Tag Archives: фильм “Собибор”

Исповедь Константина Фама

Константин Фам: о родителях, творчестве, еврейском кинофестивале и короткометражном кино

Published on 17.08.2018

21 июня в Майами состоится премьерный показ киноальманаха «Свидетели» – трех историй, связанных между собой одной общей темой – геноцид евреев. Накануне премьеры журнал Miami Me встретился с режиссером картины Константином Фамом, семейная история которого тянет по меньшей мере на голливудский блокбастер, чтобы поговорить о его детстве, о непростой судьбе его предков, о его становлении как режиссера, а также о том, почему он бросил карьеру на телевидении.

– О ваших предках можно снять художественный фильм, и не один. Расскажите о ваших родителях и об их непростой судьбе.

– У меня папа вьетнамец, мама еврейка. Папа оказался в Советском Союзе после войны с Францией (Первая Индокитайская Война 1946 – 1956 гг. – Прим. ред.). Его и еще сотню других вьетнамских студентов в СССР отправлял лично Хо Ши Мин. Потом началась война с Америкой (Война во Вьетнаме 1965 – 1973 гг. – Прим. ред.) и по разным причинам, в том числе и по политическим, папа остался в Советском Союзе. Из Москвы его отправили в Харьков, где он познакомился с моей мамой. Мама — Малкина Светлана Наумовна, из еврейской семьи. Ее папа погиб при невыясненных обстоятельствах в 1941-м году, на него были две разных похоронки, а ее мама потеряла двух старших детей, но сумела сохранить мою маму и сестру, и в 1944-м году она родила еще одну девочку, которая очень отличалась наружностью, и потом ей поменяли имя и фамилию. Бабушка всегда скрывала свое еврейство, тема войны в семье не обсуждалась, дедушка не обсуждался, ни одной его фотографии в доме не было. Была только одна маленькая фотография, которую бабушка потом «увела» из фотоальбома. Когда я подрос, я начал пытаться понять, почему у нас в семье все не так, как у других – у всех есть бабушки и дедушки, а у меня нет. И я начал выяснять: поехал во Вьетнам и там нашел большое количество родственников. Оказалось, что мой папа действительно из такой героической семьи, героев Со- противления, и он партизанил с детства, чуть ли не с 8-ми лет в партизанском отряде. У них была замечательная семья и при этом совершенно разные родственники. Это было потрясающее переживание – совсем разные люди, от генералов, до тех, кто живет в лачугах. А по маме мне ничего найти не удалось. Когда я оказался в мемориальном лагере Освенцим, у стены с обувью, для меня это было страшное переживание, но выходить оттуда не хотелось. Наверное, это одно из самых глубоких потрясений в моей жизни. Это было для меня некой точкой отсчета – после того как ты это увидел, мир больше никогда не будет прежним: ты видишь гору – тысячи пар обуви людей, которые когда-то были живы, которые это с себя сняли и пошли в газовую камеру. И когда ты понимаешь масштаб, что стояла задача уничтожить целую нацию, дальше начинаются вопросы. И эти вопросы как раз «родили» этот проект (киноальманах «Свидетели». – Прим. ред.). Я недавно сделал генетический тест на родство при помощи одной из компаний, предлагающей подобные услуги в США, и обнаружил уже тысячу двести своих родственников по мате- ринской линии, евреев ашкенази, большинство из которых проживают в Нью-Йорке, Майами и в Калифорнии. Это, видимо, те ребята, которые успели уехать до начала трагических событий в Европе в 1930е – 40е годы, потому что у нас общие прапрадедушки, прапрабабушки и другие родственники. А по отцовской линии совсем никого нет. Что еще раз доказывает, какая трагедия тогда произошла.

Константин Фам с родителями

– Получается, когда вы были ребенком, тема войны в вашей семье была под запретом?

– Я родился в 1972-м году, рос и учился в советской школе в Харьковской области, в поселке Первомайский. Папа не принял советское гражданство, и его отправили в закрытый городок, там был химзавод, где люди работали на вредном производстве и было много бывших заключенных. Я там родился и вырос. Обычное советское воспитание: 1 мая, 9 мая, 23 февраля, 8 марта. Потом, уже перед смертью мамы, а она умерла 6 лет назад, я спрашивал: «Мама, а что вы знали?» – «Ничего не знали», – ответила она. «А вы говорили с бабушкой об этом?» – «Нет, не говорили. Эта тема была настолько табуирована, что мы не могли об этом говорить». Мама 1940-го года рождения. Я не знаю, что может помнить 3-х – 4-х летний ребенок, если только что-то на подкорке осталось. Она рассказывала, как они где-то в украинском селе стучатся в дом, а им говорят: «с жидовскими выродками не пущу». И они плетутся дальше, в поле, собирают мерзлую картошку… Постоянно вспоминать это невозможно. Еще рассказала, как ее старшую сестру Женю отправили за хлебом, а она, пока шла, отгрызла от пайки половину, и мать ее так избила, потому что надо же было еще двоих детей кормить, а она половину съела. Мама тогда сказала: «Ну что вспоминать? Это вспоминать?». Потом бабушка никогда декольте не носила, потому что грудь вся была в ожогах. Что она делала в Харькове с четырьмя еврейскими детьми, а позже уже с двумя, неизвестно. Мне мама об этом рассказала только когда мне было 30 лет. Бабушка в 1944-м родила 4-ю дочь. Дедушки уже не было. Моя мама была типичная еврейка – с вьющимимся волосами, с типичным носом и так далее, а ее младшая сестра была белобрысая с голубыми глазами: от немецкого солдата, от русско-украинского – непонятно. Ведь тогда был конкретный приказ, листовки вешали на дома – «будешь прятать, будем стрелять».

