Tag Archives: Франтишек Богушевич

К столетнему юбилею А. Солженицына

«Двести лет вместе», или Опять двадцать пять

Уж об этом произведении писано-переписано… Справедливо кто-то заметил, что опровергательно-ругательная литература по объёму намного превысила солженицынский двухтомник, вышедший в Москве в 2001–2002 гг. Назову некоторые ответы «Исаевичу»: Резник С. Вместе или врозь? Москва, 2003. 430 с.; Рабинович Я. Быть евреем в России: спасибо Солженицыну. М., 2005. 704 с.; Дейч М. Клио в багровых тонах. М., 2006. 222 с.; Каджая В. Почему не любят евреев. М., 2007. 480 с. Кстати, Семён Резник разъяснил в интернете, что книга Рабиновича нарушает его, Резника, авторские права. Яков Рабинович действительно пошел путем наименьшего сопротивления: настриг цитат у самых разных хулителей Александра Солженицына, от Владимира Бушина до Владимира Войновича.

Количество не всегда переходит в качество, и большинство критических выпадов в адрес Солженицына меня не убедили. Хватало забот и помимо вникания в околотворческие споры, но когда в августе 2008 г. писателя не стало, всё-таки захотелось cнова окинуть взглядом книгу «Двести лет вместе», прочтённую примерно в 2004-2005 гг.

Вот, пожалуй, главное наблюдение: евреи у Солженицына – разные. Меняются (или не меняются) в связи с изменчивыми историческими событиями, но и в каждом рассмотренном эпизоде XIX-XX вв. по-разному реагируют на запреты, относятся к земледелию, воюют, сидят в лагерях, пишут о России. Эта полифония не затмевает авторской позиции: всякий раз одним – сочувствие, другим – ирония, а то и неприязнь. Сочувствие адресуется прежде всего тем, кто настроен прорусски и/или промужицки. Солженицын и сам был настроен прорусски, и в «Архипелаге» обронил, что «в душе мужик», – чему тут удивляться и чем возмущаться? После смерти писателя один из бывших директоров Всемирной ассоциации белорусских евреев на сайте «Хартии» заявил, что Солженицын «стал в последние годы базисом для новой волны русского шовинизма», но это просто амальгама понятий (национальный интерес якобы равен национализму, а тот – шовинизму), столь характерная для полуинтеллигенции-«образованщины»: что в дореволюционной и советской России, что в современной Беларуси.

Упрекали Солженицына за то, что он необъективен, причём иногда и те, кто не имел ничего против «художественного исследования» в «Архипелаге ГУЛАГ» (тоже ведь книга необъективная, но её антисемитской в 1970-х не объявляли). Писатель, даже лауреат Нобелевской премии и член Академии наук, не обязан быть объективным наравне с участниками научных дискуссий. С другой стороны, утверждали, что мало в книге «Двести лет вместе» художественных достоинств: «Написана затупившимся, погнутым пером, вялой нетвердой рукой…» (Семён Резник). Конечно, книга без внешних спецэффектов, но, может, именно таких трудов и не хватает в наше время? Лично мне заболоченное лесное озерцо милее шумных морей и водопадов. (Имел в виду конкретное озерцо под Щучином; ныне оно практически пересохло. – В. Р.)

Придирались и к названию: мы, мол, не «Двести лет» вместе, а чуть ли не тысячу! То есть ребятки-девчатки не читали книгу или делали вид, что не читали: ведь в первой же главе первого тома всё разъясняется, со ссылками на Киевскую Русь, хазар и т.д.

Да, вспоминает Солженицын тех людей и те страницы истории евреев России, СССР (и Беларуси), от которых многим из нас хотелось бы отвернуться-отречься, сказав, к примеру: Троцкий и руководители ЧК-НКВД – по существу и не евреи вовсе, мы за них не в ответе. Вот кандидат философских наук Валерий Каравкин в журнале «Мишпоха» № 5, 1999 закрыл «спорный вопрос»: «революционеры… формировались не в лоне еврейской культуры. Не еврейская традиция питала их, не из еврейского мира, раздробленного на сотни мирков да тысячи местечек, они вышли…» Мыслящий раввин с этаким дроблением/обобщением вряд ли согласился бы, и не случайно выход первого тома книги Солженицына приветствовал хабадник Барух Горин. Но мыслящие раввины у читателей «Мишпохи» авторитетом обычно не пользуются, а идея о том, что «все евреи ответственны друг за друга», воспринимается с усмешкой. Какая там «взаимоответственность», если даже в благотворительном «Хэсэде», по словам его сотрудницы, «строжайшая субординация», и еврейские «начальники» никак не зависят от мнения «подчиненных»!

Гордиться достижениями предков и по-страусиному прятать голову в песок, когда говорится о делах неблаговидных, по меньшей мере глупо. Но, вытащив голову из песка, не следует ли извлечь уроки? Неужели уверенность в том, что евреи правы даже в своих ошибках, прибавит нам сил? И разве не уместна пословица «Не люби потаковщика, люби спорщика», приведённая автором?

Разумеется, многое спорно у Солженицына – хоть его и избрали академиком в 1997 г., профессиональным историком он всё-таки не был. Попадаются ляпсусы: вот, Зелика Аксельрода арестовали и расстреляли не в 1940-м, а в 1941-м. Любопытно, что фамилию Изи Харика Солженицын написал на белорусский манер: «Харык». Стоило ли убеждать читателей, что имперские архивы – это не «мухлеванные советские», что там все распоряжения хранились, поэтому-де можно доверять казённым версиям о ходе погромов в Кишинёве, Гомеле, Белостоке? Наверное, нет: во все времена власти не всё доверяли бумаге и стремились утаить истину. С другой стороны, а правы ли наши публицисты и учёные люди, выставляющие позднецарскую Россию «тюрьмой народов»? Чёрных страниц хватало, и погромщиков Солженицын не оправдывает, но – евреи зарабатывали на жизнь, плодились и размножались в России – и Беларуси, тогдашнем Северо-Западном крае, ездили в Западную Европу, Америку и Палестину… (Шашист Израиль Бельский с гордостью рассказывал мне, что его отец, минский портной, в начале 1910-х умел честным трудом прокормить семью из пяти человек…) Что до политических свобод – в стенографических отчетах заседаний тогдашних Госдум и плюрализм, и чуть не прямые призывы к неповиновению властям. Особо и не поспоришь с автором «Двухсот лет вместе», когда он пишет о 1917-м: «вообще бы не погружаться в этот буйный грязный поток – ни нам, ни вам, ни им…»

Солженицыну ещё ставили в вину, что для подтверждения своей точки зрения отбирает преимущественно писания «еврейских самоедов». Но выходит, не такие уж «самоеды» были авторы сборника «Россия и евреи» (1924), коих Солженицын обильно цитирует. Не дурак был, к примеру, сионист д-р Даниил Пасманик (или Давид?), воевавший за белогвардейцев-«юдофобов» против большевиков-«интернационалистов».

Опасались в своё время – в частности, редактор «Международной еврейской газеты» Танкред Голенпольский – что книга Солженицына вызовет рост погромных настроений. Сейчас очевидно, что эти опасения были сильно преувеличены. Правда, есть категория людей, которым и вымолвленное слово «еврей» кажется опасным. Почти как в стихе Яна Сатуновского: «Не шапируйте их, не провоцируйте:/ каждое упоминание/ о нашем существовании/ это уже ноль целых пять тысячных/ подготовки погрома».

Если бы кто-то из авторитетных белорусов создал труд, подобный солженицынскому, в котором не замалчивал бы всех сложностей отношений между «литвинами» и «литваками» (а отголоски этих сложностей – хотя бы в некоторых произведениях Франтишка Богушевича, Янки Лучины, Якуба Коласа, Янки Купалы…), легче стало бы на душе. От неумеренных «потаковщиков» – иной раз и горький осадок.

Вольф Рубинчик

Первоначальный вариант этой статьи появился в декабре 2008 г. в белорусско-еврейском бюллетене «Мы яшчэ тут!» (№ 41).

Фрагменты выставки, посвящённой столетнему юбилею Солженицына, в Национальной библиотеке Беларуси (2-й этаж). Снимки сделаны 30.11.2018

Симпатичная девушка Юля, готовившая выставку, подарила мне копии, сделанные с автографов юбиляра, но избегала cвоего попадания в кадр 🙂

* * *

Как я с Войновичем о Солженицыне спорил

После августа 2008 г. меня потянуло перечитать произведения Александра Исаевича и познакомиться с тем, что о нём писали (не)доброжелатели. Дошли руки и до нашумевшей в своё время книги Владимира Войновича «Портрет на фоне мифа» (2002): лейтмотив ее – восхищение автора Солженицыным в 1960-е годы и разочарование, начиная с 1970-х. Сейчас просматриваю то, что об этой книге написано в «Википедии»; очень трудно не согласиться, например, с Андреем Немзером – «автор действительно смешного романа о Чонкине не равен создателю “Портрета…” и не тем войдёт в историю». И с Дмитрием Приговым: «Солженицын не просил любить его в молодости и ненавидеть в старости».

Я уважал Войновича за «Хочу быть честным», «Путем взаимной переписки», «Шапку», «Чонкина», да и за «Москву-2042» (последнюю книгу фрагментами слушал по «Радио Свобода» в конце 1980-х, а затем в январе 1991 г. купил в Москве сборник «Утопия и антиутопия XX века», куда роман Войновича вошёл целиком). Поэтому в октябре 2008 г. не выдержал и задиристо, но и с горечью, написал на его электронный адрес о «Портрете…» – «на мой взгляд, это худшая Ваша книга». В письме я цитировал ряд отрывков из «Портрета» и комментировал их. Например:

В. Войнович: «Дошел я до описания строительства заключенными Беломорканала и споткнулся на том месте, где автор предлагает выложить вдоль берегов канала, чтоб всегда люди помнили, фамилии лагерных начальников: Фирин, Берман, Френкель, Коган, Раппопорт и Жук. Во времена борьбы с “космополитизмом” советские газеты так выстраивали в ряд еврейские фамилии врачей-убийц или еще каких-нибудь злодеев этого племени. Но неужели среди начальников Беломора вообще не было русских, татар, якутов или кого еще? А если и не было, то надо ж понимать, что эти шестеро, как бы ни зверствовали, были всего лишь усердными исполнителями высшей воли. Истинным вдохновителем и прорабом этого строительства был как раз тот, чьим именем канал по справедливости и назван – Иосиф Сталин.»

В. Рубинчик: Как будто Солженицын где-то отрицал, что Сталин – злодей! Но ведь пафос «Архипелага ГУЛАГ» – как раз в том, что нельзя всё валить на Сталина. В «Архипелаге» – множество фамилий негодяев, и что с того, если среди них названы и фамилии начальников Беломорканала? Я, еврей, на это не обижаюсь. А «всего лишь усердные исполнители» – это не аргумент. Нацистские преступники тоже говорили, что они «исполнители», но суд в Нюрнберге приговорил их к казни. Кстати, почему это «Жук» – еврейская фамилия?

В. В.: «Когда одни люди упрекают Солженицына в антисемитизме, другие начинают кричать: “Где? Где? Укажите!” Укажу. Например, в “ГУЛАГе”. На берегах Беломорканала он бы выложил дюжину еврейских фамилий начальников строительства. Защитники автора говорят: но это же правда. А я скажу: это неправда. Это ложь. Тогда в НКВД было много евреев, но и жертвами их были люди (не все, но много) той же национальности. Канал строили не перечисленные евреи, а Политбюро во главе с грузином (там был, конечно, и Каганович)».

В. Р.: Почему-то тут уже появилась «дюжина фамилий», а не 6. А в чем, собственно, ложь? Эти начальники невиновны в гибели людей? Не проводили ревностно линию Политбюро? Или Солженицын где-то отрицал, что среди жертв НКВД были евреи – «не все, но много»?

В. В.: «…после Освенцима и Треблинки, после дела врачей-убийц и травли “безродных космополитов” для большого русского писателя, знающего, где он живет и с кем имеет дело, приводить такой список без всяких комментариев не странно ли? Если не понимает, что пишет, значит, не очень умен, а если понимает, значит, другое… тут – да, завоняло. Тут пахнуло и где-то еще – и поглощение всего продукта в целом стало для меня малоаппетитным занятием.»

В. Р.: То есть Вы не оспариваете точность приводимых Солженицыным сведений, а «всего лишь» считаете их публикацию несвоевременной, могущей «лить воду на чужую мельницу». Вот уж – толерантность и свобода слова! Называя «Архипелаг» поглощаемым продуктом («весь продукт в целом» – тавтология), Вы сводите его до рядовой книжки. Думаю, как раз это не очень-то умно. Ведь в любом случае, несмотря на ошибки и неполноту, книга не была рядовой…

В. В.: «Солженицын с негодованием отвергает обвинения его в антисемитизме как нечестные и низкие. Он считает проявлением антисемитизма возводимую на евреев напраслину, но не объективное мнение о них (а его мнение, разумеется, всегда объективно)».

В. Р.: Когда Солженицын утверждал, что его мнение именно «объективно»? Он же не к объективности стремился, а к справедливости, а это разные вещи.

В. В.: «Где Солженицын ни тронет “еврейскую тему”, там очевидны старания провести межу между евреями и русскими, между евреями и собой. В упомянутом выше очерке о крестном ходе в Переделкине автор замечает в толпе разнузданной русской молодежи несколько “мягких еврейских лиц” и делится соображением, что “евреев мы бесперечь ругаем”, а, мол, и молодые русские тоже ничуть не лучше. Сидя в Вермонте и читая русские эмигрантские газеты, где работают евреи (а в каких русских газетах они не работают?), он называет эти издания “их газеты на русском языке”. И это все тем более странно, что так или иначе всю жизнь ведь был окружен людьми этой национальности, чистыми или смешанными (да и жена, а значит, и дети его собственные не без примеси, а по израильским законам и вовсе евреи). Даже те из близких к нему евреев, кого я лично знаю, настолько люди разные, что я затруднился бы объединить их по каким-то общим признакам, не считая графы в советском паспорте».

В. Р.: Солженицын постоянно подчеркивал, что евреи разные бывают, и не проводил межу между собой и близкими ему по духу евреями. А что различал, кто еврей, а кто русский – само по себе это нормально, большинство людей различают, лишь бы не ругались. До общества без наций ещё далеко.

В. В.: «Солженицын переписывает историю (и не видно отличавшей его в прошлом преданности истине) и грешит позорным для русского писателя (и особенно сегодня) недоброжелательством к инородцам и евреям со сваливанием на них вины за все беды».

В. Р.: Глупо. Сколько раз Солженицын говорил, что виноваты в бедах «мы сами», т.е. русские, которые поддались иллюзиям большевизма. А что доля ответственности за революцию и ее последствия ложится и на представителей других народов – его право так считать. Он не «сваливал», он предлагал признать эту долю, чтобы не повторились беды. Не согласны – спорьте, но не искажайте мысль оппонента.

