Tag Archives: Пабло Пикассо

Май Данциг – крупности и дробности

Пишет художник Андрей Дубинин

Близость событий часто делает из дробностей крупности, которые перспективой времени расставляются по своим местам.

* * *

Видимо, самая совершенная с формальной точки зрения картина Мая Данцига – пейзаж «Мой Минск», сделанный им в 1967 г. (год празднования 900-летнего юбилея Минска), очень выразительный и запоминающийся вид. Диагональный скок моста, который читается спиной самого Города, что с граничной натугой удерживает тяжесть истории (кирпичины строений разных времён) и судьбы (тяжёлое, суровое небо), и пытается, наконец, выпрямиться.

Сколько ни смотрю на этот пейзаж, приходит в голову пластическая перекличка с другой картиной другого художника – «Портрет композитора Кара Караева» Таира Салахова (р. в 1928 г.). Я думаю, что М. Данциг когда-то был очень впечатлён этим портретом – он перекликался с художническим и человеческим темпераментом Данцига по контрастности цветов, по динамизму композиции. Представляю себе, как он любовался, прижмуривал глаза, откидывая голову в сторону и назад.

Т. Салахов, «Портрет композитора Кара Караева» (1960); М. Данциг, «Мой Минск» (1967)

Не слишком ли рискованное это сближение? Формальная схожесть композиции для меня очевидна, но это малое оправдание, субъективное. Время, когда написаны эти произведения – 1960 и 1967 гг. – время послесталинское. Дух времени находил своё воплощение в разных произведениях, доходя до знака, как в портрете Кара Караева, где чёрную полосу перескакивает-перелетает белая дуга надежды. Метафизика времени придаёт незаурядную силу и напряжение портрету, который я вообще прочёл бы как Реквием пережитому страной, то, что Шостакович выразил Восьмой симфонией. Таким пониманием метафизики формы я и объединяю эти картины.

Ещё одна интересная ассоциация: человеку, знакомому с алфавитом идиша или иврита, должна видеться первая буква «алеф» – אַ в формальной схеме композиции пейзажа. Как говорится, ты его в дверь, а он в окно. Это о еврейскости Данцига, которую он никогда не акцентировал.

* * *

Первое моё очное знакомство с Маем Вольфовичем – это просмотр работ в театрально-художественном институте (нынешней академии искусств), на первом курсе отделения станковой живописи. Первым заданием первокурсников было написание натюрморта. В маленькую мастерскую ввалилась почти вся кафедра – заведующий, профессора, преподаватели. Этюды натюрмортов (подготовительные эскизы) и сами натюрморты были расставлены полукругом к свету из окон. Данциг почти сразу подошёл к моему маленькому этюду и взял в руки, чтобы лучше рассмотреть.

А. Дубинин, «Этюд» (1981), холст, масло, 43Х41 см

Краткий диалог:

– Чей этюд?

– Мой.

– Хороший этюд.

Это меня весьма утешило и подкрепило – самого младшего и слабого в группе. Но интереснее здесь очень живая, непосредственная, почти детская реакция авторитетного художника – удивиться картине другого, подойти и полюбоваться. Такой необычный – до тактильного – контакт с мастером очень впечатлял, и этим Данциг был непохож на других наших преподавателей. Благодаря этому я научился понимать и сами картины художника. Этюд был написан экспрессивно, не кистью, а большим мастихином, без заглаживания и шлифовки – до таких мелких деталей, как рябины или перчики на шнурке. Эта раскрытость техники, что выводит форму на грань утраты предметности – как раз присуща была самому художественному почерку Данцига.

* * *

С каким смаком он иногда брался «править» сделанное студентом – спиной и плечами поводил, как бы обозначая и расширяя пространство вокруг себя. Тогда просил «поправляемого» гуще надавить краски из тюбиков, да белил побольше (напоминало некий кулинарный процесс, где ингредиенты должны быть представлены с горкой). Выбиралась самая большая кисть, и Данциг начинал «квасить», мазать краской по сонной картине. Завораживали витальность события, очевидное наслаждение художника от нагромождения толстых слоёв краски – из-за своего веса она чуть ли не срывалась с поверхности полотна.

* * *

Можно ли сказать что-то существенно важное, чтобы подобрать ключи к такой крупной фигуре белорусского искусства, как Май Данциг?

Доминирующей темой его произведений осталась война, точнее, ВОВ – «Великая отечественная война».

М. Данциг, «Партизанская свадьба» (1968)

М. Данциг, «Беларусь – мать партизанская» (1967)

М. Данциг, «Партизанская баллада» (1969); «Легенда о Беларуси» (1974)

М. Данциг, «И помнит мир спасённый…» (1985), 3,5х7 м

Сразу процитирую Валентина Акудовича: «Критерий войны как Великой Отечественной значительно сужает и просто-таки нахально упрощает это невероятно трагической событие, сводя его к одномерному противостоянию: “свои” – “чужие”. И вдобавок придаёт войне благородный смысл, которого у неё не было и быть не могло.

