Tag Archives: мемуары

ЕЩЕ О ВУЛЬФЕ СОСЕНСКОМ

ВУЛЬФ СОСЕНСКИЙ – КУЛЬТУРНЫЙ ДЕЯТЕЛЬ ИЗ МЕСТЕЧКА ДОЛГИНОВО

Вульфу Сосенскому (на фото) принадлежит роль своеобразного «закадрового» двигателя белорусского литературного процесса 1-й половины ХХ в. При том, что сам он был не белорусом, а евреем. Не имея специального образования, но наделенный бесспорным талантом рассказчика, он выбрал одним из своих литературных жанров сказку, хотя в печати выступал преимущественно как журналист. И даже сама его жизнь напоминает остросюжетную и богатую событиями повесть.

фото из архива А. Лиса

Родился Вульф Сосенский в феврале 1883 г. в местечке Долгиново Вилейского уезда Виленской губернии (ныне агрогородок в Вилейском районе). Он был старшим сыном в многодетной семье известного в округе портного Абеля (Габеля) Сосенского. Как и многие еврейские мальчики, Вульф учился в хедере (начальной еврейской школе). Однако в девять лет оставил хедер, чтобы помогать отцу в работе: нужно было восстанавливать уничтоженное пожаром хозяйство. В отстроенном доме часто бывали гости, которые по вечерам занимали хозяина и его семью интересными рассказами. Некоторые из них еще помнили события восстания 1863–1864 гг. Знакомства с этими людьми повлияли на мировоззрение Вульфа Сосенского, поспособствовали тому, что еще в конце 1890-х гг., подростком, он близко воспринял идеи белорусского возрождения, примкнул к национально-освободительному движению, увлёкся просветительской деятельностью, учил на память и читал крестьянам стихи Ф. Богушевича [5, с. 113]. Заинтересовался он и политическими проблемами, в 1903 г. стал членом Бунда – еврейской социалистической партии. С того времени Вульф начал распространять по деревням нелегальные газеты и листовки, направленные против имперского самодержавия.

Кроме этого, Вульф Сосенский обладал приятным голосом и красиво пел народные песни, был участником любительского культурного кружка, который действовал в Долгиново с 1904 г. под руководством студента Санкт-Петербургской духовной академии Евгения Ельцова. Местечковые юноши и девушки, а также приезжие из Минска студенты читали и обсуждали книги, сами делали литературные попытки и критиковали друг друга, распространяли знания среди населения, занимались театральными постановками, радели о создании в Долгиново вечерней школы для молодежи [6, с. 69].

Осенью 1906 г. Вульф Сосенский приехал в Вильно и поучаствовал в распространении первой белорусской легальной газеты «Наша Доля». Он вспоминал, как Алоиза Пашкевич (Тётка) по рекомендации Чеслава Родзевича вручила В. Сосенскому пачку газет со словами: «Я уверена, что Вы разделите среди бедняков вашей местности» [10, л. 2]. После таго как «Наша Доля» была запрещена царскими властями, В. Сосенский начал сотрудничать с ее преемницей – газетой «Наша Ніва». И не только в качестве распространителя, но и корреспондента. 4 (17) июля 1908 г. в газете появилась под криптонимом В. Сос–кі его первая заметка, посвященная проблеме пьянства в сельской местности. Главным образом благодаря В. Сосенскому на страницах газеты освещалась жизнь местечка Долгиново. Он не только писал для «Нашай Нівы» сам, но и побуждал писать своих знакомых: Адама Адорского, Николая Аношко, Ивана Корнейчика, Шмуэля-Нохума Плавника… Последний оказался самым талантливым и целеустремленным, и теперь мы его знаем как классика белорусской литературы Змитрока Бядулю. Как вспоминал сам В. Сосенский, распространять белорусскую газету в то время было опасно: в 1909 г. ему даже пришлось отсидеть около месяца в Вилейской уездной тюрьме.

«Теневая» роль В. Сосенского в истории белорусской литературы большая, чем это могло бы показаться. Некоторые его почти сенсационные признания интересно будет почитать нашим литературоведам:

«Много раз я бывал у Ядвигина Ш. на квартире. Он часто болел, иногда сильно.

– Хорошо, что пришел. Ты мне нужен.

– Что, воды вам подать или купить чего? – спрашиваю.

– Нет, ничего. Ты очень хорошо умеешь рассказывать. Я желаю тебя послушать. Я всё жду твоего прихода. Садись у кровати, бери стул…

Я садился и рассказывал. Он записывал. Вот так, из моей головы и его руки вышли «С маленьким билетиком», «Берёзка», «Васильки», «Важная фига» и мн. др. Так же и Змитрок Бядуля много моих рассказов и новелл от меня записывал, переделывал и издавал. Если бы [они] жили, это не осталось бы забытым» [10, лл. 31–32].

Основным занятием В. Сосенского всё это время оставалось портняжное дело. Он даже решил усовершенствовать мастерство и «окончил курс портняжества у директора Дрезденской академии», после чего в 1910 г. уже сам «основал большую швейную мастерскую и училище портняжного дела». Но вскоре очередной пожар уничтожил дом молодого портного, а с домом – и все мечты о швейной мастерской.

«Не успели глазом моргнуть, как Почтовая улица полностью уже сгорела, – вспоминал В. Сосенский. – Огонь весь новый рынок охватил. Мою маму разозлившийся конь повалил, помял ей ребра. В ту же минуту папа, таская из хаты тяжелые вещи, бедолага, надорвался. Из хаты что вынес, и то тут же у хаты сгорело. Вместе с вещами сгорел и мой архив, много экземпляров нелегальной литературы, прокламации и газеты «Искра» и др., оружие, сморгонские канчуки, железные рукавицы, самодельный кинжал, гектограф с полным оборудованием для печати и довольно богатая библиотека… Урон большой!» [10, л. 4]

Осенью 1910 г. Вульфа Сосенского забрали в Вильно на службу в Российской армии. Хотя «поганая царская служба… была хуже каторги», неугомонный журналист использовал любую возможность для посещения редакции «Нашай Нівы». Это позволило ему познакомиться со многими деятелями белорусской культуры, в том числе с Янкой Купалой, Якубом Коласом, Максимом Горецким, Ромуальдом Земкевичем, Карусём Каганцом и даже с Максимом Богдановичем [10, л. 5], который побывал в Вильно всего только два раза проездом в 1911 году…

Вернувшись с военной службы, В. Сосенский опубликовал еще несколько корреспонденций в «Нашай Ніве» за 1914 г. Однако вскоре началась Первая мировая война, журналист был мобилизован на фронт и попал в немецкий плен. Вместе с шестью другими военнопленными он вынужден был работать в поместье землевладельца Бюлова. Пленных содержали в тяжелых условиях, плохо кормили, они несколько раз пытались убежать, а однажды отказались выходить на работу, за что были наказаны [10, лл. 16–17].

Освободился В. Сосенский в марте 1920 г., но вернуться домой сумел лишь после многочисленных приключений. В Долгиново он возобновил общественную деятельность, участвовал в создании школы, банка и организации для помощи бедным больным жителям местечка («Бикур-Хойлим»), которая, кроме обеспечения лекарствами, устраивала у больных ночные дежурства, а также занималась медицинскими лекциями и инструктажем по уходу. Когда организация намеревалась принять новый устав и превратиться из общенациональной в чисто еврейскую, В. Сосенский высказал несогласие, за что был исключен из правления. «Он не наш! Пусть едет к белорусам в Минск!» – кричали на собрании его оппоненты [10, л. 27].

Однако он оставался непоколебимым во взглядах, пытался создать в Долгиново белорусское культурное общество и продолжал направлять евреев к работе на пользу белорусской культуры. «…Даже и евреи понимают ясно, на какой земле они живут» [3, с. 6], – писал он в одной из газетных заметок, высказывая мысль, что «чувство белорусскости» является естественным для всех обитателей края, независимо от их этнического происхождения и вероисповедания.

10 мая 1922 г. за сотрудничество с белорусской революционной прессой и участие в нелегальном праздновании Первого мая Вульф Сосенский был арестован польской полицией и вместе с группой иных арестантов доставлен в деревню Костеневичи, а затем в Молодечно. Его брат Элиаш попытался подкупить начальника полиции, незаметно передав ему большую сумму денег, собранных единомышленниками. Но этим только навредил: агенты дефензивы, которые не поделили с начальником деньги, завели В. Сосенского в какой-то дом и долго пытали, стараясь выведать, почему и за что начальник получил такую сумму. Сосенский чуть остался жив и был вынужден долго лечиться. Зато сам начальник полиции после этого встал на сторону В. Сосенского [10, лл. 8–10, 17–30].

С начала 1920-х гг. журналист снова часто посещал Вильно, контактировал с белорусской интеллигенцией и, по его словам, «очень хорошо помог» Леониле Чернявской (жене М. Горецкого) в составлении учебников для начальных школ [10, л. 31]. Надо думать, он рассказал несколько народных сказок и историй для хрестоматии «Родны край». Заметки и корреспонденции В. Сосенского (в т. ч. под псевдонимами Даўгінавец и Тутэйшы, криптонимом В. С.) появлялись на страницах виленских газет «Беларускі звон», «Беларускія ведамасьці», «Наш сьцяг», «Наша будучына». Через знакомых торговок сестер Лифшиц он распространял по ярмаркам Вилейского уезда белорусские календари [10, л. 40]. Участвовал он и в съезде Товарищества белорусской школы, который проходил в Вильно 28–29 декабря 1927 г.

Благодаря поддержке друзей в 1927 г. В. Сосенский был выбран в Долгиновскую гминную раду (единица местного самоуправления, аналог сельсовета), а также – по старшинству лет – стал членом местного сеймика. Но по причине жесткой конкуренции со стороны представителей местной знати пробыл там недолго. Поскольку сидеть за столом и шить доктора запретили, В. Сосенский некоторое время работал закройщиком, торговым агентом, но это не приносило ему морального удовлетворения [10, л. 33, 34]. Среди местечковцев он приобрел репутацию неутомимого борца за правду и справедливость. К нему часто обращались как к адвокату, просили советов в разных сложных и спорных юридических вопросах. В 1929 г. он проходил как свидетель по делу очередного крестьянского бунта против полиции и осадников.. До самой Второй мировой войны он был членом совета (правления) в Еврейском народном банке (Żydowski Bank Ludowy), а также – по словам дочери – работал на почте.

Всё это время В. Сосенский уделял внимание сбору фольклора. В начале 1930-х гг. он подсказал известному языковеду и историку Янке Станкевичу интересную тему для исследования: еврейские религиозные песни на белорусском языке. Одну из таких песен, «Бацька, бацька!..», долгиновский журналист пропел Я. Станкевичу, а тот записал. Публикуя ее, ученый призвал всех «собирать еврейские религиозные песни на белорусском языке», т. к. «еще немного времени – и будет совсем поздно» [11, с. 185–186]. Яркий пример подал сам В. Сосенский, подготовив в 1-й половине 1930-х гг. рукописный сборник «Белорусско-еврейский фольклор из местечка Долгиново» (сейчас хранится в Библиотеке Академии наук Литвы имени Врублевских, фонд 21, ед. хр. 571).

Натерпевшись преследований во времена панской Польши, В. Сосенский приветствовал присоединение Западной Беларуси к СССР в сентябре 1939 г. На недолгое время Вилейка стала областным центром, в ней начала выходить газета «Вілейская праўда» (с февраля 1940 г. – «Сялянская газета»). Наведываясь в редакцию, бывший нашанивец познакомился с тогда еще молодым поэтом Максимом Танком, который работал там в отделе культуры. С ним он потом вел активную переписку с 1942 и аж до 1967 г. Ныне письма хранятся в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства (БГАЛИ).

В 1941 г., после нападения Германии на СССР, Долгиново попало в зону оккупации немецких войск. Вульф Сосенский сумел спастись: вместе с партизанским отрядом перешел через линию фронта на советскую сторону. А вот шестерых его детей, которых он воспитывал один (жена умерла 1 марта 1935 г.), а также четверых братьев и сестру нацисты уничтожили, как и большинство еврейского населения местечка [8, л. 6, 13, 20]. Журналист оказался в эвакуации в Тагучинском районе Новосибирской области России (село Лебедево), где работал в колхозе, продолжая заниматься также и портяжным делом. Там он познакомился с будущей второй женой Буней Менделевной Меерсон (1916–1983), которая также во время войны потеряла родных. От этого брака 26 октября 1945 г. родилась дочь Раиса. Вульф Сосенский жил с семьей в местечке Икшкиле в Латвии и продолжал работать портным, пока не ухудшилось зрение. В 1950 г. Сосенские временно приютили в своем доме репрессированного фольклориста, этнографа, публициста и педагога Сергея Сахарова (1880–1954), который только вернулся из казахстанских лагерей и был лишен права проживать в Риге.

