Константин Фам: о родителях, творчестве, еврейском кинофестивале и короткометражном кино
Published on 17.08.2018
21 июня в Майами состоится премьерный показ киноальманаха «Свидетели» – трех историй, связанных между собой одной общей темой – геноцид евреев. Накануне премьеры журнал Miami Me встретился с режиссером картины Константином Фамом, семейная история которого тянет по меньшей мере на голливудский блокбастер, чтобы поговорить о его детстве, о непростой судьбе его предков, о его становлении как режиссера, а также о том, почему он бросил карьеру на телевидении.
– О ваших предках можно снять художественный фильм, и не один. Расскажите о ваших родителях и об их непростой судьбе.
– У меня папа вьетнамец, мама еврейка. Папа оказался в Советском Союзе после войны с Францией (Первая Индокитайская Война 1946 – 1956 гг. – Прим. ред.). Его и еще сотню других вьетнамских студентов в СССР отправлял лично Хо Ши Мин. Потом началась война с Америкой (Война во Вьетнаме 1965 – 1973 гг. – Прим. ред.) и по разным причинам, в том числе и по политическим, папа остался в Советском Союзе. Из Москвы его отправили в Харьков, где он познакомился с моей мамой. Мама — Малкина Светлана Наумовна, из еврейской семьи. Ее папа погиб при невыясненных обстоятельствах в 1941-м году, на него были две разных похоронки, а ее мама потеряла двух старших детей, но сумела сохранить мою маму и сестру, и в 1944-м году она родила еще одну девочку, которая очень отличалась наружностью, и потом ей поменяли имя и фамилию. Бабушка всегда скрывала свое еврейство, тема войны в семье не обсуждалась, дедушка не обсуждался, ни одной его фотографии в доме не было. Была только одна маленькая фотография, которую бабушка потом «увела» из фотоальбома. Когда я подрос, я начал пытаться понять, почему у нас в семье все не так, как у других – у всех есть бабушки и дедушки, а у меня нет. И я начал выяснять: поехал во Вьетнам и там нашел большое количество родственников. Оказалось, что мой папа действительно из такой героической семьи, героев Со- противления, и он партизанил с детства, чуть ли не с 8-ми лет в партизанском отряде. У них была замечательная семья и при этом совершенно разные родственники. Это было потрясающее переживание – совсем разные люди, от генералов, до тех, кто живет в лачугах. А по маме мне ничего найти не удалось. Когда я оказался в мемориальном лагере Освенцим, у стены с обувью, для меня это было страшное переживание, но выходить оттуда не хотелось. Наверное, это одно из самых глубоких потрясений в моей жизни. Это было для меня некой точкой отсчета – после того как ты это увидел, мир больше никогда не будет прежним: ты видишь гору – тысячи пар обуви людей, которые когда-то были живы, которые это с себя сняли и пошли в газовую камеру. И когда ты понимаешь масштаб, что стояла задача уничтожить целую нацию, дальше начинаются вопросы. И эти вопросы как раз «родили» этот проект (киноальманах «Свидетели». – Прим. ред.). Я недавно сделал генетический тест на родство при помощи одной из компаний, предлагающей подобные услуги в США, и обнаружил уже тысячу двести своих родственников по мате- ринской линии, евреев ашкенази, большинство из которых проживают в Нью-Йорке, Майами и в Калифорнии. Это, видимо, те ребята, которые успели уехать до начала трагических событий в Европе в 1930е – 40е годы, потому что у нас общие прапрадедушки, прапрабабушки и другие родственники. А по отцовской линии совсем никого нет. Что еще раз доказывает, какая трагедия тогда произошла.
Константин Фам с родителями
– Получается, когда вы были ребенком, тема войны в вашей семье была под запретом?
