Tag Archives: Михась Лыньков

Судьба художника Марка Житницкого и его товарищей (TUT.BY)

“Мы в плену у своих”. Репрессированный художник из Минска в картинках описал тюрьму, суд и лагеря

Ксения Ельяшевич / TUT.BY

 

В 1936 году репрессировали директора и семерых сотрудников Белгосиздата. Реабилитировали их только через 20 лет, к тому моменту многие умерли в лагерях или были расстреляны. Вернулся лишь художник Марк Житницкий, который не только рассказал потомкам, что произошло, но и нарисовал свою жизнь в Минске, обыск, арест, суд и скитание по лагерям. Сын художника прислал TUT.BY из Израиля воспоминания отца.  

Марк Житницкий. Фото предоставлено Исааком Житницким 

.

«Нас ждет машина „черный ворон“, выкрашенная в веселый цвет, с надписью „Хлеб“ на боках. Гляжу на красноармейцев-конвоиров. На шапках у них красные звезды с изображением серпа и молота — символа труда и союза рабочих и крестьян. Это не сон. Мы в плену у своих», — вспоминал свою дорогу в суд Марк Житницкий, бывший иллюстратор издательства.

К тому моменту, как мужчина сделал эту запись в дневнике, он отсидел 17 лет в лагерях и вернулся назад в Беларусь. Жить в Минске ему было запрещено. Поэтому справка из Верховного суда пришла на чужой почтовый ящик в столице.

«Приговор Спецколлегии Верховного суда БССР от 17 декабря 1936 отменен и дело производством прекращено за недоказанностью», — сообщалось в документе.

Кто еще из его семи коллег дождался своего оправдания? Этим вопросом до сих пор задается сын репрессированного иллюстратора Исаак Житницкий. Он сохранил архив отца в Израиле и теперь, спустя 80 лет после событий, делится его зарисовками. Уголовное дело № 17387-С (буквенное обозначение — гриф «секретно») Белгосиздата до сих пор в архиве белорусского КГБ, и вряд ли появится в открытом доступе еще несколько десятков лет.

Свободный художник. «Единственный мой багаж — громадный ящик, набитый книгами»

Марк Житницкий родился в Могилеве в 1903 году. Так он в 70-х нарисует свою семью, кратко, но емко расписав судьбу родных.

.
Семейный портрет. «Дедушка Морхарен (умер в 1911 году), бабушка Нихама (умерла в 1912). В середине мой отец Шлейме (погиб на войне), рядом с ним солдат Юдл (погиб на войне), младший Цодик — умер на каторге». Другой рисунок к 1910 году: «Семья Житницких (идем на свадьбу к дяде Юделу, он только вернулся из армии)». Тут Марк подписан Меером — так его называли в детстве.
.

В 15 лет Марк ушел в Красную Армию добровольцем и пять лет шагал дорогами Гражданской войны.

.
«Проводы меня в Красную гвардию, февраль 1918 года. Мне 15 лет». «Чауская улица. Я молитвенно целую калитку дома, где я родился. И говорю: «Бог, дай мне вернуться сюда целым и невредимым». Второй рисунок: «Ходит птичка весело — по тропинке бедствий. 1918−1923»
.

Потом наступила долгожданная мирная жизнь. В Минск художника отправили уже после учебы в московском институте. До ареста он успел поработать в Белгосиздате три года. Вот несколько рисунков Житницкого о жизни и работе в Минске.

.
«1932. Отправляют в Минск единственный мой багаж — громадный ящик, набитый книгами». «На первых порах я поселился у моей сестры Меры». «Я в Минске принят на работу в Белгосиздат и назначен руководить отделом художественного оформления книжной продукции. В те годы многие художники Минска работали над графическим оформлением книг».
.

Белгосиздат тогда был ведущим печатным органом БССР. Старейшее в стране издательство сохранилось до сих пор, уже под названием «Беларусь».

.
«Первая в жизни примерка костюма, сшитого по заказу из добротного материала, купленного в „Торгсине“. До 1932 года я ходил в полувоенной одежде». «У меня на книжной полке вскоре появились книги с моими иллюстрациями [Якімовіч „Незвычайны мядзведзь“, Янка Маўр „ТВТ“, Изи Харик „От полюса к полюсу“ (на евр.), „Матильда“ (на евр.), Груздев „Молодые годы Максима Горького“, Якуб Колас „Дрыгва“ и др.». «Я вел кружок ИЗО в военной части. За это мне давали натурщиков вплоть до стрелкового отделения. Я стал выставлять на выставках живопись и графику».
.

За три года до ареста, в 1933 году, Марк Житницкий встречается с будущей женой Ниной в компании коллег-художников. Свою историю любви он тоже нарисовал.

.
«Нина, обращаясь ко мне: «Знаете, мне вино ударило в голову». Я: «Что же, будете падать — падайте в мою сторону. Я вас поддержу…», «Нина: «Я вызову маму, что она скажет». Мать Нины: «Хорошо, я даю свое согласие». «Наша свадьба в местечке Узда (Минская область)».
.

Свою судьбу за 75 лет Марк Житницкий набросал пером в рисованном альбоме «Моя жизнь». Вот его обложка. На левом форзаце — Могилев, где прошло его детство.

.
«Район Луполово, город Могилев (на Днепре), черта еврейской оседлости», «Чауская улица (не мощеная), дорога в местечко Чаусы», «Тротуаров нет». И дома с подписями: «Здесь я родился», «Тут я жил у бабушки», «Дом Пиндрика», «Лесопилка», «Раз синагога», «Вторая синагога», «Водка». А еще городовой по фамилии Захватов
.

Арест издателей. «Предстоит тщательная чистка партии…»

Осенью 1936 года после объявленного Сталиным лозунга «Кадры решают все» начинается дотошная проверка прошлого партийных функционеров.

«Предстоит тщательная чистка партии. Всем выходцам из других партий, замешанных в критике партии в прошлом, грозит исключение, тюрьма, лагерь. Исчезает наш директор Фадей Бровкович, а за ним еще несколько сотрудников», — напишет потом в дневнике Марк Житницкий. Вскоре придут и за ним.

Дело Белгиза закрутилось, когда директора издательства Фадея Бровковича захотели повысить до должности наркома финансов БССР. Но не всем эта кандидатура пришлась по нраву, и тут «всплыл» донос десятилетней давности. Издателя обвинили в троцкистских взглядах, выгнали из партии и отправили на «низовую работу» в рыбхоз. Бровкович не согласился, написал напрямую в ЦК. И тогда дело поручили НКВД. Не прошло и месяца, как директора забрали.

На общегородском партийном собрании выступал по делу директора Белгоисздата первый секретарь ЦК КП (б) Беларуси Николай Гикало. Он рассказал о заявлении на Бровковича какой-то работницы из Могилева и о том, что издательство принимало в печать «контрреволюционные троцкистские и нацдемовские книги».

.
«Обыск. Следователь Кунцевич (старший сержант) и понятой — художник Кипнис (сосед)». Также на рисунке: жена Нина и ее сестра Бася. В колыбели — маленькая дочь художника Лара
.

«15 сентября ночью раздается стук в дверь нашей квартиры. Входят два сотрудника ГПУ и предъявляют ордер на мой арест» (ГПУ — Государственное политическое управление при НКВД, в 1936 это уже просто НКВД. — Прим. TUT.BY) (…) Обыск длится долго, — пишет художник. — Тщательно пересматриваются все страницы книг. Перелистывая французские журналы «Иллюстратион», натыкаются на фото Николая Второго с семьей. Спрашивают меня, кто это такой. «Мой дядя», — отвечаю я. Сотрудник — мой будущий следователь сержант Кунцевич зло на меня пересмотрел».

Из квартиры уносят «Лірыку» Тишки Гартного («он еще не арестован»), а также две еврейские книги. Их объявляют контрреволюционными и приказывают художнику идти в машину.

.
«Арест. Прощание с родными». «Среди ночи пришли гепеушники и устроили обыск. Перерыв все, что было дома, они велели мне сесть с ними в машину и увезли в тюрьму. Нина цеплялась за машину и плакала навзрыд». «19-я камера Минской тюрьмы. Первая ночь».
.

Задержали также редактора и парторга Белгосиздата Константина Зарембовского, завсектором политической литературы Василия Жукова, завсектором польской литературы Людвига Квапинского, зав. социально-экономическим сектором Исаака Ривкина, зав. национальным отделом Давида Альтмана, зав. отделом военной литературы Дмитрия Милова (судили с другой группой). А также директора минского Музея революции Артемия Данильчика (судили вместе с издателями).

«В канцелярии тюрьмы мне обрезают пуговицы и, придерживая свои спадающие брюки, плетусь под конвоем надзирателя по железной лестнице Минской тюрьмы. Воздух настоян кислым запахом людского скопления и плесенью старого здания», — пишет в дневнике Марк Житницкий.

.
Вероятно, Житницкий описывает Пищаловский тюремный замок в центре столицы, где теперь расположен СИЗО № 1. Фото: Дарья Бурякина, TUT.BY
.

«Нервы напряжены от ожидания чего-то неведомого. Все верят в то, что сюда вход широкий, да выход узок… Ночью впервые меня вызывают на допрос. С волнением и надеждой иду к машине, и вдруг оклик Нины. Оказывается, жены и родственники днями и ночами дежурят у тюремных ворот в надежде увидеть своего мужа, отца, брата».

Житницкий помнит, как жена бежала за машиной и кричала его имя. Люди на тротуарах останавливались и долго смотрели вслед. Ехали недолго: автомобиль остановился у здания НКВД (оно было расположено там, где сейчас находится здание МВД. — Прим. TUT.BY), проводили на четвертый этаж.

«Сержант госбезопасности Кунцевич, ведет дела работников культуры. Велит мне сесть к его столу. Тогда еще садили к столу, но вскоре — когда начали получать оплеухи от заключенных — стали их держать от себя подальше. Следователь говорит, что знает меня как советского человека, но я попал в контрреволюционную троцкистскую группу», — вспоминал Марк Житницкий.

Художнику предложили выдать других участников «группы» в обмен на свободу. Только тогда он понимает, что таковыми считают его коллег. Житницкий отказывается, но дело продолжается.

«Как-то меня вызывает следователь и говорит, что будет очная ставка. Вводят главу сектора политической литературы Жукова. Он рослый, за несколько месяцев отсидки обрюзг и располнел. По знаку следователя он начинает нести придуманную вместе со следователем ахинею, что я вел антисоветские разговоры и выражал сомнения насчет победы колхозного строя и еще какую-то ерунду. Я слушаю, хватаю пресс-папье со стола следователя и замахиваюсь на Жукова, но следователь успевает схватить мою руку».

Художник вспоминает и свою первую ночь в Минской тюрьме:

«Я подошел к длинному столу и, положив под голову свой мешок, улегся. Меня не ошеломил, как многих, резкий переход от домашней обстановки к камере. Гражданская война меня пять лет швыряла то на общие нары казарм, то на пол наполненной клопами крестьянской хаты или сарай с сеном, а то и под куст на сырую землю. Только сильная боль за только что созданную семью, за молодую жену и прекрасную дочурку, за старую многострадальную мать. Я лежал с открытыми глазами, и сердце глодала обида, что арестован при полном отсутствии вины».

Суд не место для дискуссий. Типографская ошибка, нацдемы и неверие в колхозы

Несколько месяцев редакторы просидели в камерах порознь. Пока в декабре надзиратель не велел каждому выйти в коридор: будет суд. Из тюрьмы их везут в машине с надписью «Хлеб».

«В темном нутре машины мы сидим, прижавшись к друг другу, и шепотом делимся о ходе следствия. Один Жуков сидит в углу и молчит. …Путь от тюрьмы до площади Свободы недолог. … Открывается дверь, и мы на мгновение слепнем от дневного света и белизны декабрьского снега. … Гуськом следуем в здание Верховного суда БССР. Это здание, я помнил, было когда-то костелом».

.
Судя по справочникам 1930-х, Верховный суд располагался тогда по адресу: площадь Свободы, 21−1. Речь идет о месте правее Мариинского костела. Там сейчас посольство Франции. В тридцатые годы здесь был комплекс зданий иезуитского коллегиума, с башней и часами — их разрушили в пятидесятые. Выходит, там и был Верховный суд в 36-м. Житницкий вполне мог принять и это здание за бывший костел. Фото: Льва Дашкевича, из фондов Национального исторического музея, 1926
.

«Председатель суда А.Я.Безбард — образец советского бюрократа, прическа бобриком и два бесцветных заседателя. Над ними в позолоченных рамах портреты вождей. (…) По бокам нашей перегородки стоят конвоиры, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками».

.
Зарисовка из суда: под портретом Сталина (автор подписал его как «главный палач») находятся народные заседатели и судья по фамилии Безбард. «Скоро он сам будет сидеть на нашем месте и поплывет в ГУЛАГ. Пока он с партбилетом и наделен властью», — пишет художник. Себя он рисует на скамье подсудимых рядом с директором издательства
.

Художник Житницкий подробно пересказал диалоги из суда в своем дневнике. Защитников у обвиняемых не было, свидетели — только со стороны обвинения. Первым допрашивали директора Белгосиздата: мужчину с «посеревшим лицом», в мятом костюме, через который проступали лопатки на спине.

— Мне лично неизвестно о существовании контрреволюционной группы, и я не возглавлял несуществующую группу (начинает заикаться, как это с ним случалось при сильном волнении). У нас, как во всех советских учреждениях, была коммунистическая ячейка… С каких пор ячейки стали контрреволюционными группами? — рассказал судье Фадей Бровкович.

— Следствием доказано, что вы, будучи директором издательства, финансировали писателей-контрреволюционеров. Например, Тишку Гартного и Бруно Ясенского, — заявил судья Безбард (этих писателей позже репрессировали, реабилитировали посмертно. — Прим. TUT.BY).

— Вы ведь знаете, что без разрешения ЦК и волос не упадет с головы (нервно подергивал головой и в голосе появились плаксивые ноты). Писателей печатали по плану, утвержденному отделом печати ЦК. И никогда нам не говорили, что они контрреволюционеры. Мы платили им гонорары за произведения, то есть за труд, а не давали деньги на контрреволюционные нужды, — отвечал Бровкович.

По версии следствия, склады издательства были замусорены контрреволюционной литературой, а Бровкович охотно печатал писателей-нацдемов. Издатель аргументированно не соглашался.

.
Книги, иллюстрированные Житницким, до сих пор можно найти в библиотеках.
.

Бывший редактор политического сектора Василий Жуков на допросе заявил:

— Я был членом партийной ячейки издательства. Если считать, что среди нас были бывшие троцкисты, бундовцы и нацдемы, то можно сказать: такая контрреволюционная группа была.

Он же сообщил: художник Житницкий во время посевной кампании якобы выражал недоверие к организации колхозов. Прошелся и по другим коллегам из издательства.

«С него струится пот. Он потупил взор, чувствуя, какую ненависть к нему посеял у соседей на скамье подсудимых», — напишет потом иллюстратор.

.
Рисунки Житницкого на обложке книги белорусского классика.
.

— А что это вам колхозное строительство не понравилось? — уточнил потом судья у Житницкого.

— Мы были в слабом колхозе, и сложилось впечатление, что он рассыпается: нет тяговой силы и инвентаря. Вопрос стоял не о всем колхозном строительстве, — объяснял художник.

Повесили на группу издателей и «контрреволюционное искажение поэмы Маяковского „О бюрократизме“».

— Эта ошибка произошла при наборе текста, — объяснял еще один представитель издательства Зарембовский. — Наборщик вместо «Волком бы я выгрыз бюрократизм» набрал «Волком бы я выгрыз бюрокрайкома».

Свидетелем обвинения тут выступал писатель Михась Лыньков, однако он подтвердил слова о типографской ошибке.

.
Книги с рисунками Житницкого получали премии на крупных конкурсах в 1934, а в 1936 художника арестовали.
.

«Ответ писателя прозвучал как пощечина суду, и у нас всех остались благодарные чувства к Лынькову», — запишет в дневнике художник.

Судья быстро отправил писателя за дверь.

Житницкий описывает окончание суда:

«Мы сели, и кто-то сказал „комедия“. У них давно все взвешено и измерено. В зал суда через полуоткрытые двери заглядывают родственники. Уходит час. Нервы напряжены. Курцы непрерывно курят. У некоторых от нервной лихорадки расстроились желудки. Шутка ли, ведь вот за стенкой люди, облеченные властью, решают наши судьбы и судьбы наших семей. Нам командуют встать и просят не садиться. Хриплый бас Безбарда звучал для нас как похоронный звон».

Директора Белгосиздата Фадея Бровковича приговорили к 10 годам лагерей, столько же дали заведующему сектором политической литературы — сотрудничество со следствием явно не помогло. Житницкий тоже получил 10 лет. Еще трем сотрудникам дали по 7 лет лагерей, одному — 5. И поражение в правах еще на 3 года.

Выдержки из дневника художника. Здесь можно прочитать диалоги из суда целиком:

Судья Безбард:

— Следствием доказано, что склады издательства были замусорены контрреволюционной литературой. Зачем вы ее держали?

Директор издательства Фадей Бровкович:

— Никакой контрреволюционной литературы на складах не было. Были книги, которые по распоряжению отдела печати ЦК были изъяты из обращения, потому что содержание перерабатывалось. Например, «История партии» Ярославского (известный идеолог и сторонник Сталина. — Прим. TUT.BY) и ряд книг в этом роде.

Судья:

— Следствием доказано, что вы хорошо относились к авторам-нацдемам и печатали их произведения.

Фадей Бровкович:

— Я уже сказал, что издательство работало по плану, утвержденному в ЦК… Что касается того, что многие белорусские писатели были замешаны в нацдемовщине, то это не моя вина. Тогда не надо было бы печатать Янку Купалу и Якуба Коласа и многих других видных писателей!

После этого начался допрос бывшего редактора политического сектора Василия Жукова.

Василий Жуков:

— Я был членом партийной ячейки издательства. Если считать, что среди нас были бывшие троцкисты, бундовцы и нацдемы, то можно сказать: такая контрреволюционная группа была.

Судья:

— Расскажите, как вел себя обвиняемый Житницкий во время посевной кампании в колхозе.

Василий Жуков:

— Выражал недоверие в организацию колхозов. Сказал, что советская власть создала их, но они распадутся.

Судья:

— А что вы можете сказать об остальных?

Василий Жуков:

— Бровкович сквозь пальцы смотрел, как бывший бундовец Альтман печатал еврейских националистов, а Зарембовский белорусских нацдемов, а Квапинский на польском языке печатал Бруно Ясенского и других.

Судья:

— Садитесь, Жуков.

К трибуне пригласили обвиняемого редактора Зарембовского — он был и секретарем партийной ячейки в издательстве. Кстати, один из тех, кто открыто вступился за директора до ареста и вскоре следом отправился в камеру.

Судья:

— Подтверждаете, что состояли в контрреволюционной группе при издательстве?

Константин Зарембовский:

— Я избирался секретарем парткома издательства на протяжении ряда лет. Кроме партийной ячейки в издательстве никаких групп не было.

Судья:

— Как это вы допустили, что в литературном журнале «Полымя», секретарем которого вы являлись, появилось контрреволюционное искажение поэмы Маяковского «О бюрократизме»? Пришлось вырывать листы из издания…

Константин Зарембовский:

— Эта ошибка произошла при наборе текста. Наборщик вместо «Волком бы я выгрыз бюрократизм» набрал «Волком бы я выгрыз бюрокрайкома».

Судья:

— Введите свидетеля обвинения писателя Михася Лынькова.

Лыньков вошел в зал, «слегка кивая головой» обвиняемым. У того спросили: он подтверждает «грубую политическую выходку» Зарембовского?

«Ответ писателя прозвучал как пощечина суду, и у нас всех остались благодарные чувства в Лынькову», — пишет в дневнике художник Житницкий.

Михась Лыньков:

— Мы проверили тексты оригинала, с которых надо было печатать поэму. Все было в порядке. Была типографская ошибка. Кроме того, я должен нести ответственность за журнал как его редактор. А здесь Зарембовский ни при чем.