– То есть историю своей семьи вы уже выяснили во взрослом возрасте?

– Да, в Советском Союзе вообще это не обсуждалось, хочется же видеть всех героями, видеть всех позитивными. Как раз об этом я и говорю в фильме, в третьей части. Первый фильм – образный: когда я в первый раз оказался в Освенциме. Ты же не понимаешь, кто были эти люди – богатые или бедные, ты смотришь на эту обувь и можешь догадываться, кому она принадлежит. Как, например, эти туфельки, которые стоят на центральной витрине. Очевидно же, что это были дорогие модельные туфли какой-то барышни породистой, а там, дальше, валяются сапоги какого-то грузчика… Кто были эти люди, ты можешь только догадываться. Эти люди жили, любили, растили детей, и их всех потом загнали сначала в «теплушки», а потом в газовые камеры.

__________________________________________________________________________________________________

«Бабушка всегда скрывала свое еврейство, тема войны в семье не обсуждалась, дедушка не обсуждался, ни одной его фотографии в доме не было»

___________________________________________________________________________________________________

– Почему вы все-таки решили раскрыть тему геноцида в своем творчестве?

– Это сложно осознать. Например, национальный вопрос: у меня в первом паспорте на украинском было написано:«в,єтнамець». И я говорил маме, что не хочу этого, просил взять ее фамилию, а она говорит, что папа обидится: «Как мы можем обидеть папу?». Это когда живешь в непонимании: и одно немодное, и второе немодное, знаете, как будто ходишь в каких-то обносках, а вокруг все в новом – такая метафора. Детство было непростое, когда и с одной, и с другой стороны не так много было евреев вокруг, а те, кто был, никак это не афишировали, не было общего круга, не было «коммьюнити». Мама, конечно, готовила что-то похожее на форшмак и супчик с курицей, но принадлежности к каком-то кругу не было. И точно так же с папиной стороны – мы были одни, друзей у семьи практически не было, мы были изгоями. Мы варились в собственном соку. Когда ты выходишь из дома с папой, а ребята кричат на улице, что он «узкоглазый», или когда тебе говорят, что у тебя мать «жидовка», это все формирует какие-то обиды. Видимо, поднакопилось. Нас всех формируют детские комплексы. Я хотел выговориться. Мне всегда было интересно, почему за цвет кожи или за религию людей можно ущемлять или убивать, так же нельзя.

– Киноальманах «Свидетели» состоит из трех отдельных фильмов, которые связывает тема Холокоста. Вы изначально задумывали создание единой картины или это три отдельных фильма, которые на каком-то этапе было принято решение объединить?

– Сначала был только фильм «Туфельки», я хотел просто сделать это кино, совсем маленькое и недорогое, и выпустить в интернете. Мое переживание в Освенциме было очень ярким. Я понял, что я не могу не сделать это кино. Я ведь в достаточно взрослом возрасте сделал этот проект, так как я всегда хотел быть кинорежиссером, а занимался до этого непонятно чем. И, видимо, уже так накопилось это желание, плюс творческая нереализованность, что, когда я дорвался до того, что люблю, я с таким упоением погрузился в это, не было жалко ни денег, ни времени… И я позволил себе это. Когда ты «снимаешь ноги», как в этом концептуальном кино, ты не зависишь от артистов и от их графиков, поэтому я ездил по Европе, снимал в Чехии, Польше, Белоруссии, России и даже у Эйфелевой башни в Париже. В процессе работы над «Туфельками» я стал режиссером и сказал себе, что это окончательно и бесповоротно. И уже тогда ко мне начали поступать различные истории, и я понял, что я хочу снять альманах – несколько историй о геноциде. Одну историю мне подарил израильский продюсер Саша Кляйн, а к нему она пришла в виде рассказа «Брут» чешского писателя Людвига Ашкенази, из серии «Собачьи рассказы». Когда он посмотрел «Туфельки», он позвонил и сказал: «Мне кажется, что вы сможете реализовать эту историю, которую я не смог реализовать. Я со студенческой скамьи хотел снять эту историю». Я почитал и влюбился в нее сразу же. А когда «Брут» снимался, уже писался сценарий «Скрипки»: мне пришла история от музыкального критика Йосси Тавора про скрипку, которая путешествует через время и доходит до наших дней. Потом история Яновского концлагеря про музыкантов, которые погибли во Львове. Все сложилось, и тогда я понял, что закончу проект концертом у Стены Плача.

– Какой из трех фильмов альманаха вы считаете самым удачным с режиссерской точки зрения? Удалось ли вам воплотить первоначальный замысел или приходилось что-то добавлять или менять в процессе съемок?

– Честно, «Туфельки» – эталонный фильм. Такое делается один раз. Я ни на один компромисс с собой там не пошел. У фильма бешеный бюджет для короткометражного кино. Работа над этим фильмом заняла семь лет моей жизни. У меня двое детей появилось в процессе съемок, мама ушла, показы проходили по всему миру. Я впервые в Израиль поехал, и не просто так, а с этим фильмом. Это особенное ощущение, когда ты не просто так приезжаешь, а приходишь с чем-то, когда не берешь, а даешь. Но вот, майамскому по происхождению продюсеру и режиссеру Бретту Рэтнеру понравилась больше всего история про собаку – «Брут», американцам он больше всего нравится.