– Я родился в 1972-м году, рос и учился в советской школе в Харьковской области, в поселке Первомайский. Папа не принял советское гражданство, и его отправили в закрытый городок, там был химзавод, где люди работали на вредном производстве и было много бывших заключенных. Я там родился и вырос. Обычное советское воспитание: 1 мая, 9 мая, 23 февраля, 8 марта. Потом, уже перед смертью мамы, а она умерла 6 лет назад, я спрашивал: «Мама, а что вы знали?» – «Ничего не знали», – ответила она. «А вы говорили с бабушкой об этом?» – «Нет, не говорили. Эта тема была настолько табуирована, что мы не могли об этом говорить». Мама 1940-го года рождения. Я не знаю, что может помнить 3-х – 4-х летний ребенок, если только что-то на подкорке осталось. Она рассказывала, как они где-то в украинском селе стучатся в дом, а им говорят: «с жидовскими выродками не пущу». И они плетутся дальше, в поле, собирают мерзлую картошку… Постоянно вспоминать это невозможно. Еще рассказала, как ее старшую сестру Женю отправили за хлебом, а она, пока шла, отгрызла от пайки половину, и мать ее так избила, потому что надо же было еще двоих детей кормить, а она половину съела. Мама тогда сказала: «Ну что вспоминать? Это вспоминать?». Потом бабушка никогда декольте не носила, потому что грудь вся была в ожогах. Что она делала в Харькове с четырьмя еврейскими детьми, а позже уже с двумя, неизвестно. Мне мама об этом рассказала только когда мне было 30 лет. Бабушка в 1944-м родила 4-ю дочь. Дедушки уже не было. Моя мама была типичная еврейка – с вьющимимся волосами, с типичным носом и так далее, а ее младшая сестра была белобрысая с голубыми глазами: от немецкого солдата, от русско-украинского – непонятно. Ведь тогда был конкретный приказ, листовки вешали на дома – «будешь прятать, будем стрелять».
– То есть историю своей семьи вы уже выяснили во взрослом возрасте?
– Да, в Советском Союзе вообще это не обсуждалось, хочется же видеть всех героями, видеть всех позитивными. Как раз об этом я и говорю в фильме, в третьей части. Первый фильм – образный: когда я в первый раз оказался в Освенциме. Ты же не понимаешь, кто были эти люди – богатые или бедные, ты смотришь на эту обувь и можешь догадываться, кому она принадлежит. Как, например, эти туфельки, которые стоят на центральной витрине. Очевидно же, что это были дорогие модельные туфли какой-то барышни породистой, а там, дальше, валяются сапоги какого-то грузчика… Кто были эти люди, ты можешь только догадываться. Эти люди жили, любили, растили детей, и их всех потом загнали сначала в «теплушки», а потом в газовые камеры.
__________________________________________________________________________________________________
«Бабушка всегда скрывала свое еврейство, тема войны в семье не обсуждалась, дедушка не обсуждался, ни одной его фотографии в доме не было»
___________________________________________________________________________________________________
– Почему вы все-таки решили раскрыть тему геноцида в своем творчестве?
– Это сложно осознать. Например, национальный вопрос: у меня в первом паспорте на украинском было написано:«в,єтнамець». И я говорил маме, что не хочу этого, просил взять ее фамилию, а она говорит, что папа обидится: «Как мы можем обидеть папу?». Это когда живешь в непонимании: и одно немодное, и второе немодное, знаете, как будто ходишь в каких-то обносках, а вокруг все в новом – такая метафора. Детство было непростое, когда и с одной, и с другой стороны не так много было евреев вокруг, а те, кто был, никак это не афишировали, не было общего круга, не было «коммьюнити». Мама, конечно, готовила что-то похожее на форшмак и супчик с курицей, но принадлежности к каком-то кругу не было. И точно так же с папиной стороны – мы были одни, друзей у семьи практически не было, мы были изгоями. Мы варились в собственном соку. Когда ты выходишь из дома с папой, а ребята кричат на улице, что он «узкоглазый», или когда тебе говорят, что у тебя мать «жидовка», это все формирует какие-то обиды. Видимо, поднакопилось. Нас всех формируют детские комплексы. Я хотел выговориться. Мне всегда было интересно, почему за цвет кожи или за религию людей можно ущемлять или убивать, так же нельзя.
– Киноальманах «Свидетели» состоит из трех отдельных фильмов, которые связывает тема Холокоста. Вы изначально задумывали создание единой картины или это три отдельных фильма, которые на каком-то этапе было принято решение объединить?