Немало фольклористических и литературно-художественных рукописей В. Сосенского было утрачено во время пожаров, арестов, обысков и войн. Исчез и сборник рассказов и новелл, подготовленный в 1920-е гг. к изданию в виленском издательстве Бориса Клецкина [10, л. 52]. Поэтому в послевоенное время В. Сосенский часто переписывал по памяти вкратце записанные или просто ранее услышанные народные сказки, легенды, рассказы, песни, шутки, анекдоты, пословицы, поговорки. Особенно много у него сказок и легенд: «Мудрый сапожник», «Захочет Бог – поможет мох», «Вот кто лучший друг», «Труд», «Любовь сильнее смерти», «Два волка», «Смерть Лявона-мученика», «Не удивительно, что мудрый», «Век героя помнят», «Обжора», «Соловей», «Пророк» и др. Некоторые из них помещаются всего на одной рукописной странице, а некоторые («Зодчий Николай, или Сын у отца не удался») размерами приближаются к жанру повести.

Многие сказки и легенды объединены в циклы «Из старого клада» и «Сказки старого Лявона». По словам В. Сосенского, в местечке Долгиново до 1890-х гг. действительно жил «легендарный старик Лявон». Но В. Сосенский признался, что объединил под общим «девизом» услышанное не только от Лявона, а и от других людей, а также собственные сказки и рассказы [7, л. 2]. Поэтому был прав фольклорист Василий Скидан, который высказал догадку, что старик Лявон – это кто-то вроде пасечника Рудого Панько, которому Николай Гоголь приписал «Вечера на хуторе близ Диканьки» [4, л. 7]. Итак, далеко не всё, записанное В. Сосенским, представляет собой фольклор в чистом виде: услышанное много лет назад, в том числе еще в подростковом возрасте, он мог подвергать значительной обработке, украшая повествования новыми сюжетными деталями, лирическими отступлениями, идейными акцентами. Писал он также стихи, басни, юморески, рассказы, сценические шутки, где фольклорная основа явно отсутствует.

При жизни автора был опубликован отрывок из воспоминаний о Змитроке Бядуле [9, с. 3]. На самом же деле произведений мемуарного жанра у В. Сосенского куда больше. Крупнейшее из них – «Листки из моей книги» – это, по сути, повесть о долгиновских событиях 1903–1905 гг., созданная на автобиографическом материале. «Тёмные стекла моего окна» (готовится к публикации) – воспоминания о пройденном жизненном пути от самого начала ХХ в. до конца 1930-х гг. «Версии и легенды: Беседы о белорусском поэте Ф. К. Богушевиче» [5, с. 75–110] – текст, написанный на пограничье мемуарного и фольклористического жанров, посвященный не только личности Ф. Богушевича, но и событиям 1863–1864 гг., жизни Долгиново конца ХІХ в. «Прежние театры» [6, с. 66–74] – воспоминания о культурно-просветительном кружке, действовавшем в местечке. Есть сведения о том, что В. Сосенский писал отдельные воспоминания о Николае Аношко, Ядвигине Ш., Тишке Гартном и других деятелях [1, л. 8, 9, 11], однако эти тексты пока не найдены.

Рукописи В. Сосенский посылал в Институт искусствоведения, этнографии и фольклора АН БССР, с сотрудниками которого – да и не только его – вел активную переписку. Его корреспондентами были многие известные писатели и ученые: С. Александрович, М. Гринблат, И. Гуторов, Я. Журба, В. Казберук, А. Лис, А. Федосик, Г. Шкраба, С. Шушкевич и другие.

Сталкиваясь с проявлениями антисемитизма, В. Сосенский решил покинуть СССР, и в августе 1966 г. эмигрировал через Польшу в Израиль. Последние годы жизни провел в Иерусалиме, в районе Кирьят-Йовель, продолжая, насколько позволяло плохое зрение, записывать и обрабатывать фольклор, о чем свидетельствует, например, арабская сказка «Надо слушать отца», услышанная от иракского еврея (рукопись – в архиве ИИЭФ). Исследовательнице Дайне Бегар он рассказал около 40 народных сказок белорусских евреев. Некоторые из них прочно вошли в фольклорную сокровищницу: их периодически помещают в сборниках и антологиях, в том числе и в переводах на зарубежные языки. Умер В. Сосенский 3 мая 1969 г.

Вульфу Сосенскому, при всей его культурной и общественной активности, недоставало филологической образованности, поэтому его произведения полны стилистических, грамматических и орфографических отклонений. Еще в 1940 г. Змитрок Бядуля советовал ему в свободное время учиться, «чтобы стать вполне грамотным человеком» – «…а то ты пишешь так, как писал 30 лет назад» [2, л. 5–5 об.]. К сожалению, это замечание осталось справедливым и для текстов Вульфа Сосенского 1950–1960-х гг. – их язык далёк от совершенства. В нем перепутаны дореформенные и реформированные правила правописания, многие слова написаны совсем не так, как следовало бы согласно литературным нормам, часто они употребляются в неправильных падежах, родах и видах. Причудливая у него и пунктуация: после каждых нескольких слов В. Сосенский неоправданно ставил точки, бессистемно употреблял прописные и строчные буквы, поэтому бывает трудно понять, где у него начинается предыдущее предложение и где начинается следующее. Но стоит всё расставить по местам – и перед нами появляется интересный, талантливый рассказчик, усердный деятель и свидетель нескольких эпох.

Литература

  1. Александровіч, С. Лісты да Сосенскага В. 1965 г. / С. Александровіч // БГАМЛИ. – Фонд 136. Оп. 1. Ед. хр. 37.
  2. Бядуля, З. Лісты да Сосенскага В. 1940–1941 гг. / З. Бядуля // БГАМЛИ. – Фонд 136. Оп. 1. Ед. хр. 13.
  3. Даўгінавец [В. Сосенскі]. Сьвядомасьць пашыраецца / Даўгінавец // Беларускі звон. – 1921. – 30 вер.
  4. Скідан, В. Лісты да Сосенскага В. 1965–1966 гг. / В. Скідан // БГАМЛИ. – Фонд 136. Оп. 1. Ед. хр. 17. Лл. 6–8.
  5. Сосенскі, В. Версіі і легенды. Гутаркі пра беларускага паэта Ф. К. Багушэвіча / В. Сосенскі // Вілейскі павет: гіст.-краязн. гадавік. – Вып. 2. – Мінск: А. М. Янушкевіч, 2015.
  6. Сосенскі, В. Даўныя тэатры: Успаміны / В. Сосенскі // Вілейскі павет: гіст.-краязн. гадавік. – Вып. 3. – Мінск: А. М. Янушкевіч, 2017.
  7. Сосенскі, В. Ліст да Скідана В., 07.06.1965 / В. Сосенскі // Архив ИИЭФ.
  8. Сосенскі, В. Лісты да Танка М., 1957–1967 гг. / В. Сосенскі. – БГАМЛИ. – Фонд 25. Оп. 2. Ед. хр. 87.
  9. Сосенскі, В. Першыя сустрэчы: З успамінаў / В. Сосенскі // Літаратура і мастацтва. – 1961. – 9 мая.
  10. Сосенскі, В. Цёмныя шыбы майго акна: Скарга на жыццё: [успаміны] / В. Сосенскі // Архив ИИЭФ.
  11. Станкевіч, Я. Жыдоўскія рэлігійныя песьні па-беларуску / Я. Станкевіч // Гадавік Беларускага Навуковага Таварыства ў Вільні. – Вільня, 1933. – Кн. І.

Виктор ЖИБУЛЬ, кандидат филологических наук

Перевел Вольф Рубинчик по журналу «Роднае слова», Минск, № 3, 2018. Некоторые факты из статьи уже известны постоянным читателям belisrael.info (см. прошлогоднюю публикацию В. Жибуля), а некоторые становятся известными только теперь. Снимок из личного архива Арсения Лиса также был опубликован в журнале «Роднае слова» впервые.

***

От редактора, Присылайте на русском, белорусском, иврите, английском материалы на различные темы. 

И не забывайте о необходимости и важности финансовой поддержки сайта. Текст на русском и как это сделать, читайте внизу этой публикации  

Опубликовано 26.06.2018  20:53

 

М. Зверев. Детство в Паричах (2)

Продолжаем публиковать записи недавно умершего Михаила Исааковича Зверева (1929–2017), сделанные в 2001 г. Начало см. здесь.

До войны я год или два ходил в детсад. Я любил, когда на меня обращали внимание… Детсад помню мало, но хорошо помню учёбу в школе. Учиться начал с шести лет в еврейской школе, в 1935 году школа находилась – как я узнал много лет спустя – в имении Михаила Пущина. Дом и сад колхоза «Октябрь» были когда-то его имением. В Паричах была и церковь, где семья Пущина была похоронена, но советская власть уничтожила церковь, имение и память о друге Пушкина А. С. Только несколько лет назад по моему предложению (я давно сказал председателю горсовета, что в Паричах было имение Пущина) они приняли это во внимание.

М. Зверев у могилы Пущиных, начало ХХI в.

Напротив нашей школы была белорусская школа, между ними – большой двор. Помню, зимой мы бросали снежки друг в друга. Ребят было много с одной и другой стороны. Игра перешла в настоящую драку, продолжавшуюся более получаса (была большая перемена). Снежки мы делали из снега, а затем их окунали в воду. Они твердели.

Учился я средне, были тройки, четвёрки и пятёрки. Двоек не помню, маме не приходилось ходить в школу и краснеть. Однажды, ещё в «нулевушке» еврейской школы, я сидел на задней парте. Я был озорным мальчиком и громогласно, перед всеми учениками нашей группы, заявил, что выпью из чернильницы чернила. А чернильницы были такими, что наливались чернила легко, а выливались трудно. Я стал чернильницу трясти, пил и обливался. Все девочки и мальчики смеялись, а я радовался.

Во втором-третьем классе была девочка, её почему-то звали Чире-Гоп. Она была старше всех в классе. Сидела на последней парте, была толстая, неуклюжая, ходила в третий класс три года. Все над ней насмехались, она стеснялась.

В третьем-четвёртом классе я подружился с Фроимом Кантаровичем. Он был сыном директора нашей школы, способным мальчиком. Учился на отлично. Мать его, Эшке (Блоз) была учительницей, преподавала географию, возможно, и историю. Отец преподавал арифметику. Его уважали в школе. В первые дни войны он погиб на фронте.

Насчёт Эшке: «Блоз» (в переводе с идиша «дуй» – прим. ред.) была её кличка. Почему «Блоз», точно не помню. Кажется, от того, что, приходя в класс, она со стола сметала пыль и дула ртом.

Однажды шёл урок. Было уже тепло, и окна в классе были открыты. Эшке, рассказывала что-то новое по географии. Я слушал внимательно, ибо я любил географию, историю, арифметику, ботанику, но мне захотелось по-маленькому невтерпёж. Я поднял руку. Учительница меня не пустила, тогда я, недолго думая, вылез через окно. Сходил, а потом через дверь зашёл в класс и сел за парту.

В 1935 году отец умер от рака, фотографий его не сохранилось. В 1934 или 1935-м умерла моя сестра Мера. Ей было лет 6-7, а мне 4-5. Она заболела менингитом и умерла очень быстро: мама говорила, что она сгорела. Мы с сестрой любили друг друга. Она со мной гуляла, водила за ручку в гости, особенно часто к Крамникам: там жила её подруга Буня (Пуня). Не помню, где сестру похоронили: видимо, как и отца, на еврейском кладбище.

Паричи существуют более 320 лет. Их основали евреи. После войны еврейское кладбище более чем на половину разрушили, часть вспахали. Много памятников разворовали местные жители, особенно из деревни Высокий Полк. Потом его частично восстановили.

Моего отца хоронили по еврейскому обычаю, без гроба. Он был завёрнут в какую-то белую материю, несли его на специальных носилках. Спускали его на верёвках в могилу. Во время похорон я убежал из дома. Меня искали.

Сейчас я часто бываю у могил матери, брата Ефима, племянника Игоря, племянницы Гали. Они рано умерли: Галя в 54 года, Игорь в 49, как и мой отец. Отец моего отца умер тоже рано, в 54 года. Его убила лошадь, когда он её запрягал или распрягал. Дед мой Файвл был сапожником, или, ещё говорили, лесопромышленником.

Дед Файвл и отец матери Ехиел были работоспособными, свободолюбивыми и щедрыми людьми. Ехиел с моей бабушкой Хаей-Ривой имели много детей, не меньше 10. Многие уехали в Америку. Связь мама с братьями и сёстрами не поддерживала, так что я о них не знаю.