Там, где война, там нет благородства (вне частно-конкретной ситуации). В грязи и крови пачкаются все. Там, где война, там нет героев и антигероев, есть лишь мученики и жертвы…

Война – это язычество, война – это возвращение человека в удушливое лоно первобога, жестокого и мстительного».

Офорты Гойи из серии «Бедствия войны» (сравните названия) показывают такое глубинное понимание войны. Двести лет назад:

Ф. Гойя, лист 18, «Хоронить и молчать»; лист 30, «Жертвы войны»

Ф. Гойя, лист 9, «Они не хотят»; лист 5, «Они стали, как дикие звери»

* * *

Время, в которое формировался Данциг, называется «Оттепель»; это конец 1950-х – начало 60-х годов ХХ в.

Приведу мысль Бориса Парамонова: «He принято говорить что-либо негативное об этом времени, ставшем последним советским мифом, – дажe невозможно. Однако негативное суждение невозможно потому, что негатива, как, впрочем, и позитива, у этого времени не было. Самого этого понятия не было. Это некая культурно-историческая пустота, нуль, зияние, хаос. Пятнадцать лет с 1953 до 1968-го страна существовала в некоем междумирье… Эпоха не имела собственного содержания – вот мой тезис. Я не хочу повторять общеизвестное об этих годах, о разоблачении культа Сталина и освобождении политзаключенных. Это было, и это немало, но говоря о внутренней пустоте этой эпохи , я имею в виду ее, как ни странно это звучит, идейную, то есть культурную пустоту. Если не пустота, то уж точно топтание на месте. И это топтание выдавалось за “восстановление ленинских норм партийной и государственной жизни”. Вот это и было пустотой и ложью. Ложь этих лет – в попытке реставрации коммунистического мифа, легенды о хорошем коммунизме. Человека со вкусом тошнит от выражения “дети ХХ съезда”… Стало казаться, что эта система способна к некоей эволюции в лучшую сторону... Эпоха была не тем, за что она себя выдавала».

Оптика, взятая Данцигом (и другими белорусскими художниками) для показа «ВОВ», была сомнительной. Целый ряд художников той поры соревновались в своего рода «глорификации» войны – «нашей, народной, справедливой» и т. д. Создавались не картины, углубляющие тему, а какие-то заголовки для передовицы «Партизанская свадьба» – что-то вроде «Партизаны Гомельщины сыграли уже шестую свадьбу, несмотря на режим оккупации», или «Новый урожай», где комбайнёры принесли сноп колосьев к обелиску со звездой. Чтобы почувствовать фальшивость взятого тона, достаточно представить себе, что на обелиске написано: «На этом месте уничтожено 2600 человек». И я не о том, что такое невозможно; картина в первую очередь – формальные средства возможного. Только средства выбраны не те, иллюстративная риторика на основании оксюморона – как иначе назвать «Партизанскую свадьбу», любовь на войне, этакий «горячий снег». Вот как может выглядеть такой метод: идёт художник, чистая душа, острый глаз, смотрит – молодая, красивая девушка развешивает бельё сушиться. Прищепкой сжимает сердце от благости, и картина пишется.

М. Данциг, «Солнечный день» (1966)

Сюжет отлично адаптируется для «партизанской» темы – связку прищепок заменить на пулемётную ленту, в углу поставить пулемёт, и назвать: «Партизанские будни. Банный день в отряде». Но это вне художественного метода.

* * *

На отделении станковой живописи есть такой предмет – композиция. На занятиях по композиции студент должен научиться «сочинять» картину. На 4-м курсе я перешёл в мастерскую к профессорам Крохолеву и Данцигу. На первом же занятии, что-то вымучив на заданную тему, я принёс эскиз Маю Вольфовичу. Он, быстро взглянув на лист, обычным своим бодрым тоном сказал: «Андрей, подвигай фигуры!» Я был ошеломлён – т. к. это не профессиональный разговор, когда возможно обсуждение построения сюжета, того, какими композиционными средствами его обрабатывать и т. д. Осталось смутное удивление – а как же художник создаёт свои огромные картины, если он не может справиться с такой мелочью? Не хочет или не умеет?

Больше никаких серьёзных обсуждений композиционной работы у нас на курсе не велось, вплоть до окончания института.