* * *

Ответа от Владимира Николаевича я, как и можно было предполагать, не получил. В июле 2018 г. В. Войнович умер, так что если мы и доспорим, то в лучшем мире. А читателям предлагаю самим определить, кто был более прав.

В. Р.

Опубликовано 11.12.2018 10:36

Отклики:

Як пісаў Ленін у сваіх артыкулах па нацыянальным пытанні, кожная нацыянальная культура складаецца з дзвюх: “дэмакратычнай” і “чарнасоценнай”. Пры жаданні іх колькасць можна павялічыць. Але галоўнае пытанне: што далей рабіць з кнігамі і іх аўтарамі?.. Калі ствараць канон “самых дэмакратычных” пісьменнікаў, Салжаніцын туды, вядома, не ўвойдзе. Пералічваць пытанні да яго, што пачаліся яшчэ пры савецкай уладзе, у т. л. і з дысідэнцкага боку (Копелеў, Сіняўскі, Шаламаў, Ж.Мядзведзеў і інш.), не мае сэнсу. Пра адно з першых абвінавачванняў сябе ў антысемітызме ён пісаў у “Бодался теленок с дубом” (там яго абвінавачвала Л.К.Чукоўская). Шавінізм, гэта, канечне, замоцна, но тое, што Пуцін падняў Ісаіча “на сцяг” (нягледзячы на крытыку апошнім метадаў работы калег першага), – таксама невыпадкова. Аднак, калі сыходзіць з прынцыпу “хто не без граху”, то ў літаратуры (і – шырэй – культуры) усім месца хопіць…

Пётр Рэзванаў, г. Мінск

Барыс Іофе (1918–1943) і яго твор

Барыс Ісакавіч Іофе нарадзіўся 23 лістапада 1918 г. у г. Горкі Магілёўскай вобласці.

У 1937 г. з адзнакай скончыў Горацкую беларускую сярэднюю школу і паступіў у Ленінградскі ўніверсітэт на філалагічны факультэт. У першыя дні Вялікай Айчыннай вайны ўдзельнічаў у пабудове абарончых умацаванняў пад Ленінградам. У ліпені 1941 г. закончыў універсітэт (дыплом з адзнакай). Працаваў на абарончым заводзе. У пачатку 1942 г. быў эвакуіраваны з блакаднага Ленінграда, апынуўся на Валагодчыне (Расія). Пасля заканчэння Свярдлоўскага пяхотнага вучылішча ў хуткім часе па ўласнай просьбе накіраваны на фронт (люты 1943 г.). Загінуў 15 снежня 1943 г. у баях пад горадам Радомышль на Украіне.

Друкавацца пачаў у школьныя гады. Яго допісы і мастацкія творы былі змешчаны ў раённай газеце “Ленінскі шлях”, а таксама ў газетах “Піянер Беларусі” і “Пионерская правда”. Літаратуразнаўчай працай актыўна займаўся ў 1939-1940-х гг. Цікавіўся беларускай літаратурай XIX ст., а таксама даследаваў творчасць Янкі Купалы. Апублікаваў артыкулы “Паэма “Тарас на Парнасе””, “Літаратурна-гістарычнае значэнне “Тараса на Парнасе””, “Лірычная паэма Купалы “Яна і я””, “Аб рамантызме Купалы”.

Рэд. belisrael. Гэта даведка з кнігі “Скрыжалі памяці”, т. 1, Мінск, 2005, укладальнік – праф. А. Бельскі. У той жа кнізе можна прачытаць артыкулы Б. Іофе “Паэма “Тарас на Парнасе””; “У истоков белорусской литературы”, “Лірычная паэма Купалы “Яна і я””. Мы ж прапануем ніжэй іншы твор юбіляра – на нашу думку, ён таксама шмат у чым не страціў свайго значэння. Пры наборы з газеты 1940 г. былі ў асноўным захаваныя асаблівасці тагачаснай арфаграфіі.

Б. Іофе і Я. Купала

Аб рамантызме Купалы

(да 35-годдзя літаратурнай дзейнасці Я. Купалы)

«У буйных мастакоў рэалізм і рамантызм заўсёды як-бы спалучаны»

М. ГОРКІ

Яшчэ да Янкі Купалы рэалістычны напрамак заняў у беларускай літаратуры вядучае месца. Ужо дудка Багушэвіча – нашага першага нацыянальнага паэта – грала аб нядолі беларускага народа. “Жалейка” Купалы як-бы падхапіла замоўкнуўшую дудку Багушэвіча. З першага свайго друкаванага верша “Мужык” Купала ішоў “шляхам жыцця”, шляхам рэалізму. Рэалізм Купалы пакінуў далёка за сабою творчасць усіх папярэднікаў. Істотным адрозненнем творчасці Купалы ў параўнанні з яго папярэднікамі з’яўляецца пранікненне ў рэалізм рамантызму.

Рамантызм уключаецца ў творчасць Купалы двума шляхамі. Адзін шлях намечан паэмай “Забытая скрыпка” і вершамі “Дыктатура працы”, “Настане такая часіна” ды некаторымі іншымі. У гэтых творах Купала прадстае як паэт мары аб лепшым жыцці. Мы ведаем дарэволюцыйную паэзію Купалы, што “апявала няволю, апявала нядолю”. Разам з другімі народамі Расіі беларускі народ мужна вёў рэволюцыйную барацьбу за сваё вызваленне з-пад прыгнёту эксплаататараў. Купала верыў у сілы свайго народа і марыў аб яго лепшай будучыні. Яго мара абганяла гістарычны ход падзей і яшчэ няяснымі фарбамі малявала будучыню:

Я пакажу ўсе вам чары –

Чары ўсе неба, зямлі, –

Шчасця другога пажары,

Дзе-б вы сагрэцца маглі.

Праўду ў лад новы настрою,

Новыя песні злажу…

(“Забытая скрыпка”)

Мара Купалы не аказалася ў супярэчнасці з сапраўднасцю. Вялікая Кастрычніцкая соцыялістычная рэволюцыя вызваліла беларускі народ з-пад соцыяльнага і нацыянальнага ўціску. Народны паэт настроіў сваю праўду “у новы лад” і злажыў новыя песні аб шчаслівым жыцці ў нашай краіне, аб новых людзях ды іх гераічных справах. Пасля рэволюцыі Купала не змяніў свайму рэалістычнаму метаду. Але мара Купалы няспынна імчыцца наперад – да тых часоў, калі ва ўсім свеце “развеюцца ў попел кароны” і “рабочых грамады ў свае возьмуць рукі заводы і фабрыкі, шахты і домны”.

Я веру – настане

такая часіна

І руняй совецкай

уквецяцца гоні,

Дзе Віслы, дзе Сены,

дзе Тэмзы даліны,

Дзе праца людская

сягоння ў прыгоне.

(“Настане такая часіна”, 1932).

Купала мае права марыць: ён пяе аб будучыні, якая не разыходзіцца з тэндэнцыяй гістарычнага развіцця. Гэта характарызуе ў Купалы той гістарычна-прагрэсіўны рамантызм, што дазваляе… “зрэдку забягаць наперад і сузіраць выабражэннем сваім у цэльнай і закончанай карціне тое самае тварэнне, якое толькі-што пачынае складвацца…” (Ленін, т. ІV, стар. 493).

Купалa добра разумее рэволюцыйную дзейнасць такога рамантызму:

Песня і казка

Як у крышталі

Свету пакажуць

Ясныя далі.

Шляхі намецяць

К сонцу і зорам

Для людской долі,

Скованай горам.

(“Песня і казка”, 1921)

Другі шлях, праз які ў творчасць Купалы ўключаецца рамантызм, намечан паэмамі: “Магіла льва”, “Курган” і, часткова, “Адплата кахання”. Усе яны з’яўляюцца рэалістычнымі паэмамі, але ў іх ёсць асобныя элементы рамантызму. Разгледзім гэтыя элементы і іх функцыю ў рэалістычнай паэме.

Сюжэты пералічаных паэм пабудаваны на эфектным, выключным факце. У “Магіле льва” Натальку любіць не проста вясковы хлопец, а асілак, што жыве ў пушчы. Ён забівае свайго саперніка – пана і жыве ў лесе з любімай. У паэме “Курган” праслаўленага старца-песняра пан жывым закапвае ў магілу. З таго часу кожны год ноччу “з гуслямі дзед з кургана, як снег белы, выходзіць”. У паэме “Адплата кахання” Янка, “сын мужыцкі”, любіць Зосю-шляхцянку. Багаты шляхціч Лаўчынскі палае помстай. Падбухторваемы чортам, ён “схапіў тапор войстры рукой подлай, смелай”, як жудасны “звер-прывід” падышоў да сваёй пуні, у якой спаў Янка, і запаліў яе. Зося “з жалю над Янкам звуглёным” павесілася “у родным садзе на сасонцы”.

Тут усё па-рамантычнаму незвычайна і эфектна. Для ўсіх разглядаемых паэм Купалы характэрны своеасаблівы гістарызм. Па сутнасці, ніякага гістарызму ў строгім сэнсе слова ў паэмах няма: мы не ведаем сапраўдных гістарычных падзей, якія леглі ў аснову павествавання. Усе паэмы ідуць у плане апавядання аб мінулым. Так, здарэнне, апісанае ў “Кургане”, адбылося “лет назад таму сотню ці болей”. Дзеянне ў “Магіле льва” прыпадае на той час, “што згінуць мусіў у беспрасветнай векаў мгле”. Такое няяснае ўказанне часу, апавяданне аб “мінулым наогул” з’яўляецца рамантычнай дэталлю. Але гэта дэталь, як і рамантычны сюжэт, падпарадкавана агульнаму соцыяльнаму заданню паэм. Паэта не цікавіць, калі дакладна адбылося здарэнне з Машэкам ці гусляром. Важна тое, што і даўней быў жудасны ўціск працоўных, былі багатыя шляхцічы і шмат слуг, якія на іх працавалі, што гэтыя сілы змагаліся паміж cабою. Ад мінулага здарэння паэт перакідвае мосцік у сучаснасць:

Пачнем дакапывацца самі

Разгадку нашых крыўд і бед,

Што леглі цёмнымі лясамі

На нашай долі з даўных лет.

Словы гусляра ў паэме “Курган” не звернуты да князя “у часы, што ў нябыт уцяклі”, а выяўляюць самую актуальную тэму капіталістычнай рэчаіснасці.

Для пералічаных паэм характэрны рамантычны герой. Абмяжуемся характарыстыкай двух герояў – Машэкі з паэмы “Магіла льва” і песняра з паэмы “Курган”.

Вобраз благароднага разбойніка распрацоўваўся сусветнай рамантычнай літаратурай і з’яўляўся спадарожнікам бунтарскага, прагрэсіўнага напрамку рамантызму. Ён паяўляецца ў “Разбойніках” Шыллера i прадаўжаецца ў творчасці Байрана (“Карсар”), Пушкіна (“Браты-разбойнікі”), Лермантава (“Вадзім”). Усіх герояў гэтых твораў аб’едноўвае нянавісць да грамадства, у якім яны жывуць. Гордыя адзіночкі, яны не маюць сіл змагацца з навакольнымі несправядлівасцямі і становяцца разбойнікамі ў імя дабра, злачынцамі ў імя справядлівасці. На вобразе Машэкі традыцыя “благароднага разбойніка” сказалася асабліва яскрава.

Як і належыць незвычайнаму герою, Машэка надзелен агромнай фізічнай сілай. Машэка – “разбойнік страшны на ўвесь мір” – жыве адзін у пушчы на сотні гоняў. Ён адзяваў воўчую скуру і так –

З сваёй бярлогі на дарогу

Вылазіў з грознай булавой.

Пушча бароніць славу крывавага жніва Машэкі, “а гімн пяе яму сава” (тыповы рамантычны матыў).

Пакуль не здрадзіла яму Наталька, Машэка быў працавітым, сумленным і добрым чалавекам. Але Машэка вымушан пакінуць Натальку, яму выпала гнаць на Украіну плыты, каб што-небудзь зарабіць к жаніцьбе. Праца была такой цяжкай, што нават асілак “марнеў з нягоды”. Калі Машэка вярнуўся дадому, Наталька была ўжо ў сецях ліслівага пана. На глебе кахання сутыкаецца ён з сваім ворагам:

Але не меў Машэка сілы

Такой, што сцены-б разваліў

Туды, дзе вораг з яго мілай

Пасцель пуховую дзяліў.

Не мог на мак яму змяць косці,

Пракляцце толькі прызываў.

Ад сцен адходзіў з большай злосцю

І штосьці жудкае кнаваў.

Бяссільны рамантычны пратэст адзіночкі тым больш трагічны, што ён выходзіць ад чалавека, які, акрамя аграмаднай фізічнай сілы і другіх дабрадзецелей, мае на сваім баку праўду. Гэта – байранаўскі матыў. Наш Машэка становіцца адступнікам свету, разбойнікам.

Калі-б Купала застанавіўся на гэтым, ён не ўнёс-бы ў літаратуру нічога новага. У традыцыйную рамантычную тэму Купала ўносіць істотныя карэктывы. Паэт-рэаліст, ён асуджае метафізічны пратэст свайго героя, яго індывідуалізм. Вестка аб забойстве разбойніка Машэкі ўзрадавала вёску, забойцу Машэкі – Натальку – “віталі добрай чэсцю”.

Машэка развенчан. У асуджэнні свайго героя Купала блізак тут к Пушкіну. Успомнім, што ў апошняй рамантычнай паэме “Цыганы” Пушкін, які ў гэты час (1824) становіцца на шлях рэалізму, адвяргае індывідуалізм Алеко. Супадзенне тут не выпадковае і яго нельга тлумачыць уплывам Пушкіна на Купалу. Самы метад мастацкага рэалізму не можа не адвергнуць ідэалістычны пратэст адзіночкі там, дзе справа датычыць барацьбы з нянавісным грамадствам.

Вобраз гусляра ў паэме “Курган”, як і сама паэма, адносіцца да ліку самых моцных сярод створаных Купалай. У яго ўкладзена агромная доля аўтарскага лірызму, бо тут закрануты самыя блізкія для Купалы тэмы – аб долі народа, аб ролі народнага паэта і яго трагічным лёсе пры грамадстве паноў і абшарнікаў.

Партрэт гусляра пададзен у рамантычным плане. Гэта традыцыйна-велічны сівы старац з лірай – вобраз, створаны рамантыкамі.

“Сумнага, як лунь, белага дзеда” прыводзяць у князёўскі палац з “ніўных сяліб”. Світка, белая барада, незвычайны агонь, задумныя вочы, ніўныя сялібы – усё гэта неабходныя аксесуары рамантычнага песнебая. Пры ўсім гэтым паэтычны дар гусляра надзелен чараўнічай сілай:

Кажуць, толькі як выйдзе і ўдарыць як ён

Па струнах з неадступнаю песняй, –

Сон злятае з павек, болю цішыцца стогн,

Не шумяць ясакары, чарэсні;

Пушча-лес не шуміць, белка, лось не бяжыць,

Салавей-птушка ў той час сціхае;

Паміж вольхаў рака, як штодзень, не бурліць,

Паплаўкі рыба-плотка хавае.