Моя мать – Зверева Лана Ехиелевна, 1898 г. р. – родилась в г. п. Щедрин, за 12 км от Парич, через речку Березина. Прожила 64 года. Она была второй женой у моего отца. Первая его жена с двумя детьми в 1921 году были убиты (шашками зарублены) в деревне Ковчицы. Всего тогда бандиты зарубили 70 человек. А Иче, мой будущий отец, плотник, строил в это время дом в другой деревне.

Мама была красивая, умная и добрая женщина. Всю жизнь много трудилась. Вышла замуж в 25 лет, по меркам того времени – уже немолодая. Меня она любила, я её тоже. До 3-3,5 лет я спал с ней, а отец спал отдельно. Он был болен: получил травму, упав со строительных лесов, когда строил аптеку в Паричах. Он очень сильно переживал смерть жены и детей, и это, видимо, отразилось на его душевном состоянии. Вёл себя сдержанно; не помню ласки с его стороны, когда я ему приносил обеды на стройки в Паричах. Я же это всегда делал с удовольствием. При жизни отца к нам часто приезжали тракторист Довид – его брат из Ковчиц – и другой брат, Липа Кравцов из деревни Любань. Он был председателем колхоза «Коминтерн».

В этом 2001 году я узнал, что мой дядя Липа ушёл на войну, погиб. А жену, их четырёх детей и жену отца расстреляли полицаи из Озаричей.

В три или четыре года я с отцом ездил в Ковчицы. Была холодная, снежная зима. Ночь. Мы ехали на санях. Подвод было три или четыре. Я сидел в тулупе на санях.

Сани скользили легко, иногда скрипели. Лошади шли медленно, и вдруг насторожились, остановились, заржали. Пугливо смотрели в сторону леса. Мы оглянулись и увидели большую стаю волков, они подходили к нам ближе и ближе.

Кто-то сказал, что надо остановиться на поляне. Остановились. Лошади в середину, сани вокруг. На санях было много соломы. Мы стали скручивать солому в факелы и поджигать. Волки окружили нас, страшно рычали, свирепо смотрели в нашу сторону, видимо, готовились к прыжку. Мы поняли это, стали кричать и бросать в них подожжённые факелы. Они остановились и попятились назад, но продолжали нас окружать. Мы долго кричали, бросали зажжённые факелы и палки, всю ночь жгли костры. Лошади ржали и стучали копытами, махали головами. Рассвело, и волки отступили. Мы двинулись в путь и вскоре оказались в Ковчицах. Я на всё это с интересом смотрел, но мне было жутко.

Наш дом в Паричах находился почти под одной крышей со Щукиными. Хозяином был Герцл. К ним до войны приезжал из Америки не то сын, не то брат. Почему-то бывали мы у них редко, видимо, потому, что калитка выходила на ул. Мещанскую.

У нас был большой огород, сад, двор. Дом был построен в ХІХ веке, его купили отец и мать, когда поженились. Была надпись – номер, и подписано «Россия». Потом кто-то сорвал. Около дома рос клён – такого же возраста, что и дом. Каждый год мы с братом брали из дерева вкусный сок.

В мае дерево осаждали майские жуки. Мы их ловили, сажали в коробки от спичек и слушали, как они жужжали.

Во дворе был сарай с большим кирпичным погребом, выложенным красивым красным кирпичом. В погребе были специальные выемки для бочек, скринок. Там мы хранили картофель, капусту, бураки, молоко, все продукты. Холодильников тогда не было. Так как погреб находился в сарае, то сверху хранилось сено и солома. Я и брат часто там играли и даже спали.

Яблоки-дички, собранные в лесу около дубняка (его сейчас уже нет, там были вековые дубы), мы подолгу держали на чердаке. Они там хорошо сохранялись.

Дом у нас был небольшой, но с просторной кухней. Были ещё чулан, зал и спальня. Общая площадь – 9 на 6,5 м. На кухне была большая русская печь – на ней могли спать 4-5 человек. Печь была очень тёплая, потому что в поду было много соли. Соль держала тепло.

Мама часто пекла хлеб. Пекли у нас в печи и мацу.

Я захаживал к бабушке Гите Крацер, которая жила в соседнем переулке. Она держала козу и угощала меня козьим молоком. Вкусное было молоко. Бабушку убили фашисты.

Была у нас корова – небольшая, красная, почти бесхвостая, с одним большим рогом и одним маленьким. Молоко было очень хорошее, высокой жирности. У нас все хотели покупать, но мама продавала мало молока. Мы сами ели молоко, творог, делали масло в маслобойке. Я любил пить сыворотку после сделанного масла. Любил и творог с молоком. Мама мне всегда делала и говорила: «Придёшь, будет на окне, возле твоей кровати».

Летом часто я приходил поздно. Это были 1940–41 гг. Мама закрывала дверь, а я через форточку в зале залезал в дом. Там же всегда стояли творог и молоко: я их съедал и ложился спать. После смерти отца я спал на кушетке в зале. Отец в зале спал на кровати.

Когда я был маленький, то спал в спальне – с сестрой и котом. Я любил кошек, они меня ласкали, мурлыкали под одеялом. Часто я оставался один, мама куда-то уходила, и я прятался под одеялом вместе с котом. Мне было страшно.

Когда умер отец, мама стала работать в ларьке. Была она малограмотная; не помню, чтобы она что-то читала. Но писать и считать она умела. В ларьке продавались хлеб, водка, ситро, булка, конфеты (только «подушечки»), печенье. Мама по доброте своей часто отпускала товары в долг. У неё была тетрадь, где она записывала, кто ей должен и сколько.

У неё было много безденежных клиентов, которые платили потом. Был такой здоровенный мужик Петро: приходил часто к ней за бутылкой, хлебом, поговорить. Мама была ещё молодая (но рано состарилась), приятная женщина, поговорить с ней любили.

Когда приходили люди с деньгами, она продавала. Нужно было выполнять план. А когда отпускала в кредит, особенно в рабочий день, говорила: «Петро, пить сегодня нельзя, работать надо». Так она многим говорила.

Бывало, что ей оставались должны и не отдавали, и в день получки нечего было получать, мама закладывала почти всю зарплату – 35-40 р. Она была очень доверчивой. Часто мы с братом приходили, и она угощала нас ситро с булкой. Чтобы не было накладно матери, мы брали несколько бутылок ситро, отливали от них и пили. Мама запрещала это делать, но мы делали.

У могилы матери (Минск, Восточное кладбище)

Трудно было жить без отца. Но слово «жид» я слышал только от Пашкевича. В школе, среди моих сверстников, я этого не слышал.

С братом Ефимом мы ловили рыбу. Я любил её ловить на удочку или топтухой: ловил пескаря, плотку, вьюна, леща. Я не любил стоять и удить в одном месте. Я шёл вдоль речки по течению, останавливался, где хорошо клевало, и шёл дальше, до парома, пристани. Рыбачил и купался. Часто брат брал меня с собой. Брали лодку-плоскодонку, ставили перемёт с живцами. Были хорошие уловы, но случалось, что перемёт уносила большая рыба или ещё кто-то.

Когда становилось очень трудно, мы с братом переезжали паромом на другой берег и заготавливали лозу для корзин. Сдавали, получали какой-то заработок.

То, что брат часто помогал Анте Пашкевич убирать сад, это благодаря дружбе Анти с мамой. Но иногда мы лазили по чужим садам. Однажды вечером после гулянки, часов в 10, я остановился на нашей улице около одного дома. Я приметил, что у хозяев хорошая груша, решил нарвать груш. Зашёл я в сад, залез на дерево, где они густо росли, нарвал целую пазуху и набил карманы, хотел слезть. И вдруг в калитке появляется хозяйский сын с девушкой. Они сели под деревом и стали влюбляться. Целовались, тискались, но, кажется, до секса не дошло.

Так продолжалось до ночи. Было уже за полночь, а они сидят, воркуют… Мне захотелось в туалет, я устал на дереве. Несколько раз шуршал, но они не обращали внимания, так были заняты. Они как-то встали, потом опять сели. Я уже проклинал эти груши. Но, наконец, они ушли. И я очень поздно явился домой, мама меня отругала. С тех пор я перестал наведываться в чужие сады. Это был урок.

Был и другой интересный случай. На окраине Паричей был еврейский колхоз «Кастрычнік» – русских, белорусов там работало мало. Председателем его был Фридкин Ехиел, племянник моей матери. И вот однажды мы (нас было ребят пять) решили сходить в колхозный сад. Сад с яблоками и грушами был огромный, занимал много гектаров. Шалаш сторожа находился в центре. У сторожа было ружье, заряженное солью, и собаки.

Мы зашли в сад со стороны деревни … (название в тексте пропущено – ред.), заранее выбрав тихое место, где от сторожа далеко и не так видно. Залезли на деревья, набрали яблок и двинулись домой. Шли недалеко от сада, рядом школа, водокачка. Решили остановиться попить водички и двинуться дальше. И вдруг появляется Герцл, обращается ко мне: «Откуда, ребята, где набрали яблоки?» Всё в шутку, хитро, вроде как ничего не случилось. «Хочешь попить?» Я говорю: «Да». – «Ну подойди, пей». Я стал пить воду, ребята отошли, вдруг он меня хватает за рубашку, вытряхивает яблоки, потом говорит: «Снимай рубашку, снимай штаны». Я остался в одних трусиках. Ребята разбежались. Он знал, что я заводила. Отпустил меня, а штаны, рубашку, яблоки забрал.

Долго я добирался домой вдоль речки, потом по улице. Пришёл домой, когда стемнело, чтобы никто не видел. Но многие всё-таки видели. Мне было очень стыдно, я был стеснительный. Назавтра мама со мной пошла к председателю. Он её выслушал, мне отдали штаны и рубашку. Я получил нагоняй.

Мы помогали маме, но работы было много – дом, сад, огород, корова, работа, свиньи. Она работала с утра до позднего вечера, у неё почти не было времени, чтобы погулять, посидеть. С отцом она прожила недолго, с 1922 по 1935 год – 13 лет. Потом сошлась с колхозником Гореликом, он был вдовцом. Мы – я и мама – жили у него в доме. У него был сын Симен и дочь Рива. Они где-то учились. Часто я слышал, как патефон играл песню «Рио-Рита», в доме устраивались танцы. Горелика я не любил. Он работал на лошади, и я в колхозе пас лошадей, катался на них без седла. Однажды чуть не упал, но ухватился за гриву, и лошадь остановилась.

Мать и отца я уважал независимо от их взаимоотношений. Я их любил, как любил и сестру, и брата. Хотя мы были с братом очень разные в жизни, иногда дрались, он меня бил, забирал интересные находки (я однажды в одном саду нашёл несколько золотых коронок, он забрал). Со мной он мало гулял, у него были свои друзья – он же старше меня на 6-7 лет. Мы были и идейно разные. Он коммунист, больше русский, чем еврей, хотя учился в хедере, хорошо писал и читал на идише. Я был настоящий еврей – никогда этого не стеснялся, наоборот, гордился, что родили меня отец Иче и мама Лана, а назвали Ехиел (Иехиэль).

Брат увлекался голубями. На чердаке нашего дома было окно, через которое голуби залетали на чердак. В сенцах на втором этаже было место, где голуби сидели, спали. Там же стояла кормушка. Голубей было много, мы даже ели их. Мама варила суп: он был вкусным, но мяса почти не находили, оно разваривалось.

Брат очень часто возился с птицами, они его слушались. Его интересовал полёт, голуби в нём и возбудили интерес к летательным аппаратам. У брата был голубь-индеец, как он его называл. Он выделялся среди всех голубей подвижностью, энергией. За ним шли все голуби, он был их вождём. Часто брат посылал «индейца» на задание, и тот приводил новую стаю.

Мы очень ценили голубя-индейца, часто забирали его в дом; зимой, когда было холодно, он жил в припечке вместе с кошкой. Летом он иногда тоже залетал в дом и жил в припечке, ему нравилось. Но однажды его не стало. Или его кошка съела, или куда-то улетел. Мы долго горевали, особенно брат.

Вскоре брат уехал учиться в Могилёв. Сначала училище окончил (ремесленное), занимался в аэроклубе. Затем учился в Конотопском военном лётном училище. Окончил в начале войны.

Идишу я научился дома от мамы, она хорошо знала язык и с папой на нём говорила. Соседи тоже говорили с мамой по-еврейски – не хуже, чем евреи. Почему? Потому что Паричи были до войны на 90% еврейским местечком, и все говорили по-еврейски – и поляки, и «кацапы». Селились компактно, «по национальности». Евреи – в центре, русские – около Высокого Полка, белорусы – на Мещанской улице.

