пінск, Гомель – Мазыр). Перад другой паездкай спытаўся ў Дзіны Харык, з кім пабачыцца, і яна дала мне тэлефон нейкіх сваіх далёкіх сваякоў… У іх я заначаваў у Мазыры пасля таго, як на ўласных рабрынах адчуў, што спаць на дровах у выпадковай паветцы – гэта занадта нават у летнюю ноч. Агулам, даволі шмат пабачыў і пачуў у тое лета, адчуў смак… І падрадзіўся прывезці з Масквы кніжачку вершаў Ізі Харыка «Лірыше матывун», выдадзеную рэдакцыяй часопіса «Ды ідышэ гас» пад камандзёрствам Арона Вяргеліса. Заданне гучала прыкладна так: «Чым больш асобнікаў, тым лепш». Дарэчы, А. В. дапамог выпусціць зборнік Харыка ў перакладзе на рускую яшчэ ў 1958 г. І напісаў прадмову да тых «Стихов и поэм».

Справа пачалася як авантура (удава паэта не паведаміла рэдактару пра маю паездку; зрэшты, наўрад ці ў яе быў запісаны хатні тэлефон Вяргеліса, напэўна, яна ведала толькі адрас) і суправаждалася прыгодамі. Расійскімі рублямі я сябе не забяспечыў; спадзяваўся канверсаваць 20 долараў увечары на вакзале ў Оршы, але абменны пункт к таму часу быў ужо закрыты. Побач стаяў малады чалавек у скуранцы, які адклікаў мяне ў старонку і прапанаваў выгодны курс. «То давайце 50 долараў памяняем!» – гукнуў дурны студэнцік. Адвёў яго ў старонку мяняла, узяў 50-доларавую купюру, неяк дзіўна скруціў яе, а потым крыкнуў: «Асцярожна, міліцыя!» Вярнуў купюру і даў лататы. Ці трэба казаць, што на паверку замест 50 долараў у мяне ў руках застаўся 1, а міліцыі побач не было заваду…

49 долараў у тыя часы – дзве месячныя зарплаты ў Беларусі. Спаў я ноччу, мякка кажучы, сярэдне, і ад засмучэння забыўся нават, што, апрача 20 долараў, у маім загашніку таілася яшчэ адна зялёная паперка з партрэтам Уліса Гранта… У пад’езд Вяргеліса на вул. Заалагічнай па прастаце душэўнай уваліўся ранічкаю, амаль адразу з Беларускага вакзала. Дзверы адчыніў гаспадар са слядамі зубной пасты на твары. Я нешта прамармытаў на ідышы – можа быць, элементарнае «іх бін фун Мінск». «Ві гейсту?» – спытаўся Вяргеліс, але я настолькі разгубіўся, што не зразумеў. Тады ён паўтарыў (па-руску): «Як цябе зваць?» Я сяк-так распавёў пра сябе і працягнуў цыдулку ад Дзіны Звулаўны. Мой суразмоўца прачытаў некалькі радкоў на ідышы і сказаў: «Ну, яна цябе тут хваліць…» Пасля чаго я быў запрошаны на кухню.

Жонка Арона Алтэравіча падала нам яечню, але нешта не здаволіла паэта ў гэтым няхітрым сняданку, і ён злёгку пабурчэў. Увогуле ж размова прайшла ў «цёплай, сяброўскай атмасферы». Я гаварыў пра Мінскае аб’яднанне яўрэйскай культуры (МОЕК), якое тады яшчэ не загіналася, пра свае «падарожжы» па Беларусі, пра палітычную сітуацыю… Скардзіўся на ўказ Лукашэнкі аб рэпрэсаваных, ад якога пацярпела, у прыватнасці, Дзіна Звулаўна (з таго месяца ёй давялося плаціць за кватэру 100%, хаця закон, які ўстанавіў ільготы па аплаце, указам скасаваны не быў). Падзяліўся чуткамі пра тое, што вакол рэзідэнцыі прэзідэнта збіраюцца ўзвесці мур. Вывад зрабіў такі: «Лукашэнка хоча адгарадзіцца ад народа». Мур ля К. Маркса, 38 не пабудавалі: зрэшты, па сутнасці я не вельмі памыляўся…

