Давайте поговорим о неприятном.
Наама Иссахар – это символ. В первую очередь счастливого незнания алией 90-х (и тем более 2000-х) истории начала своей дороги в Израиль. И судеб отказников – тогдашних заложников советской власти, жизнью и смертью которых эта власть торговала, используя выезд советских евреев в своих целях. Как сейчас торгуют Наамой.
Но тогда, в 80-х, не надо было отслеживать и ловить израильтянку с израильским и американским гражданствами. У торговцев людьми был свой товар. Лучший, и более ходовой – евреи-отказники, больные раком. Они ценились выше – за них боролись активнее, и набивали им цену. А с другой стороны, на внутреннем рынке, они отбивали охоту уезжать у содержавшихся в зоне соцлагеря остальных неблагонадежных. Именно это и были цели советской власти – и выторговать себе что-то у Запада, и держать своих советско-подданных в постоянном страхе. Чтобы даже и не мечтали о вероломном бегстве из социалистического рая.
В конце 1986 – в начале 1987 гг. весь боровшийся за выезд отказников мир был потрясен цепочкой трагедий – кульминаций этого советского варварства. Первой была Инна Мейман – многолетняя отказница, больная раком, которой отказывали в выезде даже на лечение. За нее боролись все, включая американский сенат – и в итоге ее выпустили, но так, чтобы надежды у нее уже не было. Она умерла в больнице в Вашингтоне через 3 недели после приезда, едва начав курс лечения. Ее 76-летнему мужу, естественно, не дали приехать на похороны.
Затем был Михаил Ширман. Это была еще более изощренная история. Ширман уехал в Израиль в 1980-м, и через пару лет у него нашли рак. Его могла спасти только пересадка костного мозга от его сестры, Инессы Флеровой. Но ее отказались выпустить. Дожидались до начала 1987-го, и когда Ширман был уже в безнадежном состоянии, только тогда выпустили. Он умер у нее на руках, уже будучи не в состоянии принять донорскую пересадку. Хотя после проверок в Хадассе Флерова оказалась идеальным донором… Вот, неча уезжать с советской родины. На-ко, выкуси.
Но шедевром издевательства над отказниками – больными раком – стала судьба ленинградца Юрия Шпейзмана. Он имел несчастье не только захотеть уехать в Израиль к своей дочери, но и заболеть лейкемией. Его додержали до состояния, когда в марте 1987 г. он получил инфаркт прямо в ОВИРе, где ему сообщили об очередном отказе по причине … отсутствия его новой фотографии в прошении о выезде. А вы говорите, наркотики! Через пару недель, когда он был в больнице, ему сообщили о разрешении на выезд. После того, как за его спасение были подняты на борьбу все. Сенат США, правительства Европы и целая коалиция еврейских организаций. Совки милостиво позволили Шпейзманам выехать, но на пересадке в Вене, за 4 часа до встречи с дочкой и внуками, которых он никогда не видел, Юра умер от нового инфаркта…
Были, конечно, и более прозаические решения. Просто не дать выехать, и дать больному умереть в СССР. Что даже гуманно – на руках у своей семьи. Но это было все же банально. Поэтому были и такие, кого снимали с самолета уже с визами в Израиль и без советского гражданства, и отправляли обратно в родную коммуналку. Без, повторим, гражданства, возможности работать и лечиться. Чтоб было интереснее. Тем, кто боролся потом за их спасение, и чтобы были более уступчивы…
Потому что это всегда у них вопрос цены. Можно у пиндосов так что-нить выторговать, по совсем другой теме. Перед встречей в верхах, например. Выпустишь так десяток отказников – и глядишь, американским империалистам и не попросить чего-то неподходящего. А если еще подкатить козырного узника Сиона – как, например, Юлия Эдельштейна (тоже взятого за «хранение наркотиков») – так ваще вся касса наша!
Так что вопрос этого гоп-стопа – всегда по высоте ставок и серьезности бизнеса. И нам стоит тяжелая задача и освободить девчонку, и чтобы аппетит во время игры не разыгрался. Мораль на нашей стороне – но она же нас и обременяет. Поэтому пожелаем всем, кто спасает Нааму – настойчивости и удачи. А ей самой – терпения и мужества. Она там за нас, за всех, кто тут. Держись, Наама!