Судья:

— Гм, да, но вы ведь были почетным редактором.

Михась Лыньков:

— Нет, я был его настоящим рабочим редактором.

Судья:

— Спасибо, товарищ Лыньков, вы свободны!

«Гляжу председателю суда в глаза. Чувствую, одна нога подрыгивает у меня от волнения и сознания, что от этого артиста зависит: быть ли мне с моей семьей, или загонит, куда Макар телят не гонял», — вспоминает иллюстратор.

— Зачем у вас в музее висели фото, прославляющие БУНД (еврейский рабочий союз. — Прим. TUT.BY)? — интересовались у директора Музея революции Артемия Данильчика. Его добавили к этому делу, когда выяснилось: один сотрудник издательства привез для его музея из Москвы пару вещей. Вещей от предполагаемого контрреволюционера.

Артемий Данильчик:

— Фото эти были времен революции 1905 года. Ведь известно, что большинство минских рабочих тех времен входили в БУНД как евреи по национальности. Это ведь история…

Наконец черед дошел до художника Житницкого, он также отвергал существование какой-либо группы.

Судья:

— А что это вам колхозное строительство не понравилось?

Марк Житницкий:

— Мы были в слабом колхозе, и о нем сложилось впечатление, что он рассыпается: нет тяговой силы и инвентаря. Вопрос стоял не о всем колхозном строительстве.

За ним выслушали заведующего польским сектором Людвига Квапинского. «Он хром на одну ногу. В тюрьме у него отобрали одну палку, и он с трудом передвигается. Он сильно близорук. Получив по нашему процессу 7 лет в исправительных лагерях, — забегает вперед художник, — его в лагерь не отправили. А привязали к делу с Бруно Ясенским и другими поляками. И расстреляли».

Судья:

— Вы были знакомы с Бруно Ясенским. Почему вы платили ему большие гонорары и иногда авансировали его произведения? Вы знали, что он буржуазный националист…

Людвиг Квапинский:

— Мы Ясенского печатали не по рукописям, а переводили с московских изданий. Если мы давали ему гонорар, то после выхода его книги. Что он со своим гонораром делал — его дело. Напрасно следователь свел работников издательства в выдуманную им контрреволюционную группу. Таковой в издательстве не было, я был членом компартии…

Суд объявил перерыв. В коридоре обвиняемые заметили замдиректора издательства Брензина — у того в руках была папка с иллюстрациями Марка Житницкого к книге Груздева «Молодые годы Максима Горького».

«Следователь Кунцевич в поисках материала для подтверждения своих версий остановил внимание на моих рисунках. Он обвинил меня, что я нарочито „раскурносил“ молодого Горького. А потому велел Брензину принести папку в суд, но Безбард не воспользовался ими».

По пути в тюрьму, вспоминает автор дневника, фигуранты отзывались о суде с юмором и называли обвинения смехотворными.

«Бровкович мне говорит: «Вот увидишь, тебя выпустят, да и многих из нас. Мне уж как главе издательства наверное немного всыпят».

Процесс продолжился на следующий день. Заведующему сектором еврейской литературы Давиду Альтману вменялось, что тот «финансировал еврейских националистов, например поэта Изи Харика и других».

Давид Альтман:

— Позвольте, гражданин председатель суда, по-моему Изи Харик — депутат Верховного совета БССР. [Хацкель] Дунец писатель и критик, исполняет обязанности начальника отдела искусств при Министерстве культуры. А Давидович начальник Главлита. Все они старые члены партии и никогда не было речи об их контрреволюционности.

Судья:

— Здесь не место дискутировать. Садитесь, Альтман.

И удалился в совещательную комнату.

*** 

«Сопровождаемые плачем и криком, мы погрузились в «черный ворон», — пишет художник. — Все, что произошло с нами, не вмещается в сознание. Ведь это произошло в Советской Стране, руководимой компартией, поставившей целью добиться счастья для всего человечества.

.
«График тюремной лагерной отсидки. Начат в Минской тюрьме в октябре 1936 года. Окончен в Ветлосяне, город Ухта, Коми АССР в сентябре 1946 года. Всего 10 лет». «Плюс Игарка (ссылка) 1949 — 1955 годы» — это после отсидки первых десяти лет художника на тех же основаниях снова отправляют в Сибирь. Так «очищали» города от тех, кто дожил до окончания срока и возвращался домой.
.

«Пока мы между собой рассуждали, Жуков постучал в дверь камеры и попросил у надзирателя бумагу и карандаш. Он уселся за тумбочку и начал писать… он писал главному прокурору БССР, что следователь Кунцевич вынудил его говорить неправду, за что обещал свободу, но не сдержал своего слова. Он, Жуков, берет свои показания обратно и просит пересмотреть дело. Меня взорвало от возмущения. … Всю боль и гнев я обрушил на его голову. Меня еле оторвали от лежащего на полу между койками Жукова. …Наивные люди, как утопающие, хватаются за соломинку. … Привозят обеденную баланду, но я третьей ложкой поперхнулся. К горлу подкатил ком. Я тихо плакал».

Лагеря. «И вот мы уже в столыпинском вагоне»

Последние записи в дневнике: свидание с родными перед разлукой. Маленькая дочь Лара с недоумением смотрит на родителей, которые целуются сквозь слезы. Перед отправкой на этап мужчин стригут и отводят в баню.

«И вот мы уже в столыпинском вагоне (вагоны для перевозки осужденных, сначала так называли вагоны с переселенцами, по имени царского министра Столыпина, инициатора переселения в Сибирь. — Прим. TUT.BY). Сквозь решетку мелькают селения. Ночные огни в деревушках принуждают Бровковича произнести: „Эх, прожить бы тихо в таком домике со своей семьей. Хоть на хлебе и воде“. Поезд мчит нас в неизвестность».

.
«Пересыльный пункт Котлас. Бараки с трехъярусными нарами набиты заключенными. Урки (воры, жулики) непрерывно нападают и отбирают пожитки. Жуликам давали отпор. Мой чемодан уворовали урки (воры). Воспользовались проломом. Я через пролом зашел на нары к уркам. Я ходил от урки к урку и отбирал свои вещи»
.

Перед тем как пути участников этой истории навсегда разошлись, были еще две удивительные встречи.

Марк Житницкий второй раз в жизни увидел судью Безбарда — уже без партийного билета в кармане, на одном из этапов в лагере, тоже осужденного.

Другой эпизод случился на нефтеперегонном заводе в Сибири, куда художника отправили рисовать надписи «Не курить». Среди огромных цистерн он встретил сгорбленного сторожа, в котором с трудом узнал своего бывшего директора Фадея Бровковича.

.
Встреча на нефтеперегонном заводе Ухты бывшего моего директора Белгосиздата Фадея Бровковича — через три недели он умрет от туберкулеза. Его похоронили в общей могиле на санпункте «Ветлосян» отдельного лагерного пункта № 7. «Я ему принес папиросы. Он был заядлый курец. Я писал на баках «Не курить!»
.

Больше Марк Житницкий никогда не видел своих бывших коллег.

Директор издательства Фадей Бровкович умер в лагере от туберкулеза. Реабилитирован посмертно. Заведующий политическим отделом Жуков в 1950 повторно выслан, в Красноярский край. Дальнейшая судьба неизвестна, реабилитирован только в 1962 году (все остальные пятью годами ранее). Зарембовский — не исключено, после срока вернулся в Беларусь, реабилитирован, умер в 1977 году. Альтман — дальнейшая судьба неизвестна, реабилитирован. Ривкин — после отбытия срока освобожден в 1942 году, дальнейшая судьба неизвестна, реабилитирован. Неизвестно о дальнейшей судьбе директора Музея революции Данильчика, потом он был оправдан. Редактора военного сектора Милова судили позже, приговорили к 10 годам — но он умер в тюрьме через два года. Реабилитирован посмертно. Заведующего сектором польской литературы Квапинского через год судили по еще одному делу — как шпиона-диверсанта из организации ПОВ (нелегальной Польской организации войсковой). Расстрелян в Минске, позже реабилитирован.

.
Справка о реабилитации. Марку Житницкому предъявили обвинение как члену контрреволюционной группировки (ст.72а, 76, 145 УК БССР). Осудили 17 декабря 1936 года. Приговор: 10 лет ИТЛ, конфискация имущества. Освобожден в 1946 году. Реабилитирован 14 сентября 1956 года.
.

Самому художнику почти два десятка лет в лагерях помогла пережить кисть: когда из шахты или с лесоповала отправляли писать очередной агитационный плакат или декорации для театра заключенных.

.
«Воскресный отдых в этапе. Бывшие военные и партийные, инженеры и писатели. Занимаемся поисками вшей». На втором рисунке — сцена с Фадеем Бровковичем на этапе. «Здесь жил в ссылке Сталин, и ему поставили бронзовый бюст. Я говорю своему бывшему директору издательства: Когда-нибудь на этом месте, что я сижу, мне тоже поставят мой бюст как знаменитому художнику»
.

.
.
«Ежедневно, идя на работу в лес, я наблюдал, как заполнялась яма размером 7 на 3 метра мертвецами. Возчик сбрасывал мертвеца как попало. Снег засыпал. Весной яму закапывали. Хорошо, что родные не видят эту картину»
.
.

.
.
«Наше чудесное, незабываемое свидание с Ниной и дочуркой Ларисой — Ларочкой в сентябре 1939 года на пересылке „Пионер“ Ухтпечлага. 10 дней, промелькнувших как сон». «Я стоял с глазами, полными слез. Я во весь голос кричал „Сволочи! За что?“ (это в адрес бандитов, повинных в наших страданиях). Нину увозят, чтобы никогда ее не увидеть…».
.

Вернулся художник в Минск только в 1955 году, через год его реабилитировали. Его первая жена Нина во время войны погибла в застенках гестапо, а дочь Лара стала приемной в семье писателя Петра Глебки.

.
Ссылка. До возвращения в Беларусь осталось три года
.

.
.
Семья Житницких накануне эмиграции в Израиль. Марк Соломонович в нижнем ряду справа
.

Марк Житницкий женился второй раз, у него родились еще двое детей.

Он снова работал художником в Минске; много картин посвятил теме Холокоста и репрессиям — некоторые хранятся в музеях Беларуси и России. В 70-е вместе с сыном перебрался в Израиль: там, говорят, у него открылось второе дыхание. Умер Марк Житницкий в 90 лет.

Портал TUT.BY благодарит Исаака Житницкого за предоставленные материалы из архива отца

Опубликовано 25.06.2021  02:33

Обновлено 25.06.2021  15:18

 

Мойшэ Кульбак. Гэтая баба Баша

Ад belisrael.info. У 2017 і 2018 гг. мы публікавалі ўрыўкі з пачатку славутага “рамана-паэмы” Майсея Кульбака “Зэлмэнавічы” (у новым перакладзе Андрэя Дубініна). Зараз прапануем глаўку з канца першай кнігі рамана  – разам з каментарыямі перакладчыка ды ілюстрацыямі, зробленымі ім жа.

* * *

  1. Гэтая баба Баша

Маразы. Точаныя дні, нібы месячныя ночы. Двор той як у халоднай парцаляне. Захутаныя зэлмэнавічы збіраюцца ўдвору і сакрэтнічаюць. А што? Урэшце мелася баба Баша злегчы ў ложак. Мяркуюць, што напэўна, бо яна ўжо ад харчы адбілася [1].

Цётка Гіта выйшла з бабчынага дома са сваім заўжды маўклівым рабінскім тварам, кінула шматзначны позірк да двара, і засталася ўжо так стаяць на парозе. Цётка Гіта знаецца на такіх справах, яе абкружылі з усіх бакоў.

– Як я прадбачу, – спрабуе яна пераймаць свайго тату, Солерскага рабіна, хай будзе блаславёна яго праведнікава памяць, – аддаць духі [2] прыпадзе ніяк не іначай, як апоўначы…

– Нашто тое трэба, каб цягнулася так доўга? – былі злаваліся зэлмэнавічы.

Яна тарганула плячыма, як той казаў: я за нічога не адказная [3].

*

Стаўпоў тых не стае сям’і. Нямашака дзядзькоў тых дваіх, тых спрактыкаваных правадыроў [4], што на працягу гадоў круціцьмелі кола зэлмэнаўскай гісторыі; нямашака іх, тых вялікіх зэлмэнавічаў, што адным позіркам паказвалі кожнаму яго месца. Цяпер калавароцяць шумліва ўпоцемку. Ляжыць баба Баша за печчу, як абскубеная гуска, і нешта не відаць, каб хоць хтосьці кіраваў той справай. Нават ведаць не будуць, з пашанай да вас гаворачы, калі пусціць слязу.

– Ой, дык жа мы самотныя, самотныя, як камяні!

От гэта сказаў чалавек з абліччам дзядзькі Ічы, толькі без барады, і дзве буйныя слязы выкаціліся з яго засмучаных вачэй. Ён узняў рукаў і абцёр не слёзы, але нос, нагэтулькі ён быў усхваляваны!

*

Раніцой прыйшлі да цёткі Гіты з прэтэнзіямі:

– Як жа так?

Баба Баша жыве і пачуваецца якраз лепей. Тады ўсе пайшлі да яе, да бабы, расставіліся наўкруг ложка. Цётка Гіта доўга асочвала яе, выведвала сваім знахарскім позіркам, і ўрэшце сказала:

– Яна – людская [5], гэтакія паміраюць цяжка, але часу тое не зойме.

Баба ціха ляжала з абстрыжанай галоўкай на бруднай падушцы, – маленькая грудка костак, абгрызеных часам, якая, аднак, дыхала [6]. Прыкрасць была на яе да нязмогі. Дзядзьку Ічу зашчаміла ў сэрцы, ён пяшчотна схіліўся над падушкай:

– Мама, ці табе дрэнна?

Яна расплюшчыла два маленькія мутныя вочкі, як у птушачкі, і больш нічога.

*

Вечарам былі прыйшоўшы Бэра і Фоля. Цяпер ужо хадзілі скрозь разам па клубах, па паседжаннях і сходах. Распарадзіўся Бэра – справіць ложак у вялікім пакоі. Затым яны вынялі бабу з-за печы, перанеслі на свежую пасцелю, ажна ад аднаго гэтага яна троху ачухалася. Яна нават пачала крахтаць, адкрыла шчылінкі вачэй, поўныя горкага разумення, блукаючы позіркам і аглядаючы кругом ўсё, як поўная разумніца.

Жанчыны толькі цяпер разгледзелі, якім спагадлівым ўнукам гэты Бэра ёсць, ім таксама хацелася нечым дагадзіць яму, і яны сказалі:

– Патрэбна варэнне!

– Глядзіцё, патрэбна троху варэння, таму што яна асмяглая!

Баба да ўсяго прыслухоўвалася. Было відаць, як яна збірае апошнюю дробку дыхання і хоча нешта сказаць. Дзядзька Іча адразу стаў пры ложку. Яна тады сабрала апошнюю дробку дыхання і папрасіла аб паслузе – хай выкруцяць электрычнасць, таму што пры такім агні, – яна сказала, – яна не ўмее памерці.

Дзядзька Іча агледзеўся з сумневам (пытанне было прынцыповым), але Бэра кіўнуў да яго:

– Не ўсчынай з ёй, выкруці!

Запалілі газніцу. Зэлмэнавічы маўкліва расселіся наўкруг ложка, ахоўваючы адданне духі, бо аніякіх старонніх перашкодаў не было ўжо, здаецца, гэтак добра, як і не было. Яна-такі хутка пачала канаць, выцягнула ножкі пад коўдрай, і тварык стаўся попелам.

– Сумленная габрэйка была, не ўзяла чужога, што і воласа варта!

Газніца курылася. Рэдкі мёртвы агеньчык падаў толькі на ложак і на касцістыя зэлмэнаўскія твары. Увесь пакой ляжаў у цемры. Раптам баба моцна страсянулася і закінула галаву. Усе асталіся зарумзанымі. Ці жыве яна яшчэ? Тут яна, аднак, адкрыла вочы і сказала, здаецца, цалкам выразна:

– Я самлею есці!

Ёй закарцела хоч яшчэ адзін раз пад’есці перад смерцю. Дзядзька Фоля, далікатны чалавек, тады ўстаў дужа азвярэлы, выплюнуў і выйшаў з дому, грукнуўшы дзвярыма. Запахла сваркай.

Разумная цётка Малкелэ ведала, аднак, што рабіць; яна схапіла нож, адрэзала кавалак хлеба і паднесла бабе. Памерлая крыху адкрыла да хлеба рот, паспрабавала нават жаваць, толькі зглынуць – ужо не прымела.

Так яна запазнілася з апошнім полуднем.

*

Праз нейкую часінку яна-такі памёрла.

Цётка Гітa дала ёй парадак [7], закрыла вочы і хутка вынула кавалак хлеба спаміж дзяснаў, каб не дайшло да ніякага чалавечага смеху. Рабілі ўсё, як мае быць. І затым, калі Бэра пайшоў спаць, жанчыны нават спехам паплакалі таксама, каб не сараміць тае нябожчыцы; яны выпусцілі некалькі спакойных слёз, без сардэчнага болю, так, як цячэ па шыбе.

Між іншым, плачуць зэлмэнавічы заўжды гэтак.

Пераклад з ідыша Андрэя Дубініна (г. Мінск)

Каментар

  1. “бо яна ўжо ад харчы адбілася”. У Кульбака ўжыты перакручаны фразеалагізм, заместа “у рот не браць чаго-небудзь” [nit nemen epes in mojl arajn] ён ставіць “бо яна ўжо не бярэ нічога есці” [vajl zi nemt šojn nit cu kejn esn]. Такой жывой заўвазе добра адпавядае народны фразеалагізм “адбіцца ад харчы”:

Адбіцца (адбівацца) ад харчы. Страціць апетыт. Некая няг’ег’лая зрабілася, адбілася ад харчы. Спрагу (спяку) яечка – і есці ні хачу. Ліцвінавічы, Кармянскі раён. Чылавек зношываецца ад году г’ году, ад нядзелі к нядзелі, усё слабей становіцца, адбіваецца ад харчы, хліпаець, хліпаець і канец. Там жа. (“Слоўнік беларускай народнай фразеалогіі”, Е. С. Мяцельская, Я. М. Камароўскі, Мінск: БДУ, 1972. С. 15).

  1. “аддаць духі”, літаральна – “выйсце душы”[jecies–nešome]. Гэты фразеалагізм звязаны праз “выхад” з другім фразеалагізмам – “выхад яўрэяў з Егіпту” [jecies–micraim], і дапаўняе кампазіцыю з інверсіраваных падзей Пэсаха.

Аддаць духі. Памерці. Забалеў грыпам, кроў лінул ротам і носам – і аддаў духі. Ці ж гэта я думала яго хараніць? Ульянавічы, Сенненскі раён. Наша Аньця, бедная, мучылася, мучылася і недзя пад восянь і духе аддала. Савоні, Стаўбцоўскі раён. (“Слоўнік беларускай народнай фразеалогіі”. С. 16).