* * *

Онтологическая связь между композициями Салахова и Данцига такая же, как, скажем, между гравюрой Гойи и «Герникой» Пикассо. ХХ век показал, что барьер «индивидуума» как «не-делимого» (лат. individere) преодолён. Человек легко «поделился» на шкуру для абажуров, и в этом же веке «атом» – «не-разрезаемый» (греч. a-tomos – «нерезанный») легко «разрезался» в ядерном синтезе атомных взрывов. Мир Демокрита (с атомом в основе) и гуманистов Возрождения (с индивидуумом в основе) был физически и филологически преодолён.

Ф. Гойя, «Бедствия войны», лист 39, «Славный подвиг!»

Ниже – ещё одна гравюра Гойи, изображение того, как звериное перешло барьер и начало крошить людей. Рядом я привожу картину «Герника» П. Пикассо – они для меня очень близки, и не потому, что был какой-то плагиат (я усматриваю здесь даже зеркальную симметрию). Я думаю, правильное ощущение великих художников помогает изображению сущности того, что происходит. Бык, воплощающий собой животное, хтоническое в природе человека, и осколки этого «неделимого» – фрагменты «гуманного» организма и гуманизма, решённые в живописной технике ХХ в. (кубизм).

Франсиско Гойя, лист 21 из серии «Тавромахия», «Смерть алькальда из Торрехона», 1815–1816

Пабло Пикассо, «Герника», 1937

Приведу некоторые трактовки нарисованного на картине «Герника»: «Множество разногласий вызвала изображённая в левом верхнем углу картины голова быка — это персонаж, который смотрит на всё происходящее вокруг абсолютно безразлично, его взгляд устремлён в никуда. Он не сочувствует участникам картины, не может понять всего ужаса происходящего. Некоторые искусствоведы считают, что это олицетворение фашизма и всего мирового зла. Именно быку лошадь, находящаяся в центре, адресует свои последние проклятья, но бык не замечает её, как и не замечает всего, что происходит вокруг. Другие исследователи, например Н. А. Дмитриева, предполагают, что бык — символ глухоты, непонимания, неведения».

Это всё – не об Испании и не о партизанском движении ВОВ, их роднит нечто более глубинное. Тот, кто читал «Дневник писателя», знает, как много внимания уделил Достоевский тогдашним турецким зверствам, вроде сдирания шкуры с пленных славян. Но вот что он пишет в одном из разделов «Дневника» от февраля 1877 года: «…если не сдирают здесь на Невском кожу с отцов в глазах их детей, то разве только случайно, так сказать, по не зависящим от публики обстоятельствам, ну и, разумеется, потому еще, что городовые стоят… слова мои я разумею буквально… И вот про это-то сдирание я и утверждаю, что если его нет на Невском, то разве случайно… и, главное, потому, что пока ещё запрещено, а что за нами, может быть, дело бы и не стало, несмотря на всю нашу цивилизацию».

По словам Б. Парамонова, «вот тут начинается настоящий Достоевский, подлинный, – когда он от вопросов идеологических и политических переходит к вопросам, так сказать, антропологическим… Что имел в виду Достоевский, говоря о сдирании кожи на Невском проспекте? Речь шла о темных глубинах всякой человеческой души… Это не турки на Балканах зверствуют, а мы, – хочет сказать Достоевский: вернее – мы и есть эти самые турки. Достоевский… знает, что этот внутренний турок – сам человек, подноготная его, его психологическое подполье. А уж кто разбирался в подполье лучше Достоевского!»

Ф. Гойя, «Шабаш», 1821–1823 гг.

Вот это и есть настоящим сюжетом взятой темы. Можно ли это верифицировать творчеством Данцига? Да, но единственная поправка – это будет не наш Данциг, не Май Вольфович, а российский Данциг Сергеевич Балдаев.

* * *

Случай, засвидетельствованный Ларисой Финкельштейн. На заседании по подготовке первой выставки работ Марка Шагала в Беларуси поднялся Май Вольфович и сказал:

– Предлагаю назвать выставку «От Марка до Мая».

* * *

Пейзаж с Холодной синагогой – этo не композиция уже, а позиция; если хотите, человеческая и этическая позиция Данцига. Он свою еврейскость поставил не «во главу угла», но припрятал в углу.

М. Данциг, «Мой город древний, молодой» (1972). Для сравнения приведен зеркально повёрнутый «Мой Минск» (1967).

Итак, пять лет спустя Данциг снова использует схему картины «Мой Минск» (в свою очередь инспирированную строением и настроением салаховского портрета). Не имея принципиальных композиционных находок, пытается повторить творчески удачную картину – та же диагонально поставленная дуга (выгнутый мост – прогнутая улица), которую накрест пересекает дорога-мост, такой же высокий горизонт городского пейзажа, масштабность. Немного изменился свет – на более тёплый. Решения Данцига часто исходят из «аранжировок», из переводов на свой художественный язык (мы видели, как искренне, по-детски непосредственно, не обращая внимания на условности, маэстро умеет реагировать на искусство) тех произведений других художников, которые его впечатляли.