В Паричах был костёл по ул. Мещанской (Советской), церковь около пристани. Были аптека и богатейшая библиотека. Две синагоги – кирпичная и деревянная.

М. Зверев с дочерью Ираидой (живёт в США) и друзьями

От ред. Ещё кое-что о паричских евреях можно прочесть здесь и здесь, у Якова Позина. А сейчас – слово супруге Михаила (Иехиэля) Исааковича Зверева, Бэле Шеповне Зверевой, жительнице Минска:

СПАСИБО за помощь Кисиной Ире – дочери Миши. Спасибо моему двоюродному брату Вайсману Аркадию и моей кузине Кокиной Ане, которые в 2008 г. дали возможность осуществить мечту моего мужа, увидеть Израиль.

Особенно большая благодарность Мишиной племяннице Валенчиц Миле, моей подруге Шерман Рае, нашим друзьям Досовицким Мише и Иде, Шнейдманам Изе и Фаине, которые до конца в самые трудные годы поддерживали морально и материально, что позволяло мне покупать первичные дорогостоящие лекарства, жизненно необходимые для Михаила Исааковича.

Опубликовано 23.10.2017  05:00

М. Зверев. Детство в Паричах (1)

От редактора

В июле 2017 года умер мой старый приятель Михаил Исаакович Зверев – о нём уже кратко рассказывалось на belisrael.info. За полтора месяца до смерти уроженцу местечка Паричи исполнилось 88, в последнее время он не выходил из дома, сильно болел. Обычно 9 мая после похода на «Яму» я навещал его, иногда с моим дядей Марком, и мы живо беседовали. В этом году разговора, по большому счёту, не вышло.

Когда в августе супруга М. И. попросила подготовить к публикации фрагменты из дневников, я не ожидал, что в тетрадях покойного найдётся нечто особенное. Помнил по встречам в клубе «Белые и чёрные», да и по собраниям в Минском объединении еврейской культуры, что ораторским искусством Миша (как его многие называли) не отличался, зачастую перескакивал с пятого на десятое.

В 2000-х годах я не раз просил М. И. что-нибудь написать для газеты «Анахну кан» и бюллетеня «Мы яшчэ тут!» Иногда он откликался на просьбы, но выходили только маленькие заметки, не отражавшие масштаб его личности. Ещё три месяца назад мне казалось, что дневник будет фрагментарным и неинтересным широкой публике.

Прочитав «тайные» рукописи Зверева, я изменил своё мнение. Несомненно, он был одарённым человеком: памятливым, наблюдательным, трудолюбивым. Даже его нехитрые, местами сумбурные дневниковые записи о родственниках, соседях, довоенном быте имеют нынче определённую историческую ценность. Добавлю, что автор их обладал, наряду с простодушием, чувством юмора и самокритичностью. В рассказе о довоенных Паричах мне то и дело слышались интонации Анатолия Кузнецова, ровесника автора, жившего в Киеве (oсобенно когда речь зашла о котах и голубях…) А некоторые наблюдения оказались бы, наверное, близки бобруйчанину Эфраиму Севеле, ещё одному человеку зверевского поколения.

В записях начала 1990-х годов Михаил Зверев сам объяснил, почему взялся за перо: «Дневник – самый верный друг мой… Вести дневник – это укреплять память, вспоминать свою прожитую жизнь, оставить память о себе детям, память о друзьях, родных, их жизни, о моих соучениках, о родине, о Паричах. Это моя жизнь, моё второе “я”. С возрастом тянет к родству, близким людям, к евреям. Это мой народ». Позднее о том же напишет Дина Рубина: «Похоже, мы вообще обречены на судьбинную причастность своему народу, даже когда сильно этого не хотим… И даже смеяться уже хочется только над своими. Наверное, старею…»

Почерк у М. И. был вполне разборчивый. Надеюсь набрать и опубликовать как минимум четыре фрагмента под условными названиями «Детство в Паричах» (в двух частях), «Выжить в войну» и «О еврейских делах». В 1990–2000-х годах автор дневника, неплохо знавший ситуацию в еврейских общественных организациях Минска, не скупился на критику в адрес их руководителей. С другой стороны, он отнюдь не был брюзгой и радовался успехам того же «Хэсэда».

К сожалению, Михаил Исаакович не оставил записи об эпизоде, который немало говорит о тогдашнем «вожде» белорусских евреев. Со слов г-жи Зверевой, когда в «Анахну кан» (№ 8, 2002) были опубликованы еврейские частушки, надиктованные её мужем, то ныне покойный Л. вызвал «фольклориста» и устроил ему выволочку: «Не могли евреи такое петь!»

   

Тогда же поизощрялся в газете «Авив» её постоянный автор Б-н, заместитель Л. по «главному еврейскому союзу». Правда, в том квазифельетоне жало критики было направлено уже не на Зверева, а на редакцию: «Cлово «дрындушкі» я, к стыду своему, до этого не слышал. Что такое «дрын» и что такое «душки» я по-отдельности знал, а вот вместе они у меня как-то не складывались… Я понимаю, что гэтыя дрындушкі, как пишет газетка, – «частка нашай гісторыі», но я всегда считал, что такие «часткі» – достояние особых изданий, посвященных неформальной лексике и нецензурируемой поэзии, и выносить их на страницы общественных изданий все же не стоит. Однако, когда я вспомнил, что выданне «незалежнае», то сразу успокоился: у ребят неприятностей не будет. Ну, может, читать их станут чуть поменее: уж больно туалетный запах в нос бьет» И т. д., и т. п.

Как бывший издатель «Анахну кан», я решил воспроизвести нашу публикацию 2002 г. (см. выше) и посвятить её памяти Михаила Исааковича, а заодно поддеть ханжу Б-на, чей фальшивый ужас перед словом «поц» не мешал ему публично восхищаться творчеством Игоря Губермана. По моим сведениям, «историк» Б-н поселился в Иерусалиме и за свои книжки, состряпанные по методикам российского министра Мединского (или наоборот, горе-доктор начитался Б-на?), до сих пор считается уважаемым человеком в «белорусском землячестве»…

Вряд ли Звереву было приятно в «главной еврейской газете» читать нападки, которые косвенно задевали и его. Пожилой и не очень здоровый человек, он зависел от Л., но, тем не менее, в 2005 г. воспроизвёл для моего бюллетеня «Мы яшчэ тут!» еще один образчик «низового» фольклора 1930-х гг. «Для верности» публикую заметку из № 11 в двух вариантах.

Почему паричский пожарный гонялся за пацанами? Здесь необходимо некоторое знание идиша. Тот, кто первым пришлёт на e-mail правильный и подробный ответ, получит презент от редакции народного израильско-белорусского сайта.

Как нетрудно догадаться, после выхода на пенсию Михаил Исаакович продолжал работать. Громких должностей не занимал (правда, в середине 1990-х чуть не стал редактором того самого «Авива»), но проявил себя как шахматный и шашечный организатор. Любил петь в хоре, снимался в кино. А в мае 2001 г., подписав письмо в защиту библиотеки, которую возглавляла уважаемая им Дина Звуловна Харик, он аттестовал себя так: «Общественный деятель еврейской культуры».

Теперь я ценю М. Зверева и как мемуариста. Предлагаю всем, кто интересуется нашим прошлым, почитать дневник – слегка причёсанный – и высказать своё мнение. Возможно, из фрагментов сложится целая книга; о ней мечтал сам автор.

В. Рубинчик, г. Минск

wrubinchyk[at]gmail.com

* * *

Михаил Зверев

Детство в Паричах (1)

Место моего рождения, Паричи, я помню с трех лет, а может, и ещё раньше. Почему? После рождения я спал сначала с мамой, а потом в «мултер» – корыте, подвешенном веревками к потолку на крюк, около печи на кухне. Меня часто раскачивали, и я засыпал. Но однажды я выпал и довольно сильно ушибся. Мне было около двух лет. Видимо, именно это падение с высоты 1,2-1,5 метра (я его помню) обострило мою память.

Старший брат Ефим (Хаим), которому тогда было лет 9, сказал, что я буду лётчиком или спортсменом, но он ошибся. Он, Хаим, стал лётчиком, а я – инженером.

В три года мама впервые повела меня в баню. Когда я вошел в женское отделение, то удивился. Я увидел много женских тел, голых, разных, удивительных. Я испугался, сильно застеснялся и встал к стене лицом. Мама стала меня мыть, тереть, но я был возбуждён – даже возмущён – и выскочил из моечного зала. Больше я с мамой туда не ходил. Смутно помню, как ходил в баню с отцом и братом.

В Паричах баня была большая, чистая. Тазов для мойки не было, все приносили свои тазики. Пар был мягкий, не очень влажный. Топили дровами. Парильщики знали, как делать пар, как поднимать температуру. Веники были для парилки берёзовые, постоянно рядом находился врач. Сейчас в банях нет врачей, поэтому можно подхватить разные болезни.

С детства меня интересовала женская красота и нагота – что-то символическое и благородное. Она интересует и сейчас, в 2001 году, хотя мне за 70.

В минской квартире с женой Бэлой

В раннем возрасте в моей душе было много романтики и драм. Например, играл в футбол на стадионе в колхозе «Октябрь», стоял вратарем. Мяч при ударе попал в большой палец, и палец вывихнулся. Полгода я не ходил в школу. Палец вставили, но было очень больно. Даже сейчас он напоминает о себе.

Однажды я бегал «с самолётом». Как это делается? Берёшь шесть пропеллеров, прикреплённых к перекладине, и бежишь, а пропеллеры вращаются. Это очень интересно. И вот я закружился и попал под лошадь – хорошо, что она была умная и остановилась, на меня не наступила. Всё обошлось. Мама испугалась, а я нет.

В детстве я тонул. Зимой я учился кататься на коньках, и вот решил посоревноваться с одним мальчиком. Надо было перебежать место около берега со слабым льдом. Я решил проскочить, но провалился. А там была полынь, глубоко… Хорошо, что у меня было большое пальто, полы легли на лёд, и я смог продержаться некоторое время. Мальчик проскочил, а я нет. Слышу голос девушки: «Держись». Она на животе приползла и вытянула меня. Я пришёл домой мокрый. Дома был переполох, но на печи я отогрелся.

У меня с раннего детства стала формироваться влюблённость. На улице Мещанской жили мещане. У них была дочь Лариса – очень красивая девушка, с плавной походкой. У неё была длинная коса. Я всегда заглядывался на нее. Мне нравилась соседская девочка Галя Лисовская, которая потом стала поэтессой. Вообще, я был влюбчивый. Помню, влюбился в девочку Полю, ей было 7-8, а мне 5-6 лет. Я часто приходил в её сад и помогал собирать яблоки.

До войны я окончил пять классов. Во время войны я не учился в школе, т. к. жил один с октября 1941 года до сентября 1944 года, когда нашёл маму в Дагестане, в городе Избер-Баш.

В семье нашей было трое детей: мой старший брат Ефим 1922 года рождения, сестра Мера 1927 г. р. и я, 1929 г. р. (возможно, 1928 г.).

Из жизни в Паричах 1935-36 гг. Однажды мы – брат Ефим, наша родственница из Речицы Дина Шапиро, я и ещё кто-то – пошли в лес по ягоды. Лес был за речкой Березиной, в сторону Щедрина. Переплыли речку на пароме и углубились в лес. Шли по дороге километра 3-4. Искали ягоды (землянику и чернику), которые попадались нечасто, потому что было много любителей их собирать. А я же очень любознательный, меня всё интересовало в лесу: не только ягоды, но и птицы, ящерицы, ёжики… Я увлекся и отошёл от группы. За мной и не следили, каждый был занят собиранием. Я тоже собирал ягоды, но больше увлекался природой. Приблизился вечер, в лесу потемнело. Я начал искать брата и всю группу, аукать, но никто не отвечал. Я понял, что остался один, испугался, забегал, закричал, но напрасно. Мои спутники ушли далеко.

Я успокоился. Мне уже было не до природы, и я задумался, как быть. Вспомнил, что солнце садится где-то за Паричами, за речкой. Думал, думал, и убедился, что не ошибаюсь. Компаса у меня не было, где север, юг, запад, восток, я представлял себе с трудом, но знал, что солнце садится именно там, за горизонтом. И я пошёл напрямик, не разбирая дорогу, через кустарники, грязь. Однажды провалился в болото до груди, но вылез. Там вились змеи, ужи, я испугался, и это мне придало силы. Я заплакал, но шёл, шёл не останавливаясь часа два, весь промок… Полил дождь, потом опять выглянуло солнце, а я упрямо шагал. И когда солнце стало садиться, я увидел Паричи. Я уже бежал, но не плакал. Я был рад, что, наконец, попал домой. Когда я вернулся, то все удивились: они, оказывается, меня долго искали, но не могли найти. Собирались назавтра снова идти искать. А я сам нашёлся (об этом много потом было разговоров) и в своих глазах был героем.