  1. Тэма главы задаецца перакручаным з гарачкі цёткай Гітэ фразеалагізмам “я за нішто не адказная” [ix bin far gorništ nit farantvortlex], гэта літаральны пераклад сказанага “па простаму” экспрэсіўнага адмаўлення. У фразеалагізме “быць адказным за нешта” [zajn farantvortlex far epes] замест “нешта, штосьці”, што дапускае нейкую наяўнасць, субстанцыянальнасць, Кульбак устаўляе не проста “нішто” [ništ], а “поўнае нішто” [gorništ]. Гумар у тым, што ўстойлівы выраз, накшталт “я не адказны за нешта” ([ix bin ništ farantvortlex far epes]) пераўтвораны ў “я за нішто не адказны” ([ix bin far gorništ nit farantvortlex]). Невыпадкова Кульбак перакруціў фразеалагізм на гэты манер, бо цётка Гіта абмовілася вельмі дарэчы; баба Баша ўжо пераўтварылася амаль у “нішто”. Узор канкрэтнага зэлмэнавіцкага мыслення – “за нішто – у дадзеным выпадку за бабу Башу — немагчыма адказваць, бо немагчыма быць адказным за тое, чаго няма або не існуе”. Гэтае “нішто” тут якраз матэрыяльнае, існае, экспрэсіўная адмоўная наяўнасць. У гэтае “нішто” збіраецца, нібы ў жменьку, увесь вобраз главы “Гэтая баба Баша”, з дамешкам біблейскага маштабу.
  2. “тых спрактыкаваных правадыроў” [di genite firer] – гэты выраз у кантэксце мог нагадаць чалавеку, знаёмаму з жыццём кагала (яўрэйскай рэлігійнай абшчыны) роднаснае паняцце “кіраўнік (літаральна правадыр, вож) кагалу” [kehile–onfirer]. Калі прыгаданы правадыры – дык мае быць і тое, што яны “вялі”, тут – супольная зэлмэнаўская гісторыя.
  3. “людская” [ljudske] – вельмі цікавая беларуская лексема, якая адсутнічае ў ідышы. Раней Кульбак звычайна ужываў другую лексему “людскія” у звязцы з “дзеці” [lajtiše kinder] як улюбёны выраз дзядзькі Фолі. Дзядзькі Фолевы “людскія” [lajtiše] – з ідыша, у дачыненні да бабы Башы ўжыта беларуская лексема “людская” [ljudske]. Вось некаторыя значэнні гэтага слова: “чалавечая, пачцівая, прыстойная, якая мае адносіны да людзей, уласцівая людзям”. Як так, калі баба Баша “чалавечая”, дык астатнія тады “не маюць адносін да людзей”? Смех скрозь слёзы, ведама, цётка Гіта наводзіць значнасць праз іншамоўнае слова, ужытае да канаючай бабы Башы, аднак выяўляецца другі, камічны план падзеі. Працуе такі ж механізм, як у выпадку простай заўвагі як бы вачыма Соні дзядзькі Зішы: “Павел Альшэўскі еў з закрытым ротам”. Калі гэта заўважана – значыць, яно выпадае са звычайнага ходу рэчаў, гэтай фразай акрэслены праз адасабленне звычай зэлмэнавічаў есці з адкрытым ротам. Калі аўтарытэтна канстатавана, што баба Баша – людская, дык гэта можна разумець як пачуццё пэўнай нялюдскасці зэлмэнавічаў з боку цёткі Гіты, што была прыйшла ў сям’ю рэб Зэлмэлчыка з сям’і Солерскіх рабінаў. У канцы главы з’яўляецца адпаведнік “людскаму” з ідыша “каб не дайшло да ніякага чалавечага (людскага) смеху” (каб іх развесці, ужыты сінонім “чалавечы”) [es zol nit kumen cu kejn lajtiš gelexter].
  4. Праз палову старонкі падаецца такі вобраз бабы Башы: “маленькая грудка костак, абгрызеных часам, якая, аднак, дыхала”. Слова “грудка” [hajfl] на ідышы нагадвае па гучанні “глупства, ніякавасць, нікчэмнасць” [hevl] і далей прыгадваецца шырокавядомае біблійнае “суета сует” – “усё марнасць” [hevl/havejl havolim].

Звернемся да перакладаў гэтага месца “я за нішто не адказная” [ix bin far gorništ nit farantvortlex] па-руску і па-беларуску: Р. Баўмволь: “Как бы говоря: “я за это не отвечаю”, В. Вольскі: “як той кажа: я тут не пры чым”. Мы бачым, што перакладчыкі ўспрынялі ўжыты Кульбакам перакручаны фразеалагізм як не нарматыўны, які быў напісаны троху крывавата ці неахайна, і выправілі фразеалагізм, згубіўшы вастрыню сітуацыі.

Кульбак арганізуе матэрыял главы, надаючы яму форму затухаючай амплітуды, сыходу на нішто і самога аповеда (апошняя глава першай кнігі, яе “скон”), і таго, аб кім гэты аповед вядзецца (скон бабы Башы). Барацьба, перапляценне двух планаў – канання і пробліскаў жыцця – гэта і цьмеючы агеньчык, і паўтор у розных варыяцыях тэмы “нішто” – “кучка костак”, “прах”, “ачухалася” — “асмяглая”, “попел”, “адрэзаны кавалак”. Тут цікава паслуга разумнай цёткі Гіты, якая праз “адразанне кавалка” (апрадмечванне метафары) выступае як бы “родадапаможніцай наадварот” — “смерцедапаможніцай”. Гэта адбылася адразу пасля адзінай фразы паміраючай – “Я самлею есці!”, дзе сутыкнуліся дзве лініі – смерці (“канаю…”) і жыцця (“…есці”) у своеасаблівым фразеалагічным аксюмаране (дзе і сама першая кніга канае-канчаецца). Гэта цэнтральная кропка главы, падзел між жыццём і смерцю, а цётка Гіта простым рухам (таму і разумная!) развязала-разрэзала зацягнутае кананне. Электрычнае святло змяняецца на цьмеючы агеньчык газоўкі, а той сыходзіць “слязой… як цячэ па шыбе”. Жыццё сышло, сцякло на нішто.

  1. “Цётка Гіта дала ёй парадак, закрыла вочы…” (“Di mume Gite hot ir geton dos rext, cugemaxt di ojgn…”) – па той жа нагодзе Міхась Лынькоў ужывае такі эўфемізм, адпаведны Кульбакаву: “Што ж рабіць? Трэба ж даць парадак чалавеку, зямлёй вочы прыкрыць” М. Лынькоў, “Слова беларускае”, с. 164). Гэта фразема дакладна паўтараецца пры канцы другой кнігі на пахаванні Цалкі, гэткім чынам праз паралелізм прыпадабняючы дзве лініі кнігі (“A por šikere jidn hobn noxdem opgeton Calen dos rext” – “Пара п’яных яўрэяў па тым далі парадак Цалелу”). Гэты фразеалагізм сустракаецца яшчэ два разы…

Апублiкавана 27.10.2019  18:22

В. Рубинчик. Ещё раз о слове «жыд» и названии группы «Жыдовачка» (2½)

«Союзу белорусских еврейских общин» посвящается

Прежде всего спасибо тем, кто делился ссылками на мой предыдущий текст от 18.09.2019: насколько знаю, это Алесь Белый, Сергей Ваганов, Зисл Слепович (и др.). Особая благодарность З. Слеповичу, который 20.09.2019 опубликовал в fb и пару тёплых слов на идише. Cразу же одна из «героинь» потребовала удаления «опуса, где столько яда» – иначе она и её коллега собирались «чертовски обидеться». Кто-то поддался бы на шантаж, но не таков Зисл! Не удалил, даже рискуя своим статусом хедлайнера на «Litvak Klezmer Fest» в Минске 7-8 ноября 2019 г. Что касается «яда»… Ну, видно, кой-кому в Израиле правда глаза колет.

Не собирался я возвращаться к теме «“жыд” и “Жыдовачка”», да ещё на Рош-а-Шонэ, но «не могу молчать» 🙂 Отдельные «еврейские вожди», похоже, следуют путём Мачехи из старого фильма о Золушке: «Я буду жаловаться королю! Я буду жаловаться на короля!..»

Взято отсюда, материал 28.09.2019. Почему-то борисовская капелла «Zhydovachka» («Жыдовачка») стала в тексте «Жидовочкой». Не хочется верить, что редакция минской газеты «Авив» отождествляет белорусский язык с русским 🙁

(вечером 02.10.2019 статья о сентябрьском заседании координационного совета СБЕООО была удалена с сайта газеты “Авив”, но ее полным текстом мы располагаем – belisrael).

В общем, небольшой просветительный камбэк, но сначала, по многочисленным просьбам трудящихся учащихся, – заключительная часть статьи «Яўрэй, жыд» из научного и методического журнала «Роднае слова» (декабрь 2005 г.):

Тираж номера – 4500 экз., журнал поступал чуть ли не во все библиотеки страны. У господ и дам, атакующих «Жыдовачку» в 2019 г. и заявляющих о хорошем владении белорусским языком, эта статья в своё время не вызвала баттхёрта – с чего бы? Не заметили, что идёт «жесточайшая легитимизация», наступает «коричневая чума»?! (Сарказм, однако ради «защиты от дурака» оговорюсь: поддерживаю все реальные шаги, направленные против нацизма.) А ведь многие из вас были при «еврейских должностях» и в середине 2000-х гг. 🙂 И появление в Минске большого идиш-белорусского словаря (изд-во «Медисонт», 2008, 1000 экз.) тоже проспали, несмотря на публикации в «своей» прессе? 🙂 🙂

Отрывок из статьи в журнале Cоюза бел. евр. общин «Мишпоха» № 29, 2011. Чтобы исправить cвои «глюки» в идишном тексте, редакции не хватило восьми лет. ¯\_(ツ)_/¯

Интересна позиция бессменного редактора «Мишпохи», опубликованная в 2012 г.: «Поспособствует сохранению и развитию языка, глубоко убежден Аркадий Исаакович, вышедший идиш-белорусский словарь, составленный, кстати, не евреем, Александром Астраухом». «Аркадий Исаакович» – тот самый участник «координационного совета», который в сентябре 2019 г. «по-доброму» высказался об ансамбле «Жыдовачка»: «Да просто не надо их приглашать!» 🙂

Из «hakdome» – предисловия к словарю 2008 г. (стр. 8).

Впрочем, ребята, один из вас – химик, по прихоти судьбы семь лет возглавлявший «музей истории» – в 2017 г. устроил-таки сеанс цензуры в википедии:

Было убрано последнее предложение, а мотивировку получатель зарплаты от «еврейской общины» придумал такую: «Не авторитетный источник. Астраух – маргинал-любитель». Т. е. и здесь вместо обсуждения по существу (использовалось в Беларуси начала ХХІ в. слово «жыд» вне оскорбительного контекста или нет?) мы стали свидетелями перехода на личность.

Издание А. М. Астрауха, доступное в крупнейших библиотеках Беларуси, лишний раз доказывает, что слово использовалось. Кстати, насчёт авторитетности источника – «Ідыш-беларускі слоўнік», составленный художником-реставратором, благожелательно рецензировали, как минимум, два научных издания: «Беларуская лінгвістыка» (№ 64, 2010; автор статьи – кандидат филологических наук Михаил Тарелко) и «Jews and Slavs» (Vol. 22, 2010; рецензент – профессор Вольф Москович, позже он кое-что написал и здесь). Об отзывах исследователей на мириады компилятивных статей Avner’a, да и его коллеги по надзору за русскоязычной википедией, минчанина Pessimist’a, также утверждавшего, что слова «жыд», «Жыдовачка», etc. плохи «объективно», я ничего не знаю…

Ещё эпизоды нашего века. Минчанин, католик византийского обряда, социал-демократ Анатоль Сидоревич в мае 2002 г. опубликовал в минской же газете «Наша ніва» статью «Чаму я жыд». В газете «Авив», которую тогда редактировал нынешний зампред Союза бел. евр. общин Б. Герстен, а курировали Я. Басин и «сам» Л. Левин, не промелькнуло даже мысли о юдофобии автора. Напротив, эту произраильскую статью напечатали в переводе на русский (хотя и с погрешностями) в июне 2002 г.

В январе 2003 г. в «Нашай ніве» появилась ещё одна юдофильская статья А. Сидоревича о том, что в Минске нужно увековечить память Соломона Михоэлса:

Вот после этого была уже некоторая истерика в «Советской Белоруссии», подписанная фамилией «Беленький»: мол, рассуждая о «жыдоўскай» культуре, Сидоревич убивает Михоэлса вторично…

Несколько недель назад от «Беленьких» стало темно в глазах. 19 сентября 2019 г. за капеллу попытался вступиться Юрий Зиссер:

Вариант, подкорректированный Ю. З.

Эту запись осторожно поддержал Алекс Фурс – редактор портала «Шалом». Но «Pessimist» Бернштейн, полочанин (а не гомельчанин, как я предполагал) Григорий П., сотрудница минского образовательного центра IBB Тамара К. и другие чудо-Юд..ы обоих полов пришли к Ю. Зиссеру на страницу в fb, «придавив количеством» 🙂 Назавтра основатель тутбая сдался: «В любом случае раз название капеллы вызывает столь сильное отторжение – капелла должна посчитаться с этим и придумать себе другое название, а нынешнее опустить в архив. Если, конечно, они хотят, чтобы их приглашали выступать не только по сельским клубам». Почему-то напомнило «Горе от ума» тов. Грибоедова: «Мсье Репетилов, что вы! Да как вы! Можно ль против всех! Да почему вы? стыд и смех» – «Простите, я не знал, что это слишком гласно». Эффект echo chamber, описанный два века назад.

«Говорящая голова» капеллы ответила, что не видит ничего плохого в выступлениях на периферии, но бизнес-тренер 1979 г. р. с ухватками сталинского цензора возразил: «А если Вы планируете выступать в сельских клубах с таким названием, то, на мой взгляд, это тоже недопустимо. В окружении людей на селе не осталось совсем евреев. Нельзя, чтобы они подумали, благодаря вашему коллективу, что так можно называть евреев!» (20.09.2019). Поскольку он – член «совета общины», то немудрено, что координационный совет вскоре прошёл так, как прошёл (см. вторую иллюстрацию).

К слову, «решение Наркомата, принятое еще до войны, которое запретило употребление слова в быту», причём «релевантное» и в 2019 г., – это какая-то городская легенда. Хватает примеров, демонстрирующих, что постановление от 24 июля 1925 г. бюро ЦК КП(б)Б – а не «Совнаркома», как у Зиссера – не имело юридической силы и формально было только рекомендацией. В прошлый раз цитировались строки из поэмы Михася Чарота, изданной в 1926 г., сейчас приведу абзацы из повести не менее известного литератора Михася Лынькова «Апошні зверыядавец» (1929; опубликована в 1930 г.):

Это я к тому, что невеждам, которые на всех углах кричат о Беларуси, «живущей без слова “жыд” сто или сто двадцать лет», неплохо бы подучить матчасть. И минский инженер Алесь Резников, 1967 г. р., отчасти прав, когда пишет о нынешней ситуации: «в устах деревенских бабулек, упоминающих “жыдоў”, чувствуется определённое уважение», даже если его вывод не универсален. Вряд ли кто-то проверял, какая доля белорусскоязычных жителей Беларуси в быту предпочитает слова «жыд», «жыдоўка» и т. п., а не «яўрэй»/«габрэй», «яўрэйка»/«габрэйка», но даже исходя из моих поездок XXI в. по Щучинскому району Гродненской области, доля немалая. Между прочим, поэту и педагогу Гиршу (Григорию) Релесу (1913–2004) слово «габрэі», нововведение последней четверти ХХ в., не нравилось. «Что это они “габрэйкаюць”?» – отреагировал Релес, когда в 2000 г. я показал ему «еврейский» («габрэйскі») номер журнала «Arche».

Не надо приписывать мне какую-то особую тягу к «cпорным» лексическим единицам – просто с теми, кто, увидев или услышав их, сразу «оскорбляется» (примерчики 2002 г., 2016 г.) и начинает строчить… пусть не доносы, но кляузы, мне немного не по пути. Такая cверхэмоциональность свойственна, пожалуй, не традиционному литвацкому (и даже не хасидскому) мировосприятию, а кондовому фетишизму, вере в «чёрную магию» слов. На этой вере, похоже, был выстроен современный «язык политкорректности», но не буду отклоняться… Минский иудей Александр, ныне известный как Исраэль Сендер Элентух, в связи с дискуссией о группе «Жыдовачка» привёл уместную ссылку на рава Реувена Пятигорского: «У южных славян есть предание о “жидах”, первых людях на свете, которые не боятся грома. Когда небесные змеи кидают на землю огненные стрелы, “жиды” кладут камни на головы и поют: “Каменные у нас головы, что с нами сделаешь?” Каменные у нас головы, мы не обижаемся на клички». И ведь это было сказано о слове «жид» из русского языка, где оно зачастую звучит обиднее, чем «жыд» в белорусском.

В принципе, всё. Дальше – дополнения на случай, если кто-то захочет углубиться в тему…

* * *

Справочная информация о группе по состоянию на сентябрь 2019 г., по моей просьбе присланная борисовчанкой Наталией Головой (она же Anna Avota). Перевод с белорусского:

(Не)клезмерская капелла «Жыдовачка» из города Бэ образовалась в 2017 году как тапёрский бэнд для озвучивания художественной чёрно-белой немой ленты «Волшебные ножнички», а также для исследования и продвижения музыкального и танцевального наследия белорусских местечек, до сих пор не очень исследованного по причине отсутствия носителей. Сейчас в составе группы шесть музыканток, играющих на аккордеонах, скрипках, виолончели, бубнах и барабане. Капелла исполняет музыку в стиле штетлфолк. Репертуар состоит из беларуских, польских, еврейских (в оригинале, здесь и далее, было «яўрэйскіх» – В. Р.) и разных европейских традиционных танцев, а ещё из популярных мелодий межвоенного времени. Музыкантки не стараются копировать традиционный стиль исполнения, интерпретируют музыку посредством своего видения и восприятия. В коллективе есть танцмейстерка, поэтому группа периодически гастролирует с мастер-классами традиционных еврейских танцев и танцев местечек. Капелла официально существует на базе Клуба исторического танца Центра творчества детей и молодёжи Борисовского района.

Почему «музыкантки» и «танцмейстерка»? Потому что группа заявлена как феминистская – почти как в анекдоте о негре, читающем еврейскую газету: «Ему мало того, что он негр?» Кстати, к языковым упражнениям, присущим современному феминизму, отношусь иронически, но считаюсь с ними как с данностью – «если звёзды зажигают…» (То же касается модного написания «беларуский», «беларуское»; в энциклопедии не пропустил бы, а в публицистике – на здоровье.)

В фейсбуке Н. Голова писала: «Многие люди там, где мы играли танцы (Борисов, Бобруйск, Могилёв, Витебск, Молодечно, Подороск, Любча, Минск, Солигорск), говорили нам, что рады названию «Жыдовачка», потому что оно беларуское, местечковое и говорит им о том, что Беларусь жива… ОК, для русскоговорящих евреев русское слово “жид” может быть оскорбительным, так я это знаю и не имею планов, говоря на русском, произносить это слово в чей-то адрес. Но для беларусов запрет на использование беларуского слова “жыд” живущими здесь русскоговорящими людьми не менее оскорбителен» (примерно 20.09.2019).

* * *

Из «живого журнала» переводчика Леонида Таубеса, 1941 г. р., бывшего минчанина, давно живущего в израильской Афуле:

Не самое удобное мнение для тех, кто апеллирует к израильтянам и/или людям старшего поколения, которые (якобы в подавляющем большинстве) так переживают из-за названия белорусской группы «Жыдовачка», что «кушать не могут».

Вольф Рубинчик, г. Минск

wrubinchyk[at]gmail.com

01.10.2019

Опубликовано 01.10.2019  14:56

Из откликов и обращений к автору:

*

Жыдовачка – гэта такая зграбная, вясёлая, дасціпная, умелая габрэйка, якую хочацца пачапаць і з якой хочацца пазнаёміцца як мага бліжэй. Вось такія асацыяцыі будзіць у мяне слова «жыдовачка». У народзе жыдовачкамі называюць менавіта такіх дзяўчат, маладзіц і кабет. І малых дзяўчатак. А калі жанчына так сабе, калі на яе, сустрэўшы на вуліцы, не азірнешся, а ў школе, паліклініцы, кравецкай майстэрні і г. д. не загледзішся, то гэта проста жыдоўка, габрэйка, яўрэйка. Жыдовачка – эквівалент, сінонім яўрэечкі, габрэечкі. Думаю, што барысаўскія дзяўчаты добра ведаюць, які сэнс укладалі (і ўкладаюць) беларусы ў слова «жыдовачка».

Анатоль Сідарэвіч, г. Мінск

Мнение Юрия Зиссера (по состоянию на 02.10.2019, 15:50)

*

Аркадий Шульман. Г-ну В. Рубинчику. Бессменного редактора «Мишпохи» (как Вы изволили выразиться) зовут не Аркадий Исаакович, а Аркадий Львович, так что прежде всего обратите внимание на свои ошибки. Далее, был и остаюсь очень высокого мнения обо всем, что делает Александр Астроух (Астраух – belisrael). По сути основного вопроса: не буду вдаваться в филологические споры, но, если большому количеству людей (даже и небольшому) неприятно или даже оскорбительно название коллектива – НЕ ПРИГЛАШАЙТЕ ЭТОТ КОЛЛЕКТИВ!