Михаил Лобовиков
Источник: Facebook
***
Михаэль Бейзер
Первый день свободы
Каждый переживает по–своему, покидая место, в котором он родился и вырос.Обычно это
боль. Одна ленинградка, отправляясь в Штаты, оставила мне четверостишье из “Юноны и Авось”.
“Этот город в мурашках запруды,
Это Адмиралтейство и Биржу
я уже никогда не забуду,
и уже никогда не увижу“.
Совсем иначе уезжал я Семь с половиной лет бесперспективной, изматывающейжизни в
отказе – неужели не хватит? На фотокопии “Евреев Петербурга“, которую Алик Френкель
изготовил и принес подписать, я торжествующе начертал:
“Алик, друг мой, как я рад,
Покидая Ленинград.
Я уж сыт по горло им.
Мне пора в Иерусалим”.
Стишок был незатейливый, но точно отражал моё тогдашнее настроение. Потом
я возвращался в этот город не раз, пережил в нем еще много радостей и гадостей;
связь не прервалась, как тогда казалось, навсегда. Вот и сейчас я пишу эти строки
с билетами в кармане; надо показать сыновьям могилы предков.
Утром 10 мая 1987 года, в аэропорту “Пулково”, заполняя таможенную декларацию,
я услышал: “Миша, дай списать“. Это был Юрий Шпейзман. В свои пятьдесят пять он
уже несколько лет страдал от лимфосаркомы и недавно перенес инфаркт. Мне 37–летнему
Юра казался пожилым человеком. Во время таможенного досмотра от него потребовали
вскрыть коробочки тфилин. Шпейзман спокойно заметил: “Вы можете открыть их сами,
но они перестанут быть кошерными, и я не смогу ими больше пользоваться”.
Таможенник отступил. Впрочем, за это напускное спокойствие Юре пришлось заплатить
сразу после досмотра, с ним случился сердечный приступ. С трудом допросились
врача,который делал Юре внутривенное вливания прямо в зале ожидания, в то
время, как я сторожил их ручную кладь. Наконец синева на его лице отступила,
Юра снова заулыбался, и сам понес свою сумку к самолету, успев перед этим
переговорить с подошедшей безошибочно именно к нему швейцарской еврейкой,
бывшей узницей гитлеровского концлагеря.
В самолете мы сидели рядом, он в середине, по другую руку его жена Нелли Липович–
Шпейзман, учительница иврита со стажем. Они с Юрой знали друг друга с детства,
учились в одном классе. Их не пускали в Израиль десять лет, к единственной дочери, у
которой тем временем родились свои дети, ни разу невидавшие дедушку и бабушку.
Лечиться в Израиль его тоже не отпускали. Дали разрешения в последний момент,
получив безнадежное заключение врачей, отпустили, чтобы “сионистская пропаганда” не
смогла использовать его смерть в отказе в “антисоветских целях”. Юра отдал мне свою
некошерную аэрофлотовскую порцию курятины, а сам прочел Шехияну: благодарение
Богу за то, что мы дожили, наконец, добрались, дотянули до этого счастливого мгновения.
– Юра, неужели это свобода? Ведь столько раз казалось, что этот миг никогда не наступит.
– Не говори так. Я всегда верил, что Всевышний не допустит такой несправедливости.
Иначе бы я и не дожил. А как же Он допустил Шоа?
У трапа самолета в Вене нас ждали: “Израильтяне направо, американцы налево”. Все
двинулись налево. Остались только Шпейзманы, семья Клюзнеров из четырех человек и
я. В аэропорту нас, скорее именно Шпейзманов, встречали активистки борьбы за
советских евреев: Женя Интратор из Канады и Рут Блох из Швейцарии. Рут сразу
предложила организовать санитарный самолет для переправки Юры в Израиль под
медицинским надзором. Но Юра отказался от самолета, как он отказался и от услуг
наземной медицинской помощи. Представители “Натива“, назвавшиеся представителями
Сохнута, Дов Шперлинг и Ицик Авербух, по инструкции, опасаясь террористов, наспех
загрузили нас в машину–транзит. Мы не поняли причины такой торопливости, не могли
взять в толк, почему нам не дают посидеть в баре аэропорта с этими замечательными
женщинами, проделавшими такой длинный путь. Нас привезли в съемную квартиру
в центре города, где мы должны были находиться до вечернего рейса в Тель–Авив.
