Пишет художник Андрей Дубинин
Близость событий часто делает из дробностей крупности, которые перспективой времени расставляются по своим местам.
* * *
Видимо, самая совершенная с формальной точки зрения картина Мая Данцига – пейзаж «Мой Минск», сделанный им в 1967 г. (год празднования 900-летнего юбилея Минска), очень выразительный и запоминающийся вид. Диагональный скок моста, который читается спиной самого Города, что с граничной натугой удерживает тяжесть истории (кирпичины строений разных времён) и судьбы (тяжёлое, суровое небо), и пытается, наконец, выпрямиться.
Сколько ни смотрю на этот пейзаж, приходит в голову пластическая перекличка с другой картиной другого художника – «Портрет композитора Кара Караева» Таира Салахова (р. в 1928 г.). Я думаю, что М. Данциг когда-то был очень впечатлён этим портретом – он перекликался с художническим и человеческим темпераментом Данцига по контрастности цветов, по динамизму композиции. Представляю себе, как он любовался, прижмуривал глаза, откидывая голову в сторону и назад.
Т. Салахов, «Портрет композитора Кара Караева» (1960); М. Данциг, «Мой Минск» (1967)
Не слишком ли рискованное это сближение? Формальная схожесть композиции для меня очевидна, но это малое оправдание, субъективное. Время, когда написаны эти произведения – 1960 и 1967 гг. – время послесталинское. Дух времени находил своё воплощение в разных произведениях, доходя до знака, как в портрете Кара Караева, где чёрную полосу перескакивает-перелетает белая дуга надежды. Метафизика времени придаёт незаурядную силу и напряжение портрету, который я вообще прочёл бы как Реквием пережитому страной, то, что Шостакович выразил Восьмой симфонией. Таким пониманием метафизики формы я и объединяю эти картины.
Ещё одна интересная ассоциация: человеку, знакомому с алфавитом идиша или иврита, должна видеться первая буква «алеф» – אַ в формальной схеме композиции пейзажа. Как говорится, ты его в дверь, а он в окно. Это о еврейскости Данцига, которую он никогда не акцентировал.
* * *
Первое моё очное знакомство с Маем Вольфовичем – это просмотр работ в театрально-художественном институте (нынешней академии искусств), на первом курсе отделения станковой живописи. Первым заданием первокурсников было написание натюрморта. В маленькую мастерскую ввалилась почти вся кафедра – заведующий, профессора, преподаватели. Этюды натюрмортов (подготовительные эскизы) и сами натюрморты были расставлены полукругом к свету из окон. Данциг почти сразу подошёл к моему маленькому этюду и взял в руки, чтобы лучше рассмотреть.
А. Дубинин, «Этюд» (1981), холст, масло, 43Х41 см
Краткий диалог:
– Чей этюд?
– Мой.
– Хороший этюд.
Это меня весьма утешило и подкрепило – самого младшего и слабого в группе. Но интереснее здесь очень живая, непосредственная, почти детская реакция авторитетного художника – удивиться картине другого, подойти и полюбоваться. Такой необычный – до тактильного – контакт с мастером очень впечатлял, и этим Данциг был непохож на других наших преподавателей. Благодаря этому я научился понимать и сами картины художника. Этюд был написан экспрессивно, не кистью, а большим мастихином, без заглаживания и шлифовки – до таких мелких деталей, как рябины или перчики на шнурке. Эта раскрытость техники, что выводит форму на грань утраты предметности – как раз присуща была самому художественному почерку Данцига.
* * *
С каким смаком он иногда брался «править» сделанное студентом – спиной и плечами поводил, как бы обозначая и расширяя пространство вокруг себя. Тогда просил «поправляемого» гуще надавить краски из тюбиков, да белил побольше (напоминало некий кулинарный процесс, где ингредиенты должны быть представлены с горкой). Выбиралась самая большая кисть, и Данциг начинал «квасить», мазать краской по сонной картине. Завораживали витальность события, очевидное наслаждение художника от нагромождения толстых слоёв краски – из-за своего веса она чуть ли не срывалась с поверхности полотна.
* * *
Можно ли сказать что-то существенно важное, чтобы подобрать ключи к такой крупной фигуре белорусского искусства, как Май Данциг?