Вяргеліс уважліва слухаў, і на мае развагі пра ўладу заўважыў, што і ў Расіі ўрад не лічыцца з народам (як паказаў расстрэл «Белага дома», які ў тагачаснай Маскве быў «незагоенай ранай»). На жаль, я не запісваў даслоўна яго рэплікі, перадаю агульны сэнс. Непрыкметна гаспадар перайшоў на тэму вайны, сказаў, што служыў у авіяцыі і што ў многіх у той час (у яго таксама) была мара трапіць у шпіталь: гэта давала адтэрміноўку ад баёў, што абяцалі амаль непазбежную смерць… Яго «мара» часам збывалася – магчыма, таму ён і застаўся ў жывых.

Дзякуючы сайту podvignaroda.mil.ru праз 20 з лішнім гадоў я даведаўся некаторыя падрабязнасці пра старшыну Вяргеліса А. А.: «У РЧСА з 11.08.1940 года. Месца прызыву: Фрунзенскі РВК, г. Масква». Ён быў узнагароджаны медалём «За баявыя заслугі». Адрывак з атэстацыі 3 жніўня 1945 г. прыводзіцца ніжэй.

vergelis41

У нейкі момант я наважыўся спытаць, ці не змянілася стаўленне паэта да рэлігіі: «Вы ж так рэзка крытыкавалі рабінаў…» А. В. адказаў словамі Альберта Эйнштэйна: «Я веру ў Бога Спінозы». І дадаў, што ў час напісання кнігі спяшаўся: удзень – мітынг, а ўвечары, «па гарачых слядах», – адпор апанентам. Таму, маўляў, сустракаліся ў яго нарысах залішнія рэзкасці.

Просьбу перадаць кніжкі для бібліятэкі МОЕКа А. Вяргеліс успрыняў добразычліва і патэлефанаваў сакратарцы «Ды ідышэ гас», паведаміў, што прыйдзе хлопец з Мінска (сам ён у рэдакцыю заходзіў ужо рэдка). Падобна, ува мне ён убачыў патэнцыйнага распаўсюдніка часопіса, пра што сведчыць рэпліка, што запала мне ў душу: «Раней Рэлес ездзіў па мястэчках, агітаваў яўрэяў, ну, а зараз, Валодзя, відаць, твая чарга».

А. В. патлумачыў, як даехаць ад Заалагічнай да Мясніцкай, але я настойваў на тым, што прайду некалькі кіламетраў пехатой – так і зрабіў. Сустрэлі мяне добра (запомнілася лагодная ўсмешка Барыса Магільнера, намесніка галоўрэда), паднеслі 50 (!) асобнікаў кнігі Харыка і некалькі нумароў часопіса. Усё гэта я паспяхова давёз «куды належыць». Адзін асобнік зборніка, падпісаны ўдавой паэта, і цяпер захоўваецца ў мяне.

kharik1  kharik2

Той самы зборнік

Дзіне Звулаўне не хапіла 50 ас. (з 1000 агульнага накладу) – дзіва што, яна раздавала іх направа і налева. Нехта з мінчан неўзабаве зноў быў адпраўлены ў Маскву… і прывёз яшчэ 30 кніжак Ізі Харыка.

Раніцай 20 верасня я не ведаў дакладна, дзе буду начаваць. Вяргеліс даў знаць, што дапаможа з начлегам, калі будуць цяжкасці; няйначай яго расчуліў аповед пра махлярства на аршанскім вакзале. Аднак мой авантурны разлік на старых знаёмых па Кіславодску, якіх не бачыў з 1987 года, апраўдаўся; яны прытулілі мяне на цэлых 5 дзён. Тым часам знайшлася і доларавая заначка… Назаўтра я патэлефанаваў Вяргелісу, падзякаваў за падарункі, паведаміў, што «жыццё наладжваецца» і пажадаў добрага Ём-Кіпуру. Па тэлефоне ён, як мне здаецца, размаўляў менш ахвотна, чым «ужывую» (а можа, прыхварэў), але падзякаваў за пажаданне.