– Сначала был только фильм «Туфельки», я хотел просто сделать это кино, совсем маленькое и недорогое, и выпустить в интернете. Мое переживание в Освенциме было очень ярким. Я понял, что я не могу не сделать это кино. Я ведь в достаточно взрослом возрасте сделал этот проект, так как я всегда хотел быть кинорежиссером, а занимался до этого непонятно чем. И, видимо, уже так накопилось это желание, плюс творческая нереализованность, что, когда я дорвался до того, что люблю, я с таким упоением погрузился в это, не было жалко ни денег, ни времени… И я позволил себе это. Когда ты «снимаешь ноги», как в этом концептуальном кино, ты не зависишь от артистов и от их графиков, поэтому я ездил по Европе, снимал в Чехии, Польше, Белоруссии, России и даже у Эйфелевой башни в Париже. В процессе работы над «Туфельками» я стал режиссером и сказал себе, что это окончательно и бесповоротно. И уже тогда ко мне начали поступать различные истории, и я понял, что я хочу снять альманах – несколько историй о геноциде. Одну историю мне подарил израильский продюсер Саша Кляйн, а к нему она пришла в виде рассказа «Брут» чешского писателя Людвига Ашкенази, из серии «Собачьи рассказы». Когда он посмотрел «Туфельки», он позвонил и сказал: «Мне кажется, что вы сможете реализовать эту историю, которую я не смог реализовать. Я со студенческой скамьи хотел снять эту историю». Я почитал и влюбился в нее сразу же. А когда «Брут» снимался, уже писался сценарий «Скрипки»: мне пришла история от музыкального критика Йосси Тавора про скрипку, которая путешествует через время и доходит до наших дней. Потом история Яновского концлагеря про музыкантов, которые погибли во Львове. Все сложилось, и тогда я понял, что закончу проект концертом у Стены Плача.
– Какой из трех фильмов альманаха вы считаете самым удачным с режиссерской точки зрения? Удалось ли вам воплотить первоначальный замысел или приходилось что-то добавлять или менять в процессе съемок?
– Честно, «Туфельки» – эталонный фильм. Такое делается один раз. Я ни на один компромисс с собой там не пошел. У фильма бешеный бюджет для короткометражного кино. Работа над этим фильмом заняла семь лет моей жизни. У меня двое детей появилось в процессе съемок, мама ушла, показы проходили по всему миру. Я впервые в Израиль поехал, и не просто так, а с этим фильмом. Это особенное ощущение, когда ты не просто так приезжаешь, а приходишь с чем-то, когда не берешь, а даешь. Но вот, майамскому по происхождению продюсеру и режиссеру Бретту Рэтнеру понравилась больше всего история про собаку – «Брут», американцам он больше всего нравится.
– Вы один из организаторов и руководителей Московского еврейского кинофестиваля. Как возникла идея организовать этот кинофорум?
– Мы проехались по многим еврейским кинофестивалям, победили на одном из них, в Сан-Диего, где после этого живет моя семья, и возникла идея сделать в Москве такое же мероприятие, потому что количество евреев и сочувствующих им там огромное. И всегда все хотели сделать что-то подобное. И нам с моим партнером Егором Одинцовым это удалось: удалось объединить всех, объединить необъединяемое, и мы создали этот фестиваль.
– По количеству фильмов программа фестиваля соответствует крупнейшим международным кинофорумам. 50 фильмов, участвующих в конкурсе и во внеконкурсной программе, предполагают широкий зрительский охват. Насколько разнообразна аудитория? На кого прежде всего ориентировано мероприятие?
– Средний возраст зрителя, наверное, это 25 – 30 лет. Позавчера открылся уже 4-й кинофестиваль, фильм открытия – «Отрицание» с актрисой Рэйчел Вайс. Был полный зал «Октябрь», а это 1700 человек. Председателем был Александр Роднянский, а также приехал один из самых крупных голливудских продюсеров Бретт Рэтнер. В основном, этот проект больше адресован детям. Я хотел бы, в первую очередь, своим детям про это рассказать, чтобы у них была какая-то история, рассказать кто мы, и мне это удалось.