– Вы один из организаторов и руководителей Московского еврейского кинофестиваля. Как возникла идея организовать этот кинофорум?

– Мы проехались по многим еврейским кинофестивалям, победили на одном из них, в Сан-Диего, где после этого живет моя семья, и возникла идея сделать в Москве такое же мероприятие, потому что количество евреев и сочувствующих им там огромное. И всегда все хотели сделать что-то подобное. И нам с моим партнером Егором Одинцовым это удалось: удалось объединить всех, объединить необъединяемое, и мы создали этот фестиваль.

– По количеству фильмов программа фестиваля соответствует крупнейшим международным кинофорумам. 50 фильмов, участвующих в конкурсе и во внеконкурсной программе, предполагают широкий зрительский охват. Насколько разнообразна аудитория? На кого прежде всего ориентировано мероприятие?

– Средний возраст зрителя, наверное, это 25 – 30 лет. Позавчера открылся уже 4-й кинофестиваль, фильм открытия – «Отрицание» с актрисой Рэйчел Вайс. Был полный зал «Октябрь», а это 1700 человек. Председателем был Александр Роднянский, а также приехал один из самых крупных голливудских продюсеров Бретт Рэтнер. В основном, этот проект больше адресован детям. Я хотел бы, в первую очередь, своим детям про это рассказать, чтобы у них была какая-то история, рассказать кто мы, и мне это удалось.

___________________________________________________________________________________________________

«Оказалось, что мой папа действительно из такой героической семьи, героев сопротивления, и он партизанил с детства, чуть ли не с 8-ми лет в партизанском отряде»

___________________________________________________________________________________________________

– Вы известны прежде всего своими короткометражными картинами, которые получили международное признание, а также множество престижных наград и номинаций как в России, так и за рубежом. Есть ли будущее у короткого метра? Удается ли ему конкурировать с полнометражным кино?

– Да. Я думаю, что за коротким метром будущее. Развитие интернета и социальных сетей, развитие систем электронных платежей позволяют сейчас монетизировать короткий метр. Это понятно, что крупным студиям выгоднее снимать одно большое кино, ставить его в кинотеатр и собирать миллиарды, это как супермаркет. Что такое большая голливудская студия? Это – Волмарт. А что такое маленькое кино? Это французская булочная, где эксклюзивная, вкусная еда. Массово закупать продукты мы едем в супермаркет, а за любимыми продуктами едем в знакомую лавку на ярмарке. Взрослый человек в кино ходит в среднем 4 раза в год. Я считаю, что в будущем кинотеатры ждут получасовые показы, так как нет у людей времени смотреть кино два часа. Если я иду за продуктами, например на плазу, я бы с удовольствием заскочил в кино на полчаса. Поэтому я считаю, что у короткого метра как в кинотеатре, так и в интернете, большое будущее. И потом, кинотеатры живут на 50% от продажи попкорна и напитков перед показом, так им выгоднее, чтобы за полтора часа люди 3 раза прошли и купили этот попкорн. Я считаю, что все к тому идет. Поэтому, если я стану крупным кинобоссом, я буду воевать за короткий метр. Я считаю, что все при этом выиграют.

Бретт Рэтнер и Константин Фам

– Вы получили режиссерское образование в России, во ВГИКе, и в США, в Нью-Йоркской академии киноискусств. Почему вы решили продолжить свое обучение в Штатах?

– Не совсем так. Так случилось, что Нью-Йоркская академия киноискусств привезла в Москву свой пилотный курс, который был организован совместно с Высшей школой экономики. Это был 13-ти недельный курс, за который надо было еще снять короткометражку. Вот я и получил то, что хотел: такой «экстракт» обучения, и сменил род своей деятельности. Раньше я занимался телевидением, у меня была своя продакшн-студия, которая занималась арендой и телепроизводством. И это вроде бы близкие вещи: и там, и там снимают изображение, но на самом деле они совсем разные, с точки зрения глубины и с точки зрения смысла. Я учился в театральном училище как актер театра кукол и музыкальной драмы, потом я учился во ВГИКе на сценарном, потом еще в одном институте на продюсерском отделении. И потом уже на курсе Нью-Йоркской академии. Это были американские преподаватели, они стали моими друзьями. Они являются моими консультантами сейчас на проектах.

___________________________________________________________________________________________________

«Я недавно сделал генетический тест на родство при помощи одной из компаний, предлагающей подобные услуги в США, и обнаружил уже тысячу двести своих родственников по материнской линии, евреев ашкенази, большинство из которых проживают в Нью-Йорке, Майами и в Калифорнии».

___________________________________________________________________________________________________

– Чем отличается подход российской и американской киношкол?

– Во ВГИКе за 5 лет режиссер снимал две работы – курсовую и дипломную. В Нью-Йоркской академии студент снимает за год 16 работ. Это один основной ответ. Америка – это индустрия, это специализация. Как там построено образование: все помогают друг-другу, сегодня ты режиссер, а завтра ты осветитель и так далее. Сейчас в России уже немного другая ситуация. После прихода Нью-Йоркской академии 7 лет назад, картина резко поменялась: сейчас в Москве уже, наверное, киношкол 10 новых появилось, и среди них есть пара школ, ученики которых получили приз в Каннах, и это не ВГИК. Надо сказать, что вообще победители последних кинофестивалей – не выпускники ВГИКа, те же Звягинцев или Хлебников. Американская система в первую очередь учит ремеслу. Предполагается, что ты уже изначально талантлив. У нас же это долгое «размусоливание». Советская школа во всем была заточена на выведение из большой массы одного гения. И так во всех сферах – в шахматах, спорте, музыке. А остальные – это серая масса. В Америке же очень сильный именно средний класс. Это стимулируется еще в университетах. А у нас было так: найти из тысячи, например, гениального скрипача, провести его через музыкальную школу, консерваторию и сделать звездой. А все остальные, кто сошел с трассы, – непонятно кто.