М. Данциг, «Навстречу жизни» (1958), 160х319,5 см; «Новосёлы» (1962), 200х200 см

М. Данциг, «Девушка на балконе» (1965), 80х110 cм; «Палитра новостройки» (1979), 200x220

Это и дипломная работа – выпускники, утром идущие чистой дорогой (сюжет тогдашнего искусства, набивший оскомину), и разобранный выше «Мой Минск». «Новосёлы» показывает молодую пару, которая забилась в угол перед новым, необжитым полом – в него вглядываются, как в экран будущей жизни. Эта картина стала не первой на указанную тему, но одним из лучших художественных решений.

Многочисленные новостройки с малярами, комнаты с вёдрами красок перед работой. Вот здесь и формулируется личное призвание и художественное задание художника – удивление новизне, умение посмотреть на вещи «новыми» глазами, «незамыленным взглядом», как говорят художники. В «малярно-новостроечной» серии тема новизны, свежести сопряглась с жизненным тонусом художника – его тягой, умением и потребностью удивляться (так и подмывает сказать «по-детски» – ведь как ещё относиться к простодушному предложению назвать выставку «От Марка до Мая»).

Отдельно отмечу картину «Девушка на балконе». Здесь художник увидел и почувствовал художественную форму происходящего. Краски в вёдрах и банках – и картина словно появляется из их смеси. Смешение художественного и материального мира – это игра с приёмом (кубисты хорошо поиграли с этим – см., например, «Сухие краски» Петра Кончаловского), которую художник всё же не сумел углубить, найдя метафизический грунт. Это не было интересно Данцигу, не было его «modus operandi». Он копировал внешне такие приёмы, как и коллажи – вклеенные фрагменты газет и журналов. А задача чисто художественная – показать искусственность, ненастоящесть искусства, показать физически тот стык, где краска начинает работать как цвет, который и выявляет «предметность» предмета.

«Новосёлы», «Мой Минск», «Девушка на балконе» – эти картины, по моему мнению, лучшие в творчестве М. Данцига, ибо в них художник создал соизмеримое своему таланту пространство, именно они адекватны его творческому методу и масштабу. Такие художественные наработки достойны художественного таланта Мая Вольфовича Данцига.

Андрей Дубинин, г. Минск (для belisrael.info)

Публикация на белорусском – 28.03.2018. Перевод редакции

Опубликовано 28.04.2020  17:05

Пра М.В. Данцыга (1930–2017). Ч.2

Май Данцыг. Буйніцы і драбніцы.

Піша мастак Андрэй Дубінін

Блізкасць падзеяў часта робіць з драбніцаў буйніцы, якія перспектывай часу расстаўляюцца па сваіх месцах, і, адпаведна, наадварот.

* * *

Відаць, самая дасканалая з фармальнага пункту гледжання карціна Мая Данцыга – пейзаж «Мой Мінск», зроблены ім у 1967 г. (год святкавання 900-гадовага юбілею Мінска), вельмі выразны і запамінальны краявід Мінска. Дыяганальны скок моста, які чытаецца спінай самога Горада, што з гранічнай натугай трымае цяжар гісторыі (цагліны будынкаў розных часоў) і лёсу (цяжкое, суворае неба) і спрабуе нарэшце выпрастацца.

Колькі ні гляджу на гэты краявід, прыходзіць у галаву пластычны перагук з другой карцінай другога мастака – «Партрэт кампазітара Кара Караева» Таіра Салахава (нар. у 1928 г.). Я думаю, што М. Данцыг некалі быў вельмі ўражаны гэтым партрэтам – гэта перагукалася з яго тэмпераментам мастакоўскім і чалавечым па кантрастнасці колераў, па дынамізму кампазіцыі, уяўляю сабе, як ён любаваўся, прымружваў вочы, адкідаючы галаву ўбок ды назад.

Т. Салахаў, «Партрэт кампазітара Кара Караева» (1960); М. Данцыг, «Мой Мінск» (1967)

Ці не занадта рызыкоўнае гэтае збліжэнне? Фармальнае падабенства кампазіцыі для мяне відавочна, але гэта малое апраўданне, суб’ектыўнае. Час, калі напісаныя гэтыя творы – 1960 і 1967 гг. – час паслясталінскі. Дух часу знаходзіў сваё ўвасабленне ў розных творах, даходзячы да знаку, як у партрэце Кара Караева, дзе чорную паласу пераскоквае-пералятае белая дуга спадзеву, метафізіка часу надае такую моц і напругу партрэту, які я наогул прачытаў бы як Рэквіем перажытаму краінай, тое, што Шастаковіч выразіў Восьмай сімфоніяй. Гэткім разуменнем метафізікі формы я і аб’ядноўваю гэтыя карціны.