Доминирующей темой его произведений осталась война, точнее, ВОВ – «Великая отечественная война».
М. Данциг, «Партизанская свадьба» (1968)
М. Данциг, «Беларусь – мать партизанская» (1967)
М. Данциг, «Партизанская баллада» (1969); «Легенда о Беларуси» (1974)
М. Данциг, «И помнит мир спасённый…» (1985), 3,5х7 м
Сразу процитирую Валентина Акудовича: «Критерий войны как Великой Отечественной значительно сужает и просто-таки нахально упрощает это невероятно трагической событие, сводя его к одномерному противостоянию: “свои” – “чужие”. И вдобавок придаёт войне благородный смысл, которого у неё не было и быть не могло.
Там, где война, там нет благородства (вне частно-конкретной ситуации). В грязи и крови пачкаются все. Там, где война, там нет героев и антигероев, есть лишь мученики и жертвы…
Война – это язычество, война – это возвращение человека в удушливое лоно первобога, жестокого и мстительного».
Офорты Гойи из серии «Бедствия войны» (сравните названия) показывают такое глубинное понимание войны. Двести лет назад:
Ф. Гойя, лист 18, «Хоронить и молчать»; лист 30, «Жертвы войны»
Ф. Гойя, лист 9, «Они не хотят»; лист 5, «Они стали, как дикие звери»
* * *
Время, в которое формировался Данциг, называется «Оттепель»; это конец 1950-х – начало 60-х годов ХХ в.
Приведу мысль Бориса Парамонова: «He принято говорить что-либо негативное об этом времени, ставшем последним советским мифом, – дажe невозможно. Однако негативное суждение невозможно потому, что негатива, как, впрочем, и позитива, у этого времени не было. Самого этого понятия не было. Это некая культурно-историческая пустота, нуль, зияние, хаос. Пятнадцать лет с 1953 до 1968-го страна существовала в некоем междумирье… Эпоха не имела собственного содержания – вот мой тезис. Я не хочу повторять общеизвестное об этих годах, о разоблачении культа Сталина и освобождении политзаключенных. Это было, и это немало, но говоря о внутренней пустоте этой эпохи , я имею в виду ее, как ни странно это звучит, идейную, то есть культурную пустоту. Если не пустота, то уж точно топтание на месте. И это топтание выдавалось за “восстановление ленинских норм партийной и государственной жизни”. Вот это и было пустотой и ложью. Ложь этих лет – в попытке реставрации коммунистического мифа, легенды о хорошем коммунизме. Человека со вкусом тошнит от выражения “дети ХХ съезда”… Стало казаться, что эта система способна к некоей эволюции в лучшую сторону... Эпоха была не тем, за что она себя выдавала».
Оптика, взятая Данцигом (и другими белорусскими художниками) для показа «ВОВ», была сомнительной. Целый ряд художников той поры соревновались в своего рода «глорификации» войны – «нашей, народной, справедливой» и т. д. Создавались не картины, углубляющие тему, а какие-то заголовки для передовицы «Партизанская свадьба» – что-то вроде «Партизаны Гомельщины сыграли уже шестую свадьбу, несмотря на режим оккупации», или «Новый урожай», где комбайнёры принесли сноп колосьев к обелиску со звездой. Чтобы почувствовать фальшивость взятого тона, достаточно представить себе, что на обелиске написано: «На этом месте уничтожено 2600 человек». И я не о том, что такое невозможно; картина в первую очередь – формальные средства возможного. Только средства выбраны не те, иллюстративная риторика на основании оксюморона – как иначе назвать «Партизанскую свадьбу», любовь на войне, этакий «горячий снег». Вот как может выглядеть такой метод: идёт художник, чистая душа, острый глаз, смотрит – молодая, красивая девушка развешивает бельё сушиться. Прищепкой сжимает сердце от благости, и картина пишется.
М. Данциг, «Солнечный день» (1966)
Сюжет отлично адаптируется для «партизанской» темы – связку прищепок заменить на пулемётную ленту, в углу поставить пулемёт, и назвать: «Партизанские будни. Банный день в отряде». Но это вне художественного метода.