– В России в основном теоретическое образование, а в США – ремесло?

– Да, именно так.

– Как долго продолжался курс Нью-Йоркской академии?

– У меня все заняло около года. Я считаю, что 5-ти летнее образование в этой сфере не нужно. Ты учишься каждый день на съемочной площадке. Я встречал советских режиссеров, которые закончили ВГИК, условно, в 1980-м году, и 10 лет ждали, пока их «запустят». Когда я работал на Киностудии имени Горького над «Ералашем», я встретил там человека 50-ти лет, который закончил ВГИК, когда ему было 25 лет, после чего снял один фильм, и вот он числится все это время на Киностудии Горького и ничего не снимает. Сейчас ситуация другая, свое первое кино ты можешь снять на телефон, и, более того, кинофестивали его примут. В позапрошлом Московском международном кинофестивале участвовал мой фильм «Брут», с большим бюджетом, снятый в Румынии с Оксаной Фандерой и Филиппом Янковским, а его обыграл американский фильм «Селфи» с бюджетом всего 200 долларов.

– С телевидения вы ушли окончательно?

– Да, телевидение – это такая вещь, сиюминутная. Телевидение живет вообще одним днем. Кто будет смотреть передачу прошлого, если это не шедевр? А кино – есть шанс, что если ты снял что-то более-менее серьезное, то оно и через 10 лет будет живо. У меня не получилось стать большим телевизионщиком. Но все равно, я считаю, что это такое искусство «сегодняшнее» – выскочить и что-то яркое замутить, быстро поплакать и все. А интересно же еще и подумать. То, что и там, и там говорящие головы, не говорит о том, что это одно и то же. Кино же – это волшебство. На днях я поеду во Вьетнам, начну там ползать по джунглям, копаться в архивах, придумывать этих героев, потом поеду в Париж, буду там копаться… Потом все это свяжется, будет поиск денег и пройдет целая часть жиз- ни в каком-то волшебном придумывании, из которого потом получится кино. Или представь, вот стою я сначала у витрины в Освенциме, а потом снимаю уже в Чехии, как эти туфельки рождаются, потом еду во Францию, снимаю там, потом в Белоруссии снимаю эту свадьбу, потом еду в Освенцим и снимаю финал в Освенциме, ну это же волшебство! Или когда ты говоришь: «Я сделаю концерт скрипки у Стены Плача» и не представляешь, как эта скрипка на самом деле будет играть у Стены Плача, но потом ты приезжаешь, и люди уже все организовали, и ты на крыше какой-то синагоги стоишь, а соседнюю крышу, с которой снимать удобнее, тебе не дали, потому что она принадлежит арабской семье, а они не согласовали съемку со своими шейхами. И, наконец, твоя скрипка звучит. Это просто чудо!

___________________________________________________________________________________________________

«В процессе работы над «Туфельками» я стал режиссером и сказал себе, что это окончательно и бесповоротно»

___________________________________________________________________________________________________

– Константин, над чем вы сейчас работаете?

– У меня сейчас новый проект. У меня всегда была мечта снять кино о Вьетнаме. Я нашёл потрясающий материал, который в 1954 году снял Роман Кармен, — фильм ”Вьетнам”. Это первый полнометражный цветной фильм, снятый во Вьетнаме на пленку советским евреем, одесситом. Там очень интересные факты: он использовал материалы пленного французского кинооператора. Кармен вытащил его из плена, взял его материалы, использовал в своем фильме, потом парня в чем-то обвиняли, и я уверен, что Кармен содействовал его освобождению. Если я сниму это кино, у меня так все и будет. Это 1954-й год, конец Индокитайской войны, его выпустили, парень уезжает во Францию, возвращается уже во время войны с американцами и снимает фильм «Взвод Андерсена», который получает Оскара. Потом этим фильмом вдохновляются Оливер Стоун, Коппола, которые дальше снимают «Взвод» и «Апока- липсис сегодня». То есть наш оператор имел отношение к спасению того парня, оператора-документалиста, благодаря которому сняты такие шедевры кино, которые повлияли на всю киноиндустрию! Еще сейчас мы работаем с молодым режиссером и сценаристом Кристиной Ядревской над фильмом «Дети Евы». Там рассказывается история о латвийском холокосте – самое первое массовое сожжение евреев было совершено в синагоге Риги, 4 июля 1941-го года, когда 400 человек согнали в синагогу и сожгли. Там разбирается история, как женщине, латышке, достаются двое еврейских детей от ее брата, который был женат на еврейке. Такая другая сторона истории.

– Вы раньше бывали в Майами? Есть какие-то планы на эту поездку?