Брат Ефим был энергичным и очень изобретательным. Учился он неважно, окончил семь классов. Знал хорошо идиш – читал, писал и разговаривал. Его страстью были технические новшества, а также девушки из деревни Скалки. С друзьями часто ходил в деревню на блядки.

Он прожил 68 лет. Страсть к технике у него появилась очень рано. Где-то в 1935-36 году брат сконструировал ламповый приемник – единственный в Паричах. Мы слушали Польшу, Германию, Москву, даже Америку.

В финскую войну у нас реквизировали этот приемник – пришли из НКВД и забрали. Они узнали по антенне.

Ещё брат собирал деревянные педальные автомобили – легковые и грузовые – и катал ребят. Конструировал коробчатые змеи, и мы их запускали на болоте. Однажды посадили в змей кошку и высоко его запустили. Когда вернули назад, то кошка была перепугана до полусмерти. Долго цеплялась за змей, а потом убежала.

Главное же заключалось в том, что брат конструировал планеры и самолеты с двигателями. Он выписывал технические журналы, совершенствовал описанные там схемы и участвовал в соревнованиях. Занимал призовые места, за что получал обычно книги: «Войну и мир» Льва Толстого, сочинения Пушкина, Мопассана и др. О нём писали в газетах.

Однажды он получил приз – хорошие лыжи. Я любил кататься зимой, у меня были небольшие, плохонькие самодельные лыжи, так он подарил мне настоящие. Я очень увлёкся, прыгал с крутых трамплинов. У речки, недалеко от парома, добывали глину, там образовался карьер. У этого карьера трамплин достигал высоты в полтора-два метра; мы, пацаны, насыпали снег и прыгали. Многие ломали свои лыжи, а я научился классно прыгать. Лыжи были моим главным зимним хобби.

Но однажды моей радости пришел конец. Утром собираюсь покататься, иду в кладовку, сенцы – а лыж нет. Спрашиваю у брата – не знает, у мамы – не знает. Подумал, что кто-то пошутил. Наконец, убеждаюсь, что кто-то украл мои лыжи. Как я плакал, горевал! Лыжи в то время стоили дорого: я искал их, но тщетно. Спрашивал у русских ребят, детей мещан, но никто не мог ничего сказать. Горевал я долго, но потом сильно увлекся коньками.

Из трёх коньков ребята делали санки, прикрепляли парус и по речке катались. Это было увлекательно, но увлечение надолго не задержалось. Нужны были замёрзшая речка, хороший ровный лёд, сильный ветер.

Была в моей жизни и ещё одна детская драма. Я увлёкся собиранием марок. Рядом с нами стоял небольшой дом – на углу ул. Мещанской и Маяковского (бывшая 2-я Бобруйская), впритык к нашему. У соседей родные жили в Америке и часто присылали письма, даже посылки. Однажды я зашёл к соседям и увидел письма. Мне понравились марки, хотя о филателии я не имел никакого представления. Я попросил, они мне дали, и я начал собирать. Я узнал всех жителей Паричей, которые получали письма из Польши, Германии, США и других мест. Приходил к ним и просил марки, мне давали.

Я ходил по учреждениям, искал марки даже в мусорных ящиках. Потом почтовые марки появились в продаже. Я собирал бутылочки и сдавал в аптеку, а потом на эти деньги покупал в киоске марки.

Со мной стал собирать марки Бема Паперно. У него было дома много бутылочек, и я подговаривал Бему брать их. Мы их мыли, сдавали и на вырученные деньги пополняли свои запасы.

У меня появилась большая коллекция гашеных и негашеных марок. Я усердно занимался коллекционированием: если что-то начинал, то не бросал, как многие.

Брат Ефим подарил мне два тома «Войны и мира» Толстого. Я прочитал – а больше пролистал – оба тома, и решил заполнять книги марками. Заполнил два тома «Войны и мира» почти до конца. Часто просматривал марки, систематизировал их; очень было интересно, ребята мне завидовали. И вот однажды, в 1938 г., не стало этого «альбома»…

После того, как отец умер, мама пускала квартирантов. Сначала у нас жила Дина Шапиро, наша далёкая родственница, потом медсестра Соня. В гости к ней приходил юрист-защитник. Они целовались, и не только (я наблюдал в щёлку двери). Мне это было очень интересно потому, что уже в 6 лет я вместе с другими ребятами познакомился с «Декамероном» Бокаччо. Нам читали, а мы слушали. И вот у нас поселился военком с молодой женой. Ему было за 50 лет, а ей – не более 30. Они занимали зал и комнату – спальню. Военком напивался и устраивал дебоши, бил жену (особенно вечером и ночью). Мама мне говорила, что они не платят за квартиру, задолжали нам. Она требовала от квартирантов оплатить долг и съехать.

Однажды я пришёл из школы и не нашёл свою коллекцию марок, которой очень дорожил. Там были редкие марки Тувинской республики, экземпляры из США, Польши с изображением Пилсудского. Я искал, у всех спрашивал, но, как и лыжи, не нашёл. Кто мог взять? Только пьяница-военком. Денег у них с женой никогда не водилось, они сразу всё пропивали. Сейчас бы я заявил в милицию, но тогда это не поощрялось. Почти никто туда не обращался – люди боялись НКВД и милиции.

После пропажи коллекции у меня случился надлом, и я забросил коллекционирование, зато увлёкся техникой. Стал катать каток железный, конструировать пропеллеры. Построил самолет с шестью пропеллерами и бегал по улице, пока не попал под лошадь. В начале 1980-х годов я опять стал собирать марки, но уже не так серьёзно.

Я рано, до войны, завёл дневник, где собирал интересные вырезки и записывал выражения из прочтённых книг. С детства любил красоту и силу, спорт. Интересовался политикой, слушал последние известия.

Нашими самыми близкими соседями были Хадаровские, Клавдия и Антон. У них было четверо детей: Саша, Павлик, Витя и сестра (имя забыл). Антон работал на мельнице мельником, а Клавдия смотрела за домом. Она любила заглядывать в рюмку. Антон приносил муку из мельницы, а Клавдия пропивала. Муж бил её, но это не помогало.

Часто она приходила к нам – мама покупала у нее муку. Я дружил с Павликом и Сашей, а Витя был вредный парень.

Хорошие отношения у нас сложились и с Антей Пашкевич. Она была высокая, худая женщина, малограмотная. А вот муж её был грамотным, мастером на все руки, даже интеллигентом, но только в трезвом состоянии. Когда он напивался, то бродил по улице и ругался, кричал: «Ох, жиды!». Протрезвев, он не помнил о своих проделках, удивлялся, но затем продолжал хамить. Была у них дочь Лариса – симпатичная, хорошая девушка – и сын. Он погиб сразу после войны, подорвался на снаряде или неразорвавшейся гранате в своём саду.

Брат Ефим ежегодно помогал Пашкевичам снимать урожай яблок, груш. Мама дружила с Антей.

Друзья были у меня всегда, и в школе тоже. Например, Феликс: его отца, партработника, звали Калман, они приехали из Западной Беларуси. Их семья недолго прожила в Паричах. У нас завязалась настоящая дружба, хотя Феликс был «интеллигентик». С ним нельзя было бороться, у него была вывихнута рука.

Дружил я с Крамником Яшей, Струпинским Ициком. Он был почти немой. Плохо говорил, всё понимал, очень сообразительный и толковый. Их немцы убили.

М. Зверев – дома и на киносъёмках (снимки 1990-х гг.)

От нашей улицы и Мещанской сложилась команда, которая постоянно воевала с «кацапами». Они жили на противоположной стороне болота-луга. На этом лугу брат мой Ефим постоянно запускал шары, змея, планеры. А на праздники он запускал самолёты и планеры с пожарной вышки, которая находилась в центре местечка, у базара.

Однажды была у нас жёсткая баталия: с обеих сторон участвовало по 10-15 пацанов, снабжённых тачанками с рогатками. Мы бросали то небольшие камешки, а то и здоровенные камни и кирпичи. Мне в плечо стукнуло плоскостью кирпича так, что я и сейчас чувствую это место. Было много раненых, но никому не жаловались.

(продолжение следует)

Опубликовано 19.10.2017  13:11

Виктор Жибуль о Вульфе Сосенском

ОТ ЛЕГЕНДЫ К ИСТИНЕ: ФОЛЬКЛОРИСТ И МИФОТВОРЕЦ ВУЛЬФ СОСЕНСКИЙ

Журналист и собиратель фольклора Вульф Сосенский известен в истории литературы прежде всего как друг и «первооткрыватель» Змитрока Бядули. Его собственный вклад в культуру мог бы показаться скромным, если бы не еще одно интересное обстоятельство: Вульф Сосенский, по сути, был первым этническим евреем, который решил сознательно работать на ниве белорусской национальной культуры.

В. Сосенский (крайний слева) на работе в колхозе, 1961 г. Фото из фонда Института искусствоведения, этнографии и фольклора Академии наук Беларуси

Родился Вульф Сосенский в 1883 г. в местечке Долгиново Вилейского уезда Виленской губернии (ныне агрогородок в Вилейском районе Минской области). Он был старшим сыном в многодетной семье известного в окрестностях портного Абеля (Габеля) Сосенского. Как многие еврейские мальчики, Вульф учился в хедере (начальной еврейской школе), но в девять лет покинул его, чтобы помогать отцу в работе: надо было восстанавливать уничтоженное пожаром хозяйство. В отстроенном заново доме часто бывали гости, которые по вечерам занимали хозяина и его семью интересными рассказами. Некоторые из них еще помнили события восстания 1863–1864 гг. Знакомства с этими людьми влияли на мировоззрение Вульфа Сосенского, поспособствовали тому, что еще в конце 1890-х гг., будучи подростком, он близко воспринял идеи белорусского возрождения, присоединился к национально-освободительному движению, начал заниматься просветительской деятельностью: распространял по деревням нелегальную литературу, учил наизусть и читал крестьянам стихи Франтишка Богушевича. Кроме того, Вульф Сосенский имел приятный голос и красиво пел народные песни. Он был участником любительского культурного кружка, который действовал в Долгиново с 1904 г. под руководством Евгения Ельцева. Местечковые юноши и девушки, а также студенты из Минска читали и обсуждали книги, сами пытались что-то писать и критиковали друг друга, распространяли знания среди населения, занимались театральными постановками, заботились о том, чтобы создать в Долгиново вечернюю школу для молодежи.

Одновременно с портняжной работой В. Сосенский активно занимался самообразованием и изучил несколько языков. Начиная с лета 1908 года, он сотрудничал с редакцией газеты «Наша Ніва», публикуя в ней корреспонденции и небольшие очерки. Преимущественно благодаря ему на страницах газеты освещалась жизнь местечка Долгиново. Именно в то время Вульф Сосенский предложил своему знакомому Шмуэлю Плавнику (будущему Змитроку Бядуле) отправить стихи в «Нашу Ніву» и сообщил редакции о молодом поэте из местечка Посадец. Позже В. Сосенский решил усовершенствовать свое ремесленное мастерство и «окончил курс портняжного дела у директора Дрезденской академии», после чего в 1910 г. уже сам «основал большую швейную мастерскую и портняжное училище». Но очередной пожар разрушил дом молодого портного, а вместе с ним – и все мечты про мастерскую.

Вскоре на какое-то время приостановилась и журналистская активность В. Сосенского. Это связано с его службой в российской армии (1910–1912). Во время Первой мировой войны Вульф Сосенский и его младший брат Пейсах были мобилизованы на фронт, участвовали в боях. Пейсах пропал без вести (скорее всего, погиб), а Вульф попал в немецкий плен. Освободившись, в 1921 г. женился и до Второй мировой войны занимал высокую административную должность в Еврейском народном банке (Żydowski Bank Ludowy) – единственном банке в межвоенном Долгиново.

В 1920-х гг. В. Сосенский публиковал заметки и корреспонденции (в том числе под псевдонимами Долгиновец и Здешний, криптонимом В. С.) в виленских газетах «Беларускі звон», «Беларускія ведамасці, «Наш сьцяг», «Наша будучына», «Рэха». Занимался он и общественной деятельностью, пытался создать в Долгиново белорусскую культурную организацию и не забывал о своей идее: направлять евреев работать на благо белорусской культуры. «…Даже и евреи понимают ясно, на какой земле они живут», – писал он в одной из газетных заметок, высказывая мысль, что «чувство белорускости» представляется естественным для всех обитателей края, независимо от их этнического происхождения и вероисповедания.