Гриша Абрамович. Аркадий Шульман ну, в своём ( его) глазу ж не видно

Tamara Kurdadze. Аркадий Шульман! Аркадий Львович, уважаемый! Вы!!! и этот В.Рубинчик… Это же графоман известный… (реплики с fb-странички Ю. Зиссера).

Ответ В. Рубинчика. Г-ну А. Шульману. Я взял цитату из «Могилёвских ведомостей» за 2012 г. и поставил ссылку, так что все претензии к «МВ». С моей стороны это был лёгкий троллинг – указание на ошибку областной газеты (постоянные читатели моих текстов знают, что я люблю посмеиваться над подобными казусами). Целевая аудитория belisrael в курсе того, какое у Вас отчество, а кто был не в курсе, тем и Ваше уточнение не очень помогло.

Конечно, неплохо, Аркадий Львович, что Вы тщательно меня читаете и умеете пользоваться СAPSLOCK’ом. Если б Вы, Аркадий Львович, столь же усердно выполняли свои обещания (хотя бы публично данные), было бы совсем замечательно.

Двадцати двух недель не хватило редактору прелестной «Мишпохи», чтобы поменять в словах на идише, принадлежащих классику еврейской литературы, порядок букв:

В общем, Вам – к «профессионалам» из «Могилёвских ведомостей», 8-й год повествующих миру об Аркадии «Исаковиче» Шульмане, или в «Авив» с его перлами вроде «…в обязанности которой входит директорство над Музеем истории и культуры евреев Баларуси». (03.10.2019 статья А. Северинец на сайте “Мишпохи”, о которой вёл речь В. Рубинчик, была исправлена – слова на идише обрели нормальный вид. – belisrael)  А «графоман» я или нет… Заяви об этом кто-то из троих успешных членов Союза белорусских писателей, рекомендовавших мою кандидатуру в СБП (конец 2014 г.), сие бы задело. Мнение сетевых обиженок не так интересно.

*

Фраза, вырванная из контекста, может быть истолкована как угодно. Этим и пользуется уважаемый автор, который, должно быть, на курсах повышения квалификации производства «Минская почта» РУП “Белпочта” (как о нем значится) многое постиг. Фразы, вырванные из контекста, можно использовать как угодно (приведённые и выделенные автором протоколы не отражают суть происходящего).

Елена Кулевнич, г. Минск (с fb-странички Зиссера). Позже написала о себе по e-mail: «Елена Кулевнич – Член Координационного Совета СБЕООО. Да, я была на этом заседании», но сообщение из «Авива» не дополнила и не опровергла.

Ответ В. Рубинчика. Насчёт вырывания из контекста – с больной головы на здоровую (образование «уважаемого автора» не ограничивается курсами «Минской почты» в 2011 г., коих, впрочем, я никогда не стыдился). В скрине с официального сайта газеты Союза бел. евр. общин приведены все фразы, касавшиеся борисовского ансамбля, дана ссылка на первоисточник.  (вечером 02.10.2019 статья о сентябрьском заседании координационного совета СБЕООО была удалена с сайта газеты “Авив”, но ее полным текстом мы располагаем – belisrael). Т. е. рассуждения о фразах, якобы вырванных из контекста, – враньё, рассчитанное на лентяев. Общественной деятельнице следовало бы знать, что врать нехорошо.

*

Знаю я женщину, которая ещё во времена третьего «Жыдовішча» (2008) оскорблялась, но довольно скоро изменила мнение, благодаря в т. ч. и Александру Астрауху. Может, кто-то и к Вам прислушается…

Пётр Резванов, г. Минск

Ответ В. Рубинчика: Спасибо постоянному читателю. Кстати, уточню первую часть моих заметок: в Минске прошли не три, а целых четыре фестиваля «Жыдовішча» с участием Дмитрия (Зисла) Слеповича – в 2006–2009 гг. Насколько я помню, никто по этому поводу ни в горисполком, ни в администрацию президента не жаловался. Объяснения «Члена Координационного Совета СБЕООО» (уже не Кулевнич, а другой «Член», который бизнес-тренер) – «сначала надо стать Димой Слеповичем и обладать его авторитетом и уважением, а потом уже играться с конъюнктурой и т.д.» – не кажутся мне убедительными. К тому же четвёртое «Жыдовішча» в сентябре 2009 г. организовывал не только и не столько Зисл Слепович, который в 2008 г. эмигрировал в США.

*

Матчасть – это не те две книжки и три статьи, на которые ссылается г-н Рубинчик. Матчасть – это сама жизнь, которую этот ботан совершенно не знает, потому как видит ее только из окошечка библиотеки. Выехал раз в жизни из Минска в Щучинский район, поговорил с двумя бабулями и решил, что узнал всю правду жизни.

Григорий Песин, г. Полоцк (с fb-странички А. Шустина)

От В. Рубинчика. И «знатоку жизни» спасибо, посмеялся! Вы уж там с Кулевнич определитесь: недоучка автор, или всё-таки ботан. Кому-то другому посоветовал бы прочесть мои тексты о Щучине и районе:

Вольф Рубінчык. Шчучынская каша ,

В. Рубінчык. КАТЛЕТЫ & МУХІ (115)

Однако «чукча не читатель, чукча писатель» 😉

Добавлено 02.10.2019  19:57

Тодар Кляшторны. У ДАРОЗЕ

Кніжачка, з якой узятая паэма; яе аўтар

У дарозе

І

Дзень згараў…

Заціхалі ў палёх перазвоны.

Майскі вечар чаромху ня мёў…

Захлынуліся вокны вагону

Сіняватым вячэрнім агнём.

А за вокнамі сьцені скакалі

Табунамі ліхіх рысакоў…

Ціха талі

У звонкія далі

Пераліўныя хвалі палёў.

Бедных ніў

Залатое прывольле

Задрамала ў тынянай цішы…

Эх ты, поле,

Бязьмежнае поле!

Люба мне беларуская шыр!

Хай сягоньня сявалкамі вёсен

Сее смуту ў палёх недарод…

Нашы дні –

Ня журботная восень,

Нашы дні –

Грамавы веснаход.

Хоць палі нашы

Бедны вясною,

Але час наш

Сьвятлей і мілей,

Бо пад нізкай сялянскай страхою

Палымеюць зарніцы надзей.

ІІ

– Усё так створана

Мудра на сьвеце, –

Разважаў спадарожнік Тарас; –

Ня прыкмеціш,

ніяк ня прыкмеціш,

Як мяняюцца людзі і час.

Бачыш там,

Дзе бухмаціцца клён так,

Серабрыцца дзе квецень садоў,

Быў калісьці

Багаты маёнтак

З незапамятных дзён і часоў.

Жыў там

Ян Апанасавіч Сілін.

Ой, і пан быў, –

ня пан – удаў;

Ён сусьвет-бы

ў кішэню зажыліў

І за звонкія-б сонца прадаў.

Мужыка раз

Прыбіў да поўсьмерці,

А за што, братка,

Крыўдна сказаць:

– Што вы, кажа,

Зазналіся, чэрці,

Нават шапку ня хочаце зьняць!..

Што глядзіш так,

Адродак сабачы,

Што?!

Цураешся, быдла, паноў?!

А старык нават сьцежкі ня бачыў

Дзевятнаццаць мо’ нейкіх гадоў.

Час ішоў, –

Не адзін маладзік зьнік,

Шмат сплыло ў нябыцьцё вечароў.

Раз на вёску прыехаў вураднік,

да пана зазваў мужыкоў.

Ў нетрах душ

Невядомасьць гарэла:

Што пан мае,

Што мае сказаць?

А пан выкаціў бочку гарэлкі

І давай мужыкоў частаваць.

Падымаліся,

Бомкалі чаркі,

Залівалі

Надломы душы,

Покуль зор

Залатыя агаркі

Ня зблудзілі ў сьвятальнай цішы.

А як высахлі

Майскія росы,

Вышаў пан…

Пад шалеючы гам

Задуменна дастаў папяросу

І прамову сказаў мужыкам:

– Мы, браткі, –

Хрысьціянскія душы,

Хілім голаў

Ніжэй ад вады,

А нас нехрысьць праклятая душыць,

Нас асецілі сёньня жыды.

Нас асецілі

Шмэркі ды Бэркі…

Дай віна –

Дарагога віна!..

Гэй, выкачывай бочку гарэлкі,

Выпіваемо куфлі да дна!..

Разьміналіся

Звонка бакалы,

Залівалі

Надломы душы,

Покуль золак сівыя туманы

Не разьмёў па вазёрнай цішы.

А як толькі

На раньнія росы

Зараніца цякла з-за гаёў, –

У мястэчку заляскалі косы,

У мястэчку крывавы пагром.

Забражджэлі

Жалезныя брамы,

Зазванілі

Засовы дзьвярэй…

Бачу, Моўша

Ляжыць каля крамы,

А ля Моўшы пяцёра дзяцей…

Эх, вы, любыя,

Як не заплакаць?!

Дарагія,

Ну як-жа, ну як?!

Мае скарбы –

Аборы ды лапці,

Скарбы Моўшы –

Стары лапсярдак.

Разам долі па сьвеце шукалі,

Разам мералі

Жорсткі сусьвет…

Надламілася

Cэрца ад жалю,

Уваччу затуманіўся сьвет…

ІІІ

Усё праходзіць,

Як дым у даліне…

Толькі ў сэрцы

Такая пустош!..

Я ледзь-ледзь

Не павіс на асіне,

А на Сіліна вытачыў нож.

І вось там,

Дзе бухмаціцца клён так,

Дзе пярэсьціцца

Зелень бяроз,

Быў калісьці багаты маёнтак,

А цяпер – багацейшы саўхоз.

Дагарэлі там п’яныя ночы

І ніколі ня вернуцца зноў,

Толькі вецер за брамаю точыць

Дурнап’яны мінулых гадоў.

Хоць палі нашы

Бедны вясною,

Але час наш

Сьвятлей і мілей,

Бо пад нізкай сялянскай страхою

Палымеюць зарніцы надзей.

Хай сягоньня

Сявалкамі вёсен

Сее смуту ў палёх недарод;

Нашы дні –

Ня журботная восень,

Нашы дні –

Грамавы веснаход…

…Ша…

Прыпынак…

Вячэрнія бомы!

І сьвятло залатых ліхтароў…

Захлынуліся вокны вагону

Сіняватым вакзальным агнём.

Менск–Парэчча, 1927 г.

* * *

«Фрагмент паэмы “У дарозе”, прысвечаны пагрому. Кляшторны зрабіў усё, каб падаць гэта максімальна “нявінна” – у тым сэнсе, што апісанне пагрому падаецца не ў нацыянальных катэгорыях, а ў сацыяльных. Найбольшы акцэнт зроблены на гніду, крывасмока-пана. Пагром паказваецца толькі як адна з праяваў нялюдскасці гэтага пана. Але працягнуць тэму ў 1970 годзе [падчас выдання выбраных твораў Кляшторнага ў Мінску] ўсё роўна было абсалютна немагчыма» (з лекцыі Андрэя Хадановіча для праекта «(Не)расстраляная паэзія», 16.11.2017).

Пасляслоўе ад публікатара

Мабыць, не памылюся, калі скажу, што поўны тэкст паэмы перадрукаваны тут упершыню пасля 1928 г., калі ён з’явіўся ў зборніку «Сьветацені». Арфаграфія арыгіналу захаваная. Парэчча, дзе пісалася паэма, – гэта родная вёска Тодара Кляшторнага (на Лепельшчыне).

Твор зацікавіў мяне найперш таму, што цэнтральнае месца ў ім займае карціна антыяўрэйскага пагрому ды яго наступстваў, падкупіла і ясенінская інтанацыя паэта. Пагром апісваецца «з адлегласці» – аўтар як быццам дае зразумець, што ў БССР такога няма і не будзе.

Агулам, схема простая: прадстаўнік ненавіснага царскага рэжыму (ураднік) дамаўляецца з панам-самадурам, апошні нацкоўвае на яўрэяў «сваіх» мужыкоў, ласых да гарэлкі… Яны згаджаюцца біць суседзяў ці то праз рэлігійныя забабоны, ці то праз зайздрасць да «жыдоўскага багацця», ці з абедзвюх прычын. Апавядальніку – напэўна, і аўтару – важна, каб такога не паўтарылася, а падрабязнасці зладзейства, матывы ўчынкаў адыходзяць на задні план і, у рэшце рэшт, застаюцца па-за кадрам. Пагромшчыкі не персаналізуюцца, у творы яны – безаблічны натоўп. Выглядае як дадатковае ім пакаранне…

Дух паэмы адпавядаў кампаніі супраць перажыткаў антысемітызму, што вялася ў Савецкім Саюзе (у тым ліку і ў БССР) у канцы 1920-х гадоў. Насупор таму, што часам пішацца, адносіны яўрэяў і «хрысціянскага насельніцтва» ў тагачаснай савецкай Беларусі з яе НЭПам, беларусізацыяй ды чатырма афіцыйнымі мовамі не былі ідэальнымі, пра што сведчыць і «справа лістападаўцаў» у 1926 г. Разам з тым другая палова 1920-х і пачатак 1930-х выявіліся перыядам, калі беларускія пісьменнікі, бадай, найбольш інтэнсіўна распрацоўвалі яўрэйскія тэмы. Згадаю хаця б паэму Міхася Чарота «Карчма» (1925), апавяданні Міхася Лынькова «Гой», «Беня-балагол» (1926, 1928) і Андрэя Мрыя «Рабін» (1929; у тым жа годзе выйшлі «Запіскі Самсона Самасуя», дзе таксама закраналася тэма дачыненняў беларусаў і яўрэяў), паэмы Юлія Таўбіна «Таўрыда» (1930-1931) і Віктара Казлоўскага «Рахіль» (1932), раман Юркі Віцьбіча «Лшоно Габоо Бійрушалайм» (1933)… Нямала яўрэйскіх персанажаў паказаў тым часам і Змітрок Бядуля (гл. «Салавей», «Язэп Крушынскі», «Набліжэнне»…) – зрэшты, ён пісаў пра яўрэяў на ўсіх этапах сваёй творчасці.

Можна доўга разважаць пра перакліканне паэмы Т. Кляшторнага з некаторымі творамі таго часу – што называецца, упісваць яе ў гістарычны кантэкст. Аднак тут я спынюся; адзначу хіба, што аўтар умела «аправіў» пакутлівыя ўспаміны Тараса 1-й і 3-й часткамі з іхнімі «зарніцамі надзей». Бо аповед спадарожніка ў 2-й частцы ўсё-такі выйшаў надта змрочны – калі звычайныя людзі так лёгка і хутка ператвараюцца ў пагромшчыкаў, то хоцькі-няхоцькі засумняешся ў трываласці дэклараванай «дружбы народаў». Праўда, варта ўлічваць, што замардаваны сталінцамі Тодар Тодаравіч Кляшторны (1903–1937) увогуле быў чалавекам, апантаным трывогай. «Уважлівы чытач знойдзе ў вершах і паэмах Кляшторнага шматлікія матывы віны і раскаяння, злачынства і пакарання, неспакойнага сумлення і ўцёкаў ад сябе…», – пісаў А. Хадановіч.

В. Рубінчык, г. Мінск

Апублiкавана 14.12.2018  07:29

В. Лякин. «Калинковичи весной 1917 года»

Фрагмент из краеведческого очерка.

Одна из книг известного писателя Валентина Пикуля начинается так: «Это случилось недавно — всего лишь сто лет назад». В сущности – правда. С конца 50-х годов прошлого века, когда я пошел в школу, помню среди взрослых родственников, соседей и просто знакомых, людей пожилых, но еще крепких и деятельных, родившихся и выросших еще «за царским часом». Слышал их интересные, яркие рассказы о жизни «при панах», да жаль, не записывал, помню немногое. Последние из калинковичан, свидетели и участники революционных событий, сокрушивших Российскую империю, ушли из жизни лет 20-30 назад. Но те дни, судьбоносные для всей страны, каждого ее жителя и нас, их потомков, можно реконструировать на основе сохранившихся архивных и других документов.

Вторник, 28 февраля (по старому стилю) 1917 года на затерявшейся среди лесов и болот белорусского Полесья железнодорожной станции Калинковичи (до 1914 называлась «Мозырь») ничем особенным не выделялся из череды предыдущих. С самого Рождества установились сильные холода, бывало до минус тридцати градусов, из-за чего крестьяне окрестных деревень сильно уменьшили подвоз продуктов на рынки в местечке и при станции. Железнодорожные пути периодически заметало огромными снежными сугробами, на расчистку которых привлекались не только работники станции и солдаты расположенных тут артиллерийских складов Западного фронта, но даже содержавшиеся в лагере у Мозыря пленные немцы, австрийцы и турки. Однако нет худа без добра: сильные снегопады и низкая облачность сделали невозможными удары с воздуха вражескими дирижаблями и аэропланами. Хоть и с трудом, но этот важнейший в прифронтовой зоне для русского командования железнодорожный узел, ставший таковым чуть более года назад после открытия движения на участке Жлобин-Овруч, со своими задачами справлялся. Вот и сегодня через станцию проследовали, в сторону Петрограда и Одессы соответственно, два товарно-пассажирских состава; с запада, от линии фронта – санитарный поезд; на запад, к стоящему у г. Пинска фронту – несколько эшелонов с войсками и боеприпасами.

На выкрашенной в желтый цвет стене железнодорожного вокзала висел большой, отпечатанный типографским способом плакат с призывами подписываться на военный заем: «Вы только на время ссудите Родине сбережения! Все облигации будут погашены до 1 октября 1926 года». По привокзальной площади бродил старик с шарманкой, поджидая приезжих. Сидевший на его плече черный ворон за пятачок вытаскивал клювом из маленького ящичка записки с предсказаниями. Они всегда и для всех были только хорошие: внезапная прибыль, доброе здоровье, радостная встреча. И никто из местных жителей и оказавшихся тут по делам службы военных понятия не имел, что именно в эти часы далеко на севере, в столице Российской империи вершатся великие события – революция!

Еще 23 февраля улицы Петрограда заполнили измученные стоянием в хлебных очередях женщины, к которым начали присоединяться забастовавшие рабочие. Над их колоннами реяли лозунги “Долой войну!”, “Хлеба!”. 24 февраля во всеобщей политической стачке в городе участвовали уже более двухсот тысяч человек. Следующий день стал роковым для 300-летнего царствования Романовых. Около трех часов дня полицейский пристав Крылов с несколькими городовыми и взводом казаков прибыл на Знаменскую площадь с целью прекратить митинг, проходивший у памятника Александру III. Увидев в центре толпы красный флаг, пристав лично рванулся его отнять и …получил сабельный удар по голове от казака из своего отряда! Демонстранты добили Крылова, прочие полицейские бежали. В этот же и в следующий дни полиция применяла против вышедшего на улицы народа оружие, пролилась кровь.

 

27 февраля солдаты запасного батальона Волынского пехотного полка (сам полк был на фронте), получившие приказ стрелять по митингующим, расправились со своим командиром, выбрали на его место старшего фельдфебеля Т. И. Кирпичникова и, присоединившись к демонстрантам, открыли огонь по полиции. Вскоре примеру волынцев последовали запасные батальоны Литовского и Преображенского гвардейских полков. После этого переход войск петроградского гарнизона на сторону восставших принял лавинообразный характер: утром – 10 тысяч, днем – 25 тысяч, вечером – 70 тысяч штыков. С рассветом 28 февраля большая часть двухсоттысячного столичного гарнизона и все матросы Балтийского флота были на стороне революции. По распоряжению созданного Петроградского Совета рабочих депутатов они заняли объекты телеграфа, телефона и арсеналы, начались аресты членов  царского правительства. Толпа вершила расправы над не успевшими скрыться жандармами и полицейскими, их десятками топили в Неве и Фонтанке.