– Я в Майами еще не был. Но там есть замечательные друзья, например раввин Александр Каллер. Я дружил с его папой, Яковом Каллером, он замечательный человек, но, к сожалению, ушел от нас в прошлом году. Это тот человек, который занимался телевидением, но умудрился сделать замечательные вещи. Яков собрал уникальные материалы о Николае Киселеве, который спас 218 евреев, – он вывел их из местечка Долгиново в Белоруссии. И Яков нашел всех очевидцев, и в Майами, и в Нью-Йорке, и сделал документальный фильм «Список Киселева». И сохранил таким образом эту историю. Поэтому в Майами я с Александром обязательно повидаюсь. В прошлом году мне на фестивале был присужден приз Якова Александровича, и теперь этот приз имени Якова Каллера стал ежегодным почетным призом нашего фестиваля. В этом году им был отмечен фильм «Собибор» Константина Хабенского. И еще я знаю, что в Майами есть еврейский кинофестиваль, но этот фестиваль американский. И что тут не было такого кинособытия, которое могло бы всех наших людей объединять. Я думаю о том, чтобы организовать еврейский кинофестиваль, но уже для русскоязычных жителей Майами.

– У вас есть какие то ожидания от показа киноальманаха «Свидетели» в Майами? Как будет воспринят фильм зрителями?

– Главное, чтобы пришел зал. Как будет воспринят фильм, я знаю. Для меня самым тяжелым залом был зал Израиля, где до премьеры люди не понимали, что я хочу им рассказать, придя «извне». В итоге потрясающе принимали. Я по частям его показывал, и все три картины выдвигались на Оскар в короткометражном варианте. Конечно, могут быть вопросы по степени того, как натуралистично что изображено. Меня просили кое-что помягче показать, мне говорили, что американский зритель не воспримет, но я все оставил так, как есть. Возможно поэтому на какие-то фестивали картина не попала. Но я не видел равнодушных людей. Сколько показ идет, столько потом идет обсуждение, пока не выгонят.

– Что вы посоветуете нашим читателям перед просмотром фильма – им надо как-то подготовиться, возможно что-то почитать?

– Не надо, я приду и абсолютно искренне буду делиться. Фильм сделан с большим уважением к зрителю. Это действительно глубокое эмоциональное произведение. Я, как автор и как продюсер, ответственно заявляю, что это очень качественное кино, не только идеологическое. Это такой многослойный пирог, в котором можно и подумать, и поплакать, и порадоваться за героев. Я снимаю о любви, возможно, о той, которой у меня не было. Это посвящение моей маме и любви. Все герои искренне любят друг друга. Эта любовь есть в каждом кадре. Несмотря на то что это тяжелое кино, в финале мы выходим на очень правильную ноту, и я обещаю зрителю глубокое эмоциональное удовлетворение.

Беседовала Олеся Хамзина

Фото: личный архив Константина Фама; Ark Pictures.

Источник

Опубликовано 10.10.2019 14:33

Лев Симкин. К Международному дню памяти жертв Холокоста

ЛЕВ СИМКИН: «Кто не знает, откуда он пришел, не будет знать, куда ему идти»

Автор: Шауль Резник

Кем был обергруппенфюрер СС и генерал полиции Третьего рейха, который руководил уничтожением евреев на оккупированной территории СССР? Что говорили в свое оправдание коллаборационисты? В чем плюсы и минусы фильма «Собибор»? Наш собеседник, доктор юридических наук, профессор Лев Симкин, изучил историю Холокоста через уголовные дела и свидетельские показания, он взялся за перо, чтобы рассказать правду о жертвах, о героях и о палачах. Международному дню памяти жертв Холокоста посвящается…

– «Его повесили на площади Победы» – это уже третья ваша книга о Катастрофе. Что нового о человеческой природе вы узнали за годы, проведенные в архивах?

– Примитивное понимание тезиса Ханны Арендт о банальности зла таково: зло настолько банально, что, коснись оно любого – человек становится злодеем, как тот же Фридрих Еккельн. Но, покопавшись в судьбах своих персонажей, самых страшных убийц, и прежде всего Еккельна, я подумал, что все-таки они не настолько банальны. Тот же Рудольф Хёсс, будущий комендант Освенцима, еще в 1923 году вместе с Мартином Борманом совершил убийство. Да и для Еккельна творимое им зло было не просто работой, позволявшей ему самовыражаться, он сам был беспримесным злом.
Первая моя книга была о жертвах и о тех, кто их мучил: о лагере Собибор, о восстании, об организаторах, о том, как среди жертв появились герои. Вторая была о коллаборационистах, и только потом я подошел к палачам, нацистам. Было трудно влезть в их шкуру и представить, какими были немцы того времени. В общем-то, я и сегодня не очень их себе представляю, но книги основаны на документах, уголовных делах, воспоминаниях. И на знакомых мне психологических типажах.
Если мы говорим о таких пособниках нацистов, как вахманы, то они являлись советскими военнопленными и были поставлены в нечеловеческие условия. А вот организаторы, те самые страшные убийцы, ни в какие условия поставлены не были. И те, которые были бухгалтерами смерти, как Эйхман, и те, кто непосредственно организовывали весь этот ужас, – коменданты концлагерей, как Рудольф Хёсс, эсэсовские начальники, как Фридрих Еккельн, который, как я полагаю, и начал Холокост, – они все-таки не были банальными личностями.

– В каком смысле?