В начале 1930-х гг. Вульф Сосенский подсказал известному языковеду и историку Янке Станкевичу интересную тему для исследования: еврейские религиозные песни на белорусском языке. Одну из таких песен, «Бацька, бацька!..», долгиновский журналист пропел Я. Станкевичу, а тот записал. Публикуя ее, ученый призвал всех «собирать еврейские религиозные песни на белорусском языке», так как «еще немного времени – и будет совсем поздно». Яркий пример в этом деле подал сам же В. Сосенский, составивший в первой половине 1930-х гг. рукописный сборник «Белорусско-еврейский фольклор из местечка Долгиново».

1 марта 1935 г. у Вульфа Сосенского умерла жена, оставив ему шестерых детей, один из сыновей к тому же болел эпилепсией. Но еще более страшные страдания и испытания принесла Вторая мировая война: в первые ее месяцы оккупанты уничтожили всех детей В. Сосенского, а также четырех братьев и сестру. Сам журналист оказался в эвакуации в Тагучинском районе Новосибирской области России, где работал в колхозе. Там он познакомился со своей будущей второй женой Буней Меерсон, которая была моложе его на 32 года. От этого брака в 1945 г. родилась дочь Раиса. Вульф Сосенский жил с семьей в местечке Икшкиле в Латвии и продолжал работать портным, пока не ухудшилось зрение.

В послевоенное время он активно работал на ниве фольклористики: переписывал по памяти народные сказки и легенды. Записанные произведения он объединял в циклы «Из старого клада» и «Сказки старого Лявона». По словам В. Сосенского, рассказчик, старый Лявон – реальная личность, «дед из местечка Долгиново». Подпись «Долгиново» стоит и под многими другими упомянутыми и записанными В. Сосенским народными произведениями: песнями, шутками, анекдотами, пословицами, поговорками. Под некоторыми из текстов стоят две даты: год, когда В. Сосенский впервые услышал соответствующий рассказ, и год, когда он его записал на бумагу. Временная разбежка между этими датами бывала очень большой, даже 70 лет: «Долгиново, 1895, по памяти переписал в 1965 г.» (сказка «Аверьян и святой Викцент»). Очевидно, что автор в значительной степени перерабатывал народные предания и легенды: услышанное много лет назад в подростковом возрасте он мог разворачивать в объемные произведения, размером близкие к повести. Поэтому далеко не всё, записанное В. Сосенским, – фольклор в чистом виде.

Свои рукописи В. Сосенский отправлял в Институт искусствоведения, этнографии и фольклора АН БССР, с сотрудниками которого (да и не только с ними) вёл активную переписку. Его корреспондентами были многие известные писатели и ученые: Степан Александрович, Моисей Гринблат, Иван Гуторов, Янка Журба, Владимир Казберук, Арсений Лис, Максим Танк, Анатолий Федосик, Григорий Шкраба, Станислав Шушкевич и другие. Среди тогдашних произведений В. Сосенского выделяются «Версии и легенды: Беседы о белорусском поэте Ф. К. Богушевиче» (1956), а также воспоминания: «Первые встречи» (о Змитроке Бядуле), «Театры прежнего времени» и пока еще не опубликованные «Листки из моей книги» и «Темные стекла моего окна», где В. Сосенский вспоминает Долгиново конца XIX – начала ХХ в., крестьянское движение во время революции 1905–1907 гг. нашанивские времена и их деятелей. Писал он также стихи, басни, юморески, рассказы, сценические шутки.

Сталкиваясь с проявлениями антисемитизма, В. Сосенский решил покинуть СССР, и в 1966 г. эмигрировал через Польшу в Израиль. Последние годы жизни провел в Иерусалиме, в районе Кирьят га-Йовель, продолжая, насколько позволяло плохое зрение, записывать и обрабатывать фольклор. Об этом свидетельствует, например, арабская сказка «Надо слушать отца», услышанная от иракского еврея. Исследовательнице Дайне Бегар он рассказал около 40 народных сказок белорусских евреев. Некоторые из этих сказок прочно вошли в фольклорную сокровищницу: их периодически помещают в сборниках и антологиях, в том числе и в переводах на иностранные языки. Умер Вульф Сосенский в 1969 г. (точную дату установить пока не удалось).

Вульф Сосенский обладал неоспоримым талантом рассказчика; довольно колоритный у него и язык. Однако ему не хватало филологической образованности, поэтому произведения изобиловали стилистическими, грамматическими и орфографическими ошибками. Еще в 1940 г. Змитрок Бядуля советовал ему в свободное время учиться, «чтобы стать вполне грамотным человеком», «…а то ты пишешь так, как писал 30 лет назад». К сожалению, это замечание осталось справедливым и для текстов В. Сосенского 1950-х годов. Их язык далек от совершенства: в нем перепутаны дореформенные и послереформенные правила правописания, многие слова написаны совершенно не по нормам литературного языка: чалаўек (чалавек), ёсцэка (ёсцека), усо (усё), стойцэ (стойце), цякае (чакае), лёх (лёг), запрох (запрог), саслуч (сашлюць), лі чага (для чаго), лі тага (для таго) и т. д. Кроме того, слова часто применяются в неправильных падежах, много и пунктуационных нарушений. Причем все эти лексически-стилистические погрешности не являются языковой характеристикой персонажей (таким языком автор пишет и от своего имени) и потому являются неоправданными. Поэтому сегодня при публикации произведений В. Сосенского, наверное, следует ориентироваться прежде всего на принятые современные правописные нормы, с соответствующими грамматическими и орфографическими правками. По крайней мере, так было сделано в историко-краеведческом ежегоднике «Вілейскі павет», где в выпусках 2 и 3 вышли воспоминания В. Сосенского «Версии и легенды» и «Театры давнего времени». С осторожностью нужно воспринимать и исторические факты, которые автор иногда подает в мифологизированной, пропущенной через народное сознание интерпретации.

Сегодня творческое наследие Вульфа Сосенского хранится в библиотеке Академии наук Литвы имени Врублевских (ф. 21, ед. хр. 568–571), архиве Института искусствоведения, этнографии и фольклора Академии наук Республики Беларусь, а также в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства (БГАМЛИ; фонд 136) – бывшем Центральном государственном архиве литературы и искусства БССР, куда легендарный нашанивец передал свои статьи и переписку перед отъездом в эмиграцию. Архив В. Сосенского cодержит еще много материалов для возможных публикаций, которые, безусловно, заинтересуют литературоведов, фольклористов, краеведов и историков.

Виктор Жибуль, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник БГАМЛИ

Оригинал

Перевод с белорусского belisrael.info; просьба не перепечатывать без согласования с редакцией

Опубликовано 11.08.2017  18:17

Жыццё музыкаў Камінскіх (І)

Паважаныя чытачы, дазвольце прапанаваць вашай увазе ўспаміны беларускага кампазітара і піяніста Дзмітрыя Раманавіча Камінскага (1906–1989). Музыка Д. Р. Камінскага была шырока вядомая ў Беларусі і за яе межамі. Ён з’яўляўся членам прафесійных арганізацый: Саюза кампазітараў СССР (з 1941 г.) і Саюза кампазітараў БССР (з 1946 г.), а таксама быў старшынёй праўлення Саюза кампазітараў БССР (1963–1966). У 1963 годзе Д. Камінскі стаў заслужаным дзеячам мастацтваў БССР. Ён – ветэран Другой сусветнай вайны, быў узнагароджаны некалькімі медалямі і ордэнамі за ваенныя заслугі.

Гэты чалавек, які валодаў надзвычайным характарам, ведамі і прафесійным майстэрствам, увайшоў у жыццё нашай сям’і, калі мая сястра была падлеткам, а мне яшчэ не споўнілася і адзінаццаці гадоў. Ён ажаніўся з маёй мамай пасля смерці нашага роднага бацькі, Якава Захаравіча Гімпілевіча, які прайшоў тую ж страшную вайну з чэрвеня 1941 г. і ўдзельнічаў ва ўзяцці Берліна. Я. З. Гімпілевіч (1909–1961) скончыў вайну ў званні капітана і не раз узнагароджваўся ордэнамі і медалямі за вайсковую доблесць. Ён нарадзіўся ў беларускім мястэчку Сяліба; з 1947 года, неўзабаве па дэмабілізацыі, працаваў начальнікам планавага аддзела на мінскай шчотачнай фабрыцы. Пры жыцці майго бацькі Якаў Захаравіч і Дзмітрый Раманавіч, нягледзячы на розніцу прафесій, глыбока сімпатызавалі адно аднаму. Дзмітрый Раманавіч мне таксама заўсёды падабаўся, таму, хоць я і шанавала памяць роднага бацькі, мы скора пасябравалі. Сястра, праз падлеткавы максімалізм, спачатку даволі холадна паставілася да новага члена сям’і, але, пасталеўшы, зусім змянілася і цалкам усвядоміла высокія чалавечыя і прафесійныя якасці нашага айчыма. Таму я спадзяюся, што паважаныя чытачу даруюць мне, публікатарцы, некалькі лірычна-сямейных адступленняў у прадмове да ўспамінаў Дзмітрыя Раманавіча. Пачну з момантаў, якія характарызуюць яго шматгранную асобу. Першы звязаны з тым, як Д. Р., не жадаўшы таго, «папаўся» на пасаду «старшыні праўлення».

Дзмітрый Раманавіч Камінскі. Аўтарскі канцэрт (1955)

Ішоў з’езд Саюза кампазітараў БССР, на якім прысутнічаў адзін з «гаспадароў» Беларусі таго часу, «камуніст з чалавечым абліччам», Пётр Машэраў. Усчалася шумная валтузня перад выбарамі новага старшыні праўлення. Машэраў пэўны час назіраў за гэтай карцінай, а тады падышоў да Камінскага, які нешта захоплена чытаў, і спытаўся ў яго: «Што Вы чытаеце, Дзмітрый Раманавіч?» – «Ды “Палату № 6”, Пётр Міронавіч. Быццам бы ведаю на памяць, а адарвацца немагчыма!» Машэраў, колішні школьны настаўнік, а ў час вайны – адзін з адважных камандзіраў партызанскага руху, таксама любіў Чэхава. Пасля кароткага абмену цёплымі словамі пра пісьменніка Машэраў падышоў да трыбуны, узяў мікрафон і сказаў: «Дарагія таварышы! Думаю, што вы згадзіцеся з кандыдатурай на пасаду старшыні праўлення Саюза кампазітараў Беларусі Дзмітрыя Раманавіча Камінскага, нашага вядучага кампазітара! Галасуйце, калі ласка!» Атарапелы Камінскі, які стаў, бадай, адзіным беспартыйным кіраўніком творчага саюза за ўсю гісторыю СССР, вярнуўшыся дахаты, у асобах апісваў, як «таварышы спешна і аднагалосна прагаласавалі». На наступны тэрмін, аднак, ён не застаўся, дарма што яго доўга ўгаворвалі.

Д. Р. Камінскі, Зіна Гімпелевіч (другая справа), Дора Камінская і Святлана Міхайлоўская (другая злева) – жонка маскоўскага кампазітара Яўгена Жаркоўскага са сваёй матуляй. Дом творчасці Саюза кампазітараў СССР, 1967.

А вось і другі выпадак. У 1977 годзе Дзмітрыя Камінскага ўзнагародзілі ордэнам «Дружбы народаў» (у той час даволі рэдкая, а таму пачэсная ўзнагарода). Спаслаўшыся на хворасць, Дзмітрый Раманавіч не паехаў у Маскву на ўручэнне яму ордэна «асабіста таварышам Брэжневым» і пад той жа маркай не пайшоў на ўрачыстасць, наладжаную ў Мінску з гэтай нагоды. Калі ж, нарэшце, яму перадалі (паводле яго выразу, «уперлі») ордэн, то, прыйшоўшы дадому, ён прыладзіў яго нашаму дварнягу Рэксу на ашыйнік са словамі: «Зінуля, зірні, праўда, яму пасуе?»