___________________________________________________________________________________________________
«Оказалось, что мой папа действительно из такой героической семьи, героев сопротивления, и он партизанил с детства, чуть ли не с 8-ми лет в партизанском отряде»
___________________________________________________________________________________________________
– Вы известны прежде всего своими короткометражными картинами, которые получили международное признание, а также множество престижных наград и номинаций как в России, так и за рубежом. Есть ли будущее у короткого метра? Удается ли ему конкурировать с полнометражным кино?
– Да. Я думаю, что за коротким метром будущее. Развитие интернета и социальных сетей, развитие систем электронных платежей позволяют сейчас монетизировать короткий метр. Это понятно, что крупным студиям выгоднее снимать одно большое кино, ставить его в кинотеатр и собирать миллиарды, это как супермаркет. Что такое большая голливудская студия? Это – Волмарт. А что такое маленькое кино? Это французская булочная, где эксклюзивная, вкусная еда. Массово закупать продукты мы едем в супермаркет, а за любимыми продуктами едем в знакомую лавку на ярмарке. Взрослый человек в кино ходит в среднем 4 раза в год. Я считаю, что в будущем кинотеатры ждут получасовые показы, так как нет у людей времени смотреть кино два часа. Если я иду за продуктами, например на плазу, я бы с удовольствием заскочил в кино на полчаса. Поэтому я считаю, что у короткого метра как в кинотеатре, так и в интернете, большое будущее. И потом, кинотеатры живут на 50% от продажи попкорна и напитков перед показом, так им выгоднее, чтобы за полтора часа люди 3 раза прошли и купили этот попкорн. Я считаю, что все к тому идет. Поэтому, если я стану крупным кинобоссом, я буду воевать за короткий метр. Я считаю, что все при этом выиграют.
Бретт Рэтнер и Константин Фам
– Вы получили режиссерское образование в России, во ВГИКе, и в США, в Нью-Йоркской академии киноискусств. Почему вы решили продолжить свое обучение в Штатах?
– Не совсем так. Так случилось, что Нью-Йоркская академия киноискусств привезла в Москву свой пилотный курс, который был организован совместно с Высшей школой экономики. Это был 13-ти недельный курс, за который надо было еще снять короткометражку. Вот я и получил то, что хотел: такой «экстракт» обучения, и сменил род своей деятельности. Раньше я занимался телевидением, у меня была своя продакшн-студия, которая занималась арендой и телепроизводством. И это вроде бы близкие вещи: и там, и там снимают изображение, но на самом деле они совсем разные, с точки зрения глубины и с точки зрения смысла. Я учился в театральном училище как актер театра кукол и музыкальной драмы, потом я учился во ВГИКе на сценарном, потом еще в одном институте на продюсерском отделении. И потом уже на курсе Нью-Йоркской академии. Это были американские преподаватели, они стали моими друзьями. Они являются моими консультантами сейчас на проектах.
___________________________________________________________________________________________________
«Я недавно сделал генетический тест на родство при помощи одной из компаний, предлагающей подобные услуги в США, и обнаружил уже тысячу двести своих родственников по материнской линии, евреев ашкенази, большинство из которых проживают в Нью-Йорке, Майами и в Калифорнии».
___________________________________________________________________________________________________
– Чем отличается подход российской и американской киношкол?
– Во ВГИКе за 5 лет режиссер снимал две работы – курсовую и дипломную. В Нью-Йоркской академии студент снимает за год 16 работ. Это один основной ответ. Америка – это индустрия, это специализация. Как там построено образование: все помогают друг-другу, сегодня ты режиссер, а завтра ты осветитель и так далее. Сейчас в России уже немного другая ситуация. После прихода Нью-Йоркской академии 7 лет назад, картина резко поменялась: сейчас в Москве уже, наверное, киношкол 10 новых появилось, и среди них есть пара школ, ученики которых получили приз в Каннах, и это не ВГИК. Надо сказать, что вообще победители последних кинофестивалей – не выпускники ВГИКа, те же Звягинцев или Хлебников. Американская система в первую очередь учит ремеслу. Предполагается, что ты уже изначально талантлив. У нас же это долгое «размусоливание». Советская школа во всем была заточена на выведение из большой массы одного гения. И так во всех сферах – в шахматах, спорте, музыке. А остальные – это серая масса. В Америке же очень сильный именно средний класс. Это стимулируется еще в университетах. А у нас было так: найти из тысячи, например, гениального скрипача, провести его через музыкальную школу, консерваторию и сделать звездой. А все остальные, кто сошел с трассы, – непонятно кто.