– У каждого в биографии имелось что-то, что привело их к злодействам. К тому же палачи специально отбирались нацистскими вождями. В лагерях смерти служили те, кто еще до начала войны реализовывали программу эвтаназии «Т-4» по умерщвлению психически нездоровых людей. Немцев, между прочим, тогда речь еще не шла о евреях. И, конечно, большую роль сыграли условия, которые сложились в Германии тех лет: это и горечь поражения в Первой мировой, и последовавший экономический спад, и безработица, и антисемитизм, который был невероятно распространен. Но при этом на передний план выдвинулись люди либо с преступным прошлым, либо убежденные, а не просто бытовые, антисемиты.
Тот же самый Эйхман говорил, что он лишь бухгалтер, лишь чиновник, и окажись на его месте кто-то другой, было бы то же самое. Но выяснилось, что это не совсем так, или даже совсем не так. Эйхман проявлял большое усердие, был убежденным антисемитом, считал, что надо освободить землю от еврейского народа.

– Вы сказали, что можно изучать поведение нацистов через призму современных типажей. Это звучит довольно парадоксально. Можете привести конкретный пример?

– Один из основных вопросов, который меня мучал: кто отдал приказ убивать евреев? Гитлер? Гиммлер? Геббельс? Когда начинаешь разбираться в документах, становится понятно, что вряд ли этот приказ существовал, во всяком случае, до конференции в Ванзее, а это уже 1942 год. Но ведь в массовом порядке евреев стали убивать с 22 июня 1941 года. И Бабий Яр был до совещания в Ванзее. И Рижское гетто, и всё остальное тоже было до того. Кто это решил? Почему?
И вот я представил себе психологию чиновников. И понял, что все эти эсэсовские начальники для того, чтобы отчитаться, как они доблестно служат рейху, начали убивать безо всякого приказа. Был приказ, но об уничтожении евреев-диверсантов, коммунистов, а никак не поголовно женщин, детей, стариков. А они «камуфлировали» евреев под партизан, под диверсантов. Возьмем тот же Бабий Яр, когда нацистам пришла в голову идея обвинить евреев во взрывах зданий на Крещатике.

Лев Симкин (фото: Eli Itkin)

– Заминированные незадолго до отступления Красной армии оперный театр, музей Ленина, почтамт и так далее.

– Оккупационная служба безопасности (а ею руководил Еккельн) должна была всё проверить на предмет взрывчатки, но они ничего не сделали. Нацисты прикрывали собственный недосмотр. И для того чтобы показать, что виновные найдены, оккупанты обвинили евреев, которые остались в городе, больных, стариков, женщин. Отчитались, что приняли меры и расстреляли тридцать с лишним тысяч человек. Черты характера Еккельна вовсе не уникальны, их легко распознать в современниках. Мне знакомы люди, которые способны идти на подлости из-за карьерных соображений. А в этом человек, к сожалению, может дойти до многого.
Конечно, соответствующим образом должно было быть устроено государство, чтобы такие, как Еккельн, получили возможность безнаказанно злодействовать. Но ведь и оно само – кровное детище таких, как Еккельн, вот в чем дело. Это ведь они убивали, а не Гитлер с Гиммлером, восседавшие наверху кровавой пирамиды. Больше того, не без их участия страшная логика завела вождей рейха туда, куда она их завела.

Отнять героя

– Учитывая, что ваша первая книга была посвящена восстанию в Собиборе, как вы относитесь к одноименному фильму?

– У меня двойственное отношение. С одной стороны, благодаря «Собибору» Хабенского зрители узнали о великом герое войны Александре Печерском. И полюбили внезапной и нервной любовью, как джаз в одном из очерков Ильфа и Петрова. Но при этом этническая принадлежность Печерского немножко затушевывается.

– В фильме он выглядит таким образцово-показательным советским человеком.

– Он был техником-интендантом второго ранга, лейтенантом Красной армии. Печерский действительно имел лучшие черты советского офицера. Всё это чистая правда. Но все-таки это прежде всего герой еврейского народа. Или не прежде, но одновременно. Ведь всё это происходило в лагере, созданном специально для уничтожения евреев, и там были одни евреи. В фильме же речь идет об интернациональном восстании. А Печерский, повторюсь, – великий герой еврейского народа. Я побаиваюсь, что этого героя у нас отнимают.

– Как вы сами узнали об Александре Печерском?

– Я юрист и, проводя исторические изыскания, изучаю прежде всего материалы архивных уголовных дел. Уголовное дело – не роман, в нем не так-то легко обнаружить вещи, интересные обычному читателю. Но когда ты знаешь, где начать, где закончить, где повторяющиеся документы, что надо читать, что можно пропустить, тогда тебе немножко легче. Шесть лет назад я был в Вашингтоне, изучал копии одного уголовного дела и вдруг наткнулся на показания Александра Печерского в суде и на предварительном следствии. Эти документы никто не видел. Дело большое, многотомное, ни у кого, видимо, не доходили руки ни в Киеве, где оно находится, ни в Вашингтоне, где была копия.
Я просто поразился. Конечно, это совершенно новый материал, и он меня заинтересовал, я знал об этом герое, но как-то нечетко. Оказалось, что существует архив Михаила Лева. Это известный писатель, друг Печерского, тоже был в плену, бежал, партизанил. Лев впоследствии работал в журнале «Советиш геймланд». Он жил в Израиле, я к нему приехал, он незадолго до своей кончины передал свои материалы. К тому же живы родственники Печерского, в том числе в Америке, я с ними со всеми разговаривал, и возникло желание об этом рассказать.
Когда пять лет назад вышла книга, я ездил в Израиль, рассказывал о ней. Тогда мало кто знал о Печерском, и все буквально удивлялись: надо же, человек восстание организовал. У меня были три передачи на «Эхо Москвы», я много писал в разных газетах, выступал на телевидении, не я один, конечно, и люди постепенно заинтересовались. Это, конечно, прежде всего заслуга историков, назову Леонида Терушкина, Арона Шнеера, израильского журналиста Григория Рейхмана и активистов созданного несколько лет назад Фонда Александра Печерского. Сейчас о Печерском появилось очень много всего, но у меня всё равно выйдет дополненная, исправленная, фактически новая книга под названием «Собибор. Послесловие».