Советская пресса писала, что евреев, направляющихся в Израиль, запирают в Вене,
чтобы они не передумали и не сбежали в Америку. Не знаю, как поступали с другими, но с
нами ничего такого не произошло. Дов и Ицик показали нам холодильник, где были
какие–то продукты на перекус (я запомнил бананы), дали нам карту и ключ от квартиры, а
также номер телефона, по которому их можно было найти, “если что”. Сказали: “Хотите –
отдыхайте, а нет – можете идти смотреть Вену”.
Юра отказался прилечь и настоял на том, чтобы пойти со всеми гулять по городу. Он
даже скаламбурил, на ходу глотая таблетки: “Этот воздух мне полезен.А прежде, вместо
воздуха Вены, меня только кололи в вены, чего было явно недостаточно”.
Пока буду жить, буду помнить, как он упал на центральной площаде города, под деревом,
между памятниками Марии Терезии и Францу Иосифу, ближе к последнему. Стояло
теплое весеннее воскресенье, часов пять после полудня. По площади прогуливались
нарядные венцы. А мы с Нелей стояли над упавшим товарищем, неожиданно ставшим
мертвым телом. Рядом Клюзнеры, их младший сын в истерике, их собака лает на труп. Что
делать, мы не знали. У нас при себе не было никаких документов, мы их сдали
“сохнутчикам” из “Натива“. Местных денег тоже не было, не поменяли, пожалели.
Наверное, “скорую” мы могли бы вызвать и без денег…, если бы умели пользоваться
телефоном-автоматом. По–немецки никто из нас не говорил. Неля могла изъясняться
только на иврите, по–английски – только я и старший сын Клюзнера. Вам случалось
оказаться наединес трупом в чужом городе, без знания местного языка, без денег и
документов в кармане? Со мной это было в первый раз. И неоткуда было ждать
особого сочувствия. Слова: “Израиль”, “отказ”, “советские евреи” не звучали
в стране, где выбрали президентом бывшего нацистского преступника Курта Вальдхайма.
Они, чистая публика, смотрели на нас, как на кочевников–цыган, и обходили стороной.
Разве труп не мог быть результатом внутренних разборок между этими дикарями?
Это был тяжелый день. Клюзнеры отправились пешком обратно в квартиру,чтобы оттуда
связаться с Довом и Ициком. Кто–то из прохожих вызал полицию. Я остался успокаивать
Нелю, потом ждать вместе с ней полицейских и амбуланс.
Искуственнон дыхание и электрошок не помогли, Юра не ожил. Врач скорой помощи
отвел меня в сторону: “Скажите вдове, что мы все хотели бы такой смерти”.
Надо было еще пройти допрос в полиции, где, находясь в состоянии стресса, я забыл
почти все английские слова. Надо было еще попросить, чтобы труп не вскрывали (что
обычно делают, когда человек умирает вне больницы), посколку покойник был
верующим. Потом нас нашли Дов и Ицик, и все как–то устроилось. А назавтра там, в
Ленинграде печальная весть оглушит юриных друзей. Саша Шейнин, тогдашний
подпольный моэль, вспоминает: “Помню, как он позвонил и позвал на прощальный
“лэхаим”, а я ответил ему:
“Спасибо, да стоит ли? С Б-ей помощью, через две недели встретимся в Иерусалиме!”…
А на завтра прибежал Раши и рухнул головой на стол: “Всё! Всё! Всё! Юры нет!”
За первым шоком последуют гневные письма отказников во власть и демонстрация
на Исаакиевской площади с плакатом: “Позор убийцам Юрия Шпейзмана!” А пока
мы, оставшиеся, снова собрались на квартире. Авербух, бывший одессит, некрупный, но
крепко сбитый мужик, сказал: “Я участвовал в трех войнах, привык цинично относиться к
смерти. Случай же с Юрой могу объяснить только мистически. Ведь и Моше тоже не
вошел в Эрец–Исраэль“. Я подумал, что Юре еще повезло – умер свободным.