…А за пределами железнодорожной станции Калинковичи и прилегающих к ней еще семи отдельных поселений (всего ок. 4,2 тыс. человек, включая солдат гарнизона), что располагались тогда в нынешней черте г. Калинковичи, шла напряженная, тревожная прифронтовая жизнь. Еще несколько дней (а в глухих сельских углах и с полмесяца), люди ничего не знали о наступающих великих исторических переменах и не догадывались о грядущих небывалых испытаниях.

… Старинное местечко тогда насчитывало примерно 250 домовладений, где проживали 2,8 тыс. человек. Самой протяженной была улица Почтовая (ныне центральная часть ул. Советской) – от речки Каленковки до Свято-Никольского храма и немного за ним. Севернее ее был небольшой переулок Дьяковский (ныне часть ул. Пролетарской), южнее – улицы Барановская, Зеленая и Гимназическая (ныне части улиц Калинина, Красноармейского и Луначарского).

«В трех километрах от станции, за лесом, – читаем в воспоминаниях сына железнодорожника Д.Г. Сергиевича (1912-2004), – находилось местечко того же названия – Калинковичи. Вернее сказать, именно от местечка и получила свое название станция, когда сто лет тому назад прокладывалась через все Полесье, от Брянска до Бреста, железная дорога. Жители станции по воскресеньям, да и в будни, шли напрямик через лес туда, на рынок, за разными своими покупками. Что же до крестьян окрестных сел и деревень, то, следуя вековой традиции, они везли в местечко продукты и товары своего крестьянского производства, чтобы продать их или выменять на необходимые им промышленные товары: сахар, соль, керосин, мануфактуру, спички и т.п. На размалеванных вывесках улыбались джентельмены с тросточками в руках – дамские и мужские портные предлагали свои услуги. Рядом с ними, иногда в одном и том же помещении, стучали своими молотками сапожники. В парикмахерских подстригали бороды приехавшие на рынок крестьяне. И тут же рядышком, на площади, шумел и переливался разноголосьем воскресный базар».

Это описание дополняют воспоминания М.Г. Герчикова (1904-1966), чье детство  проходило в самом местечке. «…В Калинковичах большинство населения было еврейским. Здесь уже не было привычных глазу бедных крестьянских хат. Их заменяли обычные одноэтажные деревянные дома. Главная улица была вымощена булыжником. Имелось несколько магазинов, аптека, пожарное депо, двухклассное училище». Добавим, что в черте местечка находились 34 торговые лавки (почти все – на улице Почтовой и базарной площади, что была тогда примерно на месте ресторана «Припять»), сапожная и колесная мастерские. За его окраинами – паровая мельница с крупорушкой и маслобойкой, две конные крупорушки, небольшие кирпичный, кожевенный и мыловарочный заводики. 4 кузницы.

На все местечко тогда было лишь несколько десятков жителей христианского вероисповедания. В переулке Дьяковском проживали семьи бывших и действующих псаломщиков Свято-Никольского православного храма (ныне Дом детского творчества). За мостиком через речку Каленковку стояли дома священника С.Лавровского (он же и наставник церковно-приходской школы), помещика А.Горвата (там жил его управляющий), старшего ж.д. стрелочника И.К. Субботина,

И. Субботин                                      А.Г. Субботина – домохозяйка (снимки начала 20 века)

зажиточного мещанина Бадея. В начале ул. Барановской проживал мещанин Д.И. Барановский, собственно и давший улице ее название. На улице Гимназической,

в помещении фельдшерского пункта жила семья врача М.О. Барташевича (на снимке в центре), а немного южнее, как раз напротив кладбища, военное ведомство построило и содержало со штатом медобслуги т.н. «холерный барак» для здешних и снятых с поездов «нижних чинов».

В начале 1917 года председателем Калинковичской мещанской управы был состоятельный торговец (имел большой дом и лавку в 4 комнаты) З. Зеленко. (снимок, примерно, 1920-21 г.)

Л. Фейгельман (снимок, примерно, 1920-21 г.) 

Э.В. Комиссарчик – кожевенник (снимок, примерно, 1920-21 г.)

Солидным достатком обладали торговцы Х. Гаммельштейн (несколько тысяч рублей годового оборота), Б. Медведник, М. Мышелов, Ш. Голод, А. Лазбин, С. Безуевский, Г. Шлейфер, Ш. Миневич и Х. Комиссарчик. Свои небольшие лавки имели, или брали в поднаем у более состоятельных сородичей М. Журавель, Б. Фейгельман, Ю. Комиссарчик, П. Левина, М. Рабинович, Ю. Утевская, Ф. Эпштейн и другие. Но подавляющее большинство здешней еврейской общины жили различным ремеслом и извозом На базаре и калинковичских улицах тогда можно было встретить учителя «хэдэра» (религиозная школа) И.Берковича, аптекаря З. Михлина, парикмахера И. Бухмана, брандмейстера пожарной команды Н. Факторовича, кожевенника М. Рабиновича, кузнеца З. Вольфсона, сапожника М. Герштейна, возчиков М. Баргмана и Х. Слободского, столяра Л. Дущица и даже первого в этих местах фотографа В. Букчина. Более молодые Б. Букчин, Л. Лиокумович, И. Гузман, И. Черток, А. Пикман, Х. Рагинский, Ф. Винокур, Х. Голод, а также их сверстники из близлежащих сел, поселков, деревни и хутора, всего примерно полторы сотни человек, воевали с германцами на Румынском фронте.

С началом войны Минская и другие западные губернии Российской империи были на военном положении. Губернаторы и военные власти получили неограниченные права, были запрещены забастовки, митинги, демонстрации. Действовал «сухой закон», за появление в пьяном виде на улице и в других общественных местах виновного штрафовали на 25 рублей или сажали в камеру земского начальника на 7 суток. Тут же расцвело самогоноварение, литровая бутылка мутного «первача» стоила 5 рублей.   Рабочий день не регламентировался. Если за годы войны месячная заработная плата калинковичского железнодорожника среднего звена (паровозный машинист, кондуктор, стрелочник) увеличилась примерно в полтора раза и составляла 45-60 рублей, то цены за это же время выросли в 5-7 раз! Раньше в буфете 3 класса при Калинковичском вокзале приличные порции щей с мясом и жаркого стоили по 10 копеек, каши с маслом – 5 копеек, а хлеб к ним вообще отпускался бесплатно, то теперь худший качеством обед стоил там уже 1 рубль 20 копеек. Съемное жилье обходилось ранее в 3-5 рублей, ныне – 10-12. За вычетом взносов в пенсионную кассу, «на нужды войны и в Красный Крест», дрова, керосин, баню, обучение детей в школе, для того, чтобы сносно питаться и приобрести кое-чего из одежды, в семейном бюджете оставалось не так уж много. В самой богатой ассортиментом торговой лавке на улице Почтовой (ныне магазин «Евросеть», нарядный двухэтажный домик напротив гастронома «Юбилейный») зимний овчинный кожух стоил 170 рублей, пара сапог – 20-25 рублей, ситцевая рубаха – 2 рубля 50 копеек, портсигар – 20 рублей, свечи – 2 рубля за фунт (410 гр.). В соседней продуктовой лавке цены за фунт были: сливочное масло – 4 рубля, сахар – 1 руб. 50 копеек, чай – 4 рубля,  колбаса копченая – 2 рубля, соли – 10 копеек, десяток сельдей из бочки стоил 3 рубля. Люди посостоятельнее и те возмущались новой ценой киевских леденцов к чаю – рубль за фунт! На базаре пуд ржи стоил 2 рубля 35 копеек, картофеля – 75 копеек, сена – 80 копеек.

…В последнем номере за 1916 год газета «Русское знамя» сообщала: «Чрезвычайно любопытную эпоху переживает Россия. В ее истории вполне определенно намечается резкий перелом. К худшему или к лучшему он приведет наше государство — покажет будущее. Остановить стремительный бег текущих общегосударственных и политических событий нельзя. Остается лишь молить Всевидящее Око о поддержании в Русском народе его неистощимой выносливости в борьбе за свободу и счастье России. С Новым Годом, читатель, с новым счастьем России!» Приближение бури ощущали и в «верхах», о чем свидетельствует запись в личном дневнике одной московской аристократки. «…Повсюду сплошной крик возмущения. Если бы царь показался в настоящее время на Красной площади, его встретили бы свистками. А царицу разорвали бы на куски. Рабочие обвиняют ее в том, что она морит народ голодом. Во всех классах общества чувствуется дыхание революции».

В Калинковичах, местечке и на станции, среди грамотной публики ходил по рукам текст запрещенной цензурой, нелегально отпечатанной речи с заголовком «Глупость или измена?» депутата Государственной Думы П. Милюкова. «Мы потеряли веру – говорилось в ней – что эта власть может привести нас к победе. Если мы говорили, что у нашей власти нет ни знаний, ни талантов, необходимых для настоящей минуты, то теперь эта власть опустилась ниже того уровня, на котором стояла в мирное время».

Прочие обыватели, оголодавшие и озлобленные на власть, рассказывали друг другу привезенный кем-то из поездных пассажиров столичный анекдот:

– Заметил Распутин что наследник престола отрок Алексей чуть не каждый день в слезах. Спрашивает: «Что случилось, Ваше императорское Высочество? Почему вы так часто плачете?» – «Да как же иначе, – отвечает царевич, – судите, святой отец,  сами: когда русских на фронте бьют, папенька плачет, и я вместе с ним, а когда бьют немцев, матушка плачет, и я с нею».

Кто такой Григорий Распутин, и какое место он занимает при царской семье, в  Калинковичах знали все. Дело в том, что его личным секретарем и доверенным человеком был хорошо известный тут 55-летний Арон Симанович, бывший владелец ювелирного магазина в Мозыре. «Во время войны – рассказывает он в своих мемуарах –  ко мне обращалось очень много молодых евреев  с  мольбами, освободить их от воинской повинности. Для этого имелось много  путей,  но  я выбирал всегда наиболее удобный для данного случая. Однако часто  совершенно отсутствовала какая-нибудь законная возможность, и я должен был прибегать  к исключительным мерам». Обращались к нему и земляки – через старшего брата Хаима Симановича, проживавшего в Калинковичах. Он был компаньоном Х. Гаммельштейна, торговал в его лавке (ныне торговый центр «АнРи») ювелирными изделиями и прочим «красным» товаром. Когда в первых числах января вначале разнеслись смутные слухи, а затем и пришли газеты с официальным сообщением об убийстве в Санкт-Петербурге всесильного «старца»,  эти контакты, к великому сожалению калинковичских финансистов, прервались. Разговоры на селе были тоже, в общем, сочувственные: «Вот, в кои-то веки добрался мужик до царских хором — говорить царям правду, — и паны его уничтожили».

Но вернемся к событиям революции. 2-го марта находившийся в г. Пскове император Николай II подписал от себя и от имени своего сына Алексея Манифест об отречении от престола в пользу брата, великого князя Михаила Александровича. Но тот на следующий день отказался принять корону, и самодержавие в России пало. 2 марта после переговоров представителей Временного комитета Государственной думы и Исполкома Петроградского Совета было сформировано Временное правительство во главе с либералом князем  Г Е. Львовым.

Представляется, что первые неопределенные слухи о свершившейся в Петрограде революции начали разлетаться по калинковичской железнодорожной станции и местечку уже 3-го марта, когда по телеграфу были получены официальные извещения о смене власти. На следующий день слухи усилились, работа повсеместно прекращалась, люди выходили на улицы, обсуждая внезапную новость. Когда же утром 5 марта с петроградского поезда в возбужденную толпу (ее увеличили приехавшие на воскресный базар крестьяне) попали экземпляры спешно отпечатанного манифеста о царском отречении и свежие газеты, наступило всеобщее ликование.

К тому времени семья Герчиковых уже перебралась из Калинковичей в Гомель, где их и застали события 1917 года. «В Гомель – вспоминал М. Герчиков – весть о свержении царя прибыла числа 2-го марта старого стиля. Помню, возвращаясь днем из гимназии, я услышал эту новость по дороге и, войдя в дом, сразу выпалил: «Царя сбросили!». Сначала домашние восприняли это как мальчишеское озорство с моей стороны, отец даже строго предупредил меня не болтать больше такие опасные глупости. Сам же он быстро оделся и вышел на улицу. Вернувшись через полчаса обратно, он, радостный, подтвердил мои  «глупости». Тут уже все мы – и стар, и млад – высыпали из квартир. Улицы были полны толпами людей. На некоторых были уже лоскутки из красной материи – символа революции. Несколько человек взобралось на крышу аптеки и снимало оттуда двуглавого царского орла. Кое-кто разоружал попадавшихся городовых. Все забыли на время про тяготы и лишения; город ликовал!»

Вот еще зарисовка, которую наблюдал в те дни 17-летний сын белорусского железнодорожника М.Т. Лыньков, и перенес позднее на страницы своей повести «Миколка-паровоз». Она была очень популярна в 50-е – 70-е годы прошлого века среди советских школьников и входила в программу изучения белорусской литературы. «…Над зданием вокзала колыхался на ветру огромный красный флаг. На платформе и на путях толпились люди, и все такие веселые, шумные. Жандарма и след простыл, а ведь уж так он мозолил глаза, целыми днями отираясь возле колокола в своей красной шапке. Попряталось куда-то начальство, исчезли и офицеры, которых всегда было видимо-невидимо в проходивших через станцию поездах и эшелонах. Но больше всего удивило Миколку не это — он смело прошел в тот зал, куда прежде не мог попасть даже вместе с отцом. Никто не задержал его. В зале первого класса почти всю стену занимал пребольшущий портрет царя. Вот этот-то портрет теперь и сдирали рабочие депо. Срывали, как говорится, «с мясом». Уже сброшены были на пол царские ноги в наглянцованных сапогах, мундир с золотым шитьем, и одна только голова под короной, зацепившись за гвозди, все еще болталась на стене. Вот к этой голове сейчас и тянулись багром деповские рабочие. Вскоре царская голова вместе с углом рамы и налипшей известкой полетела вниз и, вздымая клубы пыли, рухнула на пол. И все начали дружно чихать и смеяться:

–  Только и пользы от царя, что носы прочистим, — приговаривали рабочие, когда один из носильщиков взял метлу и стал сметать в кучу царя, известку и всякий хлам, чтобы выбросить потом все в мусорную яму.

–  Вот, брат, как царей сбрасывают! — произнес кто-то над самым ухом Миколки, и вновь толпа весело захохотала».

В середине прошлого века были записаны воспоминания жителя Мозыря В.И. Мазуркевича о проходившем 5 марта в городе стихийном революционном митинге. «…Большой двор мужской гимназии представлял необычайное зрелище. Один за другим выступали ораторы с пламенными речами. Говорили о том, что уже третий год идет война за интересы капиталистов и с каждым днем все больше жертв. Конец войны может приблизить только народ, если он завершит революцию и возьмет власть в свои руки. Везде пламенели лозунги «Да здравствует демократическая республика!», а также другие революционного содержания».

Несомненно, и на площади у калинковичского ж.д. вокзала в начале марта тоже  состоялся подобный митинг с участием рабочих, служащих и солдат артиллерийского парка. Реяли красные флаги, раздавали и прикрепляли к пальто, тужуркам и шинелям красные банты. С высокого деревянного крыльца вокзала зачитали царский манифест об отречении от престола и телеграмму о переходе власти Временному правительству. Организаторами митинга были вышедшие из «подполья» местные социал-демократы и социалисты-революционеры («эсэры»), число которых заметно выросло за счет эвакуированных сюда с запада железнодорожников. Среди  выступавших вполне мог быть и отличавшийся своими либеральными взглядами начальник Подольского паровозного депо Блинов, член официально существовавшей и до революции Конституционно-демократической партии. Несколько рабочих под одобрительный гул толпы сбросили с фасадов вокзала и почтово-телеграфной конторы на землю коронованных царских двуглавых орлов. Досталось, наверное, под горячую руку, и калинковичским «блюстителям порядка». Полицейский урядник А.Я. Маковнюк хоть жив остался (в документе 1927 года числится как лишенный избирательных прав истопник в районной больнице), а жандарму Е.А. Яновцу и полицейскому приставу Камаеву повезло меньше, в списке 1920 года оба отмечены как «умершие».

Если до Калинковичей, стоявших при железной дороге, новости из столицы докатились быстро, то до отдаленных волостных центров и затерянных среди лесов и болот деревень на территории нынешнего Калинковичского района официальные известия о перемене власти дошли нескоро, спустя две-три недели. В конце марта на калинковичской железнодорожной станции явочным порядком  уже действовал Совет рабочих и солдатских депутатов. Он подчинялся Гомельскому Совету, взаимодействовал с Речицким уездным комиссаром Временного правительства и военными властями. В начале апреля, когда из Минска была получена инструкция об организации временных исполнительных комитетов на местах, таковые были избраны в Дудичской волости и местечке Калинковичи (до конца 1917 года делил власть с мещанской управой). Эйфория первых послереволюционных дней пошла на убыль, война продолжалась, цены на предметы первой необходимости росли. И было тогда в Калинковичах совсем немного людей из числа железнодорожников, торговцев, ремесленников и местной интеллигенции, что-то знавших о случившейся более века назад Великой французской революции. Они тоже ликовали, повторяли враз ставшие знаменитыми имена прежних и нынешних борцов за справедливость и свободу, но смутно подозревали, что вслед за первой грядет и новая, более мощная революционная волна, что разнесет вдребезги весь привычный миропорядок и многих погубит.

Специально для belisrael.info Владимир Лякин, историк и краевед.

От редактора. Наверняка кто-то из читателей сайта среди названных фамилий узнает своих предков, и если у вас сохранились их фото, то пришлите, указав полные имена, если не точные, то примерные даты жизни, а также рассказы об их жизни.  Они будут помещены в послесловие, либо, если это будут большие повествования также о детях и близких родственниках, опубликованы отдельным материалом.

Опубликовано 11.03.2017  23:49

*

Прилагаю еще один снимок

Гутман Гирш Аронович, фото примерно 1922 г.

Обновлено 27.11.2019  21:24

Юбилей М. Кульбака (1966 г.)

(Перевод на русский, а также телеграммы в адрес Союза писателей БССР, 1966 г., ниже)

Шчыры сябра, самабытны пісьменнік

Да 70-годдзя з дня нараджэння М. Кульбака

З Майсеем Кульбакам я пазнаёміўся ў пачатку трыццатых гадоў, калі ў брыгадзе пісьменнікаў БелАППа разам з ім ездзіў на сустрэчы з чытачамі ў Смалявічы. Я ведаў ад Ізі Харыка, Майсея Тэйфа, Зэліка Аксельрода, што ён шчыры і добры чалавек, і ў час паездкі не толькі пераканаўся ў гэтым, але і палюбіў гэтага дасціпнага і разумнага чалавека. А пазнаёміўшыся бліжэй з яго вершамі, назаўсёды пасябраваў з яго сур’ёзным паэтычным словам…

У Смалявічах нам давялося некалькі разоў выступаць перад чытачамі. Даклады рабіў Х. Дунец, а М. Кульбак, В. Маракоў, В. Каваль і я чыталі свае творы. Кульбак чытаў вершы на яўрэйскай мове, а я, па ягонай просьбе – пераклады-падрадкоўнікі. Падрадкоўнікі – гэта, вядома, далёка не самі вершы. Але нават яны (сярод іх «Беларусь», «Зімняй ноччу ў старэнькай хаце») усхвалявалі і ўразілі мяне, паланілі паэзіяй, якая ўвабрала ў сябе і скруху чалавечай нядолі, і ўслаўленне працоўнага братэрства простых людзей.

Да гэтага часу помняцца радкі, у якіх М. Кульбак проста, звычайна, але паэтычна і горда гаворыць пра бацькаву працавітую сям’ю, у якой пачыналася яго біяграфія і брала вытокі паэтычнае слова:

І мае шаснаццаць дзядзькоў і мой бацька, –

Яўрэі звычайныя, як барозны чорнай зямлі.

Гоняць яны плыты па рэчках, цягаюць бярвенне з лесу

І кожны дзень працуюць, працуюць, як валы.