Лев Симкин (фото: Eli Itkin)

– Есть ли какие-либо неожиданные факты, которые приведены в книге «Его повесили на площади Победы»? Какие-нибудь переплетения добра и зла, предательства и подвига?

– Я привожу воспоминание Эллы Медалье, хорошо мне известной, о том, как она спаслась, когда расстреливали Рижское гетто. Мне показалось странным, что ее привезли к самому Еккельну, обергруппенфюреру СС, генерал-полковнику. Ее, одну из многочисленных жертв! Как она могла к нему попасть? Это всё равно, что ее к Гитлеру привезли бы.
Вдруг я нахожу в немецком архиве 50-х годов рассказ адъютанта Еккельна про эту самую историю. В те годы он не мог знать о воспоминаниях Эллы Медалье. И таких историй всплывает множество.
Моя книга состоит из коротких рассказов о разных людях, событиях – это всё включено в исторический контекст. Истории действительно поразительные, там есть и любовь, и преступления. Вот, например, Герберт Цукурс, который сегодня — едва ли не национальный герой Латвии. При этом он участвовал в самых тяжких преступлениях нацистов. Но я привожу свидетельские показания спасенной им девушки Мириам Кайзнер, которые она давала еврейской общине в Рио-де-Жанейро, куда была вывезена Цукурсом.

Последнее слово коллаборациониста

– Почему вы выбрали именно Фридриха Еккельна? Среди палачей есть куда более громкие имена.

– Еккельн упоминается во всех исторических трудах об СС. Но при этом я нашел о нем лично только одну тоненькую книжку, да и та — на немецком языке. Я знал, что его судили в Советской Латвии, и получил разрешение в Центральном архиве ФСБ ознакомиться с делом генералов которых судили в январе 1946 года в Риге. Мне помогали разные люди. Например, замечательный израильский историк Арон Шнеер, он сам из Латвии, поэтому тема для него небезразлична.
Выяснилось, что Еккельн был очень крупной фигурой, причем невероятно энергичной. И Бабий Яр, и Рижское гетто — это всё он. Позже Еккельн командовал дивизиями на фронте. Но это уже в конце войны, а так он всё больше с партизанами боролся. Он был из тех, кто не просто начал Холокост (в смысле массовых убийств), а очень активно способствовал ему, это один из самых больших негодяев из этого змеиного клубка.

– Негодяями – по совокупности совершенного? Мы опять возвращаемся к опровергнутому тезису о банальности зла?

– Они были негодяями и в человеческом смысле, и по должности. Еккельн однозначно был негодяем. Он всё время лгал. А его роман, от которого родилась внебрачная дочь?! Кстати, она еще жива. Еккельн отдал ее в «Лебенсборн», это была большая программа рейха по созданию нового человека. Детей, которые выглядели арийцами, отнимали у матерей и выращивали в национал-социалистическом духе, заставляя забыть родной язык.
Вообще неизвестно, чего у нацистов было больше, служебной необходимости или желания бежать впереди этого страшного паровоза, который наезжал на людей. Основную роль на оккупированных территориях играли подразделения СС. Во главе айнзатцгрупп, которые умерщвляли евреев, стояли интеллектуалы с университетским образованием, юристы, философы.

– Теперь поговорим о феномене коллаборационизма. Почему более чем двадцатилетнее – на момент начала Великой отечественной войны – воспитание советских граждан в духе интернационализма никак не повлияло на их участие в истреблении евреев?

– Размах коллаборационизма на оккупированных территориях СССР был небывалым, да. Но интернационализм внедрялся сверху, а внизу всё происходило не совсем так. В 20-30-е годы среди начальников было довольно много евреев. Это оказалось совершенно непривычным для большинства. Очень многие были недовольны советской властью, и это переносилось на евреев. На присоединенных территориях Прибалтики, Западной Украины некоторые тоже считали, что их захватили евреи.

– Знаменитая и популярная в те годы концепция «жидобольшевизма».

– Антисемитизм никуда не делся, а в войну к нему прибавилась и германская пропаганда. Ее главная мысль: «Мы не против русских или украинцев, мы против евреев и советского государства, в котором даже Сталин окружил себя евреями». Советская пропаганда это замалчивала. В сообщениях от Совинформбюро было немного сказано о Бабьем Яре, но в основном, упоминались «жертвы среди мирного населения», без указания национальности.
Служа фашистам, коллаборационисты в какой-то степени оставались советскими людьми. Это видно по тому, что они говорили в последнем слове: типичные советские выступления – я-де раскаялся, всё понял. И советские штампы о трудном детстве, о воспитании в пролетарской семье, о трудовых успехах, о старушке-матери, о детях, о том, что уже искупили свою вину добросовестным трудом. О службе в лагерях говорили, что смалодушничали, были слепыми орудиями в руках немцев. Каждый пытался выставить себя жертвой обстоятельств, клялся в отсутствии репрессированных родственников и неимении причин для недовольства советской властью. У Бориса Слуцкого есть такое стихотворение:

Я много дел расследовал, но мало
Встречал сопротивленья матерьяла,
Позиции не помню ни на грош.
Оспаривались факты, но идеи
Одни и те же, видимо, владели
Как мною, так и теми, кто сидел
За столом, но по другую сторону.