Гусляр пададзен як рамантычны вобраз не толькі знешне. Самая яго творчасць рамантычная. Песня гусляра, звернутая да князя, хоць і заключае ў сябе вялікую долю аўтарскага лірызму, характарызуе перш за ўсё вобраз самога гусляра. Рамантык-гусляр, згодна агульнай рамантычнай традыцыі, глядзіць на паэта, як на чалавека, выбранага багамі:

Небу справу здае сэрца, думка мая.

Сонцу, горам, арлам толькі роўна.

Самая песня вытрымана ў рамантычных тонах яркіх кантрастаў: чырвонае віно, якім пацяшаецца князь – і слёзы сірочай нядолі, адшліфаваныя храмы (так у артыкуле; у Купалы ж гаворыцца пра “хорам” князя, дзе “адшліфованы цэгла і камень” – В. Р.) – і пліты няўчасных магіл, і г. д. Але якімі-б фарбамі ні маляваў гусляр соцыяльны кантраст паноў і жабракоў-сялян, ён пяе толькі аб праўдзе. І тут паяўляецца і ўмешваецца ў песню гусляра лірык-рэаліст Купала.

Гусляр, пасля Машэкі, прадаўжае матыў соцыяльнага пратэсту. Але ў ім адсутнічае рамантычны індывідуалізм Машэкі. Яго пратэст асэнсаваны і выходзіць ад імя паэта-грамадзяніна. Гусляр хоча волі не толькі для сябе, а выражае думкі народа.

Гусляр авеян глыбокай любоўю Купалы. Пахаванне гусляра (ХІ частка паэмы) напісана з такім непаддзельным драматызмам, з такой мужнасцю, на якія здатна толькі ісцінная паэзія. І пасля смерці пясняр застаецца жыць. Гэта сімвалізіруе нават прырода:

На гусляравым наспе жвіровым

Палыны узышлі, вырас дуб малады,

Зашумеў непанятлівым словам.

Засталіся жыць песні гусляра. Народ верыць у яго песні.

Тэма паэта, на вяселлі “пры шуме музыкі і пляскі” кідаючага сваім ворагам “жалезны верш, абліты горыччу і злосцю”, навеяна пэўна славутым вершам Лермантава “1 студзеня 1840 года” (з якога мы ўзялі словы, заключаныя ў двукоссі). Сама аратарская, эмацыянальная мова паэмы навеяна энергічнай мовай лермантаўскіх вершаў, што пракладвалі шлях к стварэнню шырокага аратарскага стылю з яркай эмацыянальнай моўнай патэтыкай, з гучнай дэкламацыйнай інтанацыяй, з вострымі экспрэсіўнымі элементамі. Усе гэтыя характэрныя рысы мовы Лермантава можна аднесці да мовы “Кургана”.

Пейзаж Купалы таксама вытрыман у рамантычных фарбах. Пушча, у якой жыве Машэка, “змагала громы і віхры”; яна не ведала людзей, нават бурнаму Дняпру яна не давала волі і ён “з пушчы вырваўшысь на поле, шумеў і грозны слаў праклён”. У канцы паэмы “Магіла льва” даецца магільны пейзаж, улюбёны ўсёй рамантычнай паэзіяй:

І ціха, ціха на гары тэй

Чарнеюць пліты і крыжы,

То летнім сонейкам сагрэты,

То ззябшы ўзімку ў маразы.

У пейзажы Купалы адсутнічае фантастычны, а тым больш містычны элемент, які з’яўляецца спадарожнікам змрочнага “оссіянаўскага” пейзажу.

Мы разгледзелі асобныя рамантычныя элементы ў паэмах Купалы – гераічныя вобразы, фабулу, пейзаж. Колькасць такіх кампанентаў можна было-б павялічыць. Мы бачылі, што традыцыя рамантычнага вобраза, сюжэта і пейзажу не зрабілася аб’ектам рабскага пераймання, а набыла ў Купалы новае, арыгінальнае выражэнне.

Але было-б памылкай на аснове асобных рамантычных кампанентаў аб’яўляць паэмы Купалы цалкам рамантычнымі, а тым больш Купалу – паэтам-рамантыкам.

Рамантычныя элементы не з’яўляюцца пераважаючымі ў паэмах Купалы. Рамантычнымі героямі кіруюць жыццёвыя матывы. Машэка расстаецца з Наталькай не з-за рамантычнага падарожжа ці з-за рыцарскага матыву. Ён едзе гнаць плыты, каб зарабіць што-небудзь к жаніцьбе. Галоўнай тэмай разглядаемых паэм з’яўляецца соцыяльная тэма. Яна вырашана цалкам у рэалістычным плане. Ва ўсіх паэмах дзейнічаюць дзве варожыя сілы – не абстрактныя неба і зямля, ангел ці дэман, несправядлівасць і справядлівасць, як наогул у паэтаў-рамантыкаў, а гаротнікі-сяляне, рабочая бедната, “хаты апушчанай вёскі” – і паны і князі, “белыя харомы” палацаў. Рамантычныя элементы закліканы зрабіць гэту тэму больш выпуклай, прызваны не зацямніць, а праясніць тэму. Да Купалы наша паэзія малявала беларускага селяніна як забітага і цёмнага чалавека, якога патрэбна падняць, абудзіць. Рамантычныя вобразы Купалы былі прызваны паказаць народ-волат, народ герояў. Поруч з Машэкай і гусляром варожы свет паноў здаецца нікчэмным.

Рэволюцыйны рамантызм Купалы з’яўляецца, такім чынам, як-бы вобразным сродкам у агульным рэалістычным напрамку яго творчасці. Сінтэз рэалізму і рэволюцыйнага рамантызму састаўляе адно з галоўных дасягненняў паэтычнай творчасці Купалы.

Подпіс: Б. Іоффе

(газета “Літаратура і мастацтва”, 02.11.1940)

Чытайце таксама:

Уладзімір Ліўшыц. “23 лістапада – 100 гадоў з дня нараджэння Барыса Ісакавіча Іофе”

“Про Янку Купалу и евреев”

Апублiкавана 28.11.2018 22:22

ЕЩЕ О ВУЛЬФЕ СОСЕНСКОМ

ВУЛЬФ СОСЕНСКИЙ – КУЛЬТУРНЫЙ ДЕЯТЕЛЬ ИЗ МЕСТЕЧКА ДОЛГИНОВО

Вульфу Сосенскому (на фото) принадлежит роль своеобразного «закадрового» двигателя белорусского литературного процесса 1-й половины ХХ в. При том, что сам он был не белорусом, а евреем. Не имея специального образования, но наделенный бесспорным талантом рассказчика, он выбрал одним из своих литературных жанров сказку, хотя в печати выступал преимущественно как журналист. И даже сама его жизнь напоминает остросюжетную и богатую событиями повесть.

фото из архива А. Лиса

Родился Вульф Сосенский в феврале 1883 г. в местечке Долгиново Вилейского уезда Виленской губернии (ныне агрогородок в Вилейском районе). Он был старшим сыном в многодетной семье известного в округе портного Абеля (Габеля) Сосенского. Как и многие еврейские мальчики, Вульф учился в хедере (начальной еврейской школе). Однако в девять лет оставил хедер, чтобы помогать отцу в работе: нужно было восстанавливать уничтоженное пожаром хозяйство. В отстроенном доме часто бывали гости, которые по вечерам занимали хозяина и его семью интересными рассказами. Некоторые из них еще помнили события восстания 1863–1864 гг. Знакомства с этими людьми повлияли на мировоззрение Вульфа Сосенского, поспособствовали тому, что еще в конце 1890-х гг., подростком, он близко воспринял идеи белорусского возрождения, примкнул к национально-освободительному движению, увлёкся просветительской деятельностью, учил на память и читал крестьянам стихи Ф. Богушевича [5, с. 113]. Заинтересовался он и политическими проблемами, в 1903 г. стал членом Бунда – еврейской социалистической партии. С того времени Вульф начал распространять по деревням нелегальные газеты и листовки, направленные против имперского самодержавия.

Кроме этого, Вульф Сосенский обладал приятным голосом и красиво пел народные песни, был участником любительского культурного кружка, который действовал в Долгиново с 1904 г. под руководством студента Санкт-Петербургской духовной академии Евгения Ельцова. Местечковые юноши и девушки, а также приезжие из Минска студенты читали и обсуждали книги, сами делали литературные попытки и критиковали друг друга, распространяли знания среди населения, занимались театральными постановками, радели о создании в Долгиново вечерней школы для молодежи [6, с. 69].

Осенью 1906 г. Вульф Сосенский приехал в Вильно и поучаствовал в распространении первой белорусской легальной газеты «Наша Доля». Он вспоминал, как Алоиза Пашкевич (Тётка) по рекомендации Чеслава Родзевича вручила В. Сосенскому пачку газет со словами: «Я уверена, что Вы разделите среди бедняков вашей местности» [10, л. 2]. После таго как «Наша Доля» была запрещена царскими властями, В. Сосенский начал сотрудничать с ее преемницей – газетой «Наша Ніва». И не только в качестве распространителя, но и корреспондента. 4 (17) июля 1908 г. в газете появилась под криптонимом В. Сос–кі его первая заметка, посвященная проблеме пьянства в сельской местности. Главным образом благодаря В. Сосенскому на страницах газеты освещалась жизнь местечка Долгиново. Он не только писал для «Нашай Нівы» сам, но и побуждал писать своих знакомых: Адама Адорского, Николая Аношко, Ивана Корнейчика, Шмуэля-Нохума Плавника… Последний оказался самым талантливым и целеустремленным, и теперь мы его знаем как классика белорусской литературы Змитрока Бядулю. Как вспоминал сам В. Сосенский, распространять белорусскую газету в то время было опасно: в 1909 г. ему даже пришлось отсидеть около месяца в Вилейской уездной тюрьме.

«Теневая» роль В. Сосенского в истории белорусской литературы большая, чем это могло бы показаться. Некоторые его почти сенсационные признания интересно будет почитать нашим литературоведам:

«Много раз я бывал у Ядвигина Ш. на квартире. Он часто болел, иногда сильно.

– Хорошо, что пришел. Ты мне нужен.

– Что, воды вам подать или купить чего? – спрашиваю.

– Нет, ничего. Ты очень хорошо умеешь рассказывать. Я желаю тебя послушать. Я всё жду твоего прихода. Садись у кровати, бери стул…

Я садился и рассказывал. Он записывал. Вот так, из моей головы и его руки вышли «С маленьким билетиком», «Берёзка», «Васильки», «Важная фига» и мн. др. Так же и Змитрок Бядуля много моих рассказов и новелл от меня записывал, переделывал и издавал. Если бы [они] жили, это не осталось бы забытым» [10, лл. 31–32].

Основным занятием В. Сосенского всё это время оставалось портняжное дело. Он даже решил усовершенствовать мастерство и «окончил курс портняжества у директора Дрезденской академии», после чего в 1910 г. уже сам «основал большую швейную мастерскую и училище портняжного дела». Но вскоре очередной пожар уничтожил дом молодого портного, а с домом – и все мечты о швейной мастерской.

«Не успели глазом моргнуть, как Почтовая улица полностью уже сгорела, – вспоминал В. Сосенский. – Огонь весь новый рынок охватил. Мою маму разозлившийся конь повалил, помял ей ребра. В ту же минуту папа, таская из хаты тяжелые вещи, бедолага, надорвался. Из хаты что вынес, и то тут же у хаты сгорело. Вместе с вещами сгорел и мой архив, много экземпляров нелегальной литературы, прокламации и газеты «Искра» и др., оружие, сморгонские канчуки, железные рукавицы, самодельный кинжал, гектограф с полным оборудованием для печати и довольно богатая библиотека… Урон большой!» [10, л. 4]

Осенью 1910 г. Вульфа Сосенского забрали в Вильно на службу в Российской армии. Хотя «поганая царская служба… была хуже каторги», неугомонный журналист использовал любую возможность для посещения редакции «Нашай Нівы». Это позволило ему познакомиться со многими деятелями белорусской культуры, в том числе с Янкой Купалой, Якубом Коласом, Максимом Горецким, Ромуальдом Земкевичем, Карусём Каганцом и даже с Максимом Богдановичем [10, л. 5], который побывал в Вильно всего только два раза проездом в 1911 году…

Вернувшись с военной службы, В. Сосенский опубликовал еще несколько корреспонденций в «Нашай Ніве» за 1914 г. Однако вскоре началась Первая мировая война, журналист был мобилизован на фронт и попал в немецкий плен. Вместе с шестью другими военнопленными он вынужден был работать в поместье землевладельца Бюлова. Пленных содержали в тяжелых условиях, плохо кормили, они несколько раз пытались убежать, а однажды отказались выходить на работу, за что были наказаны [10, лл. 16–17].

Освободился В. Сосенский в марте 1920 г., но вернуться домой сумел лишь после многочисленных приключений. В Долгиново он возобновил общественную деятельность, участвовал в создании школы, банка и организации для помощи бедным больным жителям местечка («Бикур-Хойлим»), которая, кроме обеспечения лекарствами, устраивала у больных ночные дежурства, а также занималась медицинскими лекциями и инструктажем по уходу. Когда организация намеревалась принять новый устав и превратиться из общенациональной в чисто еврейскую, В. Сосенский высказал несогласие, за что был исключен из правления. «Он не наш! Пусть едет к белорусам в Минск!» – кричали на собрании его оппоненты [10, л. 27].

Однако он оставался непоколебимым во взглядах, пытался создать в Долгиново белорусское культурное общество и продолжал направлять евреев к работе на пользу белорусской культуры. «…Даже и евреи понимают ясно, на какой земле они живут» [3, с. 6], – писал он в одной из газетных заметок, высказывая мысль, что «чувство белорусскости» является естественным для всех обитателей края, независимо от их этнического происхождения и вероисповедания.

10 мая 1922 г. за сотрудничество с белорусской революционной прессой и участие в нелегальном праздновании Первого мая Вульф Сосенский был арестован польской полицией и вместе с группой иных арестантов доставлен в деревню Костеневичи, а затем в Молодечно. Его брат Элиаш попытался подкупить начальника полиции, незаметно передав ему большую сумму денег, собранных единомышленниками. Но этим только навредил: агенты дефензивы, которые не поделили с начальником деньги, завели В. Сосенского в какой-то дом и долго пытали, стараясь выведать, почему и за что начальник получил такую сумму. Сосенский чуть остался жив и был вынужден долго лечиться. Зато сам начальник полиции после этого встал на сторону В. Сосенского [10, лл. 8–10, 17–30].

С начала 1920-х гг. журналист снова часто посещал Вильно, контактировал с белорусской интеллигенцией и, по его словам, «очень хорошо помог» Леониле Чернявской (жене М. Горецкого) в составлении учебников для начальных школ [10, л. 31]. Надо думать, он рассказал несколько народных сказок и историй для хрестоматии «Родны край». Заметки и корреспонденции В. Сосенского (в т. ч. под псевдонимами Даўгінавец и Тутэйшы, криптонимом В. С.) появлялись на страницах виленских газет «Беларускі звон», «Беларускія ведамасьці», «Наш сьцяг», «Наша будучына». Через знакомых торговок сестер Лифшиц он распространял по ярмаркам Вилейского уезда белорусские календари [10, л. 40]. Участвовал он и в съезде Товарищества белорусской школы, который проходил в Вильно 28–29 декабря 1927 г.