Што ж тычыць музычнай творчасці, то хочацца паказаць, чым вызначыўся Камінскі ў гісторыі беларускай музыкі, на прыкладзе аднаго толькі жанру, канцэрта для саліруючага інструмента з сімфанічным аркестрам. У манаграфіі доктара мастацтвазнаўства І. Д. Назінай «Беларускі фартэпіянны канцэрт» (Мінск: Наука и техника, 1977) – усяго 130 старонак, яе наратыў абыймае 40 імёнаў, аднак кампазіцыям Камінскага яўна аддаецца перавага: яго імя спамінаецца на 86 старонках, і творы падрабязна аналізуюцца. Вось што кажа музыказнаўца: «Беларускі фартэпіянны канцэрт ствараўся намаганнямі кампазітараў розных кірункаў. Аднак ніводзін з аўтараў на працягу свайго творчага шляху не выявіў такой глыбокай і пастаяннай цікавасці да гэтага віду музычнага мастацтва, як Дзмітрый Раманавіч Камінскі. Ён стварыў 14 канцэртных твораў для розных саліруючых інструментаў з аркестрам: адзін для цымбалаў (1947), адзін для двух цымбалаў (1948), што з’явілася першай спробай такога кшталту не толькі ў Беларусі, а і ў Савецкім Саюзе ўвогуле, чатыры для скрыпкі (1948, 1953, 1963, 1974), адзін для віяланчэлі (1957) і сем для фартэпіяна (1940, 1946, 1953, 1958, 1962, 1969, 1972). Сваю цікавасць да канцэрта Камінскі тлумачыць тым, што гэта адзін з найбольш “камунікабельных” жанраў інструментальнай музыкі, жанр вялікай канцэртнай залы, які дазваляе напоўніцу праявіць разнастайныя выразныя сродкі саліруючага інструмента, а таксама прадставіць выканаўцу слухачам. Вабяць кампазітара ў гэтым жанры і закладзеныя ў ім элементы святочнасці» (с. 23-24 кнігі І. Назінай).

Камінскі з’яўляецца таксама аўтарам дзвюх канцэртных фантазій на беларускую тэму. Ён, безумоўна, не першы кампазітар, які паказаў беларускі нацыянальны тэматычны пачатак у сваіх творах, але ён фундаментальна ўмацаваў гэты пачатак як тэарэтычна, так і на практыцы. Паводле яго слоў у часопісе «Советская музыка» за 1971 год, «у творах, якія прэтэндуюць на беларускі каларыт, павінны прысутнічаць інтанацыі менавіта беларускага складу, іначай ніхто і ніколі не адчуе нацыянальную прыналежнасць таго ці іншага твора». У пацверджанне гэтай тэарэтычнай думкі, няхай выказанай сухавата-артадаксальна, Камінскі стварыў дванаццаць цудоўных п’ес для цымбалаў з фартэпіяна, кожная з якіх нясе тэму індывідуальнай народнай песні (гл.: Камінскі Д. Р. «П’есы для цымбал з фартэпіяна». Мінск: Беларусь, 1973). Таксама ён з’яўляецца аўтарам дзвюх кантат, трох сімфанічных сюіт, некалькіх сімфоній, дзвюх санат (адна для фартэпіяна, другая для скрыпкі), двух струнных трыа і квартэта, мноства камерна-інструментальных твораў. Выдатную музыку пісаў ён для спектакляў і кінафільмаў, хораў і сольнага вакалу. Практычна няма жанраў, у якіх Камінскі не праявіў бы сябе ў якасці арыгінальнага і таленавітага аўтара. Яго дасягненні ў поліфаніі выявіліся ў дванаццаці прэлюдыях і дванаццаці фугах, напісаных на тэмы беларускіх народных песень, у якія кампазітар, без сумневу, быў закаханы: «На беларускай зямлі з яе цудоўнымі народнымі песнямі Камінскі знайшоў сапраўднае натхненне» (Гольдштейн Михаил. «Композитор Дмитрий Каминский. К 80-летию со дня рождения». Новое Русское Слово, 16.08.1986, с. 6).

Д. Р. Камінскі. Аўтарскі канцэрт у Беларускай дзяржаўнай філармоніі (1975)

Мне здаецца, Міхаіл Гальдштэйн – скрыпач, кампазітар, дырыжор, літаратар і музычны крытык (аўтар чатырох манаграфій і мноства артыкулаў) – слушна акрэсліў і адміністратыўны, і творчы характар працы Камінскага: «На пасадзе старшыні праўлення Саюза кампазітараў Беларусі ён выявіў сябе смелым і ініцыятыўным кіраўніком, прынцыповым і сумленным, дапамагаў таленавітым музыкам выйсці на прастор. Такую ж сумленнасць і прынцыповасць ён дэманстраваў у музычнай творчасці. Мне добра вядомая яго сімфанічная паэма “Брэсцкая крэпасць”. Як вядома, абаронцы крэпасці, якія засталіся ў жывых, былі жорстка і незаслужана пакараны Сталіным».

Д. Р. Камінскі (у цэнтры) у Брэсцкай крэпасці з сем’ямі пагранічнікаў (1966)

Усе савецкія ўзнагароды, абсалютна заслужаныя, а не «выслужаныя», не дапамаглі пазбегнуць суворага паклёпніцкага цкавання, калі ў 1980 годзе Д. Р. Камінскі з маёй матуляй наважыўся эміграваць у Канаду. Яны мелі матыў, просты і зразумелы для ўсіх, за выняткам кіраўніцтва СССР: пажылыя бацькі хацелі ўз’яднацца з маёй сястрой, мной і нашымі сем’ямі. Мы выехалі з БССР у 1978 годзе (сям’я сястры) і ў 1979-м (мая сям’я). Не варта і казаць, што двое старых пакінулі ўсё нажытае ў БССР… Нарэшце, з двума чамаданамі, дзе былі ў асноўным кнігі і ноты, а таксама з дазволенымі дзвюма сотнямі долараў, яны прыехалі ў Рым. Гэты вялікі горад быў тады транзітным цэнтрам, дзе, пасля медычнай праверкі (якая цягнулася часам звыш паўгода), мігрантаў скіроўвалі ў розныя краіны. Вось што мама напісала ў лісце да М. Гальдштэйна ў Германію пра гэты перыяд іх жыцця і пра непрыемнасці на граніцы ў Чопе (Заходняя Украіна): «Вельмі цяжка апісаць перыяд перад эміграцыяй на паперы… але некаторыя дэталі паспрабую расказаць… Нягледзячы на тое, што ўвесь удар я прыняла на сябе, сам працэс не прайшоў бясследна. Выключэнне з Саюза кампазітараў; на сходах, не шкадуючы эпітэтаў, Камінскага клеймавалі ганьбай… бясконцыя званкі па тэлефоне, пагрозы… усё гэта адбілася на стане здароўя Дзмітрыя Раманавіча. Ды яшчэ дарога з жахлівымі прыгодамі. У Чопе (на мяжы), калі падалі вагоны, не прыставілі лесвічку-падножку. І гэта зімою, у галалёд. Я сама цудам упаўзла ў вагон і спрабавала зацягнуць Дзмітрыя Раманавіча, але ні ў мяне, ні ў яго не было сіл; праваднікі глядзелі на нашыя высілкі і смяяліся. У рэшце рэшт нейкі малады пасажыр пашкадаваў нас і дапамог літаральна зацягнуць мужа ў вагон. Дай яму Бог здароўя. Потым ён жа выскачыў і закінуў у вагон два нашых чамаданчыкі, і ўжо практычна на хаду заскочыў сам. Я нават не падзякавала яму як след, да Вены не магла гуку вымавіць». Мама мела рацыю, хваляванні і пераезд адмоўна паўплывалі на здароўе абодвух. У Камінскага вельмі хутка развілася хвароба Альцгеймера, пачаліся камунікацыйныя складанасці. У мамы пазней выявіўся рак.

Д. Р. Камінскі і яго жонка Дора Камінская з унучкай Лізай ў Атаве (Канада), лета 1982.

Да ўсіх звычайных праблем эміграцыі – чужая абстаноўка, няведанне мовы і звычаяў, матэрыяльная залежнасць (у адрозненне ад ЗША, урад у Канадзе звычайна не дапамагаў пажылым людзям у першыя дзесяць год жыцця ў краіне) – дадалося тое, што першы раз у жыцці ў бацькоў не было галоўнай аддушыны, фартэпіяна. Мама ж і сама мела не абы-якія музычныя схільнасці. Вундэркіндам яна ў сем гадоў саліравала дзяржаўнаму аркестру беларускага радыё. Музычнае чатырохгадовае вучылішча ў Мінску яна скончыла экстэрнам за два гады і была адразу ж прынята ў кансерваторыю, але тут пачалася вайна. Неўзабаве мама і трое яе братоў асірацелі. Спачатку памерла наша бабуля, а праз месяц ад інфаркту памёр і дзед. Абодвум было толькі крыху за сорак. У мамы на руках засталіся трое братоў, малодшаму было чатыры гады. Калі яны вярнуліся ў родны горад, Бабруйск, мама адразу пайшла на работу ў дзіцячую музычную школу, каб неяк пракарміць малодшых братоў. Было не да кансерваторыі. Калі ж у 1945 годзе яна сустрэла свайго першага мужа, нашага бацьку, то шлюб не наблізіў, а нават аддаліў яе мару пра кар’еру канцэртнай піяністкі. Бацька, на чатырнаццаць гадоў старэйшы за маці, адразу ж і безагаворачна прыняў маміных братоў як родных дзяцей, але яе мары пра вяртанне ў кансерваторыю палічыў незразумелай выдварай, дзівацтвам. І мама прадаўжала займацца педагагічнай работай да пенсіі. А потым – эміграцыя.

Д. Камінскі з жонкай у Атаве, 1983.

Па прыездзе ў Канаду маці, нягледзячы на свой стан і далейшыя некалькі аперацый, старалася стварыць мужу ўтульнасць і спакой, падтрымаць цікавасць да жыцця. Яна грукалася ва ўсе дзверы, спрабавала знайсці спосабы, каб вярнуць творы Дзмітрыя Раманавіча да жыцця, бо яны былі забаронены да выканання ў СССР і выкінуты з музычных бібліятэк. Мы з сястрой былі настолькі занятыя пошукамі свайго месца ў новай краіне, што фізічна не маглі ім сур’ёзна дапамагаць (абмяжоўваліся пераважна матэрыяльнай падтрымкай), дый з англійскай мовай напачатку было ў нас усіх даволі кепска. Вядома, бацькі надоўга прыязджалі да нас у Атаву і любілі гэты горад, але пастаянна жылі ў Манрэалі, недалёка ад маёй сястры.

Тым не менш мама не марнавала часу. Хвалюючыся з-за часовай залежнасці ад дачок, яна знайшла месца нянькі і гувернанткі ў шматдзетнай яўрэйскай сям’і. Там аказаўся інструмент, і яна з асалодай займалася з дзецьмі. Паступова прыйшла падтрымка ад яўрэйскай абшчыны, у жыцці якой мама пачала браць удзел (не афішуючы той факт, што Дзмітрый Раманавіч быў сынам рускай дваранкі), а потым і невялікая ўрадавая дапамога. Калі ж праз няпоўных тры гады было набытае піяніна (таннае, кароткаструннае), да мамы пацёк спярша маленькі, а потым і вельмі прыстойны паток студэнтаў – і дзяцей, і дарослых. Праца ёй падабалася, мама выкладала нават за два тыдні да сваёй апошняй шпіталізацыі; на яе пахаванне ў 1997 годзе прыйшло багата яе вучняў.

Аднак галоўным клопатам маці ў эміграцыі заставаўся яе супруг. Даволі рана па пераездзе ў Канаду мама прыдумала яму занятак; наказала мне забяспечыць яму пісьмовыя прыналежнасці, а яму – пісаць мемуары. Зараз, амаль праз трыццаць гадоў, яны ляжаць у мяне, і скора Дзмітрый Раманавіч – чалавек, які навучыў мяне цаніць самастойнае мысленне, істотна паўплываў на літаратурныя і музычныя густы – сам загаворыць з Вамі, дарагі чытач.

Дм. Р. Камінскі і Дора Камінская граюць у шпіталі для хворых, 1988.

Мемуары майго айчыма валодаюць непараўнальнай каштоўнасцю. Першае ў іх – безумоўна, даніна эпосе, дзе перадрэвалюцыйная Расійская імперыя, асабліва яе паўднёвая частка, апісаная падрабязна і жыва. Цікава, што, чытаючы ўспаміны, мы шмат у чым пройдзем той жа геаграфічны маршрут, што і героі Міхаіла Шолахава. Розніца, аднак, у тым, што пісьменнік цікавіўся перадусім аграрнай і данской Расіяй, тады як у Камінскага апісваецца жыццё тыповых прадстаўнікоў такога нетыповага пласта грамадства, як рускамоўная інтэлігенцыя, што складалася з людзей рознага паходжання і выхавання.

Яшчэ адна, сумная рыса ўспамінаў Дзмітрыя Раманавіча Камінскага – у тым, што па іх можна прасачыць гісторыю яго хваробы. Паступова змяніліся як почырк аўтара, ператварыўшыся з каліграфічнага ў цяжкачытэльны, так і якасць самавыяўлення. Пачынаючы з 1986 года, Дзмітрый Раманавіч пачаў губляць дар мовы, а ўжо на два гады пазней ён размаўляў толькі сваімі цудоўнымі светла-блакітнымі вачыма, якія запальваліся, бы ліхтарыкі, пры відзе мамы. У сувязі з гэтым яго запісы апошніх гадоў тут не публікуюцца. 23 лістапада 1989 года Д. Р. Камінскі памёр у Манрэалі.