– В России в основном теоретическое образование, а в США – ремесло?
– Да, именно так.
– Как долго продолжался курс Нью-Йоркской академии?
– У меня все заняло около года. Я считаю, что 5-ти летнее образование в этой сфере не нужно. Ты учишься каждый день на съемочной площадке. Я встречал советских режиссеров, которые закончили ВГИК, условно, в 1980-м году, и 10 лет ждали, пока их «запустят». Когда я работал на Киностудии имени Горького над «Ералашем», я встретил там человека 50-ти лет, который закончил ВГИК, когда ему было 25 лет, после чего снял один фильм, и вот он числится все это время на Киностудии Горького и ничего не снимает. Сейчас ситуация другая, свое первое кино ты можешь снять на телефон, и, более того, кинофестивали его примут. В позапрошлом Московском международном кинофестивале участвовал мой фильм «Брут», с большим бюджетом, снятый в Румынии с Оксаной Фандерой и Филиппом Янковским, а его обыграл американский фильм «Селфи» с бюджетом всего 200 долларов.
– С телевидения вы ушли окончательно?
– Да, телевидение – это такая вещь, сиюминутная. Телевидение живет вообще одним днем. Кто будет смотреть передачу прошлого, если это не шедевр? А кино – есть шанс, что если ты снял что-то более-менее серьезное, то оно и через 10 лет будет живо. У меня не получилось стать большим телевизионщиком. Но все равно, я считаю, что это такое искусство «сегодняшнее» – выскочить и что-то яркое замутить, быстро поплакать и все. А интересно же еще и подумать. То, что и там, и там говорящие головы, не говорит о том, что это одно и то же. Кино же – это волшебство. На днях я поеду во Вьетнам, начну там ползать по джунглям, копаться в архивах, придумывать этих героев, потом поеду в Париж, буду там копаться… Потом все это свяжется, будет поиск денег и пройдет целая часть жиз- ни в каком-то волшебном придумывании, из которого потом получится кино. Или представь, вот стою я сначала у витрины в Освенциме, а потом снимаю уже в Чехии, как эти туфельки рождаются, потом еду во Францию, снимаю там, потом в Белоруссии снимаю эту свадьбу, потом еду в Освенцим и снимаю финал в Освенциме, ну это же волшебство! Или когда ты говоришь: «Я сделаю концерт скрипки у Стены Плача» и не представляешь, как эта скрипка на самом деле будет играть у Стены Плача, но потом ты приезжаешь, и люди уже все организовали, и ты на крыше какой-то синагоги стоишь, а соседнюю крышу, с которой снимать удобнее, тебе не дали, потому что она принадлежит арабской семье, а они не согласовали съемку со своими шейхами. И, наконец, твоя скрипка звучит. Это просто чудо!
___________________________________________________________________________________________________
«В процессе работы над «Туфельками» я стал режиссером и сказал себе, что это окончательно и бесповоротно»
___________________________________________________________________________________________________
– Константин, над чем вы сейчас работаете?