Многие из них успели послужить в Красной армии в последние дни войны, скрыв свою службу в СС. Кто-то был даже награжден.

– Я прочел несколько воспоминаний нацистов, которых после войны задержали и осудили – кого СССР, кого союзники. Охранник Гитлера Рохус Миш прошел пытки и ГУЛАГ. Личный архитектор фюрера и рейхсминистр Альберт Шпеер сажал цветы и читал книжки в тюрьме Шпандау. Уместно ли предположить, что в плане наказаний за содеянное советский суд был более эффективным? Поблажек было меньше, карали сильнее и чаще.

– На Западе с большим трудом привлекали к ответственности. Это объясняется холодной войной, я полагаю. Американцы вообще давали приют нацистам, и начали выдавать их только в восьмидесятые годы, когда был создан Департамент спецрасследований в Департаменте юстиции.
В Советском Союзе охранников концлагерей карали до 80-х годов включительно. В руки СМЕРШа попала картотека учебного лагеря «Травники», где готовили охранников концлагерей, поэтому все вахманы были известны органам госбезопасности, в том числе, Иван Демьянюк. Их искали и судили. Другое дело, что наряду с ними судили и тех, кого не надо было судить — скажем, конюха из полиции. Такого тоже было много. Но те дела, что я изучал, не оставляли сомнений о виновности их фигурантов в убийствах евреев. В этом смысле советский опыт надо признать.

– Может ли повториться Холокост?

– Холокост был организован нацистской Германией, все участники помимо гитлеровцев, – коллаборационисты. И какими бы зверьми они ни были, главная вина лежит на немцах. Может ли в принципе случиться что-то плохое с евреями? Этого никогда нельзя исключать. Нельзя ставить человека в нечеловеческие условия, в нем просыпаются самые отвратительные черты, и тогда возможно всё, что угодно. Эндрю Клейвен сказал: «Антисемитизм – это всего лишь показатель наличия зла в человеке».
Применительно к тому же Еккельну и его подельникам — мир заплатил за их обиды и неустроенность.

Жить, втянув голову в плечи

– Вы родились после войны. Как жилось в атмосфере государственного антисемитизма человеку по имени Лев Семенович Симкин?

– Одно из первых воспоминаний: учитель заполняет журнал. Родители, адрес, национальность… И ты ждешь, когда очередь дойдет до тебя. Ведь «еврей» — это плохое слово. Если учитель тактичный, он как-то этот вопрос опускал. Но всем было понятно, что это не та национальность, которая подходит приличному мальчику.
Но я всегда знал, на что могу рассчитывать, на что нет. Просто знал правила игры. Правда, само это знание унижало. Мы жили в условиях антисионистской пропаганды, но фактически это была антисемитская пропаганда. Постоянно об Израиле несли какую-то чушь, была книга «Осторожно, сионизм!», выпущенная миллионными тиражами.
Был еще фильм, в котором использовали снятые в Варшавском гетто кадры из нацистской документальной антисемитской картины «Вечный жид». Советские пропагандисты не погнушались ее использовать, прекрасно сознавая, что люди на этих кадрах были поголовно уничтожены нацистами. Помню, как в 1972-м, во время олимпиады в Мюнхене, слышал такие разговоры: «Нехорошо, что спортсменов убивают, но Израиль сам виноват». Мы находились в такой атмосфере, и приходилось помалкивать. Жили, втянув голову в плечи. Это, конечно, не борьба с космополитизмом, когда было по-настоящему страшно. Но это я тоже впитал с молоком матери, потому что родители рассказывали, что пришлось пережить в начале 50-х.

– Мысли об отъезде не возникали?

– В начале семидесятых возникали периодически. А потом я настолько привык, что другой жизни не представлял и об этом не думал. Не представлял себе, как смогу жить где-то еще. Я даже не считал нужным изучать иностранные языки, знал, что за границу не попаду, и после сорока пришлось наверстывать. Был уверен, что советская власть — навсегда и я здесь навсегда.

– Какую цель вы преследуете в своих книгах? Зафиксировать произошедшее? Попытаться не допустить его повторения?

– В числе тех, кого Фридрих Еккельн отправил на смерть, был историк профессор Семен Дубнов, ему шел 81-й год. Дубнова долгое время прятали, он не сразу попал в гетто, а потом записывал карандашом всё, что происходит. Говорят, когда его уводили на смерть, он крикнул: «Йидн, шрайбт ун фаршрайбт» («Евреи, пишите и записывайте»).
Может, это легенда. Но мы привыкли, что евреям надо знать свою историю. И вот в этой миссии – писать историю – важна любая деталь. Ведь никому не известно, какой величины она потом окажется. Не только большое, но и малое на расстоянии видится иначе. И не только жертвы не должны быть забыты, но и палачи тоже.
Поэтому я говорю, что и за это евреи ответственны перед историей. Кто не знает, откуда он пришел, говорили еврейские мудрецы, не будет знать, куда ему идти, кто не знает в лицо палачей, не будет знать, как сохранить жизнь.

Оригинал

Опубликовано 21.01.2019 13:48