Вячэраюць яны разам, за адным сталом, з адной місы,

Потым валяцца спаць, як снапы…

Гэта быў шчыры і праўдзівы дакладны паэтычны жыццяпіс не толькі працавітай сям’і Зельманцаў (раман «Зельманцы»), але і ўсяе местачковай яўрэйскай беднаты ў дарэвалюцыйны час. Адчувалася, што М. Кульбак добра ведаў тыя калдобістыя жыццёвыя дарогі, на якіх семнаццаць братоў цяжкою працай зараблялі «кавалак сітніцы і хвост іржавага селядца», і на гэтай трывалай аснове было прасторна яго вобразнаму мысленню, якое арганічна спалучала традыцыі фальклору з лепшымі набыткамі тагачаснай паэзіі:

А дзед мой, мой дзед, ледзь залазіць на печ,

Ён старэнькі, не дачакаўся, і ля стала заснуў.

Але ногі… яны ведаюць, яны самі вядуць на печ, –

Добрыя дзедавы ногі, яны служаць яму ўжо колькі гадоў…

На дзіва натуральна паэтычная ўмоўнасць прадоўжыла тут ход думкі і настолькі пашырыла штодзённую сцэнку, што становіцца прасторна і цёпла ў душы самога чытача, і ён разам з аўтарам з любоўю і павагай глядзіць на гэтага дзеда, які, відаць, нямала нарабіўся за сваё доўгае жыццё.

У вершах М. Кульбака моцна і шчыра гучаць услаўленне чалавечай працы, якая гуртуе людзей у калектыў, надае сэнс жыццю і асаблівую каштоўнасць кавалку хлеба:

Ужо на світанні ўсе былі вясёлыя, як музыканты,

Сталі ўсе васемнаццаць з дзедам на чале.

І пайшла музыка:

Крок – паварот плячыма. Свішчуць косы і маланкамі скачуць,

За кавалак хлеба трэба пацець, сынкі, трэба працаваць…

Скінулі хлопцы кашулі, агаліўшы касматыя, як яліны, спіны…

Я часта сустракаўся з М. Кульбакам, любіў з ім гаварыць. Ён быў вясёлым чалавекам, у якім жыла, як кажуць, «смяшынка-залацінка», умеў цікава расказваць, і я не раз бачыў, як Купала, Колас і Чорны сядзелі з ім на канапе ў Доме пісьменніка і ўважліва яго слухалі. Кульбака любіла і літаратурная моладзь, якую ён заўсёды падтрымліваў і з якой ахвотна дзяліўся сваім вопытам.

М. Кульбак нямала пісаў пра родную Беларусь, любіў беларускую літаратуру і перакладаў на яўрэйскую мову творы Янкі Купалы і Якуба Коласа. Ён збіраўся перакласці «Новую зямлю»… У яго было шмат творчых задум, але ажыццявіць іх не давялося. У 1937 годзе яго таленавітая творчая праца была спынена, і неўзабаве ён трагічна загінуў.

Сёння ж зноў з намі творы таленавітага яўрэйскага паэта, драматурга і перакладчыка Майсея Саламонавіча Кульбака.

Мікола ХВЕДАРОВІЧ

(газета «Літаратура і мастацтва», 22.03.1966)

Заўвага belisrael.info: На жаль, 50 год таму ні М. Хведаровіч (які сам моцна пацярпеў за Сталіным) у сваім цікавым артыкуле, ні рэдакцыя газеты не наважыліся сказаць праўду пра тое, з якой прычыны ў 1937 г. «творчая праца М. Кульбака была спынена» і чаму «неўзабаве ён трагічна загінуў». Зараз гэта добра вядома. Наўрад ці зусім апраўданым было і атаясамліванне герояў паэмы «Беларусь» (яўрэяў з сельскай мясцовасці, якія дружна косяць сена, ядуць «з адной місы») з гараджанамі-зельманцамі, схільнымі да індывідуалізму, далёка не заўсёды згоднымі міжсобку.

* * *

Вечар памяці М. Кульбака

У клубе Саюза пісьменнікаў адбыўся вечар, прысвечаны 70-годдзю з дня нараджэння таленавітага яўрэйскага паэта Майсея Кульбака. Вечар адкрыў народны пісьменнік Беларусі Міхась Лынькоў.

З успамінамі пра паэта выступілі Мікола Хведаровіч, Заір Азгур і іншыя. Язэп Семяжон пазнаёміў прысутных са сваімі перакладамі вершаў М. Кульбака на беларускую мову. Свой верш, прысвечаны юбіляру, прачытаў Хаім Мальцінскі.

(«Літаратура і мастацтва», 25.03.1966)

Апублiкавана 26.09.2016  13:46

* * *

Искренний друг, самобытный писатель

К 70-летию со дня рождения М. Кульбака

С Моисеем Кульбаком я познакомился в начале тридцатых годов, когда в бригаде писателей БелАППа вместе с ним ездил на встречи с читателями в Смолевичи. Я знал от Изи Харика, Моисея Тейфа, Зелика Аксельрода, что он искренний и добрый, и во время поездки не только убедился в этом, но и полюбил этого остроумного, здравомыслящего человека. А познакомившись ближе с его стихами, навсегда подружился с его серьёзным поэтическим словом…

В Смолевичах нам довелось несколько раз выступать перед читателями. Доклады делал Х. Дунец, а М. Кульбак, В. Моряков, В. Коваль и я читали свои произведения. Кульбак читал стихи на еврейском языке, а я, по его просьбе – переводы-подстрочники. Подстрочники – это, конечно, далеко не сами стихи. Но даже они (среди них «Беларусь», «Зимней ночью в старенькой хате») взволновали и впечатлили меня, пленили поэзией, которая вобрала в себя и печаль людской недоли, и восславление трудового братства простых людей.

И поныне помнятся строки, в которых М. Кульбак просто, обычно, но поэтично и гордо говорит об отцовской работящей семье, где начиналась его биография, откуда проистекало поэтическое слово:

Шестнадцать дядьев и отец мой, еще не старик, –

Простые евреи, евреи простые, как скалы.

Плоты они гонят и сыростью пахнут речной.

До вечера бревна таскают в лесу спозаранку.

Все вместе свой ужин хлебают из миски одной

И валятся, точно снопы, на кровать и лежанку.

(Пер. С. Липкина)

Это было искреннее и правдивое точное поэтическое жизнеописание не только работящей семьи Зелменян (роман «Зелменяне»), но и всей местечковой еврейской бедноты дореволюционного времени. Чувствовалось, что М. Кульбак хорошо знал те ухабистые жизненные дороги, на которых семнадцать братьев тяжким трудом зарабатывали «кусок ситного хлеба и хвост ржавой селедки», и на этой прочной основе было просторно его образному мышлению, которое органично сочетало традиции фольклора с лучшими приобретениями тогдашней поэзии:

Мой дед – еле-еле на печь он влезает, мой дед,

И дремлет уже на ходу, сгорбив дряхлые плечи,

А ноги – понятливы, сами ведут его к печи,

Ах, добрые ноги, что служат ему столько лет…

(Пер. С. Липкина)

На удивление естественно поэтическая условность продолжила здесь ход мысли и настолько расширила обыденную сценку, что становится просторно и тепло в душе самого читателя, и он вместе с автором с любовью и уважением смотрит на этого деда, который, видимо, немало наработался за свою долгую жизнь.

В стихах М. Кульбака мощно и искренне звучит восславление человеческого труда, который объединяет людей в коллектив, придаёт смысл жизни и особую ценность куску хлеба:

С полей потянуло осенним туманом.

Косить за болотами сено

Чуть свет отправляется дед

                                и семнадцать его сыновей здоровенных.

И, что твои клезмеры, все спозаранку

                                                                уже приложиться успели.

Как встали с отцом во главе восемнадцать,

                                                                такое пошло тут веселье!

Махнут, развернутся, махнут, развернутся.

                                                                Отец обращается к детям:

– Да, хлеба кусок нелегко достается,

придется, сынки, попотеть вам!

И движутся руки, и мускулы ходят.

                                                                Раздетые до половины,

Обросшие братья – мохнатые ели,

                                                                покрыты густою щетиной.

(Пер. Ю. Телесина)

Я часто встречался с М. Кульбаком, любил с ним говорить. Он был весёлым человеком, в котором жила, как говорится, «смешинка-золотинка», умел интересно рассказывать, и я не раз видел, как Купала, Колас и [Кузьма] Чёрный cидели с ним на диване в Доме писателя и внимательно его слушали. Кульбака любила и литературная молодёжь, которую он всегда поддерживал и с которой охотно делился своим опытом.

М. Кульбак немало писал о родной Беларуси, любил белорусскую литературу и переводил на еврейский язык произведения Янки Купалы и Якуба Коласа. Он собирался перевести «Новую землю»… У него было много творческих замыслов, но осуществить их не довелось. В 1937 году его талантливая творческая работа была прервана, и вскоре он трагически погиб.

Сегодня же снова с нами произведения талантливого еврейского поэта, драматурга и переводчика Моисея Соломоновича Кульбака.

Микола ХВЕДОРОВИЧ.

(газета «Літаратура і мастацтва», 22.03.1966, перевод с белорусского В. Р.)

Примечание belisrael.info: Увы, 50 лет назад ни М. Хведорович (сам хлебнувший горя при Сталине) в своей интересной статье, ни редакция газеты не решились сказать правду о том, по какой причине в 1937 г. «творческая работа М. Кульбака была прервана» и почему «вскоре он трагически погиб». Сейчас это хорошо известно. Вряд ли вполне оправданным было и отождествление героев поэмы «Беларусь» (евреев из сельской местности, которые дружно косят сено, едят «из миски одной») с горожанами-зелменянами, склонными к индивидуализму и далеко не всегда ладящими между собой.

* * *

Вечер памяти М. Кульбака

В клубе Союза писателей состоялся вечер, посвящённый 70-летию со дня рождения талантливого еврейского поэта Моисея Кульбака. Вечер открыл народный писатель Беларуси Михась Лыньков.

С воспоминаниями о поэте выступили Микола Хведорович, Заир Азгур и другие. Язэп Семежон познакомил присутствующих со своими переводами стихотворений М. Кульбака на белорусский язык. Своё стихотворение, посвящённое юбиляру, прочитал Хаим Мальтинский.

(«Літаратура і мастацтва», 25.03.1966)

* * *

BONUS

Телеграммы в адрес Союза писателей БССР, 1966

(из фонда Белорусского государственного архива-музея литературы и искусства; публикуются, скорее всего, впервые)

Из Вильнюса:

Друзья и почитатели большого еврейского писателя Мойши Кульбака чтут его память, выражают свою любовь, уважение в знаменательный для советской еврейской литературы день 70-летия со дня его рождения.

Подписано: Коллектив еврейского народного театра дворца культуры профсоюзов Литовской ССР.

…

afisha1961

Афиша пьесы «Бойтре», поставленной еврейским драматическим коллективом при Дворце культуры профсоюзов в Вильнюсе (1961). Также хранится в БГАМЛИ.

Свято храним память о нашем любимом учителе, талантливом поэте Мойше Кульбаке.

Подписано: Лейзеровская, Мирский.

Живет вовеки неувядаемое поэтическое слово большого мастера Мойше Кульбака.

Подписано: Меер Елин.

Из Гродно:

В связи с 70-летием рождения известного еврейского советского писателя Мойсея Соломоновича Кульбака мы, почитатели его таланта, вспоминаем с большой любовью и уважением. Его произведения (…) внесли большой вклад в советскую литературу и воспитание нового человека. Глубоко скорбим [о] его [гибели].

Из Москвы:

Юбилей нашего дорогого высокоталантливого Моисея Кульбака, как и его творчество, является праздником для нашей литературы, в частности, для нас, работников театра, имевших счастье играть в его пьесах. Да будет светла память о нем.

Подписано: Заслуженный артист РСФСР Даниил Финкелькраут.

Редколлегия и редакция журнала «Советиш Геймланд», еврейские писатели Москвы вместе с вами отмечают семидесятилетие со дня рождения выдающегося советского поэта, прозаика и драматурга Мойше Кульбака. Его творчество является крупным вкладом в сокровищницу многонациональной советской литературы.

Опубликовано 26.09.2016  13:46

Личность в белорусской лингвистике: Спринца Львовна Рохкинд

Дятко Д. В. (Минск, Беларусь)

Спринца (Шпринца, Софья) Львовна (Лейбовна) Рохкинд родилась в местечке Толочине на Витебщине в 1903 г. Семья была достаточно образованной, отец Спринцы занимался ремонтом часов, хорошо знал ювелирное дело. Наряду с идишем, он свободно владел немецким и древнееврейским. Спринца получила неплохое образование, много читала, с детства помнила стихи классиков еврейской поэзии Хаима Нахмана Бялика и Шауля Черниховского [2].

Юность и молодость С. Л. Рохкинд пришлись на богатые событиями военно-революционные времена. Спринца Львовна вспоминала: «…после революции произошла ломка всей жизни. Я хорошо помню Толочин, каким он был до революции и в первые годы после революции. Я уехала из Толочина в 1921 году после смерти мамы, приезжала домой каждое лето, пока там жили дедушка и бабушка и мои дорогие сестры, которые тоже после смерти бабушки уехали. Я помню каждую улицу, каждый дом. Перед моими глазами стоят, как живые, лица тех, кого я хорошо знала. Я вижу их в лавках, мастерских, на улицах, озабоченных заработками и будничными делами, делами повседневной жизни. Я вижу их в праздничные дни, идущими в синагогу, по-праздничному одетыми, с просветлёнными лицами. Но всё это выкорчевано, уничтожено, стёрто с лица земли, залито кровью и страданием. Перед моим мысленным взором возникают дорогие мне люди, которых я знала и не знала, в шеренге осуждённых на смерть, топающих по улице под окриком злодеев, которые поторапливают их к могиле. Я вижу их измождённых, отчаявшихся, от всего отрешённых, без силы, без воли и надежды. Там нет моего отца и дедушки, они ушли из жизни, как полагается людям, но в моём воображении они среди этих мучеников. Я вижу сотни и тысячи таких же местечек, с живыми людьми, устоявшимся бытом, традициями, которых уже нет, от которых не осталось следов. Все они мне близкие, родные, милые моему сердцу. Страшно и больно вспоминать об этом» [1].

Девушка довольно рано осталась без родительской опеки: её отец умер в переломном 1917 г., а после смерти матери в 1921 г. на руках у Спринцы остались четыре младшие сестры, воспитывать которых, правда, помогали родственники.

В 1920 г. Спринца поступила в Институт высших еврейских знаний в Петрограде – в него был переименован организованный годом ранее Петроградский еврейский народный университет. В этом заведении на протяжении ряда лет преподавали многие известные специалисты в области иудаики. Но всё советское образование в этот период переживало непростые времена, с середины 1920-х гг. существенно усилилось давление на гуманитарные науки, в результате чего в 1925 г. Институт высших еврейских знаний был ликвидирован [8].

В 1926 г. Спринца Львовна, работая в школе для взрослых, продолжила учёбу на только что созданном еврейском отделении литературно-лингвистического факультета Второго Московского государственного университета. Задачей отделения была подготовка преподавателей для еврейских школ РСФСР, Украины и Беларуси. Абитуриентов, которые владели языком идиш и уже имели опыт обучения в высших учебных заведения, администрация университета распределила по курсам в зависимости от степени их подготовки. Спринца Львовна была зачислена на второй курс вместе с десятью другими студентами, среди которых было немало известных людей: прозаик Марк Даниэль (Даниэль Меерович), еврейские поэты из Беларуси Изи Харик и Зелик Аксельрод, литературный критик Моисей Мижерицкий и др. Первыми профессорами на еврейском отделении были известные советские историки Цви Фридлянд, Тевье Гейликман, литературоведы Исаак Нусинов, Иезекииль Добрушин, лингвист Айзик Зарецкий. К весне 1928 г. С. Л. Рохкинд полностью выполнила учебную программу и получила квалификацию преподавателя еврейского языка [6].

После окончания университета с сентября 1928 г. до середины октября 1931 г. Спринца Львовна преподавала литературу и обществоведение в различных средних школах Велижа, Пскова, Минска. Однако учительская работа не могла удовлетворить всех амбиций способного молодого педагога, и в октябре С. Л. Рохкинд поступила в аспирантуру при Академии наук БССР. Год спустя параллельно с учёбой Спринцу Львовну пригласили вести практический курс в Московском государственном университете [1, л. 16]. Видимо, исследовательница максимально использовала возможности московских библиотек: несмотря на загруженность педагогической работой, она в сжатые сроки завершила работу над кандидатской диссертацией о языке еврейской революционной и публицистической литературы конца 1880-х – начала 1890-х гг. Защита прошла в июне 1934 г. и была успешной.

Почти 10 лет профессиональной деятельности С. Л. Рохкинд связаны с Академией наук Белорусской ССР, где она работала с 1 сентября 1932 г. После ликвидации еврейского сектора С.Л. Рохкинд перешла на работу в Институт языка и литературы. По совместительству с сентября 1933 г. она в качестве доцента преподавала общее языковедение на литературном факультете и факультете иностранных языков Минского государственного педагогического института, что дало основания Высшей аттестационной комиссии СССР 11 ноября 1938 г. утвердить Спринцу Львовну в учёном звании доцента.

В фонде Центрального научного архива Национальной академии наук Беларуси «Институт национальных меньшинств. Комиссия по атласу» хранится характеристика на С. Л. Рохкинд, датированная 1936 г. и написанная в соответствии с традициями тех времён. В документе отмечается: «За исключением своей диссертационной темы она ничего больше не дала. В 1935 г. свой план не выполнила. В общественной жизни не активная. Являясь членом… редколлегии настенной газеты, эту нагрузку выполняет недостаточно» [цит. по: 7]. В объективности данной характеристики возникают серьёзные сомнения, поскольку именно в это время Спринца Львовна активно работала в составе сразу трёх научных коллективов. Так, в 1939 г. С. Л. Рохкинд в соавторстве с другими сотрудниками Института языка и литературы АН БССР и Минского государственного педагогического института К. И. Гурским, Т. П. Ломтевым, Г. З. Шкляром, С. И. Рысиной опубликовала учебник «Синтаксис белорусского языка», предназначенный для студентов литературных факультетов педагогических и учительских институтов. Авторы поставили перед собой задачу дать научно-популярное изложение важнейших положений белорусского синтаксиса в соответствии с требованиями курса современного белорусского языка в ВУЗах. В этом учебнике Спринца Львовна написала раздел, посвящённый изучению сложного предложения. В нём подробно проанализированы сложноподчинённые и сложносочинённые предложения (…), раскрыты понятия прямой и косвенной речи [5].

Год спустя те же авторы (за исключением С. И. Рысиной) издали обстоятельный учебник для студентов литературно-лингвистических факультетов «Курс современного белорусского языка (фонетика, морфология, лексика)». Спринца Львовна является автором довольно объёмного раздела «Словообразование», в котором инвентаризируются основные понятия дериватологии, характеризуются важнейшие способы образования слов, раскрываются вопросы, связанные с функциональными особенностями суффиксов имён существительных (…)

Безусловно, с точки зрения современной лингвистики метаязык изданий вызывает некоторые вопросы, а сам способ описания языкового материала может показаться не совсем последовательным и логичным. Однако нужно признать, что в тех сложных общественно-политических условиях второй половины 1930-х, когда происходила подготовка указанных учебников, авторские коллективы сумели создать качественные издания, написанные на высоком научном уровне. Несмотря на исключительную заидеологизированность всех сфер жизни тогдашнего общества, в том числе образования и науки, разделы С. Л. Рохкинд (особенно «Словообразование») выгодно отличаются своей аполитичностью. В качестве иллюстрационного материала использованы лексика и контексты из произведений Янки Купалы, Якуба Коласа, Кондрата Крапивы, М. Лынькова, П. Труса, Змитрока Бядули и др., а также примеры из фольклорных записей П. Шейна.