– У меня сейчас новый проект. У меня всегда была мечта снять кино о Вьетнаме. Я нашёл потрясающий материал, который в 1954 году снял Роман Кармен, — фильм ”Вьетнам”. Это первый полнометражный цветной фильм, снятый во Вьетнаме на пленку советским евреем, одесситом. Там очень интересные факты: он использовал материалы пленного французского кинооператора. Кармен вытащил его из плена, взял его материалы, использовал в своем фильме, потом парня в чем-то обвиняли, и я уверен, что Кармен содействовал его освобождению. Если я сниму это кино, у меня так все и будет. Это 1954-й год, конец Индокитайской войны, его выпустили, парень уезжает во Францию, возвращается уже во время войны с американцами и снимает фильм «Взвод Андерсена», который получает Оскара. Потом этим фильмом вдохновляются Оливер Стоун, Коппола, которые дальше снимают «Взвод» и «Апока- липсис сегодня». То есть наш оператор имел отношение к спасению того парня, оператора-документалиста, благодаря которому сняты такие шедевры кино, которые повлияли на всю киноиндустрию! Еще сейчас мы работаем с молодым режиссером и сценаристом Кристиной Ядревской над фильмом «Дети Евы». Там рассказывается история о латвийском холокосте – самое первое массовое сожжение евреев было совершено в синагоге Риги, 4 июля 1941-го года, когда 400 человек согнали в синагогу и сожгли. Там разбирается история, как женщине, латышке, достаются двое еврейских детей от ее брата, который был женат на еврейке. Такая другая сторона истории.
– Вы раньше бывали в Майами? Есть какие-то планы на эту поездку?
– Я в Майами еще не был. Но там есть замечательные друзья, например раввин Александр Каллер. Я дружил с его папой, Яковом Каллером, он замечательный человек, но, к сожалению, ушел от нас в прошлом году. Это тот человек, который занимался телевидением, но умудрился сделать замечательные вещи. Яков собрал уникальные материалы о Николае Киселеве, который спас 218 евреев, – он вывел их из местечка Долгиново в Белоруссии. И Яков нашел всех очевидцев, и в Майами, и в Нью-Йорке, и сделал документальный фильм «Список Киселева». И сохранил таким образом эту историю. Поэтому в Майами я с Александром обязательно повидаюсь. В прошлом году мне на фестивале был присужден приз Якова Александровича, и теперь этот приз имени Якова Каллера стал ежегодным почетным призом нашего фестиваля. В этом году им был отмечен фильм «Собибор» Константина Хабенского. И еще я знаю, что в Майами есть еврейский кинофестиваль, но этот фестиваль американский. И что тут не было такого кинособытия, которое могло бы всех наших людей объединять. Я думаю о том, чтобы организовать еврейский кинофестиваль, но уже для русскоязычных жителей Майами.
– У вас есть какие то ожидания от показа киноальманаха «Свидетели» в Майами? Как будет воспринят фильм зрителями?
– Главное, чтобы пришел зал. Как будет воспринят фильм, я знаю. Для меня самым тяжелым залом был зал Израиля, где до премьеры люди не понимали, что я хочу им рассказать, придя «извне». В итоге потрясающе принимали. Я по частям его показывал, и все три картины выдвигались на Оскар в короткометражном варианте. Конечно, могут быть вопросы по степени того, как натуралистично что изображено. Меня просили кое-что помягче показать, мне говорили, что американский зритель не воспримет, но я все оставил так, как есть. Возможно поэтому на какие-то фестивали картина не попала. Но я не видел равнодушных людей. Сколько показ идет, столько потом идет обсуждение, пока не выгонят.
– Что вы посоветуете нашим читателям перед просмотром фильма – им надо как-то подготовиться, возможно что-то почитать?
– Не надо, я приду и абсолютно искренне буду делиться. Фильм сделан с большим уважением к зрителю. Это действительно глубокое эмоциональное произведение. Я, как автор и как продюсер, ответственно заявляю, что это очень качественное кино, не только идеологическое. Это такой многослойный пирог, в котором можно и подумать, и поплакать, и порадоваться за героев. Я снимаю о любви, возможно, о той, которой у меня не было. Это посвящение моей маме и любви. Все герои искренне любят друг друга. Эта любовь есть в каждом кадре. Несмотря на то что это тяжелое кино, в финале мы выходим на очень правильную ноту, и я обещаю зрителю глубокое эмоциональное удовлетворение.
Беседовала Олеся Хамзина
Фото: личный архив Константина Фама; Ark Pictures.
Опубликовано 10.10.2019 14:33