Свою свободу он обрел в борьбе – организовывал массовое размножение еврейского
самиздата. В аэропорту нам пришлось пройти сквозь строй солдат с автоматами
на изготовку. В то утро израильская авиация провела рейд по палестинским лагерям в
Ливане, и поэтому меры безопасности в Вене усилили. Вооруженные солдаты, немецкая
речь, собаки – что–то не похоже на свободу. Мне вспомнилось, как утром, при входе в
здание аэропорта какой–то человек отделился от толпы встречавших, бросился ко мне:
“Вы направляетесь в Израиль. Не езжайте туда. Там очень плохо. Я там жил, я знаю, Ни в
коем случае не делайте этой глупости!” Я не нашел ничего лучшего, как попросить его
предъявить документы, после чего наш “спаситель” бесследно пропал.
Самолет Эль–Аль летел ночью. Для меня это была третья бессонная ночь подряд.
Попросил виски. Стюрдесса принесла его вместе с газетой “Едиот ахронот”, которую я
тупо вертел в руках. Еда показалась очень вкусной. Наконец, из темноты выступил
израильский берег, весь в огнях. Садимся, приехали. У трапа ко мне подошел человек. “Я
из министерства иностранных дел. Мы для Вас очень много сделали”, – сказал он. Это был
Эли Валк, чиновник из “Натива“, сам бывший рижский активист. “Что же именно они для
меня сделали?”
А впереди я уже видел наглых репортеров, в упор, со вспышками снимавших Нелю,
рыдающую на шее своей дочери. Внизу меня ждали бывшая жена Таня и наш сын Саша.
Саше было три года, когда они уехали, мы не виделись больше семи лет. Ему разрешили
подняться в зал приема репатриантов, побыть с папой, пока нам оформляли документы.
Моя регистрация прошла очень быстро. Мартин Гилберт накануне обо всем позаботился.
“Иерусалим, центр абсорбции “Бейт-Канада“, – и вот я держу в руках свой первый
израильский документ – теудат оле. Уже светло, мы едем в Иерусалим по горному
ущелью, заросшему кипарисами. В утренних новостях сообщают о смерти Юры. Сын
шепчет мне на ухо: “Папа, я тебя люблю”. На русском языке он не умеет сказать
красноречивее.
Опубликовано 18.10.2019 20:37
***
«Русские пытались и постоянно продолжают пытаться арестовывать израильских граждан», — заявил в
интервью «Исраэль Хайом» дипломат Цви Маген, в прошлом возглавлявший израильские дипломатические миссии в Москве и в Киеве.
Израильский дипломат назвал Нааму Иссахар «заложницей, разменной монетой для любых будущих обменов», и сказал, что Израиль уже сделал все, что можно, для ее освобождения, — «теперь остается только ждать». По прогнозу Цви Магена, Россия не станет растягивать надолго сознательно спровоцированный ею кризис и освободит Нааму в ближайшие «дни, недели или даже месяцы».
Бывший посол в Москве говорит, что «теплые отношения» с Россией — лишь видимость, на самом деле отношения «напряженные», и Москва не упускает случая чем-то «оскорбить» Израиль. Он напомнил лишь о недавнем эпизоде, когда Путин заставил прилетевшего в Сочи Нетанияху ждать аудиенции три часа, — но в тот же ряд можно поставить и искусственно раздутый Москвой скандал из-за сбитого сирийскими ПВО российского самолета, и постоянные намеки президента РФ на доминирование «русских» в Израиле — при встречах с Нетанияху Путин озвучивает сильно завышенные оценки численности репатриантов из бывшего СССР, а недавно и вовсе назвал Израиль «русскоязычным государством».
Биньямин Нетанияху пытается использовать свою «личную дружбу» с президентами США и России как доказательство своей незаменимости на посту премьер-министра «в наше тревожное время». Однако в кризисных ситуациях, которые, по словам Цви Магена, постоянно провоцирует Россия, эта «личная дружба» выглядит бесполезной. Подтвердив получение просьб президента и премьер-министра Израиля об освобождении Наамы Иссахар, Кремль не счел нужным дать ответ на эти просьбы.
Добавлено 19.10.2019 14:08