* * *

У 1997 г. пазнаёміўся я ў Мінску з брытанскім ідышыстам Гіршам-Довідам Кацам. Разгаварыліся – згадаў я і сустрэчу з Вяргелісам. Кац тады адгукнуўся пра «рудога» дужа няўхвальна і на маё дапушчэнне аб тым, што стары камуніст мог змяніцца, адказаў так: «Не, Вяргеліс не змяніўся. Проста ён вельмі хітры».

Так, я сёе-тое ведаў пра «цёмны бок» дзейнасці А. В. і да помнай паездкі ў Маскву, а цяпер мне вядома яшчэ болей. Напрыклад, нядаўна я прачытаў пісьмо Вяргеліса ад 16.12.1949 у партбюро Саюза пісьменнікаў, напісанае па заказу апошняга. У ім яўрэйскі літаратар абрынаецца на калег – пачынаючы з малавядомых у наш час Мацвея Штурмана і Іосіфа Альбірта, канчаючы прызнанымі класікамі. Публікатар Станіслаў Куняеў ёрнічаў наконт учынка Вяргеліса: «у яго пісьме-даносе многа канкрэтнай праўды, дакладных характарыстык, нямала цікавых ацэнак і звестак пра творчасць сваіх, у асноўным, бясталентных сучаснікаў… І, вядома ж, пасля 1956 года або пасля жнівеньскага перавароту ў 1991 годзе Вяргеліс павінен быў стаць аб’ектам асуджэння і астракізму з боку яўрэйскіх лібералаў…»

Я не апраўдваю Вяргеліса, але ён быў чалавекам часу і пісаў сваё пісьмо (ці быў гэта данос?), як мне здаецца, шчыра, а не «праз баімства іудзейскае». Магу дапусціць, што знаходжанне ў заваляшчым даваенным Бірабіджане, дый на фронце, зрабіла яго жорсткім, прытупіла пачуццё салідарнасці з гнанымі сталічнымі літаратарамі, паняволі вымусіла шукаць у іх праявы «буржуазнага нацыяналізму». І ў далейшым Вяргеліс у імя камуністычнай ідэалогіі не вельмі-та бярог сваіх, але… па меры сіл і магчымасцей пасля «адлігі» аднаўляў справядлівасць у адносінах да знішчаных пісьменнікаў. Пра таго ж Дэр Ністара ён цёпла напісаў у «16 краінах…», Пераца Маркіша і Давіда Гафштэйна друкаваў у часопісах. Мне хочацца верыць, што ў глыбіні душы ён каяўся за свае непрыгожыя крокі, нават калі не заўсёды гэта прызнаваў публічна.

«Зорны час» Вяргеліса як грамадскага дзеяча прыпаў на 1960-я гады, калі часопіс «Саветыш геймланд» быў толькі створаны (пад ціскам знакамітых замежнікаў) і карыстаўся пэўным попытам сярод яўрэяў СССР. Паказальна, што ў сярэдзіне 1960-х часопіс пачаў выходзіць не 6, а 12 разоў на год. На Захадзе рэдактар бачыўся аўтарытэтным лідарам – ледзь не правай рукой Хрушчова, «галоўным яўрэем Савецкага Саюза». Да Вяргеліса звяртаўся па садзеянне лаўрэат Нобелеўскай прэміі лорд Бертран Расел, а прапагандныя выступы А. В. перад яўрэямі ЗША ў 1963 г. спрабаваў сарваць не больш і не менш як ізраільскі ўрад…

estraikh

А. Вяргеліс (стаіць другі злева) сярод савецкіх і польскіх яўрэйскіх пісьменнікаў. Варшава, 1960-я гг. Фота з кнiгі Г. Эстрайха «Еврейская литературная жизнь Москвы, 1917–1991». СПб, 2015.