Благодаря поддержке друзей в 1927 г. В. Сосенский был выбран в Долгиновскую гминную раду (единица местного самоуправления, аналог сельсовета), а также – по старшинству лет – стал членом местного сеймика. Но по причине жесткой конкуренции со стороны представителей местной знати пробыл там недолго. Поскольку сидеть за столом и шить доктора запретили, В. Сосенский некоторое время работал закройщиком, торговым агентом, но это не приносило ему морального удовлетворения [10, л. 33, 34]. Среди местечковцев он приобрел репутацию неутомимого борца за правду и справедливость. К нему часто обращались как к адвокату, просили советов в разных сложных и спорных юридических вопросах. В 1929 г. он проходил как свидетель по делу очередного крестьянского бунта против полиции и осадников.. До самой Второй мировой войны он был членом совета (правления) в Еврейском народном банке (Żydowski Bank Ludowy), а также – по словам дочери – работал на почте.

Всё это время В. Сосенский уделял внимание сбору фольклора. В начале 1930-х гг. он подсказал известному языковеду и историку Янке Станкевичу интересную тему для исследования: еврейские религиозные песни на белорусском языке. Одну из таких песен, «Бацька, бацька!..», долгиновский журналист пропел Я. Станкевичу, а тот записал. Публикуя ее, ученый призвал всех «собирать еврейские религиозные песни на белорусском языке», т. к. «еще немного времени – и будет совсем поздно» [11, с. 185–186]. Яркий пример подал сам В. Сосенский, подготовив в 1-й половине 1930-х гг. рукописный сборник «Белорусско-еврейский фольклор из местечка Долгиново» (сейчас хранится в Библиотеке Академии наук Литвы имени Врублевских, фонд 21, ед. хр. 571).

Натерпевшись преследований во времена панской Польши, В. Сосенский приветствовал присоединение Западной Беларуси к СССР в сентябре 1939 г. На недолгое время Вилейка стала областным центром, в ней начала выходить газета «Вілейская праўда» (с февраля 1940 г. – «Сялянская газета»). Наведываясь в редакцию, бывший нашанивец познакомился с тогда еще молодым поэтом Максимом Танком, который работал там в отделе культуры. С ним он потом вел активную переписку с 1942 и аж до 1967 г. Ныне письма хранятся в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства (БГАЛИ).

В 1941 г., после нападения Германии на СССР, Долгиново попало в зону оккупации немецких войск. Вульф Сосенский сумел спастись: вместе с партизанским отрядом перешел через линию фронта на советскую сторону. А вот шестерых его детей, которых он воспитывал один (жена умерла 1 марта 1935 г.), а также четверых братьев и сестру нацисты уничтожили, как и большинство еврейского населения местечка [8, л. 6, 13, 20]. Журналист оказался в эвакуации в Тагучинском районе Новосибирской области России (село Лебедево), где работал в колхозе, продолжая заниматься также и портяжным делом. Там он познакомился с будущей второй женой Буней Менделевной Меерсон (1916–1983), которая также во время войны потеряла родных. От этого брака 26 октября 1945 г. родилась дочь Раиса. Вульф Сосенский жил с семьей в местечке Икшкиле в Латвии и продолжал работать портным, пока не ухудшилось зрение. В 1950 г. Сосенские временно приютили в своем доме репрессированного фольклориста, этнографа, публициста и педагога Сергея Сахарова (1880–1954), который только вернулся из казахстанских лагерей и был лишен права проживать в Риге.

Немало фольклористических и литературно-художественных рукописей В. Сосенского было утрачено во время пожаров, арестов, обысков и войн. Исчез и сборник рассказов и новелл, подготовленный в 1920-е гг. к изданию в виленском издательстве Бориса Клецкина [10, л. 52]. Поэтому в послевоенное время В. Сосенский часто переписывал по памяти вкратце записанные или просто ранее услышанные народные сказки, легенды, рассказы, песни, шутки, анекдоты, пословицы, поговорки. Особенно много у него сказок и легенд: «Мудрый сапожник», «Захочет Бог – поможет мох», «Вот кто лучший друг», «Труд», «Любовь сильнее смерти», «Два волка», «Смерть Лявона-мученика», «Не удивительно, что мудрый», «Век героя помнят», «Обжора», «Соловей», «Пророк» и др. Некоторые из них помещаются всего на одной рукописной странице, а некоторые («Зодчий Николай, или Сын у отца не удался») размерами приближаются к жанру повести.

Многие сказки и легенды объединены в циклы «Из старого клада» и «Сказки старого Лявона». По словам В. Сосенского, в местечке Долгиново до 1890-х гг. действительно жил «легендарный старик Лявон». Но В. Сосенский признался, что объединил под общим «девизом» услышанное не только от Лявона, а и от других людей, а также собственные сказки и рассказы [7, л. 2]. Поэтому был прав фольклорист Василий Скидан, который высказал догадку, что старик Лявон – это кто-то вроде пасечника Рудого Панько, которому Николай Гоголь приписал «Вечера на хуторе близ Диканьки» [4, л. 7]. Итак, далеко не всё, записанное В. Сосенским, представляет собой фольклор в чистом виде: услышанное много лет назад, в том числе еще в подростковом возрасте, он мог подвергать значительной обработке, украшая повествования новыми сюжетными деталями, лирическими отступлениями, идейными акцентами. Писал он также стихи, басни, юморески, рассказы, сценические шутки, где фольклорная основа явно отсутствует.

При жизни автора был опубликован отрывок из воспоминаний о Змитроке Бядуле [9, с. 3]. На самом же деле произведений мемуарного жанра у В. Сосенского куда больше. Крупнейшее из них – «Листки из моей книги» – это, по сути, повесть о долгиновских событиях 1903–1905 гг., созданная на автобиографическом материале. «Тёмные стекла моего окна» (готовится к публикации) – воспоминания о пройденном жизненном пути от самого начала ХХ в. до конца 1930-х гг. «Версии и легенды: Беседы о белорусском поэте Ф. К. Богушевиче» [5, с. 75–110] – текст, написанный на пограничье мемуарного и фольклористического жанров, посвященный не только личности Ф. Богушевича, но и событиям 1863–1864 гг., жизни Долгиново конца ХІХ в. «Прежние театры» [6, с. 66–74] – воспоминания о культурно-просветительном кружке, действовавшем в местечке. Есть сведения о том, что В. Сосенский писал отдельные воспоминания о Николае Аношко, Ядвигине Ш., Тишке Гартном и других деятелях [1, л. 8, 9, 11], однако эти тексты пока не найдены.

Рукописи В. Сосенский посылал в Институт искусствоведения, этнографии и фольклора АН БССР, с сотрудниками которого – да и не только его – вел активную переписку. Его корреспондентами были многие известные писатели и ученые: С. Александрович, М. Гринблат, И. Гуторов, Я. Журба, В. Казберук, А. Лис, А. Федосик, Г. Шкраба, С. Шушкевич и другие.

Сталкиваясь с проявлениями антисемитизма, В. Сосенский решил покинуть СССР, и в августе 1966 г. эмигрировал через Польшу в Израиль. Последние годы жизни провел в Иерусалиме, в районе Кирьят-Йовель, продолжая, насколько позволяло плохое зрение, записывать и обрабатывать фольклор, о чем свидетельствует, например, арабская сказка «Надо слушать отца», услышанная от иракского еврея (рукопись – в архиве ИИЭФ). Исследовательнице Дайне Бегар он рассказал около 40 народных сказок белорусских евреев. Некоторые из них прочно вошли в фольклорную сокровищницу: их периодически помещают в сборниках и антологиях, в том числе и в переводах на зарубежные языки. Умер В. Сосенский 3 мая 1969 г.

Вульфу Сосенскому, при всей его культурной и общественной активности, недоставало филологической образованности, поэтому его произведения полны стилистических, грамматических и орфографических отклонений. Еще в 1940 г. Змитрок Бядуля советовал ему в свободное время учиться, «чтобы стать вполне грамотным человеком» – «…а то ты пишешь так, как писал 30 лет назад» [2, л. 5–5 об.]. К сожалению, это замечание осталось справедливым и для текстов Вульфа Сосенского 1950–1960-х гг. – их язык далёк от совершенства. В нем перепутаны дореформенные и реформированные правила правописания, многие слова написаны совсем не так, как следовало бы согласно литературным нормам, часто они употребляются в неправильных падежах, родах и видах. Причудливая у него и пунктуация: после каждых нескольких слов В. Сосенский неоправданно ставил точки, бессистемно употреблял прописные и строчные буквы, поэтому бывает трудно понять, где у него начинается предыдущее предложение и где начинается следующее. Но стоит всё расставить по местам – и перед нами появляется интересный, талантливый рассказчик, усердный деятель и свидетель нескольких эпох.

Литература

Александровіч, С. Лісты да Сосенскага В. 1965 г. / С. Александровіч // БГАМЛИ. – Фонд 136. Оп. 1. Ед. хр. 37.
Бядуля, З. Лісты да Сосенскага В. 1940–1941 гг. / З. Бядуля // БГАМЛИ. – Фонд 136. Оп. 1. Ед. хр. 13.
Даўгінавец [В. Сосенскі]. Сьвядомасьць пашыраецца / Даўгінавец // Беларускі звон. – 1921. – 30 вер.
Скідан, В. Лісты да Сосенскага В. 1965–1966 гг. / В. Скідан // БГАМЛИ. – Фонд 136. Оп. 1. Ед. хр. 17. Лл. 6–8.
Сосенскі, В. Версіі і легенды. Гутаркі пра беларускага паэта Ф. К. Багушэвіча / В. Сосенскі // Вілейскі павет: гіст.-краязн. гадавік. – Вып. 2. – Мінск: А. М. Янушкевіч, 2015.
Сосенскі, В. Даўныя тэатры: Успаміны / В. Сосенскі // Вілейскі павет: гіст.-краязн. гадавік. – Вып. 3. – Мінск: А. М. Янушкевіч, 2017.
Сосенскі, В. Ліст да Скідана В., 07.06.1965 / В. Сосенскі // Архив ИИЭФ.
Сосенскі, В. Лісты да Танка М., 1957–1967 гг. / В. Сосенскі. – БГАМЛИ. – Фонд 25. Оп. 2. Ед. хр. 87.
Сосенскі, В. Першыя сустрэчы: З успамінаў / В. Сосенскі // Літаратура і мастацтва. – 1961. – 9 мая.
Сосенскі, В. Цёмныя шыбы майго акна: Скарга на жыццё: [успаміны] / В. Сосенскі // Архив ИИЭФ.
Станкевіч, Я. Жыдоўскія рэлігійныя песьні па-беларуску / Я. Станкевіч // Гадавік Беларускага Навуковага Таварыства ў Вільні. – Вільня, 1933. – Кн. І.

Виктор ЖИБУЛЬ, кандидат филологических наук

Перевел Вольф Рубинчик по журналу «Роднае слова», Минск, № 3, 2018. Некоторые факты из статьи уже известны постоянным читателям belisrael.info (см. прошлогоднюю публикацию В. Жибуля), а некоторые становятся известными только теперь. Снимок из личного архива Арсения Лиса также был опубликован в журнале «Роднае слова» впервые.

***

От редактора, Присылайте на русском, белорусском, иврите, английском материалы на различные темы.

И не забывайте о необходимости и важности финансовой поддержки сайта. Текст на русском и как это сделать, читайте внизу этой публикации

Опубликовано 26.06.2018 20:53

Виктор Жибуль о Вульфе Сосенском

ОТ ЛЕГЕНДЫ К ИСТИНЕ: ФОЛЬКЛОРИСТ И МИФОТВОРЕЦ ВУЛЬФ СОСЕНСКИЙ

Журналист и собиратель фольклора Вульф Сосенский известен в истории литературы прежде всего как друг и «первооткрыватель» Змитрока Бядули. Его собственный вклад в культуру мог бы показаться скромным, если бы не еще одно интересное обстоятельство: Вульф Сосенский, по сути, был первым этническим евреем, который решил сознательно работать на ниве белорусской национальной культуры.

В. Сосенский (крайний слева) на работе в колхозе, 1961 г. Фото из фонда Института искусствоведения, этнографии и фольклора Академии наук Беларуси

Родился Вульф Сосенский в 1883 г. в местечке Долгиново Вилейского уезда Виленской губернии (ныне агрогородок в Вилейском районе Минской области). Он был старшим сыном в многодетной семье известного в окрестностях портного Абеля (Габеля) Сосенского. Как многие еврейские мальчики, Вульф учился в хедере (начальной еврейской школе), но в девять лет покинул его, чтобы помогать отцу в работе: надо было восстанавливать уничтоженное пожаром хозяйство. В отстроенном заново доме часто бывали гости, которые по вечерам занимали хозяина и его семью интересными рассказами. Некоторые из них еще помнили события восстания 1863–1864 гг. Знакомства с этими людьми влияли на мировоззрение Вульфа Сосенского, поспособствовали тому, что еще в конце 1890-х гг., будучи подростком, он близко воспринял идеи белорусского возрождения, присоединился к национально-освободительному движению, начал заниматься просветительской деятельностью: распространял по деревням нелегальную литературу, учил наизусть и читал крестьянам стихи Франтишка Богушевича. Кроме того, Вульф Сосенский имел приятный голос и красиво пел народные песни. Он был участником любительского культурного кружка, который действовал в Долгиново с 1904 г. под руководством Евгения Ельцева. Местечковые юноши и девушки, а также студенты из Минска читали и обсуждали книги, сами пытались что-то писать и критиковали друг друга, распространяли знания среди населения, занимались театральными постановками, заботились о том, чтобы создать в Долгиново вечернюю школу для молодежи.

Одновременно с портняжной работой В. Сосенский активно занимался самообразованием и изучил несколько языков. Начиная с лета 1908 года, он сотрудничал с редакцией газеты «Наша Ніва», публикуя в ней корреспонденции и небольшие очерки. Преимущественно благодаря ему на страницах газеты освещалась жизнь местечка Долгиново. Именно в то время Вульф Сосенский предложил своему знакомому Шмуэлю Плавнику (будущему Змитроку Бядуле) отправить стихи в «Нашу Ніву» и сообщил редакции о молодом поэте из местечка Посадец. Позже В. Сосенский решил усовершенствовать свое ремесленное мастерство и «окончил курс портняжного дела у директора Дрезденской академии», после чего в 1910 г. уже сам «основал большую швейную мастерскую и портняжное училище». Но очередной пожар разрушил дом молодого портного, а вместе с ним – и все мечты про мастерскую.