Апошні дзень народзінаў Д. Р. Камінскага. Побач з ім жонка і Эстэла Гімпілевіч, старэйшая дачка Доры Абрамаўны

Я шчыра шкадую, што Камінскі амаль зусім не закрануў ва ўспамінах сваёй неспатольнай цікавасці да А. Чэхава, А. Пушкіна, А. Франса, У. Шэкспіра, А. Маруа, І. Стравінскага, Д. Шастаковіча, С. Пракоф’ева, а значыць, не пазнаёміць з імі чытачоў. З гэтымі і многімі іншымі дзеячамі культуры я расла, быццам з блізкімі сябрамі, настолькі жыва ён іх абмяркоўваў, «нагбом», як казала мама. Назва яго ўспамінаў – «Пра майго бацьку і сябе. Успаміны пра найлепшага чалавека ў маім жыцці» – мяне, аднак, не здзіўляе. Пра свайго бацьку ён заўсёды гаварыў з такой пяшчотнай любоўю і сімпатыяй, якія рэдка здараюцца ў наш час. Дый увогуле, адметнай рысай майго айчыма была здольнасць да шчырай любові, якая выяўлялася ў яго музыцы. Гэтую адметнасць чытач, без сумневу, прыкмеціць і ў запісках, прапанаваных ніжэй.

Д-р Зіна Гімпелевіч (Канада)

Д. Камінскі. Пра майго бацьку і сябе. Успаміны пра найлепшага чалавека ў маім жыцці

Імя маё – Дзмітрый, імя па бацьку – Раманавіч, а прозвішча – Камінскі. Я сын вядомага ў свой час на поўдні Расіі музыкі, Роберта Ісакавіча Камінскага. Гэта быў надзвычай адораны скрыпач-віртуоз, выдатны ансамбліст і ўвогуле музыка велізарнага таленту і рэдкіх душэўных якасцей: дабрак, спагадлівы чалавек, нястомны аптыміст і жыццялюб. Тыя, хто яго ведаў, а ведалі яго вельмі многія, шчыра любілі яго. Асабліва прыхільна да майго бацькі ставілася яго публіка, калі ён выходзіў на эстраду са скрыпкай, прыбраны (фрак яму пасаваў), цікавы, нават прыгожы, браў скрыпку і пачынаў граць так, як толькі ён умеў граць. Было такое ўражанне, што ігра на скрыпцы для яго – занятак неверагодна лёгкі! Перш за ўсё ўражваў гук яго інструмента, які глыбока пранікаў у душу слухача. Выдатнае, віртуознае ўладанне інструментам, «чароўныя штрыхі», высокароднасць фразіроўкі, цудоўны густ – усё гэта рабіла яго ігру незабыўнай. Граў ён усё, што напісана для скрыпкі. Улюбёнымі яго кампазітарамі былі Бах, Бетховен, Паганіні, Брамс, Крэйслер. На біс ён часта выконваў мноства твораў папулярных і вядомых музычнай публіцы, напрыклад, «На прыгожым халме» Пабла Сарасатэ і «Фантастычнае» скерца Антоніа Баціні. Як ён радаваў слухачоў сваім віртуозным майстэрствам! Публіка яго вельмі любіла. У Растове-на-Доне, дзе мы доўгі час шчасна жылі, майго бацьку называлі «галоўны па музыцы» (!) Ці варта казаць пра тое, як я яго любіў, дый ён проста абажаў мяне…

Мне хочацца вярнуцца да яго дзяцінства і гадоў навучання. Нарадзіўся ён у 1882 годзе ў горадзе Крамянчугу (Украіна). У яго бацькі быў прыдарожны гатэльчык (карчма) – крыніца існавання даволі вялікай сям’і, дзе нарадзіліся тры хлопчыкі (Леў, Рыгор, Рувім) і дзяўчынка Цыля. Акрамя бацькавага брата Рыгора (дзядзя Грыша), другога брата я не ведаў, гэтаксама не быў знаёмы з цёткай Цыляй. З цягам часу ўся сям’я Камінскіх пераехала ў Адэсу, і жылі яны ў самым пралетарскім раёне, на Малдаванцы. Калі бацьку было з тры гады, ува двор зайшоў вулічны «ансамбль» музыкаў. У Адэсе такія «ансамблі» называліся «Ванька-ру-цю-цю»! У майго таты гэтая музыка пакінула «непазбыўнае ўражанне», ён хадзіў з гэтымі музыкамі з аднаго двара ў другі і паўсюль слухаў іх выступы. Пасля гэтага любімай для майго таты сталася гульня з дзвюма палкамі: адну ён прыстаўляў да грудзей («скрыпку»), а другая была «смыком». Ён мог гадзінамі «пілаваць» гэтыя палкі, удаючы з сябе скрыпача. Калі яму споўнілася пяць гадоў, яго аддалі ў музычную школу – не помню імя выкладчыка. Хлопчык здзіўляў педагогаў сваімі поспехамі. У бацькі былі рукі фенаменальнай будовы: на левай руцэ мезенец быў гэткай жа даўжыні, як 4-ы палец (як у Паганіні!), таму цяжкасцей для яго не існавала.

У 1893 годзе ў Адэсу прыехаў Пётр Ільіч Чайкоўскі, наладзілі вялікую ўрачыстасць. Чайкоўскаму паказалі адораных дзяцей школы, і, вядома, Рувім (у свецкім жыцці – Раман, але нярэдка яго менавалі Веням) Камінскі ўдзельнічаў у гэтым спаборніцтве. Ён уразіў Пятра Ільіча спеласцю выканання канцэрта № 9 Берыо. Чайкоўскі абняў хлопчыка і параіў не перагружаць яго заняткамі: «Ён у вас бледненькі, кволы, яму трэба больш хадзіць на шпацыр! А скрыпка ад яго не ўцячэ!» Тату было тады гадоў адзінаццаць. Пётр Ільіч падарыў бацьку Рувіма сторублёвую купюру – для беднай сям’і гэта было цэлым багаццем! Чайкоўскі тут жа напісаў хадайніцтва ў Пецярбургскую кансерваторыю з просьбай прыняць без іспыту рэдкага паводле адоранасці хлопчыка, а таксама ліст свайму брату Мадэсту Ільічу з просьбай прытуліць у сябе на кватэры хлопчыка з беднай сям’і, які прыедзе вучыцца ў кансерваторыю ў бліжэйшы час. Мадэст Ільіч ахвотна выканаў просьбу брата. Так і пачалося для майго бацькі новае жыццё ў Пецярбургу.

Гады навучання

Чым асабліва каштоўныя гады навучання ў такой установе, як Пецярбургская кансерваторыя таго часу? Гэта быў апагей росквіту кансерваторыі. Бадай, у тыя гады Пецярбургская кансерваторыя была адной з лепшых у свеце навучальных устаноў па ўкамплектаванні прафесарамі і па складзе студэнтаў. Па прыклады «далёка хадзіць не трэба». Прафесар па тэорыі кампазіцыі – Мікалай Рымскі-Корсакаў, дырэктар – Антон Рубінштэйн. Прафесары па класе скрыпкі – Леапольд Ауэр і Мікалай Галкін (вучань Ауэра), прафесары па класе фартэпіяна – Ганна Есіпава і Марыя Барынава, прафесар па класе віяланчэлі – Аляксандр Вержбіловіч, прафесары вакалу – зоркі Марыінскага тэатра! Пазней ім на змену прыйшлі Аляксандр Глазуноў, Вячаслаў Сук і многія іншыя асобы, якімі ганарылася музычная культура Расійскай імперыі.

Апынуўшыся ў такім атачэнні, мой бацька проста «абавязаны» быў добра граць, дый Ауэр прымушаў яго добра займацца! Калі Ауэр бачыў прыкметы ляноты, або, яшчэ горш, падману, то доўга не разважаў: адной рукой ён трымаў пульт, на якім стаялі ноты, а другой рукой – галаву вучня са скрыпкай, усё гэта рухалася насустрач, білася адно аб адно і выкідвалася прэч з класа, у калідор, а па калідоры гулялі дзяўчаты, таварышы… Гэтаму ёсць дакладная назва: «выгнаць у шыю»! А якія ў бацькі былі таварышы! Міша Эльман, бліскучы скрыпач, у Англіі атрымаў ганаровае званне лорда. У свой час бацька ўпрасіў Ауэра ўзяць Мішу ў клас. Яша Хейфец, з якім бацька асабліва сябраваў! Пра Хейфеца бацька казаў так: «хлопчыкам 12 гадоў ён паводле спеласці граў як стары», г. зн. ён быў не проста вундэркіндам, а геніяльным майстрам, яшчэ не дасягнуўшы падлеткавага ўзросту.

Ауэр навучыў бацьку лёгкасці штрыхоў. «Цяжка працуючым» скрыпачам Ауэр казаў: «Ад Вашай ігры потам патыхае, гэтага не трэба ў музыцы». І амаль усе ауэраўскія вучні славіліся відочнай лёгкасцю і высокім артыстызмам пры выкананні любых, нават найскладанейшых твораў. Я памятаю, як бацька граў «Кармэн» у транскрыпцыі Сарасатэ. У гэтай транскрыпцыі вельмі цяжкі фінал – у шалёным тэмпе, усцяж у двайных нотах. Гэтыя двайныя ноты, тэрцыі, сексты, актавы праносіліся з жахлівай хуткасцю, а ён, граючы, толькі пазіраў на мяне і пасміхаўся. Я думаю, што яму многае дала Адэса! Ён казаў, што горад у той час «поўніўся эмбрыёнамі таленту менавіта скрыпічнай ігры». У час навучання ў кансерваторыі бацьку накіравалі для стажыроўкі і практыкі ігры ў аркестр Марыінскага тэатра. Гэта таксама, мякка кажучы, някепская школа: пад кіраўніцтвам Эдуарда Напраўніка аркестр Марыінскага тэатра быў проста ідэальны!

Бацька Д. Камінскага – Роберт (Раман, Веніямін) Ісакавіч Камінскі (раней за 1917 г.).

У 1903 годзе прыйшла пара заканчваць кансерваторыю, бацьку тады ішоў дваццаць першы год. Многія ў такім узросце толькі паступаюць у вышэйшыя навучальныя ўстановы, а мой бацька ўжо быў выпускніком. За год да заканчэння ён змяніў кватэру, утаіўшы свой новы адрас ад «сябручкоў», якія заміналі яму займацца скрыпкай, і засеў за працу ўсур’ёз. Для экзамену была выбрана праграма: канцэрт Бетховена і «Атэла» Г. Эрнста (фантазія на тэмы оперы Расіні). І больш я нічога не ведаю, мяне яшчэ тады не было на свеце. Я нарадзіўся ў 1906 годзе, так што ўсе гэтыя звесткі – са слоў бацькі. Яшчэ ён мне казаў, што год працы са скрыпкай у «пустэльніцтве» даў яму больш, чым усе гады навучання ў кансерваторыі! У маі 1903 года адбыўся выпускны экзамен у кансерваторыі, але майго бацьку, як круглага выдатніка, прызначылі граць на акце – гэта асаблівая ўзнагарода, якая давалася толькі тым, хто быў выдатнікам на працягу ўсяго курсу ў навучальнай установе. Пра канцэрт у выкананні бацькі я магу распавесці паводле аднаго эпізоду, які здарыўся са мною ў Маскве. Калі я быў у Сакольніцкім парку на канцэрце, вучань майго бацькі (Анатоль Сцяпанавіч Залатароў) паклікаў мяне на хвілінку ў бок, падвёў да музыкі, які стаяў недалёка, і звярнуўся да яго: «Дазвольце прадставіць Вам сына знаёмага Вам Роберта Камінскага!» Той музыка абамлеў! «Уй, Вы сын Рувіма Камінскага? Скажыце, дзе ён? Уй, маё прозвішча Вейсбейн! Перадайце яму, што я дагэтуль памятаю, як ён граў канцэрт Бетховена, гэта было на акце! Гэта было нешта незвычайнае! Гэты гук! Гэтая фразіроўка! Перадайце яму вялікі прывет! Маё прозвішча Вейсбейн! Вы падобны на свайго тату!» Гэта было ў пачатку трыццатых гадоў.

(працяг будзе)

Поўны тэкст мемуараў будзе надрукаваны ў альманаху «Запісы БІНіМ», № 39 (Нью-Ёрк-Менск). Гэты нумар «Запісаў» мае выйсці ўвосень 2017 года.

Апублiкавана 27.04.2017  22:20