Яшчэ адна цікавая асацыяцыя – чалавеку, знаёмаму з альфабэтам ідыша або іўрыта павінна бачыцца першая літара «алэф» – אַ у фармальнай схеме кампазіцыі краявіду, як кажуць – ты яго ў дзверы, а ён у вакно. Гэта пра яўрэйскасць Данцыга, якую ён ніколі не акцэнтаваў.

* * *

Першае мае вочнае знаёмства з Маем Вольфавічам – гэта прагляд работ у тэатральна-мастацкім інстытуце (сённяшняй акадэміі мастацтваў), на першым курсе аддзялення станковага жывапісу. Першым заданнем першакурснікаў было напісанне нацюрморту. У маленькую майстэрню ўвалілася амаль ўся кафедра – загадчык, прафесары, выкладчыкі. Эцюды нацюрмортаў (падрыхтоўчыя эскізы) і самі нацюрморты былі расстаўленыя паўкругам да святла з вокнаў. Данцыг амаль адразу падыйшоў да майго маленькага эцюда і ўзяў у рукі, каб лепей разгледзець.

А. Дубінін, «Эцюд» (1981), палатно, алей, 43Х41 см

Кароткі дыялог:

– Чей этюд?

– Мой.

– Хороший этюд.

Гэта мяне надта суцешыла і падмацавала – самага малодшага і слабога ў групе. Але цікавейшая тут вельмі жывая, непасрэдная, амаль дзіцячая рэакцыя аўтарытэтнага мастака – здзівіцца карціне іншага, падыйсці ды палюбавацца. Такі незвычайны – да тактыльнага – кантакт з майстрам надта ўражваў, гэтым ён быў непадобны на іншых нашых выкладчыкаў. Праз гэта я навучыўся разумець і самі карціны мастака. Эцюд быў напісана экспрэсіўна, не пэндзлем, a вялікім мастыхінам, без загладжвання і шліфоўкі – да такіх дробных дэталяў, як рабіны ці перчыкі на снурку. Гэтая раскрытасць тэхнікі, што выводзіць форму на мяжу згубы прадметнасці – якраз уласціва была самому мастацкаму почырку Данцыга.

* * *

З якім смакам ён часам браўся «правіць» зробленае студэнтам – спінай і плячамі паводзіў, як бы пазначаючы і пашыраючы прастору вакол сябе, тады прасіў «папраўляемага» гусцей надавіць фарбы з цюбікаў, ды бялілаў паболей (нагадвала нейкі кулінарны працэс, дзе інгрэдыенты павінны быць прадстаўленымі з горкай). Выбіраўся найвялікшы пэндзаль, і Данцыг пачынаў «квасіць» і квэцаць фарбай па соннай карціне. Заварожвалі вітальнасць падзеі, відавочная асалода мастака ад нагрувашчвання тлустых слаёў фарбы – праз сваю вагу яна ледзь не зрывалася з паверхні палатна.

* * *

Ці можна сказаць нешта істотна важнае, каб атрымаць ключы да такой буйнай фігуры беларускага мастацтва, як Май Данцыг?

Дамінуючай тэмай яго твораў засталася вайна, дакладней, ВОВ – «Великая отечественная война».

М. Данцыг, «Партызанскае вяселле» (1968),

М. Данцыг, «Беларусь – маці партызанская» (1967)

М. Данцыг, «Партызанская балада» (1969); «Легенда пра Беларусь» (1974)

М. Данцыг, «І помніць свет уратаваны» (1985), 3,5х7м

Адразу працытую Валянціна Акудовіча: «Крытэрый вайны як Вялікай Айчыннай, значна звужае і проста-такі нахабна спрошчвае гэтую неверагодна трагічную падзею, зводзячы яе да аднамернага супрацьдзеяння: “свае” – “чужыя”. І ў дадатак надае вайне высокародны сэнс, якога ў яе не было і быць не магло.

Там, дзе вайна, там няма высакародства (па-за прыватна-канкрэтнай сітуацыяй). У бруд і ў кроў упэцкваюцца ўсе. Там, дзе вайна, там няма герояў і антыгерояў, ёсць толькі пакутнікі і ахвяры…

Вайна – гэта паганства, вайна – гэта вяртанне чалавека ў задушлівае лона першабога, жорсткага і помслівага».

Афорты Гойі з серыі «Бедствы вайны» (параўнайце назовы) паказваюць такое глыбіннае разуменне вайны. 200 год таму:

Ф. Гойя, ліст 18, «Хаваць і маўчаць»; ліст 30, «Ахвяры вайны»

Ф. Гойя, ліст 9, «Яны не хочуць»; ліст 5, «Яны зрабіліся, як дзікія звяры»

* * *

Час, у які фармаваўся Данцыг, завецца «Адліга» («оттепель»), гэта канец 1950-х – пачатак 60-х гадоў ХХ ст.