Вскоре на какое-то время приостановилась и журналистская активность В. Сосенского. Это связано с его службой в российской армии (1910–1912). Во время Первой мировой войны Вульф Сосенский и его младший брат Пейсах были мобилизованы на фронт, участвовали в боях. Пейсах пропал без вести (скорее всего, погиб), а Вульф попал в немецкий плен. Освободившись, в 1921 г. женился и до Второй мировой войны занимал высокую административную должность в Еврейском народном банке (Żydowski Bank Ludowy) – единственном банке в межвоенном Долгиново.

В 1920-х гг. В. Сосенский публиковал заметки и корреспонденции (в том числе под псевдонимами Долгиновец и Здешний, криптонимом В. С.) в виленских газетах «Беларускі звон», «Беларускія ведамасці, «Наш сьцяг», «Наша будучына», «Рэха». Занимался он и общественной деятельностью, пытался создать в Долгиново белорусскую культурную организацию и не забывал о своей идее: направлять евреев работать на благо белорусской культуры. «…Даже и евреи понимают ясно, на какой земле они живут», – писал он в одной из газетных заметок, высказывая мысль, что «чувство белорускости» представляется естественным для всех обитателей края, независимо от их этнического происхождения и вероисповедания.

В начале 1930-х гг. Вульф Сосенский подсказал известному языковеду и историку Янке Станкевичу интересную тему для исследования: еврейские религиозные песни на белорусском языке. Одну из таких песен, «Бацька, бацька!..», долгиновский журналист пропел Я. Станкевичу, а тот записал. Публикуя ее, ученый призвал всех «собирать еврейские религиозные песни на белорусском языке», так как «еще немного времени – и будет совсем поздно». Яркий пример в этом деле подал сам же В. Сосенский, составивший в первой половине 1930-х гг. рукописный сборник «Белорусско-еврейский фольклор из местечка Долгиново».

1 марта 1935 г. у Вульфа Сосенского умерла жена, оставив ему шестерых детей, один из сыновей к тому же болел эпилепсией. Но еще более страшные страдания и испытания принесла Вторая мировая война: в первые ее месяцы оккупанты уничтожили всех детей В. Сосенского, а также четырех братьев и сестру. Сам журналист оказался в эвакуации в Тагучинском районе Новосибирской области России, где работал в колхозе. Там он познакомился со своей будущей второй женой Буней Меерсон, которая была моложе его на 32 года. От этого брака в 1945 г. родилась дочь Раиса. Вульф Сосенский жил с семьей в местечке Икшкиле в Латвии и продолжал работать портным, пока не ухудшилось зрение.

В послевоенное время он активно работал на ниве фольклористики: переписывал по памяти народные сказки и легенды. Записанные произведения он объединял в циклы «Из старого клада» и «Сказки старого Лявона». По словам В. Сосенского, рассказчик, старый Лявон – реальная личность, «дед из местечка Долгиново». Подпись «Долгиново» стоит и под многими другими упомянутыми и записанными В. Сосенским народными произведениями: песнями, шутками, анекдотами, пословицами, поговорками. Под некоторыми из текстов стоят две даты: год, когда В. Сосенский впервые услышал соответствующий рассказ, и год, когда он его записал на бумагу. Временная разбежка между этими датами бывала очень большой, даже 70 лет: «Долгиново, 1895, по памяти переписал в 1965 г.» (сказка «Аверьян и святой Викцент»). Очевидно, что автор в значительной степени перерабатывал народные предания и легенды: услышанное много лет назад в подростковом возрасте он мог разворачивать в объемные произведения, размером близкие к повести. Поэтому далеко не всё, записанное В. Сосенским, – фольклор в чистом виде.

Свои рукописи В. Сосенский отправлял в Институт искусствоведения, этнографии и фольклора АН БССР, с сотрудниками которого (да и не только с ними) вёл активную переписку. Его корреспондентами были многие известные писатели и ученые: Степан Александрович, Моисей Гринблат, Иван Гуторов, Янка Журба, Владимир Казберук, Арсений Лис, Максим Танк, Анатолий Федосик, Григорий Шкраба, Станислав Шушкевич и другие. Среди тогдашних произведений В. Сосенского выделяются «Версии и легенды: Беседы о белорусском поэте Ф. К. Богушевиче» (1956), а также воспоминания: «Первые встречи» (о Змитроке Бядуле), «Театры прежнего времени» и пока еще не опубликованные «Листки из моей книги» и «Темные стекла моего окна», где В. Сосенский вспоминает Долгиново конца XIX – начала ХХ в., крестьянское движение во время революции 1905–1907 гг. нашанивские времена и их деятелей. Писал он также стихи, басни, юморески, рассказы, сценические шутки.

Сталкиваясь с проявлениями антисемитизма, В. Сосенский решил покинуть СССР, и в 1966 г. эмигрировал через Польшу в Израиль. Последние годы жизни провел в Иерусалиме, в районе Кирьят га-Йовель, продолжая, насколько позволяло плохое зрение, записывать и обрабатывать фольклор. Об этом свидетельствует, например, арабская сказка «Надо слушать отца», услышанная от иракского еврея. Исследовательнице Дайне Бегар он рассказал около 40 народных сказок белорусских евреев. Некоторые из этих сказок прочно вошли в фольклорную сокровищницу: их периодически помещают в сборниках и антологиях, в том числе и в переводах на иностранные языки. Умер Вульф Сосенский в 1969 г. (точную дату установить пока не удалось).

Вульф Сосенский обладал неоспоримым талантом рассказчика; довольно колоритный у него и язык. Однако ему не хватало филологической образованности, поэтому произведения изобиловали стилистическими, грамматическими и орфографическими ошибками. Еще в 1940 г. Змитрок Бядуля советовал ему в свободное время учиться, «чтобы стать вполне грамотным человеком», «…а то ты пишешь так, как писал 30 лет назад». К сожалению, это замечание осталось справедливым и для текстов В. Сосенского 1950-х годов. Их язык далек от совершенства: в нем перепутаны дореформенные и послереформенные правила правописания, многие слова написаны совершенно не по нормам литературного языка: чалаўек (чалавек), ёсцэка (ёсцека), усо (усё), стойцэ (стойце), цякае (чакае), лёх (лёг), запрох (запрог), саслуч (сашлюць), лі чага (для чаго), лі тага (для таго) и т. д. Кроме того, слова часто применяются в неправильных падежах, много и пунктуационных нарушений. Причем все эти лексически-стилистические погрешности не являются языковой характеристикой персонажей (таким языком автор пишет и от своего имени) и потому являются неоправданными. Поэтому сегодня при публикации произведений В. Сосенского, наверное, следует ориентироваться прежде всего на принятые современные правописные нормы, с соответствующими грамматическими и орфографическими правками. По крайней мере, так было сделано в историко-краеведческом ежегоднике «Вілейскі павет», где в выпусках 2 и 3 вышли воспоминания В. Сосенского «Версии и легенды» и «Театры давнего времени». С осторожностью нужно воспринимать и исторические факты, которые автор иногда подает в мифологизированной, пропущенной через народное сознание интерпретации.

Сегодня творческое наследие Вульфа Сосенского хранится в библиотеке Академии наук Литвы имени Врублевских (ф. 21, ед. хр. 568–571), архиве Института искусствоведения, этнографии и фольклора Академии наук Республики Беларусь, а также в Белорусском государственном архиве-музее литературы и искусства (БГАМЛИ; фонд 136) – бывшем Центральном государственном архиве литературы и искусства БССР, куда легендарный нашанивец передал свои статьи и переписку перед отъездом в эмиграцию. Архив В. Сосенского cодержит еще много материалов для возможных публикаций, которые, безусловно, заинтересуют литературоведов, фольклористов, краеведов и историков.

Виктор Жибуль, кандидат филологических наук, ведущий научный сотрудник БГАМЛИ

Оригинал

Перевод с белорусского belisrael.info; просьба не перепечатывать без согласования с редакцией

Опубликовано 11.08.2017 18:17

Анатолию Рогачу сегодня было б 70

(Перевод на русский ниже)

Анатолю Рогачу сёння было б 70

Рогач Анатоль Валянцінавіч. Краязнаўца, інжынер-энэргетык, дэпутат Вілейскага раённага Савета, майстар спорту па шашках (па перапісцы) нарадзіўся ў в. Каралеўцы Іжанскага сельскага Савета на Вілейшчыне 1 чэрвеня 1947 года. Памёр 3 сакавіка 2010 года ў Вілейцы.

Скончыў Іжанскую сярэднюю школу. Служыў у Савецкай Арміі. Ад 1967 года працаваў у Вілейскім раёне электрычных сетак (РЭС), дзе прайшоў шлях да кіраўніка прадпрыемства. Узначальваў РЭС з 1988 года. У 1972 годзе скончыў завочна Беларускі інстытут механізацыі сельскай гаспадаркі.

Анатоль Рогач спалучаў вытворчую і дэпутацкую дзейнасць з краязнаўчай. Ён – адзін з самых аўтарытэтных даследчыкаў жыцця і творчасці нашых землякоў Адама Гурыновіча, Ігната Ходзькі, Эдварда Жалігоўскага. Анатоль Рогач першым на Вілейшчыне і адным з першых y Беларусі звярнуў увагу на біяграфію аўтара першай украінскай канстытуцыі ураджэнца Касуты ля Вілейкі Піліпа Орліка.

Нядаўна ў Анатоля Рогача з’явілася біяграфічная кніга «Адам Гурыновіч» (2007).

Упершыню ў беларускай даследчыцкай літаратуры Анатоль Рогач склаў радавод Адама Гурыновіча, які ўтрымлівае 6 каленаў. У сваёй працы Анатоль Рогач паказвае, што Гурыновіч быў не толькі паэтам, збіраў фальклор, але займаўся гаспадарчымі справамі, падаваў надзеі як інжынер. Рогач даказаў, што Гурыновіч сустракаўся з Францішкам Багушэвічам, якому прысвяціў верш «Дзякуй табе, браце, Бурачок Мацею», знаходзіўся ў ліставанні з даследчыкам фальклору Янам Карловічам.

На рахунку Анатоля Валянцінавіча яшчэ шмат іншых адкрыццяў з гісторыі нашага краю. Як толькі выдаваліся нейкія дні адпачынку, ён ехаў у бібліятэкі, архівы і музеі Мінска, Гродна, Вільні. І адтуль заўсёды прыязджаў акрыленым, з папкамі копій дакументаў, якія пралівалі святло на нашу мінуўшчыну.

Анатоль Рогач – майстар спорту па шашках па перапісцы. Пераможца шматлікіх нацыянальных і міжнародных спаборніцтваў.

(«Рэгіянальная газета», 01.06.2010)

А. Рогач на ўрачыстасцях, прысвечаных Адаму Гурыновічу. Лыцавічы, 2007.

Завяршыўся 42-і завочны чэмпіянат Беларусі па шашках-64. Лепшымі ў класіцы (БВЛ-42) сталі: 1 — майстар спорту Анатоль Рогач з 22 ачкамі з 30; 2 — майстар спорту Аляксандр Ляхоўскі (22 ачкі); 3 — міжнародны майстар Васіль Нагурны (21 ачко).

У сучаснай версіі (БВЛ-42Ж): 1 — Аляксандр Ляхоўскі (24 ачкі з 28); 2 — кандыдат у майстры Сяргей Бурко (23 ачкі); 3 — кандыдат у майстры Ігар Гайдукевіч (20 ачкоў).

(«Вечерний Минск», 06.11.2008 – пераклад з рускай)

Дошка памяці А. Рогача ў Вілейцы (урачыста адкрыта 30.09.2014)

Тайны муроў Вілейскай турмы

Старая легенда вуснамі пакаленняў, а затым і старонкамі некаторых кніг паведамляла, што пасля таго, як у 1795 годзе, па ўказу расійскай імператрыцы Кацярыны ІІ, Вілейка стала павятовым горадам, яна неўзабаве прыехала сюды, пасадзіла некалькі бяроз на названым яе імем шляху і залажыла першы камень у падмурак будучага астрога.

На самой справе акалічнасці ўзвядзення ў Вілейцы найстарэйшага і нядрэнна захаваўшагася архітэктурнага збудавання зусім іншыя. 30 ліпеня 1846 года імператарам Мікалаем І быў зацверджаны “Нармальны праект турэмнага замка ў павятовых гарадах на 100 арыштантаў”. 2 лютага 1848 года ў Вілейскай губерні быў устаноўлены асобы земскі збор на 12 гадоў на абсталяванне будынкаў для дзяржаўных устаноў і турмаў.

І неўзабаве з боку Міністэрства ўнутраных спраў паступае загад Віленскаму генерал-губернатару аб неабходнасці ў першую чаргу замест зусім старых драўляных узвесці новыя мураваныя астрогі ў Дзісне і Вілейцы. Тлумачылася гэта тым, што існуючы ў Вілейцы турэмны замак цалкам спарахнелы і цесны, нязручны ў размяшчэнні арыштантаў і ўжо не паддаецца рамонту. Быў зроблены праект і складзены каштарыс на 49610 рублёў 17 капеек срэбра.

Пазней гэтую суму зменшылі да 45232 рублёў 83 капеек. Аднак з-за недахопу грашовых сродкаў будаўніцтва камяніцы на былой Нароцкай вуліцы паміж горадам і прыватнымі гарадскімі могілкамі пачалося толькі 16 красавіка 1854 года і працягвалася на працягу трох летніх перыядаў. У працэсе работ здараліся і непрадбачаныя выпадкі. Так, пры капанні катлавана пад калодзеж на тэрыторыі турмы высветлілася, што вада знаходзіцца на значнай глыбіні, а пясчаны грунт пастаянна асыпаецца і можа нават прывесці да разбурэння падмурка асноўнага збудавання.

Пасля некаторых даследаванняў вырашана было выкапаць студню ў падножжы гары на незасеяным гарадскім выгане за агароджай астрога на адлегласці ў 47 сажняў (100 м). Вядзенне будоўлі было аддадзена з таргоў у аптовы падрад Віленскаму купцу 1-й гільдыі Хаіму Англіну. Праз год ён памірае. А таму закончыць работы вымушана была давальніца залогу, павераная калежская дарадчыца Юзэфа Шкульцецкая. Яна з гонарам выканала ўскладзеную на яе місію, і 1 кастрычніка 1856 года будаўніцтва турэмнага замка было закончана. Аднак у сувязі з капаннем новага і засыпкай старога калодзежа, з падноскай на месца работ вады была выдаткавана дадатковая сума грошай. І толькі 30 лістапада 1863 года 129 рублёў 39 1/2 капейкі былі вернуты падрадчыку.

Хутка ў астрозе з’явіліся яго першыя “наведвальнікі”, і ў яго двары, абнесеным высокай каменнай агароджай, можна было назіраць даволі дзіўнае зборышча разнастайных людзей: канакрадаў, жулікаў, спіўшыхся чыноўнікаў, бадзяг і катаржнікаў, збеглых з руднікоў. Паўсюдна ішоў торг рознымі таварамі, што нагадвала базар. На турэмнай тэрыторыі размяшчаліся кватэра наглядчыка, лазня, лядоўня, адзінокія двары. У падвале астрога знаходзіліся пральня, гаўптвахта, кватэра вартаўнікоў, кладоўкі, ванна, кухня, пякарня, пакой для прыёму арыштантаў.