К пачатку 1970-х гг. наклад «Саветыш геймланд» упаў з 25 тыс. да 10 тыс.; з таго часу рэдактара ўсё менш апасаліся як за мяжой, так і «на яўрэйскай вуліцы» СССР. Мяркую, у ЦК КПСС часткова расчараваліся ў Вяргелісу як «ахоўніку парадка» пасля 1969 г., калі пачалася масавая эміграцыя яўрэяў, у тым ліку пісьменнікаў. Можа, ён і бачыў «сябе і часопіс цэнтрам усяго яўрэйскага жыцця ў краіне», але аб’ектыўна гэта было далёка не так. Калі разважаць пра «галоўнага яўрэя», то для наменклатуры ў брэжнеўскі час ім, бадай, быў намеснік старшыні Саўміна Веніямін Дымшыц, а для народа – артыст Аркадзь Райкін. Як вынікае са зборніка «Еврейская эмиграция в свете новых документов» (Тэль-Авіў, 1998), толькі ў 1973 г. Леанід Брэжнеў і Аляксей Касыгін упершыню даведаліся пра існаванне «Саветыш геймланд». У тым жа годзе Вяргелісу ў ЦК далі прачуханца за спрэчку з аўтарам адыёзнай антысіянісцкай кніжкі «Фашизм под голубой звездой», а яго праекты «ўмацавання» яўрэйскіх ансамбляў у 1970-х грузлі ў бюракратычнай багне… Карацей кажучы, жылося Арону Алтэравічу не так ужо і лёгка, дарма што «пераседзеў» ён на сваёй пасадзе некалькіх савецкіх правадыроў.

У канцы 1980-х А. В. прыязджаў на сустрэчу з чытачамі ў Мінск – і трапіў пад абструкцыю мясцовых маладых сіяністаў, якія бачылі ў ім «ворага Ізраіля». Насамрэч жа, вядома, не Вяргеліс ініцыяваў антыізраільскія кампаніі ў СССР; ён быў выканаўцам, у крайнім выпадку – менеджэрам сярэдняга звяна. У пачатку 1990-х, каб уратаваць часопіс, ён выправіўся «з шапкай па коле», не грэбуючы ахвяраваннямі ад былых непрыяцеляў. Калі ён казаў мне, што ніколі не быў у Ізраілі і наўрад ці ўжо туды паедзе, у голасе пачулася шкадоба…

Мне ўяўляецца, што Арон Вяргеліс большую частку жыцця заставаўся найперш літаратурным работнікам (паэтам і перакладчыкам, нарысістам, рэдактарам). На другім месцы ў яго былі інтарэсы яўрэйства – галоўным чынам, захаванне ідыш-культуры – і толькі на трэцім «левая» ідэалогія, няхай нават у нейкія моманты яна вылазіла на першы план.

Блізкая мне ідэя перакладаць на ідыш (і іўрыт) вершы славянскіх паэтаў. У 1993 г. А. Вяргеліс выдаў дадаткам да «Ды ідышэ гас» цэлую кніжачку сваіх ідышных перакладаў «Мая маленькая анталогія». Вось як у яго выглядае найвядомейшы верш Аляксея Суркова «У зямлянцы»:

antologie1 antologie2

Адзін знаўца заўважыў у інтэрнэце: «Вяргеліс дбаў пра развіццё сучасных жанраў, адзін з нумароў «Саветыш геймланд» быў цалкам прысвечаны навуковай фантастыцы і асваенню космаса. Вершы Вяргеліса не тое каб былі выдатнымі, але некаторыя з іх варта прачытаць». Прызнаюся, што ніводнага нумара «С. Г.» да канца не асіліў (зразумела, праблема ўва мне), аднак у свой час падкупілі мяне артыкулы на ідышы пра шахматыстаў – канкрэтна, пра Гары Каспарава і яго процістаянне з Анатолем Карпавым. Асобныя матэрыялы часопіса мы скарыстоўвалі пры падрыхтоўцы газеты «Анахну кан» і бюлетэня «Мы яшчэ тут!», а таксама зборніка вершаў Гірша Рэлеса (Мінск, 2013).