Прывяду думку Барыса Парамонава: «Не прынята казаць што-небудзь негатыўнае пра гэты час, які стаў апошнім савецкім міфам, – нават немагчыма. Аднак негатыўнае меркаванне немагчыма таму, што негатыву, як, зрэшты, і пазітыву, у гэтага часу не было. Самога гэтага часу не было. Гэта нейкая культурна-гістарычная пустата, нуль, прорва, хіатус. Пятнаццаць гадоў – з 1953 да 1968 – краіна існавала ў нейкім “междумирье” … Эпоха не мела ўласнага зместу – вось мой тэзіс. Я не хачу паўтараць агульнавядомае аб гэтых гадах, аб выкрыцці культу Сталіна і вызваленні палітвязняў. Гэта было, і гэта нямала; але, кажучы аб унутранай пустаце гэтай эпохі, я маю на ўвазе яе, як ні дзіўна гэта гучыць, ідэйную, то ёсць культурную, пустэчу. Калі не пустата, то ўжо сапраўды таптанне на месцы. І гэта таптанне выдавалася за “адраджэнне ленінскіх нормаў партыйнага і дзяржаўнага жыцця”. Вось гэта і было пустэчай і хлуснёй. Хлусня гэтых гадоў – у спробе рэстаўрацыі камуністычнага міфа, легенды пра добры камунізм. Чалавека з густам ванітуе ад выразу “дзеці XX з’езда”. І вядомыя падзеі сапраўды спрыялі ўзнікненню ілюзіі пра добры камунізм. Стала здавацца, што гэтая сістэма сапраўды здольная да нейкай эвалюцыі ў лепшы бок. Эпоха была не тым, за што яна сябе выдавала».

І гэтая оптыка, узятая Данцыгам (ды іншымі беларускімі мастакамі) для паказу «ВОВ» была сумнеўнай. Цэлы рэй мастакоў тае пары спаборнічалі ў свайго роду «гларыфікацыі» вайны – «нашай, народнай, справядлівай» і г.д. Ствараліся не карціны, што заглыбляюць тэму, а нейкія загалоўкі для перадавіцы «Партызанскае вяселле» – нешта накшталт «Партызаны Гомельшчыны адгулялі ўжо шостае вяселле, нягледзячы на рэжым акупацыі», ці «Новы ўраджай», дзе камбайнёры прынеслі сноп каласоў да абеліску з зоркай. Каб адчуць фальшывасць узятага тону, дастаткова ўявіць, што на абеліску напісана: «на гэтым месцы знішчана 2600 чалавек». І я не аб тым, што такое немагчыма, карціна ў першую чаргу – фармальныя сродкі магчымага. Толькі сродкі абраны не тыя, ілюстратыўная рыторыка на падставе аксюмарана – як іначай назваць «Партызанскае вяселле», каханне на вайне, такі «гарачы снег». Вось як можа выглядаць такі метад: ідзе мастак, чыстая душа, вострае вока, глядзіць – маладая, прыгожая дзяўчына развешвае бялізну сушыцца. Прышчэпкай сціскае сэрца ад харашосці, і карціна пішацца.

М. Данцыг, «Сонечны дзень» (1966)

Сюжэт выдатна адаптуецца для «партызанскай» тэмы – вязанку прышчэпак замяніць на кулямётную стужку, у куце паставіць кулямёт, і назваць: «Партизанские будни. Банный день в отряде». Але гэта па-за мастацкім метадам.

* * *

На аддзяленні станковага жывапісу ёсць такі прадмет – кампазіцыя. На занятках па кампазіцыі студэнт мусіць вучыцца «сачыняць» карціну. На 4-м курсе я перайшоў у майстэрню да прафесараў Крохалева і Данцыга. На першым жа занятку, нешта вымучыўшы на зададзеную тэму, я прынёс эскіз да Мая Вольфавіча. Ён, хутка зірнуўшы на аркуш, звычайным сваім бадзёрым тонам сказаў: «Андрей, подвигай фигуры!» Я быў агаломшаны – бо гэта не прафесійная размова, калі магчыма абмеркаванне выбудовы сюжэта, якімі кампазіцыйнымі сродкамі яго апрацоўваць і г.д. Засталося смутнае здзіўленне – а як жа мастак стварае свае вялізныя карціны, калі ён не можа даць рады з такой драбязой? Не хоча ці не ўмее?

Болей ніякіх сур’ёзных абмяркаванняў кампазіцыйнай працы ў нас на курсе не вялося, аж да заканчэння інстытута.