На першым паверсе месціліся 6 адзіночных камер, 8 камер для зняволеных па судоваму прыгавору малаважных злачынцаў з дваран і простых людзей, перасыльных арыштантаў, а таксама лазарэт і рэтырады (умацаванні). На другім паверсе былі камеры, падобныя на камеры першага паверха для арыштантаў-жанчын, лазарэт, аптэка і рэтырады. Унутры турмы жыццё таксама было шумнае. Зняволеныя сланяліся без справы па калідорах, тоўпіліся ля лазарэта, жаночага аддзялення.

Паблізу арыштанцкай кухні ўстройваліся “майданы” і “клубы па інтарэсах”. Паступова ў турмах наладжвалася як рэлігійнае выхаванне, так і школьнае навучанне. Да канца ХІХ стагоддзя сталі там з’яўляцца і бібліятэкі. Умовы ўтрымання зняволеных, асабліва палітычных, у турмах Расійскай імперыі былі даволі нядрэнныя. Так, Ф. Э. Дзяржынскі, маючы за сваімі плячыма дзве ссылкі з уцёкамі адтуль, пры трэцім арышце быў змешчаны ў Варшаўскую цытадэль.

У лісце да брата адзначаў: ”… камера вялікая – 5х7 крокаў, вялікае акно з гранёным шклом, яда прыстойная, крыху малака падкупляю сам. Прагулка 15 хвілін. Бібліятэка. Пакупка два разы на тыдзень. Пісьмы – паўпаштовага лісціка ў тыдзень. Ванна (раз у месяц). Сяджу пакуль адзін…”. Згодна са “Зборнікам ўзаконенняў і распараджэнняў па турэмнай часці” (1903 год), харчаванне зняволеным на той час выдавалася на 37 капеек у суткі, што дазваляла рыхтаваць някепскія пайкі. Тыднёвы турэмны рацыён арыштанта царскай Расіі складаў: хлеба – 5730 г, кашы і круп – 1680 г, сала і мяса – 760 г, агародніны – 810 г, мукі – 85 г. У буднія дні на абед падаваліся вараная капуста ці гарохавы суп і іншыя харчовыя кампаненты.

Сутачны нядзельны і святочны рацыёны

Абед

У лапшу:

– вермішэлі 24 залатн. (102,24 г);

– мяса 2-га гатунку 30 залатн. (127,8 г);

– круп ячных 2 залатн. (8,52 г);

– солі 4 залатн. (17,04 г).

У кашу:

– круп грэцкіх 32 залатн. (136,32 г);

– сала паляндвічнага 5 залатн. (21,3 г);

– солі 2 залатн. (8,52 г);

– хлеба чорнага 2 фунты (819 г).

Вячэра

Крупы грэцкія 17 залатн. (72,42 г);

сала філейнае 2 залатн. (8,52 г);

соль 1 залатн. (4,26 г).

Ды і турмы таго часу не былі перанаселенымі. Многія астрогі і наогул былі паўпустыя.

У сярэдзіне 50-х гадоў ХІХ стагоддзя на 53 асуджаных прыходзілася 47 вызваленых. Толькі ў гады нацыянальна-вызваленчага паўстання пад кіраўніцтвам Кастуся Каліноўскага (1863-64 г.г.) беларускія турмы даволі хутка папаўняліся. У тыя грозныя дні першай рускай рэвалюцыі дастаўляліся сюды арыштанты Даўгінаўскага бунту, агітатары, распаўсюджвальнікі забароненай літаратуры, пракламацый з Куранца, Смаргоні і іншых месцаў.

Адбывалі тут пакаранне і сем матросаў з мяцежнага браняносца “Пацёмкін”. Прозвішчы двух вядомыя – Іваноў і Голікаў. Нашчадкі апошняга і цяпер жывуць у Вілейцы. Адміністрацыйна пакаралі тут трохмесячным арыштам ў 1906 годзе маладога настаўніка з Вілейшчыны Сымона Рак-Міхайлоўскага за распаўсюджванне нелегальнай літаратуры, прывезенай з Пецярбурга ў час наведвання яго ў якасці хадака ў Дзяржаўную Думу.

У гады першай сусветнай вайны ў Вілейцы размяшчаўся армейскі корпус Заходняга фронту, іншыя ваенныя ўстановы і воінскія часці. Летам 1917 года сюды прыязджаў вярхоўны галоўнакамандуючы часовага ўрада А. Керанскі з мэтай угаварыць на мітынгу салдат працягваць вайну да пераможнага канца. Аднак шмат было незадаволеных непатрэбным кровапраліццем, якія заяўлялі аб гэтым уголас і апыналіся за кратамі мясцовай камяніцы.

Не пуставала яна і ў гады грамадзянскай вайны, часовых нямецкай і польскай акупацый краю ў 1918-1920 гадах, мяняліся толькі шыльды ад “Город. Тюрьма” да “Wiezienie”. Апошняя і сёння ў сырое надвор’е выступае з-пад тынкоўкі.

Новы ўздым нацыянальна-вызваленчай барацьбы адбыўся на Вілейшчыне ў гады белапольскай акупацыі 1921-1939 гг. Паўсюдна пачалі арганізоўвацца розныя палітычныя гурткі, мясцовыя арганізацыі Таварыства беларускай школы, Беларускай сялянска-рабочай грамады, ячэйкі КПЗБ. Галоўным метадам кіравання польскіх уладаў у Заходняй Беларусі быў прымус, а часам і тэрор. Турмы і Бяроза-Картузскі канцэнтрацыйны лагер, створаны для ізаляцыі “грамадска-небяспечных элементаў”, былі перапоўненыя палітвязнямі.

Паліцыя неаднаразова арыштоўвала і саджала ў Вілейскую турму такіх змагароў за народнае шчасце, як ўдзельнікаў выступлення 1935 года нарачанскіх рыбакоў, а таксама Мікалая Мацюшу з Каралеўцаў, Міхаіла Хадзінскага з Астравоў, Піліпа і Андрэя Валынцоў з Жаўткоў, Паўла Гаўрыліка, Уладзіміра і Аляксандра Калядоў і Рыгора Усціновіча з Вілейкі, Антона і Аляксандра Круцькаў і Серафіма Ількевіча з Цынцавічаў, Канстанціна Зубовіча (пасля Герой Савецкага Саюза), Лізавету Дварэцкую з Лебедзеўскай гміны, якая пасля вайны была дэпутатам Вярхоўнага Савета СССР. У той час некаторыя турэмныя камеры, у тым ліку № 16, 17 і 18, былі адведзены для палітзняволеных.

У 1934 годзе ў іх адбывалі пакаранне А. Садоўскі з Вілейкі, а таксама вядомы дзеяч рэвалюцыйнага падпольнага руху Заходняй Беларусі паэт Валянцін Таўлай. Іх лёс у розныя гады раздзялілі такія паэты і пісьменнікі, як Алесь Дубровіч, Ганна Новік, Андрэй Капуцкі і іншыя. Камера №16 стала часовым “прытулкам” для палітвязняў Сцяпана Бурака з Мойсічаў Маладзечанскага раёна і Андрэя Валынца (пазней Герой Савецкага Саюза). Каб зламаць дух патрыётаў, Валынца пераводзяць у камеру-адзіночку.

Па ўспамінах тых жа вязняў Вілейскай турмы, умовы ўтрымання іх за кратамі спачатку былі больш-менш цярпімымі. Так А. Садоўскі расказваў пра 1934 год і В. Таўлая: “Пры зняволенні дні цягнуліся вельмі марудна, і, каб не марнаваць дарма часу ў турме, вырашана было вучыцца. Таўлай займаўся з намі па палітэканоміі, гісторыі Камуністычнай партыі СССР, літаратуры. Мы мелі права трымаць у камерах пісьмовыя прылады. Усе свае веды з гімназіі і падпольнага жыцця ён аддаваў таварышам па барацьбе.

У Вілейскай турме ён пачаў пісаць сваю паэму “Мы аптымісты”. Малапісьменных таварышаў ён вучыў граматыцы, арфаграфіі, гісторыі, геаграфіі і іншым навукам. Калі хто-небудзь з таварышаў хварэў, то ён загадваў падтрымліваць яго лепшымі харчамі. За невыкананне загаду адміністрацыі мяне кінулі зімой у карцэр. Дзякуючы Таўлаю мяне выпусцілі праз чатыры гадзіны.

Ён прад’явіў адміністрацыі ўльтыматум: “Калі не выпусціце таварыша з карцэра за 4 гадзіны, то ўсе вязні закладаюць галадоўку ў знак пратэсту”. Шырокай душы быў падпольшчык-паэт”. Пасля пэўнага тэрміну адсідкі вязняў Вілейскай турмы перапраўлялі ў іншыя камяніцы, у тым ліку і сумна вядомыя віленскія “Лукішкі”.

Адзін з удзельнікаў нацыянальна-вызваленчага руху ў Заходняй Беларусі Р. Муха-Мухноўскі, які некаторы час знаходзіўся там пад следствам, у сваіх мемуарах адзначаў, што камера, у якой ён утрымліваўся пад арыштам, была невялікая: сем крокаў у даўжыню і тры ў шырыню. Жалезны ложак прыкаваны да сцяны, на ім — саламяны матрац, падушка, дзве прасціны з коўдрай. На снеданне падавалі каля паўкіло чорнага чэрствага хлеба, кусок іржавага селядца, кружку чорнай ячменнай кавы. На абед – суп з ячнымі крупамі, запраўлены старым прагорклым салам, невялікая порцыя той жа ячнай кашы, палітая смярдзючым тлушчам. На вячэру былі селядзец з кіслай капустай і шклянка кавы.

Па ўспамінах тых жа сведкаў, у турмах прымяняліся і меры фізічнага пакарання. Ганна Новік пісала пазней, што “Мы маўчалі, хаця нас білі бізунамі, засоўвалі пад пазногці іголкі, зашчэмлівалі пальцы рук у дзверы, з дапамогай спецыяльных прыстасаванняў улівалі праз нос ваду ці газу. Не вытрымаў катаванняў мой таварыш па падполлю Платон Шляпа, яму адбілі лёгкія. Юнак памёр”. Ніна Паўлаўна Жоўтка з Цынцавічаў згадвала, што прысутнічала ў час вывазу з Вілейскай турмы ў “Лукішкі” ў 1935 годзе яе родзіча, кіраўніка Цынцавіцкай арганізацыі Камуністычнай партыі Заходняй Беларусі Мікалая Петрыкевіча. Апрануты ён быў у добры цывільны касцюм, але рукі былі чорныя ад катаванняў. Як высветлілася пазней, Мікалай Рыгоравіч на допытах сваёй віны не прызнаў і таварышаў не выдаў.

17 верасня 1939 года прынесла збаўленне вязням Вілейскай турмы, але доўга яна не пуставала. З’явіліся новыя катэгорыі зняволеных – “ворагі народа”, “контррэвалюцыянеры” і з іншымі сфабрыкаванымі фармулёўкамі. У сувязі з перадачай Вільні Літве, калі многіх зняволеных з Лукішкаў пераводзілі ў іншыя савецкія турмы, частка іх апынулася і ў Вілейцы.

Такі лёс напаткаў старшыню Саюза яўрэйскіх журналістаў і літаратараў Вільні, аднаго з заснавальнікаў розных яўрэйскіх навучальных устаноў, названага “піянерам і стваральнікам падмурка лексікаграфіі яўрэйскіх пісьменнікаў” Залмана Рэйзена. Арыштаваны 1 кастрычніка 1939 года, затым яго перавялі ў Вілейку. Загінуў, хутчэй за ўсё, на этапе.

Асаблівае месца ў беларускай гісторыі займае Антон Луцкевіч, лінгвіст, гісторык, грамадскі і палітычны дзеяч. Ён быў старшынёй Рады народных Міністраў і міністрам замежных спраў абвешчанай 25 сакавіка 1918 года незалежнай Беларускай Народнай Рэспублікі. 30 верасня 1939 года быў арыштаваны па абвінавачванні ў контррэвалюцыйнай барацьбе і ўтрымліваўся пад следствам у Вілейскай турме. Сляды яго згубіліся ў час эвакуацыі вязняў у чэрвені 1941 года. Падобнае здарылася і з першым рэдактарам “Нашай Нівы”, “Сахі”, “Лучынкі” і іншых зборнікаў, сенатарам польскага сейма нашым земляком Аляксандрам Уласавам.

Арыштоўваліся ў Вілейцы і сядзелі тут у астрозе публіцыст, філосаф-эстэтык Уладзімір Самойлаў, прафесар, аўтар многіх кніг па гісторыі Вілейшчыны і Мядзельшчыны Францішак Сяліцкі, ураджэнец в. Мікуліна (каля Даўгінава). У адной са сваіх кніг Ф. Сяліцкі апісвае жудаснае ўтрыманне ў Вілейскай турме арыштантаў у перыяд 1939-41 гадоў. Камеры былі перапоўненыя, есці давалі слаба, амаль паўгода не было ні мыцця, ні дэзінфекцыі. Сярод арыштаваных можна было бачыць адвакатаў, пекараў, суддзяў, святароў, нават быў рэктар Віленскага ўніверсітэта.

Пасля 17 верасня 1939 года ліміт Вілейскай турмы значна павялічыўся і складаў 350 чалавек. Аднак на самaй справе колькасць арыштантаў перавальвала за тысячу. Камеры літаральна былі набіты зняволенымі, як селядцы ў бочцы. У ноч на 23 чэрвеня па тэлефоне было атрымана распараджэнне аб эвакуацыі турмаў Вілейскай вобласці. З мясцовай турмы для перамяшчэння ў Разанскую турму №1 было падрыхтавана 1023 чалавекі. Ф. Сяліцкі далей успамінаў, што 24 чэрвеня папоўдні быў атрыманы нязвыклы загад – хутка паесці і пастроіцца на пляцы з усімі рэчамі.

Ахова ўстрывожаная хадзіла побач з процівагазамі. Былі чутны недалёкія выстралы. Гэта расстрэльвалі вязняў, што не падлягалі эвакуацыі. Калона па 5 чалавек выйшла з турмы і рушыла ў 120 кіламетровы шлях на Барысаў. Канвойныя ішлі вакол вязняў праз 5-8 крокаў адзін ад другога з прымкнёнымі штыкамі на карабінах. Саслабелых і арыштантаў на мыліцах саджалі на калёсы. Тыя, хто дайшоў да Барысава на чацвёртыя суткі этапа, былі пасаджаны ў чакаўшыя іх 35 вагонаў.

Эшалон з імі 5 ліпеня прыбыў у Разань. Усяго ў мясцовую турму былі перададзены 871 чалавек. Такім чынам, за 12 сутак дарогі ад Вілейкі да Разані, звязанай з пастаяннымі налётамі і бамбардзіроўкамі варожай авіяцыі, страцілі ўсяго 142 зняволеныя. Гэтыя лічбы не выклікаюць сумнення, бо ўзятыя з дакладных дакументаў НКУС. Таму неабгрунтаваныя прыведзеныя некаторымі гісторыкамі факты аб масавым знішчэнні вязняў Вілейскай турмы ў “крывавай” дарозе на Барысаў, дзе прыводзіцца лічба да 800 чалавек.