На падзяку «дарагому Валодзю» адкажу праз 21 год: «а данк, рэб Арн!» – хаця б за тое, што сумленна ваявалі супроць нацыстаў. Не, не мне быць Вам суддзёй…

Вольф Рубінчык, г. Мінск

19.09.2016

wrubinchyk[at]gmail.com

Апублiкавана 19.09.2016  02:40

 

***

Об Ароне Алтеровиче Вергелисе было написано много хорошего и плохого ещё при его жизни. Родился он в 1918 г. в местечке под Житомиром – почти земляк… Умер в 1999 г. в Москве, где работал несколько десятилетий. Слава Б-гу, живы люди, которые знали его гораздо лучше, чем я, и более-менее подробно рассказали миру о сложной, противоречивой личности «А. В.» (назову Зиси Вейцмана, Велвла Чернина, Леонида Школьника, Геннадия Эстрайха…). Не претендую на вклад в «вергелисоведение», но, как бы то ни было, и мне есть что вспомнить, хоть видел Вергелиса я раз в жизни, а затем один раз говорил с ним по телефону.

Недавно я отыскал в своей библиотеке и перечитал известную книгу А. В. «16 стран, включая Монако». На ней запечатлён автограф автора – «Симпатичному Володе Рубинчику» и т. д.

vergelis_avtograf

В 2016-м эта книга показалась мне куда более интересной, нежели в 1990-х. Может быть, потому, что сам за 20 последних лет поездил по разным странам и понял две с половиной вещи: а) в гостях хорошо, а дома… б) невозможно рассказать о путешествии так, чтобы всем угодить.

В сентябре же 1995 г. я в который раз перелистывал «16 стран…», сидя в поезде «Минск – Москва», и думал, о чём спросить автора. Почему поехал? В каком-то смысле по инерции. В июне мне исполнилось 18, и я впервые замахнулся на поездку в Израиль. Брат матери прислал приглашение, но в то лето по инициативе министра МВД (кажется, Элиягу Свиссы) были введены дополнительные требования, и поездка сорвалась, ее пришлось отложить на год. В августе вместо Иерусалима я отправился на Полесье, причём побывал и в западной, и в восточной частях (Брест – Кобрин – Пинск, Гомель – Мозырь). Перед второй поездкой спросил у Дины Харик, с кем увидеться, и она дала мне телефон каких-то своих дальних родственников… У них я заночевал в Мозыре после того, как на собственных рёбрах почувствовал, что спать на дровах в случайно подвернувшемся сарае – это чересчур даже в летнюю ночь. В общем, довольно много увидел и услышал в то лето, вошёл во вкус… И вызвался привезти из Москвы книжечку стихов Изи Харика «Лирише мотивн», изданную редакцией журнала «Ди идише гас» под руководством Арона Вергелиса. Задание звучало примерно так: «Чем больше экземпляров, тем лучше». Кстати, А. В. помог выпустить сборник Харика в переводе на русский ещё в 1958 г. И написал предисловие к тем «Стихам и поэмам».