* * *

Анталагічная сувязь паміж кампазіцыямі Салахава і Данцыга такая ж, як, скажам, паміж гравюрай Гойі і «Гернікай» Пікаса. ХХ стагоддзе паказала, што бар’ер «індывідуума» як «не-дзялімага» (лац. Individere) пераадолены. Чалавек лёгка «падзяліўся» на скуру для абажураў, і ў гэтым жа стагоддзі «атам» – «не-разразальны» (гр. a-tomos «нярэзаны, някошаны») лёгка «разрэзаўся» ў ядзерным сінтэзе атамных выбухаў. Свет Дэмакрыта (з атамам у аснове) і гуманістаў Адраджэння (з індывідуумам у аснове) быў фізічна і філалагічна пераадолены.

Ф. Гойя, «Бедствы вайны», ліст 39, «Слаўны подзвіг!»

Ніжэй – яшчэ адна гравюра Гойі, выява таго, як звярынае перайшло бар’ер і пачало крышыць людзей. Побач я прывожу карціну «Герніка» П. Пікаса – яны для мяне вельмі блізкія, і не таму, што быў нейкі плагіят (я ўглядаю тут нават люстраную сіметрыю). Я думаю, гэта слушнае пачуццё вялікіх мастакоў дапамагае выяўленню сутнасці таго, што адбываецца. Бык, што ўвасабляе сабой жывёльнае, хтанічнае ў натуры чалавека, і аскепкі гэтага «недзялімага» – фрагменты «гуманнага» арганізма і гуманізму, вырашаныя жывапіснай тэхнікай ХХ ст. (кубізм).

Франсіска Гойя, ліст 21 з серыі «Таўрамахія», «Смерць алькальда з Тарэхона», 1815–1816

Пабла Пікаса, «Герніка», 1937

Прывяду некаторыя трактоўкі намаляванага на карціне «Герніка»:

«Мноства рознагалоссяў выклікала намаляваная ў левым верхнім куце карціны галава быка – гэта персанаж, які глядзіць на ўсё, што адбываецца вакол, абсалютна абыякава, яго погляд накіраваны ў нікуды. Ён не спачувае ўдзельнікам карціны, не можа зразумець усяго жаху таго, што адбываецца. Некаторыя мастацтвазнаўцы лічаць, што гэта ўвасабленне фашызму і ўсяго сусветнага зла. Менавіта быку конь, які знаходзіцца ў цэнтры, адрасуе свае апошнія «праклёны», але бык не заўважае яго, як і не заўважае ўсё, што адбываецца навокал. Іншыя даследчыкі, напрыклад Н. А. Дзмітрыева, мяркуюць, што бык сімвал глухаты, неразумення, няведання».

Гэта ўсё – не пра Гішпанію, і не пра партызанку ВОВ, іх родніць нешта больш глыбіннае. Той, хто чытаў «Дзённік пісьменніка», ведаюць, як шмат увагі надаў Дастаеўскі тагачасным турэцкім зверствам, накшталт здзірання скуры з палонных славян. Але вось што ён піша ў адным з раздзелаў «Дзённіка» ад лютага 1877 года:

«…калі не здзіраюць тут на Неўскім скуру з бацькоў на вачах у іх дзяцей, то хіба толькі выпадкова, так бы мовіць, па незалежных ад публікі абставінах, ну і, зразумела, таму яшчэ, што гарадавыя стаяць … словы мае я разумею літаральна … І вось пра гэта здзіранне я і сцвярджаю, што калі яго няма на Неўскім, то хіба выпадкова … і, галоўнае, таму, што пакуль яшчэ забаронена, а што за намі, можа быць, справа бы і не стала, нягледзячы на ўсю нашу цывілізацыю».

Па словах Б. М. Парамонава, «вось тут пачынаецца сапраўдны Дастаеўскі, сапраўдны, – калі ён ад пытанняў ідэалагічных і палітычных пераходзіць да пытанняў, так бы мовіць, антрапалагічных… Што меў на ўвазе Дастаеўскі, кажучы пра здзіранне скуры на Неўскім праспекце? Гаворка ішла аб цёмных глыбінях усякай чалавечай душы … Гэта не туркі на Балканах зверствуюць, а мы, – хоча сказаць Дастаеўскі: дакладней – мы і ёсць гэтыя самыя туркі… Дастаеўскі … ведае, што гэты ўнутраны турак – сам чалавек, паднаготная яго, яго псіхалагічнае падполле. А ўжо хто знаўся на падполлі лепей за Дастаеўскага!»

Ф. Гойя, «Шабаш», 1821–1823 гг.