Як выказваліся відавочцы трагедыі тых дзён, адразу пасля таго, як прадстаўнікі савецкай улады пакінулі горад, шмат людзей наведала ўстанову, якую старалася раней абмінаць. У двары турмы яны ўбачылі склеп, у якім, каб не было чуваць выстралаў ці крыкаў, органы НКУС забівалі ці душылі сваіх ахвяр. Сляды ад куль на сцяне былі заклеены ці замазаны, а падлога старанна пасыпана жоўтым пясочкам, з-пад якога праступала кроў. Вялікі натоўп людзей стаяў каля раскапанай ямы, куды былі звалены і прысыпаны свежыя трупы. Людзі плакалі.

У некалькіх дзясятках метраў ад той “дарогі смерці” каля вёсак Чыжэвічы і Касута адбыўся першы расстрэл вязняў на этапе, якіх затым паскідвалі ў бульбяныя ямы. У 1991 годзе на гэтым месцы сіламі грамадскасці быў пастаўлены помнік ахвярам сталінскіх рэпрэсій – між камянёў з адпаведнымі надпісамі – сімвал у выглядзе з’яднаных праваслаўнага і каталіцкага крыжоў.

Па некаторых дадзеных, знішчэнне вязняў адбывалася і на іншых участках этапа, у тым ліку і каля Плешчаніц. Далей свае крывавыя і значна больш маштабныя і вытанчаныя справы працягвалі фашысты. Як стала вядома, толькі ў горадзе і ваколіцах Вілейкі яны знішчылі ў гады акупацыі звыш 7 тысяч ваеннапалонных, партызанаў, падпольшчыкаў і мірных жыхароў.

Сам будынак турмы немцамі не выкарыстоўваўся. Па-першае, ён быў пашкоджаны напачатку вайны, а па-другое, акупанты доўга тут трымаць зняволеных не планавалі. У іх расправа наконт гэтага была хуткай. Для сваіх рэпрэсіўных мэт гітлераўцы выкарыстоўвалі новую драўляную турму СД, якая знаходзілася побач з мураванай, у двары сучаснага будынка РАУС – міліцыі. Толькі расстрэлы карнікі праводзілі на тэрыторыі старой турмы каля яе паўночнай сцяны, а трупы скідвалі ў раней падрыхтаваныя ямы. Некаторыя з іх былі яшчэ жывымі.

Аднаму з такіх “расстраляных” у 1942 годзе Антону Пятроўскаму цудам удалося выжыць. Зваліўшыся ў яму параненым, куля прайшла праз шыю, увайшла ў рот і выйшла паміж зубоў, нават не выбіўшы іх, яго накрыў сабой чарговы расстраляны. Прысыпаўшы пяском магілу, паліцэйскія аддаліліся. Пятроўскі, вызваліўшыся ад цела загінуўшага, выкарабкаўся з ямы і ў цемнаце дапоўз да чыгункі, а адтуль пешшу пайшоў дадому на Мядзельшчыну. Пазней ён згадваў, што расстрэлы ў турэмным двары вялі найчасцей ахоўнікі з ліку немцаў, якія да вайны жылі ў Латвіі і вызначаліся асаблівай жорсткасцю.

Апынуўся тут у тыя грозныя часіны і беларускі вучоны з сусветным імем Барыс Кіт. Яму ўлады дазволілі адкрыць у Маладзечне гандлёвую школу. Але па дарозе туды арыштавалі, западозрыўшы ў сувязі з партызанамі. Да высвятлення абставін давялося сядзець месяц у Глыбоцкай, а два тыдні – у Вілейскай турмах. Кожны дзень быў сведкам, як вязняў вывозілі на расстрэл. Часам ямы з забітымі людзьмі залівалі растворам з каўстычнай содай.

І так працягвалася амаль да самага вызвалення Вілейкі. У ліпені 1944 года ў падвале аднаго з дамоў Гродна органамі “Смерш” быў затрыманы падазроны чалавек у форме віцэ-капрала Войска Польскага. Пры далейшым разбірацельстве высветлілася, што гэта Уладзімір Іванавіч Ясінскі, былы жыхар Вілейкі, які з вясны 1942 года да ліпеня 1944 года быў начальнікам Вілейскай турмы СД. На яго сумленні сотні самаручна расстраляных жыхароў і савецкіх ваеннапалонных. 10 красавіка 1945 года выязная сесія Вярхоўнага Суда СССР прыгаварыла яго да найвышэйшай меры пакарання – праз павешанне. І гэта неўзабаве было прылюдна выканана ў Вілейцы.

Пасля вызвалення старая турма зноў стала дзейнічаць па сваім прамым назначэнні і хутка напоўнілася здраднікамі, былымі паліцэйскімі, крымінальнымі элементамі і простымі людзьмі, якія за хаценне есці і жыць вымушаны былі працаваць у розных акупацыйных установах, за што былі аднесены да нямецкіх пасобнікаў і ворагаў Савецкай улады. У сярэдзіне 50-х гадоў у Вілейскай турме адбылося надзвычайнае здарэнне, калі група злачынцаў, асуджаных на працяглыя тэрміны пакарання, уцякла, пракапаўшы патаемны лаз за турэмную сцяну. Але ахова своечасова схапянулася, і ўсе збеглыя зноў апынуліся за кратамі.

У 1964 годзе турма спыніла сваю дзейнасць і неўзабаве была перароблена ў анкалагічны дыспансер. Яшчэ ў 1966 годзе пры правядзенні тут земляных работ адкопвалі чалавечыя косці. Аднак у той час вялікага шуму з гэтага не падымалі, спісвалі на астанкі ахвяр масавых расстрэлаў савецкіх грамадзян нямецка-фашысцкімі захопнікамі. Восенню 1994 года пачалося будаўніцтва новага корпуса медыцынскай установы, і пры рыцці катлавана зноў былі выяўлены невядомыя пахаванні. Для многіх вязняў, ні ў чым не вінаватых людзей, турэмны двор з’явіўся апошнім жыццёвым прытулкам.

Сёння цяжка канстатаваць, ахвярамі чыіх рук яны сталі, – органаў НКУС ці нямецка-фашысцкага рэжыму, але ўсе яны людзі і заслужылі таго, каб былі ўстаноўлены іх імёны, а астанкі пахаваны. Што і зроблена на новых Вілейскіх могілках, дзе непадалёку ад уваходу высіцца вялікі драўляны крыж, а побач – камень-валун, на якім высечаны такія словы: “Ратуй нас, Хрысце, лёсу пакутнікаў, змучаных і расстраляных у турме Вілейскай за часы існавання яе. Дабраслаў, Божа, душы палеглых айцоў, братоў і сясцёр нашых, імён якіх не ведалі і ведалі…”.

Анатоль Рогач, Вілейка

(«Рэгіянальная газета», 24.09.2009)

***

Рогач Анатолий Валентинович. Краевед, инженер-энергетик, депутат Вилейского районного совета, мастер спорта по шашкам (по переписке) родился в д. Королевцы Ижанского сельского совета на Вилейщине 1 июня 1947 года. Умер 3 марта 2010 года в Вилейке.

Окончил Ижанскую среднюю школу. Служил в Советской Армии. С 1967 г. работал в Вилейской районной электросети (РЭС), где прошел путь до руководителя предприятия. Возглавлял РЭС с 1988 года. В 1972 году окончил заочно Белорусский институт механизации сельского хозяйства.

Анатолий Рогач сочетал производственную и депутатскую деятельность с краеведческой. Он – один из самых авторитетных исследователей жизни и творчества наших земляков Адама Гуриновича, Игнатия Ходько, Эдварда Желиговского. Анатолий Рогач первым на Вилейщине и одним из первых в Беларуси обратил внимание на биографию автора первой украинской конституции Пилипа Орлика, уроженца Косуты под Вилейкой.

Недавно у Анатолия Рогача вышла биографическая книга «Адам Гуринович» (2007).

Впервые в белорусской исследовательской литературе Анатолий Рогач составил родословную Адама Гуриновича, которая содержит 6 колен. В своей работе Анатолий Рогач показывает, что Гуринович был не только поэтом, собирателем фольклора, но и занимался хозяйственными делами, подавал надежды как инженер. Рогач доказал, что Гуринович встречался с Франтишком Богушевичем, которому посвятил стихотворение «Дзякуй табе, браце, Бурачок Мацею», состоял в переписке с исследователем фольклора Яном Карловичем.

На счету Анатолия Валентиновича еще много других открытий из истории нашего края. Как только выдавались дни отдыха, он ехал в библиотеки, архивы и музеи Минска, Гродно, Вильно. И оттуда всегда приезжал окрыленный, с папками копий документов, которые проливали свет на наше прошлое.

Анатолий Рогач – мастер спорта по шашкам по переписке. Победитель многих национальных и международных соревнований.

(«Рэгіянальная газета», 01.06.2010 – перевод с белорусского)

А. Рогач на торжествах, посвященных Адаму Гуриновичу. Лыцевичи, 2007.

Завершился 42-й заочный чемпионат Беларуси по шашкам-64. Лучшими в классике (БВЛ-42) стали: 1 — мастер спорта Анатолий Рогач с 22 очками из 30; 2 — мастер спорта Александр Ляховский (22 очка); 3 — международный мастер Василий Нагурный (21 очко).

В современной версии (БВЛ-42Ж): 1 — Александр Ляховский (24 очка из 28); 2 — кандидат в мастера Сергей Бурко (23 очка); 3 — кандидат в мастера Игорь Гайдукевич (20 очков).

(«Вечерний Минск», 06.11.2008)

Доска памяти А. Рогача в Вилейке (торжественно открыта 30.09.2014)

Тайны стен Вилейской тюрьмы

Старая легенда устами поколений, а затем и со страниц некоторых книг сообщала, что после того, как в 1795 году, по указу российской императрицы Екатерины II, Вилейка стала уездным городом, императрица вскоре приехала сюда, посадила несколько берез на названном ее именем пути и заложила первый камень в фундамент будущего острога.

На самом деле обстоятельства возведения в Вилейке старейшего и неплохо сохранившегося архитектурного сооружения совсем другие. 30 июля 1846 года императором Николаем I был утвержден “Нормальный проект тюремного замка в уездных городах на 100 арестантов”. 2 февраля 1848 года в Вилейской губернии был установлен особый земский сбор на 12 лет на оборудование зданий для государственных учреждений и тюрем.

И вскоре со стороны Министерства внутренних дел поступает приказ Виленскому генерал-губернатору о необходимости в первую очередь вместо совсем старых деревянных возвести новые каменные остроги в Дисне и Вилейке. Объяснялось это тем, что существующий в Вилейке тюремный замок полностью истлел и сделался тесным, неудобным для размещения арестантов, да и уже не поддается ремонту. Был сделан проект и составлена смета на 49610 рублей 17 копеек серебром.

Позже эту сумму уменьшили до 45232 рублей 83 копеек. Однако из-за недостатка денежных средств строительство башни на бывшей Нароцкой улице между городом и частными городскими кладбищами началось лишь 16 апреля 1854 года. Оно продолжалось в течение трех летних периодов, в процессе работ случались и непредвиденные случаи. Так, при рытье котлована под колодец на территории тюрьмы выяснилось, что вода находится на значительной глубине, а песчаный грунт постоянно осыпается и может даже привести к разрушению фундамента основного сооружения.

После некоторых исследований решено было выкопать колодец у подножия горы на незасеянном городском выгоне за оградой тюрьмы на расстоянии 47 саженей (100 м). Ведение стройки было отдано с торгов в оптовый подряд виленскому купцу 1-й гильдии Хаиму Англину. Через год он умирает, а потому завершить работы вынуждена была давательница залога, поверенная коллежская советница Юзефа Шкульцецкая. Она с честью выполнила возложенную на нее миссию, и 1 октября 1856 года строительство тюремного замка было закончено. Однако в связи с рытьем нового и засыпкой старого колодца, с подноской на место работ воды была выделена дополнительная сумма денег. И только 30 ноября 1863 года 129 рублей 39 1/2 копейки были возвращены подрядчику.

Скоро в остроге появились его первые “посетители”, и в его дворе, обнесенном высокой каменной оградой, можно было наблюдать довольно странное сборище разнообразных людей: конокрадов, жуликов, спившихся чиновников, бродяг и каторжников, бежавших с рудников. Повсеместно шел торг различными товарами, напоминающий базар. На тюремной территории располагались квартира смотрителя, баня, холодильня, отдельные дворики. В подвале острога находились прачечная, гауптвахта, квартира сторожей, кладовые, ванна, кухня, пекарня, комната для приема арестантов.

На первом этаже разместились 6 одиночных камер, 8 камер для заключенных по судебному приговору мелких преступников из дворян и простых людей, пересыльных арестантов, а также лазарет и ретирады (укрепления). На втором этаже были камеры, похожие на камеры первого этажа для арестантов-женщин, лазарет, аптека и ретирады. Внутри тюрьмы жизнь тоже была шумной. Заключенные слонялись без дела по коридорам, толпились возле лазарета, женского отделения. Вблизи арестантской кухни устраивались”майданы” и “клубы по интересам”. Постепенно в тюрьмах налаживалось как религиозное воспитание, так и школьное обучение. К концу XIX века стали там появляться и библиотеки. Условия содержания заключенных, особенно политических, в тюрьмах Российской империи были довольно неплохие. Так, Ф. Э. Дзержинский, имея за своими плечами две ссылки с побегом оттуда, при третьем аресте был помещен в Варшавскую цитадель. В письме к брату он отмечал: «… камера большая – 5х7 шагов, большое окно с граненым стеклом, еда приличная, немного молока прикупаю сам. Прогулка 15 минут. Библиотека. Покупки два раза в неделю. Письма – полпочтового листика в неделю. Ванна (раз в месяц). Сижу пока один…». Согласно со “Сборником узаконений и распоряжений по тюремной части” (1903 год), питание заключенным на то время выдавалось на 37 копеек в сутки, что позволяло готовить неплохие пайки. Недельный тюремный рацион арестанта царской России составлял: хлеба – 5730 г, каши и крупы – 1680 г, сало и мясо – 760 г, овощей – 810 г, муки – 85 г. В будние дни на обед подавались вареная капуста или гороховый суп и другие пищевые компоненты.

Суточный воскресный и праздничный рационы

Обед

В лапшу:

– вермишели 24 золотн. (102,24 г);

– мяса 2-го сорта 30 золотн. (127,8 г);

– крупы ячневой 2 золотн. (8,52 г);

– соли 4 золотн. (17,04 г).

В кашу:

– крупы гречневой 32 золотн. (136,32 г);

– сало … 5 золотн. (21,3 г);

– соли 2 золотн. (8,52 г);

– хлеба черного 2 фунта (819 г).