Дело началось как авантюра (вдова поэта не уведомила редактора о моей поездке, впрочем, вряд ли у неё был записан домашний телефон Вергелиса, наверняка она знала только адрес) и сопровождалось приключениями. Российскими рублями я не запасся; надеялся конвертировать 20 долларов вечером на вокзале в Орше, но обменный пункт был к тому времени уже закрыт. Рядом стоял молодой человек в кожанке, отозвавший меня в сторонку и предложивший выгодный курс. «Так давайте 50 долларов поменяем!» – воскликнул глупый студентик. Отвёл его в сторонку меняла, взял 50-долларовую купюру, как-то странно свернул ее, а затем крикнул: «Осторожно, милиция!» Вернул купюру и был таков. Нужно ли говорить, что на поверку вместо 50 долларов у меня в руках остался 1, а милиции рядом не было в помине…

49 долларов по тем временам – две месячные зарплаты в Беларуси. Спал я ночью, мягко говоря, неважно, и от огорчения даже забыл, что помимо 20 долларов в моём загашнике таилась ещё одна зелёная бумажка с портретом Улисса Гранта… В подъезд Вергелиса на ул. Зоологической по простоте душевной ввалился рано утром, почти сразу с Белорусского вокзала. Дверь открыл хозяин со следами зубной пасты на лице. Я что-то пробормотал на идиш – может быть, элементарное «их бин фун Минск». «Ви гейсту?» – спросил Вергелис, но я настолько растерялся, что не понял. Тогда он повторил по-русски: «Как тебя зовут?» Я кое-как рассказал о себе и протянул записку от Дины Звуловны. Мой собеседник прочёл несколько строк на идише и сказал: «Ну, она тебя тут хвалит…» После чего я был приглашён на кухню.

Жена Арона Алтеровича подала нам яичницу, но что-то не устроило поэта в этом нехитром завтраке, и он слегка поворчал. Вообще же беседа прошла «в тёплой, дружеской обстановке». Я говорил о Минском объединении еврейской культуры (МОЕКе), которое тогда ещё не загибалось, о своих «путешествиях» по Беларуси, о политической ситуации… Жаловался на указ Лукашенко о репрессированных, от которого пострадала, в частности, Дина Звуловна (с того месяца ей пришлось платить за квартиру 100%, хотя закон, установивший льготы по оплате, указом отменен не был). Изложил слухи о том, что вокруг резиденции президента собираются возвести стену. Вывод сделал такой: «Лукашенко хочет отгородиться от народа». Стену у К. Маркса, 38 не возвели; впрочем, по сути я не очень ошибался…

Вергелис внимательно слушал, и на мои рассуждения о власти заметил, что и в России правительство не считается с народом (как показал расстрел «Белого дома», бывший в тогдашней Москве ещё «незажившей раной»). Увы, я не записывал дословно его реплики, передаю общий смысл. Незаметно хозяин перешёл на тему войны, сказал, что служил в авиации и что у многих в то время (у него тоже) была мечта попасть в госпиталь: это давало отсрочку от боёв, суливших почти верную смерть… Его «мечта» иногда сбывалась – возможно, потому он и остался в живых.

Благодаря сайту podvignaroda.mil.ru спустя 20 с лишним лет я узнал некоторые подробности о старшине Вергелисе А. А.: «В РККА с 11.08.1940 года. Место призыва: Фрунзенский РВК, г. Москва». Он был награждён медалью «За боевые заслуги». Отрывок из аттестации 3 августа 1945 г. приводится ниже.

vergelis41

В какой-то момент я осмелился спросить, не изменилось ли отношение поэта к религии: «Вы ведь так резко критиковали раввинов…» А. В. ответил словами Альберта Эйнштейна: «Я верю в Бога Спинозы». И добавил, что во время написания книги спешил: днём – митинг, а вечером «по горячим следам» – отпор оппонентам. Поэтому, мол, встречались в его очерках излишние резкости.

Просьбу подарить книжки для библиотеки МОЕКа А. Вергелис воспринял благосклонно и позвонил секретарше «Ди идише гас», сообщил, что придёт парень из Минска (сам он в редакцию уже заходил редко). Похоже, во мне он увидел потенциального распространителя журнала, о чём свидетельствует запавшая мне в душу реплика: «Раньше Релес ездил по местечкам, агитировал евреев, ну, а теперь, Володя, видимо, твоя очередь».