Вось гэта і ёсць сапраўдным сюжэтам узятай тэмы. Ці можна гэта верыфіцыраваць праз творчасць Данцыга? Так, але адзіная папраўка – гэта будзе не наш Данцыг, Май Вольфавіч, а расійскі Данцыг Сяргеевіч Балдаеў.

* * *

Выпадак, засведчаны Ларысай Фінкельштэйн. На пасяджэнні па падрыхтоўцы першай выставы работ Марка Шагала ў Беларусі падняўся Май Вольфавіч і сказаў:

– Предлагаю назвать выставку «От Марка до Мая».

* * *

Пейзаж з Халоднай сінагогай – гэта не кампазіцыя ўжо, а пазіцыя; калі хочаце, чалавечая і этычная пазіцыя Данцыга. Ён сваю яўрэйскасць паставіў не «во главу угла», але прыхаваў у куце.

М. Данцыг, «Мой горад старажытны, малады» (1972). Для параўнання прыведзены люстрана абернуты «Мой Мінск» (1967).

Праз пяць год Данцыг зноў скарыстоўвае схему карціны «Мой Мінск» (у сваю чаргу інспіраваную строем і настроем салахаўскага партрэта). Не маючы кампазіцыйных прынцыповых знаходак, спрабуе паўтарыць творча ўдалую карціну – тая ж дыяганальна пастаўленая дуга (выгнуты мост – прагнутая вуліца), якую накрыж перасякае дарога-мост, такі ж высокі гарызонт гарадскога краявіда, маштабнасць. Змянілася крыху святло – на цяплейшае. Вырашэнні Данцыга часта паходзяць з «аранжыровак», з перакладаў на сваю мастацкую мову (мы бачылі, як шчыра, па-дзіцячаму непасрэдна, не зважаючы на ўмоўнасці, маэстра ўмее рэагаваць на мастацтва) тых твораў іншых мастакоў, якія яго ўражвалі.

М. Данцыг, «Насустрач жыццю» (1958), 160х319,5 см; «Навасёлы» (1962), 200х200см

М. Данцыг, «Дзяўчына на балконе» (1965), 80х110 cм; «Палітра новабудоўлі» (1979), 200x220 cм

Гэта і дыпломная праца – выпускнікі, што ідуць ранкам чыстай дарогай (сюжэт тагачаснага мастацтва, які набіў аскому), і разабраны вышэй «Мой Мінск». «Навасёлы» паказвае маладую пару, што паджалася ў кут перад новай, неабжытай падлогай, у якую ўзіраюцца, як у экран будучага жыцця – сталася не першай карцінай на гэтую тэму, але адным з лепшых мастацкіх рашэнняў. Шматлікія новабудоўлі – з малярамі і пакоі з вёдрамі фарбаў перад працай. Вось тут і фармулюецца асабістае пакліканне і мастацкае заданне мастака – здзіўленне навізне, новаму, уменне паглядзець на рэчы «новымі» вачыма, «незамыленым позіркам», як кажуць мастакі. У «малярна-новабудоўлевай» серыі тэма навізны, свежасці спалучылася з жыццёвым тонусам мастака – яго цягай, уменнем і патрэбай здзіўляцца (так і казыча сказаць «па-дзіцячаму» – бо як яшчэ адносіцца да прастадушнай прапановы назову выставы «от Марка до Мая»).

Асобна адзначу карціну «Дзяўчына на балконе». Тут мастак убачыў і адчуў мастацкую форму таго, што адбываецца. Фарбы ў вёдрах і бляшанках – і карціна быццам з’яўляецца з іх cумесі. Мяшанне мастацкага і матэрыяльнага свету – гэта гульня з прыёмам (кубісты добра пагуляліся з гэтым – гл., напрыклад, «Сухія фарбы» Пятра Канчалоўскага), якую мастак усё ж не здолеў паглыбіць, знайсці метафізічны грунт. Гэта не было цікава Данцыгу, не было ягоным «modus operandi». Ён капіяваў знешне такія прыёмы – як і калажы – уклееныя фрагменты газет і часопісаў. А задача чыста мастацкая – паказаць штучнасць, несапраўднасць мастацтва, паказаць фізічна той стык, дзе фарба пачынае працаваць як колер, які і выяўляе «прадметнасць» прадмета.

«Навасёлы», «Мой Мінск», «Дзяўчына на балконе» – гэтыя карціны, на маю думку, лепшыя ў творчасці М. Данцыга, бо ў іх мастак стварыў сувымерную свайму таленту прастору, менавіта яны адэкватныя ягонаму творчаму метаду і маштабу. Такі мастацкі даробак варты мастацкага таленту Мая Вольфавіча Данцыга.

Андрэй Дубінін, г. Мінск, для belisrael.info

Апублiкавана 28.03.2018  11:16