Значительным достижением белорусской гебраистики стало создание С. Л. Рохкинд и Г. З. Шкляром первого в Советском Союзе «Еврейско-русского словаря», также опубликованного под эгидой Института литературы и языка. Авторская и редакторская работа над словарём была завершена в 1939 г., однако из-за идеологических препятствий книга увидела свет лишь в начале 1941 г. (на титульном листе указан 1940 г.). Издание состоит из предисловия и списка сокращений на идише, лексического корпуса, части «О пользовании словарем» на русском языке. Микроструктура словаря формируется зоной номинации, зоной грамматической информации и зоной эквивалентов.

Fragment_slounik

Слова на идише распределены строго в алфавитном порядке и обеспечены грамматическими пометами (указывается лексико-грамматический разряд). Поскольку в идише субстантивы, за исключением собственных имён и нескольких отдельных лексем, не изменяются по падежам, а отличаются только формами единственного и множественного числа, в словаре при каждом существительном указывается его род и форма множественного числа. Глаголы даются в словаре в форме инфинитива. Деепричастия, которые в большинстве случаев имеют приставку גע и окончание נ или ט , указываются в словаре при соответствующем глаголе. Прилагательные, выраженные отдельными словами, даются в словарных статьях в форме именительного падежа единственного числа мужского рода. Супплетивные формы местоимений включены в реестр в качестве отдельных вокабул. (…)

Словарь оказался удачным и принёс авторам всемирную известность. До нашего времени он остаётся одним из самых объёмных и авторитетных справочников при переводе с идиша на русский язык (несколько лет назад было осуществлено репринтное издание словаря, он также оцифрован здесь. – belisrael.info).

Но плодотворная научная работа С. Л. Рохкинд была прервана Великой Отечественной войной. Спринца Львовна выехала в эвакуацию на север Казахстана, где в 1941 г. работала инспектором-методистом Акмолинского областного отдела народного образовании, с июня 1942 г. по февраль 1944 г. была директором средней школы в деревне Имантово (Кокчетавской обл.), а с начала марта 1944 г. до 1 сентября 1944 г. работала завучем школы взрослых в г. Кокчетав и инспектором Кокчетавского областного отдела образования. В это время исследовательница проводила большую методическую работу с учителями, читала лекции по разнообразным вопросам языка и литературы, выступала на районных и областных учительских совещаниях, участвовала в иных мероприятиях. Как писала сама Спринца Львовна, «материально эти годы жила очень плохо, поскольку имела на своём содержании сестру с двумя детьми, муж которой с первого дня на фронте (рядовой)» [1, л. 5].

После освобождения территории Беларуси Спринца Львовна в конце августа 1944 г. отправила в ректорат Минского пединститута письмо следующего содержания: «С 1934 года я работала в Минском педагогическом и-те, читала курс общего языковедения на Литературном факультете и факультете иностранных языков. По сообщениям газет ин-т возобновил работу. Я хотела бы также работать в ин-те по своей специальности. Могу также читать курс современного русского языка, методику языка. Прошу срочно сообщить мне, буду ли я вызвана в ин-т. О моей работе знают все педагоги и студенты» [1, л. 9]. В ответ на своё обращение Спринца Львовна получила телеграмму от руководства университета: «Срочно выезжайте в Минск для работы в Пединституте» [1, л. 9 отв.]. В скором времени она переехала из Казахстана в Беларусь и приказом тогдашнего директора МГПИ М. Ф. Жаврида с 5 ноября была назначена доцентом кафедры русского языка, а с 20 декабря начала исполнять обязанности заведующего кафедры. В конце марта 1946 г. приказом Комитета по делам высшей школы при Совете Министров СССР С. Л. Рохкинд была утверждена и.о. заведующего кафедры русского языка Минского государственного педагогического и учительского института [1, л. 8].

Спринца Львовна успешно справлялась с административной работой, много времени и сил отдавала преподаванию. Руководством университета ей неоднократно объявлялась благодарность «за высококачественную постановку учебно-воспитательной, научно-исследовательской работы и активное участие в общественной жизни» (в 1946, 1947, 1957 – дважды) [1, л. 23, 33–35].

В конце 1940-х – начале 1950-х гг. в СССР развернулась борьба с космополитизмом – идеологическая кампания, направленная против скептически настроенной части советской интеллигенции. В феврале 1949 г. И. В. Сталин подписал подготовленное председателем правления Союза писателей СССР А. А. Фадеевым постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о роспуске объединений еврейских советских писателей в Москве, Киеве и Минске. Одновременно были закрыты еврейский музей в Вильнюсе, краеведческий музей в Биробиджане, историко-этнографический музей грузинского еврейства в Тбилиси, а также были ликвидированы все существовавшие в СССР еврейские театры – в Минске, Черновцах, Биробиджане, Москве. В том же году Спринца Львовна Рохкинд была переведена с должности заведующего на должность доцента кафедры русского языка МГПИ. Тогдашнее руководство особенно не утаивало, что настоящая причина этого – желание укрепить учреждение национальными кадрами. На возражение Рохкинд, что она «коренная, что все её корни в Беларуси», она получила ответ, что у неё «не те» корни. После этого С. Л. Рохкинд достаточно продолжительное время работала на должности доцента, давала частные уроки идиша и иврита, занималась изучением белорусского языка, собирала разнообразный лексический материал.

В личном деле Спринцы Львовны хранится заявление на имя ректора И. Е. Лакина, датированное 28 августа 1964 г., написанное, видимо, во время эмоционального возбуждения: «На последнем заседании кафедры, на котором я присутствовала, заведующий кафедры Гурский Николай Иванович при предварительном распределении учебных нагрузок на 1964–1965 учебный год сказал, что по курсу «Введение в языковедение», который я веду свыше 25 лет, плюс курсовые работы, набирается полная ставка, и показал мне карточку, в которой значились 703 часа. Я поехала в отпуск. 27-го августа я узнала, что заведующий кафедры передал этот курс новому работнику. Если меня уволили с работы, почему же меня своевременно не уведомили. Я не получила приказ об увольнении. Мне хотелось бы вообще узнать, чем объясняется такой беспримерный факт. За всю свою работу в институте, до самого последнего времени, я не получала никаких замечаний ни со стороны деканов, ни со стороны заведующего кафедры. Напротив, в моём присутствии заведующий кафедры всегда положительно отзывался о моей работе. А что касается студентов, то они проявляли интерес к лекциям, старательно готовились к практическим занятиям и вообще тепло и сердечно относились ко мне, и вполне понятно, почему: я же всецело отдавалась работе. Прошу вас разобраться в этом». 7 сентября 1964 г. С. Л. Рохкинд попросила освободить её от работы в институте в связи с выходом на пенсию [1, л. 42].

Rokhkind

За годы научно-педагогической деятельности Спринца Львовна опубликовала целый ряд разных работ по актуальным проблемам белорусского языковедения. В исследовании «К изучению словообразования белорусского языка» (журнал «Советская школа», 1955, № 5) рассматриваются вопросы производности и непроизводности слова и его морфологического состава, анализируются отдельные аспекты суффиксального словообразования. В статье «Из истории лексики белорусского языка», напечатанной в четвёртом выпуске «Ученых записок МГПИ» за 1955 г., изучается развитие семантики и сферы употребления на протяжении XIX–XX вв. слов «змагацца», «змаганне», «змагар» и синонимичных «барацьба» и «барацьбіт». Последней известной нам опубликованной работой С. Л. Рохкинд стала статья «Отглагольные существительные в современном белорусском языке» в научном сборнике «З даследаванняў па беларускай і рускай мовах» (Минск, 1961).

Видимо, исследовательница сумела осуществить далеко не все свои научные замыслы. В архиве есть сведения о том, что в 1962 г. в издательстве «Учпедгиз» должен был выйти «Словарь синонимов белорусского языка» (12 печ. листов), составителем которого была Спринца Львовна [1, л. 38]. Увы, эта работа не была опубликована, а дальнейшая судьба рукописи неизвестна.

По свидетельству тех, кто её знал, Софья Львовна была сердечным человеком, имела много учеников [2]. Почти утратив слух и зрение, в 1996 – 1998 гг. она написала чрезвычайно колоритные воспоминания о городе своего детства и юности – Толочине. Спринца Львовна Рохкинд ушла из жизни в 2000 г. в Минске. На её смерть белорусский поэт Григорий Релес откликнулся небольшой заметкой «In memoriam» в самиздатовской газете «Анахну кан» («Мы здесь») [7].

Список использованной литературы

  1. Архив Белорусского государственного педагогического университета имени Максима Танка. – Ф. 746. – Оп. 1 лс. – Ед. хр. 715.
  2. Голоса еврейских местечек [Электронный ресурс] / Еврейский культурный центр «Мишпоха». – Режим доступа: http://shtetle.co.il/Shtetls/tolochin/rohkind.html. Дата доступа 08.07.2014.
  3. Курс сучаснай беларускай мовы (фанетыка, марфалогія, лексіка) / К.І.Гурскі (і інш.); пад рэд. Я. Коласа і К. Гурскага. – Мінск: Выд-ва АН БССР, 1940. – 261 с.
  4. Рохкинд, С. Еврейско-русский словарь / С.Рохкинд, Г.Шкляр; Ин-т литературы и языка Академии наук БССР. – Минск: Изд-во Академии наук БССР, 1940. – 519 с.
  5. Сінтаксіс беларускай мовы / пад рэд. Я.Коласа, К.Гурскага і Г. Шкляра. – Мінск: Выд-ва АН БССР, 1939. – 134 с.
  6. Флят, Л. Евлитло: от старта до финиша / Л.Флят // Заметки по еврейской истории: сетевой журнал еврейской истории, традиции, культуры. – 2012. – №2 (149).
  7. Шевелев, Д. Еврейские исследования в Белорусской ССР в 1933–1941 гг. (по документам Центрального научного архива Национальной академии наук Беларуси) / Д.Шевелев // Материалы шестнадцатой ежегодной международной междисциплинарной конференции по иудаике. Академическая серия. Ч. 2 / Центр научных работников и преподавателей иудаики в вузах «Сэфер». – Москва, 2009. – Вып. 26. – С. 483–489.
  8. Шульман, А. На родине моих снов: очерки / А. Шульман. – Минск: Медисонт, 2013. – 191 с. – С. 89.

С небольшими сокращениями перевёл с белорусского В. Рубинчик. Оригинал находится здесь.

Фото С. Л. Рохкинд предоставлено автором.

Опубликовано 1.09.2016  16:13

Шуламит Шалит. Сага семьи Житницких

 

.

Разлука с матерью навечно – она похоронена в подмосковной Малаховке, разлука с сестрой Нехамой – навечно, она убита фашистами в Минске. Но за что Басе Житницкой выпала вечная разлука с оставшейся в живых девочкой, дочкой Нехамы? Родная кровь, племянница, не только живая, но и живущая в том же городе, а как будто на другой планете. Ларочка, Лариса… Сколько лет она просыпалась и засыпала с этим именем на устах… Бейся головой об стены, голоси, сотрясай вселенную – пустое, никто и ничто не поможет. Отняли дитя, вынули душу.

На земле Израиля, до нас замечено, обостряется интерес к корням собственного древа жизни. И ещё острее чувство несправедливости. Будто, прожив одну жизнь в мире неправедном, явился проживать вторую в мир абсолютной гармонии. И кто же ее находит? Может, причина поиска корней в раскрепощении духа? В возникшей близости к Всевышнему? Или земля придаёт силы? И поскольку нет ответа на вопрос, куда мы идём, осознать бы хоть, откуда пришли… Что было до нас в нашем роду? На кого похожи мы? А наши дети? Может, это – терапия души, не находящей покоя…

Бася с любимым дедом Иче

Когда Бася Житницкая решилась написать рассказ о своей жизни, она ещё не знала, во что выльется её повествование. И чем она его закончит, на какой ноте? Но забрезжила надежда, и она села писать.

 

Солдаты Житницкие – отец, сын, внук (Марк, 1923; Исаак, 1973; Исраэль, 1990)

Её внуки – все сабры, все родились в Израиле. Не сегодня, но, может быть, завтра, послезавтра и им захочется узнать, кто был их дед? И дед их деда? Она им скажет: «Вы же изучаете историю восточноевропейского еврейства… Про царя Николая Первого слыхали? Так вот, ваш прадед Мордехай Аарон Житницкий воевал в николаевской армии, был солдатом на русско-турецкой войне в конце XIX века… Воевал вместе с болгарами против турок. Плевна, Шипка – не слыхали? Можно почитать… А могу и сама рассказать. Историю вашего деда никто лучше меня не знает. Потому что, кто знал, тех уж нет. Некому больше рассказывать».

И поскольку мы уже открыли первую страничку саги семьи Житницких, признаюсь, что мне она видится в живых образах, готовым многосерийным фильмом. Судьба конкретной еврейской семьи на протяжении почти 200 лет. Известно ведь кое-что и об отце прадеда Мордхе Аарона… Он был барышником и торговал с цыганами. Чем торговал? Известно, лошадьми. И сыну хотел передать свою опасную, но прибыльную профессию. Оба, видно, крутого были нрава. Мордхе не любил все эти ночные явления цыган, называл отцовскую работу «еврейскими махинациями» и с детства хотел быть только портным. Обозлённый отец при очередном рекрутском наборе возьми да и сдай его в солдаты, что, прямо скажем, редкое, ну, невиданное у евреев явление. А Мордхе только что женился, и вот вам новый поворот сюжета!

Первая еврейка-декабристка! Красавица Нехама отправилась за мужем и следовала в обозе за полком, так что, где он, там и она. Когда швейная машинка не стучит, усадит Мордхе своих детей и, не оставляя ручной работы, рассказывает. А Юдя, Шлойме и Цодик следят за его проворными руками и слушают. И внучек Меерка, сын Шлоймы, тоже тут. Много воды утечет, пока Меерка, уроженец славного белорусского города Могилева, он же Меер, он же Марк Житницкий, оставит нам в наследство свои воспоминания – и расскажет и покажет в картинках, недаром же стал художником.

Мордхе шьет, дети и внук сидят вокруг и неторопливо вьется-течет сказ бывшего вояки.

«Когда мы шли по румынской земле, я видел много евреев в городках и местечках. Я попросил фельдфебеля отпустить меня в синагогу помолиться. Представьте себе, отпустил, с условием, что я ему на большом постое брюки починю.

В синагоге меня окружили евреи и учинили настоящий допрос. Кто я, откуда, есть ли родители, родственники и даже, как я устраиваюсь с кошерной пищей. Я им ответил, что в обозе следует моя жена. Это их так умилило, что они стали совать мне деньги для супруги…

На болгарской земле нас нагрузили патронами и велели подготовиться к ночному маршу. Мне удалось пробраться к нашему обозу. Там я горячо помолился и попрощался с женой.

…Мы бежали вперёд, спотыкаясь о трупы – то ли наших солдат, то ли турок – не знаю. Многие из наших падали, сражённые пулями, но мы не останавливались. Вдруг сильный удар свалил меня с ног. Я потерял сознание, а когда оно вернулось, то, открыв глаза, сразу увидел над собой мою Нехаму. Она плакала.

Целый год я провалялся в лазарете. Я был ранен в бок навылет турецкой пулей. Нехама сидела дни и ночи у моей постели и выходила меня…

  

 Два рисунка из альбома М. Житницкого 

Как-то в нашу палату пожаловал царь. Он запросто разговаривал с солдатами и каждому повесил на грудь медаль. Мою медаль вы видели, она в коробке с паспортом хранится…»

Тут, по воспоминаниям Марка, Юдл, сын Мордхе, ему, значит, он приходился дядей, хитро заулыбался:

– Такую медаль и маме надо было дать! Какой недогадливый царь…

Отец его смеётся, показывая белые крепкие зубы:

– У нас эта медаль с мамой на двоих!..

Отцом же Марка Житницкого был Шлойме, выучившийся на сапожника. Профессии у всех вполне еврейские, но характеры…

Слушайте дальше. Третьим сыном, как мельком сказано выше, был Цодик. Ну и биография! Как там в считалочке звучит: «сапожник – портной, кто ты будешь такой?»

У дяди Цодика имелся револьвер. Однажды вечером бабушка Нехама щипала перья. Вдруг стук в окошко. Мужской голос по-русски: «Открой, Нехама!» Бабушка вздрогнула. Перья взлетели. «Входите, Фёдор Иванович», – сказала она в темноту. Вошёл грузный городовой с пышными усами и шашкой на боку… «Где твой Цодик?» Однако не арестовывать пришёл, а предупредить. «Пусть немедленно уходит… Беда! И мой сопляк в одной компании с ним». Оказалось, что дядя Цодик настолько возненавидел самодержавие, что записался в боевую группу социал-демократической партии. И собирались они не где-нибудь, а на женской половине синагоги. Думали, там безопасно. Понятно, что вскоре их выследили, окружили, полицейский пристав замахнулся шашкой, но тут Цодик колом выбил шашку из его рук и нечаянно проломил ему череп.

Когда Цодика вели в суд, он кинулся на конвоиров, их было двое, рванул на себя их винтовки, и пока они падали и вставали, он уже подбегал к реке Днепр. Скатился с обрыва и по весеннему ледоходу, по ломкому льду, запрыгал к свободе. Но его всё-таки арестовали, этого богатыря Самсона, и упрятали в Сибирь. Дед Мордхе сидит, бывало, в одних подштанниках на кровати и ругается: «Этот жалкий воробей, этот дохлый цыплёнок полез драться с царским двуглавым орлом!» Смертную казнь заменили пожизненной каторгой. Пришёл 1917 год. Февральская революция. Под медные звуки Марсельезы открылась и камера Цодика. Восторженная толпа встречала политзаключённых. В этих объятиях Цодик и закончил свой героический путь. Умер от разрыва сердца! Ну, просто чертово невезение, говорили в семье. Не это ли  «настоящее» еврейское счастье – дожить до освобождения и упасть возле тюремных ворот, правда, по другую, лучшую сторону!  Тоже мне утешение!..

Брат же его Шлойме произнес вечно молодую фразу «но мы пойдём другим путём». И в 1905 году отправился в Эрец-Исраэль «искать лучшего места для проживания». Так он объявился в тогдашнем Яффо! Работы мало, жилья нет, постучал молоточком, походил-помаялся и спустя какое-то время решил, что в Стране Обетованной «обетует» слишком мало евреев, скучно ему! Вы только подумайте, не голодно, не жарко, а скучно ему стало! И ведь тронулся в обратный путь. Что-то он, видимо, заработал, потому что поехал не куда-нибудь, а в Париж. Устроился на обувной фабрике, вкалывал, тут строго было. И все-таки, лихая голова, вернулся в матушку Россию. Женился, дети пошли. А тут подоспела Первая мировая война. Оставив на жену пятерых орлов – один другого меньше, но все Житницкие, все крепыши – ушёл воевать. И остались кости еврейского сапожника, вояки и скитальца, где-то в прусской земле. К тому 1915 году воевал уже и дядя Юдл, третий из сыновей Мордхе. И тоже погиб… «Случайно ли во множестве столетий / И зареве бесчисленных костров / Еврей – участник всех на белом свете / Чужих национальных катастроф?». Несмотря на вопросительный знак, поэт Игорь Губерман едва ли ждет ответа. И нет его. Точнее, ответов так много, что односложно не ответишь.

Мееру было 13, когда его отец сгинул в Восточной Пруссии. Он был старшим из пятерых сирот и после трёх лет учёбы в хедере оказался достаточно грамотным, чтобы стать опорой для семьи. Его приняли рассыльным в аптеку, переименовали из Меера в Марка, а ещё через три года, в 1918-м, юный пролетарий, из тех, для кого и делалась революция, идёт добровольцем в Красную Армию.

Альбом «Из глубин памяти» – автобиографию в картинках и текстах Марк Житницкий завершил к своему 75-летию, в 1978 году. В нем более 500 рисунков 

В начале 1930 годов Марк Житницкий, отвоевав на фронте, отслужив пять лет в РККА (сегодня уже все надо объяснять, РККА это Рабоче-Крестьянская Красная Армия), поработав на лесозаводе, поменяв ещё несколько профессий, окончил и графический факультет Московского художественно-технического института (ВХУТЕИН) и возглавил отдел художественного оформления книг белорусского Госиздата. И женился на Нехаме Левиной.