А. В. объяснил, как доехать от Зоологической до Мясницкой, но я настаивал на том, что пройду несколько километров пешком – так и поступил. Встретили меня хорошо (запомнилась добрая улыбка Бориса Могильнера, зама главреда), преподнесли 50 (!) экземпляров книги Харика и несколько номеров журнала. Всё это я благополучно довёз «куда следует». Один экземпляр сборника, подписанный вдовой поэта, и теперь хранится у меня.

kharik1  kharik2

Тот самый сборник

Дине Звуловне не хватило 50 экз. (из 1000 общего тиража) – неудивительно, она раздавала их налево и направо. Кто-то из минчан вскоре снова был отправлен в Москву… и привёз ещё 30 книжек Изи Харика.

Утром 20 сентября я не знал точно, где буду ночевать. Вергелис дал понять, что поможет с ночлегом, если будут трудности; не иначе как его растрогал рассказ о мошенничестве на оршанском вокзале. Однако мой авантюрный расчёт на старых знакомых по Кисловодску, коих не видел с 1987 года, оправдался; они приютили меня на целых 5 дней. Тем временем нашлась и долларовая заначка… Назавтра я позвонил Вергелису, поблагодарил за подарки, сообщил, что «жизнь налаживается» и пожелал хорошего Йом-Кипура. По телефону он, как мне кажется, разговаривал менее охотно, чем «вживую» (а может, приболел), но поблагодарил за пожелание.

* * *

В 1997 г. познакомился я в Минске с британским идишистом Гиршем-Довидом Кацем. Разговорились – упомянул я о встрече с Вергелисом. Кац тогда отзывался о «рыжем» весьма неодобрительно и на моё предположение о том, что старый коммунист мог измениться, ответил так: «Нет, Вергелис не изменился. Просто он очень хитрый».

Да, я кое-что знал о «тёмной стороне» деятельности А. В. и до памятной поездки в Москву, а сейчас мне известно ещё больше. Так, недавно я прочёл письмо Вергелиса от 16.12.1949 в партбюро Союза писателей, написанное по заказу последнего. В нём еврейский литератор обрушивается на коллег – начиная с малоизвестных ныне Матвея Штурмана и Иосифа Альбирта и кончая признанными классиками. Публикатор Станислав Куняев ёрничал насчёт поступка Вергелиса: «в его письме-доносе много конкретной правды, много точных характеристик, немало любопытных оценок и сведений о творчестве своих, в основном, бесталанных современников… И, конечно же, после 1956 года или после августовского переворота в 1991 году Вергелис должен был подвергнуться осуждению и отлучению со стороны еврейских либералов…»

Я не оправдываю Вергелиса, но он был человеком времени и писал своё письмо (донос ли?), как мне кажется, искренне, а не «страха ради иудейска». Могу допустить, что пребывание в завалящем довоенном Биробиджане, да и на фронте, ожесточило его, притупило чувство солидарности с гонимыми столичными литераторами, поневоле вынудило искать у них проявления «буржуазного национализма». И в дальнейшем Вергелис во имя коммунистической идеологии не очень-то щадил «своих», но… по мере сил и возможностей после «оттепели» восстанавливал справедливость по отношению к уничтоженным писателям. О том же Дер Нистере он тепло написал в «16 странах…», Переца Маркиша и Давида Гофштейна печатал в журналах. Мне хочется верить, что в глубине души он каялся за свои неблаговидные шаги, даже если не всегда это признавал публично.

«Звёздный час» Вергелиса как общественного деятеля пришёлся на 1960-е годы, когда журнал «Советиш геймланд» был только создан (под давлением видных иностранцев) и пользовался некоторым спросом среди евреев СССР. Показательно, что в середине 1960-х журнал начал выходить не 6, а 12 раз в год. На Западе редактор виделся авторитетным лидером – чуть ли не правой рукой Хрущёва, «главным евреем Советского Союза». К Вергелису обращался за содействием лауреат Нобелевской премии лорд Бертран Рассел, а пропагандистские выступления А. В. перед евреями США в 1963 г. пыталось сорвать не более и не менее как израильское правительство…

estraikh

А. Вергелис (стоит второй слева) среди советских и польских еврейских писателей. Варшава, 1960-е гг. Фото из книги Г. Эстрайха «Еврейская литературная жизнь Москвы, 1917–1991». СПб, 2015.