* * *
На отделении станковой живописи есть такой предмет – композиция. На занятиях по композиции студент должен научиться «сочинять» картину. На 4-м курсе я перешёл в мастерскую к профессорам Крохолеву и Данцигу. На первом же занятии, что-то вымучив на заданную тему, я принёс эскиз Маю Вольфовичу. Он, быстро взглянув на лист, обычным своим бодрым тоном сказал: «Андрей, подвигай фигуры!» Я был ошеломлён – т. к. это не профессиональный разговор, когда возможно обсуждение построения сюжета, того, какими композиционными средствами его обрабатывать и т. д. Осталось смутное удивление – а как же художник создаёт свои огромные картины, если он не может справиться с такой мелочью? Не хочет или не умеет?
Больше никаких серьёзных обсуждений композиционной работы у нас на курсе не велось, вплоть до окончания института.
* * *
Онтологическая связь между композициями Салахова и Данцига такая же, как, скажем, между гравюрой Гойи и «Герникой» Пикассо. ХХ век показал, что барьер «индивидуума» как «не-делимого» (лат. individere) преодолён. Человек легко «поделился» на шкуру для абажуров, и в этом же веке «атом» – «не-разрезаемый» (греч. a-tomos – «нерезанный») легко «разрезался» в ядерном синтезе атомных взрывов. Мир Демокрита (с атомом в основе) и гуманистов Возрождения (с индивидуумом в основе) был физически и филологически преодолён.
Ф. Гойя, «Бедствия войны», лист 39, «Славный подвиг!»
Ниже – ещё одна гравюра Гойи, изображение того, как звериное перешло барьер и начало крошить людей. Рядом я привожу картину «Герника» П. Пикассо – они для меня очень близки, и не потому, что был какой-то плагиат (я усматриваю здесь даже зеркальную симметрию). Я думаю, правильное ощущение великих художников помогает изображению сущности того, что происходит. Бык, воплощающий собой животное, хтоническое в природе человека, и осколки этого «неделимого» – фрагменты «гуманного» организма и гуманизма, решённые в живописной технике ХХ в. (кубизм).
Франсиско Гойя, лист 21 из серии «Тавромахия», «Смерть алькальда из Торрехона», 1815–1816
Пабло Пикассо, «Герника», 1937
Приведу некоторые трактовки нарисованного на картине «Герника»: «Множество разногласий вызвала изображённая в левом верхнем углу картины голова быка — это персонаж, который смотрит на всё происходящее вокруг абсолютно безразлично, его взгляд устремлён в никуда. Он не сочувствует участникам картины, не может понять всего ужаса происходящего. Некоторые искусствоведы считают, что это олицетворение фашизма и всего мирового зла. Именно быку лошадь, находящаяся в центре, адресует свои последние “проклятья”, но бык не замечает её, как и не замечает всего, что происходит вокруг. Другие исследователи, например Н. А. Дмитриева, предполагают, что бык — символ глухоты, непонимания, неведения».
Это всё – не об Испании и не о партизанском движении ВОВ, их роднит нечто более глубинное. Тот, кто читал «Дневник писателя», знает, как много внимания уделил Достоевский тогдашним турецким зверствам, вроде сдирания шкуры с пленных славян. Но вот что он пишет в одном из разделов «Дневника» от февраля 1877 года: «…если не сдирают здесь на Невском кожу с отцов в глазах их детей, то разве только случайно, так сказать, по не зависящим от публики обстоятельствам, ну и, разумеется, потому еще, что городовые стоят… слова мои я разумею буквально… И вот про это-то сдирание я и утверждаю, что если его нет на Невском, то разве случайно… и, главное, потому, что пока ещё запрещено, а что за нами, может быть, дело бы и не стало, несмотря на всю нашу цивилизацию».
По словам Б. Парамонова, «вот тут начинается настоящий Достоевский, подлинный, – когда он от вопросов идеологических и политических переходит к вопросам, так сказать, антропологическим… Что имел в виду Достоевский, говоря о сдирании кожи на Невском проспекте? Речь шла о темных глубинах всякой человеческой души… Это не турки на Балканах зверствуют, а мы, – хочет сказать Достоевский: вернее – мы и есть эти самые турки. Достоевский… знает, что этот внутренний турок – сам человек, подноготная его, его психологическое подполье. А уж кто разбирался в подполье лучше Достоевского!»