Ужин

Крупа гречневая 17 золотн. (72,42 г);

сало филейное 2 золотн. (8,52 г);

соль 1 золотн. (4,26 г).

Да и тюрьмы того времени не были перенаселенными. Многие остроги вообще стояли полупустыми.

В середине 50-х годов XIX века на 53 осужденных приходилось 47 освобожденных. Только в годы национально-освободительного восстания под руководством Кастуся Калиновского (1863-64 гг.) белорусские тюрьмы довольно быстро пополнялись. В грозные дни первой русской революции доставлялись сюда арестанты Долгиновского бунта, агитаторы, распространители запрещенной литературы, прокламаций из Куренца, Сморгони и других мест.

Отбывали здесь наказание и семь матросов с мятежного броненосца “Потемкин”. Фамилии двух известны – Иванов и Голиков. Потомки последнего и сейчас живут в Вилейке. Административно наказали здесь трехмесячным арестом в 1906 году молодого учителя из Вилейщины Симона Рак-Михайловского за распространение нелегальной литературы, привезенной из Петербурга после визита его в качестве ходока в Государственную Думу.

В годы Первой мировой войны в Вилейке располагался армейский корпус Западного фронта, другие военные учреждения и воинские части. Летом 1917 года сюда приезжал верховный главнокомандующий временного правительства А. Керенский с целью уговорить на митинге солдат продолжать войну до победного конца. Однако много было недовольных ненужным кровопролитием, которые заявляли об этом вслух и оказывались за решеткой местной башни.

Не пустовала она и в годы гражданской войны, временной немецкой и польской оккупации края в 1918-1920 годах, менялись только вывески от «Город. тюрьма» до «Wiezienie». Последняя надпись и сегодня в сырую погоду выступает из-под штукатурки.

Новый подъем национально-освободительной борьбы произошел на Вилейщине в годы белопольской оккупации 1921-1939 гг. Повсеместно начали организовываться различные политические кружки, местные организации Общества белорусской школы, Белорусской крестьянско-рабочей громады, ячейки КПЗБ. Главным методом управления польских властей в Западной Беларуси было принуждение, а иногда и террор. Тюрьмы и Береза-Картузский концентрационный лагерь, созданный для изоляции “общественно-опасных элементов”, были переполнены политзаключенными.

Полиция неоднократно арестовывала и сажала в Вилейскую тюрьму таких борцов за народное счастье, как участников выступления 1935 года нарочанских рыбаков, а также Николая Матюша из Королевцев, Михаила Ходинского из Островов, Пилипа и Андрея Волынцов из Желтков, Павла Гаврилика, Владимира и Александра Колядовских и Григория Устиновича из Вилейки, Антона и Александра Крутько и Серафима Илькевича из Цынцевичей, Константина Зубовича (позже Герой Советского Союза), Елизавету Дворецкую из Лебедевской гмины, которая после войны была депутатом Верховного Совета СССР. В то время некоторые тюремные камеры, в том числе № 16, 17 и 18, были отведены для политзаключенных.

В 1934 году в них отбывали наказание А. Садовский из Вилейки, а также известный деятель революционного подпольного движения Западной Беларуси поэт Валентин Тавлай. Их судьбы в разные годы разделили такие поэты и писатели, как Алесь Дубрович, Анна Новик, Андрей Капуцкий и другие. Камера №16 стала временным “убежищем” для политзаключенных Степана Бурака из Мойсичей Молодечненского района и Андрея Волынца (позже Герой Советского Союза). Чтобы сломить дух патриотов, Волынца переводят в камеру-одиночку.

По воспоминаниям тех же заключенных Вилейской тюрьмы, условия содержания их в тюрьме сначала были более-менее терпимыми. Так, А. Садовский рассказывал про 1934 год и В. Тавлая: «В заключении дни тянулись очень медленно, и, чтобы не тратить зря времени в тюрьме, решено было учиться. Тавлай занимался с нами по политэкономии, истории Коммунистической партии СССР, литературе. Мы имели право держать в камерах письменные принадлежности. Все свои знания из гимназии и подпольной жизни он отдавал товарищам по борьбе. В Вилейской тюрьме он начал писать свою поэму “Мы оптимисты”. Малограмотных товарищей он учил грамматике, орфографии, истории, географии и другим наукам. Если кто-нибудь из товарищей болел, то он приказывал поддерживать его лучшими продуктами. За невыполнение приказа администрации меня бросили зимой в карцер. Благодаря Тавлаю меня выпустили через четыре часа. Он предъявил администрации ультиматум: “Если не выпустите товарища из карцера за 4 часа, то все заключенные устраивают голодовку в знак протеста”. Широкой души был подпольщик-поэт». После определенного срока отсидки узников Вилейской тюрьмы переправляли за другие крепостные стены, в том числе и в печально известную виленскую тюрьму “Лукишки”.

Один из участников национально-освободительного движения в Западной Беларуси Р. Муха-Мухновский, который некоторое время находился там под следствием, в своих мемуарах отмечал, что камера, в которой он содержался под арестом, была невелика: семь шагов в длину и три в ширину. Железная кровать прикована к стене, на ней – соломенный матрас, подушка, две простыни с одеялом. На завтрак подавали около полкило черного черствого хлеба, кусок ржавой сельди, кружку черного ячменного кофе. На обед – суп с ячневой крупой, заправленный старым прогорклым салом, небольшую порцию той же перловой каши, политой вонючим жиром. На ужин были сельдь с кислой капустой и стакан кофе.

По воспоминаниям тех же свидетелей, в тюрьмах применялись и меры физического наказания. Анна Новик писала позже, что «Мы молчали, хотя нас били плетьми, засовывали под ногти иглы, прищемляли пальцы рук в двери, с помощью специальных приспособлений вливали через нос воду или керосин. Не выдержал пыток мой товарищ по подполью Платон Шляпа, ему отбили легкие. Юноша умер». Нина Павловна Жовтка из Цынцевичей упоминала, что присутствовала во время вывоза из Вилейской тюрьмы в “Лукишки” в 1935 году ее родственника, руководителя Цынцевичской организации Коммунистической партии Западной Белоруссии Николая Петрикевича. Одет он был в хороший штатский костюм, но руки были черны от пыток. Как выяснилось позже, Николай Григорьевич на допросах своей вины не признал и товарищей не выдал.

17 сентября 1939 г. принесло спасение узникам Вилейской тюрьмы, но долго она не пустовала. Появились новые категории заключенных – “враги народа”, “контрреволюционеры”, арестанты с другими сфабрикованными формулировками. В связи с передачей Вильнюса Литве, когда многих заключенных из Лукишек переводили в другие советские тюрьмы, часть их оказалась и в Вилейке.

Такая судьба постигла председателя Союза еврейских журналистов и литераторов Вильни, одного из основателей различных еврейских учебных заведений, названного “пионером, заложившим фундамент лексикографии еврейских писателей» Залмана Рейзена. Он был арестован 1 октября 1939 года, затем его перевели в Вилейку. Погиб, скорее всего, на этапе.

Особое место в белорусской истории занимает Антон Луцкевич, лингвист, историк, общественный и политический деятель. Он был председателем Рады народных Министров и министром иностранных дел провозглашенной 25 марта 1918 года независимой Белорусской Народной Республики. 30 сентября 1939 года был арестован по обвинению в контрреволюционной борьбе и содержался под следствием в Вилейской тюрьме. Следы его потерялись во время эвакуации заключенных в июне 1941 года. Подобное случилось и с первым редактором “Нашай Нівы”, “Сахі”, “Лучыны” и других изданий, сенатором польского сейма, нашим земляком Александром Уласовым.

Арестовывались в Вилейке и сидели здесь в остроге публицист, философ-эстетик Владимир Самойлов, профессор, автор многих книг по истории Вилейщины и Мядельщины Франтишек Селицкий, уроженец д. Микулино (близ Долгиново). В одной из своих книг Ф. Селицкий описывает ужасное содержание в Вилейской тюрьме арестантов в период 1939-41 годов. Камеры были переполнены, есть давали мало, почти полгода не было ни стирки, ни дезинфекции. Среди арестованных можно было видеть адвокатов, пекарей, судей, священников, даже был ректор Виленского университета.

После 17 сентября 1939 года лимит Вилейской тюрьмы значительно увеличился и составлял 350 человек. Однако на самом деле количество арестантов переваливало за тысячу. Камеры буквально были набиты заключенными, как бочки селедкой. В ночь на 23 июня по телефону было получено распоряжение об эвакуации тюрем Вилейской области. Из местной тюрьмы для перемещения в Рязанскую тюрьму №1 было подготовлено 1023 человека. Ф. Селицкий далее вспоминал, что 24 июня в полдень был получен непривычный приказ – быстро поесть и выстроиться на площади со всеми вещами.

Встревоженная охрана ходила рядом с противогазами. Были слышны недалекие выстрелы. Это расстреливали узников, что не подлежали эвакуации. Колонна по 5 человек вышла из тюрьмы и направилась в 120-километровый путь на Борисов. Конвойные шли по обе стороны от заключенных через 5-8 шагов друг от друга с примкнутыми штыками на карабинах. Ослабевших и арестантов на костылях сажали на телегу. Те, кто дошел до Борисова на четвертые сутки этапа, были посажены в ожидавшие их 35 вагонов.

Эшелон с ними 5 июля прибыл в Рязань. Всего в местную тюрьму был передан 871 человек. Таким образом, за 12 суток дороги от Вилейки до Рязани, связанной с постоянными налетами и бомбардировками вражеской авиации, потеряли всего 142 заключенных. Эти цифры не вызывают сомнения, так как взяты из достоверных документов НКВД. Поэтому необоснованны приведенные некоторыми историками факты о массовом уничтожении узников Вилейской тюрьмы на “кровавом” пути к Борисову, где приводится цифра до 800 человек.

Как высказывались очевидцы трагедии тех дней, сразу после того, как представители советской власти оставили город, множество людей посетили учреждение, которое старались раньше обходить. Во дворе тюрьмы они увидели подвал, в котором, чтобы не было слышно выстрелов или криков, органы НКВД убивали или душили своих жертв. Следы от пуль на стене были заклеены или замазаны, а пол тщательно посыпан желтым песком, из-под которого проступала кровь. Большая толпа людей стоял у разрытой ямы, куда были свалены и присыпанны свежие трупы. Люди плакали.

В нескольких десятках метров от той “дороги смерти” около деревень Чижевичи и Косута состоялся первый расстрел заключенных на этапе, которых затем сбрасывали в картофельные ямы. В 1991 году на этом месте силами общественности был поставлен памятник жертвам сталинских репрессий – меж камней с соответствующими надписями – символ в виде соединенных православного и католического крестов.

По некоторым данным, уничтожение узников происходило и на других участках этапа, в том числе и около Плещениц. Далее свои кровавые и гораздо более масштабные дела продолжали фашисты. Как стало известно, только в городе и окрестностях Вилейки они уничтожили в годы оккупации свыше 7 тысяч военнопленных, партизан, подпольщиков и мирных жителей.

Само здание тюрьмы немцами не использовалось. Во-первых, оно было повреждено в начале войны, а во-вторых, оккупанты долго здесь держать заключенных не планировали. У них расправа у была быстрой. Для своих репрессивных целей гитлеровцы использовали новую деревянную тюрьму СД, которая находилась рядом с каменной, во дворе современного здания РОВД – милиции. Лишь расстрелы каратели проводили на территории старой тюрьмы, около ее северной стены, а трупы сбрасывали в ранее подготовленные ямы. Некоторые из расстрелянных были еще живыми.

Одному из таких “расстрелянных” в 1942 году Антону Петровскому чудом удалось выжить. Он упал в яму раненым, пуля прошла через шею, вошла в рот и вышла между зубов, даже не выбив их, и его накрыл собой очередной расстрелянный. Присыпав песком могилу, полицейские удалились. Петровский, освободившись от тела погибшего, выбрался из ямы и в темноте дополз до железной дороги, а оттуда пешком пошел домой на Мядельщину. Позже он вспоминал, что расстрелы в тюремном дворе вели чаще всего охранники из числа немцев, которые до войны жили в Латвии и отличалось особой жестокостью.

Оказался здесь в те грозные времена и белорусский ученый с мировым именем Борис Кит. Ему власти разрешили открыть в Молодечно торговую школу. Но по дороге туда арестовали, заподозрив в связи с партизанами. До выяснения обстоятельств пришлось сидеть месяц в Глубокской, а две недели – в Вилейской тюрьмах. Каждый день он был свидетелем, как заключенных вывозили на расстрел. Иногда ямы с убитыми людьми заливали раствором с каустической содой.

И так продолжалось почти до самого освобождения Вилейки. В июле 1944 года в подвале одного из домов Гродно органами “Смерш” был задержан подозреваемый человек в форме вице-капрала Войска Польского. При дальнейшем разбирательстве выяснилось, что это Владимир Иванович Ясинский, бывший житель Вилейки, который с весны 1942 года до июля 1944 года был начальником Вилейской тюрьмы СД. На его совести сотни лично расстрелянных жителей и советских военнопленных. 10 апреля 1945 выездная сессия Верховного Суда СССР приговорила его к высшей мере наказания – через повешение. И этот приговор вскоре был прилюдно исполнен в Вилейке.

После освобождения старая тюрьма снова стала действовать по своему прямому назначению и быстро наполнилась предателями, бывшими полицейскими, уголовными элементами, а также обычными людьми, которые, желая есть и жить, вынуждены были работать в различных оккупационных учреждениях, за что были отнесены к немецким пособникам и врагам советской власти. В середине 50-х годов в Вилейской тюрьме произошло ЧП, когда группа преступников, осужденных на длительные сроки наказания, убежала, прорыв потайной лаз за тюремную стену. Но охрана вовремя спохватилась, и все беглецы снова оказались за решеткой.

В 1964 году тюрьма прекратила свою деятельность и вскоре была переделана в онкологический диспансер. Еще в 1966 году при проведении здесь земляных работ откапывали человеческие кости. Однако в то время большого шума из этого не делали, списывали на останки жертв массовых расстрелов советских граждан немецко-фашистскими захватчиками. Осенью 1994 года началось строительство нового корпуса медицинского учреждения, и при рытье котлована вновь были выявлены неизвестные захоронения. Для многих заключенных, ни в чем не повинных людей, тюремный двор оказался последним жизненным убежищем.

Сегодня трудно констатировать, жертвами чьих рук они стали, – органов НКВД или немецко-фашистского режима, но все они люди и заслужили того, чтобы были установлены их имена, а останки захоронены. Что и сделано на новом Вилейском кладбище, где неподалеку от входа высится большой деревянный крест, а рядом – камень-валун, на котором высечены слова: «Избавь нас, Христос, от судьбы мучеников, умученных и расстрелянных в тюрьме Вилейской за время существования ее. Благослови, Господи, души погибших отцов, братьев и сестер наших, имена которых не известны и известны…».

Анатолий Рогач, Вилейка

(«Рэгіянальная газета», 24.09.2009 – перевод с белорусского)

Опубликовано 01.06.2017 23:10