Бабушка Сарра, дедушка Иче (внизу)  и родители Баси Житницкой – Гинда и Авраам 

С этого момента – новая глава в жизни Марка Житницкого и в нашей истории. Семья Житницких породнилась с не менее уважаемой, разве что чуточку более уравновешенной семьёй Левиных, где дед Иче Берл был двоюродным братом самого Менделе Мойхер Сфорима. В сериале, так ясно воображаемом мною, найдётся место и белорусскому местечку Узда и смене там властей, когда страдали и от белых и от красных, и чудесным старикам Иче Берлу и бабе Сарре, их сыну Аврааму и их невестке, любимой всеми Гинде Левиной. Гинда Тевелевна родила пятерых детей. Вот их имена: Нехама, Азриэль, Меер, Муся и Бася.

 

Родители Баси – молодые Гинда и Авраам, 1920 

Брат Азриэль (Зóля) во время Второй мировой войны был шофером у какого-то очень известного генерала, дошел до самого Берлина, потом жил в Москве. Другой брат, Меер, был мобилизован сразу после окончания школы, пропал без вести, видимо, погиб в первые дни войны. Сестра Муся была замужем за своим земляком Исааком Шацким. Из эвакуации они тоже не вернулись в Белоруссию, жили в Рыбинске. Их сыну, 10-летнему племяннику Аркадию Шацкому, дядя Азриэль привез с войны трофей – аккордеон. Аркадий стал блестящим музыкантом, композитором, руководил джаз-оркестром «Радуга». По его стопам пошла и дочь Нина, талантливая исполнительница романсов и джазовых композиций. Бася очень любила и племянницу и ее творчество, подарила мне ее диски, видеозаписи.

Гинда Левина с детьми. Слева направо: Бася, ее брат Азриэль, любимая мама и сестра Муся. Муся – бабушка известной певицы Нины Шацкой 

В 1973 году, когда Бася с детьми уже были в Израиле, в Рыбинске скончалась жившая у Муси любимая мама Гинда. Еврейского кладбища там не было, поэтому Азриэль перевез ее тело в Москву и похоронил на еврейском кладбище в Малаховке, под Москвой.

Могила Басиной мамы, Г. Левиной. Внизу – надписи в память о погибших в годы Второй мировой войны сестре Нехаме (в гетто) и брате Меере (на фронте) 

А мы вернемся к Марку и сестрам Нехаме и Басе. Итак, Марк женился на Нехаме. Бася, младшая сестрёнка Нехамы, Марка уважала, а сестру просто боготворила. И когда 30 января 1934 года у Житницких родилась девочка Ларочка, то эта любовь распространилась и на неё. Марк и Нехама были окружены друзьями, среди них было много художников, семья скульптора Бембеля, семья Гусевых… Когда они уходили в театр, в кино, Бася охотно оставалась с ребёнком. И малышка привязалась к ней.

15 сентября 1936 года старшие ушли смотреть фильм Чарли Чаплина «Новые времена», а девочки заснули. Не забудем, что Бася была всего на тринадцать лет старше племянницы… А ночью ворвались чекисты, перевернули весь дом (Бася так никогда и не узнала и не поняла, что всё-таки они искали) и увели Марка. Он осторожно вытащил из-под головки Ларисы маленькую подушечку и взял её с собой… Нехама выбежала на улицу и потеряла сознание. Бася металась от Нехамы к Ларочке. Марк получил 10 лет лишения свободы. Бася пишет: «Что значит участь Марка в масштабах «большого террора», как теперь называют сталинские репрессии тридцатых годов, когда погибли миллионы ни в чём не повинных людей? Но для его жены Нехамы и дочери Ларисы, для меня и всей семьи его жестокая участь стала частью нашей судьбы».

Поселок Ветлосян (недалеко от Ухты, в автономной республике Коми) 

А потом война. Их раскидало в разные концы. Когда в бомбёжке наступил короткий перерыв, Бася выползла из подвала, где укрывалась с мамой и сестрой, Мусей, и побежала искать Нехаму. «Лариса в бомбоубежище, её взяла семья подруги», – сказала Нехама, а сама даже спрятаться не могла, она, бухгалтер, выдавала мобилизованным деньги и дрожала за мешки, лежавшие на полу.

28 июня фашисты были в Минске. Бася оказывается в эвакуации. Где сестра с дочкой – неизвестно. Три долгих года она ничего не знает о судьбах Нехамы и Ларочки. Как только освободили Минск, буквально через две недели, Бася была там. Они оба вернутся в Минск, но первой – Бася. Ничего не зная о судьбе семьи, Марк пробыл в заключении весь срок, с 1936-го по 1946‑й.

До войны, в сентябре 1939 года, Марку удалось добиться свидания с женой и дочерью. На фотографии Нехамы 1932 года его рукой написано: «Карточка была со мною в лагере 10 лет».

Нехама Житницкая, сестра Баси – первая жена Марка. Запись внизу сделана его рукой 

Вот что Басе удалось узнать о судьбе сестры Нехамы, а я передаю с ее слов. Дочь их соседки Косаревой при немцах работала в полиции и сделала Нехаме паспорт на имя белоруски Елены. Нехама высветила волосы и ушла из гетто вместе с дочкой. Их приютила семья скульптора Андрея Онуфриевича Бембеля. Однажды во дворе Бембелей Ларочку увидела подруга хозяйки дома – Нина, жена известного белорусского писателя Петруся Глебки. Детей у них не было, а красивая Ларочка женщине приглянулась. Сам Глебка был в это время в Москве. Нина работала диктором на радио. И при немцах продолжала служить там же, но уже на оккупантов. Ларочка оказалась у неё, а за Нехамой пришли гестаповцы…

Когда фашисты стали отступать, Нина связалась с каким-то рыжим немцем и оказалась с ним в Кенигсберге, а потом и в Берлине.Главное, что узнала Бася: Нехамы нет, но Ларочка жива, и об этом она сообщила Марку. Но кое-что она от него скрыла: когда в Минск на пост генерального комиссара Белоруссии прибыл посланец фюрера гяуляйтер фон Вильгельм Кубе, еврейская девочка Ларочка Житницкая, чью мать убили фашисты, встречала генерала цветами. Эту фотографию на обложке минского журнала Бася мне показывала. Но волнение и ужас были так велики, что сама мысль переснять это изображение не пришла мне в голову… Осталась же в моем архиве настоящая фотография Ларисы той поры, в том же наряде, что и на потрепанной журнальной обложке. 

Эта милая еврейская девочка в белорусском национальном костюме, Ларочка Житницкая, вручала цветы фашистскому генералу фон Кубе

Из Берлина Нина Глебка пишет в Минск жене писателя В. Вольского: «Раньше я спасала Лару, а теперь она спасёт меня». Мол, всё, что она делала, имело целью спасти еврейского ребёнка. А у Петруся Глебки был добрый друг, всесильный Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко – депутат Верховного Совета, секретарь ЦК компартии Белоруссии. На военно-транспортном самолёте «были вызволены из неволи» жена и дочь знаменитого белорусского писателя. Об их возвращении Бася и её мама узнали от писателя Михася Лынькова, жену которого, Хану Абрамовну, вместе с сыном тоже убили фашисты.Гинда Тевелевна и Бася тут же отправились к особняку Глебки, на улицу имени Розы Люксембург. Постучали в калитку. Им открыла… Ларочка. Она бросилась к бабушке и тёте Басе, как будто потеряв дар речи – и только молча обнимала их и целовала. Пройдёт немного времени, и она перестанет их замечать.Нину Глебку никто не тронул, хотя весь город знал о её службе у немцев. Более того, и сам Глебка, сидя в Москве, тоже знал об этом. Значит, знали и органы, но и его почему-то не тронули.Бася и её мать ложились спать и вставали с одной мыслью, как подступиться к Ларисе. В дом их больше не пускали. Они искали её на улице. Однажды Бася увидела её. Девочка шла в магазин, опасливо озираясь. Догнала: «Почему ты нас боишься? Ведь мы любим тебя!» – «Мне мама наказала, чтобы я не смела видеться с вами, – сказала она тихо. – Теперь я её дочь… Сейчас я полная белоруска и ничего общего с вами у меня нет». И убежала.

Марк Житницкий в ссылке. Ветлосян (Ухта, Коми АССР), 1943

Марк вернулся. Из его дневника: «В сентябрьский дождливый день 1946 года я с волнением постучал в маленький одноэтажный домик моей тёщи. Мне открыла молодая девушка, которая назвала себя Басей…» Когда она села напротив, он стал в её фигуре и лице искать черты сестры, его любимой Нехамы.Первая встреча с Ларой. Калитка оказалась незапертой. Лара болела и что-то рисовала в кровати.

– Ой, папа!

Она его узнала! Ему показалось или он видел слёзы в её глазах? Он напомнил ей об их свидании в 1939 году. Она насупила брови и тихо сказала: «Всё помню…»

О, сколько унижений вынес этот сильный и гордый человек. Глебка все свои доводы сводил к одному: у Марка нет условий, чтобы взять к себе дочку. Неожиданно для себя самого, Житницкий сказал, что есть условия. Он женился на Басе, сестре своей покойной жены.

Пока шёл разговор, Нина то и дело бегала в соседнюю комнату, пока оттуда не донёсся голос Лары: «Не уйду отсюда! Хочу здесь жить!»

Когда он попытался увидеться с Ларой в школе, она при всех выпалила: «Вы мне не отец и никогда им не будете!..»

Как он не умер тогда? Вышла завуч и резко отчитала его. В городе висели афиши фильма с названием «Где моя дочь?» Кто-то сделал приписку «У Глебки».

С Марка сняли судимость. В дом входить нельзя, в школу нельзя. И Бася и Марк пытались увидеть Лару украдкой. Стоит красивая девочка на углу своей улицы и продаёт ягоды. Новая «бабушка» послала. Марк издали любовался ею. «Схвачу в охапку, суну в машину и увезу в Москву…»

Но кто он и кто эта волчица?

Нине Глебке было тревожно, мало ли что может учинить этот Житницкий, но тут ей опять улыбнулось счастье: 3 марта 1949 года Марка Житницкого арестовали вторично. Да, Бася, у которой был жених, её сверстник Гриша Канторович, не могла остаться равнодушной к страданиям Марка. Судьбы Лары и Марка вытеснили всё. Она страдала вместе с ним, как она сказала, «всеми его болями». Вернувшись из особняка, он передал ей тамошний разговор. Вы, мол, женитесь, и мачеха будет издеваться над Ларисой. И тогда он выпалил, что если женится, то только на Басе, а Бася ведь воспитывала ребёнка с пеленок… И Бася кивнула головой: она готова выйти замуж за Марка. Так муж ее сестры Нехамы стал ее мужем. Он был старше на 20 лет, а она любила другого…

Четыре месяца его держали в тюрьме, потом этап… Енисей и бессрочная ссылка в Игарку. Исачку, их сыну, Исааку Житницкому, было тогда полтора годика. Бася колебалась недолго, конечно, надо ехать к Марку. Однако брать с собой такую кроху страшно. Ведь не куда-нибудь – за полярный круг, в зону вечной мерзлоты! Но ведь Марк уже потерял дочку. А теперь его оторвали и от сына. И она стала складывать кисти и краски. Ещё одна еврейская «декабристка».

Северные олени. Бася с Исачком в Игарке, во время второй ссылки Марка 

Исаак выучил еврейскую историю там, в Игарке. Заключённые выдирали из толстых старинных книг прозрачные листы-прокладки, скручивали из них цигарки, а под ними оказывались великие творения мастеров – Микельанджело, Рембрандт… Царь Давид, Моисей, все герои еврейской истории ожили для мальчика именно там, в краю снегов и оленей. Марк хорошо знал историю и давал разъяснения и жене и сыну.

Марка Житницкого реабилитировали в 1956 году. Они вернулись в Минск, получили квартиру в Доме художников. Через два года родилась дочь, Алла.

Лара вышла замуж за выпускника консерватории Игоря Демченко. Пока Житницкие были в далекой Игарке, мать Баси встретилась с ним. Очень милый человек. Приняли нормально. Обменялись фотографиями. Ту, где маленькая Лара прижимается к маме, к Нехаме, Игорь подарил жене на день рождения. А та, где Игорь, Лара и их старший сынишка Саша, пошла на Игарку. Но с Ларой сближения не получалось.

Нехама с дочерью Ларисой, 1939. На обороте Марк Житницкий написал:

Через стены моей темницы, через тайгу и горы, через необозримые дали, через огненный вал войны – мои мысли с вами, мои дорогие! 30 января 1944. Ухта.

В 1969 году Житницким прислали вызов из Израиля, ещё через два года Исаак, уже известный отказник, активный участник сионистского движения, привозит в Израиль всю семью. Провожая Исаака, его друг Эрнст Левин написал: Как старый Ной, я нашей рад разлуке. / Наш дальний берег ближе с каждым днём. / Возьми же первый камень суши в руки / И поцелуй, сказав ему «Шалом».

У Исаака трое детей – Исраэль, Иегуда, Лиат. У Аллы было четверо – Янив, Зеэв, Ифтах и Гидон. Я видела фотографию Баси с внуком Исраэлем. В армейской форме он похож на моего сына.

Бася с семьей сына Исаака 

20 лет спустя Бася поехала в Минск. Подруга передала, что один из сыновей Лары просил её адрес в Израиле. Снова искорка надежды. Надежды на что? Жизнь-то почти прожита. Она не поехала – полетела!

Встретились. Бася рассказывала о жизни в Израиле, о выставках работ Марка, показала альбомы, изданные известным издательством «Масада». Тема Катастрофы европейского еврейства была одной из главных тем художника. Не слишком разговорчивая, на сей раз и Лара приоткрыла душу…

Глебка умер в 1969 году. Нина Глебка судилась с Ларой за наследство. Произнесем это еще раз: Нина Глебка судилась с Ларой! С этой целью она представила суду настоящую метрику Лары: вот написано, кто её настоящие мать и отец…

Лара пошла в церковь, чтобы поставить поминальную свечку по маме Нехаме. Бася ей объяснит, что и как делают у евреев…

Бася привезла больному Марку письмо. Лара писала: «Сложная штука жизнь. Каждому она отмеряет свою долю радостей, огорчений и испытаний, но, пожалуй, Вам досталось больше других. Очень жаль, что всё так получилось, жаль, что есть в этом доля и моей вины».

Марк Житницкий (1903-1993), очень сильный физически и богатый духовно человек. Несмотря на все испытания и страдания он сумел дожить до 90 лет! 

Марк медленно, осторожно положил открытку во внутренний карман пиджака. С левой стороны, поближе к сердцу…

В эпилоге Бася пишет, что по возвращении домой она послала Ларе гостевой вызов. И в ноябре 1992 года Лара приехала в Израиль вместе с младшим сыном Славой. «Я старалась показать им всю нашу страну… И гости были восхищены увиденным». Во всем и на всем была рука Баси.

Марк к тому времени находился уже в доме для престарелых, с очень хорошим уходом, жить ему оставалось менее полугода, но в эти дни у него был какой-то особенный, необыкновенный душевный подъем – он ждал этой встречи, этой возможности обнять свою дочь всю жизнь. Лариса была его раной, его болью. Исаак привез его домой. Их сфотографировали вместе – Марк Житницкий в первый и единственный раз со всеми своими детьми – Аллой, Ларисой и Исааком. Даже на снимке, обнимая Ларису, он смотрит не в объектив, а на ее профиль, как будто не веря в реальность происходящего.

Марк Житницкий со всеми своими детьми незадолго до смерти. Слева направо: Алла, Марк, Лариса, Исаак. 1992 

Слава произнес то, о чем думали все: «Это должно было произойти давно!» Очень скоро, в апреле 1993-го, Марка Житницкого не стало.

Брат и сестра в Яффском порту. Исаак встретил Лару в Израиле как родного человека. 1992 

В самом начале нашей истории мы сказали, что когда Бася Житницкая решилась написать рассказ о своей семье, о своей жизни, она ещё не знала, во что выльется её повествование, на какой ноте она его завершит. Ее книга «Жизнь, прожитая с надеждой», вполне готовый сценарий, заканчивается, как мы видели, почти счастливо. Она вышла на иврите и на русском языках. Были волнующие презентации. Моя радиопередача состоялась еще до публикации книги.

И вдруг…

В конце 2003 года Бася Житницкая, жившая тогда в Рамат-Гане, получает письмо из Иерусалима: «Уважаемая госпожа Житницкая! В отдел «Праведники Мира» израильского мемориала Холокоста «Яд ва-Шем» обратилась Глебко (так в письме – Ш.Ш.) Лариса Петровна с просьбой посмертно отметить почетным званием «Праведники Мира» свою приемную мать Глебко Нину Илларионовну, а также Дедок (Бембель) Ольгу Анатольевну, которые в годы нацистской оккупации помогли ей спастись…»

Мою радиопередачу о семье Житницких слышала и бывшая минчанка из Ашдода Евгения Григорьевна Неусихина. Она пишет, что училась в той же школе, что и Лариса, но она младше ее года на четыре, и сама однажды была свидетельницей, как отец Лары и ее бабушка приходили в школу, и как она гнала их, не хотела ни видеть, ни выслушать. «Придя домой, – пишет она, – я рассказала об увиденном своим родителям, и тут мой отец рассказал маме, что Нина Глебка во время немецкой оккупации выступала по радио с агитационными речами «за независимую Беларусь под эгидой Великой Германии» и входила в группу белорусской интеллигенции, сотрудничавшей с фашистами. Она выдала немцам мать Лары и, уверенная, что уже никто ей не помешает, оставила девочку у себя… По словам моего отца, только очень высокое общественное положение поэта Глебки спасло его жену от репрессий за профашистскую деятельность. Несколько лет мы ничего больше не слышали о семье Марка Житницкого, хотя и вспоминали, время от времени, эту трагическую историю».

Вот вам и «счастливый» конец! Есть у меня и ответное письмо отдела «Праведники мира» мемориала «Яд ва-Шем» Ларисе Петровне, очень вежливый и обстоятельный, хотя наглую ее просьбу (ну, а как мне ее назвать?!) не удовлетворили…

– Где Вы черпаете силы? – спрашивала я совершенно обескураженную Басю. Она только пожимала плечами.

– Мы же не можем знать, может, кто-то подговорил Ларису, соблазнил какими-то выгодами. Не хочется думать, что про ее «идею» знали муж и сыновья, такие симпатичные люди…

В этом вся Бася. Повидавшая и пережившая столько зла, свою душу сохранила чистой.

Я подарила ей томик стихов Сары Погреб, она вернулась позднее ко мне с этой книжкой и показала мне отчеркнутые карандашом слова:

Разлука – жестокая сила.

Дохнёт, и зови – не зови.

Но тайно и явно просила,

И чудо мне явлено было

Живучей, как корни, любви…

Такой «живучей» была и ее любовь – к родным, о которых она написала, к далеким и близким, к друзьям, к Израилю. Сильный характер, открытая душа…

Бася была еще жива, когда внезапно умер ее внук Гидон, сын Аллочки и Виталия. Это случилось через десять дней после автомобильной аварии. Он получил травму, но быстро пришел в себя, не пожелав даже показаться врачу, ездил в университет на занятия, а на десятый день старший брат нашел его в кровати бездыханным. Врачи постановили, что оторвался тромб. Но Бася, обожавшая его, к счастью, наверное, для себя, об этом не узнала. Она скончалась от болезни Альцгеймера, такого медленного затухания сознания, 18 апреля 2011 года, пережив Марка на 18 лет. Оба ушли в самом начале пасхального праздника.

Их дочь Аллочка, миниатюрная, красивая молодая женщина, в своем прощальном слове о матери старалась говорить спокойно и сдержанно, а потом, подняв вдруг глаза к темнеющему небу, произнесла: «Мамочка, пригляди там, на небесах, за нашим мальчиком».

Альманах “Еврейская Старина” №2(69) 2011 г.

.

 Впервые опубликовано в газете «Новости недели» (приложение «Еврейский камертон»), Израиль, 09.06.2011.
.
Опубликовано 24.07.2011  13:06
Обновлено 25.06.2021  03:33