Ф. Гойя, «Шабаш», 1821–1823 гг.
Вот это и есть настоящим сюжетом взятой темы. Можно ли это верифицировать творчеством Данцига? Да, но единственная поправка – это будет не наш Данциг, не Май Вольфович, а российский Данциг Сергеевич Балдаев.
* * *
Случай, засвидетельствованный Ларисой Финкельштейн. На заседании по подготовке первой выставки работ Марка Шагала в Беларуси поднялся Май Вольфович и сказал:
– Предлагаю назвать выставку «От Марка до Мая».
* * *
Пейзаж с Холодной синагогой – этo не композиция уже, а позиция; если хотите, человеческая и этическая позиция Данцига. Он свою еврейскость поставил не «во главу угла», но припрятал в углу.
М. Данциг, «Мой город древний, молодой» (1972). Для сравнения приведен зеркально повёрнутый «Мой Минск» (1967).
Итак, пять лет спустя Данциг снова использует схему картины «Мой Минск» (в свою очередь инспирированную строением и настроением салаховского портрета). Не имея принципиальных композиционных находок, пытается повторить творчески удачную картину – та же диагонально поставленная дуга (выгнутый мост – прогнутая улица), которую накрест пересекает дорога-мост, такой же высокий горизонт городского пейзажа, масштабность. Немного изменился свет – на более тёплый. Решения Данцига часто исходят из «аранжировок», из переводов на свой художественный язык (мы видели, как искренне, по-детски непосредственно, не обращая внимания на условности, маэстро умеет реагировать на искусство) тех произведений других художников, которые его впечатляли.
М. Данциг, «Навстречу жизни» (1958), 160х319,5 см; «Новосёлы» (1962), 200х200 см
М. Данциг, «Девушка на балконе» (1965), 80х110 cм; «Палитра новостройки» (1979), 200x220 cм
Это и дипломная работа – выпускники, утром идущие чистой дорогой (сюжет тогдашнего искусства, набивший оскомину), и разобранный выше «Мой Минск». «Новосёлы» показывает молодую пару, которая забилась в угол перед новым, необжитым полом – в него вглядываются, как в экран будущей жизни. Эта картина стала не первой на указанную тему, но одним из лучших художественных решений.
Многочисленные новостройки с малярами, комнаты с вёдрами красок перед работой. Вот здесь и формулируется личное призвание и художественное задание художника – удивление новизне, умение посмотреть на вещи «новыми» глазами, «незамыленным взглядом», как говорят художники. В «малярно-новостроечной» серии тема новизны, свежести сопряглась с жизненным тонусом художника – его тягой, умением и потребностью удивляться (так и подмывает сказать «по-детски» – ведь как ещё относиться к простодушному предложению назвать выставку «От Марка до Мая»).
Отдельно отмечу картину «Девушка на балконе». Здесь художник увидел и почувствовал художественную форму происходящего. Краски в вёдрах и банках – и картина словно появляется из их смеси. Смешение художественного и материального мира – это игра с приёмом (кубисты хорошо поиграли с этим – см., например, «Сухие краски» Петра Кончаловского), которую художник всё же не сумел углубить, найдя метафизический грунт. Это не было интересно Данцигу, не было его «modus operandi». Он копировал внешне такие приёмы, как и коллажи – вклеенные фрагменты газет и журналов. А задача чисто художественная – показать искусственность, ненастоящесть искусства, показать физически тот стык, где краска начинает работать как цвет, который и выявляет «предметность» предмета.
«Новосёлы», «Мой Минск», «Девушка на балконе» – эти картины, по моему мнению, лучшие в творчестве М. Данцига, ибо в них художник создал соизмеримое своему таланту пространство, именно они адекватны его творческому методу и масштабу. Такие художественные наработки достойны художественного таланта Мая Вольфовича Данцига.
Андрей Дубинин, г. Минск (для belisrael.info)
Публикация на белорусском – 28.03.2018. Перевод редакции
Опубликовано 28.04.2020 17:05