К началу 1970-х гг. тираж «Советиш геймланд» упал с 25 тыс. до 10 тыс.; с того времени редактора всё меньше опасались как за рубежом, так и «на еврейской улице» СССР. Полагаю, в ЦК КПСС отчасти разочаровались в Вергелисе как «страже порядка» после 1969 г., когда началась массовая эмиграция евреев, в том числе писателей. Может, он и видел «себя и журнал центром всей еврейской жизни в стране», но объективно это было далеко не так. Если рассуждать о «главном еврее», то для номенклатуры в брежневское время им, пожалуй, был зампред Совмина Вениамин Дымшиц, а для народа – артист Аркадий Райкин. Как следует из сборника «Еврейская эмиграция в свете новых документов» (Тель-Авив, 1998), лишь в 1973 г. Леонид Брежнев и Алексей Косыгин впервые узнали о существовании «Советиш геймланд». В том же году Вергелису в ЦК сделали выволочку за спор с автором одиозной антисионистской книжки «Фашизм под голубой звездой», а его проекты «укрепления» еврейских ансамблей в 1970-х вязли в бюрократическом болоте… Короче говоря, жилось Арону Алтеровичу не так уж легко, хоть и «пересидел» он на своей должности нескольких советских вождей.

В конце 1980-х А. В. приезжал на встречу с читателями в Минск – и подвергся обструкции местных молодых сионистов, видевших в нём «врага Израиля». На самом же деле, конечно, не Вергелис инициировал антиизраильские кампании в СССР; он был исполнителем, в крайнем случае – менеджером среднего звена. В начале 1990-х, чтобы спасти журнал, он отправился «с шапкой по кругу», не гнушаясь пожертвованиями от прежних неприятелей. Когда он говорил мне, что никогда не был в Израиле и вряд ли уже туда поедет, в голосе послышалось сожаление…

Мне представляется, что Арон Вергелис большую часть жизни оставался прежде всего литературным работником (поэтом и переводчиком, очеркистом, редактором). На втором месте у него были интересы еврейства – главным образом, сохранение идиш-культуры – и лишь на третьем «левая» идеология, пусть даже в какие-то моменты она вылезала на первый план.

Близка мне идея переводить на идиш (и иврит) стихи славянских поэтов. В 1993 г. А. Вергелис издал приложением к «Ди идише гас» целую книжечку своих идишских переводов «Моя маленькая антология». Вот как у него выглядит известнейшее стихотворение Алексея Суркова «В землянке»:

antologie1  antologie2

Один знаток заметил в интернете: «Вергелис заботился о развитии современных жанров, один из номеров “Советиш Геймланд” был целиком посвящен научной фантастике и освоению космоса. Стихи Вергелиса не то, чтобы были выдающимися, но некоторые из них стоит прочесть». Признаюсь, что ни одного номера «С. Г.» до конца не осилил (разумеется, проблема во мне), однако в своё время подкупили меня статьи на идише о шахматистах – конкретно, о Гарри Каспарове и его противоборстве с Анатолием Карповым. Отдельные материалы журнала мы использовали при подготовке газеты «Анахну кан» и бюллетеня «Мы яшчэ тут!», а также сборника стихов Гирша Релеса (Минск, 2013).

На благодарность «дорогому Володе» отвечу спустя 21 год: «а данк, рэб Арн!» – хотя бы за то, что честно воевали против нацистов. Нет, не мне быть Вам судьёй…

Вольф Рубинчик, г. Минск

19.09.2016

wrubinchyk[at]gmail.com

Опубликовано 19.09.2016  02:40